Аннотация: "Твой черновик переписан (Мнемора провела пальцем по колену, один в один повторяя свой жест во время разговора в пневмопорте), вот и знак. Я справедлива, не только беру, но и дарю. К тому же, сколько хромки ещё выжмет из тебя этот инструмент!"
--
Подарок Мнеморы
- Девушка, Вас не видят камеры...
Борис, работавший здесь консьержем, понимал, что несёт сейчас чушь, но ничего другого в его убелённую сединами и умудрённую опытом голову не приходило. Загадочная дамочка в зелёном остановилась на полпути, а на мониторе системы видеонаблюдения вновь лишь пробежала рябь от помех, словно кто-то провёл по экрану магнитом.
- Камеры видят то, что им разрешают, а Вам пора сменить линзы, Борис Николаевич.
Женский голос звучал мелодично, но надменно; обладательница его явно привыкла отдавать указания. Стуча каблуками - звук, казалось, прокалывал тишину - она вернулась к будочке, в которой проходили рабочие будни Бориса. Безупречно служившие ещё со студенчески времён командирские часы на руке консьержа разом остановились. Зелёный с белыми манжетами и лацканами костюм неизвестной переливался, словно надкрылья жука-бронзовки, его ткань не двигалась, точно бронза или мрамор скульптуры. Ладони изящных рук медленно легли на прозрачный пластик, отделявший Бориса от мирка подъезда, по гладкой поверхности поползли морозные узоры, а висевшее на стене небольшое зеркало покрылось водяным конденсатом. Лицо женщины дробилось, словно битое стекло, на этом хаосе вдруг проступили тёмные глаза с мириадами золотых искорок, голову незнакомки обрамляли прядки рыжеватых волос, паривших, как в невесомости.
Ещё через мгновение диковинная гостья со звенящим смехом отступила от будки и снова зашагала к лифту; Борис, точно зачарованный, смотрел ей вслед: юбка не колыхалась, как у нормальных женщин, а чёрные колготки поглощали свет, делая ноги призрачным силуэтом. Лязгнули лифтовые двери, морок отступил, мужчина сдавил руками внезапно заболевшую голову. По щекам его текли слёзы; казалось, невидимый крючок аккуратно, но властно выудил из него те самые воспоминания: девчонка, самая молодая из их группы, красавица и умница, навеки оставшаяся на Урале...
"Галлюцинации... давление. Возьми себя в руки. Госе надо позвонить, давненько не говорили".
Часы снова тикали, они отставали лишь на минуту. Борис бросил взгляд на зеркало, потом коснулся его рукой, и сердце ёкнуло снова: конденсат был настоящим. Чтобы отвлечься от этого безумия, он, как старый технарь, начал педантично, со знанием дела проверять исправность оборудования и просматривать записи. Хорошая импортная техника работала без сбоев, но дала Борису лишь всё ту же рябь, движение пустой кабины лифта да прокалывающий тишину стук незримых шпилек.
"Ерунда какая-то. В Перестройку при Меченном гнали, понимашь, по телику всякую чушь про НЛО и пришельцев, вот и здесь такая же хрень..."
Взгляд Бориса зацепил лежавший на столике сложенный вдвое клочок бумаги. Подтянув его изуродованными пальцами левой и раскрыв, мужчина увидел надпись неизвестным женским почерком: "Спасибо за тишину. Ваши воспоминания о ней теперь бессмертны".
Наутро в будочке консьержа сидела улыбчивая, но строгая старушка Глафира Сергеевна. Сам Борис Николаевич, казалось, незаметно исчез из ткани реальности.
***
Лифт одним махом преодолел обе великих иллюзии мира людей - пространство и время. Не утруждая себя вознёй с замком и открыванием двери, Мнемора вошла в жилище скрипачки и жадным до запахов носом втянула въевшийся в обои аромат канифоли. Простирон был крохотным и напоминал скорее шлюз; кальцонесы, эмвадии и франкские лоферы хозяйки робко жались к стенке, словно стесняясь занимать даже совсем немного места; длинный серый осенний паллий висел на крючке, точно сброшенный кокон; пояс его змейкой вытянулся по полу.
Огромное, почти на всю стену комнаты окно впускало первые лучи рассвета, окрашивая единственную комнату ойкоса в тёплые, угасающие тона - медовые, пыльно-розовые. Подоконник был нешироким, но уютным, на нём ютился горшок с геранью, чуть поникшей от недостатка внимания, но отважно цепляющейся за жизнь. Рядом - чашка с высохшим чайным пакетиком внутри, забытая ещё с вечера. Нейтральные обои выцвели настолько, что мелкий их узор поддавался только взгляду хронофа, но не человека. Встроенный в стену шкаф-армарион хранил в себе небогатый, но стильный, со вкусом подобранный гардероб обитательницы, состоявший из вещей в духе "революции Гайи".
