ДАВАЙТЕ СОЗВОНИМСЯ

   А номер телефона нам незачем искать

   По памяти как прежде его легко набрать…

   Лев Волков

  

   Я встретила его как встречают давнего знакомого, посреди весенней цветущей улицы, под ярким, золотым, едва начинающим клониться к закату солнцем. Он стоял у стены, рядом со входом в какое-то модное, недавно открывшееся заведение. Он совершенно не изменился, несмотря на минувшие почти сорок лет. Или может это просто моё воображение хотело поставить знак равенства между современностью и давним прошлым. В общем, он словно бы вынырнул прямо оттуда — из конца восьмидесятых годов двадцатого века. Новенький, в свежеокрашенной синей будке с чистыми прозрачными стёклами, телефон-автомат.

   Охваченная острым чувством мгновенного узнавания, я подошла ближе — дверь будки была открыта — и заглянула внутрь. Всё так! Всё именно так! Аппарат висел на стене, металлически-серый, прямоугольный, надёжный. Чёрная эбонитовая трубка покоилась на рогатом, блестящем никелем рычаге. Сквозь отверстия в дымчатом полупрозрачном пластике номеронабирателя виднелись аккуратные, чётко прорисованные цифры. И я вспомнила номер… Правда тот, мой, аппарат висел вовсе не в будке, а в гулком фойе, за мутными стеклянными стенами почтового отделения, где пахло сургучом, деревом и бумагой. Он был потёртый и старый. А этот — будто с иголочки. И, конечно, никуда он не подключён. Красивая ретро-игрушка, арт-объект для привлечения внимания посетителей. Я вошла внутрь, сняла с рычага трубку. В аппарате что-то щёлкнуло, послышался ровный, знакомый тон.

   И тогда мой указательный палец сам собой нашёл нужные цифры. Клацали кастаньеты контактов, а я твёрдо знала — номера давно не существует, как нет и людей, что могли бы снять трубку с той, несуществующей стороны. Всего шесть цифр: 7-6-5-6-9-1, и конец игры. Последний щелчок. Точка. Пошёл вызов. Длинные гудки, которые я слушала бесчисленное количество раз. Иногда с надеждой, иногда с радостью, иногда с печалью… Обязательно — с ожиданием. Оно не всегда бывало вознаграждено. Но сегодня, сейчас, с той стороны сняли трубку! Кажется, до меня успел долететь чей-то голос, отзвук, обрывок «да», и соединение прервалось. Две копейки! Маленькая монетка, которую следовало опустить в щель монетоприёмника. Или две ещё меньше 1 + 1, как сообщала выгравированная надпись. Такая мелочь! Откуда мне было их взять?! В другое время, в другой стране. Я вышла из будки. Но прошлое не отпускало меня.

  

   Нам было по тринадцать лет. Его звали Алёша. Он пришёл в нашу школу, и стал моим соседом по парте. Выпуклый лоб, голубые глаза, светлые волосы. Полный, немного неловкий. Почерк у него был похожий на девичий. Крупные округлые буквы ложились на строчки красиво и ровно. Твёрдый хорошист, с неба звёзд не хватал, но и списать никогда не выклянчивал. В общем, он был приятным соседом. Поначалу мы мало общались. А потом как-то я заметила у него книжку в портфеле, «Волшебник Изумрудного города». Это было немного странно… Здесь мы и сошлись. Он любил Волкова, прочёл весь цикл. И не только Волкова. Дюма, Жюль Верн и Морис Дрюон, всё то, за чем гонялись тогда, сдавая макулатуру, чтобы заполнить книжные полки в сервантах. Его семья имела доступ к хорошим книгам. Мы стали обмениваться, но у меня было мало что предложить. Разве только пятитомник Грина, да альманах советской фантастики.

   А ещё у них был автомобиль. Оранжевые «Жигули», на которые Алёшин папа накопил денег, когда строил заводы на севере. И как-то раз, летом, они взяли меня с собой за смородиной. Жара, степь, заросли смородиновых кустов по краю лесополосы. Ягоды тёмно-синие, цвета грозовой тучи, крупные, но собрать их нужно бесчисленное количество, чтоб хотя бы наполовину заполнить эмалированное ведро! На привале пили тёплую воду из алюминиевой канистры, ели бутерброды с подтаявшим сыром. Вернулись к вечеру. От меня пахло солнцем и пылью. Я вымоталась ужасно, но ведро моё оказалось полно. Алёша помог. И мама сварила ароматнейшее варенье на зиму.

   В девятый класс Алёша пришёл изменившимся. Он сильно похудел. Глаза сделались больше, лоб выше, прорезались скулы. Прежняя мягкость линий исчезла. Его было трудно узнать. Диабет. Я плохо понимала что это такое. Что-то нехорошее, да, но в пятнадцать лет любые проблемы кажутся временными. Ведь когда-нибудь всё непременно наладится! Впереди — вся жизнь! Долгая, почти бесконечная. Открытая в непременно светлое будущее.

   Периодически он ложился в больницу. На две-три недели, иногда на месяц. Мы с одноклассниками его навещали. Но часто я навещала одна. Поднималась на третий этаж терапевтического отделения, он выходил из палаты, и, стоя на лестничной клетке, мы болтали подолгу. В общем-то, вся наша дружба представляла собой, в основном, сплошной «разговорный жанр». Зацепившись за любую тему, связать долгую цепь беседы, перескакивая от прочитанных книг к отношениям в классе, а от школьных сплетен к мировым проблемам и просмотренным фильмам.

