Сергеев Иван Дмитриевич
2. Возвращение в Октябрьск

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Именно в этом образе, пахнущем дорогими духами, перебитыми потом и страхом, она впервые подняла глаза на серое небо Октябрьска и поняла, что вернулась домой. Так возвращаются солдаты наголову разбитых армий. Теперь ей предстояло полюбить серый цвет и научиться жить в серой зоне.

2. Возвращение в Октябрьск

   В Октябрьске всегда осень. Говорили, что, закончив свою работу в каком-либо другом городе, эта капризная плаксивая дамочка в рыжем плаще всегда отбывает в Октябрьск. Не знаем, не знакомы, но факт остаётся фактом - других времён года здесь не ведают. Октябрьчане могли бы извлечь из этого выгоду - на улицах городка, в его дворах, подъездах, заведениях можно был бы снимать прекрасные фильмы в жанре нуар - но вот незадача: когда нуар был популярен, шансов проникнуть в маленький советский город у его режиссёров не было, а когда границы открылись, нуар давно уже вышел из моды.
   Когда на перроне единственного городского ж/д вокзала остановился столичный поезд, из вагона которого вышла наша героиня, тоже была осень. Таня ступила на перрон в чёрных замшевых сапогах-ботфортах на каблуке. Дорогих, безупречно скроенных, купленных в бутике в Москве. Но теперь замша была потёрта в складках, на носках виднелись неотмываемые тёмные пятна от соли и грязи, а каблуки были стоптаны с одной стороны - след долгих, бесцельных блужданий по столичным улицам.
   На ней были тонкие шерстяные брюки-клеши оливкового цвета. Когда-то они были частью стильного костюма, но пиджак она в отчаянии оставила в проданной московской квартире - он слишком пропах казёнными кабинетами и страхом. Брюки, с чёткой стрелкой, но без верха, выглядели нелепо и ущербно.
   Поверх кашемирового джемпера, последнего намёка на роскошь, женщина натянула дешёвую синтетическую ветровку безликого серого цвета, купленную впопыхах, чтобы было во что завернуться. Она не грела, лишь отталкивала влагу, и шуршала при каждом движении, как целлофановый пакет.
   Через плечо была перекинута сумка-кисет из мягкой кожи - подарок мужа, который теперь казался язвительной насмешкой. Внутри - паспорт, тощенькая пачка денег, ключи от маминой однушки, электронная книга (читать в телефоне она не любила, жалея глаза), китайский смартфон и пузырёк с успокоительным, которое ей выписала психотерапевт после первого допроса.
   Остальное имущество (в основном одежда, бельё и документы) находилось в небольшой тёмно-синей спортивной сумке, вроде тех, с которыми ходят в недорогие качалки студенты.
   Таня шла по знакомому перрону, и прохожие оборачивались на этот диссонанс: дорогие, но убитые сапоги, элегантные брюки и убогая ветровка, сливавшаяся с гаммой унылого вокзала. В этом образе не было ни стиля, ни даже простой опрятности.
   Одежда кричала о том, что она потеряла: статус, деньги, заботу, право на красоту. Но в этой уродливой смеси угадывались и осколки её воли. Она не надела треники и растянутый свитер. Она инстинктивно цеплялась за остатки своего прежнего Я, даже в таком искажённом виде. Эти сапоги, брюки и сумка были якорем, который не давал ей окончательно превратиться в ничто. Татьяна была похожа на разорившуюся аристократку, на беженку из собственной жизни.
   Именно в этом образе, пахнущем дорогими духами, перебитыми потом и страхом, она впервые подняла глаза на серое небо Октябрьска и поняла, что вернулась домой. Так возвращаются солдаты наголову разбитых армий.
   Теперь ей предстояло полюбить серый цвет и научиться жить в серой зоне.

