Аннотация: Получено новое задание. Нужно подставить отца друга и родственника подруги. Как его будет выполнять тот, кто уже предавал и саботировал. Предупреждение: некоторые действия главного героя предусмотрены Уголовным Кодексом.
Весь текст данного произведения - вымысел автора. Все совпадения случайны.
Книга защищена законом об авторском праве.
Автор Самойлов Александр Григорьевич. Сентябрь. 2025 год.
Свет за пределами пещеры "Молчаливого Плача" ударил в глаза, заставив их слезиться. Дзюнъэй прикрылся худой, почти прозрачной рукой, медленно выходя навстречу двум безмолвным стражам. Они не сказали ни слова, лишь кивком указали ему следовать за собой.
Каждый шаг отзывался болью в закоченевших мышцах. Три месяца одиночества, сырости и скудной пайки из хлеба и воды сделали свое дело. Его тело, отточенное годами тренировок, стало чужим - слабым, легким, неестественно легким. Он шёл, глядя под ноги, но взгляд его был не потухшим, а острым и ясным. Пещера не сломала его. Она отполировала, как вода гладкий речной камень, смыв всё лишнее - сомнения, страхи, остатки юношеского идеализма. Осталась лишь суть. И воля.
Его привели в знакомую пещеру Оябуна. Воздух здесь пах старым камнем, сухими травами и властью. Мудзюн сидел в глубине на татами, его лицо тонуло в тенях. Лишь один факел, прикреплённый к стене, освещал его высохшие, сложенные как для молитвы руки.
- Подойди, - его голос был тихим, но он заполнил всё пространство пещеры, словно удар колокола.
Дзюнъэй подошёл и опустился на колени, скрывая усилие, с которым далось это простое движение.
Мудзюн долго молча его разглядывал. Его глаза, казалось, видели не истощённое тело, а каждую мысль, проносившуюся за его как будто бы прозрачным лбом.
- Ты доказал, что можешь думать, - наконец произнёс старик. - Дорогостоящий навык для инструмента. Инструмент не должен думать. Он должен резать. Но раз уж ты обрёл эту абузу, теперь докажи, что можешь подчинять мысли долгу. Или она сожжёт тебя изнутри.
Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание.
- Война - это не только сражения на поле брани. Это - поток. И мудрый плывёт туда, где течение сильнее. Уэсуги... ослабел. Его покровительство стало балластом. Такэда Сингэн силён. Его дружба сейчас выгоднее его вражды. Мы заключили с ним перемирие. Хрупкое.
В голосе Мудзюна прозвучала тонкая, как лезвие бритвы, ирония.
- Но дружба с лисицей требует больше глаз, чем война с волком. Союз нуждается в укреплении. Наш вклад - информация. Его глаза и уши при его дворе. Это будешь ты.
Он наклонился вперёд, и свет свечи выхватил из тьмы его безжалостное, морщинистое лицо.
- Твоя легенда. Немой сирота по имени Дзюн. Чистота. - Мудзюн усмехнулся, явно наслаждаясь своим чёрным юмором. - Его деревню спалили самураи Уэсуги. Он чудом выжил, но пламя забрало его голос. Его взяли в замок из милости за красивый почерк. Ты будешь переписчиком. Тенью среди теней. Абсолютная пассивность. Твоё оружие - не клинок, а терпение. Ты будешь смотреть. И запоминать.
Он подробно описал систему связи: почтовый ящик у старого кедра в трёх часах пути от Каи. Любой другой контакт - знак провала.
- Ты - мои глаза там, - голос Мудзюна стал тише и опаснее. - Если ты ослепнешь или, того хуже, начнёшь смотреть не туда... я вырву тебя с корнем. И не сомневайся, мы будем следить. Всегда. Два дня чтобы набраться сил перед дорогой, потом отправляешься.
Двое суток, дарованных на отдых, он провёл не с другими ниндзя, а в почти полном уединении. Тело его просило сна и пищи, но душа - тишины и порядка. На второй день, когда силы начали понемногу возвращаться к его измождённым мышцам, он пришёл на берег подземной реки, что протекала через сердце Долины.
Здесь был его тайный храм. Воздух звенел от абсолютной тишины, нарушаемой лишь низким гулом воды, бегущей в вечность где-то в черной пещере. Свет сюда пробивался через узкую расщелину в своде, ложась на тёмную воду холодным, синеватым столбом. Он сел на свой привычный, отполированный временем и одеждой камень и смотрел на воду, несущую свои тёмные воды в неизвестность.
"Куда ты течёшь?" - думал он, и вопрос этот был о нём самом.
"Ты уходишь из этой долины, чтобы исчезнуть в чужих землях. И я ухожу. Но ты - просто вода. У тебя нет выбора. У тебя нет имени. Ты течёшь, потому что должна. А я?"
Он мысленно перебирал свои имена. Дзюнъэй - Чистая Тень. То имя, что дал ему клан, похоронили в пещере Молчаливого Плача. Тот юноша, что верил в долг и честь, умер от собственных сомнений. Дзюн - Чистый. Немая, пустая оболочка, в которую ему теперь предстояло облачиться. Маска без лица. И было ли у него своё, настоящее имя? Того мальчика-сироты, что подбирал объедки на улицах, давно стёрли годы тренировок и послушания.
Он был никем. Река, не имеющая своего русла.
Внезапно его слух, обострённый годами тренировок, уловил лёгкий шорох шагов. Не громких, не пытающихся скрыться - просто осторожных. Он не обернулся. Он знал, кто это.
Рядом на камень поменьше опустилась Акари. Она не смотрела на него, её взгляд был также прикован к воде. Они сидели молча, и только гул реки заполнял пространство между ними.
- Говорят, ты уезжаешь, - наконец произнесла она. Её голос прозвучал непривычно тихо, без привычной стали.
Он кивнул, не отрывая взгляда от воды.
- Надолго? - в этом вопросе прозвучала не привычная ей колкость, а что-то иное. Почти неуловимая трещина в её броне.
Снова кивок. Надолго. Возможно, навсегда.
- Смотри... - она запнулась, подбирая слова, будто они были ей в новинку. - Смотри в оба. Там... не здесь. Здесь мы - тени. Нас боятся. Там ты станешь призраком. Тебя не будут видеть, а если увидят - разгонят как дым. Не забывай, кто ты.
Он наконец повернул к ней голову. Её лицо было серьёзным. В её словах не было злобы или упрёка. Было предупреждение. Почти что напутствие.
- Инструмент, что не на своём месте, ломается, - добавила она, и в её глазах мелькнул тот самый огонь, что он помнил. Но на сей раз он горел не яростью, а суровой правдой.
