Аннотация: Избавь меня, Зоенька, а заодно и прокуратуру от прессы, женских и мужских активистов и прочей муры. Красиво и законно, как ты умеешь. Сумеешь - я всегда буду на твоей стороне.
21.Песочный лжец
Вагон ночного экспресса "Колесница" не пах ничем, полная стерильность, выхолощенная чистота. Борис медленно опустился на своё место.
"Научились, - подумал он, машинально потянув носом. - Раньше этот вагонный дух шибал в нос ещё на пороге, сколько бы ни стоил билет... Если долго мучиться, что-нибудь получится. Глядишь, наведут эти новые ромеи порядок в стране. Я вон тоже похудел и взялся за ум, из которого выкинул Жанку с её чёртовым платьем не пойми какого цвета".
Замирение с Западом уже приносило плоды, и этот пустой сияющий вагон был одним из них. Кроме Бориса, в разных концах замерло человек пять, не больше. Сервитор-проводник только начал свой обход, а вернее, бесшумный объезд, когда за минуту до отправления в вагон неторопливо вошла она - высокая стройная женщина лет сорока с небольшим. На ней была ниспадавшая крупными красивыми складками чёрная шерстяная накидка-паллий, смутным силуэтом напомнившая Бориса судейскую мантию, а фигура казалась одновременно хрупкой и незыблемой, как колонна. Дама держалась так, как будто недавно обладала властью и ещё не привыкла к новому, не богатому полномочиями статусу. Она степенно опустилась на своё место в том же ряду через проход.
Сервитор, жужжа, подкатился, вопрошающе пикнул. Женщина небрежно махнула планшетом-церием, подставляя QR-код для считывания (в свете начавшейся ромеизации, мягко, но настойчиво вытеснявшей франкские словечки, их всё чаще называли симболонами), бросила невидящий взгляд на Бориса (тот поймал себя на том, что на автомате склонил голову, словно приветствуя кого-то выше по статусу) и отвернулась к оконной позднеосенней черноте. "Колесница" мягко тронулась, и монотонное покачивание быстро сделало своё дело - вскоре мужчину сморил сон.
***
Сны были беспокойны: они были последним убежищем практически побеждённого прошлого. Безобразная драка с Николаем, искажённое ужасом и отвращением лицо Жанны... Борис резко проснулся, словно разбуженный толчком незримой руки.
В тот вечер, смывая в общественном сортире кровь с разбитого лица, он понял три важных истины: что Жанну он потерял навсегда, что гонится за призраками и что стоит на краю пропасти, превратившись в опухшее от саморазрушения ничтожество. Вот реальность, ничего не попишешь. Понял - и отпрянул назад. Результатом этого прозрения был ехавший сейчас в вагоне дорогой "Колесницы" мужчина крепкого телосложения, в хорошем костюме и плаще, но со следами пережитого на лице, ни во что не верящий, ничего не ждущий, одинокий и просто скользящий по жизни.
Поняв, что сон вряд ли вернётся в ближайшее время, Борис достал из внутреннего кармана небольшую фляжку с виски, приложился. Он очень гордился тем, что не просто "завязал", а научился контролировать себя, не давая удовольствию стать пагубным, как это было раньше. Убрав фляжку, Борис повернулся и с максимально циничной миной начал бесцеремонно разглядывать соседку через проход. Год назад он так увёл в тамбур одну девицу... Нет-нет, никакого насилия, зачем, если добровольное согласие получить так легко.
"Нуачо, перезрелая ягодка ещё слаще".
Сняв паллий и оставшись в длинном по новой моде тёмно-зелёном платье-столе, женщина тоже не спала - просто сидела и смотрела перед собой, словно демонстрируя безупречной осанкой. В лице её, уже тронутом увяданием, без труда угадывалась былая, почти мифологическая красота. Попутчица не старалась выглядеть моложе, её ухоженность явно была следствием дисциплины, а не тщеславия и желания нравиться.
