Утром дождь, как рассеянный наборщик, переставил в небе буквы и повесил над двором-колодцем объявление, словно вырванный лист из старого учебника грамматики:
"Суффикс -КА берёт выходной. Просьба сохранять спокойствие. Умильность - дозировать".
Трамвай на углу звякнул неодобрительно, и город, как честный редактор, вздохнул: придётся пожить без любимой уменьшительности.
Первой озадачилась булочная "В обмен на сомнения". На витрине мелом было выведено:
"Була горячая. Корица - в наличии".
Я купил булу. Она была цельной, как слово "получится", лишённая привычных ласк и вкусного уменьшения. Мимо пробежали дети, и на ногах у них были не кедики, а честные ботины: шурх-шурх по асфальту, и сразу ясно, сколько дороги в них поместилось.
На рынке за стеклянной стойкой продавец гордо выставил кастрюлю с табло "Греча". Крупа дышала прямым, уверенным паром, как разговор без отступлений. "Берите, - сказал он, - сегодня греча у нас совершенно самостоятельная".
К полудню город освоился с новой прямотой. У пароходной станции объявили прокат "лод", аккуратно подвязанных к причалу. У подворотни, где дежурит Собака с железным тире, на шапочном ряду висело строгое: "Кепами не размахивать". Город держался, но слова ходили будто с выпрямленной спиной, словно с них сняли уютные свитера и выпустили в свет в строгих костюмах.
- Пойдём в Бюро, - нашла меня Собака, - пока кто-нибудь не обиделся на граммату.
Бюро находок и причин пряталось под арочным сводом, где эхо живёт по прописи. На двери мелом: "Суффиксы - в заботе. Обмен обязателен". За столом, как всегда, сидел человек с лицом, в котором уютно отражались чужие окна. Рядом с ним стояла шкатула с надписью "-КА. Технический отпуск". Внутри, на бархатном подкладе, лежала крошечная медная завитуша, усталая, как ночная кассирша в круглосуточном.
- Она... правда устала? - спросил я шёпотом.
- Донельзя, - кивнуло Бюро. - Её таскали куда попало. По делу - ещё ладно. Но люди стали приклеивать её, чтобы смягчить приказ - "сделай-ка", обесценить чужой труд - "поделка", спрятать настоящую просьбу - "передвинь-ка стульчик". Вот она и сказала: "Хватит. Хочу, чтобы меня слышали как нежность, а не как трюк". И взяла отгул.
Собака понюхала воздух и положила своё тире на край стола - мол, возьмите в залог. Бюро улыбнулось одними уголками губ.
- Обмен простой, - сказал человек. - Убираем с этого дня лишнюю умильность, возвращаем словам тихую ответственность. На время отсутствия -ка будем скреплять их чем есть: паузой, подоконным светом и трамвайным "пожалуйста".
Мы вышли. Город зазвучал на новый лад. На лестнице никто не сказал "тише-ка", просто стало тише. В булочной люди делились булой честно, без крошек обиды. На кухнях ужинали гречей, и она была не "бедненькой", а ясной, как чистая тарела. По Неве плыли лоды, и вода кланялась каждой без сюсюканья, как взрослой.
Иногда становилось непривычно и даже больно. Одна женщина в кафе попыталась заказать "пышечку" - и вдруг осеклась, услышав в собственном голосе фальшивую нежность. Она подошла к окну, приложила ладонь к холодному стеклу и сказала просто: "Пышу, пожалуйста". И сразу стало легче - у её слова появился позвоночник.
К вечеру город понял, что соскучился. Не по словесным бантикам, а по той настоящей -ка, которая делает ближе, а не меньше. Мы с Собакой вернулись в Бюро. Там уже собралась целая делегация: на стуле сидела кепа без кокетства, под столом стояли ботины, сухие и честные, в углу ждали лоды, пахнущие рекой. На подоконнике парила миска с гречей - вкусной, потому что прямой.
- Условия возвращения, - объявило Бюро, открывая свой гроссбух. - Раз: перестаём приклеивать -ка к приказам. Два: не называем большие вещи маленькими именами. Три: если нужно тепло, просим город подать оконного света, а не используем "умилюшечки".
Собака подвинула вперёд своё тире: между "раз", "два" и "три" легла удобная дорожка. Из-за двери, где никто не живёт, выехала узкая полоска холодного света - подоконник в миниатюре. Бюро положило её рядом: "Чтобы слова видели вход, а не только украшения".
Тут в дверь постучали. Вошла девочка с косой и пакетом из булочной.
- Я всё утро говорила "була", - призналась она. - А теперь хочу позвать именно булочку. Так будет правильнее. Можно?
-ка в шкатулке шевельнулась, как сонная птица. Бюро ласково кивнуло.
- Можно. Потому что у вас это - не трюк, а нежность. Только обмен: оставьте здесь одну "срочность".
Девочка вытащила из рукава слово "быстро-пребыстро" и опустила его в банку с надписью "На переработу". В комнате потеплело. -ка, аккуратно взятая щипчиками, прыгнула в её слово, и "булочка" зазвенела сахарной пылью. Это была уже не умильность, а близость.
Очередь двинулась. Мужчина с набережной попросил "лодочку", потому что "лода" была ему велика по смыслу - он в первый раз, и ему было страшно. Он получил свою -ка на честном основании. А продавец с рынка, привыкший кричать "гречечка!", покраснел и просто сказал: "Греча". Бюро похвалило его кивком: иногда уважение - это не уменьшать.
Ночью дождь переставил последние буквы и написал в небе одно слово: "Можно". Лестница ответила глубоким "тише", а с шестого этажа, где никто не живёт, выехала длинная пауза - как квитанция за день без суффикса. -ка вернулась в речь людей и предметов - не как бантик, а как тёплая петелька, за которую можно ухватиться пальцем.
С тех пор в городе можно различать настроение на слух.
Если пахнет булой - это хлеб для всех, без лишних нежностей. А если хочется булочки - это про близость, которую нашли.
Если в прихожую вернулись ботинами - это про дорогу, которую одолели. А если зашуршали ботинками - это про то, что домой вернулось детство.
Если на воде нужны лоды - это про силу. А лодочка - про смелость быть новичком.
И если в очереди вдруг услышите "сделайте-ка", мягко положите между словами твёрдое тире. Пусть человек сам увидит, что просит приказом, который притворился лаской. И -ка вернётся туда, где её ждут как нежность, а не как трюк.
Иногда слову нужно снять бантик и стать шире в плечах. Чтобы потом, когда его по-настоящему попросят о тепле, вернуться с "-ка" и обнять.
![суффикс []](/img/s/s_w/prosuffikswzjawshijwyhodnoj/suff.png)