***

   Таня повернула ключ в замке и вошла туда, куда последние годы заходила дерзкой хорошо упакованной столичной штучкой, покорившей вопреки зловещим предсказаниям знакомых Белокаменную. Сначала одинокой, потом озарённой сиянием шикарного, но не аляповатого обручального кольца. Потом она приехала уже на поминки (отец умер, ещё когда Таня училась в одиннадцатом классе), и через месяц корректные строгие молодые люди замкнули в Москве наручники на её запястьях. Как бы чудовищно это ни звучало, но Таня теперь была почти рада тому, что мама ушла в полной уверенности: дочка будет жить счастливой москвичкой. Квартиру эту она оставила Тане по завещанию, права нашей героини были неоспоримы, и сейчас она подумала, что нет худа без добра: если б не уголовное дело, однушка в Октябрьске давно была бы ушла за четверть цены, лишь бы сбыть с рук, и возвращаться было бы некуда.
   Таня повесила ветровку на крючок, стянула сапоги. Потом вдруг сгребла ключи с трюмо и в который раз перечила выгравированную на брелоке-жетоне надпись: древнегреческие слова и русский перевод.
   "  ".
   "Божественное не внушает страха".
   "  ".
   "Смерть не имеет к нам отношения".
   "   ".
   "Благо легко достижимо".
   "  ".
   "А ужасное легко переносимо".
   Те долгие месяцы в Москве между заседанием и приговором, когда мир сжался до размеров опустевшей квартиры и маршрута до суда, были похожи на медленное удушье. Давление системы, презрительные взгляды бывших коллег, леденящий ужас перед будущим - всё это сжимало горло Тани стальным обручем.
   В один из тех вечеров, когда отчаяние грозило поглотить её целиком, она в отчаянии запустила пальцы в стопку старых книг, оставшихся от Влада. Рука наткнулась на потрёпанный университетский учебник по философии. Она механически открыла его на главе об Эпикуре и его "тетрафармакосе" - "четверолекарствии".
   И тогда слова ударили с силой откровения:
   "Бог не внушает страха".
   Таня смотрела на эту строчку, и её ум заменял слово "бог" на "Закон", "Суд", "Система". Эти институты казались всесильными и карающими, как боги. Но Эпикур говорил: они безразличны. Они - механизм. Не нужно перед ними трепетать, нужно понимать их устройство. И её страх перед судом и тюрьмой начал медленно отступать, сменяясь холодным, аналитическим взглядом.
   "Смерть не имеет к нам отношения".
   Для Тани "смертью" была тюрьма. Полное исчезновение её старой жизни, социальная смерть. "Пока ты жив - смерти нет", - говорил философ. Пока приговор не вынесен, тюрьмы не существует. А если её не избежать... что ж, тогда всё настолько изменится, что мерять это состояние нынешними ещё относительно благополучными категориями просто глупо.
   "Благо легко достижимо".
   В её ситуации благом было всё, что не являлось болью или страхом. Глоток горячего чая. Луч солнца на подоконнике. Тишина в квартире. Таня училась замечать эти микроскопические блага, цепляясь за них, как за спасательные круги. Это не делало её счастливой, но позволяло не сойти с ума.
   "Ужасное легко переносимо".
   Она повторяла это как мантру, ложась спать и просыпаясь. Любые допросы, любые унижения, любой приговор - конечны. Человеческая психика способна перенести всё. Я перенесу. Просто нужно дышать и ждать.
   Таня не просто читала. Она вгрызалась в эти идеи, как утопающий вцепляется в соломинку. Они стали духовным камертоном, который не дал ей сломаться, не позволил страху и горю раздавить её в лепёшку. Она вышла из зала суда с условным сроком, но без сломленной воли. А за пару дней до отъезда домой зашла в мастерскую, положила перед улыбчивым кавказцем бумажку с тетрафармакосом для гравировки и выбрала на витрине брелок-жетон.
   Сейчас Таня провела пальцем по холодному металлу. Положила ключи на место, подошла к зеркалу. Она спокойно улыбнулась себе. "Думала, будет хуже. У тебя прям карамазовская живучесть, Танюха".