Идеально-овальную, вытянутую форму лица не смазали даже заострившиеся с возрастом черты и начавшие западать щёки. Проседь в густых волосах цвета мёда, некогда бывших золотистыми и вьющимися, не старила, а придавала благородства. Пряди свободно падали на плечи женщины, это была уступка новому, свободному от жёстких условностей и тугих причёсок статусу их обладательницы. Прямой изящный нос; губы, когда-то полные и мягкие, как лепестки, теперь были сжаты в тонкую, чуть напряжённую линию. В их уголках залегли две морщинки - не от смеха, а от многолетнего усилия сдержать резкое слово или горькую усмешку. Бледноватая, привыкшая к искусственному освещению кожа. Паутинка едва заметных морщинок, напоминавших трещинки на старинной картине, на висках и у глаз.
Продолжая своё наблюдение, Борис вскрыл полагавшийся каждому пассажиру дорожный наборчик, вытащил бумажный стакан.
- Не желаете?
Он через проход протянул женщине наполовину заполненную виски ёмкость.
Та повернулась.
- Благодарю.
Её глубокий, низкий, с хрипотцой голос показался Борису совершенно безжизненным. Впечатление это усилили глаза соседки: большие, широко расставленные, цвета старого янтаря, они считывали его с усталой проницательностью.
Женщина выпила алкоголь почти залпом.
"На разбитную разведёнку не похожа, - мелькнуло у Бориса. - Тогда что? Просто... (он мысленно выдохнул короткое, грязное словцо.). Или в её мире не знают о тех, кто подсыпают наркотики в напитки женщинам, чтобы поиметь их? Уверена, что её не посмеют?"
Он прекрасно понимал, что бьёт мимо. Тут что-то другое, от соседки веяло холодным, печальным достоинством. Фреска в заброшенной церкви. Разрушенный идеал. А эта прямая спина...осанка человека, привыкшего сидеть на возвышении и чувствовать на себе взгляды сотен людей.
Борис чувствовал, как его затягивает в какую-то странную воронку, в центре которой была эта бабёнка. Циник в нём поднял бунт. Романтика - чушь, в бабах главное то, что ниже пояса. Он почувствовал странное раздражение, смешанное с азартом. Такой дичью не каждый день пообедаешь.
- Эта чёрная тряпка на Вас... Как мантия. Вы часом не судья?
Он демонстративно приложился к фляжке.
- Вы грубы, но не глупы. В отставке.
- Ааа. Говорят, у вас, судейских жирная руга на покое. Значит, не на алименты в первом классе катаетесь...
- Ругу я не выслужила. Алименты не получаю - не от кого и не на кого.
- Шутите!
Он протянул ещё полстакана, женщина приняла.
- Борис.
- Зоя. Бабник?
- Врунья? Успокойтесь, я не задеру Вам подол прямо здесь. Есть другие пассажиры, есть камеры, сервиторы в поездах умеют бить током и вкалывать обездвиживающий состав, Вы в безопасности, Зоенька. Лучше расскажите, почему отказались от руги. Пришлось уволиться? Интриги или...
Губы Зои скривила усмешка.
- Я прекрасно понимаю Ваши намёки. Стреляете в молоко. Хорошо, Вы заслуживаете пощёчины, но получите свою историю. Вам ведь от меня больше ничего не нужно?
- Это по ходу дела будет видно. Ещё виски?
Молчаливый кивок. Так, наверное, она благодарила секретаря за поданную папку.
***
Леонида, коллегу Зои, хватил инфаркт. На следующий день председатель суда вызвал её и за кофе сообщил:
- Расписываю дела Лёни. Вишневскую получишь ты, Зоя.
- Спасибо. Удружили.
- Не стоит благодарности. Больше некому, дело резонансное, нужны твой ум и такт. Лёня не тянул ситуацию.
Понизив голос, он добавил:
- Избавь меня, Зоенька, а заодно и прокуратуру от прессы, женских и мужских активистов и прочей муры. Красиво и законно, как ты умеешь. Сумеешь - я всегда буду на твоей стороне. Даже если жареного младенца прямо на процессе съешь.
