Шишлова Екатерина Викторовна
Оденьте свою семью в вельвет и деним

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я совсем недавно занимаюсь литературными переводами, но,говорят, неплохо получается. Начала со сборника одного из моих любимых авторов, современного американского писателя Дэвида Седариса.Надеюсь, вам понравится. Жду отзывов. Заранее спасибо!

Мы и они

   Когда моя семья только переехала в Северную Каролину, мы жили в съемном доме в трех кварталах от школы, где я поступил в третий класс. Моя мать подружилась с одной из соседок, и это показалось ей более чем достаточным. Как она объяснила, через год нам придется снова переехать, поэтому нет толку сближаться с людьми, с которыми все равно надо будет расстаться. Наш следующий дом находился всего в километре от этого, и было абсолютно необязательно прощаться с соседями и проливать горькие слезы. Можно было просто сказать "увидимся". Но я, тем не менее, перенимал отношение матери к этому вопросу, так как это позволяло мне притворяться, что отсутствие друзей является сознательным выбором. Я мог их завести, если бы захотел. Просто было еще не время.
   До этого в штате Нью-Йорк мы жили в сельской местности, где не было ни асфальтированных дорог, ни фонарей. Можно было выйти из дома и не встретить ни одного прохожего. Но здесь из окон были видны другие дома и люди, живущие в них. Я надеялся, что во время вечерней прогулки мне посчастливится стать свидетелем убийства, но большинство наших соседей в это время сидели в гостиной перед телевизором. Единственной отличной от всех была семья некоего мистера Томки, который не верил в телевидение. Это мы узнали от одной из маминых подруг, которая забежала как-то после обеда с корзиной окры. Она не пояснила свое сообщение, скорее просто преподнесла информацию, предоставив своей слушательнице возможность сделать выводы. Если бы моя мать сказала: "Большей чепухи я в своей жизни не слышала", мне кажется, соседка бы согласилась. А если бы она сказала: "Троекратное ура мистеру Томки!", подруга, скорее всего, согласилась бы и в этом случае. Это было что-то вроде проверки, как и окра.
   Говорить, что не веришь в телевидение это не то же самое, что говорить, что тебе нет до него дела. Употребление слова "вера" подразумевает наличие у телевидения стратегического плана, против которого человек выступает. Еще это значит, что он слишком много думает. Когда мама сообщила, что мистер Томки не верит в телевидение, отец ответил: "Молодец. Я бы тоже не сказал, что верю в него".
   "Вот и я так думаю", - сказала мама, а потом мои родители отправились смотреть новости и все, что показывали после них.
  
   Разнеслась молва, что у мистера Томки нет телевизора. Говорили, что все это, конечно, очень похвально, но нечестно с его стороны навязывать свои взгляды другим, а в частности своим ни в чем не повинным детям и жене. Предполагалось, что, как слепой человек развивает более острый слух, так и эта семья должна как-то компенсировать свою утрату. "Возможно, они читают", - сказала мамина подруга. "Может, они слушают радио, но могу поклясться, они что-то да делают".
   Мне захотелось узнать, что же такое это "что-то", и я начал подглядывать в окна Томки. Днем я стоял напротив их дома и делал вид, что жду кого-то, а вечером, когда было лучше видно и было меньше шансов попасться, я пробирался к ним во двор и прятался в кустах возле забора.
   Отсутствие телевизора заставляло семью Томки разговаривать за обедом. Они и не представляли, как тривиальна их жизнь, поэтому не стыдились того, что никому бы не пришло в голову пригласить таких скучных людей в какое-нибудь телешоу. Они не знали, чем надо интересоваться, как должен выглядеть обед и даже во сколько люди должны есть. Иногда они не садились за стол аж до восьми часов, когда все остальные уже пообедали. За едой мистер Томки иногда стучал рукой по столу и показывал на детей вилкой, но стоило ему договорить, все начинали смеяться. Мне пришло в голову, что он кого-то копирует, и я подумал, не следит ли он за нашей семьей во время обеда.
   Когда наступила осень и начались занятия в школе, я видел детей Томки, идущих по холму с бумажными пакетами в руках. Сын учился на один год младше меня, а дочь - на один старше. Мы никогда не разговаривали, но, сталкиваясь с ними в коридорах школы, я пытался представить, каким они видят окружающий мир. Каково быть такими невежественными и одинокими? Может ли нормальный человек себе это представить? Рассматривая коробку для ланча с изображением Элмера Фада, героя мультфильмов про Багса Банни, я старался отстраниться от всего, что я знал о нем: то, что он не выговаривает букву "р" и постоянно гоняется за умным и гораздо более знаменитым кроликом. Я старался думать о нем, просто как о рисованном персонаже, но было абсолютно невозможно отделить его от его популярности.
   Однажды на уроке мальчик по имени Уильям начал писать на доске неправильный ответ. Наша учительница начала размахивать руками со словами: "Осторожно, Уилл. Опасно, опасно". Ее голос звучал искусственно, бесцветно. Мы все засмеялись, потому что знали, что она копирует робота из еженедельного сериала про семью, живущую в открытом космосе. Однако дети Томки могли бы подумать, что у нее сердечный приступ. Мне пришло в голову, что им нужен гид, который будет сопровождать их каждый день и объяснять то, что они не в состоянии понять. Я бы мог заниматься этим на выходных, но наша дружба разрушила бы ореол тайны, окружающий их, и те добрые чувства, которые возникли во мне от жалости к ним. Поэтому я сохранял дистанцию.
   В начале октября семья Томки купила лодку, и все, казалось, почувствовали огромное облегчение, особенно подруга моей мамы, которая заметила, что мотор был явно подержанный. Нам доложили, что у тестя мистера Томки был дом на озере, которым семейству можно было пользоваться, когда заблагорассудится. Это объясняло их отсутствие на выходных, но не облегчало страдания, вызванные их отъездом. Я чувствовал себя так, как будто отменили мое любимое телешоу.
   В том году Хэллоуин выпал на субботу, и к тому времени, как мама повела нас в магазин, все хорошие костюмы уже раскупили. Мои сестры нарядились ведьмами, я - бродягой. Я с нетерпением ждал возможности подойти к двери Томки в своем камуфляже, но они были на озере, в окнах не горел свет. Перед отъездом они оставили на крыльце банку из-под кофе, наполненную жвачками. Рядом висела надпись: "Не жадничай". В иерархии сладостей, раздаваемых на Хэллоуин, жвачки были на низшей ступени. Этот факт подтверждался тем, что изрядное их количество плавало в стоящей неподалеку собачьей миске. Мысль о том, что именно так жвачка выглядит в твоем желудке, была отвратительна. А то, что тебе еще и предлагалось не брать слишком много того, чего тебе вообще не хотелось, расценивалось просто как оскорбление. "Что о себе возомнили эти Томки?" - сказала моя сестра Лиза.
   На следующий вечер после Хэллоуина мы смотрели телевизор, когда позвонили в дверь. В нашем доме редко бывали гости, поэтому, обогнав отца, мама, сестры и я гурьбой скатились вниз по лестнице, открыли дверь и обнаружили на пороге семейство Томки в полном составе. Родители выглядели как обычно, а сын и дочь были одеты в маскарадные костюмы - она была балериной, а он - каким-то грызуном с плюшевыми ушами и хвостом, сделанным из чего-то наподобие удлинителя. Видимо, они провели предыдущий вечер на озере в полном одиночестве и упустили возможность, как следует встретить Хэллоуин. "Мы решили отпраздновать сейчас, если вы не против", - сказал мистер Томки.
   Я приписал их поведение тому факту, что у них не было телевизора, но ведь телевидение не может научить всему. Просить угощение на Хэллоуин означало праздновать, но просить угощение первого ноября означало попрошайничать. Подобным поведением ставишь людей в неловкое положение. Такие вещи обычно впитывают с молоком матери, и меня возмутило, что семья Томки этого не понимает.
   - Конечно еще не поздно, - сказала мама. - Дети, почему бы вам...не сбегать за...сладостями.
   - Но сладости уже кончились, - возразила моя сестра Гретхен. - Ты вчера все раздала.
   - Не эти сладости, - ответила мама. - Другие. Почему бы вам за ними не сбегать?
   - Ты имеешь в виду наши конфеты? - возмутилась Лиза. - Которые мы заработали?
   Именно это она и имела в виду, но не хотела прямо говорить, чтобы пощадить чувства Томки. Она надеялась, что они подумают, что у нас в доме всегда припрятана полная корзина конфет, которая так и ждет, чтобы кто-нибудь пришел и забрал ее. "Идите же, - сказала она. - Да поторапливайтесь".
   Моя комната находилась направо от холла, и, если бы Томки посмотрели в этом направлении, они могли бы увидеть лежащий на кровати бумажный пакет с надписью: "МОИ КОНФЕТЫ. НИКОМУ НЕ ТРОГАТЬ". Я не хотел, чтобы они знали, сколько у меня сладостей, поэтому я отправился в комнату и закрыл за собой дверь. Потом я задернул занавески и высыпал содержимое пакета на кровать, выискивая, что похуже. Всю жизнь мне становилось плохо от шоколада. Я не знаю, аллергия это или нет, но даже от нескольких кусочков у меня начинается адская головная боль. Со временем я научился держаться от этого лакомства подальше, но в детстве я просто не мог от него отказаться. Я съедал все шоколадки, а в головной боли винил то виноградный сок, то дым от маминых сигарет, то жмущие мне дужки очков - все, что угодно, только не шоколад. Плитки шоколада были для меня ядом, но они были произведены разрекламированными фирмами, поэтому я отложил их в кучку под номером 1, которая определенно не достанется Томки.
   Я слышал в холле голос мамы, которая силилась придумать тему для разговора.
   - Лодка! - воскликнула она. - Звучит так заманчиво. Вы можете заехать на ней прямо в воду?
   - Вообще-то у нас есть прицеп, - сказал мистер Томки. - Поэтому мы просто заводим его в озеро и опускаем лодку на воду.
   - О, прицеп. А какой?
   - Ну, это лодочный прицеп, - ответил мистер Томки.
   - Понятно, но он деревянный или...еще какой-нибудь...Мне интересно, какой у вас вид прицепа?
   В словах мамы было два подтекста. Первый и самый очевидный звучал так: "Да, я разговариваю с вами о лодочных прицепах, но я сейчас сойду с ума". Второй предназначался только для меня и сестер: "Если вы сейчас же не появитесь вместе с этими конфетами, никогда вам больше не видать ни счастья, ни свободы, ни материнской ласки".
   Я знал, что ее вторжение в мою комнату было всего лишь делом времени. Потом она начнет собирать конфеты сама, хватая все без разбора, не обращая внимания на мою систему. Если бы я мог в тот момент здраво рассуждать, я бы спрятал большую часть ценных конфет в ящик стола. Но от одной мысли, что она может вот-вот войти я запаниковал, сорвал с шоколадок обертки и начал заталкивать их в рот, отчаянно, будто соревнуясь с кем-то. Большинство из них были маленькие, поэтому их было легче запихнуть, во рту еще оставалось место, но было трудно одновременно жевать и засовывать еще. Головная боль началась сразу же, но я объяснил ее волнением.
   Мама сказала Томки, что ей надо кое-что проверить, открыла дверь в мою комнату и просунула туда голову. "Какого черта ты делаешь?" - прошептала она, но мой рот был слишком занят, чтобы ответить. "Я сейчас", - сообщила она Томки. В тот момент, когда она зашла ко мне и направилась к кровати, я уже начал разламывать леденцы и конфетные ожерелья из кучи под номером 2. Это были вторые по ценности сладости, которые я получил. И хоть уничтожать их было нестерпимо жаль, расстаться с ними было еще хуже. Я только что принялся за маленькую коробочку конфет, как мама вырвала ее у меня из рук, случайно закончив уже начатое. Драже со стуком высыпались на пол, и пока я смотрел, как они разлетаются в стороны, она схватила пачку вафель.
   "Только не эти", - взмолился я, но вместо слов у меня изо рта вывалился пережеванный шоколад и упал на рукав ее свитера. "Только не эти! Только не эти!"
   Она встряхнула рукой, и шоколад, как отвратительный кусок дерьма, плюхнулся на покрывало. "Посмотри на себя", - сказала она. - "Нет, это надо видеть".
   Вместе с вафлями она забрала несколько взрывающихся леденцов и с десяток карамелек, завернутых в целлофановую обертку. Я слышал, как она извинилась перед Томки за свое отсутствие, а потом раздался стук моих конфет, упавших на дно их корзинок.
   - Что надо сказать? - спросил мистер Томки.
   Дети ответили: "Спасибо".
  