Она встала, её движение нарушило гипнотический ритм реки.
- Возвращайся целым. Клан... - она не договорила, лишь слегка коснулась пальцами его плеча - быстрее, чем взмах крыла колибри. - Клану ещё нужны его тени.
И она ушла, растворившись в полумраке пещеры так же бесшумно, как и появилась.
Дзюнъэй снова остался один. Но теперь одиночество было не таким гнетущим. Её слова, жёсткие и безрадостные, были нитью, связывающей его с тем, кем он был. С предупреждением и напоминанием.
Он посмотрел на воду, уносящую прошлое, и на тень, что сидела рядом с ним на камне - его собственную.
"Кто я?" - снова спросил он себя.
Ответа по-прежнему не было. Но теперь был вопрос, на который он мог ответить.
"Кем я буду?"
Он встал с камня. Завтра ему предстояло стать призраком. Но сегодня он был просто человеком на берегу реки, сделавшим свой выбор.
Прощание было быстрым и безэмоциональным. Ему вручили убогое поношенное кимоно писца, дорожный мешок с письменными принадлежностями и скудный паёк. Никакого оружия. Ни ядов. Ни инструментов.
Пока он переодевался, Дзюнъэй поймал своё отражение в гладкой поверхности каменной стены. И начал работу. Он мысленно стёр со своего лица все следы личности. Расслабил мышцы челюсти, позволив уголкам губ опуститься вниз, придав лицу глуповатое, невыразительное выражение. Слегка свёл плечи, ссутулился, изменив осанку с прямой и собранной на усталую и поникшую. Он потренировался делать несколько шагов - не бесшумной походкой охотника, а шаркающей, немного неуверенной поступью слуги. Он изменил даже то, как держал голову, - не прямо и уверенно, а слегка склонив набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышному.
Он смотрел на незнакомца в отражении. Ни даймё Такэда, ни его дотошный адъютант не узнали бы в этом бледном, тщедушном переписчике того самого "слепого монаха" и того, кто играл эту роль.
Он повернулся и покинул пещеру, не оглянувшись. Его новое оружие - разум - было при нём. И он был готов к войне.
Путь до Каи был не просто дорогой. Он был очищением, медленным и мучительным стиранием всего, чем он был. Дзюнъэй шёл, подставив спину зимнему ветру, который пробирался сквозь тонкое, поношенное кимоно. Его ноги, привыкшие бесшумно ступать по кровлям и ветвям, теперь шаркали по пыльной дороге, спотыкаясь о камни. Каждый шаг отзывался ноющей болью в не до конца восстановившихся мышцах.
Он был пустым сосудом, который предстояло заполнить новой личностью. И первым шагом этого заполнения был голод.
Желудок сводило от пустоты, слюни текли при виде дымка, поднимавшегося над придорожными харчевнями. Однажды он увидел, как богато одетый купец, расплачиваясь за обед, уронил кошель, даже не заметив этого. Монеты весело звякнули, рассыпавшись по грязи. Рука Дзюнъэя дёрнулась сама собой, пальцы рефлекторно сложились для точного и быстрого движения - поднять, спрятать, исчезнуть. Это был бы один момент.
Но он заставил себя замереть. Он не вор. Он - Дзюн. Немой, жалкий писец. Такой бы испугался, растерялся, возможно, попытался бы жестами привлечь внимание купца. Он сделал глубокий вдох, зашаркал ногами, чтобы создать шум, и указал дрожащим пальцем на потерянные монеты. Купец обернулся, хмыкнул, подобрал кошель и сунул Дзюнъэю в руку медяк - не глядя, с безэмоциональной щедростью того, кому незнакома нужда.
Монета жгла ладонь. Не украденная. Поданная. Милость. Унижение было острее голода.
Ночью он забился под полуразрушенный мост, прижимаясь к холодным камням. Дождь застучал по настилу над головой. Он дрожал, кутая руки в рукава. Все его знания о ста видах убийства, о ядах, о взломах любых замков были бесполезны здесь, против простого холода. Он думал о тёплой печке в канцелярии клана, о горячей похлёбке. Впервые он по-настоящему, кожей и костями, почувствовал уязвимость тех, кого он всегда считал статистами на большой сцене войны - простых людей. Их жизнь висела на волоске от урожая, от милости господина, от случайной простуды.
Через три дня пути вдали показались знакомые очертания. Замок Каи. Не неприступная крепость врага, а место его новой тюрьмы. Сердце его учащённо забилось - не от страха перед опасностью, а от страха перед разоблачением.
У главного моста его остановили двое стражников в доспехах со знакомым фамильным моном Такэды.
- Стой! Цель визита? - прогавкал один из них, молодой и бдительный.
Дзюнъэй опустил голову и, дрожащими руками, подал свою пропускную табличку - искусную подделку, сделанную Косукэ - лучшим мастером клана. Второй стражник, более старший и обрюзгший, взял её, лениво оглядел.
- От управителя замка Камиды? Опять писцов не хватает? - пробурчал он. - Ладно. Обыскать его, Тэцу.
Молодой стражник Тэцу с деловитым видом принялся за работу. Его руки, грубые и сильные, шарили по складкам убогого кимоно, ощупывали пояс, заглянули в котомку с письменными принадлежностями. Дзюнъэй стоял, не дыша, полностью отдав себя на их милость. В его голове пронеслись воспоминания: он мог бы обезвредить их обоих за один удар сердца, используя лишь кисть для письма. Но он был голым, беззащитным. Единственное, что ему нужно было скрыть, было спрятано у всех на виду - его прошлое, его личность. Это было страшнее, чем проносить за пазухой клинок.
Тэцу, обыскивая его, ворчал себе под нос, больше от скуки, чем от подозрительности:
- О, ещё один молчун. Давно не было. Надеюсь, ты пишешь быстрее, чем тот, старенький, а то он уже полгода письмо своей невесте пишет, мы все за него переживаем! Ну, вроде чисто. Проходи.
Он грубо похлопал Дзюнъэя по плечу, указывая на мост. Тот подобрал свою котомку, сжался в комок и зашаркал через мост, к массивным дубовым воротам, увенчанным гербом Тигра.
Он не оглядывался. Он чувствовал на спине взгляды стражников. И тысячи невидимых глаз своего клана, наблюдающих за тем, как их тень делает свой первый шаг в логово потенциального врага. Один неверный шаг, одна проскользнувшая тень былого навыка - и игра будет проиграна, даже не начавшись.
