Семкова Мария Петровна
Художественные описания механизмов психологической защиты

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О разнице между механизмом прерывания контакта в норме и психотическим механизмом психологической защиты

Художественные описания механизмов психологической защиты

Разница между механизмом прерывания контакта и психотическим механизмом психологической защиты

  
   Механизмы прерывания контакта имеют и второе название - механизмы психологической защиты. Если "прерывание контакта" важно в каком-то межличностном взаимодействии, то "психологическая защита" необходима для того, чтобы сохранить ощущение непротиворечивой целостности и единства психики. Эта психологическая целостность страдает при нарушениях психотического уровня. Для психотика или "пограничника" существование целостного Я - еще не факт, оно постоянно находится под угрозой уничтожения, и границы его слабы: или слишком хрупки и ригидны, или чрезмерно проницаемы. Многие собственные потребности непереносимы для него, угрожая его хрупкой целостности.
   Поэтому его механизмы защиты целостности Я внешне зачастую не похожи на знакомые нам феномены прерывания контакта у здоровых клиентов, хотя их механизмы принципиально одни и те же. При переживаниях психотического уровня механизмы психологической защиты глубже вписаны в структурупсихики, и эта структура нередко почти целиком состоит из защитных механизмов. Защищая психологическую целостность, эти механизмы могут уничтожить личность.
   Ф. Перлз считает, что в психозе страдает функция Ид, и место непосредственных ощущений занимает сама контактная граница, заряженная тревогой, страхом и чувством угрозы, но как именно и почему функция Ид нарушается, он не объясняет. Однако подробно разработанной теории психоза в гештальт-терапии не существует. Д. Винникотт и Р. Лэйнг утверждают, что в основе психоза лежит чувство экзистенциальной тревоги (угрозы психологического уничтожения личности). Возможно, что дефект Ид возникает следующим образом. Мировосприятие психотика, его функция Личности, формируется с учетом знания об угрожающем характере реальности, а содержания бредовых построений и есть перестроенная функция Личности. Стадии бредообразования по Ясперсу таковы.
   1) Бредовое настроение (настороженность) - тревожные неопределенные ожидания и поиск постоянного подтверждения своих опасений в окружающем мире.
   2) Бредовое восприятие - "особенное" восприятие некоторых людей и явлений, однако такое выделение больной не может объяснить.
   Это аффективная стадия бредообразования, для которой характерны нарастание невыносимой тревоги и изменение восприятия, которое не подчиняется контролю больного. Содержания Ид воспринимаются как таинственные и опасные.
   3) Бредовое толкование - больной начинает видеть некий смысл в "особенно" воспринятом, придает ему определенное значение. Тревога несколько уменьшается.
   Это стадия рецепторного сдвига, во время которой больной начинает формировать защитную систему интроектов и проекций, которые лягут в основу будущего бреда.
   4) Кристаллизация бреда - внезапно формируется законченная система из того, что раньше было "особенно" воспринято и истолковано. На этой стадии больной переживает облегчение, тревога падает до переносимого уровня.
   Это стадия интерпретации, на которой и формируются новые содержания функции Личности.
   Эти ранние стадии личность проходит в предпсихозе (аффективная стадия) и в самом начале психоза (стадии рецептивного сдвига и интерпретации), и литературные отрывки, посвященные им, рассмотрены в первой части ( в комментарии к отрывку из "Черного монаха").
   Далее бред проходит:
   5) Стадию систематизации - длительное существование развернутой бредовой системы, иногда она пополняется новыми содержаниями;
   6) Стадию резидуального бреда - обеднение и "потускнение" бредовых переживаний в результате распада психики.
   На двух последних стадиях соотношение содержаний Ид и Личности находится в статичном состоянии, и иллюзорно соответствуют друг другу.
   Когда бред "созрел", содержания Ид будут восприниматься не непосредственно, а через своеобразный "фильтр": будет восприниматься лишь то, что не противоречит функции Личности. Все остальные содержания, исходящие из Ид, станут восприниматься как угрожающие и будут отщеплены. Чтобы уберечь хрупкую целостность, психика будет стремиться создать тождество содержаний Личности и Ид и создать статичную и неизменную структуру. Механизмы психологической защиты, прерывающие контакт с собственными ощущениями, очень ригидные и стереотипные, и будут обеспечивать эту тождественность. Стремление отсекать содержания Ид, отличные от содержаний Личности приведет к усилению тревоги (так как содержания Ид не исчезают и все еще кажутся опасными) и усилит жесткость защитных механизмов. Это и ведет к оскуднению личности при давнем, хроническом психозе.
   Механизмы психологической защиты в психозе, если можно так выразиться, нагляднее и наивнее, чем у сохранных клиентов-невротиков. Если у невротика прерывание контакта на какой-либо его стадии может проявиться полярным образом (например, как интроекция или как отчуждение на стадии мобилизации энергии), то у психотика стираются границы и между этими полюсами, психологическая защита имеет черты и того, и другого.
   Художественное восприятие переживаний литературных героев различно в случаях, когда психоз только начинается и в описании хронического состояния. В первом случае переживания героя описаны "изнутри", что позволяет читателю непосредственно вжиться в состояние героя, и как это ни парадоксально, вымышленные литературные примеры здесь достовернее описанных "извне" клинических примеров, более или менее точно и полно увиденных психотерапевтами.
   Иначе описывается состояние героя в случае хронического психоза - через восприятие и взаимодействие с ним здорового собеседника. Здоровый человек (и вместе с ним читатель) разгадывает сумасшедшего как данное ему нечто, не могущее быть понятым до конца. Взгляд автора "изнутри" на психику, переполненную стереотипами и фрагментированную, не смог бы помочь читателю вжиться в состояние героя, отвратил бы его.
  
  
   Художественные описания
  
   Слияние/изоляция
  
   Г. Гессе, "Клейн и Вагнер".
   Ненадежность, в которую канул для него привычный мир, страшно измотала его и измучила. Он сталкивался с тем чудесным явлением, что наиболее осмысленной жизнь делается в минуты, когда нам плевать на смысл и все нипочем...Стена его одиночества рухнула, он снова любил, существовал кто-то, кому он хотел служить и доставлять радость, он мог опять улыбаться, опять смеяться!
   Это накатило на него волной, как боль и как похоть, он затрепетал. Жизнь взыграла в нем, как прибой, все было непонятно. Он вытаращил глаза и увидел: деревья на улице, серебряные блики на озере, бегущая собака, велосипедист - и все было странно, сказочно и чуть ли не слишком красиво, все было новенькое, только что вынутое из груды игрушек Бога, все было здесь только для него, для Фридриха Клейна, и он сам был здесь только для того, чтобы чувствовать, как пронзает его этот ток чуда, боли и радости. Везде была красота, в любой куче отбросов на улице, везде было глубокое страдание, везде был Бог. Да, это был Бог, и именно таким он когда-то, давным-давно, в детстве, ощущал и искал его сердцем, когда думал"Бог" или "Вездесущий". Переполненное сердце, не разорвись!
   Снова поднимались в нем из всех забытых пластов его жизни освободившиеся воспоминания, которым не было числа, - о разных разговорах, о поре, когда он ходил в женихах, об одежде, какую он носил в детстве; об утренних часах на каникулах, когда он был студентом, - и выстраивались вокруг нескольких устойчивых центров: вокруг образа его жены, вокруг его матери, вокруг убийцы Вагнера, вокруг Терезины. Строки писателей-классиков приходили ему на память, и латинские пословицы, взволновавшие его когда-то в годы ученичества, и глупые сентиментальные стихи из народных песен. Тень его отца стояла за ним, он снова переживал смерть тещи. Все, что когда-либо через лаза и уши ли, через людей ли и книги, с блаженством ли, с болью входило в него и в нем потонуло, - все опять было как бы при нем, все сразу, вперемешку, в беспорядке, но все было полно смысла, важно, значительно, все сохранилось.
   Напор этот превратился в муку, которую нельзя было отличить от величайшего сладострастия. Сердце у него колотилось, на глазах были слезы. Он понимал, что он близок к сумасшествию, но все-таки знал, что не сойдет сума, и в тоже время глядел на этот новый внутренний мир безумия с таким же изумлением и восторгом, как на прошлое, как на озеро, как на небо: здесь тоже все было волшебно, сообразно и полно значения...Он понимал все, все обращалось к нему, все было ему открыто. Для этого не существовало слов, неверно и безнадежно было пытаться обдумать и понять что-либо с помощью слов! Нужна была только твоя открытость, твоя готовность - и тогда любой предмет, тогда весь мир нескончаемым шествием, как в Ноев ковчег, входил в тебя, и ты обладал им, понимал его и был с ним един...
   Широко распахивая крылья, летела душа Клейна через сферы его внутреннего мира, его знания, его образования. И здесь тоже, как и в его внешней жизни, хватало благ, сокровищ, источников, но все они существовали сами по себе, разрозненно, мертвые и бесполезные. А теперь, с лучом знания, с просветлением, в хаосе забрезжили и здесь смысл и лад, началось творение, живые связи протянулись от полюса к полюсу. Самые умозрительные максимы стали сами собой разумеющимися, темное стало светлым, а таблица умножения стала мистическим вероучением. Одухотворенным, пылающим любовью стал и этот мир. Произведения искусства, которые он любил в молодости, зазвучали с новым очарованием. Он увидел: загадочная магия искусства открывается этим же ключом. Искусство не что иное, как созерцание мира в состоянии милостивого просветления. Показывать Бога за каждой вещью - Вот что такое искусство.
   Пылая, шагал он в восторге по миру, каждая ветка на каждом дереве участвовала в экстазе, благороднее устремлялась вверх, проникновеннее клонилась к земле, была символом и откровением. Тонкие фиолетовые тени облаков пробегали по зеркалу озеро с очаровательным трепетом. Каждый камень многозначительно лежал рядом со своей тенью. Таким прекрасным, таким глубоко и священно милым мир никогда еще не был, во всяком случае, с таинственной, сказочной поры раннего детства. "Такими вам не стать, как дети", - вспомнилось ему, и он почувствовал: я снова стал ребенком, я вошел в царство небесное.
   Слияние как механизм защиты жизненно необходимо, когда психологической целостности угрожают переживания, непереносимые для личности.
  
