|
|
||
Историю которую я хочу вам изложить ниже, была услышана мной от довольно зловещего и странного субъекта. Сейчас я не буду вдаваться в подробности его странности, а дам вам самим в этом убедиться.
Это случилось несколько лет назад, у меня тогда был контракт с Чешской компанией и мне приходилось постоянно находиться на территории этой страны. Их мощности находились в небольших городках, которых сотни на картах, то есть это не был мегаполис, а скорее прекрасные старинные деревушки и посёлки. В будни дни я работал согласно договору, а в выходные и местные праздники в основном ездил с фотоаппаратом по округе и делал очень даже красивые фотографии. Большую часть из них конечно же составляла архитектура, точнее здания, церкви и старые дома. Глядя на всё это величие и красоту слабо верится в то, что те кто это строил, сильно уступают нашему прогрессивному веку. Но не об этом сейчас.
Помню как сейчас я сидел тогда на лавочке и просматривал отснятый материал, некоторые фотографии я удалял, некоторые рассматривал детальнее, благо есть такой функционал. Я и не заметил как ко мне подсел пожилой мужчина, с бородкой и усами, с тростью, в многослойном берете с большой золотой брошью и пером, на нем был что-то типа старинного камзола на новый лад, а на ногах были наподобие чешек. Я быстро его окинул взглядом и немного улыбнулся подумав что он выглядит как старинный денди, но зачем он так вырядился сейчас мне было не понятно. В больших городах еще можно понять таких как он хотят больше внимания к своей персоне, но здесь, в деревне
Он глянул на меня и легко улыбнулся. Его глаза встретились с моими. Они были стального цвета, холодные и глубокие как бездна мне стало немного не по себе, но я выдержал взгляд и легко ему кивнул в знак приветствия. Отчётливо помню что в тот момент в воздухе запахло могильным холодом. Это длилось буквально доли секунд и я продолжил заниматься своим делом.
Сейчас не услышать в этих местах моего родного языка, вдруг ни с того, ни с сего сказал этот мужчина. И сказал он это на каком-то слабо понятном мне немецком языке, точнее немного искаженным для меня. Я не скажу что отлично понимаю его, но для поддержания разговора и повседневного общения, знаю достаточно и даже немного больше. Но то как говорил он, походило больше на другой немецкий, я тогда не сразу понял в чем разница, но тем не менее понимал что он говорил, хоть и не все слова, но в контексте становился ясным общий смысл сказанного. А что еще не мало меня удивило, так это то что мы не были в немецкоязычных странах, а лишь в Чехии, где немецкий не в ходу. Раньше на площадях и базарах, домах и тавернах везде можно было его услыхать.
Он опять глянул на меня с какой-то ненавистью в глазах, но его старое лицо при этом легко улыбалось. Я не понимал зачем он мне это говорит, и почему он решил что я знаю немецкий, но через секунду подумал что наверное ему просто не с кем поговорить, вот и пристаёт к прохожим старость, одиночество.
Раньше всё было иначе, - ответил я, так же на немецком. И как мне показалось его это не смутило. Мир меняется каждую секунду.
Вы я вижу не из этих мест. Путешествуете? продолжал незнакомец.
Скорее по работе. неохотно отвечал я.
А это? он кивнул на мой фотоаппарат.
Это скорее хобби. Мне нравится запечатлять на фото эти прекрасные архитектурные творения прошлых эпох. Хотите взглянуть?
Нет, нет, я насмотрелся на них еще при - он замялся на секунду В общем насмотрелся.
Я спрятал свой фотик в сумку и уже собирался было откланяться, как он продолжил разговор:
Что вы думаете об этом костёле? он указал пальцем с большим золотым перстнем и камнем на нём на небольшую католическую церковь через дорогу от нас.
Я там как раз делал мои последние фотографии. Интересный экспонат эпохи ренессанса. быстро ответил ему я.
Он как-то неподоброму взглянул на меня. Повеяло опять на долю секунды могильным холодком, хотя стояла летняя пора и меня это немного напугало. И как мне показалось он почувствовал мой страх.
Это всё ещё кладбищенский костёл и кладбищенские ворота, а его забор не сохранился за века существования, хотя он был. И многое видел, и многое скрывал за своими стенами. Он был построен как кладбищенская церковь на месте бывшей часовни, по необходимости основания нового места для захоронений за пределами городских стен. Строительство церкви началось в 1577 году по инициативе и при поддержке пражского архиепископа. Он покрывал большую часть расходов, связанных со строительством. Другой епископ прибыл сюда и освятил этот костёл и кладбище 29 апреля 1584 года. В 1585 году в городе вспыхнула первая эпидемия чумы, и многие жители города были похоронены на этом новоосвящённом кладбище. он взглянул на меня своими стальными глазами и лёгкий холодок пробежал по моей спине. Я не мог объяснить самому себе что меня так пугает в этом незнакомце, в этот солнечный день.