   У меня хоть и были неприятности из-за того, что я не принес свои конфеты быстрее, у моих сестер их было еще больше, потому что свои они вообще не принесли. Мы провели полвечера в своих комнатах, потом по очереди прокрались наверх и устроились рядом с родителями перед телевизором. Я был последним и сел на пол около дивана. Показывали вестерн, и, даже если бы моя голова не пульсировала от боли, я сомневаюсь, что у меня хватило бы сил следить за развитием сюжета. Банда преступников, щурясь, наблюдала с вершины скалистого утеса за приближающимся облаком пыли, а я снова подумал о Томки, о том, какими одинокими и неуместными они выглядели в своих дурацких костюмах. "Что у этого мальчика было с хвостом?" - спросил я.
   "Тс-с-с", - зашикали на меня все.
   Месяцами я наблюдал за этими людьми и защищал их, но теперь одним глупым поступком они превратили мою жалость во что-то отталкивающее и уродливое. Этот переход был не постепенным, а мгновенным, он породил неуютное чувство потери. Мы не были друзьями, дети Томки и я, но я ведь одарил их своим любопытством. Интерес к семье Томки дал мне возможность почувствовать себя великодушным, но теперь мне пришлось изменить тактику и найти удовольствие в ненависти к ним. Единственной альтернативой было последовать совету моей матери и посмотреть на себя со стороны. Это старая уловка, направленная на то, чтобы обратить ненависть на самого себя. И хотя я был серьезно настроен не поддаваться ей, было трудно выкинуть из головы картину, засевшую там после маминого предложения: мальчик с перепачканным шоколадом ртом сидит на кровати. Он человеческое существо, но он еще и свинья, окруженная отбросами и пожирающая пищу, чтобы никому больше не досталось. Будь это единственный образ, существующий в мире, пришлось бы уделить ему все свое внимание, но благо, есть и другие. Вот, например, из-за поворота выезжает почтовая карета, груженая золотом. Вот блестящий новый Мустанг с откидным верхом. Вот девочка-подросток с шикарной копной волос пьет Пепси через трубочку. Одна картинка за другой, снова и снова, пока не начнутся новости, и все, что показывают после них.
  
  
  

Похожий на корабль

   В химчистке мы с мамой стояли в очереди за женщиной, которую никогда прежде не видели. "Приятная женщина", - говорила позже мама. "Хорошо сложенная. Породистая". Женщина была одета по погоде в легкое хлопчатобумажное платье с рисунком из крупных маргариток. Ее туфли гармонировали по цвету с лепестками, а висящая на плече сумочка в черную и желтую полоску была похожа на лениво жужжащего над цветами шмеля. Она протянула свою квитанцию, забрала вещи, а потом выразила благодарность за то, что она считала быстрым и квалифицированным обслуживанием. "Знаете, - сказала она, - люди многое рассказывают о Рэйли, но ведь это все неправда, да?"
   Кореец кивнул так, как это делает иностранец, когда понимает, что собеседник закончил фразу. Он был не владельцем химчистки, а просто помощником, и было очевидно, что он не понял ни слова из того, что она сказала.
   "Мы с сестрой приехали сюда погостить", - произнесла женщина уже громче, а кореец снова кивнул. "Я бы с удовольствием задержалась и посмотрела город, но мой дом - вернее, один из моих домов - будет участвовать в садовом конкурсе, поэтому я должна вернуться в Уильямсбург."
   Мне было одиннадцать лет, но даже мне ее слова показались странными. Если она надеялась произвести впечатление на корейца, то только зря сотрясала воздух. Кому же предназначалось ее сообщение?
   "Мой дом - вернее, один из моих домов": к вечеру мы с мамой повторили эту фразу раз пятьдесят. Садовый конкурс мы оставили без внимания, но первая часть предложения доставляла нам огромное удовольствие. Между словами "дом" и "вернее" она сделала паузу, что показано с помощью тире. За это короткое мгновение она решила: "А почему бы и нет?" Следующее слово - "один" - сорвалось с ее губ как легкое дуновение ветерка, поэтому эту часть было сложно повторить. Надо было произнести это слово с определенной интонацией, иначе вся фраза теряла свою силу. Будучи чем-то средним между самоуверенным смешком и вздохом радостного смущения, слово "один" придавало предложению двойной смысл. Для людей ее класса ее заявление значило: "Только посмотрите на меня, я всегда в движении!" Для менее удачливых это звучало так: "Не обманывайтесь, иметь больше одного дома - тяжкий труд".
   Первые раз десять мы произносили эту фразу слишком зажато и чопорно, но где-то к обеду наши голоса смягчились. Мы желали то, чем обладала эта женщина. Но мечта становилась еще более несбыточной оттого, что мы копировали ее. Поэтому пришлось вернуться к нашим истинным "я".
   "Мой дом - вернее, один из моих домов..." Мама произнесла это поспешно, как будто была необходимость уточнить свое высказывание. Точно так же она могла сказать: "Моя дочь - вернее, одна из моих дочерей", но второй дом был престижней, чем вторая дочь, поэтому такая интонация не подходила. Я пошел другим путем, сделав особое ударение на слове "один", что гарантировано отвратило бы от меня слушателей.
   - Если ты произнесешь это так, все тебе позавидуют, - сказала мама.
   - А разве мы не этого добиваемся?
   - Частично, - ответила она. - Но в основном мы хотим, чтобы они за нас порадовались.
   - Но почему они должны радоваться за тех, кто имеет больше?
   - Я думаю, все зависит от человека, - сказала она. - Ладно, это не так уж и важно. Мы наконец-то произнесли это правильно. Когда придет время, и у нас все это будет.
   И мы начали ждать.
  