   Выглядит ровно на свои тридцать, не меньше, но и не больше.
   Осанка по-прежнему королевская, визуально добавляет роста. Плечи всегда расправлены, подбородок чуть приподнят. В этом мире никто, кроме самых близких, не должен видеть тебя слабой.
   Фигура та же - женщины, которая много ходит. "Большие красивые города познают ногами", - говорила она себе в Москве.
   Испытания прошлись по лицу, но не нарушили гармонии черт, лишь придали грусти проницательному взгляду янтарных глаз. Сохранилась и аристократичность овала, подчёркнутая невысокими, но чётко очерченными скулами. В уголках губ - умеренно-полных, с очень чётким, красивым контуром, появились скорбные складки. Таня повернула голову, разглядывая свой профиль. "По-прежнему хоть сейчас на монету".
   Мысль о монете принадлежала не ей. Её подарил Тане пожилой мужчина много лет назад, ещё до знакомства с Владом. В тот день после удачного процесса в арбитраже наша героиня пила кофе в недорогой кафешке. Таня сидела на барном стуле, повернувшись в три четверти к залу, ее взгляд отсутствующе скользил по струйке дождя на оконном стекле.
   Она не заметила, как к ней подошел пожилой мужчина. Он был странно элегантен для этого места - в дорогом, но поношенном твидовом пиджаке, с седыми зачесанными назад волосами.
   - Прошу прощения за бестактность, - его голос был глуховатым, но чётким. - Я не могу не высказаться.
   Таня медленно повернула к нему голову, ее лицо застыло в бесстрастно-доброжелательной маске. Её рука инстинктивно потянулась к чашке, чтобы отодвинуть её подальше от края стола.
   Мужчина улыбнулся, видя её настороженность, и поднял руки в умиротворяющем жесте.
   - Я не одержимый поклонник и не сумасшедший. Я - скульптор. Раньше был, во всяком случае. Потом преподавал. Сейчас пенсионер.
   Он сделал паузу, его взгляд, профессиональный и цепкий, скользнул по ее лицу.
   - У вас невероятный профиль.
   Таня промолчала, позволив ему продолжать. Лесть уже тогда была её рабочим инструментом, и она научилась отличать ее от искренности. Эти слова были искренними.
   - Сильный подбородок. Высокий, ясный лоб. И нос...
   Он чуть наклонил голову, изучая ее,
   - ...нос с горбинкой. Римский. Это не та слащавая кукольность, что сейчас в моде. Это профиль с характером. Такие чеканили на монетах в Древнем Риме.
   Он выдержал паузу, давая ей осмыслить сказанное.
   - Простите ещё раз за беспокойство. Спасибо, что позволили старому человеку высказаться. Вы - готовый памятник самой себе.
   Он кивнул и удалился, оставив Таню одну с внезапно нахлынувшим странным чувством.
   Она никогда не любила свой нос. В юности он казался ей слишком крупным, портящим деликатность черт. Она даже думала о ринопластике, но отложила, а закружила столичная жизнь, стало не до этого.
   Таня повернулась к большому зеркалу за стойкой бара. Прищурилась. Да, он был с горбинкой. Небольшой, но четко очерченной. И он не портил её. Он её...завершал. Делал лицо не просто миловидным, а запоминающимся. Сильным. Таким, которое не стыдно отчеканить на металле, который переживет века.
   Сейчас Таня усмехнулась. Не только скульптор, но и провидец, ведь на тот момент никаких подвигов за ней не числилось.
   Самую яркую отметку система оставила в её ярком рыжевато-каштановом каре. Прядь. Одна-единственная. Белая, как пепел. Она начиналась у виска и уходила в гущу волос, будто морозный след от прикосновения чего-то ледяного и непоправимого.
   Таня нашла её ещё в Москве и не стала закрашивать. Эта седая прядь стала её молчаливым протестом, её личным знаком отличия за выживание. Это была печать опыта. Таня смотрела на неё и вспоминала не унижение, а тот момент, когда решила, что больше никогда не будет уязвимой. Эта седая прядь была не символом поражения, а знаком трансформации. Пройденного нигредо.