Старое место. процедил сквозь зубы я, а он продолжил.
Во времена Тридцатилетней войны, в 1642 году, город был захвачен, и городской костёл был сожжен. Его восстановили лишь в 1664 году средствами местных прихожан и пожертвованиями очередного епископа. Именно этот епископ вновь освятил церковь после её ремонта 26 июня 1696 года, и тогда же перед главным входом в церковь была установлена плита с его гербом, которая сохранялась вплоть до 1992 года, а затем была украдена. В 1739 году церковь снова была освящена. Только с 1747 года начался её капитальный ремонт. Колокольня церкви датируется 1856 годом. Церковь длиной 27 м, шириной и высотой 8 м, имеет два боковых входа. Главный алтарь со статуей святого мученика датируется около 1870 года. Перед алтарём размещены надгробные доски с рельефами 1585 и 1587 годов, принадлежащие отцу и сыну, приходским священникам этого города. В 1980 году церковь была пристроена к комплексному храмовому зданию и 10 октября 1982 года вновь освящена. Кладбище было закрыто в 1940 году, а его территория постепенно превращена в парк. Из прежней кладбищенской стены сохранились только кирпичные ворота, дошедшие до наших дней. он замолчал пристально вглядываясь во что-то мне недоступное, вне моего восприятия, что-то что скрыто возможно за этими древними стенами церкви.
Что ж, спасибо за столь подробный рассказ о истории этой церкви. Спасибо за вашу компанию, но мне пожалуй пора. я начал было вставать со скамьи как он повторил:
постепенно превращена в парк казалось он специально игнорировал мои слова. Вдруг его глаза будто вспыхнули холодным мёртвым огнем, Хочешь узнать настоящую тайну связанную с этим местом и костёлом?
Меня это как-то еще больше напугало, я уже не чувствовал удовольствия от общения с ним. Он мне показался какими-то ссохшимися мощами, наряженный древними украшениями. Меня передёрнуло от холода и страха, а он лишь улыбнулся, будто понимая что я ощущал в данный момент и это его потешало.
Слушай же, дитя! величественно и как-то глухо воскликнул он. Меня же обдало холодом снова и будто сковало мои конечности, я присел на скамью опять. Он продолжил, - Христианство при своём становлении использовало солнечную символику, заимствовав её из позднеязыческих культов, но смысл этой символики был полностью изменён. В IIIIV веках в Риме был распространён культ Sol Invictus Непобедимого Солнца. Император Аврелиан сделал его официальной религией империи. Солнце символизировало вечный свет, порядок и жизнь, и христиане естественно перенесли этот образ на свою новую религию. Это не культ солнца, а религия Света в духовном смысле. Они верили в светлое и незапятнанное. Но за века последовавшие за этим, первосвященники многое извратили, исказили, в угоду себе и замарались кровью. Сотни тысяч невинных были умерщвлены ради имени нового бога. Позже, когда новая религия искоренила все местные и заняла одно из главенствующих мест в социуме того времени, она обзавелась личной армией, под видом сотен всевозможных орденов и тысячи храмов-филиалов разбросала по матушке Европе. Многие из этих орденов были открыты для новых адептов, но были и тайные, которые занимались далеко не святыми делами. Он мерзко захихикал, успокоившись он продолжал, - Не знаю откуда они узнали, или сами создали определенные ритуалы, мерзкие, тёмные, но работающие. Религиозная элита хотела больше власти, больше земель, больше золота. И вот как раз эти тёмные обряды и дали им то чего они хотели.
Он помолчал. Его сухие пальцы с перстнями перебирали в воздухе невидимое что-то. Его кожа стала пепельного цвета, глаза горели стальным огнём.
Да, я помню это - тихо-тихо прошептал он. Ритуал на крови. Они будто консервировали души богачей, вроде меня, чтобы они и после смерти служили церкви деньгами, влиянием, связями. Да, это был нелегальный некрокульт под видом культа реликвий. Еще при жизни богачи заключали сделку с церковным орденом, подписывали своей кровью эти мерзкие соглашения, покупали себе места в подвалах под каждым костёлом, в так называемых криптах. Он злобно взглянул на меня, - Знал ли ты что каждый костёл построен по сторонам света и с мощами богачей под ними?
Я отрицательно помотал головой.