   Где-то в середине 60-х Северная Каролина начала называться "Край отдыха". Эти слова выбили на номерных знаках, и целый ряд рекламных роликов напоминал нам, что, в отличие от некоторых соседних штатов, в нашем есть и пляж, и горы. Некоторые ездили то туда, то сюда, но большинство людей были приверженцами какого-то одного ландшафта. Мы были Пляжной семьей, семьей Изумрудного острова, но все это было только благодаря маме. Не думаю, что папа сам бы когда-нибудь всерьез задумался об отпуске. Вдалеке от дома он становился беспокойным и раздражительным, но мама обожала океан. Она не умела плавать, но любила стоять у кромки воды с удочкой в руках. Это сложно было назвать рыбной ловлей, потому что она ни разу ничего не поймала и никогда не выражала ни надежды на улов, ни разочарования от его отсутствия. О чем она думала, глядя на волны, было загадкой, но эти мысли явно доставляли ей удовольствие. Она самой себе больше нравилась, когда их думала.
   Однажды папа затянул с бронированием жилья, и пришлось поселиться в первом попавшемся доме. Это был не коттедж, а какая-то лачуга, из тех, где обычно живут бедняки. Двор был огорожен забором из проволоки, воздух кишел мухами и комарами, которых обычно сдувает океанским бризом. Где-то в середине отдыха с дерева упала ужасная мохнатая гусеница и укусила мою сестру Эми в щеку. Ее лицо распухло и побледнело, и всего через час только по рукам и ногам можно было распознать в ней человека. Мама отвезла ее в больницу, а по возвращении использовала сестру как экспонат номер 1. Она указывала на Эми так, как если бы это была не ее дочь, а какой-то уродливый пришелец, с которым мы вынуждены жить под одной крышей. "Вот что ты получил за то, что тянул до последней минуты", - сказала она папе. "Ни пляжа, ни волн, только это".
   После этого случая мама взяла все приготовления на себя. Каждый год в сентябре мы на неделю ездили на Изумрудный остров и жили в домике с видом на океан, что подразумевало кое-какие преимущества. Коттеджи с видом на море стояли на сваях, что позволяло им выглядеть если не большими, то, по крайней мере, внушительными. Некоторые были выкрашены краской, некоторые обшиты деревом в кейпкодском стиле. И у всех домов были имена, самым удачным из которых было "Рай для бездельника". Владельцы сделали вывеску в форме двух мокасин, стоящих рядышком. Туфли был очень реалистично нарисованы, а буквы надписи были распухшие и вялые и на фоне мягкой кожи мокасин казались двумя слоняющимися без дела пьяницами.
   "Вот это настоящая вывеска", - говорил наш отец, и мы соглашались. Там также были дома с именами "Голый купальщик", "Насест пеликана", "Ленивое оцепенение", "Шотландская шапочка", "Веселые дюны". За названием дома следовало имя и место жительства его владельца. "Клан Дунканов - Шарлот", "Графтоны - Скалистые горы", "Хэл и Джин Старлинг из Пайнхерста". Все эти вывески были в основном предназначены для того, чтобы сообщить: "Мой дом - вернее, один из моих домов".
   На пляже мы как никогда в жизни остро ощущали, что нашими жизнями управляет удача. Когда она была в наших руках - то есть, когда было солнечно, - мы с сестрами чувствовали, что в этом есть и наша личная заслуга. Мы были удачливой семьей, что давало всем окружающим возможность плавать и копошиться в песке. Если шел дождь, значит, нам не везло, мы оставались дома и пытались понять, в чем же наша совесть оказалась нечиста. "После ланча проясниться", - говорила мама, и мы ели очень аккуратно, подложив под тарелки коврики, которые раньше приносили нам удачу. Если это не помогало, мы переходили к плану Б. "Мама, ты слишком много работаешь", - говорили мы. "Давай мы помоем посуду. Давай мы подметем пол". Мы разговаривали как дети из волшебной сказки, надеясь, что наше хорошее поведение сможет выманить солнце из его тайника. "Вы с папой так добры к нам. Давай мы помассируем тебе плечи".
   Если часам к пяти дня небо не прояснялось, мы с сестрами бросали свои попытки и принимались искать виновника этого несчастья среди нас самих. Кто из нас был меньше всего расстроен? Кто устроился на пропитанной сыростью кровати с книжкой и стаканом шоколадного молока и ведет себя так, как будто дождь это не такая уж и плохая штука? Мы находили такого человека - чаще всего это была моя сестра Гретхен - и били его.
   В то лето, когда мне было 12, вдоль побережья двигался тропический шторм, отчего небо было крапчатого свинцово-серого цвета, как и синяки Гретхен, появлявшиеся вследствие этого. Но в следующем году нам повезло. Папа нашел поле для гольфа, которое его устраивало, и в первый раз за всю историю даже он получал от отдыха удовольствие. Лежа на веранде со стаканом джин-тоника в руке, окруженный подрумянившимися на солнце женой и детьми, он признал, что тут не так уж и плохо. "Я тут подумал, может, ну их, эти съемные коттеджи", - сказал он. "Что вы скажете, если мы больше не будем обращаться к посреднику и просто купим себе домик?"
   Он произнес это тем же голосом, каким обещал нам мороженое. "Кто хочет чего-нибудь вкусненького?" - спрашивал он, и мы набивались в машину, проезжали мимо кафе-мороженого и ехали в бакалейный магазин, где он покупал брикет напоминающего по цвету гной мороженого, продававшегося со скидкой. Опыт научил нас не доверять ему, но мы так отчаянно хотели свой пляжный домик, что было невозможно не попасться на удочку. Даже мама на это купилась.
   "Ты действительно хочешь это сделать?" - спросила она.
   "Естественно", - ответил папа.
  