Воздух в замке Каи был иным. Он не был наполнен запахом соснового леса и свободы, как в Долине, или сыростью и страхом, как в пещере. Он был густым, тяжёлым, пропитанным ароматами старой древесины, лака для доспехов, воска для полов и неслышным гулким эхом власти. Дзюнъэй шёл по бесконечным коридорам, следуя за широкой спиной самурая Окубо - того самого, чью желудочную колику он когда-то унял отваром из имбиря.
Окубо, теперь облачённый в соответствующую замку даймё одежду, время от времени оборачивался, с жалостью поглядывая на своего немого спутника.
- Не робей, мальчик, - бурчал он, хотя думал, что тот не слышит. - Работа найдётся для всех. Главное - не попадаться под ноги даймё и его советникам.
Они предстали перед управителем замка, суетливым и важным мужчиной по имени Танака, который пах сандаловым деревом и недовольством. Его кабинет был завален свитками, а сам он выглядел так, будто вот-вот взорвётся от накопившихся дел.
- Кого это ты привёл, Окубо? - буркнул он, даже не поднимая глаз от бумаг.
- Это Дзюн, господин управитель. Сирота из сожжённой деревни. Немой. Но почерк, говорят, что надо.
- Немой? - Танака наконец посмотрел на Дзюнъэя с выражением, будто тот принёс ему дохлую рыбу. - Ещё одна абуза? Мне нужны работники, а не калеки!
- Он переписывать может, - настаивал Окубо. - Вам же как раз жалуются, что писцы не успевают. И господин Мабучи желает, чтобы его приняли.
Он швырнул в сторону Дзюнъэя обрывок бумаги и кисть. Дзюнъэй подобрал их с подобострастным поклоном. Его пальцы, ещё утром дрожавшие от холода, теперь обхватили кисть с врождённой уверенностью. Он обмакнул её в чернильницу и несколькими быстрыми, точными движениями вывел классическое двустишие о красоте зимней луны. Иероглифы легли на бумагу идеально - изящные, с правильным нажимом и безупречным балансом.
Танака взял листок, и его брови поползли вверх.
- Хм... Действительно... - он пробормотал, сравнивая почерк с каким-то документом на своём столе. - Ладно. Беру. Определи его в третью канцелярию. Пусть переписывает испорченные сыростью списки провизии. С этой работой даже немой справится.
В этот самый момент дверь в кабинет распахнулась. В коридоре за спиной Танаки появились две фигуры. Дзюнъэй узнал их мгновенно, ещё до того, как поднял взгляд. Такэда Сингэн и его тень - адъютант Хосидзима.
Сердце Дзюнъэя замерло, а затем принялось колотиться с такой силой, что ему показалось, его слышно во всей комнате. Он опустил голову ниже, съёжился, стараясь казаться ещё меньше, ещё незаметнее.
Такэда что-то говорил Хосидзиме о новых укреплениях на северной границе. Его взгляд, быстрый и всевидящий, скользнул по кабинету, на секунду задержавшись на новом лице. В его глазах не было узнавания. Было лёгкое, мимолётное любопытство, с которым смотрят на новую деталь интерьера - на новый ковёр или вазу. Взгляд человека, который привык отмечать всё.
Хосидзима, чьи глаза видели всё и сразу, тут же шепнул что-то на ухо даймё, кивнув в сторону Окубо и Дзюнъэя. Вероятно, пересказывал ту же самую легенду о "бедном немом сироте".
Такэда выслушал, кивнул с нейтральной вежливостью и прошёл дальше, даже не замедлив шага. Хосидзима бросил на Дзюнъэя последний, быстрый, аналитический взгляд - холодный, оценивающий, но лишённый подозрения. Просто фиксация факта.
Когда их шаги затихли в коридоре, Дзюнъэй смог выдохнуть. Он не осознавал, что задерживал дыхание. Это сработало. Он был никем. Пустым местом.
Его отвели в третью канцелярию. Комната была залита тусклым светом из узких окон и наполнена кисловатым запахом старой бумаги, плесени и потёртого дерева. Несколько писцов склонились над низкими столиками. В воздухе стоял монотонный шелест бумаги и ворчание.
Старый писец с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, и в очках, сползающих на кончик носа, указал ему на свободное место в углу.
- Садись, новичок. Вот тебе работа, - он швырнул в сторону Дзюнъэя стопку полуистлевших, покрытых плесенью свитков. - Списки провизии за прошлый год. Сырость их попортила. Перепиши всё заново. И смотри у меня...
Старик, которого все звали Дзи-сам (почтенный Дзи), оказался его номинальным начальником. Он ворчал непрерывно.
- Эй, ты, Немой! Не так быстро перо двигай! Бумагу порвёшь, осёл деревенский! И чернила экономь, - он тыкал в воздух костлявым пальцем, - они нынче дороже твоей жизни! На твою жалкую рожу и то меньше потратят!
Дзюнъэй лишь кивал, делая вид, что старается угодить. Его рука, однако, двигалась сама собой - быстро, чётко, без единой помарки. Он погрузился в монотонный ритм работы. Иероглиф за иероглифом. "Рис... 100 мешков... Соя... 50 бочонков..."
Это была не работа. Это была медитация. Пытка скукой. Он сидел в углу, среди ворчащих стариков и пахнущих пылью свитков, и чувствовал, как острое лезвие его разума медленно, но верно тупится о бесконечные списки провизии.
Но где-то в глубине сознания, за стеной показного смирения, он уже начал работу. Его глаза, опущенные к бумаге, фиксировали всё: кто куда ходит, кто с кем говорит, распорядок дня. Его уши, настроенные на малейшие звуки, вылавливали обрывки разговоров, жалоб, сплетен.
Он был немым во дворце. Невидимкой. И это было самой сложной миссией в его жизни.
Луч слабого утреннего солнца, едва пробивавшийся сквозь узкую щель окна-бойницы, был для Дзюнъэя не добрым знаком нового дня, а безжалостным будильником, вырывавшим его из кратковременного забытья. Его "комната" представляла собой нишу, отгороженную от общего спального помещения для низших слуг тонкой перегородкой. Воздух был густым и спёртым, пах немытыми телами, старыми татами и тоской.
Подъём. Хриплый кашель кого-то из соседей, звяканье ночного горшка, отрывистые команды старшего по покоям. Дзюнъэй вливался в этот поток полусонных, угрюмых людей, автоматически повторяя их движения: свернуть постель, умыться ледяной водой из общего таза, надеть своё убогое, поношенное кимоно, уже пропитанное въедливым запахом дешёвых чернил.