Они говорят что восточные части церквей это символ Света, Воскрешения, а входы западные закат, тьма, смерть. Он облизнул свои сухие старческие губы, - И заходя в церковь с запада ты идешь от тьмы к свету, но это не так! Они всё исказили! Везде ложь! Для человека такой подход не применим! Человек и есть свет, или его часть и он не должен идти этим путём! Это путь мёртвых! Из тлена к свету, из смерти к жизни! И мощи мертвецов под полами должны усиливать этот эффект! Ритуалы не закончены! Их так и не вернули к свету! Их использовали! Некроманты! он почти кричал, но как не странно никто не обращал на нас внимания из проходящих мимо людей. Я не придавал тогда никакого внимания этому, я был реально напуган его рассказами и экспрессией повествования, плюс еще этот его говор и холод ужаса, поминутно меня пронизывающий, полностью лишили меня воли и я сидел не в силах оказать какое-либо словесное сопротивление, или просто уйти подальше от этого сумасшедшего.
Вы в порядке? Это единственное что я смог выдавить из себя.
Теперь да. видно было что он уже взял себя в руки. Видишь эти старые ворота, это раньше был вход на кладбище за церковью. Через них проходили траурные процессии. Тех кто вступил в сделку, вносили в крипту под костёлом, тех кто нет за стенами церкви. Кто меньше платил, того хоронили дальше от церковных стен, бедняков, а их было большинство, на окраинах кладбища. Им нечем было платить церкви, значит они неугодны ей. Так вот, над этими воротами есть надпись на латыни, ее сделали в 1605 году, а смысл ее приблизительно такой: Не лишай милости твоей умершего, ибо свято и спасительно молиться за усопших, чтобы им были отпущены грехи. Так спасётся и тот, кто помнит о мёртвых, ибо память о суде даёт жизнь и мёртвым, и живым. Эти слова написаны для адептов ордена, чтобы они помнили о своих обязанностях перед теми кто заключил сделку. Они были как бы посредники между ними и нами, между живыми и мёртвыми. Но со временем церковь нашла другие пути обогащения и контроля, а орден попросту был распущен, ритуалы забылись, но цепочка то не разорвана, души всё ещё ждут посредника.
Я решительно ничего не понимаю. Какие посредники, какие мёртвые, кто кого ждёт? тихонько на сколько мог сказал я. Он кинул на меня гневный взгляд меня обдало холодом и страхом в очередной раз.
Ты разве не слушал меня? недовольно спросил старик. Я ж только что всё тебе рассказал.
Это всё очень интересно, но никто не сможет подтвердить ваших слов. И вряд ли в такое вообще можно поверить. Это больше похоже на бред больного ума. отвечал ему я, немного успокоившись и взявши себя в руки.
А мне не нужна чья-либо вера и уж тем более какого-то там бродяги как ты! Теперь всё изменилось.
Я был возмущён и резко встал чтобы уйти наконец-то от этого безумца, но он молниеносно схватил мою руку своей костлявой, холодной как лёд клешнёй и потянул вниз. Я рухнул опять на скамью. Он приблизил ко мне свою морду, из его пасти воняло гнилью, сырой землей и тленом. Меня накрыл ужас.
Теперь всё изменилось! Слушай что я тебе скажу, мальчик. Не так давно, ошивался тут один работничек - Томаш Свобода звали. Было ему сорок с небольшим, но выглядел он на все пятьдесят. Лицо вечно серое, будто пыль осела под кожей. Щетина с проседью, под глазами темные впадины, след бессонных ночей, дешёвого алкоголя и постоянного внутреннего беспокойства. Когда-то у него были точные, уверенные руки руки реставратора, привыкшие касаться старой штукатурки, позолоты и хрупкой краски вековой давности. Сейчас эти руки дрожали, но память пальцев осталась: он всё ещё замечал, где кладка старая, где раствор другого оттенка, где роспись писали в разное время. Даже пьяный, он видел след времени - в камне, дереве, лице человека. Когда-то он считался талантливым специалистом. Работал в епархиальной мастерской, восстанавливал фрески и иконы в церквях по всей Моравии. Его уважали, приглашали в Прагу, предлагали участие в выставках, но потом всё сломалось. Сначала умер отец, потом ушла жена. Дом опустел, руки стали искать не кисть, а бутылку. Он начал пить - не от веселья, а от пустоты. С тех пор - случайные заработки, коммуналка на окраине города, вечный запах табака и старой краски на пальцах. Годы растянулись в одинаковые дни: дешёвое пиво, чужие разговоры, редкие подработки на кладбище или в мастерской, где требовался тот, кто хоть немного разбирается в старых стенах.
Он любил старые здания, прям как ты. Даже теперь, когда почти ничего не любил. В них он чувствовал спокойствие камни не спрашивают, не осуждают, просто стоят. Иногда он заходил в старые костёлы, чтобы просто посидеть, подышать влажным воздухом и ощутить, что время всё ещё течёт, но не трогает его лично. Иногда он думал, что сам стал частью этих стен: облупленный, заброшенный, но всё ещё стоящий.