  
   На следующий день они договорились о встрече с агентом по недвижимости в Морхед-сити. "Мы просто обсудим варианты", сказала мама. "Это просто встреча, ничего больше". Мы хотели поехать с ними, но они взяли только двухлетнего Пола, которого нельзя было оставлять в нашем обществе. Утренняя встреча привела к осмотру полдюжины домов, и когда они вернулись домой, мамино лицо было таким бесстрастным, что казалось парализованным. "Все-прошло-хорошо", - сказала она. "Агент-по-недвижимости-был-очень-мил." Мы поняли, что она дала клятву не рассказывать чего-то, и это усилие причиняло ей настоящую физическую боль.
   - Все нормально, - сказал папа. - Можешь им рассказать.
   - В общем, мы смотрели один дом, - начала она. - Ничего особенного, но...
   - Но он превосходен, - перебил папа. - Просто загляденье, как ваша мама. Он подошел к ней и ущипнул пониже спины. Она засмеялась и шлепнула его полотенцем, а мы стали свидетелями того, что, как нам позднее стало понятно, являлось омолаживающей силой недвижимости. Именно к ней прибегают удачливые пары, когда их сексуальная жизнь зачахла, но они слишком праведны для измены. Вторая машина может воссоединить людей на одну-две недели, но второй дом может возродить брак на срок до девяти месяцев после покупки.
   - О, Лу! - воскликнула мама. - Что же мне с тобой делать?
   - Все, что захочешь, детка, - сказал он. - Все, что захочешь.
   Если человек дважды повторяют одну и ту же фразу, это звучит фальшиво, но мы были готовы закрыть на это глаза в обмен на пляжный домик. Мама была слишком взволнована в тот вечер и не могла готовить, поэтому мы поужинали в рыбном ресторане в Морхед-сити. Я ожидал, что за столом отец будет говорить о никуда не годной обшивке комнат или проржавевших трубах, но вместо этого мы обсуждали только положительные стороны. "Не вижу причин, почему бы нам не провести здесь День благодарения. Мы могли бы приехать и на Рождество, чем черт не шутит. Повесим фонарики, украшения, как вы думаете?"
   Официантка прошла мимо нашего столика, и я потребовал еще одну Колу, даже не сказав "пожалуйста". Она пошла за ней, а я откинулся на спинку стула, опьяненный мыслью о втором доме. Когда начнутся занятия, одноклассники будут искать моего расположения в надежде, что я приглашу их на выходные, а я буду развлекаться, натравливая их друг на друга. Именно этим занимается человек, которого любят за всякую ерунду, и я решил, что стану в этом деле настоящим профессионалом.
   "Как ты считаешь, Дэвид?" - спросил папа. Я не слышал вопрос, но сказал, что мне нравится. "Мне нравится", - ответил я. - Мне нравится".
   На следующий день родители повезли нас смотреть дом. "Слушайте, мне не хочется, чтобы вы раньше времени тешили себя надеждой", - сказала мама, но было уже поздно. Поездка с одного конца острова на другой занимала пятнадцать минут, и по дороге мы придумывали имена для коттеджа, который мы уже считали нашим. Я заранее хорошенько обдумал этот вопрос, но выждал несколько минут, прежде чем предложить свое название.
   - Вы готовы? - спросил я. - Наша вывеска будет в форме корабля.
   Все молчали.
   - Вы поняли? Похожая на корабль. Наш дом будет называться "Похожий на корабль".
   - Тебе придется написать это на вывеске, - сказал папа. - Иначе никто не поймет.
   - Но если написать словами, пропадет весь смысл.
   - А что если "Чокнутая хижина"? - предложила Эми.
   - Вот! - воскликнул отец. - Это уже что-то.
   Он засмеялся, забыв, я думаю, что дом с таким названием уже есть. Мы проезжали мимо него тысячу раз.
   - А как насчет названия со словом "чайка", - спросила мама. - Ведь все их любят?
   В обычной ситуации я бы возненавидел их за то, что они не признали мое предложение лучшим, но момент был слишком особенный, и я не хотел портить его обидами. Каждый из нас хотел придумать имя, и идеи можно было почерпнуть, где угодно. Когда мы перебрали названия всех предметов в салоне машины, мы выглянули в окно и стали пристально разглядывать пейзаж. Две худенькие девочки хотели перейти через заполненную машинами улицу. Они обхватили себя руками и слегка приплясывали на обжигающем асфальте. "Грязные пятки", - заявила Лиза. "Нет, "Подожди и увидишь". Увидишь море, вы поняли?"
   Машина с лодкой на прицепе подъехала к заправке. "Ракушечная станция!", - закричала Гретхен, увидев знак фирмы "Шелл".
   Все предметы, попадавшиеся на глаза, предлагались как названия. Получившийся список претендентов подтверждал, что, помимо береговой линии, на Изумрудном острове мало красот природы. "Телевизионная антенна", - сказала моя сестра Тиффани. "Телефонный столб". "Беззубый чернокожий, продающий креветки с грузовика".
   "Бетономешалка". "Опрокинутая тележка бакалейщика". "Чайки, сидящие на мусорном баке". Мама вдохновила нас на "Окурок, выброшенный из окна" и предложила, чтобы мы поискали название не на шоссе, а на пляже. "Господи, до каких еще более ужасных имен вы додумаетесь?" Она делала вид, что раздражена, но мы видели, что на самом деле это доставляет ей удовольствие. "Придумайте что-нибудь подходящее нам. Что-нибудь, что запомнится надолго".
   Что действительно запомнилось надолго, так это те пятнадцать минут в дороге, но тогда мы еще не подозревали об этом. Будучи уже взрослыми, даже самые ворчливые из нас признавали, что этот короткий отрезок времени стал доказательством того, что мы когда-то были счастливой семьей: мама, молодая и здоровая, отец, который с легкостью мог выполнить любое наше желание, и мы, дети, придумывающие название для нашего общего счастья.
   Как и обещали родители, дом был превосходным. Он был достаточно старый, стены были обшиты сосновыми панелями, что придавало комнатам задумчивость и уединенность. Свет полосами проникал сквозь решетчатые ставни. Мебель, включенная в стоимость дома, была словно подобрана моряком с изысканным вкусом. Но раз уж мы распределили между собой комнаты и всю ночь не сомкнули глаз, мысленно переставляя мебель, папа был бы не папа, если бы не сказал: "Подождите-ка, он еще не наш". На следующий день после обеда он пришел к выводу, что поле для гольфа не такое уж и замечательное. Потом два дня напролет шел дождь, и он заявил, что было бы разумнее купить землю, подождать несколько лет и самим построить дом. "Я просто хочу взглянуть на это дело с практической точки зрения". Мама надела дождевик, завязала на голове пакет и стояла у кромки воды. Впервые в жизни мы точно знали, о чем она думает.
   В последний день отдыха отец решил, что вместо строительства коттеджа на Изумрудном острове, было бы неплохо улучшить планировку дома, который у нас уже есть. "Можно пристроить бассейн, - сказал он. - Как вы думаете, дети?" Ответа не последовало.
   Отец, наконец-то, перестал перед нами заискивать, когда домик на пляже превратилась в бар в нашем подвале. Он выглядел совсем как настоящий бар с высокими табуретами и подставками для вина. Еще там была раковина, чтобы мыть стаканы, и целый набор разноцветных ярких салфеток с мультяшками, демонстрирующими светлую сторону алкоголизма. Неделю или две мы с сестрами играли у стойки, притворяясь пьяницами, но потом ощущение новизны прошло, и мы и думать забыли о баре.
   В последующие годы, отправляясь на отдых, как с родителями, так и без них, мы всегда проезжали мимо дома, который когда-то уже считали своим. Каждый из нас называл его по-разному, и со временем появилась необходимость уточнять. ("Ну, помнишь, наш дом".) Следующим летом после того, как мы его не купили, новые владельцы - или "эти люди", как мы любили их называть - выкрасили "Похожий на корабль" в желтый цвет. В конце 70-х Эми сообщила, что к "Чокнутой хижине" пристроили навес для автомобиля и заасфальтировали подъездную дорожку. Лиза почувствовала облегчение, когда "Подожди и увидишь" вернули первоначальный цвет. Тиффани была в ярости, когда во время выборов в Сенат 1984 года на "Беззубом чернокожем, продающем креветки с грузовика" появился плакат в поддержку Джесса Хелмса. Четыре года спустя мама позвонила сообщить, что "Чайка" была серьезно повреждена ураганом Хьюго. "Он все еще там", - сказала она. "Но состояние плачевное". Чуть позже, по сообщению Гретхен, "Ракушечную станцию" снесли и место, где стоял дом, продавали как участок земли.
   Я понимаю, что подобная история не вызывает особенного сочувствия. ( План "Мой дом - вернее, один из моих домов" провалился). У нас не было не только обоснованного повода жалеть себя, но даже просто испытывать недовольство. Мы, тем не менее, не уставали горевать.
   В дальнейшем отец все так же продолжал обещать то, что не мог выполнить. Со временем мы привыкли воспринимать его как актера, пробующегося на роль миллионера-филантропа. Роль он так и не получил, но ему нравился сам процесс произнесения монологов. "Как вы смотрите на покупку новой машины?" - спрашивал он. "Кто поедет со мной в круиз по островам Греции?" Он ожидал от нас бурной реакции, мы должны были играть воодушевленных домочадцев. Но у нас не было желания продолжать этот старый спектакль. Мама отдалялась от отца все больше и больше, будто сносимая волной. Сначала она перебралась на отдельную кровать, потом в комнату на первом этаже, украшенную морскими пейзажами и корзиночками с выбеленными солнцем ракушками. Было бы неплохо иметь свой коттедж на пляже, но у нас уже было дом. Дом с баром. Кроме того, даже если бы мы его купили, все равно никто бы за нас не порадовался. Мы не из тех людей.
  
  
  

Да будет снег!

   В Бинхэмтоне, штат Нью-Йорк, зимой всегда выпадал снег. Хоть я и был маленьким, когда мы переехали оттуда, я помнил огромные сугробы, и мы с сестрами всегда использовали эти воспоминания как подтверждение того, что Северная Каролина всего лишь третьесортное местечко. Если там и выпадало мизерное количество снега, он таял часа через два. И нам, наряженным в ветровки и неубедительные варежки, приходилось лепить бугристых снеговиков в основном из грязи. Мы называли их Снежные Негры.
   Зимой, когда я был в пятом классе, нам, наконец, повезло. Снег выпал и впервые за долгие годы не растаял. Занятия в школе отменили, и через два дня нам снова повезло. Вместо того, чтобы растаять, сугробы увеличились и заледенели. На пятый день наших незапланированных каникул у мамы случился легкий нервный срыв. Наше присутствие вмешалось в тайную жизнь, которую она вела, пока мы были в школе. И когда вторжение стало невыносимым, мама выкинула нас из дома. Это была похоже скорее на изгнание, чем на деликатную просьбу. "Выметайтесь из моего дома", - выпалила она.
   Мы напомнили ей, что это и наш дом, после чего мама открыла входную дверь и выпихнула нас на крыльцо. "И не смейте заходить!" - крикнула она.
   Мы с сестрами спустились с холма и покатались на горке с соседскими детьми. Когда несколько часов спустя мы вернулись домой, то с удивлением обнаружили, что дверь все еще заперта. "Ой, да сколько можно", - вздохнули мы. Я позвонил - никакой реакции. Тогда мы подошли к окну и увидели, что мама сидит на кухне и смотрит телевизор. Обычно она не пила спиртное до пяти вечера, но в тот день сделала исключение. Если запивать вино кофе, то можно считать, что и вовсе не пил, поэтому перед мамой на столе стояли и бокал, и кружка.
   "Эй!" - закричали мы. "Открой дверь. Это мы". Мы постучали по стеклу, мама налила себе еще вина и, не глядя в нашу сторону, вышла из кухни.
   "Вот гадина", - сказала Лиза. Мы барабанили в окно снова и снова, но мама не реагировала. Тогда мы обошли дом и стали кидать снежки в окно спальни. "Когда папа вернется, у тебя будут большие неприятности!" - вопили мы. В ответ мама задернула занавески. С приближением сумерек похолодало, и нам пришло в голову, что мы можем замерзнуть насмерть. Такие случаи бывали. Эгоистичные матери хотели в одиночку завладеть всем домом, а их детей находили только годы спустя, заледеневших как мамонты.
   Гретхен предложила позвонить папе, но никто из нас не знал его номера, к тому же он вряд ли сделал бы что-нибудь. Он ушел на работу в основном, чтобы скрыться от мамы. Если ему придется выбирать, оставаться на улице в такую погоду или вернуться к маме, когда у нее такое настроение, то в ближайшие часы или даже дни его можно дома не ждать.
   "Надо, чтобы одного из нас сбила машина", - сказал я. "Будет им обоим урок". Я представил себе Гретхен в больнице, ее жизнь на волоске, родители нервно меряют шагами коридор и жалеют, что не были более внимательными к нам. Это было поистине прекрасным решением проблемы. Если избавиться от нее, оставшихся детей будут больше ценить, к тому же станет просторнее. "Гретхен, ложись посреди улицы".
   "Заставь Эми лечь", - ответила она.
   Эми, в свою очередь, скинула все на Тиффани, которая была самой младшей и не понимала, что такое смерть. "Это то же самое, что сон", - сказали мы ей. "Только у тебя будет кровать с балдахином".
   Бедняжка Тиффани. В благодарность за малейшее проявление любви, она бы сделала все, что угодно. Надо было просто назвать ее Тиффи, и ты тут же получал все, чего бы ни попросил: ее карманные деньги, ее обед, содержимое ее пасхальной корзинки. Стремление Тиффани всем угодить было абсолютным и неприкрытым. Когда мы велели ей лечь на улице, она только уточнила, где именно.
   Мы выбрали тихую ложбину между двумя холмами, место, где машину бы точно занесло. Тиф, шестилетняя девочка в кремовом пальтишке, легла на дорогу, а мы столпились на обочине и наблюдали. Первая проехавшая машина принадлежала нашему соседу, который надел цепи на колеса, и поэтому сумел остановиться в нескольких метрах от нашей сестры. "Там человек лежит?" - спросил он.
   "Ну, что-то вроде", - ответила Лиза. Она объяснила, что нас выгнали из дома, и, хотя он сделал вид, что принял это как разумное объяснение, я уверен, что именно он нас выдал. Проехала еще одна машина, а потом мы увидели нашу запыхавшуюся маму, неуклюже взбирающуюся по холму. Она не надела штаны и шла по колено в снегу. Мы хотели отправить ее обратно, вышвырнуть ее из нашей жизни, так же, как она вышвырнула нас из дома, но было очень трудно злиться на кого-то столь жалкого.
   "Ты надела ботинки?" - спросила Лиза. В ответ мама подняла босую ногу. "На мне были ботинки", - сказала она. "Честное слово, он только что был тут".
   Вот так всегда. Она то выгоняет нас из дома, то мы все вместе роемся в снегу в поисках ее левого ботинка. "Ой, да ладно", - сказала она. - "Через несколько дней найдется". Гретхен надела на мамину ногу свою шапку. Лиза закрепила ее шарфом, и, прижимаясь к маме со всех сторон, мы потихоньку пошли домой.
  