Задвинутое под видавший виды стол кресло было продавлено за сотни часов упражнений и репетиций. На самом столе царил хаос: стопка нотных тетрадей с торчащими закладками и карандашами, покрытый слоем пыли пульт от фантасмография, планшет-церий, пустая ваза, пара бумажных книг (одна - биография великого скрипача, вторая - потрёпанный томик стихов), крошки от печенья, наполовину пустой флакончик модной недорогой "Луговой нимфы" (слоганы "Запах империи по цене хлеба" и "Один пшик - и даже евнух обернётся!"), фотография улыбающегося молодого эфеба. Рядом с ложем-страдионом, на котором проводила последние минуты утреннего сна измученная вчерашними мытарствами хозяйка, стояла напольная лампа с абажуром из грубого темного текстиля, единственный вечерний источник света, кроме заката.
Мнемора перевела взгляд на стоявший у стены другой стол, недорогой, но крепкий, и понимающе улыбнулась.Алтарь музыки.Аккуратная подставка для нот, метроном (сейчас замерший), карандаши, ластик, точилка, коробочка со струнами. Самая ценная вещь на столе - управляемая и регулируемая эйдософией массивная настольная лампа с гибкой ножкой и ярким холодным психрофосфороном, выбранная специально для долгих часов занятий. Над столом, почти на всю стену, был приколот лист плотного картона, исполняющий роль пробковой доски. Он был увешан нотными листами - гаммы, этюды, партии из оркестровых партитур. Все в пометках, подчеркиваниях, восклицательных знаках. Закрепленные магнитами фотографии: Вероника на сцене школьного оркестра (чёрная стола, улыбка во весь рот), пожилой мужчина с дирижёрской палочкой (её первый педагог?), вид на старый столичный мелофилон из окна - ее Большая Мечта. Тут же - расписание занятий, вдохновляющие цитаты о музыке, вырезанные из журналов. Не хватало одного: скрипки в надёжном удобном чехле.
Музыка, впрочем, не была единоличной повелительницей ойкоса. Это напоминало фрагменты строгих инженерных чертежей, проступавшие сквозь вдохновенные рисунки художника. Идеально-ровная стопочка книг в углу ("Механика" Ландау и Лифшица, "Теория функций комплексного переменного", "Математические основы теории сигналов") - корешки потрёпаны, страницы местами загнуты. Стопку венчал объёмистый блокнот, в котором цифры, схемы и уравнения резко переходили в наброски аппликатур для сложных пассажей, схемы смычка, списки репертуара, эмоциональные заметки о музыке. Пара листков с формулами и вычислениями по соседству с нотами и цитатами над столом. Инженерный логистикон и металлическая линейка на подоконнике рядом с цветком. И даже, казалось бы, небрежно сброшенная на пол плотная клетчатая лома была аккуратно сложена пополам.
Воздух наполняла тишина, прерываемая только звуками с улицы (гудки первых каррук на улице, чьи-то шаги в простилоне) и собственным дыханием Вероники. Мнемора прошла в магирейон, полюбовалась стоявшей на столе любимой синей керамической чашкой с трещинкой, вернулась обратно. Было тесно, но уютно, вот только дышало сегодня жилище не мечтами, романтикой и приятной усталостью от напряжённой работы, а подобным чёрной дыре истощением, властно затягивавшим в себя все эмоции, не оставлявшим ни капли хромки. Хроноф нахмурилась. Присев у страдиона, она бережно провела кончиками пальцев по светло-русым волосам пайдиски - Вероника, сразу похорошев, улыбнулась во сне: ей снились ласки любимого. Мнемора одобрительно кивнула и, хищно причмокнув, втянула свежайший хромак. Она коснулась щеки спящей, оставляя на коже мерцающий след-хроноглиф.
"Красивая... Эта красота не твоя, голубушка. Это долг перед вечностью, я лишь взыскиваю по векселю. Это не твои губы, это форма, одолженная у времени. Ты рыдала перед сном, но это лишь капли из океана страданий, что течёт сквозь века.Ты думаешь, эти сны и воспоминания - твои? Детские качели под вишней, первый поцелуй в кинотопосе, боль от предательства подруги... Ошибаешься. Это мои драгоценности. Ты принадлежишь времени, а время принадлежит мне.Спи, девочка моя, осталось чуть-чуть. Скоро я отведаю твоё утреннее раздражение, запах кофе на твоих губах и мысль об утраченном возлюбленном".
Звук каблуков всё так же прокалывал тишину. Мнемора подошла к столу-алтарю, достала из-за спины скрипку в футляре, бережно положила инструмент на идеально гладкую столешницу.
"Твой черновик переписан (Мнемора провела пальцем по колену, один в один повторяя свой жест во время разговора в пневмопорте), вот и знак. Я справедлива, не только беру, но и дарю. К тому же, сколько хромки ещё выжмет из тебя этот инструмент!"
В коридоре она не отказала себе в удовольствии коснуться мягкой шерсти паллия, точно завершив трапезу тактильным десертом, и так же вышла, игнорируя дверь. Вероника вновь заулыбалась, перевернулась на другой бок; досматривая последний сон, она не видела возникшую из ниоткуда у стола-алтаря мужскую фигуру. Закутанный в широкий тёмный плащ с капюшоном незнакомец аккуратно и почти бесшумно открыл футляр, положил туда что-то удлинённое, издавшее негромкий приятный звон и растворился в воздухе под трель встроенного в церий будильника.