"Красиво и законно", - мысленно повторила она, уже листая дело. Формально ничего сложного. Валерия Александровна Вишневская, 28 лет, реставратор, не замужем, детей нет. Непреднамеренное убийство.
Бывший сожитель подсудимой с богатым опытом психологического насилия и единожды задокументированным случаем физического (а в студенческие годы, как выяснилось в ходе следствия, ещё и уголовщины) продолжал терроризировать женщину и после расставания. В тот вечер он, пьяный, дубликатом ключей открыл дверь в квартиру Валерии, минут за пять до этого вернувшейся из музея. Соседи услышали крики, угрозы, топот и грохот.
Лера, доведённая до отчаяния, схватила со стола бронзовую статуэтку (подарок от отца, человека властного и сильного, который учил её давать сдачи) и, отбиваясь, нанесла смертельный удар. Она сама вызвала полицию и скорую и пыталась реанимировать того, кто минуту назад угрожал её чести, а то и жизни. Приехавший наряд застал её растрёпанную, в разорванной одежде, с подбитым глазом, отчаянно пытающуюся вернуть дыхание в недвижное тело.
Валерия факта убийства не отрицала, дала обстоятельные непротиворечивые показания. Вину, впрочем, не признала, настаивала, что просто защищала себя. Адвокат тоже выстраивал линию на самообороне и предельной степени душевного волнения. Часть общественности и СМИ видели в Вишневской символ всех жертв домашнего насилия и требовали оправдания. Другие сочувствовали женщине, но называли её возможное оправдание "выдачей лицензии на расправу", настаивая на осуждении и пусть мягком, но наказании. В соцсетях кипели страсти, словно война, только что закончившаяся в мире, искала себе новую пищу.
"Идеальная жертва, - холодно констатировала про себя Зоя. - Слишком уж идеальная".
***
Внешность Валерии, казалось, подтверждала этот вердикт. Красота её была не броская, не вызывающая, а хрупкая, почти неземная: чистые, правильные черты лица, большие светлые глаза, в которых застыла тихая печаль. Никакого макияжа, чтобы не скрывать бледность и синяки под глазами. Длинные русые волосы всегда забраны в аккуратный хвост. Образ, вызывающий не зависть или вожделение, а инстинктивное желание защитить.
На судебные заседания Лера, которую, естественно, ни в какой СИЗО не отправили, приходила в простеньких, но идеально чистых и отглаженных платьях пастельного тона с воротничком или в строгом чуть великоватом костюме с юбкой, подчёркивавшем её хрупкость. На улице, давая скупые комментарии прессе или гражданским активистам - в пальто или плаще, не шикарных, но и не заношенных, сдержанных оттенков: мягкий голубой, благородный беж. Образ не безутешной вдовы (чему не поверил бы никто), но попавшей в переплёт образованной прекрасно воспитанной интеллигентной женщины, молодого перспективного специалиста, в которых так нуждалась послевоенная страна. Образ хорошего человека, которому очень плохо.
Держалась Валерия безупречно, говорила всегда чётко, но негромко, на вопросы отвечала вежливо, с налётом усталой покорности судьбе. Лишь порой голос подводил её, дрожал, и Лера замолкала на мгновение, собираясь с мыслями. Скупые жесты подсудимой вызывали у Зои ощущение, что та старалась занимать как можно меньше места.
Разговаривая с журналистами, Вишневская всегда благодарила сторонников за помощь, поддержку, сочувствие и тут же добавляла, что верит в правосудие.
Словом, живое воплощение невинности, растоптанной грубой силой. Любые обвинения в её сторону казались зверской жестокостью. Журналисты и блогеры от Валерии буквально млели, ряды сочувствовавших ей росли, как на дрожжах. Казалось, только Зоя задавалась простым вопросом: "Как эта фея могла убить крепкого мужика одним ударом?" Неужели другие не замечали кричащего диссонанса? Всякий раз, думая это, Зоя ловила себя на том, что сжимает кулаки, словно собираясь разбить эту безупречную иллюзию.