  
  

Full House

   Мои родители были не из тех, кто ложится спать в определенное время. Сон рано или поздно одолевал их, но они не придавали особого значения ни тому, во сколько это происходило, ни тому, есть ли поблизости кровать. Мой папа облюбовал кресло в подвале, а мама имела привычку укладываться, где придется, просыпаясь потом с отметинами от ковра на лице или отпечатком диванной обивки на плече. Это было даже немного странно. Она могла спать по восемь часов в день, но никогда не спала восемь часов подряд. К тому же, мама никогда не переодевалась ко сну. Мы дарили ей на Рождество ночные рубашки в надежде, что она поймет намек. "В них обычно ложатся спать", - говорили мы, но мама как-то странно смотрела в ответ, словно момент засыпания, как и момент смерти, настолько непредсказуем, что к нему невозможно подготовиться.
   В том, что нас воспитали существа, больше всего похожие на пару домашних котов, были свои преимущества. Нас никогда не заставляли рано ложиться спать. Даже если мне надо было на следующее утро идти в школу, а было уже два ночи, мама никогда не говорила: "Марш в постель", а спрашивала: "Ты еще не устал?" Это был не приказ, а искренняя озабоченность. На мой ответ она просто пожимала плечами. "Как хочешь", - говорила мама, наливая себе не то тридцатую, не то сорок вторую чашку кофе за день. "Я тоже не хочу спать. Не знаю, почему, но как-то не хочется".
   Мы были семьей, которая никогда не гасит свет, семьей, чей телевизор нагревался до такой степени, что нужна была кухонная рукавица, чтобы переключить канал. По большому счету в нашем доме каждый день была "пижамная вечеринка", поэтому, когда нас с сестрами приглашали поучаствовать в настоящих, мы не проявляли особого энтузиазма.
   - Нам можно не ложиться спать, сколько захотим, - уговаривали нас хозяева.
   - И что...?
   Первую подобную вечеринку, на которую я пошел, организовал соседский мальчик Уолт Уинтерс. Как и я, Уолт был в шестом классе. В отличие от меня он был общительный и атлетически сложенный ребенок, что означало, что у нас не было абсолютно ничего общего. "С чего вдруг он решил пригласить меня?" - поинтересовался я у мамы. "Я его едва знаю".
   Она не призналась, что мама Уолта заставила его, но я знал, что это единственное возможное объяснение. "Иди уже, - сказала она. - Будет весело".
   Я изо всех сил пытался отвертеться, но тут папа узнал об этом приглашении, и вопрос был закрыт. Он часто видел, как Уолт играет в футбол и считал, что мальчик - копия он в детстве. "Возможно, он и не лучший игрок в мире, но он и его друзья - хорошие ребята".
   "Чудно, - ответил я. - Тогда сам иди и ночуй с ними".
   Я не мог признаться отцу, что мальчики волновали меня, поэтому придумывал различные предлоги, чтобы их недолюбливать. Я надеялся, что покажусь не напуганным, а просто разборчивым. В итоге я выглядел ханжой.
   "Ты хочешь, чтобы я ночевал с людьми, которые ругаются матом? С теми, кто бросает камни в кошек?"
   "Именно этого, черт возьми, я и хочу", - не выдержал папа. "Теперь выметайся".
  