В тот вечер он пришёл в этот костёл без особой цели. Был ветер, мелкий холодный дождь, а в его комнате отопление опять не включили. Он купил пару бутылок дешёвого вина, прошёлся по старой улице, где когда-то ходил с женой, и зашёл в костёл просто погреться и выпить в тишине.
Он знал этот храм: когда-то работал здесь на реставрации бокового алтаря, вычищал трещины, поднимался на хоры. Помнил каждый резной фрагмент, даже узор плит на полу. Всё было знакомо, но в тот день странно изменилось как будто стены дышали чем-то другим, старым, чуждым. Он сел между лавками, достал бутылку, сделал несколько глотков и, уставившись на чёрный силуэт распятия, подумал, что, наверное, Бог не живёт больше здесь, да и не жил вовсе остались только стены и запах сырости. Глаза начали слипаться. Вино согрело грудь. Воздух был тяжёлым, пах пылью, воском и вековым деревом. Лёгкий дым ладана ещё висел в воздухе, превращаясь в мутные облака под куполом. Мысли путались. Томаш вспомнил лицо жены, старую квартиру, мастерскую, где когда-то пахло олифой и горячим воздухом от лампы. Всё это было давно. Всё умерло. Он усмехнулся, но губы не послушались тело уже проваливалось в сон. Между лавками было тепло и темно. Он медленно сполз вниз, свернулся, как ребёнок, подложив под голову куртку. Последнее, что он успел услышать, лишь капли воды где-то далеко, мерные, усыпляющие. Потом сон накрыл его целиком. Его не заметил уходящий домой костёльник, и дверь костёла за ним закрылась на засов. Снаружи погасли последние фонари.
Он проснулся от тишины. Такой плотной, что даже собственное дыхание казалось лишним. Никаких звуков улицы ни шагов, ни ветра, ни часов. Только где-то под сводами костёла, в темноте, медленно капала вода. Томаш не сразу понял, где находится. Потолок терялся во мраке, витражи стали чёрными зеркалами. В груди сжалось чувство чужого присутствия, как если бы кто-то стоял неподалёку и наблюдал.
Он сел, зябко повёл плечами. Воздух был влажным и холодным, пах старым ладаном, известью и плесенью. Он потянулся за бутылкой, та перекатилась под скамью и исчезла во мраке. В этот момент он услышал звук, похожий на пение, но приглушённый, будто его пели под землёй. Долгие, тянущиеся звуки, без слов, похожие на дыхание множества людей. Иногда шёпот, иногда стон. Потом под ногами что-то тихо скрипнуло, пол чуть дрогнул. Одна из плит у боковой стены медленно сдвинулась, как если бы кто-то толкал её снизу. Из-под неё потянуло влажным холодом и чем-то сладковато-гнилым, как из старого подвала. Томаш подошёл ближе. В узком проёме между камнями дрожал слабый зелёно-жёлтый свет, будто внизу горели свечи, зажжённые рукой, которой уже не должно быть здесь. Он замер, слушая. Снизу доносились шаги. Тихие, осторожные, как будто кто-то медленно выбирался из глубины. Он наклонился и увидел ступени, ведущие вниз. Каменные, сырые, неровные. На стенах были следы копоти, а ещё старинные символы, едва различимые под тусклым светом. Спустившись, он оказался в узком сводчатом коридоре. По обе стороны были ниши с черепами и костями, местами закрытые саркофаги с гербами. На некоторых - ржавые цепи и печати, на других трещины. Воздух был тяжёлый, мёртвый.
Один саркофаг стоял открытый. Внутри был только слой пыли, но в ней чётко отпечатались следы костлявых ладоней. Томаш отшатнулся. Сначала он услышал шорохи, потом шёпоты, потом первые шаги. Из глубины коридора в пламени свечей начали проступать тени. Они двигались медленно, неровно, будто в вязком воздухе. Потом появились фигуры люди в старинных одеждах, в кружевных воротниках, с остатками серебра и злата на перстнях. Лица полупрозрачные, как выцветшая краска на иконах, тела то плотные, то дымные, будто они не могли решить, живы они или мертвы. Они смотрели на него молча, и только одно он понял сразу: они ждали его.
Томаш стоял, прижимаясь спиной к стене, а в свете свечей фигуры постепенно сгущались. Они не нападали. Просто смотрели. И в этом молчании было больше жизни, чем в крике. Один шагнул ближе, высокий, в выцветшем церковном облачении, с золотым крестом, потемневшим от времени. Его глаза были пусты, но в них отражалось движение огня. Когда он заговорил, голос звучал, будто издалека, как сквозь воду:
Ты слышишь нас, живой?
Томаш хотел ответить, но горло пересохло. Лишь кивнул.