На скамье подсудимых перед ней сидели разные люди, даже пара маньяков. Как истинный профессионал, Зоя всегда отделяла личное отношение к тем, чьи судьбы вершила по долгу службы, от материалов из лежавших перед ней дел. Самый жёсткий приговор она вынесла тому, кому по-человечески сочувствовала. Но с Вишневской всё было по-другому, каждое соприкосновение с ней буквально опустошало опытную служительницу Фемиды.
***
Во-первых, лицо Валерии. Несколько раз, закрыв заседание, Зоя понимала, что не сможет его описать. Оно было словно размыто. Зоя видела его минуту назад, а сейчас в памяти - только общее впечатление: хрупкая, светловолосая. А черты... черты упорно не желали складываться в целое. Как вода сквозь пальцы. Судья аккуратно задавала вопросы гособвинителю, секретарю, приставам - и слышала в ответ такие же сбивчивые, противоречивые описания. "Хрупкая... светлые волосы... а черты... не могу собрать, Зоя Фёдоровна/Ваша честь". Она открывала дело, смотрела на снимок Вишневской или искала свежие фото и видео на инфопорталах - и всякий раз наталкивалась на то же: изображения казались блёклой копией, не передававшей сути живого человека в зале суда.
В конце концов, Зоя даже позвонила следователю, занимавшемуся Вишневской. Тот безбожно путал, бормотал то "блондинка", то "кареглазая"; в голосе "важняка" сквозило раздражение, будто он пытался вспомнить сон.
Зоя настояла на личной встрече; уверенный в себе мужчина, чью военную выправку не скрывал безупречный костюм с галстуком, сходу заявил:
- Стрёмная эта Вишневская. Перекрестился, когда с рук дело сбыл.
- Почему?
- Нууу... Знаете, она как голограмма. По документам всё безупречно, а вживую... Никто ничего о ней толком не помнит, ни коллеги, ни клиенты, ни студенты и преподаватели в ВУЗе, где она подрабатывала. Предел воспоминаний: "Ну, была/есть такая". Родители умерли, детей нет, братьев-сестёр нет, мужика нет, подружек тоже. Одна как перст.
Он вдруг осклабился.
- Опера даже к лесбухам удочки закидывали, те её тоже не знают. Так не бывает, Зоя...
- Фёдоровна.
- Зоя Фёдоровна. Последнего бродягу с улицы забери, отмой-отчисти, вопросы начни задавать, такие социальные связи всплывут, что твоя грибница. Вишневскую же Вашу как встроили в реальность, уже двадцативосьмилетней, со взглядом побитой собаки и трупом на руках. Я и гебешникам по знакомству звонил, чтоб прокачали, мало ли... Опять чисто. Первый раз такое вижу.
Вот с убитым всё просто: нормальный ублюдок. Альфонс и кухонный боксёр, но умел пудрить мозги слабому полу. В студенческие годы с такими же дебилами-дружками чуть не запинал насмерть одного совершенно безобидного парнишку.
- Не сочтите за давление на суд, Ваша честь, - вдруг отчеканил следователь, - но не верьте ни единому слову этого ангелочка. Уж в подделках реставраторы знают толк. От меня Вишневская ушла, так хоть Вы её прищучьте.
***
В совете его Зоя совершенно не нуждалась, не из высокомерия, а потому что сама осознавала: Валерия лжёт и прекрасно понимает, что Зоя это чувствует. Таким было её "во-вторых".
Это ощущение напоминало интимную связь - запретную, недобровольную. Когда взгляд судьи падал на Валерию, оно проявлялось не как видение, а как физическое вторжение. Судья вдруг не видела перед собой перепуганную измученную покорную женщину, а чувствовала ровный, холодный, металлический привкус на языке, ощущая холодное надменное спокойствие Леры вместо горячей волны страха или отчаяния. Она обоняла тяжёлый, сладковатый аромат притворства, как от увядающих цветов.