Завтрак в общей столовой был таким же быстрым и безрадостным, как и всё здесь. Миска жидкой рисовой каши с крошечным кусочком маринованной редьки. Он съедал это за несколько минут, наблюдая, как другие слуги торопливо проглатывали свою порцию, спеша занять получше место в канцелярии или просто урвать лишнюю минуту сна, прислонившись к стене.
Его день был расписан с поминутной точностью, от которой хорошо было бы мозгу любого свободного человека, но сводил с ума его - человека, чья жизнь раньше состояла из непредсказуемости и адреналина.
Он сидел за низким столиком в своём углу третьей канцелярии. Спина затекала от постоянного скрюченного положения, глаза слезились от напряжения и тусклого света. Перед ним громоздилась всё та же стопка испорченных сыростью свитков со списками провизии. "Учёт бобов адзуки за третий месяц", "Распределение соломы для подстилки лошадям", "Акт ревизии запасов вяленой рыбы". Он переписывал их снова и снова, и его идеальный почерк начинал казаться ему проклятием. Его рука выводила иероглиф "рис" в пятидесятый раз за день, и ему чудилось, что зерно это на самом деле - песок, медленно засыпающий его живьём.
Его разум, отточенный для анализа тактической обстановки и мгновенных решений, начал сходить с ума от скуки. Он ловил себя на том, что мысленно рассчитывал, сколько кинжалов можно выковать из железа, потраченного на одну подкову для лошади Такэды, или как незаметно отравить бочку с соевым соусом, используя только то, что растёт в замковом саду. Это были бессмысленные, абсурдные мысли, порождённые голодным по настоящему делу интеллектом.
Его враги теперь были иными. Не свирепые самураи с занесёнными катанами, а сквозняк, коварно задувавший светильник и заставлявший его чаще разводить чернила. Не безмолвные стражи, а муха, которая с назойливым жужжанием пикировала прямиком в его чернильницу, чтобы устроить там самоубийственное купание. Однажды он рефлекторно поймал её на лету пальцами, движением таким быстрым, что она даже не успела взмахнуть крылом. Он замер, осознав свой промах, и разжал пальцы, делая вид, что просто почесал ладонь. Муха, оглушённая, упала на пол, где её тут же затоптала грубая сандалия почтенного Дзи.
- Эй, Немой! Не зевай! - проскрипел старик. - Опять в облаках витаешь? Мечтаешь, как бы чернила поскорей кончились? Не дождёшься!
Ночью, когда казарма погружалась в тяжёлый, сопящий сон, его тело требовало действия. Лежать на жёстком татами и слушать храп соседей было пыткой. Однажды он попытался сделать серию незаметных упражнений на растяжку и напряжение мышц, лёжа под тонким одеялом. Он двигался медленно, в такт чьему-то посапыванию, чувствуя, как обрадованные мышцы наливаются силой. Но один из слуг, молодой парень по имени Итиро, ворочался и пробормотал сквозь сон: "Крысы... опять под полом шуршат..."
Дзюнъэй замер, превратившись в статую. Больше он не рисковал.
Вместо этого он начал тренировать то, что пока было невозможно отнять - свою память. Лёжа в темноте, он прокручивал в голове всё, что видел и слышал за день: лица, разговоры, расположение комнат, маршруты патрулей. Он мысленно составлял карту замка, помечая всё, что могло пригодиться. А потом, удостоверившись, что все спят, он нащупал под своим татами неровность на деревянном полу. Кончиком украденного гвоздя он делал крошечные, невидимые глазу зарубки - свой шифрованный дневник. Каждая чёрточка была крупицей информации: "Кэнта. Недоволен поставщиком сена". "Хосидзима. Трижды за день у покоев даймё". Это было опасно, но это напоминало ему, кто он и зачем здесь. Это была его единственная нагрузка на память и интеллект.
Однажды, разнося кипы переписанных документов по кабинетам, он решил потренировать свою походку. Он шёл по длинному, пустынному коридору, неся стопку бумаг перед собой, как щит. Вместо своего обычного шаркающего шага он попытался двигаться так, как привык - абсолютно бесшумно, с идеальной координацией, едва касаясь пола носками ног. Он так сконцентрировался на этом, вживаясь в приятное чувство контроля над телом, что забыл о внешнем мире.
Он не заметил низко висевший на потолке бумажный фонарь.
Раздался оглушительный (как ему показалось) хруст расщепляющегося дерева. Он ударился лбом о крепление, фонарь закачался, а бумага вспыхнула от тлеющего внутри светильника.
Дзюнъэй отпрыгнул назад, инстинктивно приняв оборонительную стойку, но тут же съёжился, изобразив испуг. На шум примчалось несколько стражников и, конечно, управитель Танака, красный от ярости.
- Ты! Опять ты, неуклюжий болван! - закричал он, тыча пальцем в Дзюнъэя. - Я так и знал! Дармоед! Тебе поручено бумагу носить, а не замок громить! Стоимость фонаря вычту из твоего жалования! За следующие полгода!
Дзюнъэй стоял, опустив голову, чувствуя на себе смешки других слуг. Управитель, продолжая ворчать, ушёл. А молодой стражник Тэцу, тот самый, что обыскивал его у моста, позже, проходя мимо, хлопнул его по плечу.
- Не везёт тебе, братец. Фонари вот летающие. Держись! - И он добродушно подмигнул.
В тот вечер, возвращаясь в свою каморку, Дзюнъэй почувствовал не ярость и не унижение. Он чувствовал глухое, давящее отчаяние. Его окружали не враги, а просто люди. Глупые, смешные, занятые своими мелкими делами. И против них все его навыки были бесполезны. Он был заперт в самой надёжной из всех возможных тюрем - в тюрьме собственной легенды. Его Чернильной Тюрьме, из которой не было видно ни стен, ни решёток, но из которой не было и выхода.
Спустя несколько недель монотонной работы Дзюнъэй сделал для себя парадоксальное открытие: его легенда была не просто маской. Она была идеальной маскировкой, превосходящей всё, чему его учили в Долине. Немой, необразованный, жалкий писец был настолько незначителен, что стал практически невидимкой. Он был частью интерьера, как старая ширма или потёртый коврик у входа. И люди, привыкнув к его присутствию, начали забывать о нём.
Его "немота" стала его главным оружием. В его присутствии говорили обо всём. Он был идеальным исповедником, которому не нужно было давать обет молчания - он был уже обречён на него.
Третья канцелярия, особенно по вечерам, превращалась в клуб сплетен и жалоб. Старые писцы, закончив дневную норму, откладывали кисти и начинали ворчать, не переставая.