   И вот здесь выходит на сцену повествования тот, «мой» телефон в отделении почты. Оно находилось примерно на половине пути от нашего дома к дому Алёши. Дело в том, что у них стоял домашний телефон, а у нас нет. Так что я, мучимая жаждой общения, частенько приходила на почту чтобы «обрывать» телефонную трубку. Бессовестно и подолгу. Иногда мы просто договаривались о встрече где-то на улице, или о совместном походе в кино. Иногда, предварительно позвонив, я проделывала вторую половину пути к нему в гости. Но частенько, «провисев» на телефоне минут сорок, сбив оскомину, уже казалось, что и встречаться вовсе не обязательно. Хотя, если честно, в таких случаях я всегда испытывала некоторое разочарование. Чего уж там, мне нравилось ходить в гости. Сидеть в его комнате, пить чай, болтать и слушать музыку в стиле «синтипоп», который любили мы оба. «Давайте созвонимся, давайте трубку снимем, не дожидаясь повода возьмём и позвоним...» - песня группы «Форум» стала нашим девизом.

   Десятый класс. День самоуправления в школе. Я — за преподавателя английского языка, он — историк. Закончив свои уроки, прибежала в его кабинет, села на задней парте вместе с балбесами — шестиклашками. И слушала как Алёша рассказывает о средневековье. О крепостном праве, о феодалах, рыцарях, замках, вассалах и сюзеренах. Балбесы слушали тоже. Он умел увлечь.

   И всё-таки нет, я не влюбилась в него. Говорят, юность беспечна, живёт порывом и чувством, не думая о завтрашнем дне. Но что-то внутри меня словно бы говорило - «стоп», не давало дружеской симпатии перерасти в нечто большее. Может отношение взрослых влияло. Я ощущала мамину настороженность, а родители Алексея хотя и были всегда безупречно добры ко мне, но словно тоже боялись переступить неведомую границу. И я будто бы берегла себя, как мне казалось тогда, для чего-то большего, «настоящего», для иной судьбы.

   Я не сомневалась, что после школы Алёша поступит в университет на истфак. Из него получился бы прекрасный учитель! Но он выбрал автотранспортный факультет политеха. Как говорил мне потом — устал уступать и подстраиваться под болезнь. Хотел настоящей жизни, мужского, серьёзного дела. С радостью показывал «ручку» с инъекцией инсулина — теперь он больше не зависел от условий и обстоятельств.

   Постепенно пути наши расходились. У меня появились новые знакомства, мы стали реже встречаться. Но я по-прежнему звонила ему, хотя теперь часто напрасно — после третьего курса он устроился подрабатывать в автосервис, и совсем мало бывал дома. А потом… ослеп. Отслоение сетчатки — нередкое осложнение при его форме болезни. Но я, поражённая случившимся до самой глубины души, бесконечно прокручивала проклятые, не имеющие ответов вопросы — неужели ничего нельзя было сделать?! Предотвратить, уберечься?! Неужели он сам не знал?! Неужели не знали родители?! Взрослые, умудрённые жизненным опытом люди… Неужели они просто сдались? Пустили на самотёк происходящее с сыном.

   Я навещала его, мы общались, слушали музыку, но атмосфера чёрной беды висела в его прежде светлой, солнечной комнате, и мне было трудно, почти невыносимо в ней находиться. Это была не моя жизнь. И беда не моя.

   Однажды зимой я вернулась с каникул, переполненная впечатлениями, набрала знакомые цифры, и ставший незнакомым голос Алёшиной мамы сообщил, что его больше нет. Он умер накануне моего возвращения. Диабетическая кома. Давление сорок на шестьдесят. Приехавшая на вызов «скорая» сказала, что с таким не выживают… Прощаться с ним было выше моих сил. Я не увидела его мёртвым.

  

   Двухкопеечные монеты обошлись по двести рублей за каждую. Купила четыре на каком-то нумизматическом сайте. Пока почта везла их в мой город, каждый день ходила к телефонной будке, снимала трубку, слушала — идёт ли гудок? Он шёл, это значило, что волшебство продолжается. Я не представляла в какие слова облеку своё послезнание, как скажу то, что не могла не сказать. Но надеялась, что всё как-то само собой сложится. Лишь бы удалось дозвониться.

   7-6-5-6-9-1 — отстучали кастаньеты контактов…

   — Алло?

   — Алёша?

   — Я слушаю, да…

   — Алёша…

   — Алка, это ты что ли? Привет! Что с твоим голосом? Плохо слышно совсем… Ты придёшь? Приходи. Жду…

   — Да, да… это я… я… — сердце моё повисло на тоненькой ниточке, замерло, оборвалось, полетело куда-то то ли вверх то ли вниз. Голова закружилась, слёзы перехватили дыхание. Духота нагретой солнцем телефонной будки, запах пыли и сургуча... Задыхаясь, я выскочила на улицу.

   Порыв ветра ударил в лицо, бросил в глаза щепоть мелкой пыли. Мутная стеклянная стена почтового отделения вернула моё отражение — юбка с оборками, цветастая блузка, волосы ниже плеч, которые я не успела состричь… Кажется, недавно я плакала… или это просто ветер и пыль… Три двухкопеечные монетки в потной ладони… Алёша… что-то я должна ему сообщить... Что-то очень важное…

   Но сейчас это не имеет значения. Потому что на улице лето, и ветер колышет молодую листву, и впереди целая жизнь, открытая в непременно светлое завтра.