   Кроме меня, на вечеринке у Уолта было еще трое гостей. Никто из них не пользовался популярностью в школе - они были недостаточно симпатичными - но каждый из них мог постоять за себя на футбольном поле и имел свою точку зрения по поводу автомобилей. Разговор начался, как только я переступил порог и, притворяясь заинтересованным, я от всей души желал, чтобы мои чувства были более искренними. "В чем все-таки смысл футбола?" - хотелось мне спросить. "Мотор V-8 имеет какое-нибудь отношение к соку J7?" - я был бы похож на иностранного студента по обмену, но ответы дали бы мне хоть какое-то представление, о чем они говорят. А так, они могли с таким же успехом разговаривать по-китайски.
   На нашей улицы было четыре вида домов, и, хотя дом Уолта отличался от моего, я знал планировку. "Пижамная вечеринка" проходила в комнате, которую методисты обычно называют семейной, католики используют как дополнительную спальню, а единственные в нашем районе иудеи превратили во что-то среднее между фотолабораторией и противорадиационным убежищем. Родители Уолта были методистами, поэтому центральным объектом в комнате был большой черно-белый телевизор. Семейные фотографии висели на стене вместе с изображениями разных спортсменов, у которых мистеру Уинтерсу посчастливилось выклянчить автограф. Я повосхищался ими, сколько смог, но меня больше заинтересовала свадебная фотография, висевшая над диваном. Стоя под руку с мужем, облаченным в военную форму, миссис Уинтерс выглядела безумно, прямо-таки пугающе, счастливой. Глаза навыкате и яростная, растянувшая рот улыбка: выражение человека на грани истерики, и даже прошедшие с тех пор годы не смогли его изменить.
   "Что она принимает?" - шепотом спрашивала мама всякий раз, когда миссис Уинтерс радостно махала нам из своего двора. Я думал, что она к ней несправедлива, но после десяти минут, проведенных в доме этой женщины, я понял, что мама имела в виду.
   "А вот и пицца!!!!" - завопила она, когда разносчик позвонил в дверь. "Мальчики, кто хочет кусочек пиццы с пылу с жару?!!!" Мне показалось забавным выражение "с пылу с жару", но настроения смеяться не было. Меня также не порадовала жалкая пародия мистера Уинтерса на итальянского официанта. "Мамма миа! Кто хочет уно кусочек ди пицца?"
   Мне казалось, что взрослые не должны появляться на "пижамных вечеринках", но родители Уолта лезли в каждую дырку: устраивали игры, предлагали всем угощение и напитки. Когда в полночь начался фильм ужасов, мама Уолта прокралась в ванную и оставила около раковины нож, измазанный кетчупом. Час спустя, когда никто из нас еще его не обнаружил, она начала потихоньку намекать. "Никому не нужно вымыть руки?" - спросила она. "Кто там сидит рядом с дверью, проверьте, положила ли я чистые полотенца в ванной".
   Такие люди вызывают слезы.
   Какими бы занудными они ни были, я пожалел, что фильм закончился, и Уинтерсы собрались уходить. Было всего два часа ночи, но их силы явно иссякли. "Ума не приложу, как вы, мальчики, можете так долго не спать", - сказала миссис Уинтерс, зевая в рукав халата. "Я в последний раз ложилась так поздно, когда родилась Лорен". Лорен - сестра Уолта, которая родилась недоношенной и прожила меньше двух дней. Это случилось до того, как Уинтерсы переехали на нашу улицу, но это был ни для кого не секрет. Никто уже не удивлялся, услышав имя девочки. Она умерла слишком рано, чтобы позировать для фотографий, но все равно считалась полноценным членом семьи. У Лорен был собственный рождественский носок размером с варежку, каждый год они устраивали вечеринку в честь ее дня рождения. Это казалось моей маме особенно жутким. "Надеюсь, нас они не пригласят", - сказала она. "Господи, как можно покупать подарок для мертвого ребенка?"
   Я думал, что миссис Уинтерс не решилась родить еще одного ребенка из-за боязни, что он тоже родится недоношенным. Это было печально, потому что чувствовалось, что она хочет большую семью. Вернее, чувствовалось, что у нее есть представление о том, какой должна быть большая семья, и измазанный кетчупом нож и "пижамная вечеринка" часть этого представления. В ее присутствии мы подыгрывали, но когда она отправилась спать, я понял, что мои дела плохи.
   Они с мужем тяжело поднялись по лестнице, и, когда Уолт удостоверился, что они заснули, он внезапно бросился на Дейла Гаммерсона с криком: "Сисько-крут!!!" Брэд Клэнси к ним присоединился, и, когда они закончили экзекуцию, Дейл задрал майку. Его соски были красными и измочаленными, как куски остывшей пиццы, забытые в коробке.
   "Какой ужас!" - воскликнул я, слишком поздно осознав, что я повел себя как девчонка. Нужно было посмеяться над Дейлом, а не закрывать лицо дрожащими руками, пропищав: "Что они сотворили с твоими бедными сосками! Может, приложить к ним лед?"
   Уолт сразу же прицепился к моим словам. "Ты только что сказал, что хочешь приложить лед к соскам Дейла?"
   "Ну, не лично я...", - промямлил я. "Я имел в виду так, в общем. Кто-нибудь из нас. Или Дейл мог бы сам это сделать, если хочет".
   Глаза Уолта скользнули с моего лица на грудь, и все участники вечеринки набросились на меня. Дейла все еще плохо слушались руки, поэтому он сел мне на ноги. Брэд и Скотт Мальборо пригвоздили меня к ковру. Мне задрали рубашку, зажали рукой рот, и Уолт вцепился в мои соски, выворачивая их так и сяк, как будто пытался вкрутить парочку особо настырных болтов. "Кому теперь нужен лед!" - завопил он. "Кто теперь воображает себя долбанной школьной медсестрой!" До этого я испытывал к Уолту жалость, но в тот момент, еле сдерживая слезы от боли, я понял, что маленькая Лорен поступила верно, выйдя из игры так рано.
   Когда меня, наконец, отпустили, я поднялся наверх и встал около кухонного окна, скрестив руки на груди. Мой дом находился в низине. С улицы его было не видно, но я мог различить рассеянный свет фонаря над подъездной дорожкой. У меня был соблазн уйти, но, если бы я сделал это тогда, не было бы мне покоя. Малыш заплакал. Малыш ушел домой. Моя жизнь в школе стала бы невыносимой. Я отошел от окна и вернулся в подвал, где Уолт тасовал карты на кофейном столике. "Как раз вовремя", - сказал он. "Садись".
   Я устроился на полу и взял журнал, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденно. "Я не очень люблю играть в карты, поэтому, если вы не против, я просто понаблюдаю".
   "Ни фига себе, понаблюдаешь", - сказал Уолт. "Это покер на раздевание. Ты что гомик, чтобы сидеть и наблюдать, как четыре парня раздеваются?"
   Я не увидел логики в его словах. "Ну, а разве мы все не будем наблюдать?"
   "Смотреть будем, но не наблюдать" - сказал Уолт. "А это большая разница".
   Я спросил, в чем разница, но мне никто не ответил. Тут Уолт сделал рукой скручивающее движение, и я сел за стол, молясь о том, чтобы в доме случилась утечка газа или короткое замыкание - что угодно, что спасло бы меня от кошмара покера на раздевание. Для остальных голый мальчик значил столько же, сколько лампа или коврик в ванной, был чем-то очень привычным и сливающимся с обстановкой. Для меня все было по-другому. Я желал голого мальчика больше всего на свете, а когда ты одновременно смотришь и желаешь, всплывают всякие вещи, особенно одна вещь, которая обязательно станет заметной и разрушит всю мою жизнь. "Не хотел вам говорить, - сказал я, - но моя религия не позволяет мне играть в покер".
   "Да ладно, - не поверил Уолт. - А ты что, баптист?"
   "Православный грек".
   "Все это чушь собачья, потому что именно греки изобрели карты", - заявил Уолт.
   "По-моему, это были египтяне". Информация поступила от Скотта, который оказался неглупым.
   "Греки, египтяне, какая разница", - сказал Уолт. "И вообще, что твой бог не узнает, ему не повредит, поэтому заткнись и играй".
   Он раздал карты, а я смотрел на каждого из них, преувеличивая их недостатки и напоминая себе, что я этим мальчикам не нравлюсь. Я надеялся, что смогу искоренить малейшую, еще теплящуюся во мне, симпатию к ним. Но, как всегда случается в моей жизни, чем больше я кому-то не нравлюсь, тем более привлекательным он становится для меня. Оставалось тянуть время, обсуждать каждый ход до тех пор, пока не рассветет и миссис Уинтерс не спасет меня, организовав на завтрак очередную ужасающую забаву.
   На случай, если мой план не сработает, я пошел в ванную и проверил чистое ли на мне белье. Стояк был бы позорным сам по себе, но стояк в сочетании со следами на трусах означал бы только то, что мне лучше прямо сейчас взять нож, измазанный кетчупом, и убить себя, пока еще не слишком поздно.
   "Ты что там, подводную лодку запускаешь, что ли?" - заорал Уолт. - "Иди сюда, мы ждем".
   Обычно, когда меня заставляют соревноваться, я просто сдаюсь. Пытаться выиграть означает заявить о своих амбициях, что делает тебя еще более уязвимым. Человек, который хочет победить, но проигрывает, неудачник. А тот, кому и дела до всего этого нет, просто чудак - титул, с которым я научился идти по жизни. В данном же случае возможности отступить у меня не было. Мне нужно было одержать верх в игре, о которой я ничего не знал. Ситуация казалась безнадежной, пока я не понял, что мы все находимся в одинаковом положении. Даже Скотт абсолютно не представлял, что надо делать. Притворяясь большим специалистом в этом деле, я понял, что смогу устроить все как нельзя лучше.
   "Джокер и королева больше четверки и пятерки пик", - сказал я, защищая свой ход против Брэда Кленси.
   "Но у тебя джокер и тройка бубен".
   "Да, но в сочетании с джокером она становится королевой".
   "Ты, кажется, говорил, что твоя религия не разрешает играть в покер", - сказал Уолт.
   "Но это еще не значит, что я в нем не разбираюсь. Не забывай, что именно греки изобрели карты. Это у меня в крови".
   В начале игры часы показывали половину четвертого. Час спустя на мне не было одного ботинка, Скотт и Брэд сняли рубашки, а Уолт и Дейл остались в одних трусах. Если именно таков вкус победы, то я зря не пробовал этого раньше. Уверенно лидируя, я изобретал для раздетых мальчиков всевозможные предлоги, чтобы они вставали и ходили по комнате.
   "Эй, Уолт, ты это слышал? Кажется, кто-то ходит на кухне".
   "Я ничего не слышал".
   "Почему бы тебе не подняться наверх и не проверить? Нам не нужны сюрпризы". Его трусы топорщились сзади, были мешковатыми, как подгузник, но ноги были мускулистыми и стройными.
   "Дейл, проверь, пожалуйста, плотно ли задернуты шторы".
   Он пересек комнату, а я пожирал его глазами, уверенный в том, что никто не обвинит меня в подглядывании. Все было бы по-другому, если бы я проигрывал, но как победитель, я имел право удостовериться, что все сделано, как надо. "Там возле плинтуса не до конца закрыто. Наклонись и поправь там занавеску, хорошо?"
   Это заняло некоторое время, но после того, как я объяснил, что пара королей не сочетается с двойкой червей и тройкой бубен, Уолт снял трусы и бросил их в кучу возле телевизора. "Ну, ладно, - сказал он. - Заканчивайте без меня".
   "Но игра уже закончена", - возразил Скотт.
   "Ну, уж нет, - сказал Уолт. - Я что, один должен раздеваться? Вам придется продолжить".
   "Пока ты что - усядешься поудобнее и будешь наблюдать? - сказал я. - Ты что, гомик какой-то?"
   "Да уж, - откликнулся Дейл. - Давайте займемся чем-нибудь другим. Эта игра просто скучища, да и правила невозможно запомнить".
   Все остальные согласно закивали, но, когда Уолт решил не уступать, я собрал колоду и решительно постучал ей по столу. "Единственный выход для нас всех - продолжать играть".
   "Как, черт возьми, я должен это сделать? - спросил Уолт. - Если ты случайно не заметил, мне больше нечего снимать".
   "О, - сказал я, - всегда можно что-нибудь придумать. Если проигравший уже раздет, мы можем дать ему задание. Ничего сложного, так, какой-нибудь пустяк".
   "Например?" - спросил Уолт.
   "Не знаю. Думаю, мы решим, когда до этого дойдет дело".
  