- ...а этот новый повар, слышали? - бубнил один из них, по имени Фудзитара, протирая очки о полу кимоно. - Говорят, он солит суп не солью, а своими слезами! Вчера подал к рису маринованные огурцы, а они хрустят так, будто в них черви шевелятся! Я своему псу такое не отдал бы!
- Твоему псу и ботинки можно отдать, он и их сожрёт, - откликался другой, бородатый Митио. - А вот насчёт жалования... опять задерживают. Говорят, из-за этих новых укреплений на севере. Лучше бы нам платили, а не стены до неба строили. От кого они там обороняются? От снежных барсов?
Дзюнъэй сидел, опустив голову, и чёрточка за чёрточкой выводил: "Рис... 200 мешков...". Его уши работали как параболические антенны. Он вылавливал из общего гула всё ценное.
"...конюхи шепчутся, что лошади генерала Мабучи заболели... привезли партию сена с болот..."
"...стражу у восточных ворот сменили, новый отряд - совсем зелёные пацаны, спят на посту..."
"...Хосидзима, этот прихвостень, опять у себя ночью совещания проводит, светильники до рассвета горят... наверное, новые налоги придумывает..."
Это была золотая жила. Беспорядочная, сырая, но невероятно ценная информация. И он не мог её записывать.
Каждую ночь, лёжа на своём татами, он проводил новый ритуал. Он закрывал глаза и вновь прокручивал весь день, как свиток. Голоса, лица, обрывки фраз. Его память, тренированная годами заучивания сложнейших схем проникновения и планов местности, теперь использовалась для запоминания сплетен о плохой еде и жалоб на начальство. Это было одновременно и унизительно, и блестяще.
Он мысленно структурировал услышанное, отсеивая шелуху. Потом, нащупав гвоздь, он делал на своей доске крошечные зарубки. Система была его собственной, понятной только ему: группа коротких насечек - тема (логистика, персонал, безопасность). Длинная черта - важность. Рядом - едва заметная точка, означавшая имя или должность. Его балка постепенно превращалась в шифрованную летопись жизни замка Каи.
Однажды утром в канцелярию ворвался молодой, но важный самурай из личной охраны одного из генералов. Его лицо было багровым от ярости.
- Где тут у вас старший?! - прогремел он, и несколько писцов вздрогнули и уронили кисти.
Из-за своего стола медленно поднялся почтенный Дзи.
- Я слушаю, господин самурай. Чем могу быть полезен?
- Полезен?! - самурай с силой швырнул на стол изящную лакированную заколку для свитков, украшенную перламутром. - Это подарок моей супруги! Была вторая такая же, и она исчезла вчера именно здесь, когда я заходил за докладом! У вас тут воры работают!
В канцелярии повисла мёртвая тишина. Все замерли. Обвинение в воровстве, да ещё и у самурая, могло закончиться не просто увольнением, а отрубанием руки.
- Господин, вы ошибаетесь, - залепетал Дзи, бледнея. - Мои люди... они честные...
- Значит, она сама уползла? Искать! Обыскать всех!
Начался переполох. Писцов заставили встать, обыскивали их жалкие вещи, ворошили столы. Дзюнъэй стоял, опустив голову, изображая испуг. Его собственный стол был чист. Но его глаза, привыкшие замечать незначительные детали, уже провели мгновенный осмотр.
Он заметил, что старший писец, ворчун Митио, ведёт себя неестественно суетливо. Он не смотрел в глаза самураю, а его взгляд раз за разом скользил под его собственный стол, в тёмный угол. И там, почти невидимая, поблёскивала на полу полоска перламутра.
Дзюнъэй понял. Митио, жадный старик, не удержался и стащил безделушку, пока самурай отвлёкся.
Проблема была в том, что Дзюнъэй не мог сказать ни слова. Кричать, указывать пальцем - это нарушило бы всю его легенду. Немой сирота так бы не поступил. Он должен был оставаться жалким и незаметным.
Самурай уже был готов выхватить меч. Напряжение достигло пика.
Дзюнъэй сделал единственное, что мог. Он изобразил приступ внезапного кашля. Он согнулся, закашлялся и, шатаясь, сделал пару неуклюжих шагов в сторону стола Митио. Он нарочно задел свою чернильницу - не до конца, чтобы она не разбилась, а лишь покачнулась, брызнув чернилами на пол. Затем он, якобы пытаясь сохранить равновесие, ухватился за край стола Митио и с грохотом опрокинул на себя стопку чистых листов.
Бумаги разлетелись по полу веером, прикрыв собой украденную заколку, но ровно на секунду показав её самураю.
- Что за неуклюжий дурак! - взревел Митио, но его крик оборвался.
Самурай, обладавший зорким глазом воина, заметил блеск. Он резко оттолкнул Дзюнъэя, отшвырнул бумаги и поднял свою пропажу.
- Ага! - он повернулся к Митио. Его лицо выражало ледяную ярость. - Так это ты, старый хрыч?!
Митио задрожал и упал на колени, начав завывать о помиловании. Его поволокли прочь. Самурай на секунду задержался, чтобы бросить на Дзюнъэя взгляд. Тот сидел на полу среди разбросанной бумаги, вытирая чернила с рукава, с самым глупым и растерянным выражением, какое только мог изобразить.
- Спасибо, что не удержался, болван, - не то с насмешкой, не то с благодарностью бросил самурай и вышел.
В канцелярии воцарилась гробовая тишина. Все переводили взгляд с пустого места Митио на Дзюнъэя, сидящего среди пятен чернил.
Почтенный Дзи первым нарушил молчание.
- Ну что уставились? - он проскрипел. - Видите, что бывает с ворами? А с теми, кто разливает чернила, будет то же самое! Немой, ты всю работу мне испортил! Будешь отмывать пол и переписывать всё заново! И чернила свои, слышишь? Со своего жалования!
Но в его голосе не было прежней злобы. Было что-то похожее на уважение. Все понимали - пусть и случайно, но этот немой уродец только что спас служащих всей третьей канцелярии.
Дзюнъэй лишь кивнул, делая вид, что расстроен. Он собрал бумаги и поплёлся за тряпкой.
Вечером, делая очередную зарубку на своей балке, он добавил новый символ - крошечный кружок с точкой внутри. "Инцидент. Воровство. Разрешено". Он мысленно улыбнулся.
Его уши стали стенами, которые умели слушать. И он по крупицам собирал все их секреты.