Наконец... кто-то вошёл. Столько лет мы ждали.
Голоса поднялись за спиной шепчущие, уговаривающие, десятки. Они повторяли одно и то же слово:
Долг. Долг. Долг...
Старый вельможа приблизился, поднял руку, будто благословляя, и продолжил:
Мы были покровителями этого места. Мы дали церкви золото, землю, людей. Мы купили себе вечность... но вечность не пришла. Священники ушли, орден пал, и никто не помнил об уговоре. Мы заплатили не за покой, а за продолжение. За власть после смерти. Теперь мы связаны с камнем костёла, как рыба с сетью. Мы можем дышать, но не можем плыть. Когда тело гасло, душу не отпускали. Её привязывали к камню, к дереву, к кости. На каждого богача читали псалом и формулу. Молитва сверху, заклятие снизу. Кровь капала на освящённый камень и плоть становилась печатью. Часть души заключали в печать, пока печать цела, мы здесь. С того дня саркофаг был клеткой, а костёл - узлом, где живое и мёртвое соединялись.
Днём мы спали. Но ночью, когда солнце уходило и тени падали на землю, пробуждался договор. Слышишь, человек? Договор, заключённый не с небом и не с адом, а с вечными камнями. Мы вставали не из гробов, а из извести, из пыли, из молитв, что годами оседали в стенах. И теперь лишь камень помнит наши имена.
Освящённая земля держит нас. Пока хотя бы один камень храма стоит на своём месте - мы здесь. Стоит переступить кладбищенскую ограду, и плоть, в которой мы живём, осыпается пеплом, наши слова становятся туманом. За пределами этого кладбища нас нет.
Он медленно повернулся к саркофагам. Томаш заметил, как свет свечей дрожит, и словно воздух вокруг стал плотнее. Из темноты выступила женщина, одетая в остатки бархатного платья. Её пальцы тонкие, почти прозрачные держали обломок серебряного медальона.
Она подняла взгляд:
Каждый из нас заплатил, чтобы остаться. За этой землёй - пепел. Там нет нашей силы, нет закона. Церковь обманула нас. Мы лишь пыль, развеянная ветром. Но они обещали нам посмертное влияние. Через посредников. Через вас.
Томаш непонимающе моргнул:
Через... нас?
Живые. Те, кто соглашается носить печать. Священники ордена вели нас во внешнем мире, вершили наши дела. Их тела были нашим голосом. Но орден уничтожили. Последний проводник умер здесь, в крипте. И теперь мы слышим только себя.
Шёпот вокруг стал гуще, почти осязаемым. Казалось, слова проникают в кости:
Останься... Впусти нас... Ты уже открыл дверь. Ты уже здесь.
Томаш попятился. Ему показалось, что воздух сгущается, давит, будто сама крипта хочет втянуть его внутрь. Он оглянулся лестница исчезла в тумане, оставив только мягкое зелёное свечение. Старый священник поднял руку, показывая на Томаша:
Ты носишь печать крови. Мы чувствуем её. Твоя семья служила здесь. Ты потомок одного из проводников.
И только теперь Томаш понял, что они говорят о медальоне на его шее старом, потускневшем, который он никогда не снимал, даже не помнил, откуда он. Он машинально коснулся его, металл был тёплым. Все фигуры разом сделали шаг вперёд. Шепот превратился в единый гул:
Он вернулся чтобы открыть путь.
Священник опустил взгляд. От его ризы отделялись крошечные хлопья пыли и тут же зависали в воздухе, как в невесомости.
Мы не живём. Мы дожидаемся. Каждый вечер одно и то же: свечи загораются сами, тени встают, и мы ждем проводника. Ведь так было задумано. Священники ордена были сосудами. Мы входили в них, как дыхание в тело. Через них мы вершили дела, взывали, наказывали, награждали. Мёртвые управляли живыми - руками живых.
Он на мгновение замолчал, будто слушал что-то. По стене прошёл шорох, похожий на вздох.
Но орден сожгли. Свитки истлели, ритуалы забыты. Мы остались здесь связаны с камнем. Мы дышим, но не живём. Мы слышим, но нас не слышат. И всё, чего мы ждём, это новый сосуд. Новый человек, который откроет дверь, принесёт нас за порог.
Он шагнул ближе, и холод прошёл по Томашу до самого сердца.
А теперь смотри на себя, Томаш Свобода. Ты носишь печать крови. Мы чувствуем её. В твоих жилах тень тех, кто служил ордену. Ты пришёл не случайно. Ты вернулся, как возвращаются ключи в замок.
Священник поднял руку, свечи качнулись, и на стенах задвигались другие тени десятки лиц, наблюдающих из темноты.
Мы не зовём тебя. Мы узнаём. Мы ждали тебя слишком долго. И теперь ты должен решить, человек: станешься ли ты дверью... или станешь камнем, как мы.