  
   Вспоминая об этом сейчас, я иногда думаю, что зашел слишком далеко, приказав Скотту сесть мне на колени. "Но я же голый!" - воскликнул он.
   "Эй, - сказал я, - ведь из нас двоих буду страдать только я. Я просто хотел дать тебе легкое задание. Ты бы предпочел выбежать на улицу и дотронуться до почтового ящика? Солнце взойдет примерно через двадцать секунд - ты хочешь, чтобы тебя увидели все соседи?"
   "Сколько мне надо сидеть у тебя на коленях?"
   "Не знаю. Минуту или две. Может, пять. Или семь".
   Я пересел в кресло и устало похлопал себя по колену, как будто делал большое одолжение. Скотт сел, и я посмотрел на наше отражение в экране телевизора. Вот он я, один голый мальчик сидит у меня на коленях, другие трое готовы исполнить мои приказания. Это показалось исполнением мечты, пока я не вспомнил, что они делали это не по своей воле. Для них это было не удовольствие, а просто наказание. Когда все кончится, это станет поводом избегать меня. Пойдут слухи, что я что-то подмешал им в Колу, пытался сделать минет Брэду Кленси и украл пять долларов из кармана Уолта. Даже миссис Уинтерс не помашет при встрече, но все это будет позже, в другой жизни. А сейчас я буду наслаждаться жалкой имитацией нежности, рассматривая плечи Скотта, его спину, пока он дрожит под рукой победителя.
  
  
  
  

Посмотри на звезды

   Каждую ночь перед тем, как отправиться спать, Хью выходит посмотреть на звезды. Его интерес к ним не научен - он не ищет на небе созвездий, не упоминает вскользь названия звезд, скорее отдает дань уважения всему их множеству, изредка слегка вздыхая. Если у него спрашивают, существует ли жизнь на других планетах, Хью отвечает: "Конечно. Посмотрите, как велики шансы".
   Было бы несправедливо, если бы вселенная принадлежала только нам одним. Но лично меня очень смущает мысль о существовании инопланетных миров. Если на самом деле существуют миллиарды других цивилизаций, во что превращаются наши знаменитости? Если положение человека измеряется подвижной шкалой узнаваемости, то что будет, если мы все вдруг станет малозначительными? Как мы найдем свое место в мире?
  
  
   Стараясь разобраться в этом, я вспомнил празднование Дня труда в загородном клубе Рэйли в 1968 году. Я сидел в столовой и прислушивался к разговору компании шестиклассников, которые жили в другой части города и обсуждали важные изменения в наступающем учебном году. По словам девочки по имени Дженет, ни Пэм Доббинс, ни Джея Джексона не пригласили на вечеринку в честь Дня независимости в доме близнецов Даффи, которые потом сказали Кейт Мэтьюс, что ни Пэм, ни Джей уже не вписываются в их компанию в седьмом классе. "Полностью, абсолютно не вписываются, - сказала Дженет. - Пуф, и нету".
   Я не знал ни Пэм Доббинс, ни Джея Джексона, но благоговейный тон Дженет поверг меня в легкий шок. Можете назвать меня наивным, но мне никогда не приходило в голову, что в других школах тоже могут быть популярные компании. В двенадцать лет я думал, что знаменитости моей школы, если уж и известны не по всей стране, то, по крайней мере, являются единичным явлением. Почему иначе наши жизни вращались вокруг них? Я не входил в число школьных знаменитостей, но вспоминаю, что в тот момент подумал, что знаменитости Дженет, кем бы они ни были, не сравнятся с нашими. А вдруг я ошибся? Что если я потратил всю свою жизнь, сравнивая себя с людьми, которые ничего собой не представляли? Как ни пытался, я не могу до конца осознать это.
  
  
   Они спелись в третьем классе. Энн Карлсуорт, Кристи Кеймор, Деб Бэвинс, Майк Холлиуэл, Дуг Мидлтон, Тэд Поуп: они составляли ядро группы школьных знаменитостей, чью жизнь на протяжении последующих шести лет мои одноклассники и я изучали так прилежно, как мы должны были изучать математику и английский. Что смущало нас больше всего, так это отсутствие каких-либо особых критериев популярности. Было ли у них чувство юмора? Нет. Они были интересными в общении? Вызывали зевоту. Ни у одного не было ни бассейнов, ни лошадей. Они не обладали никакими талантами, оценки их были довольно средними. Именно их несовершенство давало нам надежду и заставляло всегда быть в форме. Иногда они избирали нового участника своей группы, поэтому среди всех учеников царило настроение "о, пожалуйста, выберите меня!" Не имело значения, что ты собой представлял как человек. Компания знаменитостей делала тебя особенным. В этом и заключалось ее волшебное свойство.
   Их власть была столь всеобъемлюща, что я почувствовал себя польщенным, когда один из них попал мне камнем в губу. Он швырнул его в меня после школы, и по возвращении домой я вбежал в спальню сестер, прижимая к груди окровавленную салфетку, и завопил: "Это Тэд сделал!!!"
   Лиза училась на год старше меня, но все же понимала всю важность случившегося. "Он что-нибудь сказал? - спросила она. - Ты сохранил камень?"
   Папа потребовал, чтобы я отомстил, и сказал, что мне следовало надрать обидчику задницу.
   "Ой, пап, ты не понимаешь".
   "Чепуха. Надо было врезать ему по чердаку так, чтобы он ласты склеил".
   "Ты со мной разговариваешь?" - спросил я. Не беря во внимание доисторический сленг, что обо мне вообразил мой отец? Мальчики, которые проводят выходные за выпечкой бананово-ореховых пирожных, обычно не преуспевают в искусстве рукопашного боя.
   "Да ладно тебе, пап, - вмешалась Лиза. - Очнись".
   На следующий день меня отвели к доктору Повличу на рентген. Камень повредил один из нижних зубов, и встал вопрос о том, кто будет платить за лечение корневого канала. Я решил, что раз мои родители зачали, родили и воспитали меня как постоянного гостя в их доме, то они должны и счет оплатить, но отец думал по-другому. Он решил, что заплатить обязаны Поупы. Я практически бился в истерике, когда он взялся за телефонную книгу.
   "Ты же не можешь просто...позвонить Тэду домой".
   "Да что ты? - сказал он. - Смотри, как я это делаю".
   В телефонной книге Райли было два Тэда Поупа, старший и младший. Тот, который учился в моем классе, следовал после младшего. Он был третьим по счету. Папа позвонил обоим, и старшему, и младшему, начиная разговор с одной и той же фразы: "Это Лу Седарис. Слушай, парень, у нас тут проблема с твоим сыном".
   Он произносил нашу фамилию так, как будто она что-то значила, как будто мы были известны и уважаемы. Было тем более унизительно, когда его попросили повторить ее. Потом произнести по буквам.
   Встреча была назначена на следующий вечер, и перед тем, как выйти из дома я умолял отца переодеться. Он строил пристройку к гаражу и был одет в шорты цвета хаки, заляпанные краской и комочками засохшего бетона. Через дырку в его потрепанной футболке можно было, особо не присматриваясь, разглядеть сосок.
   "Чем, черт возьми, тебе не нравится эта одежда? - спросил он. - Мы ж не на ужин идем, какая кому разница, во что я одет?"
   Я начал вопить, зовя маму, и, в конце концов, он согласился сменить футболку.
  