Одиночество Дзюнъэя было подобно хорошо укреплённой крепости: неприступной, надёжной и бесконечно тоскливой. Он был островом в бурлящем море замковой жизни, и волны этого моря, казалось, обтекали его, не задевая. Но любая крепость рано или поздно дожидается того, кто постучится в её ворота. Иногда - с тараном, а иногда - с робким и искренним интересом.
Первым "тараном" стал Кэнта. Молодой самурай, видимо, всё ещё чувствовал себя обязанным после истории с "енотами" и разбросанными бумагами. Однажды после обеда он влетел в канцелярию не с обычной энергией, а с несколько смущённым видом.
- Дзюн! Привет! - он звучно хлопнул его по плечу, от чего Дзюнъэй сделал вид, что чуть не уронил кисть. - Слушай, мне нужна твоя помощь. Серьёзно.
Он огляделся по сторонам, убедился, что почтенный Дзи сидит за своим столом, не вмешивается и вмешиваться не собирается, и вытащил из-за пазухи потрёпанный листок бумаги.
- Видишь ли... - Кэнта понизил голос до доверительного шёпота. - Мне нужно написать письмо. Дедушке с бабушкой. В деревню. А у меня... - он помялся, - ...ну, знаешь, с иероглифами не очень. У меня рука больше к мечу привыкла, а не к кисти. Получаются какие-то каракули, как курица лапой! Дед последний раз чуть со смеху не помер. Можешь... а? Красиво написать? Я продиктую!
Дзюнъэй посмотрел на него своими "пустыми" глазами, потом на бумагу, потом снова на Кэнту и медленно кивнул. Он подвинулся, давая тому место рядом с собой.
Кэнта уселся, облегчённо выдохнув.
- Вот и славно! Ты меня выручишь! - он начал диктовать, и это было одно из самых мучительных испытаний для Дзюнъэя. "Дорогие дедушка и бабушка... у меня всё хорошо... погода стоит... я стал сильнее... тренируюсь... кушаю хорошо..." Каждое простое, душевное слово било по нему сильнее, чем боевая плеть инструктора Соты. Это была такая нормальная, такая человеческая жизнь, к которой он не мог иметь никакого отношения.
Но его рука работала автоматически. Иероглифы ложились на бумагу ровными, изящными рядами - воплощение гармонии и терпения. Он даже позволил себе небольшую вольность - в конце письма, внизу, он крошечным, но идеально чистым почерком вывел иероглиф "сила" (), как бы от себя.
Кэнта смотрел, заворожённый.
- Вот это да! - прошептал он, когда Дзюнъэй закончил. - Это же просто произведение искусства! Да они подумают, что я тут учёным стал, а не самураем! - Он аккуратно сложил письмо, словно это была драгоценная реликвия, и спрятал его за пазуху. - Спасибо тебе, Дзюн! Ты настоящий друг! Честное самурайское слово!
Слово "друг" повисло в воздухе тяжёлым, незнакомым грузом. Дзюнъэй лишь опустил голову, делая вид, что смущён такой похвалой.
На следующий день Кэнта появился не один. С ним была девушка. Её звали Хикари, и её имя, означавшее "Свет", подходило ей идеально. Она не была ослепительно красивой, но в её присутствии воздух словно становился чище и светлее. Она была дочерью одного из придворных поэтов, и в её движениях была лёгкая, грациозная манера, так непохожая на грубоватую прямолинейность Кэнты.
- Дзюн, это Хикари, - торжественно представил Кэнта. - Она захотела посмотреть на того, кто пишет лучше её отца!
Хикари мягко толкнула его в бок.
- Кэнта, не смущай человека, - её голос был тихим и мелодичным. Она повернулась к Дзюнъэю и слегка поклонилась. - Я видела письмо, которое ты помог написать моему неумехе - двоюродному брату. Это была настоящая работа мастера.
Дзюнъэй поднял на неё взгляд и тут же опустил его, сделав вид, что увлечённо копается в своей чернильнице. Он чувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Этот "Свет" видел его. Не как немого слугу, а как мастера.
Хикари не настаивала. Она села рядом и какое-то время молча наблюдала, как его перо танцует по бумаге. Потом её взгляд упал на свиток с классической поэзией, висевший на стене - подарок её отца канцелярии.
- Тебе нравится каллиграфия? - спросила она. Дзюнъэй, не отрываясь от работы, сделал едва заметный кивок.
- А ты сам никогда не пробовал писать что-то своё? Не переписывать, а... творить?
Он замер. Это был опасный путь. Его легенда не подразумевала творческих порывов. Он должен был быть пустым сосудом. Он резко покачал головой, изобразив испуг.
Хикари улыбнулась, и в её улыбке не было насмешки, а лишь понимание.
- Не нужно бояться. Иногда руки знают лучше, чем слова. - Она жестом показала на чистый лист бумаги и на его кисть. Приглашение.
Искушение было слишком велико. Под её спокойным, ободряющим взглядом он почувствовал, как маска на мгновение задржала. Он медленно обмакнул кисть и, не думая, вывел на бумаге иероглиф "тишина" (). Не тот утилитарный почерк, которым он вёл учёт мешков с рисом, а живой, дышащий штрих, полный внутренней силы и покоя - тот, которому его учили в Долине для подделки важных указов.
Хикари замерла.
- О... - это было всё, что она смогла выдохнуть. Она посмотрела на него не с любопытством, а с глубоким, неподдельным уважением. - Это... прекрасно. В этом есть вся глубина, которой не хватает словам.
В тот вечер он не смог уснуть. Его мозг, разбуженный этим коротким, искренним контактом, отказался отключаться. И тогда его настигло воспоминание. Яркое, как вспышка света.
Он снова был в Долине. Площадка для тренировок. Пыль, взметаемая в воздух быстрыми движениями. Перед ним - Акари. Её лицо сосредоточено, глаза горят азартом холодного огня. Они отрабатывают связку приёмов без оружия. Их тела двигаются в идеальном, смертельном танце, предугадывая каждое движение друг друга. Удар, блок, бросок. Он чувствует напряжение её мышц под своими пальцами, слышит её ровное, контролируемое дыхание. Это был язык, который он понимал в совершенстве. Язык силы, скорости и абсолютного доверия к тому, что партнёр не убьёт тебя по-настоящему.
- Слишком медленно, Дзюнъэй! - бросает она, и в её голосе слышится не упрёк, а вызов. - Твоя тень стала короче! Месяц занятий у О-Цуки сделали тебя мягким!
- Посмотрим! - он парирует её очередную атаку и переходит в молниеносное наступление, заставляя её отступить на шаг. В уголках её губ дрогнула тень улыбки.