   Для человека, чья функция личности резко преображается (например, во время духовного кризиса) и чья эго-функция неспособна из-за этого сделать выбор, слияние - это первый шаг к истинному контакту.
   Переживание мистического слияния с миром ("тат твам аси" индийской философии) целительно в том плане, что индивид, временно теряя границы своего Я, получает поддержку у целого мира. В этом состоянии нет разницы между слиянием с объектом или же со своими переживаниями, поэтому оно переживается с чувствами, близкими экстатическим.
  
   У Клейна рушится вся прежняя система ценностей и связанное с нею самовосприятие. И читателю, а самому герою и подавно это состояние кажется таинственным, неуправляемым и хаотичным. Поэтому потеря границ Я, единение с миром и Богом, способность полностью отдаться своим чувствам и поступкам очень важны - Клейн получает и осознает огромную массу новой информации, как извне, так и изнутри. Он становится способен связать в единое целое ранее изолированные друг от друга психические содержания. Поле поддерживает его, а Клейн целиком принимает его. Если бы сохранились его прежние границы, у него мог бы начаться настоящий психоз. Состояние Клейна похоже на переживание финального контакта с потерей границ между Я и объектом, только объектом потребности становится целый мир.
   Прекращение этого благостного единения переживается как катастрофа.
  
  
   Г. Гессе, "Клейн и Вагнер".
   Клейн лежал в темноте, и среди насыщенности наступил миг, которого он уже раньше, уже несколько часов назад боялся, в те вещие, похожие на зарницы секунды, скверный миг, когда богатейшая музыка его новой жизни нашла в нем только усталые и расстроенные струны и за тысячи сладостных чувств пришлось вдруг расплачиваться усталостью и страхом. С колотящимся сердцем чувствовал он, как настораживаются в засаде его враги - бессонница, депрессия, удушье. Грубое белье жгло ему кожу, в окно глядела бледная ночь. Нельзя было оставаться здесь и беззащитно терпеть надвигавшиеся мученья! Увы, все возвращалось, возвращались вина и страх, печаль и отчаяние! Все преодоленное, все прошлое возвращалось. Избавления не было.
   Он поспешно оделся, без света, поискал у двери свои пыльные башмаки, пробрался вниз, выскользнул из дому и усталыми, нетвердыми шагами в отчаянии побрел из деревни сквозь ночь, глумясь над самим собой, преследуемый самим собой и с ненавистью к себе самому.
   Борясь и отчаиваясь, сражался Клейн со своим демоном...Он уже знал, что удушающее чувство страха проходит только тогда, когда он не поучает себя и не критикует, не бередит своих ран, старых ран. Он знал: все больное, все глупое, все злое становится своей противоположностью, если ты можешь распознать в нем Бога, добраться до его глубочайших корней, которые уходят гораздо дальше, чем горе и благо, чем добро и зло. Он это знал. Но тут ничего нельзя было поделать, злой дух был в нем, Бог был опять словом, прекрасный и далекий. Он, Клейн, ненавидел и презирал себя, ненависть эта, когда приходила ее пора, охватывала его так же непроизвольно и неотвратимо, как в другое время любовь и доверие. И так будет повторяться снова и снова!... Как мячик, как плавающую пробку, будет его вечно заносить то туда, то сюда. Пока не придет конец, пока не накроет волной и его не приберет смерть или безумие. О, поскорей бы!
   Сами собой вернулись давно и горько знакомые ему мысли, напрасные страхи, напрасные самообвинения, видеть бессмысленность которых было лишь еще одной мукой. Вернулся образ, возникший у него недавно (ему казалось, что прошло несколько месяцев) в дороге: как славно было бы броситься на рельсы под поезд головою вперед! Он смаковал эту картину, вдыхал ее, как эфир: головой вперед, все в клочья и вдребезги, все намотано на колеса и на рельсах размолото в прах! Его боль глубоко вгрызалась в эти видения, он с упоением и сладострастием слышал, видел и ощущал на вкус полное уничтожение Фридриха Клейна, чувствуя, как разрываются, разбрызгиваются, раздавливаются его сердце и мозг, раскалывается болящая голова, вытекают болящие глаза, расплющивается печень, размалываются почки, сдираются волосы, растираются в порошок кости, колени и челюсти. Вот что хотелось почувствовать убийце Вагнеру, когда он топил в крови жену, детей и себя. Именно это. О, он так хорошо понимал его! Он сам - Вагнер, человек одаренный, способный чувствовать божественное, способный любить, но слишком обремененный, слишком легко утомляющийся, слишком хорошо осведомленный о своих пороках и недугах. Что же делать такому человеку, такому Вагнеру, такому Клейну? Всегда видеть перед собой пропасть, отделяющую его от Бога, всегда чувствовать, как проходит через его сердце трещина, расколовшая мир, всегда быть усталым, изнуренным вечными воспарениями к Богу, которые вечно кончаются возвратом на землю, - что еще делать такому Вагнеру, такому Клейну, как не уничтожить себя, себя и все, что может о нем напомнить, как не метнуть себя назад в темное лоно, откуда непостижимый всегда и вечно выталкивает бренный мир форм!
  
   Здесь механизмы психологической защиты несколько сложнее. Ретрофлексивные моменты (ненависть к себе, властное побуждение покончить с собой) - это не собственно ретрофлексия, а символическое отображение того состояния, которое в трансперсональной психотерапии называется "смертью Эго": крах отжившей функции личности и крайнее смятение эго-функции. Клейн переживает слияние (т. н. слияние первого порядка) с этим состоянием, которое символизируется как расчленение и мучительная смерть. Присвоение проекции (на Вагнера проецировались "невозможные" ранее для Клейна убийственные импульсы) также начинается благодаря слиянию. Само слияние и потеря границ Я в своем предельном выражении есть смерть, гибель, растворение.
   В обоих переживаниях слияние не столь препятствует контакту, сколько облегчает встречу с новыми духовными содержаниями. Клейн прекрасно осознает происходящее, но часто смысл переживаний осеняет его позже и так же непроизвольно, как и экстатические чувства.
   Парадоксально, но экстатическое слияние героя со всем сущим предельно изолирует его, ведет к абсолютному одиночеству.
  
  
   Г. Гессе, "Клейн и Вагнер".
   Он вдруг снял шляпу, словно его поразила боль, и умолк.
   - Что с вами? - воскликнула Терезина.
   - Ничего, ничего... Позвольте мне уйти! Мы слишком много говорим, чересчур много. Не надо так много говорить.
   И, не попрощавшись, он быстро побежал по дорожке между деревьями, словно его понесло, как ветер, отчаяние. Танцорка смотрела ему вслед с накопившимися разноречивыми чувствами, удивляясь ему и себе.
   Побежал он, однако, не от отчаяния, а из-за невыносимого напряжения и наполненности. Он вдруг оказался не в состоянии сказать или услышать еще хоть слово, ему нужно, ему необходимо было остаться одному, подумать, прислушаться, послушать себя. Весь разговор с Терезиной изумил и застал врасплох его самого, слова возникли помимо его воли, его вдруг стала душить острая потребность сообщить свои ощущения и мысли, сформулировать, высказать, выкрикнуть их себе самому. Он удивлялся каждому слову, которое слышал из собственных уст, но все сильней и сильней чувствовал, как речь заводит его во что-то такое, что уже небыло простым и правильным, как напрасны его попытки объяснить непонятное, - и это вдруг стало ему нестерпимо, и он умолк.
  
   Клейн переживает и свое почти мистическое слияние с миром, и свою полнейшую выключенность из него одновременно.
   Если это слияние рассматривать как механизм психологической защиты, то эта защита по цели своей сильно отличается от привычного невротического слияния: она не столько препятствует осознаванию некоей потребности, сколько пытается выразить амбивалентное стремление Клейна. Его состояние - символ, примиряющий на первый взгляд противоположные, а на самом деле взаимодополняющие стремления.
  
   Дефлексия/рецепция
  
   Э. М. Ремарк, "Черный обелиск"
   Сегодня она - Изабелла, я это сразу вижу. Тогда она живет в призрачном мире, не имеющем ничего общего с действительностью, он легок и не весом, и я бы не удивился, если бы порхающие повсюду лимонного цвета бабочки вдруг опустились, играя, к ней на плечи.
   - Как хорошо, что ты опять здесь! - говорит она, и лицо ее сияет. - Где ты пропадал столько времени?
   Когда она - Изабелла, она называет меня на "ты". Тут нет никакого особого отличия; Изабелла тогда говорит "ты" всем на свете.
   - Где ты был? - спрашивает она еще раз.
   Я делаю жест в сторону ворот.
   - Где-то там, за стеной...
   Она смотрит на меня испытующе.
- За стеной? Зачем? Ты там что- нибудь ищешь?
   - Наверное, но если бы я хоть знал что!
   Она смеется.
   - Брось, Рольф! Сколько ни ищи, ничего не найдешь!
   При имени "Рольф" я вздрагиваю. К сожалению, Изабелла частенько меня так называет. Ведь она и себя и меня принимает за кого-то другого, притом не всегда за одно и то же лицо. То я Рольф, то Рудольф, а однажды появился еще какой-то Рауль. Рольф - это, видимо, некий скучный покровитель, я терпеть его не могу; Рауль - что-то вроде соблазнителя; но больше всего я люблю, когда она называет меня Рудольфом, - тогда она становится мечтательной и влюбленной. Мое настоящее имя - Людвиг Бодмер - она игнорирует. Я ей часто повторяю его, но она просто не желает считаться с ним.
   В первое время вся эта путаница сбивала меня с толку, но теперь я привык... Вначале я едва мог поверить, что она больна, настолько постоянная путаница лиц и имен казалась у нее игрой, - иногда и теперь еще кажется, - но потом я понял, что за хрупкими построениями ее фантазии все же беззвучно притаился хаос. Его еще нет, он подстерегает ее, и это придает Изабелле особое обаяние, тем более что ей всего двадцать лет и болезнь делает ее иногда трагически прекрасной.
   - Идем, Рольф, - говорит она и берет меня под руку. Я еще раз пытаюсь освободиться от ненавистного имени и заявляю:
   - Я не Рольф, я Рудольф.
   - Ты не Рудольф.
   - Нет. Я Рудольф, Рудольф - единорог.
   Однажды она меня так назвала. Но мне не везет. Она улыбается, как улыбаются ребяческому вздору.
   - Ты не Рудольф, и ты не Рольф. Но и не тот, за кого ты себя принимаешь. А теперь пойдем, Рольф.
   Я смотрю на нее. И на миг у меня опять возникает ощущение, что она не больна, а только представляется больной.
   - Это скучно, - говорит она. - Отчего ты непременно хочешь всегда быть тем же самым?
   - Да, отчего? - повторяю я удивленно. - Ты права: почему человек так стремится к этому? Что нам непременно хочется сохранить в себе? И почему мы о себе такого высокого мнения?
   Она кивает.
   - И ты, и доктор! Но ведь в конце концов ветер все развеет. Почему вы не хотите этого признать?
   - Доктор тоже? - спрашиваю я.
   - Да, тот, кто себя так называет. Чего только он от меня не требует! А ведь сам решительно ничего не знает. Даже того, какая бывает трава ночью, когда на нее не смотришь.
   - А какая же она может быть? Наверное, серая или черная. И серебряная, если светит луна.
   Изабелла смеется.
   - Ну, конечно! Ты тоже не знаешь. В точности как доктор.
   - Так какая же она бывает?
  