Томаш стоял бледный, в нерешительности и жутком оцепенении. Страх сковал его ум и волю, холод прошел по всем его костям, он был близок к потере сознания от страха, или смерти от разрыва сердца.
Священник медленно протянул руку, и в воздухе запахло железом. Пламя свечей вытянулось вверх, будто почувствовало движение невидимого ветра. Его глаза остановились на груди Томаша.
Ты носишь это не случайно, произнёс он. Медальон, старый металл, потускневший, но живой. Он был когда-то печатью, ключом, мостом между мирами.
Томаш машинально коснулся шеи. Под рубашкой висел знакомый холодок медальон, который он никогда не снимал. Он не знал, откуда он у него: вроде бы достался от какого-то прапрапрадеда, того самого, который был священником много лет назад.
Твой предок служил здесь, продолжал священник. Он был из ордена, из тех, кто держал дверь открытой. Когда орден пал, его кровь последняя из живых печатей была сохранена. Медальон принял её и ждёт того, кто понесёт её дальше. И вот ты пришёл, не зная, что несёшь.
Томаш хотел что-то сказать, но язык будто прилип к нёбу. Он только слушал, а слова оседали в нём, как пепел на дне сосуда.
Ты пуст, сказал священник почти ласково. Тебе некого любить, не о ком молиться, не ради чего жить. В тебе нет ни веры, ни желания. И потому ты идеальный сосуд. Твоё тело открыто. Вина усыпила твою душу, и через этот сон мы вошли. Не как враги, но как те, кто был позван пустотой.
Он приблизился, и воздух вокруг Томаша стал гуще, будто стены приблизились.
Не бойся. Ты не жертва. Ты жрец, случайный, но истинный. Твоё бессознание то, чего не хватало кругу, чтобы вновь замкнуться. Через тебя древний договор обретет дыхание.
Священник улыбнулся слабо, почти по-человечески. Следом приблизился вельможа, он всё еще выглядел величаво и богато, его пальцы были все в перстнях, на его шее висели золотые цепи и медальоны с драгоценными камнями.
Никто не открывает дверь специально, Томаш. Просто так сложились обстоятельства. Просто кто-то когда-то начал то, что ты теперь можешь продолжить. - Почти по-дружески сказал вельможа.
Свечи дрожали, словно над ними колыхался воздух, но ветра не было. Томаш стоял посреди крипты, а вокруг, из темноты, медленно выступали мёртвые. Фигуры разного роста, в старинных одеждах, полупрозрачные, будто нарисованные на воде. Первый шагнул ближе вельможа, на его лице застыло что-то вроде улыбки уверенной, как у человека, привыкшего получать всё.
Я из рода курфюрстов, мы выбирали королей! сказал он. Голос был низкий, густой. Я могу вернуть тебе всё что пожелаешь. Хочешь дом? Хочешь имя, чтобы тебя снова уважали? Одно движение, Томаш. Возьми урну с мощами, отнеси её к свету и золото найдёт тебя само. Оно уже ждёт тебя, оно пульсирует в стенах.
Томаш почувствовал, как по камню под ногами пробежала едва ощутимая вибрация, будто глубоко под землёй текла река из расплавленного металла. Он шагнул назад. Из темноты следом выступила женщина высокая, бледная, с серебряной вуалью, её глаза были как две тёмные капли стекла, её статус подчеркивался драгоценностями: ожерельями, брошами, кольцами и дорого украшенными поясами.
А я могу вернуть тебе тело, сказала она. Руки, которые не дрожат. Сердце, что не болит по ночам. Ты снова сможешь писать, дышать, чувствовать вкус, как тогда, в мастерской. Я дам тебе жизнь, Томаш. Настоящую. Возьми лишь одну кость из саркофага. Маленькую. Я направлю тебя.
Он отвёл взгляд, но её голос оставался в голове, мягкий, как шелест дыхания на ухо: Ты устал быть мёртвым при жизни, не так ли?
Слева послышался стук глухой, металлический. От стены отделился третий мертвец высокий, в потускневшем военном камзоле, с выцветшим пером на шляпе. Он держал в руке нечто похожее на церковный жезл, украшенный гербами. Когда заговорил, в голосе звучала власть, как гром в закрытом помещении:
Я не даю милости. Я даю силу. Я был наместником, и даже смерть не отняла у меня права повелевать. Возьми наши мощи, вынеси их из этой земли, и я дам тебе власть над теми, кто тебя презирал. Никто больше не будет плевать тебе под ноги. Никто не назовёт тебя ничтожеством.