Читая материалы дела, слушая показания Вишневской, Зоя, точно незримый свидетель, буквально наблюдала сцену убийства, но не как хаотичную драку. Она видела чёткую, выверенную геометрию: сожитель, шатаясь, движется к ней, а Лера не отступает в ужасе. Она стоит на месте, как скала, её рука со статуэткой уже занесена. Она не защищалась, она встречала его. Тут до Зои дошло: он не вламывался, она его позвала. Иодежду Валерии рвали не мужские, а женские руки - руки самой Вишневской, умевшие наносить мазки толщиной чуть ли не в микрон.
Лёжа бессонной ночью и глядя в потолок, Зоя словно смотрела кошмарную пьесу. Валерия несколько лет ненавидела убитого, но эта ненависть была не огненной, а ледяной. Она копила её, лелеяла. Работа с хрупкими старинными предметами требует железной выдержки, терпения и точности. Тот вечер стал не моментом страха, а моментом возможности. Лера поняла, что сейчас может совершить идеальное преступление, всё спишут на самозащиту. Она не просто ударила его - она привела приговор в исполнение. В её действиях виднелся не аффект, а ритуал. Вишневская была не жертвой в клетке, а судьёй и палачом в своём личном зале суда.
Утром в кабинете Зоя открывала дело. Протокол допроса, лист !... Поначалу мужчина был харизматичным, уверенным в себе, решительным. Он брал на себя ответственность, был щедр и окружал её вниманием. Даже проблемы с законом в молодости умел подать романтично, как лихость, юношеское ухарство. Клялся, что всё осознал и искупил, рассказывал, сколько денег перевёл тому парнишке на лечение, уверял, что у него теперь всё хорошо. Потом первое грубое слово, первый удар... Классика.
Но когда Зоя смотрела на Валерию в зале суда, она видела не растерзанную страдалицу, а актрису, которая наконец-то дождалась своего звёздного часа. В роли жертвы, мученицы она обнаружила скрытую власть - власть морального превосходства, власть вызывать сочувствие. Связь с домашним тираном дала ей эту роль в полной мере. Зоя смотрела, как Лера ловит на себе взгляды сочувствия и тактично опускает глаза, но чувствовала исходящую от неё волну...удовлетворения. Жизнь с убитым была для Вишневской долгой, мучительной, но необходимой подготовкой к этому единственному моменту - моменту, когда она сможет казнить своего истязателя и быть за это не наказанной, а восхвалённой.
Леденящая душу двусмысленность этой ситуации - наполовину жертва, наполовину палач - заставляла Зою понимать, что порой самоё правосудие бывает безнадёжно ущербно.
И, что ещё страшнее, Зоя понимала, что Валерия тоже прекрасно это осознаёт и втайне потешается над ней. Мало того: Вишневская буквально питалась ею, заставляя без сил выползать из зала.
***
Председатель вновь вызвал Зою и пока ещё с мягким неудовольствием посетовал на то, что рассмотрение дела затягивается. Та аккуратно, без лишних подробностей поделилась своими переживаниями.
- Я, Зоя Фёдоровна, Вами (судья прекрасно знала, что такой переход на "Вы" означал подавляемое раздражение) одновременно и доволен, и недоволен. Доволен тем, что хватку Вы не теряете. Я тоже сходу заметил, что эта малахольная - дамочка с двойным дном. А недоволен тем, что Вы, похоже, забываете: эмоции - эмоциями, ощущения - ощущениями, догадки - догадками, а мы, юристы, должны иметь дело исключительно с фактами. Факты же гласят о следующем: Вишневская не преднамеренно убила человека, который набросился на неё с намерением искалечить, изнасиловать, может даже, убить. Человека с приговором за тяжкое насильственное преступление в послужном списке. Во всяком случае, доказательств обратного у нас нет. Так?
Зоя обречённо кивнула.
- Я на Вас сейчас не давлю, Зоя Фёдоровна, а думаю вслух, как бы поступил сам. Был бы убеждён, что у Вишневской имелась возможность избежать нападения или обезвредить агрессора иначе, вынес бы обвинительный приговор с наказанием ниже низшего предела. Нет - оправдал бы. Соберитесь с мыслями, перечитайте дело, и давайте закончим эту волынку. Нас и так на всех порталах треплют, мол, мы намеренно тянем резину, думая, как бы куколку невинную в свои сети поймать и на лесосеку отправить.