   Изабелла останавливается. Порыв ветра проносится мимо нас, а с ним вместе - пчелы и аромат цветов. Ее желтая юбка надувается парусом.
   - Травы тогда просто нет, - заявляет она...
   - А что же тогда есть вместо травы?
   - Ничего. Только когда взглянешь, она тут как тут. Иной раз, если очень быстро обернешься, можно это уловить.
   - Что именно? Что ее нет?
   - Не это, а то, как она стремглав возвращается на место - трава и все, что позади нас. Предметы - точно слуги, которые ушли на танцы. Все дело в том, чтобы обернуться очень-очень быстро, и тогда успеешь еще увидеть, что их нет... Иначе они уже окажутся на месте и прикинутся, будто никогда и не исчезали.
   - Кто, Изабелла? - спрашиваю я очень бережно.
   - Предметы. Все, что позади тебя. Оно только и ждет, чтобы ты отвернулся и можно было бы исчезнуть!
   В течение нескольких секунд я обдумываю ее слова. Вероятно, это такое ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна.
   - А меня разве тоже нет, когда ты отвертываешься?
   - И тебя тоже. Ничего нет.
   - Ах так, - отвечаю я с некоторой обидой. - Но ведь для себя-то я все время тут? Как бы я быстро ни обернулся.
   - Ты повертываешься не в ту сторону.
   - Разве и при этом есть разные стороны?
   - Для тебя есть, Рольф.
   Я опять вздрагиваю от ненавистного имени.
   - А ты сама? Как обстоит дело с тобой?
   Она смотрит на меня и рассеянно улыбается, словно мы совсем незнакомы.
   - Я? Меня же вообще здесь нет!
   - Вот как! Но для меня ты все-таки здесь!
   Выражение ее лица меняется. Она снова узнает меня.
   - Правда? Почему ты не повторяешь мне этого как можно чаще?
   - Я же твержу тебе это постоянно.
   - Недостаточно. - Она прислоняется ко мне. Я чувствую ее дыхание и сквозь тонкий шелк ее платья - ее грудь.
   - Всегда недостаточно, - говорит она, вздохнув. - Почему этого никто не понимает? Эх вы, статуи!
   ...Зеленые тени, лежащие на аллее, расступаются - и перед нами залитые солнечным светом клумбы с цветущими тюльпанами и нарциссами...
   - А вот ты их слышишь?
   - Конечно, - заявляю я с облегчением. - Каждый их услышит. Это колокола. Они звучат в фа-диез мажоре.
   - Что такое фа-диез мажор?
   - Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.
   Она раскидывает широкую юбку среди цветов.
   - А во мне они теперь звонят?
   Я киваю и смотрю на ее узкий затылок. Ты вся полна звоном, думаю я. Она срывает тюльпан и задумчиво разглядывает раскрывшийся цветок и мясистый стебель, на котором выступает сок.
   - Вот это совсем не пленительно.
   - Хорошо, пусть колокола звонят в до-мажоре.
   - Непременно в мажоре?
   - Это может быть и минор.
   - А не может быть и то и другое одновременно?
   - В музыке не может, - говорю я загнанный в тупик. - В ней существуют известные принципы. Либо одно, либо другое. Или одно после другого.
   - Одно после другого! - Изабелла смотрит на меня с легким презрением. - Вечно ты находишь отговорки, Рольф. Отчего?
   - Да я сам не знаю. Мне самому хотелось бы, чтобы было иначе.
   Она вдруг встает и отшвыривает тюльпан, который держала в руках. Одним прыжком она оказывается на дорожке и решительно отряхивает платье. Потом приподнимает его и рассматривает свои ноги. На ее лице гримаса отвращения.
   - Что случилось? - испуганно спрашиваю я.
   Она указывает на клумбу.
   - Змеи.
   Я смотрю на цветы.
   - Нет там никаких змей, Изабелла.
   - Есть! Вот они! - И она указывает на тюльпаны. - Разве ты не видишь, чего они хотят? Я сразу почувствовала.
   - Ничего они не хотят. Цветы как цветы, - тупо настаиваю я.
   - Они ко мне прикоснулись! - Изабелла дрожит от омерзения и все еще не сводит глаз с тюльпанов. Я беру ее за плечи и повертываю так, что клумбы ей больше не видно.
   - Теперь ты отвернулась, - говорю я. - Теперь их тут уже нет.
   Ее грудь бурно вздымается.
   - Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!
   - Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как трава ночью и все предметы.
   Она прислоняется ко мне. Я вдруг перестаю быть для нее Рольфом. Она прижимается лицом к моему плечу. Ей ничего не нужно объяснять: теперь
   Я - Рудольф и должен это понимать.
   - А ты уверен? - спрашивает она. И я чувствую, как ее сердце бьется возле моей руки.
   - Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.
   - Не пускай их ко мне, Рудольф.
   - Не пущу, - заверяю я ее, хотя мне не вполне ясно, что она имеет в виду. Но она уже успокаивается.
  
   Это дефлексия - все эти перескакивания с темы на тему, упрямое игнорирование реального имени Людвига Бодмера, иллюзорные восприятия. Можно предположить, что Изабелла избегает осознавания собственной целостности и стабильности. Весь диалог вращается вокруг непрерывности или фрагментарности существования. Изабелла расчленяет, фрагментирует действительность. Ее мир рассыпается и тут же возникает снова, в нем нет ничего постоянного. Похоже, что она страдает от этого - не зря же она просит своего спутника (по тексту даже не ясно, Рудольфа или Рольфа она имеет в виду) как можно чаще напоминать ей о том, что для него она существует непрерывно. Однако в таком рассыпающемся мире Изабелла неожиданно схватывает целостность, которая недоступна обычной реальности - когда хочет, чтобы колокола звучали в нескольких тональностях сразу. Фрагментирование мира может и успокоить ее, сделать мир более понятным: для нее в мистическом единстве с нею, с ее состоянием на этот момент, существует то, что она воспринимает прямо сейчас - например, Людвиг становится то Рольфом, то Рудольфом, в зависимости от его поведения и от того, как Изабелла к этому поведению относится. Изабелла идет на поводу у каждого ощущения или чувства, которые испытывает в данный момент; поэтому в ее мире то и дело вещи илюди то исчезают, то появляются снова. В этом мире нет главного и второстепенного. Дефлексия Изабеллы переходит в свой антипод - рецепцию - когда внимание рассеивается, привлекаясь к случайным деталям реальности.
   Ощущение исчезновения, небытия, исходящее из Ид, осмысляется, встраивается как некая данность в функцию Личности, а затем проецируется на реальность и на Людвига. Такая реальность пугает, вызывает тревогу, и "порочный круг" замыкается. Это ощущение зависит и от того, как воспринимает Изабеллу Людвиг: существующей или не существующей.
  
  
   Проекция/ присвоение
   А. П. Чехов, "Черный монах".
   В деревне он продолжал вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как и в городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи как ни в чем ни бывало, чувствует себя бодро и весело.
   Он много говорил, пил вино и курил дорогие сигары...
   Однажды после вечернего чая он сидел на балконе и читал. В гостиной в это время Таня - сопрано, одна из барышень - контральто и молодой человек на скрипке разучивали известную серенаду Брага. Коврин вслушивался в слова - они были русские - и никак не мог понять их смысла. Наконец, оставив книгу и вслушавшись внимательно, он понял: девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса. У Коврина стали слипаться глаза. Он встал и в изнеможении прошелся по гостиной, потом по зале. Когда пение прекратилось, он взял Таню под руку и вышел с нею на балкон.
   - Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда, - сказал он. - Не помню, вычитал ли я ее откуда, или слышал, но легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная. Начать с того, что она не отличается ясностью. Тысячу лет назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии... За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере...Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста. Но, милая, моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе... По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня-завтра.
   - Странный мираж, - сказала Таня, которой не понравилась легенда.
   - Но удивительнее всего, - засмеялся Коврин, - что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда? Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю.
   Отпустив Таню к гостям, он вышел из дому и в раздумье прошелся около клумб. Уже салилось солнце. Цветы, оттого что их только что полили, издавали влажный, раздражающий запах. В доме опять запели, и издали скрипка производила впечатление человеческого голоса. Коврин, напрягая мысль, чтобы вспомнить, где он слышал или читал легенду, направился не спеша в парк и незаметно дошел до реки.
   По тропинке, бежавшей по крутому берегу мимо обнаженных корней, он спустился вниз к воде, обеспокоил тут куликов, спугнул двух уток. На угрюмых соснах кое-где еще отсвечивали последние лучи заходящего солнца, но на поверхности реки был уже настоящий вечер. Коврин по лавам перешел на другую сторону. Перед ним теперь лежало широкое поле, покрытое молодою, еще не цветущею рожью. Ни человеческого жилья, ни живой души вдали, и кажется, что тропинка, если пойти по ней, приведет в то самое неизвестное загадочное место, куда только что опустилось солнце и где так широко и величаво пламенеет вечерняя заря.
   "Как здесь просторно, свободно, тихо! - думал Коврин, идя по тропинке. - И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждет, чтобы я понял его..."
   Но вот по ржи побежали волны, и легкий вечерний ветерок нежно коснулся его непокрытой головы. Через минуту опять порыв ветра, но уже сильнее, - зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот сосен. Коврин остановился в изумлении. На горизонте, точно вихрь или смерч, поднимался от земли до неба высокий черный столб. Контуры у него были неясны, но в первое же мгновение можно было понять, что он не стоял на месте, а двигался с страшной быстротой, двигался именно сюда, прямо на Коврина, и чем ближе он подвигался, тем становился все меньше и яснее. Коврин бросился в сторону, в рожь, чтобы дать ему дорогу, и едва успел это сделать...
   Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо... Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо! Опять начиная расти, он пролетел через реку, неслышно ударился о глинистый берег и сосны и, пройдя сквозь них, исчез как дым.
  