Томаш отшатнулся. Они говорили одновременно - голоса сливались в гул, превращались в низкое пение, от которого закладывало уши. Свет свечей стал зеленоватым, и всё вокруг поплыло, будто стены начали дышать. Он закрыл глаза, но голоса звучали внутри головы. Они показывали ему картины стол, заставленный золотом, руки, гладкие и сильные, не знающие дрожи, толпу людей, что склоняется перед ним. Каждое видение было слишком реальным, слишком желанным.
Возьми, Томаш, звучало отовсюду. Один шаг. Один выбор. И всё кончится.
Он чувствовал, как медальон на груди нагрелся, будто от пульса. Воздух стал густым, словно внутри храма закипала невидимая жизнь. Он сделал шаг вперёд потом другой и вдруг понял, что не знает, где находится. Перед ним - то ли крипта, то ли комната, залитая красным светом. Мёртвые стояли ближе, чем прежде. Их лица сливались, и он уже не мог различить, кто из них что говорит.
Ты уже начал. Ты наш проводник. Не сопротивляйся - ты был наш всегда.
Он сжал кулаки. Голоса стали мягче, почти ласковые. И только один шёпот, не похожий на остальные, звучал где-то изнутри, едва слышно:
Если вынесешь нас мы снова будем дышать.
Томаш замер. Между ним и саркофагом тянулся узкий луч света как трещина между двумя мирами. Он понимал, что стоит на грани. И что, возможно, сон уже закончился, а кошмар только начинается. Вдруг голоса смолкли. Свечи горели ровно, но их пламя стало тонким и вытянутым, словно от сильного ветра, которого не было. Томаш стоял неподвижно, глядя на фигуры перед собой - вельможа, женщина, священник и наместник. Они будто ждали ответа, и от этого ожидания воздух вокруг стал тяжелее.
Я не хочу, выдохнул он, сам не зная, кому отвечает. Я не возьму ничего. Ни вашего золота, ни ваших костей.
Вельможа ухмыльнулся. Женщина склонила голову набок, глаза её блеснули не светом, а чем-то глубже, тьмой. Воин-наместник чуть наклонил посох и произнёс:
Уже поздно, Томаш. Решения редко принадлежат тому, кто спит.
Он хотел отступить, но почувствовал, что ноги не слушаются. Всё будто обмякло, мир дрожал. Камень под ладонью был тёплым, почти живым. Из-под него послышался слабый шорох не шаг, не дыхание, а прикосновение, как если бы кто-то мягко толкнул его руку. Потом пришёл шёпот. Не громкий, не угрожающий почти нежный, как голос матери, убаюкивающей ребёнка:
Ты уже согласился не словами, но сердцем.
Томаш попытался что-то сказать, но в голове зашумело. Перед глазами снова мелькнули видения золото, ясный рассвет, руки без дрожи, тихий дом, жена, улыбающаяся у окна. Он опустил взгляд и вдруг увидел, что держит в руке нечто тяжёлое, тёплое. Керамические урны, с вензелями, с гербами родов которым уже нет, с датами и эпитафиями. Он не помнил, когда взял их. Не помнил, наклонялся ли он к саркофагам. Пальцы сами сжались, и в то же мгновение всё стихло. Тьма в крипте растворилась. Свечи погасли, оставив лишь тонкий след дыма. Томаш стоял один, в полной тишине, и только сердце гулко билось в висках.
Он поднялся наверх по лестнице, вышел в костёл. Утренний свет пробивался через витражи серый, холодный. Двери были открыты. Пахло влажным камнем и тленом. Он шёл по пустому залу, не оглядываясь. Всё казалось сном. Когда он оказался на улице, морозный воздух обжёг лёгкие и только тогда он осознал, что в руках что-то держит. Он разжал пальцы. На ладонях небольшие урны, треснутые местами, но пульсирующий слабым теплом. Сердце кольнуло. Он оглянулся на костёл окна были чёрные, как будто в них кто-то стоял и смотрел. Томаш машинально сунул урны в карманы пальто, просто чтобы не потерять. И пошёл прочь, не оборачиваясь.
Он шёл, едва чувствуя под собой ноги. Улицы были пусты, утренний свет казался блеклым, как выцветшая икона. Город только просыпался несколько машин, редкие прохожие, запах свежего хлеба из пекарни. Всё выглядело обыденно, почти буднично. Только одно не вписывалось в эту картину тяжесть в карманах, пульсирующее тепло, будто он несёт не керамику, а несколько маленьких, ещё горячих сердец.