Он проснулся с резким вздохом, сжимая в потных ладонях грубую ткань своего одеяла, как будто это была рукоять меча. Сердце колотилось с бешеной частотой, в висках стучала кровь. Он лежал и смотрел в потолок, на котором играли отблески от ночных факелов за окном.
Контраст был настолько жестоким, что его чуть не вырвало. Там - адреналин, доведённое до предела тело, партнёр, который говорит с ним на одном языке. Здесь - тихий шелест бумаги, запах плесени и два человека, которые видят в нём что-то хорошее, чего в нём на самом деле нет.
На следующее утро Кэнта, как ни в чём не бывало, снова завалился в канцелярию.
- Слушай, Дзюн, слышал, что на подкладке кимоно советника вышита вся его тайная переписка с одной гейшей из Киото! Только читать нужно не слева направо, а против часовой стрелки! Ты же не можешь говорить, так что не выдашь. Я прав?
Дзюнъэй посмотрел на его простодушное, открытое лицо. Он медленно, многозначительно приподнял одну бровь. Это было малейшее движение, почти незаметное. Но для Кэнты оно стало целым трактатом.
- Ага! Я так и знал! - он радостно хлопнул себя по колену. - Мы с тобой отлично понимаем друг друга, дружище! Молчаливое братство!
Дзюнъэй снова опустил голову, скрывая проступившую на его губах горькую улыбку. "Молчаливое братство". Да. Только он один знал, насколько это братство было молчаливым и насколько ложным. Его рот оставался немым, но в его голове звучали уже два хора: один - состоящий из сплетен, ворчания и простых шуток Кэнты, а другой - из звенящей тишины прошлого, из голоса Акари, из шепота его настоящего имени. И он не знал, какой из них был для него более чужим.
Спокойные дни, если они и были, закончились. Ощущение, что за ним наблюдают, не покидало Дзюнъэя с самого начала, но теперь оно приобрело осязаемую, конкретную форму. Клан давал о себе знать. Не письмами, не курьерами. Точечными, ювелирными уколами, призванными проверить его бдительность и напомнить, чья рука держит поводок.
Первая проверка пришла оттуда, откуда он её не ждал - с городского рынка. После недели беспрерывного сидения в душной канцелярии управитель Танака смилостивился и отпустил его "подышать воздухом" - купить новую партию кистей, перьев и дешёвой бумаги для черновой работы.
Бродя между рядами с тележкой, уставленной тюками и корзинами, Дзюнъэй на мгновение позволил себе расслабиться. Крики торговцев, запахи специй, жареной лапши и вяленой рыбы - это был гул жизни, так непохожий на однотонный шум пещеры или монотонный шепот канцелярии. Он даже поймал себя на том, что разглядывает безделушки на прилавке - резные деревянные фигурки, яркие ленты. Он думал о том, понравилась бы такая лента Хикари... Мысль была настолько чужой и нелепой, что он тут же прогнал её, сурово напомнив себе о своей роли.
И в этот момент к нему пристал попрошайка. Тот самый, что обычно сидел у входа на рынок - грязный, в лохмотьях, с пустым, безумным взглядом. Но сегодня его поведение было иным. Он не ныл и не протягивал руку. Он шёл прямо на Дзюнъэя, целясь в него, как стрела.
- Подай бедному старику, добрый господин! - завыл он, но его глаза, острые и ясные, бегали по сторонам, оценивая обстановку. - Подай на пропитание! Хоть монетку! Хоть тряпицу!
Он сунул Дзюнъэю прямо в руки какую-то вонючую, грязную ветошь. Движение было резким, навязчивым, почти атакующим.
И тело Дзюнъэя среагировало раньше, чем мозг. Сработал условный рефлекс, отточенный тысячами часов тренировок. Его левая рука, державшая котомку, осталась на месте. Правая, свободная, описала молниеносную короткую дугу. Пальцы сложились для точечного удара по нервному узлу на шее нападающего, чтобы нейтрализовать угрозу, не убивая. Весь его корпус мягко качнулся, готовый уклониться от возможного второго удара.
Он поймал себя в последнее мгновение.
Его пальцы, уже готовые сложиться в "когти орла", дёрнулись и беспомощно разжались. Вместо точного удара он сделал резкое, неуклюжее движение, будто отшатываясь от гада, и громко, с преувеличенным испугом, шлёпнулся на одно колено, роняя несколько листов бумаги из своей тележки.
- Ай! - не своим, надтреснутым голосом вскрикнул попрошайка, хотя Дзюнъэй его даже не задел. Он отскочил, как ошпаренный, его глаза расширились от неподдельного удивления. Это был не крик попрошайки, а условный рефлекс тренированного человека, ожидавшего атаки.
Попрошайка мгновенно скрылся в толпе, оставив Дзюнъэя на коленях среди разбросанной бумаги. Его сердце колотилось как бешеное. Он понимал, что только что прошёл первую проверку. И чуть не провалил её.
Он поднялся, отряхиваясь, и подобрал бумаги. Его руки дрожали. Среди смятых листов он нашёл ту самую вонючую тряпку. Внутри, туго свёрнутый, лежал маленький, высушенный стручок перца. На нём было процарапано два знака: "?" и "Водоворот".
"Всё в порядке?" и код его миссии. Ответа не требовалось. Сам факт, что он не отреагировал и сохранил легенду, был ответом. Но цена была высока. Они проверяли его инстинкты. Они знали, что изменить тело легко, а мышечную память - почти невозможно.
Вторая проверка пришла сверху, от самого замка, и была куда более изощрённой.
Через несколько дней его вызвал к себе адъютант Хосидзима. Кабинет человека, бывшего тенью даймё, был таким же, каким и должен был быть - аскетичным, чистым и смертельно опасным. Ничего лишнего. Ни одной пылинки.
- Дзюн, - Хосидзима сидел за своим идеально чистым столом, его пальцы были сложены домиком. Его взгляд, холодный и аналитический, скользнул по Дзюнъэю, сканируя, оценивая. - Нужно переписать один документ. Срочно. Здесь.
Он указал на свободное место у стола. Рядом лежали кисть и чернильница. И лист бумаги рядом с ними.
Дзюнъэй покорно опустился на колени и взял кисть. Он приготовился слушать диктовку.
- Начнём, - голос Хосидзима был ровным, без эмоций. - "Приказ о перемещении гарнизона. Отряд Асано передислоцировать от реки Фудзикава к перевалу Курома..."
Дзюнъэй начал писать, сосредоточив всё своё внимание на идеальном почерке. Он был просто инструмент. Пишущая машинка.