   ...Едва он вспомнил легенду и нарисовал в своем воображении то темное привидение, которое видел на ржаном поле, как из-за сосны, как раз напротив, вышел неслышно, без малейшего шороха, человек среднего роста с непокрытою седою головой, весь в темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном, точно мертвом лице резко выделялись черные брови. Приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и сел, и Коврин узнал в нем черного монаха. Минуту оба смотрели друг на друга - Коврин с изумлением, а монах ласково и, как и тогда, немножко лукаво, с выражением себе на уме.
   - Но ведь ты мираж, - проговорил Коврин. - Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой.
   - Это все равно, - ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом. - Легенда, мираж и я - все это продукт твоего возбужденного воображения, Я - призрак.
   - Значит, ты не существуешь? - спросил Коврин.
   - Думай, как хочешь, - сказал монах и слабо улыбнулся. - Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.
   - У тебя очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, точно ты и в самом деле прожил больше тысячи лет, - сказал Коврин. - я не знал, что мое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?
   Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно.
   - Ты сказал: вечной правде... Но разве людям доступна и нужна вечная правда, если нет вечной жизни?
   - Вечная жизнь есть, - сказал монах.
   - Ты веришь в бессмертие людей?
   - Да, конечно. Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас, служителей вечному началу, живущих сознательно и свободно, человечество было бы ничтожно; развиваясь естественным порядком, оно долго бы еще ждало конца своей земной истории. Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в царство вечной правды - и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой благословение божие, которое почило на людях.
   - А какая цель вечной жизни? - спросил Коврин.
   - Как и всякой жизни - наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле сказано: в дому Отца Моего Обители многи суть.
   - Если бы ты знал, как приятно слушать тебя! - сказал Коврин, потирая от удовольствия руки.
   - Очень рад.
   - Но я знаю: когда ты уйдешь, меня будет беспокоить вопрос и твоей сущности. Ты призрак, галлюцинация. Значит, я психически болен, ненормален?
   - Хотя бы и так. Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее, и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше? Это - то, к чему стремятся все вообще одаренные свыше благородные натуры.
   - Если я знаю, что психически болен, то могу ли я верить себе?
   - А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь мир, тоже не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и тому подобного могут серьезно волновать только тех, Кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей.
   - Римляне говорили: mens sana in corpore sano.
   - Не все то правда, что говорили римляне или греки. Повышенное настроение, возбуждение, экстаз - все то, что отличает пророков, поэтов, мучеников за идею от обыкновенных людей, противно животной стороне человека, то есть его физическому здоровью. Повторяю: если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо.
   - Странно, ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову, - сказал Коврин. - Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокревенные мысли. Но давай говорить не обо мне. Что ты разумеешь под вечною правдой?
   Монах не ответил. Коврин взглянул на него и не разглядел лица: черты его туманились и расплывались. Затем у монаха стали исчезать голова, руки; туловище его смешалось со скамьей и с вечерними сумерками, и он исчез совсем.
  
   Если вспомнить стадии образования бреда (см. Часть 2), Коврин довольно долго находится на аффективной стадии: его состояние можно оценить как гипоманиакальное. Его видение мира ярко, одушевленно, почти грандиозно и ново для него. Напряжение и ожидание чего-то постепенно нарастают. Сам Коврин должен как-то вписаться в этот чудесный мир и быть под стать ему. Мания, по воззрениям ортодоксального психоанализа, является маской тревоги, и эта тревога прорвалась лишь в видении смерча, а так же в изможденности и мертвенности черт Черного монаха.
   Для Коврина было бы психической катастрофой просто взять и признать себя гением: великими людей признают только другие люди, это было бы узурпацией, безумием, и его прежняя идентичность, связанная с образом одаренного и скромного служителя истины рухнула бы. Он отчуждает даже содержание легенды, воспринимая ее как сочиненную кем-то другим. Чтоб разрешить противоречие его самоощущения и запретом на признание себя великим, необходима фигура, которая объявит его гением. Это и сделал Черный монах: он был, как и полагается защитнику, ласков и добр, он и поддерживал Ковринское самовосприятие, и вносил в него, как нечто само собой разумеющееся, новый, глобальный, смысл. Монах соблазнял и успокаивал, предоставляя Коврину готовый набор рационализаций, истинность которых обеспечивается только верой в них. Даже свое призрачное появление и сам факт психоза он представил как безопасные и почти естественные. Присвоение же проявляет себя тем, что Коврин воспринимает мысли монаха как свои и идентифицируется с архетипическими содержаниями своей галлюцинации (образ гения, приближающего счастливый конец человеческой истории)
   Все процессы бредового толкования и кристаллизации бреда протекают очень быстро и проецируются на галлюцинаторную фигуру. Эта проекция способствует расширению прежних границ Я, и это опасно: Коврин теряет понятие о своей реальной значимости.
  
   Интроекция/отчуждение
   Н. В. Гоголь, " Мертвые души"
   Он (Чичиков) вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он, наконец, очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов, и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял прислоненный боком к стене шкаф с старинным серебром, графинчиками и китайским фарфором. На бюро, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем. Лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какой-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
   По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин. С середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комната сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рассматривал все странное убранство, отворилась боковая дверь и взошла та же самая ключница, которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник, чем ключница: ключница по крайней мере не бреет бороды, а этот, напротив того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь подбородок с нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою чистят на конюшне лошадей.
   - Что, батюшка, слепы-то, что ли? - спросил ключник. - Эхва! А вить хозяин-то я!
   Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун-мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараниями нельзя было докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош...Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба, зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и овощью, или губиной... На что бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? Во всю жизнь не пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были у него, - но ему и этого казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывая под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, - все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты... Впрочем, когда приметивший мужик уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но, если только она попадала в кучу, тогда все кончено: он божился, что вещь его, куплена им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и все это клал на бюро или на окошко.
   А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! Был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни: везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад или не рад был этому гость... Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, он опрятном, локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да был и прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка... Отец послал ей на дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пустее. Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость... Сын, будучи отправлен в губернский город...определился в полк и написал к отцу,...прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это, что называется в простонародии шиш. Наконец, последняя дочь, остававшаяся с ним в доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине... Сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое родительское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет...С каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались-торговались и, наконец, бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба,
   столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, - все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обратился, наконец, в какую-то прореху на человечестве.
  
   К старости Плюшкин потерял все значимые отношения. Куча найденного им хлама защищает его от той пустоты, в которой он оказался. У него типичный для некоторых интроекторов ограниченный и довольно недоверчивый характер (отношения с детьми он порвал из-за своих слишком жестких моральных притязаний). Плюшкин подбирает все, что может найти и собирает в кучу. Возможно, в начале болезни он, не отдавая денег, храня их, сохранял и самого себя, от уничтожения (это уже ретрофлексивный момент). Потом этот мотив потерял актуальность: Плюшкин просто собирает вещи в кучу, не обращая внимания на их ценность и пригодность к применению, и не использует их. Он опустошен и заполняет себя предметами - это больше похоже на неразборчивое поглощение интроектов для защиты от невыносимой тревоги. Комната принадлежит предметам, а не ему. Его находки не используются, гниют, зарастают пылью - они разрушаются. Трудно даже сказать, что эти предметы - его вещи: Плюшкин ими не пользуется и не ухаживает за ними, хотя вся его жизнь посвящена куче мертвых предметов в его доме. Он отчуждается от любого человеческого тепла и даже от той поддержки, которую могут предоставить ему вещи.
   Он хочет сохранить то, что у него осталось, неизменным, Фактически же он их уничтожает. Если Плюшкин символически идентифицируется со своим имуществом, умножая его, то и разрушение этого имущества символизирует и распад его психики.
   Обе тенденции - и приобретения, и уничтожения - полностью завладевают им. Он замечает лишь свою бережливость, противоположное стремление проецируется: Плюшкин верит, что его хотят пустить по миру какие-то недоброжелатели (в этой роли может быть кто угодно - Плюшкину недостает энергии на то, чтобы полностью развернуть проекцию). Невозможно понять, что чувствует Плюшкин: вся его деятельность - это бессмысленное собирательство.
  
   В далеко зашедшем психозе, на той, стадии, когда формируется дефект психики, можно видеть только действие стереотипных и примитивных защитных механизмов; психика не больше, чем система прерывания контакта с собственными содержаниями, а первоначальные травматические переживания теряют остроту и никак себя не проявляют.
  