- Она не невинная куколка, я убеждена... Это спланированное убийство, каким бы мерзавцем ни был погибший!
- Доказательства на бочку, Зоя Фёдоровна! Накосячит второй раз - получит по полной. А сейчас сажать Вишневскую законных оснований нет. Идите, работайте. Буду рад завтра узнать, что Вы, наконец, удалились в совещательную комнату.
Зоя выкурила в тот день пачку, половину на работе, половину дома. В голове её гремела какофония. Зоя-женщина кричала, что осудить Вишневскую - значит, послать опасный сигнал извергам, истязающим тех, кто вынужден жить с ними под одной крышей. Зоя-человек мрачно вставляла, что, каким бы ни был приговор, на воле всё равно остаётся хладнокровная убийца, отведавшая пьянящий коктейль из крови и социального одобрения. А Зоя-судья с ужасом осознавала, что правосудие, в которое она верила и которому служила уже столько лет, не в силах распутать этот клубок.
Холодным декабрьским вечером она стояла на заднем дворе суда, затягиваясь дымом, не обращая внимания на ледяной ветер, забиравшийся под шубку, кусавший колени через плотное плетение колготок, и бормотала:
- Что это?! Асоциальное расстройство? Последствия сурового отцовского воспитания? Мизандрия? Пережитое когда-то и скрытое ото всех насилие? Доказательства? Ноль! На экспертизу? С какой стати? Оснований - ноль!
К тому же в глубине души Зоя была уверена, что эта "голограмма в юбке" не по зубам никаким психиатрам.
- Всех поимела, и меня в первую очередь.
Чертыхнувшись, она придавливала каблуком или растирала о край урны очередной окурок.
Зоя ощущала себя запертой с торжествующей Валерией в невидимой прозрачной клетке. Новая разновидность казни Тантала: всё знать и не иметь ни одного доказательства.
***
На следующий день Лера не явилась на заседание. Зоя оформила бесполезный привод, следом был безуспешный розыск. Вишневская исчезла, словно кто-то отключил проектор этой голограммы.
- Приговор я в итоге вынесла заочно. Обвинительный, пять лет колонии-поселения. На фоне того удара, который Валерия, исчезнув, нанесла своим сторонникам, на фоне их ярости и разочарования его почти не заметили. Вынесла и подала в отставку. Поняла, что больше судить никого не смогу, что я не судья, а просто женщина, что играет в игру, правила которой перестала понимать. К тому же пошла ромеизация, всё начало меняться, я и подумала: а нафиг оно мне сдалось... И руги никакой не хотелось.
- "Подумала". Много думаешь, Зоенька, - сказал уже обосновавшийся рядом с женщиной Борис. - От этого одни неприятности. Голова болит, седеешь раньше времени. Но я тебе верю, хоть ты и дичь редкую несла, сам однажды видел одну...голограмму.
Женщина, не вслушиваясь в его рассуждения, достала что-то из сумочки.
- Это я в тот день нашла у себя на столе. Боже, ну почему я тебе так доверяю? По уму, надо просто врезать по физии да уйти в другой конец вагона...
Борис взял помятую прямоугольную картонку. Карта Таро что ли? Одна его любовница увлекалась, везде таскала с собой колоду. Но эта - эта была другой. Очень странная: цифра -1, а уж рисунок... Мужебаба в плаще с циферблатами, в одной руке зеркало с трещиной, в другой - перо, сочащееся не то чернилами, не то песком, а под ногами камертоны. Всё монохромное, как старая фотография. И подпись: "ПЕСОЧНЫЙ ЛЖЕЦ".
Борис вздрогнул. Он брезгливо швырнул карту на сиденье.
- Выкинь это дерьмо, Зоенька. И из головы всё выкинь. Доедем - заселимся вместе, знаю славное местечко. Мы с тобой одного поля ягоды.
Глоссарий Третьего Рима:
Руга - содержание, выплачиваемое государственным служащим (в том числе после отставки).