И тут его взгляд, чисто машинально, скользнул по другому документу, лежавшему на краю стола. Хосидзима, якобы проверяя другую бумагу, отодвинул его в сторону, подставив под луч света.
Это был отчёт о передвижениях войск. Но что-то было не так. Данные были абсурдными. "...отряд в двести всадников направляется в горы Нэбэра для патрулирования снежных вершин..." Это было чистое безумие. Лошади в горах, да ещё и зимой? Это был подставной документ. Ловушка.
Любой человек, хоть немного разбирающийся в тактике, не смог бы удержаться. Он бы замедлил письмо. Его взгляд задержался бы на отчёте. Он бы непроизвольно подал какой-нибудь признак - учащённое дыхание, напряжение. Любую зацепку.
Дзюнъэй чувствовал, как по его спине ползет холодный пот. Он продолжал выводить иероглиф за иероглифом, не меняя ритма. Его лицо было маской полнейшего, тупого сосредоточения на кончике своей кисти. Он заставил себя даже чуть-чуть высунуть язык от усердия, как это иногда делают простолюдины.
Он чувствовал на себе тяжёлый, изучающий взгляд Хосидзимы. Адъютант наблюдал за ним, как кошка за мышью в клетке.
Дзюнъэй закончил писать и опустил кисть, смиренно опустив голову, будто ожидая следующей фразы.
Хосидзима помолчал несколько томительных секунд.
- Всё, - наконец сказал он. - Можешь идти.
Дзюнъэй поклонился и, шаркая ногами, попятился к выходу. Он не оборачивался, но чувствовал этот взгляд у себя между лопаток.
Только выйдя в коридор, он позволил себе сделать глубокий, прерывистый вдох. Его руки снова дрожали. Это была не проверка на физические рефлексы. Это была проверка на интеллектуальные. Смогли ли они вытравить из него способность думать? Смогли ли превратить его в абсолютно пассивный инструмент?
Он прошёл обе проверки. Но он понимал, что они были лишь первыми ласточками. Клан убедился, что инструмент всё ещё в рабочем состоянии и помнит о своей принадлежности. Теперь последуют приказы. Настоящие.
Вернувшись в свою каморку, он нашёл у себя под татами маленький, гладкий камешек с едва заметной насечкой в виде волны. Знак: "Проверка пройдена".
Он сжал камень в кулаке, пока костяшки не побелели. Он был как струна, натянутая до предела. Ждать следующего испытания было страшнее, чем пройти его.
После ледяного душа встречи с Хосидзимой мир снова перевернулся, показав свою мягкую, светлую сторону. И этой стороной оказалась Хикари. Она словно чувствовала его напряжение, его готовность в любой момент сорваться с тетивы. И её ответом было не любопытство или давление, а тихое, настойчивое предложение помощи.
Она нашла его в саду, где он по поручению почтенного Дзи пересчитывал и подписывал горшки с карликовыми соснами для украшения покоев советников. Он сидел на корточках, сгорбившись над списком, и его поза кричала о таком одиночестве, что у Хикари сжалось сердце.
- Дзюн? - она окликнула его мягко, чтобы не испугать.
Он вздрогнул, словно пойманный на месте преступления, и быстро встал, отряхивая руки. Его взгляд привычно ушёл в землю.
- Я видела, как ты смотрел на тот свиток в канцелярии, - сказала она, подходя ближе. - И на то, как ты написал иероглиф "тишина". Твои руки... они умеют говорить. Гораздо красноречивее, чем многие языки.
Она сделала паузу, выбирая слова.
- У меня... был дядя. После болезни он потерял слух и голос. Чтобы общаться с ним, мы с матерью придумали свои знаки. Очень простые. Хочешь, я научу тебя? Это может быть... просто.
Дзюнъэй поднял на неё глаза. В её предложении не было жалости. Было понимание. И уважение. Он медленно кивнул.
Так начались их уроки. Они находили укромные уголки в саду или пустующие комнаты библиотеки. Хикари показывала ему знаки, рождённые не из систем тайных жестов ниндзя, а из жизни, из простых человеческих нужд.
Она сложила пальцы "домиком" - "дом", "безопасность".
Провела рукой по щеке - "мать", "грусть".
Сложила ладоши и приклонила к ним голову - "спать".
Коснулась пальцем губ, а потом протянула руку ладонью вверх - "дать есть", "голод".
Раскрыла ладони от сердца вперёд - "спасибо".
Прижала кулак к груди и сделала небольшой поклон - "извини".
Это был примитивный, ограниченный язык. Но для Дзюнъэя он стал откровением. Его собственное "общение" сводилось к кивкам, покачиваниям головы и рисованию примитивных картинок. Это же было... диалогом. Возможностью выразить не только "да" или "нет", но и эмоцию.
Он схватывал всё на лету. Его мозг, настроенный на декодирование сложнейших систем шифров и скрытых знаков, увидел в этой простоте гениальную структуру. Он не просто запоминал жесты - он анализировал их логику, находил закономерности и даже начал предлагать свои.
Однажды Хикари показала жест: указательные пальцы обеих рук, скрещенные перед грудью - "друг".
Дзюнъэй задумался на мгновение, а затем медленно развёл руки в стороны, ладонями вверх, а потом соединил их вместе, как бы заключая что-то невидимое в кольцо. Его собственный, придуманный на ходу жест - "верность", "клятва".
Хикари замерла, глядя на него с изумлением.
- Да, - прошептала она. - Это... это именно так. Ты понимаешь самую суть.
Она начала приносить ему книги. Не трактаты по стратегии или истории, а сборники поэзии, альбомы с гравюрами, изображающими птиц, цветы, животных. Они сидели рядом, и она "рассказывала" ему о них с помощью своего языка и выразительной мимики. Он "отвечал" ей, рисуя на песке или на черновике быстрые, точные зарисовки того, что чувствовал.
Он видел, как свет играет на крыльях стрекозы, и показывал ей жест "летать" - быстро махая пальцами, а затем касался своего сердца - "красиво".
Она читала ему стихотворение о луне, и он изображал, как полная луна "катится" по небу плавным движением руки, а потом прикрывал глаза, показывая, как лунный свет "слепит".
Впервые за долгие месяцы он почувствовал не натянутое спокойствие маски, а искреннее, глубокое умиротворение. Рядом с ней не нужно было быть кем-то. Можно было просто быть. И его молчание стало не барьером, а мостом.
Как-то раз она принесла кото. Небольшой, старинный инструмент.
- Это была мамина, - объяснила она. Уселась и провела пальцами по струнам. Тихая, печальная мелодия заполнила тихий уголок сада.