   Ретрофлексия/импульсивное действие
  
   С. Кинг, "Мизери"
   Он был в гостиной. Раньше она была чистой и опрятной, но теперь грязные и расколотые тарелки и блюда валялись, где попало. Полу показалось, что здесь находилось все, что есть в доме. Энни, очевидно, не только била и щипала себя; находясь в депрессии, она еще и обжиралась, не заботясь о том, чтобы убрать после себя. Он припомнил вонючий ветер, который врывался в его глотку, когда он был в грозовом облаке, и его затошнило. Большая часть объедков была остатками сладостей. Мороженое высыхало в чашках и супницах. В тарелках были крошки пирога и крем с пирожных. На телевизоре подле двухлитровой пластиковой бутылки возвышался холмик из лимонного желе, покрытый засыхающей корочкой. Бутылка пепси, неестественно большая, напоминала боеголовку Титан-П! Поверхность бутылки была чем-то смазана и оттого казалась почти непрозрачной. Он подумал, что она пила прямо из бутылки и пальцы ее были в мороженом или соке.
   Он не слышал металлического звона, и не удивительно. В комнате была масса тарелок и блюд, но ни одного ножа, вилки или ложки. Пол и кушетка забрызганы и заляпаны в основном мороженым.
   Вот, что я видел на ее халате: то, что она ела. И этим же от нее воняло. Он снова представил себе Энни в виде первобытной женщины. Он словно видел, как она сидела здесь с полным ртом мороженого и грязными руками от полузастывшего соуса из-под цыпленка. Все это она запивала пепси - просто жрала все подряд и пила пепси в глубокой депрессии.
   Пингвин со своей льдиной все еще оставался на столике, но многие другие керамические фигурки она побросала в угол, где валялись их полированные остатки - крохотные остренькие черепки.
   Он продолжал видеть ее пальцы, погружающиеся в крысиное тело. Красные следы пальцев на простыне. Он видел, как она слизывает кровь с пальцев с таким отсутствующим видом, словно ест мороженое или желе. Эти образы были отвратительны, но они послужили хорошим стимулом, чтобы поторопиться.
   Ваза с засохшими цветами была опрокинута на пол, под столом лежало блюдо с молочным пудингом и большая книга. Она называлась "Закоулки памяти".
   Путешествие по "Закоулкам памяти" - не лучшая идея, когда у тебя депрессия.
   Он покатился через комнату. Прямо перед ним была кухня. Широкий короткий коридор направо вел к входной двери. Рядом с коридором несколько ступенек уходили в сторону, к задней двери. Мельком глянув на ступеньки (коврик, покрывавший их, был забрызган мороженым и на перилах виднелись смазанные следы того же мороженого), Пол покатил к двери...Пола мог ожидать сюрприз.
   Но сюрприза не было.
  
   Ее обжорство походит на игру. Энни хочет симбиотического слияния с кем-то вроде матери, кто питал бы ее. Она хочет быть кем-то накормленной, и поэтому кормит себя. Приступ обжорства развился внезапно, и это заставляет подумать об импульсивном действии. Ретрофлексия Энни мало отличается от таковой у здорового клиента, лишь складывается впечатление, что Энни слишком далеко зашла в своей игре.
  
   Эготизм/спонтанность
   Ф. М. Достоевский, "Бесы"
   ("Исповедь" Ставрогина)
  
   Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение. Точно так же и в минуты преступлений, и в минуты опасности жизни. Если б я что-нибудь крал, то я бы чувствовал при совершении кражи упоение от сознания глубины моей подлости. Не подлость я любил (тут рассудок мой бывал совершенно цел), но упоение мне нравилось от мучительного сознания низости. Равно всякий раз, когда я, стоя на барьере, выжидал выстрела противника, то ощущал то же самое позорное и неистовое ощущение, а однажды чрезвычайно сильно. Сознаюсь, что часто я сам искал его, потому что оно для меня сильнее всех в этом роде. Когда я получал пощечины (а я получил их две в мою жизнь), то и тут это было, несмотря на ужасный гнев. Но если сдержать при этом гнев, то наслаждение превысит все, что можно вообразить. Никогда я не говорил о том никому, даже намеком, и скрывал как стыд и позор. Но когда меня раз больно били в кабаке в Петербурге и таскали за волосы, я не чувствовал этого ощущения, а только неимоверный гнев, не быв пьян, и лишь дрался. Но если бы схватил меня за волосы и нагнул за границей тот француз, виконт, который ударил меня по щеке, и которому я отстрелил за это нижнюю челюсть, то я бы почувствовал упоение, и, может быть, не чувствовал бы и гнева...
   Все это для того, чтобы всякий знал, что никогда это чувство не покоряло меня всего совершенно, а всегда оставалось сознание (да на сознании-то все и основывалось!) И хотя овладевало мною до безрассудства, но никогда до забвения себя. Доходя во мне до совершенного огня, я в то же время мог совсем одолеть его, даже остановить в верхней точке; только сам никогда не хотел останавливать. Я убежден, что мог бы прожить целую жизнь как монах, несмотря на звериное сладострастие, которым одарен и которое всегда вызывал. Предаваясь до шестнадцати лет, с необыкновенной неумеренностью, пороку, в котором исповедовался Жан-Жак Руссо, я прекратил в ту же минуту, как положил захотеть, на семнадцатом году. Я всегда господин себе, когда захочу. Итак, пусть известно, что я ни средой, ни болезнями безответственности в преступлениях моих искать не хочу.
   ....................................................................................................
   ... Остались я и Матреша (девочка-подросток)... Мы пробыли уже с час. Матреша сидела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной, и что-то копалась с иголкой. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы и посмотрел, который час, было два. У меня начинало биться сердце. Но я вдруг опять спросил себя: могу ли остановить? И тотчас же ответил себе, что могу. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и тихо поцеловал, принагнул ее опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило ее, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но все-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривой улыбкой. Все лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то все шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушел - так это было мне неприятно в таком крошечном ребенке - от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался.
   Когда все кончилось, она была смущена. Я не пробовал ее разуверять и уже не ласкал ее. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо ее мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею все более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно. Я боялся, что она опять испугается, как давеча, и молча ушел из дому.
   Полагаю, что все случившееся должно было ей представиться окончательно как беспредельное безобразие, со смертным ужасом... Наверное, ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нем смертельно виновата, - "бога убила".
  
   Ставрогин пишет свою "Исповедь", оставаясь в позиции отстраненного созерцателя, и из текста не совсем ясно, действительно ли он так хорошо владеет собой, или обманывает себя, рационализируя на тему: "только сам никогда не хотел останавливать".
   Он считает, что способен остановить сильнейшее возбуждение, и, похоже, ставит это себе в заслугу. Мечта о тотальном самоконтроле часто лежит в основе эготизма. Жесткий сухой стиль "Исповеди", оборот "как положил захотеть" направлен на то, чтоб контролировать взрывоопасное содержание. Неправильное построение некоторых очень важных предложений вызвано насилием над их эмоциональным содержанием: Ставрогин специально втискивает их в короткий и неуклюжий текст, но в форме синтаксической ошибки несанкционированно прорывается чувство ("Итак, пусть известно, что я ни средой, ни болезнями безответственности в преступлениях моих искать не хочу" или "Доходя во мне до совершенного огня, я в то же время мог совсем одолеть его..."). Обилие прилагательных в превосходной степени, таких эпитетов, как "безмерный", слов вроде "всегда" и "никогда" свидетельствует об усилении нарциссических потребностей. О том же говорит и связь наслаждения со стыдом и позором. Он совершает действия (часто и преступные), так как не может больше чувствовать, не воспринимает своих эмоций. Это похоже на так называемую спонтанность: антипод эготизма, при которой человек совершает бегство в холодное действие.
  
  
   Выводы
  
   1) Механизмы психологической защиты в психотическом состоянии направлены на сохранение целостности личности при переживаниях, которые грозят разрушением привычных границ Я.
  
   2) Механизмы психологической защиты пытаются выразить амбивалентные стремления индивидуума.
   3) Механизмы психологической защиты - попытка символизации, так как объединяют амбивалентные стремления в некое целое.
   4) Из-за своей символичной природы и из-за предельной угрозы Я, которая заключена в вызвавшей их потребности, эти переживания ощущаются как священные, мистические или как одержимость.
   5) Стирается грань между полярностями способов прерывания контакта на определенной стадии контактирования.
  
  
   Считаю необходимым выразить благодарность В. С.Кондакову и О. Н. Золотухиной за идею использовать как примеры литературные описания, особенно процитированные отрывки А. П. Чехова и Н. В. Гоголя.
  
  
   Список художественной литературы
  
      -- Гессе Г. "Клейн и Вагнер". Пер. с нем. С Апта. В сб. "Клингзор". Избранное, том 2, М.: "Прогресс" - "Литера"; Харьков: "Фолио", 1994
      -- Гоголь Н. В. "Мертвые души". Любое издание.
      -- Достоевский Ф. М. "Бесы". Ижевск, "Удмуртия", 1990
      -- Кинг С. "Мизери". Спб, ИМА - пресс, 1992
      -- Манн Т. "Маленький господин Фридеман". Пер. с нем. Т. Исаевой. В сб. "Новеллы". М.: Художественная литература, 1973
      -- Ремарк Э. М. "Черный обелиск". Пер. с нем. В. О. Станевич. - М.: ООО "Издательство АСТ", 2000
      -- Харрис Т. "Молчание ягнят". Пер. с англ. И. Бессмертной. Изд. "Вагриус", 1993
      -- Чехов А. П. "Черный монах". Любое издание.
  
   Список теоретической литературы
  
      -- Аммон Г. "Динамическая психиатрия". С-Пб., 1997
      -- Винникотт Д. "Игра и реальность". М. Институт общегуманитарных исследований, 2002
      -- Золотухина О. Н., Кондаков В. С. "Художественная психопатология". Ижевск, 2000
   4) Калшед Д. "Внутренний смысл травмы". Ин-т общегуманитарных исследований. М.: 2001
   5) Лэйнг Р. "Расколотое "Я"" Киев, Государственная библиотека Украины для юношества, 1995
   6) Перлз Ф., Гудмен П. "Теория гештальт-терапии". Институт общегуманитарных исследований, М.: 2002
  

Приложение

Описания ретрофлексии в разных состояниях психики

  
   Ретрофлексия
   Эта работа посвящена сравнительному описанию только одного из механизмов прерывания контакта - ретрофлексии. Ретрофлексия - механизм достаточно сложный, предполагающий достаточную интегрированность психики. Она встречается как у здоровых людей в состоянии, когда требуется освоение достаточно сложной ситуации, так и в неврозе и психозе как привычный механизм психологической защиты.
  