Он подошёл к старым кладбищенским воротам над его головой чернели стёртые буквы латинской надписи. Он не мог их прочитать, да и не попытался. Когда-то через них провозили гробы с мертвецами на уже давно упразднённое кладбище. Теперь за воротами начинался аккуратный сквер с лавочками и детской площадкой. От старого кладбища почти ничего не осталось. Только ворота, да несколько криво стоящих камней с эпитафиями на старонемецком, вросших в землю. Томаш остановился под аркой. Просто на секунду поднял глаза и ощутил, как по спине прошёл ток. Будто невидимая нить натянулась между ним и костёлом за спиной. Он сделал шаг вперёд. Сначала ничего не произошло. Только где-то далеко, в стороне костёла, коротко и глухо звякнул металл как будто цепь оборвалась. Потом ещё шаг. Воздух перед ним задрожал, как при жаре, и на миг всё вокруг стало бесцветным: небо, травы, стены домов всё будто выцвело. Томаш машинально сжал урны в карманах и в этот момент что-то внутри них отозвалось. Тепло впилось в ладони, как угольки. Он пересёк линию, где когда-то проходила старая кладбищенская стена. Для него это был просто тротуар. Для тех, кто сидел в крипте столетиями, это был - обрыв цепи.
Под костёлом, в темноте, где ещё пахло ладаном и плесенью, свечи одна за другой гасли, оставляя тонкие нити дыма. Тени на стенах дёрнулись, как марионетки, у которых перерезали верёвки. Камень вздохнул не треском, не грохотом, а тихим, еле слышным ах, которое никто, кроме мёртвых, не мог услышать. Связь разорвалась. То, что было привязано к саркофагам, печатям, гербам и сводам, сорвалось и потянулось туда, где шёл человек с пустыми глазами и маленькими урнами в карманах. Он выполнил своё, сказал старик, наконец отпуская мою руку. Голос его стал тише, как будто он говорил сам с собой. Томаш Свобода сделал то, для чего он был предназначен. Вытащил их из-под этих стен. Вытащил и понёс дальше.
Я сглотнул. Сердце всё ещё колотилось, будто я сам бродил по той крипте.
Вы Вы хотите сказать, что эти я сбился, подбирая слова, эти души теперь свободны?
Он улыбнулся. В этот раз его улыбка походила больше на зев смерти жуткий, пустой. Свободны? переспросил он. Да. В каком-то смысле. Они больше не привязаны к одному камню, к одному храму, к одной ограде. Теперь весь мир стал их кладбищем. Каждый дом, каждый офис, каждое подземелье может стать новой криптой.
Им больше не нужны стены. Им нужны только люди.
Он внимательно посмотрел на меня, и я почувствовал, как взгляд его пробивает насквозь, как холодная спица.
Некогда церковные некроманты создавали нежить в подвалах, в монастырях, в секретных орденах, в особых ложах, чтобы те служили им вечно. Потом их бросили в заточении, обманутых, преданных. Но наш Томаш разорвал этот нечестный круг и выпустил в свет реальную нежить. Теперь им не нужно больше ждать посредников. продолжал он. Достаточно, чтобы человек был пуст. Чтобы ему было некого любить, не о ком молиться, не ради чего жить. Тогда он становится идеальным сосудом. Как Томаш. Как многие, кого ты каждый день видишь в метро, на работе, в очередях.
Он чуть подался ко мне вперёд.
Они больше не сидят в криптах. Они ходят по улицам. Они подписывают бумаги, открывают счета, принимают решения, votes, deals как вы там теперь это называете?
Некроманты сегодня не те, кто шепчет над костями в подвале. Некроманты те, кто носит мёртвых в себе и даже не знает об этом.
Он захохотал страшным, зловещим хохотом. Я почувствовал, как по коже побежали мурашки. В воздухе снова запахло сырой землёй и чем-то затхлым, как в закрытом склепе.
Откуда вы почему так уверенно обо всём этом рассказываете? спросил я, и голос мой дрогнул.
Потому что, мой мальчик, сказал он мягко, почти устало, я один из тех, кто заплатил за вечность, я тот кого Томаш Свобода вынес за кладбищенские границы. Я был в той крипте. Теперь я сижу с тобой на лавочке. Я рассказывал тебе эту историю не для того, чтобы ты поверил. А для того, чтобы ты услышал.
Он слегка наклонил голову, изучая моё лицо, как реставратор изучает трещины на старой фреске.
Ты тоже любишь старые здания. Ты тоже один. И ты внимательно слушал меня до конца. Значит, ты уже сделал первый шаг.
В этот момент мне показалось, что тень от его фигуры стала слишком длинной для такого света. Она потянулась к моим ногам, как разлившиеся чернила.
Ну что ж, сказал он, поднимаясь. История, которую ты хотел услышать, закончена. А та, в которой ты скоро поучаствуешь, только началась.
Он развернулся и пошёл прочь по аллее. Я моргнул и понял, что не слышу его шагов. Только лёгкий могильный холод ещё держался в воздухе, медленно растворяясь среди солнечного дня, детского смеха, шума машин и пения птиц.
|