***

   В тот день в Москве тоже была осень. Жёлтые листья носились по двору их дома, где не жили простые люди. Таня вышла из подъезда, дожидаясь такси (муж был в командировке). Из машины вышли люди в штатском. Их движения были резкими, как взмахи ножниц.
   - Соколова? Татьяна Владимировна? Надо поговорить.
   Она не поняла сразу, голова была занята совсем другим. После последней поездки в Октябрьск в жизни Тани поселилось грызущее чувство вины. Мама привыкла во всём полагаться на себя; когда ей стало нехорошо, она сама вызвала скорую. Через три дня Тане позвонил врач.
   Таня уговаривала себя: "Ты не бросила её, ты не виновата. Ты - взрослая женщина, живёшь свою жизнь. Имеешь полное право". И всё же факт оставался фактом: её не было рядом.
   Она угрюмо покосилась на незнакомцев и буркнула:
   - По какому делу?
   Ей не ответили. Один из них взял её за локоть, жестко, почти больно. Второй достал из кармана наручники. Матовые, стальные. Они сверкнули тусклым светом сквозь осеннюю хмарь.
   - Что вы делаете? - её голос прозвучал тонко, по-детски. - Это ошибка.
   Щелчок.
   Холод обжег кожу. Он был таким живым, таким чужеродным, что у Тани перехватило дыхание. Металл плотно охватил ее тонкие запястья, сомкнув их за спиной. Это было унизительно. Нечеловечески тесно. Как будто её собственное тело стало ей тюрьмой.
   Они повели её к машине. Она шла, спотыкаясь, не видя дороги. Мелькнуло лицо соседки, спешившей на работу и остолбеневшей, как жена Лота. Слышала, как где-то далеко, за гулом в ушах, плачет ребенок. И всё это - сквозь призму леденящего холода на запястьях, который проникал глубже кожи, глубже костей, прямо в душу, оставляя шрам, который не заживет никогда.
   Таня вздрогнула и отшатнулась от зеркала, наткнувшись на комод. Она стояла, тяжело дыша, и смотрела на свои руки. На тонкие красивые запястья, где не было ни царапины, ни синяка. Только память.
   Она провела пальцами по коже. Там, где когда-то впивались стальные дужки, до сих пор чувствовался фантомный холод.
   Таня прошла в комнату. Возвращение сюда было капитуляцией. Её личный Карлсхорст .
   Она помнила, как почти десять лет назад уезжала отсюда с чемоданом и дипломом, с твёрдой уверенностью, что путь лежит только вперёд и вверх. А теперь она возвращалась, отступая по тому же пути, опозоренная, с клеймом судимости.
   Квартира встретила её запахом пыли, старого паркета и затхлости. Обои с мелким выцветшим цветочком, скрипучий пол, допотопная газовая колонка. Вид из окна на такой же унылый соседний дом, ржавые балконы и голые осенние деревья.
   "Прости, мамочка. Прости свою Таньку".
   Первые дни Таня почти не вставала с дивана в зале, том самом, на котором умерла мама. Она лежала и смотрела в потолок с трещиной, похожей на реку на старой карте. Это был потолок её детства, и он видел её совсем другой - отличницей, мечтательной девочкой, которая рисовала в альбоме пышные платья и верила в любовь.
   Теперь эти стены видели её дно. Они впитывали её беззвучные слёзы ярости и отчаяния. Они наблюдали, как она ночами ворочается от кошмаров, в которых слышится щелчок наручников и голос судьи.
   Но постепенно эти же стены стали её коконом. Здесь её никто не искал. Здесь не было глаз бывшего мужа, сбежавшего, как крыса с тонущего корабля, и попытавшегося свалить всё на неё. Здесь не было "друзей" и "подруг", отворачивавшихся при встрече и радовавшихся поражению новоиспечённой московской фифы. Здесь был только скрип паркета, шум воды в трубах, книги и её собственное дыхание.
   А ещё Таня узнала о себе: внешние атрибуты успеха и достатка действительно не на словах не имели для неё значения. Здесь, в Октябрьске, в однушке она не чувствовала себя хуже, неполноценнее, ущербней, чем в Москве.
   Это радовало.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"