   Норма
   Т. Харрис, "Молчание ягнят"
   "Старлинг положила резиновый коврик на мокрую землю перед дверью и легла на него, прикрывая пачкой пластиковых мешков для сбора вещественных доказательств объектив камеры. Она лежала на спине, обшлага брюк плотно завязаны у щиколоток носовыми платками -- мистера Йоу и ее собственным. Дождевая пыль садилась на лицо, в носу свербило от запаха плесени и мышей, и в голову ей, как это ни абсурдно, вдруг пришло латинское изречение.
   В первый же день ее занятий в Школе преподаватель судебной медицины четко выписал на доске известный принцип римского врача: Primum поп посеге. Прежде всего -- не вреди.
   Только он наверняка произнес это не в гараже, полном долбаных мышей.
   И вдруг -- голос отца, как он когда-то говорил, держа руку на плече ее брата: "Раз не умеешь играть без рёва, Клэрис, тогда марш домой".
   Старлинг застегнула воротник блузы, втянула голову в плечи, скользнула под дверь и оказалась прямо под задней частью кузова. "Паккард" стоял почти вплотную к левой стене гаража. Картонные коробки сложены справа, заполняя все пространство, не занятое машиной. Старлинг с усилием протиснулась на спине в узкую щель так, что голова ее наконец высунулась в небольшой просвет между коробками и автомобилем. Она включила фонарь и скользнула лучом по отвесной стене коробок. Множество пауков заплели паутиной все вокруг. В основном здесь -- паук-кругопряд. Концентрические круги сетей, испещренных высохшими, плотно замотанными липкой нитью останками паучьих жертв.
   Ну, единственный, кого надо бы опасаться, это коричневый паук-волк, а они живут в норках, успокаивала себя Старлинг, остальные не больно-то кусаются, а если и кусаются, то не больно.
   Должно найтись местечко, чтобы встать на ноги, у заднего крыла. Она протискивалась, протискивалась, и, наконец, выбралась из-под машины, почти упершись носом в белобокую шину. Колесо было все в лепешках засохшей грязи. И все же можно было разобрать название фирмы: "Гудйир". Осторожно, стараясь не удариться головой, Клэрис поднялась на ноги в узком пространстве. Руку она держала перед лицом, отводя паутину. Интересно, если носишь вуаль, ощущаешь то же самое?
   Снаружи послышался голос мистера Йоу:
   -- Порядок, мисс Старлинг?
   -- Порядок, -- откликнулась она"
  
   Старлинг обыскивает машину одного из погибших. Чтоб не запаниковать, она уговаривает себя. Это осознанно, и она знает, что разговаривает с собой голосом своего отца.
  
   Пограничная ситуация
  
   Т. Манн, "Маленький господин Фридеман"
   "Благое решение! Иоганнес отрекался, отрекался раз и навсегда... Он вернулся домой, к своим книгам, к своей скрипке, на которой научился играть, хотя ему мешала острая, выпирающая грудь.
   Семнадцати лет он распростился со школой и занялся коммерцией, как занимались ею испокон века все люди его круга; он поступил учеником в лесопромышленное предприятие господина Шлифогта, расположенное внизу у реки. С ним обращались мягко, он, со своей стороны, был покладист, предупредителен, и так, мирной чредой шло время. Но когда ему исполнилось двадцать один год, умерла после тяжкой болезни его мать.
   Это было большим горем для Иоганнеса Фридемана, он долго не расставался с ним... Он упивался им, отдавался ему, как счастью, растравлял бесчисленными воспоминаниями детства, копил его, как скупец,-- первое свое жизненное потрясение. Но разве жизнь не хороша, даже если она складывается для нас так, что ее не назовешь "счастливой"! Иоганнес Фридеман понял это и любил жизнь. Никто не знает, скольких душевных сил стоило ему, отрекшемуся от высшего, даруемого жизнью счастья, искренне наслаждаться доступными ему радостями. Прогулка весною в пригородном саду, поющая птица, душистый цветок,-- можно ли не быть благодарным жизни и за это?
   И то, что образованный человек острее воспринимает все прекрасное, более того, что само образование -- прекрасно, и это понял Иоганнес и стремился стать образованным человеком. Он любил музыку и не пропускал ни одного концерта из тех, что устраивались в его городке. Иоганнес и сам был не прочь помузицировать и научился играть на скрипке, радуясь, когда дело шло на лад, каждому красивому, мягкому звуку, хотя сам при этом являл очень странное зрелище. Он читал запоем и постепенно воспитал в себе литературный вкус, которого, правда, никто в городе с ним не разделял. Он был осведомлен обо всех литературных новинках как на родине, так и за границей, умел смаковать ритм и дразнящую прелесть стиха, отдаваться во власть интимного настроения изысканной новеллы... Да, пожалуй, можно сказать, что он был эпикурейцем!
   Он научился воспринимать как радость любое явление жизни, понял, что их нельзя подразделять на счастливые и несчастливые. Он дорожил любым своим ощущением, настроением и равно лелеял их -- мрачные и светлые, даже несбывшиеся желания, даже тоску. Он любил тоску ради нее самой и говорил себе, что, когда надежды сбываются, все лучшее остается позади. Разве сладко щемящие, смутные, томительные надежды и ожидания тихого весеннего вечера не богаче радостью, чем осуществленные посулы лета? Да, конечно же, он был эпикурейцем, маленький господин Фридеман!
   Впрочем, этого, вероятно, не знали люди, кланявшиеся ему на улице с тем приветливо-сочувственным видом, к которому он привык издавна. Они не знали, что маленький горбатый человечек, с уморительной важностью выступавший в своем светлом сюртуке и лоснящемся цилиндре,-- как ни странно, он был завзятым щеголем,-- нежно любит свою жизнь, лишенную ярких страстей, но исполненную тихого, нежного счастья, творцом которого он сумел стать.
   Но особую склонность, можно даже сказать -- страсть, господин Фридеман питал к театру. Сцена оказывала на него необычайно сильное действие, и нередко развязка трагедии заставляла трепетать все его маленькое тело. У него было постоянное место в первом ярусе городского театра, оно редко пустовало, а иногда он появлялся там в обществе трех своих сестер. После смерти матери они вели все хозяйство, свое и братнино, в старом доме, который унаследовали сообща с ним...
  
   ...Когда маленький господин Фридеман в безупречном черном костюме и ослепительно белой манишке, торчавшей на груди колом, вошел в свою ложу, ложу номер 13, первым его поползновением было улизнуть; рука потянулась ко лбу, ноздри судорожно расширились. Потом он опустился на свой стул, рядом с госпожой фон Ринлинген.
   Покуда он усаживался, она, выпятив нижнюю губку, внимательно его изучала, затем отвернулась и заговорила с мужем, стоявшим позади. Это был высокий, широкий в плечах мужчина с торчащими кверху кончиками усов и приветливым загорелым лицом.
   Началась увертюра, госпожа фон Ринлинген склонилась над барьером ложи, и господин Фридеман скользнул' по ней торопливым жадным взглядом. Ее светлое вечернее ;
   платье было слегка декольтировано, в отличие от туалетов остальных дам. Широкие сборчатые рукава оставляли открытыми руки в высоких, до локтя, белых перчатках. Се- [ годня она показалась ему довольно полной, в прошлый раз свободный жакет несколько скрадывал пышность ее форм. Она дышала глубоко и ровно, грудь мерно подымалась и опускалась, сноп рыжих в золото волос тяжелым узлом спадал на затылок.
   Господин Фридеман был бледен, много бледнее обычного. Маленькие капельки пота выступили у него на лбу под прилизанными русыми волосами. Госпожа фон Ринлинген стянула перчатку с левой руки, и эта округлая матово-белая рука без колец и браслетов, украшенная только узором нежно-голубых жилок, все время находилась перед его глазами. Он был не волен в этом.
   Скрипки пели, заливались медью охотничьи рога, вот зазвучал и голос Тельрамунда, общее ликование царило в оркестре, а маленький господин Фридеман сидел не шевелясь, бледный и притихший, глубоко втянув голову в плечи, прижав к губам указательный палец левой руки, засунув правую за борт сюртука.
   Едва опустился занавес, госпожа фон Ринлинген поднялась и в сопровождении мужа покинула ложу. Господин Фридеман видел это, не глядя; он провел носовым платком по лбу; порывисто встал, дошел было до двери, ведущей в коридор, но вернулся, сел на свое место, занял прежнее положение и снова замер в неподвижности.
   Но вот прозвенел звонок, соседи вернулись, и, почувствовав, что взгляд госпожи фон Ринлинген обращен на него, он невольно повернул голову. Их взгляды встретились, но она отнюдь не смутилась, не потупила взор, а без тени замешательства продолжала внимательно разглядывать его, покуда, побежденный, униженный, он сам не отвел глаза. Он побледнел еще сильнее, странная, сладкая и жгучая ярость захлестнула его. Зазвучала музыка.
   Перед концом действия случилось так, что веер выскользнул из рук госпожи фон Ринлинген и упал на пол между ними. Оба нагнулись одновременно, но она сама проворно схватила веер и с улыбкой, не лишенной язвительности, промолвила:
   -- Благодарю вас.
   Но в то короткое мгновение, когда их головы почти соприкоснулись, он успел вдохнуть душистее тепло ее груди. Его лицо исказилось, а сердце забилось так отвратительно сильно и гулко, что у него перехватило дыхание... Он отсидел еще с полминуты, затем отодвинул стул, тихо встал и тихо вышел из ложи.
   Он прошел по фойе -- вдогонку ему звучала музыка,-- забрал на вешалке свой цилиндр, светлое пальто, трость, спустился по лестнице, вышел на улицу.
   Выл тихий теплый вечер. Серые островерхие дома, освещенные газовыми фонарями, безмолвно вонзились в небо, где ясно и нежно теплились звезды. Шаги редких прохожих гулко отдавались в тишине. Кто-то встретился, поклонился ему, но он этого не видел; он шагал понурив голову, его острая высокая грудь содрогалась -- так тяжело он дышал"
  
   Фридеман ненавидит женщину, которая ему желанна. Она, предчувствует Фридеман, разрушает его жизнь (это проекция, ведь желает ее он сам). Он предчувствует отказ и унижение. Поэтому он готов подчинить эту женщину сексуально вместо того, чтобы избегать ее: он в фантазии опережает ее, делает с нею то, чего ждет от нее для себя. Переживания касаются только внутреннего мира Фридемана, внешне он спокоен и бездействует.
  
   Границы Я и структура личности Фридемана пока не страдают, их целостность защищала сексуальная ярость, направленная на женщину и самоубийство.
  
  
   Острая аффективная реакция
  
   Т. Манн, "Маленький господин Фридеман"
   "-- Над самой рекой есть красивое местечко, я часто сижу там. Пойдемте туда, поболтаем... О, взгляните, сквозь листья видны звезды...
  
   Он не отвечал. Он смотрел на блестящую зеленую гладь реки, к которой они приближались. Отсюда был виден старый крепостной вал на том берегу. Аллея кончилась, они вышли на заросший травою луг, и госпожа фон Ринлинген сказала:
   -- Свернем направо, наше местечко там... Вот видите, оно не занято!
   Скамья, на которую они опустились, стояла в нескольких шагах от конца аллеи. Здесь было теплее, чем под огромными деревьями. Кузнечики трещали в траве и остролистой осоке над водою. В лунном свете река была совсем светлой. '
   Некоторое время оба молча смотрели на воду. И вдруг рядом с ним вновь зазвучал голос, который он уже слышал неделю назад, этот тихий, задумчивый и нежный голос, так тронувший его.
   -- Вы давно страдаете этим недугом, господин Фридеман? -- спросила она.-- Или это у вас от рождения?
   Он проглотил комок, подступивший к горлу. Потом ответил тихо и благонравно:
   -- Нет, сударыня, я был совсем маленький, меня уронили, и вот я такой...
   -- А сколько вам лет? -- спросила она.
   -- Тридцать, сударыня.
   -- Тридцать,-- отозвалась она.-- И вы не были счастливы эти тридцать лет?
   Господин Фридеман покачал головой, губы его дрогнули.
   -- Нет,-- сказал он,-- я лгал себе, я был самонадеян.
   -- Но, значит, вы считали себя счастливым?
   -- Старался,-- сказал он. И она ответила:
   -- Вы храбрый человек.
   Протекла минута. Только кузнечики трещали в траве, да тихонько шелестели деревья в парке.
   -- Я тоже не очень-то счастлива,-- сказала она,-- особенно в такие летние ночи над рекой.
   Он не отвечал, только усталым движением показал на тот берег, задумчиво покоившийся в темноте.
   -- Там я сидел тогда,-- сказал он.
   -- Когда ушли от меня?
   Он ограничился кивком.
   И вдруг, весь трепеща, он порывисто сорвался с места, всхлипнул, издал горлом странный, страдальческий звук, вместе с тем выражавший избавление, и, весь сникнув, тихо опустился на землю к ее ногам. Он взял ее руку, лежавшую на скамье, не выпуская ее, схватил вторую; этот маленький горбатый человек, содрогаясь и всхлипывая, ползал перед ней на коленях, пряча лицо в ее юбках, и, задыхаясь, прерывисто шептал голосом, потерявшим все человеческое:
   -- Вы же знаете... Позволь мне... Боже мой, боже... Я больше не могу!
   Она не отстранила его и не наклонилась к нему. Она сидела, стройная и прямая, слегка откинувшись назад, а ее узкие, близко посаженные глаза, в которых отражалось влажное мерцание воды, напряженно смотрели вдаль, поверх его головы.
   Потом внезапно, одним рывком, она освободила из его горячих рук свои пальцы и с коротким, гордым, пренебрежительным смешком схватила его за плечи, швырнула на землю, вскочила и исчезла в аллее.
   Он остался лежать, оглушенный, одурманенный, зарывшись лицом в траву, короткая судорога ежеминутно пробегала по его телу. Он заставил себя подняться, сделал два шага и снова рухнул наземь. Он лежал у воды,
   Что же, собственно, ощущал он теперь, после всего, что случилось? Может быть, то самое чувственное упоение ненавистью, какое он испытывал, когда она надругалась над ним взглядом, ненавистью, которая теперь, когда он, отброшенный, как пес, валялся на земле, переросла в столь сумасшедшую ярость, что он должен был дать ей выход, пусть даже обратив ее на самого себя. А может быть, брезгливое чувство к себе вызывало эту жажду уничтожить, растерзать себя, покончить с собою.
   Он еще немного прополз вперед на животе, потом приподнялся на локтях и ничком упал в воду. Больше он не поднял головы, даже не шевельнул ногами, лежавшими на берегу.
   Когда раздался всплеск, кузнечики было умолкли. Потом они затрещали с новой силой, шелестел парк, где-то в аллее слышался негромкий смех."
  
   Здесь возникает состояние, которое в психиатрии называется реакцией "короткого замыкания": взрыв эмоций на фоне аффективно суженного сознания. Это ретрофлексивное действие маленького господина Фридемана по своей внезапности и разрушительной силе очень похоже на импульсивное действие, и это сходство не случайно: и ретрофлексия, и импульсивность - это зеркальные отражения одного и того же механизма психологической защиты. Это переживание пока еще не достигло психотического уровня. Но в нем уже теряется четкая граница между полюсами механизма прерывания контакта на стадии финального контакта: появляется сильное сходство с импульсивным действием, и это стирание границы свидетельствует о том, что состояние Фридемана близко к психозу.
  
  
   Хронический психоз
   С. Кинг, "Мизери"
   "Энни сидела на краю кровати. На прикроватный столик она поставила стакан с водой и капсулы Новрила. В руке она держала крысоловку. В ней была крыса - большая, с пестрым серо-коричневым мехом. Капкан сломал ей спину. Ее задние ноги болтались по бокам, на усах блестели капельки крови.
   Это был не сон. Только еще один день в доме смеха с Энни. Ее зловонное дыхание напоминало запах разлагающегося трупа.
   - Энни?
   Он выпрямился, переводя глаза с нее на крысу. На улице смеркалось: странные голубые сумерки, наполненные дождем. Пелена дождя покрывала окно. Сильные порывы ветра сотрясали дом, заставляя его скрипеть.
   Как бы плохо ни было ей раньше, в это утро было хуже всего. Значительно хуже. Он понял это, глядя на нее; она сняла свои маски - это была подлинная Энни, Энни без прикрас. Кожа на ее лице, казавшаяся прежде ужасно упругой, теперь безжизненно обвисла как тесто. Глаза были пустыми. Она была одета, но юбка - наизнанку. На теле появились новые следы побоев, на одежде - новые пищевые пятна. Когда она двигалась, они испускали так много разных запахов, что Пол мог их сосчитать. Почти весь рукав ее кофты был пропитан полузасохшим веществом, который издавал запах мясного соуса.
   Она подняла крысоловку.
   - Они приходят в подвал, когда идет дождь. - Придавленная крыса слабо попискивала и хватала воздух. Она выкатила свои черные глазки, гораздо более живые, чем у ее захватчицы. - Я поставила капканы. Я вынуждена была; я смазала их свиным жиром. Я всегда ловлю так по восемь-девять штук. Иногда мне попадаются другие...
   Вдруг она замолчала. Молчала почти три минуты, держа в руке крысу; типичный случай амилоидной кататонии. Пол пристально посмотрел на нее, на крысу, которая пищала и барахталась, и понял, что дела - хуже некуда.
   Наконец, когда он уже начал думать, что она навсегда предала его забвению без фанфар и суеты..., она опустила капкан и продолжила фразу, как будто никогда и не останавливалась.
   -... утонувшие по углам. Бедняги.
   Она опустила взгляд на крысу и на се густой мех упала слеза.
   - Бедная, бедная...
   Одной сильной рукой она обхватила крысу, а другой оттянула пружину. Крыса билась у нее в руке, стараясь укусить. Она издавала ужасные, пронзительные вопли. Пол прижал ладонь к вздрагивающему от отвращения рту.
   - Как бьется ее сердце! Как она борется за то, чтобы убежать! Так же, как это делаем мы, Пол! Как мы. Мы думаем, что знаем так много, но на самом деле мы знаем не больше, чем крыса в капкане - крыса со сломанной спиной, все еще желающая жить.
   Рука, державшая крысу, сжалась в кулак. Ее глаза не потеряли свое пустое, отсутствующее выражение. Пол хотел отвести взгляд, но не мог. На внутренней стороне ее руки начали выступать напряженные сухожилия. Кровь резко хлынула изо рта крысы тонкой струйкой. Пол услышал хруст ее костей, и толстые пальцы Энни вдавились в тело животного, исчезая в нем до первого сустава. Кровь барабанила о пол. Тупые глаза создания выпучились.
   Она швырнула тело в угол и безразлично вытерла руку о простыню, оставляя на ней длинные красные полосы.
   - Теперь она успокоилась, - сказала Энни, содрогнулась и затем засмеялась. - Я возьму свое оружие, Пол, хорошо? Может быть, другой мир лучше. Для крыс и людей - между ними нет большой разницы.
   - Нет, пока я не завершу книгу, - сказал он, стараясь произносить каждое слово с особой тщательностью. Это было трудно, потому что он чувствовал себя так, как будто его рот был полон новокаина. Он видел ее прежде в подавленном состоянии, но ничего подобного, как сейчас, не было; интересно, было ли когда-нибудь еще у нее такое состояние. Вот именно в таком состоянии больные убивали всех членов своей семьи, а затем себя. Именно в таком психическом отчаянии женщина сначала одевает своих детей в лучшие одежды, угощает их мороженым, а затем ведет их к ближайшему мосту, берет на руки и бросается с ними в воду. Больные депрессией убивают себя; убаюканные в отравленных колыбельках своего собственного эго, они хотят сделать всем одолжение и взять с собой.
   - Я ближе к смерти, чем когда-либо в моей жизни, - подумал он, - потому что она намеревается сделать это. Сука это имеет в виду.
   - "Мизери?" - спросила она почти так, как если бы впервые слышала это слово, но в то же время в глазах ее блеснула мимолетная искра; он думал так.
   - "Мизери", да.
   Он подумал с отчаянием о том, как ему следует продолжать разговор. Каждый возможный подход казался минированным.
   - Я согласен, что мир в большинстве случаев является паскудным, - сказал он и затем добавил глупо, - особенно, когда идет дождь.
   О, ты, идиот, перестань болтать!
   - Я имею в виду, что за последние несколько недель я очень много страдал, и...
   - Страдал? - она посмотрела на него с болезненным презрением. - Ты не знаешь, что такое боль. Ты не имеешь ни малейшего понятия, Пол.
   - Нет... Я полагаю, нет. По сравнению с тобой.
   - Правильно.
   - Но я хочу окончить эту книгу. Я хочу увидеть, чем это все кончится. - Он помолчал. - И я хотел бы, чтобы ты была рядом и увидела тоже. Зачем писать книгу, если ее некому читать. Ты меня понимаешь?
   Он лежал на кровати, разглядывая это ужасное каменное лицо с трепещущим сердцем.
   - Энни, ты слышишь меня?
   - Да... вздохнула она. - Я хочу узнать, чем все кончится. Это единственное, что я хотела бы.
   Медленно, очевидно не сознавая, что делает, она начала слизывать крысиную кровь с пальцев. Пол стиснул зубы и мрачно приказал себе н е тошнить, не тошнить. Это все равно, что ждать конца одного из этих сериалов.
   Она неожиданно оглянулась, кровь на ее губах напоминала губную помаду.
   - Позволь мне предложить снова, Пол. Я могу принести мой пистолет, я могу покончить со всем этим для нас обоих. Ты не глупый человек. Ты знаешь, что я никогда не позволю тебе уйти отсюда. Ты знаешь это, не правда ли?
   Не позволяй твоим глазам мигать. Если она увидит в твоих глазах нерешительность, она убьет тебя немедленно.
   - Да. Всегда всему есть конец, не так ли, Энни? В конце концов мы все здесь временно.
   Тень улыбки в углах ее рта; она слегка касается его лица с любовью.
   - Я полагаю, ты думаешь о побеге. То же думала и крыса в капкане, я уверена. Но ты не сделаешь этого, Пол. Ты мог бы, если бы это было в одном из твоих романов; но это не роман. Я не могу позволить тебе уйти отсюда... но я могла бы уйти вместе с тобой.
   И вдруг буквально мгновение он готов был сказать: "Хорошо, Энни. Вперед! Только давай не сейчас".
   Но затем желание жить и воля к жизни - а в нем все еще осталось много каждого из них - поднялись и шумно запротестовали против моментальной слабости. Слабость - вот что это было. Слабость и трусость. К счастью или несчастью у него не было душевного заболевания, на которое можно было бы сослаться.
   - Спасибо, -сказал он, - но я хочу закончить то, что я начал.
   Она вздохнула и встала.
   - Хорошо. Я должно быть знала, что ты захочешь подождать, потому что я вижу, принесла тебе пилюли, хотя и не помню этого.
   Она засмеялась - сумасшедшее хихиканье, которое, казалось, исходило от этого вялого лица, как из утробы чревовещателя.
   - Мне нужно отлучиться ненадолго. Если я не уйду, то произойдет то, чего ты или я не хотим. Потому что я не могу не сделать этого"
  
   "Я хочу сделать другому то, что хочу получить сама" Убийство крысы подобно происходящему в игре, вне реальной действительности: Энни понимает, что хочет совершить убийство и суицид; убивая крысу, она, играя, соглашается подождать с убийством, пока Шелдон допишет ей книгу. Возможно, что это отреагирование на время облегчило тяжесть ее депрессии. Ретрофлексия в то же время является и импульсивным действием, а суицид - в сущности, ретрофлексивный акт. Поскольку здесь ретрофлексия на время прерывает саморазрушение Энни, то она поддерживает ее психологическую целостность. У Энни остается надежда дождаться книги, написанной специально для нее. Энни хочет умереть, убить и быть убитой. К. Меннингер считает, что наличие этих трех компонентов делает суицид неотвратимым. Энни разносит эти действия во времени и выводит себя из-под угрозы смерти, убивая крысу.
  
  
   С. Кинг, "Мизери"
   "Он был в гостиной. Раньше она была чистой и опрятной, но теперь грязные и расколотые тарелки и блюда валялись, где попало. Полу показалось, что здесь находилось все, что есть в доме. Энни, очевидно, не только била и щипала себя; находясь в депрессии, она еще и обжиралась, не заботясь о том, чтобы убрать после себя. Он припомнил вонючий ветер, который врывался в его глотку, когда он был в грозовом облаке, и его затошнило. Большая часть объедков была остатками сладостей. Мороженое высыхало в чашках и супницах. В тарелках были крошки пирога и крем с пирожных. На телевизоре подле двухлитровой пластиковой бутылки возвышался холмик из лимонного желе, покрытый засыхающей корочкой. Бутылка пепси, неестественно большая, напоминала боеголовку Титан-П! Поверхность бутылки была чем-то смазана и оттого казалась почти непрозрачной. Он подумал, что она пила прямо из бутылки и пальцы ее были в мороженом или соке.
   Он не слышал металлического звона, и не удивительно. В комнате была масса тарелок и блюд, но ни одного ножа, вилки или ложки. Пол и кушетка забрызганы и заляпаны в основном мороженым.
   Вот, что я видел на ее халате: то, что она ела. И этим же от нее воняло. Он снова представил себе Энни в виде первобытной женщины. Он словно видел, как она сидела здесь с полным ртом мороженого и грязными руками от полузастывшего соуса из-под цыпленка. Все это она запивала пепси - просто жрала все подряд и пила пепси в глубокой депрессии.
   Пингвин со своей льдиной все еще оставался на столике, но многие другие керамические фигурки она побросала в угол, где валялись их полированные остатки - крохотные остренькие черепки.
   Он продолжал видеть ее пальцы, погружающиеся в крысиное тело. Красные следы пальцев на простыне. Он видел, как она слизывает кровь с пальцев с таким отсутствующим видом, словно ест мороженое или желе. Эти образы были отвратительны, но они послужили хорошим стимулом, чтобы поторопиться.
   Ваза с засохшими цветами была опрокинута на пол, под столом лежало блюдо с молочным пудингом и большая книга. Она называлась "Закоулки памяти".
   Путешествие по "Закоулкам памяти" - не лучшая идея, когда у тебя депрессия.
   Он покатился через комнату. Прямо перед ним была кухня. Широкий короткий коридор направо вел к входной двери. Рядом с коридором несколько ступенек уходили в сторону, к задней двери. Мельком глянув на ступеньки (коврик, покрывавший их, был забрызган мороженым и на перилах виднелись смазанные следы того же мороженого), Пол покатил к двери. Он думал, что если для него, привязанного к креслу, и будет выход, то только через кухню, откуда Энни выходила кормить животных и откуда вылетела пулей, когда появился Мистер Гранд-на-Ранчо. Пола мог ожидать сюрприз.
   Но сюрприза не было"
  
   Энни хочет симбиотического слияния с кем-то вроде матери, кто питал бы ее. Похоже, что ретрофлексия, возникающая по способу "Я делаю для себя то, чего не могу дождаться от других", архаичнее, чем "Я хочу сделать другому то, что хочу получить сама". Это объясняется тем, что Энни идентифицируется и с голодным младенцем, и с внутренним объектом - кормящей матерью, что говорит о том, что она до сих пор фиксирована на состоянии симбиоза с матерью. Ее обжорство совершается в отчаянии - Энни знает, что никто не придет ее накормить.
  
  
   Ретрофлексия, по мнению Ф. Перлза, полностью выводит человека из контакта с реальностью, а место действительности занимают внутренние феномены. Тогда на пределе этого состояния личность переживает мучительное состояние пустоты, как вовне, так и изнутри. Такое состояние бредовой депрессии фантастически-вселенского характера называется бредом Котара. Он может быть связан с идеями полного распада внутренних органов или же с переживанием бессмертия в пустоте и вечных мучений. Похожее состояние описано в следующем примере (переживание острого горя).
  
   Ф. М. Достоевский, "Кроткая"
   "Слепая, слепая! Мертвая, не слышит! Не знаешь ты, каким бы раем я оградил тебя. Рай был у меня в душе, я бы насадил его кругом тебя! Ну, ты бы меня не любила, -- и пусть, ну что же? Всё и было бы так, всё бы и оставалось так. Рассказывала бы только мне как другу, -- вот бы радовались, и смеялись радостно, глядя друг другу в глаза. Так бы и жили. И если б и другого полюбила, -- ну и пусть, пусть! Ты бы шла с ним и смеялась, а я бы смотрел с другой стороны улицы... О, пусть всё, только пусть бы она открыла хоть раз глаза! На одно мгновение, только на одно! Взглянула бы на меня, вот как давеча, когда стояла передо мной и давала клятву, что будет верной женой! О, в одном бы взгляде всё поняла!
   Косность! О, природа! Люди на земле одни -- вот беда! "Есть ли в поле жив человек?" -- кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и -- посмотрите на него, разве оно не мертвец? Всё мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание -- вот земля! "Люди, любите друг друга" -- кто это сказал? чей это завет? Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки ее стоят у кроватки, точно ждут ее... Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?"
  
  
  
  
  
   Ретрофлексия - сложный, достаточно зрелый механизм прерывания контакта; возможно, он не характерен для пациентов, чья психика глубоко регрессирует и распадается.
   Интересно, что ретрофлексивное действие (в наших примерах, уговаривание себя, обжорство и убийство крысы) полностью разворачивается вовне в здоровом состоянии(Старлинг) или в состоянии хронического психоза(Энни). Наверное, это связано с внутренним разрешением действовать свободно: Старлинг хорошо адаптирована в реальности и не боится действовыать, а Энни переживает иллюзию всемогущества в своем иллюзорном мире. Фридеман же "завис" между двумя реальностями - своего страстного влечения и прежней жизненно важной для него сдержанностью и отрешенностью. Это заставляет его сдерживать огромное количество энергии и прятать действие внутри или искажать его, направляя на самого себя.
  
  
  
   Считаю необходимым выразить благодарность В. С.Кондакову и О. Н. Золотухиной, авторам книги "Художественная психопатология", за идею использовать как примеры литературные описания.
  
  
  
   Список художественной литературы
  
      -- Достоевский Ф. М. "Кроткая". Любое издание
      -- Кинг С. "Мизери". Спб, ИМА - пресс, 1992
      -- Манн Т. "Маленький господин Фридеман". Пер. с нем. Т. Исаевой. В сб. "Новеллы". М.: Художественная литература, 1973
      -- Харрис Т. "Молчание ягнят". Пер. с англ. И. Бессмертной. Изд. "Вагриус", 1993
  
   Список теоретической литературы
  
      -- Винникотт Д. "Игра и реальность". М. Институт общегуманитарных исследований, 2002
   2) Калшед Д. "Внутренний смысл травмы". Ин-т общегуманитарных исследований. М.: 2001
   3) Лэйнг Р. "Расколотое "Я". Киев, Государственная библиотека Украины для юношества, 1995
   4) Перлз Ф., Гудмен П. "Теория гештальт-терапии". Институт общегуманитарных исследований, М.: 2002
   5) Шнейдман Э. "Душа самоубийцы". В сб. "Душа самоубийцы". М.: Смысл, 2001
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"