  
   Снаружи дом Тэда ничем особо не отличался от остальных - стандартная постройка с гаражом, который мой отец назвал абсолютно непригодным. Мистер Поуп открыл дверь в светлых брюках для гольфа и повел нас вниз в помещение, которое он назвал "игровой комнатой".
   "О, - сказал я, - как мило".
   Комната была сырая, без окон и освещалась светильниками от Тиффани. Цветные стекла абажуров составляли слова "Буш" и "Бадвайзер". Стены были обшиты панелями под орешник, а мебель выглядела так, как будто первые поселенцы вручную собрали все эти кресла и кофейные столики из своих драгоценных повозок. Заметив висящую на стене над телевизором эмблему студенческого братства, папа произнес на своем ломаном греческом: "Kalispera sas adhelfos".
   Когда мистер Поуп непонимающе на него взглянул, папа улыбнулся и перевел: "Я сказал - "Добрый вечер, брат".
   "А...да, - сказал мистер Поуп. - Братства называются по буквам греческого алфавита".
   Он пригласил нас присесть и предложил чего-нибудь выпить. Колы? Пива? Мне не хотелось истощать их драгоценные запасы колы, но прежде, чем я успел отказаться, отец, не задумываясь, согласился и попросил по стакану и того, и другого. Заказы были отправлены наверх, и через несколько минут появилась миссис Поуп с банками колы и стаканчиками.
   "Ну, приветик", - сказал папа. Это было его обычное приветствие, обращенное к красивой женщине, но в этом случае я понял, что он шутит. Миссис Поуп была непривлекательная, обычная. Когда она ставила перед нами напитки, я заметил, что сын унаследовал ее грубоватый, слегка вздернутый нос, который шел ему, но ее делал чересчур подозрительной и критичной.
   "Итак, - сказала она. - Я слышала, вы были у дантиста". Она старалась завязать непринужденный разговор, но из-за ее носа это прозвучало как оскорбление, как будто я всего лишь запломбировал зуб и теперь ищу, кто бы оплатил счет.
   "Да, скажу я вам, он был у дантиста, - сказал отец. - Если кто-то попадает тебе в губу камнем, то, я думаю, что кабинет дантиста - это первое место, куда направится любой здравомыслящий человек".
   Мистер Поуп миролюбиво поднял руки. "Притормозим слегка, - сказал он. - Давайте немного успокоимся". Он крикнул Тэду наверх, но ответа не последовало. Тогда он позвонил и приказал сыну прекратить заниматься ерундой и как можно быстрее спуститься в игровую комнату.
   Прозвучал топот ног по покрытой ковром лестнице, и к нам влетел Тед, само дружелюбие и мольба о прощении. Министр позвонил. Игру перенесли. "Здравствуйте, сэр, вы...?"
   Он посмотрел моему отцу прямо в глаза и крепко пожал руку, удержав ее в своей точно необходимое время. Если многие рукопожатия бурчат себе под нос, то его ясно сообщало: "Мы решим эту проблему как можно быстрее" и "Я надеюсь на ваши голоса в ноябре".
   Я думал, что увидев его вне его компании, я испытаю неуютное чувство человека, который нашел на тротуаре оторванную человеческую руку. Но Тэд был способен существовать независимо. Наблюдая за ним в действии, я понял, что его популярность была неслучайна. В отличие от обычного человеческого существа, он обладал необъяснимым талантом нравиться людям. Он не подлизывался и не выкручивался, изо всех сил стараясь выполнить желание других. Скорее он был похож на благородного миссионера, который словно предлагает все, чего можно желать. Помимо его атлетического сложения, можно было насладиться его безупречными манерами, уверенностью в себе, задорным энтузиазмом. Казалось, даже его родители воспряли духом в присутствии Тэда, поставили ноги ровно и сели чуть прямее, когда он занял место рядом с ними. Если бы мы встретились при других обстоятельствах, мой папа был бы от него в восторге, возможно, даже дошел бы до того, чтобы назвать его сынок - но в деле были замешаны деньги, и он сдержался.
   "Ну, вот, - сказал мистер Поуп. - Теперь, когда все в сборе, я надеюсь, мы сможем все выяснить. Если не принимать во внимание палки и камни, то, по моему мнению, вся ситуация сводится к небольшому недоразумению между друзьями".
   Я опустил глаза, ожидая, что Тэд сейчас поправить своего отца. "Друзья? С ним?" Я думал, что последует смех или знаменитое фырканье Тэда, но он ничего не сказал. И своим молчанием он окончательно меня покорил. Небольшое недоразумение - в этом-то все и дело. Как же я раньше этого не понял?
   Первым же моим побуждением было спасти друга, поэтому я заявил, что, по большому счету, я сам встал на пути у быстро летящего камня Тэда.
   "Какого черта он бросался камнями?" - спросил мой отец. "Куда, черт возьми, он их кидал?"
   Миссис Поуп нахмурилась, давая понять, что использование таких выражений не приветствуется в игровой комнате.
   "Господи боже, парень должно быть совсем идиот".
   Тэд поклялся, что он ни во что конкретно не целился, и я его поддержал, сообщив, что мы все это делаем. "Ну, знаете, как во Вьетнаме. Просто дружеский огонь".
   Мой папа поинтересовался, что, черт побери, я могу знать о Вьетнаме. Маму Тэда опять передернуло, и она сказала, что мальчики могли набраться этого в новостях.
   "Вы понятия не имеете, о чем говорите", - сказал папа.
   "Моя жена имеет в виду...", - начал мистер Поуп.
   "О, чепуха".
   Троица Поупов обменялась многозначительными взглядами, быстро проведя своеобразный телепатический совет племени. "Этот человек сумасшедший", - говорили дымовые сигналы. "Создает слишком много проблем".
   Я посмотрел на отца, человека в грязных шортах, который пил пиво прямо из банки, вместо того, чтобы налить его в стакан, и подумал: "Ты здесь лишний". Более того, я решил, что именно из-за него и я тоже лишний. Эти идиотские фразочки на греческом, лекции о том, как правильно мешать бетон, скандал из-за того, кто оплатит дурацкий счет дантиста - понемногу все это впиталось в мою кровь, лишая меня природной способности нравиться людям. Потому что, сколько я себя помню, он всегда говорил нам, что неважно, что о тебе думают другие: их мнение полная ерунда, потеря времени, чепуха. Но оно все-таки важно, особенно, когда принадлежит таким людям.
   "Ладно, - сказал мистер Поуп.- Вижу, что так мы ни к чему не придем".
   Папа засмеялся. "Да, вы это точно подметили". Это прозвучало как прощальная фраза, но вместо того, чтобы встать и уйти, он устроился на диване поудобнее и поставил свою банку с пивом на живот. "Мы все никуда не продвигаемся".
   Я абсолютно уверен, что в тот момент и мне, и Тэду пришла в голову одна и та же пугающая картина. Пока весь остальной мир продолжает движение, мой постепенно обрастающий грязью и бородой отец будет сидеть на диване в игровой комнате. Наступит Рождество, придут друзья, и Поупы с горечью укажут им на кресла. "Просто не обращайте на него внимания, - скажут они. - Рано или поздно он уйдет домой".
   В конце концов, они согласились оплатить половину стоимости корневого канала, но не потому, что считали это справедливым, а потому что хотели, чтобы мы ушли.
  
  
   Некоторые дружеские отношения возникают из-за общности интересов и мыслей: вам обоим нравится дзюдо или походы с палатками, или хот-дог собственного приготовления. Другие же крепнут в борьбе против общего врага. Покидая дом Тэда, я решил, что наша, скорее всего, будет принадлежать ко второму типу. Мы начнем перемывать кости моему отцу, а потом постепенно перейдем к сотне других предметов и людей, которые действуют нам на нервы. "Ты ненавидишь оливки!" - представлял я его слова. "Я тоже!"
   Но как выяснилось, единственной вещью, которую мы оба ненавидели, был я. Вернее, себя ненавидел я. У Тэда даже не хватило на это энтузиазма. На следующий день после встречи я подошел к нему в столовой, где он сидел за своим постоянным столом в окружении своих постоянных друзей. "Слушай, - сказал я, - мне очень жаль, что так получилось с моим папой". Я отрепетировал целую речь, дополненную пародиями, но не успел я закончить свою ключевую фразу, он отвернулся, чтобы продолжить разговор с Дугом Мидлтоном. Наши ложные показания, поведение моего отца, даже брошенный в меня камень: я был настолько ниже его, что это не оставило никакого следа.
   Пуф.
  
  
   Звезды нашей школы засверкали еще ярче в средних классах, но тут пришел десятый, и все начало меняться. В связи с отменой сегрегации многие популярные ученики отправились в частные школы, а оставшиеся казались глупыми и устаревшими, сверженные монархи государства, о котором обычные граждане и думать забыли.
   В начале средней школы на Тэда напала компания чернокожих ребят, которые стащили его ботинки и кинули их в туалет. Я знал, что должен обрадоваться, но часть меня восприняла это как личное оскорбление. Да, он был отверженным принцем, но я все же верил в монархию. Когда его имя назвали при вручении аттестатов, именно я хлопал дольше всех, переплюнув даже его родителей, которые воспитанно перестали аплодировать, когда он спустился со сцены.
   Я много думал о Тэде в последующие годы, гадая, в какой он поступил колледж и стал ли там членом студенческого братства. Эра университетских знаменитостей прошла, но шумные притоны со столами для игры в пул продолжают служить объединяющим звеном для некогда бывших популярными, а теперь ставших насильниками и перспективными алкоголиками. Я говорил себе, что пока его собратья плывут в объятья горькой и безнадежной взрослой жизни, Тэд попал в круг людей, которые изменили его жизнь. Он - лауреат поэтической премии Лихтенштейна, хирург, который заботливо излечивает от рака, учитель девятых классов, который настаивает на том, что в мире всем хватит места. Переезжая в другой город, я всегда надеюсь, что он будет жить в квартире по соседству. Мы встретимся в холле, он протянет мне руку со словами: "Извините, но...мы случайно не знакомы?" Это необязательно должно случиться сегодня, но это непременно случиться. Я оставил для него местечко, а, если он не появится, мне придется простить моего отца.
   Корневой канал, который должен был продержаться десять лет, продержался уже тридцать, хотя тут нечем гордиться. Со временем сточившийся и ослабший зуб стал какого-то грязно-коричневого цвета, который в каталоге одежды называют "кабуки". Он все еще держится на месте, но с трудом. Доктор Повлич заработал себе на перестроенный кирпичный дом рядом с торговым центром, а мой нынешний дантист, доктор Гвиг, принимает в кабинете рядом с Мадлен, в Париже. В мой последний визит, он схватил мой мертвый зуб кончиками пальцем и аккуратно покачал его туда-сюда. Мне очень не хотелось без повода испытывать его терпение, поэтому, когда он спросил, как это случилось с зубом, я слегка замешкался, придумывая наиболее точный ответ. Мое прошлое было слишком сложно, чтобы излагать его на французском, поэтому я представил себе счастливое будущее, и объяснил состояние корневого канала небольшим недоразумением между друзьями.
  
  
  

Мани меняет все

   У мамы была двоюродная бабушка, которая жила в окрестностях Кливленда и однажды посетила нас в Бингхэмтоне, штат Нью-Йорк. Мне было шесть лет, но я ясно помню, как ее машина проехала по только что заасфальтированной подъездной дорожке. За рулем серебристого Кадиллака сидел мужчина в фуражке с плоским верхом, которые обычно носят полицейские. Он очень церемонно открыл заднюю дверь, как будто это была не машина, а карета, и мы увидели туфли двоюродной бабушки. Они были ортопедическими, но модными, из искусно обработанной кожи, на низких каблуках размером с катушку для ниток. За туфлями из машины показался край норковой шубы, кончик трости, а потом, в конце концов, появилась вся двоюродная бабушка целиком. Она была великолепна, потому что была богата и бездетна.
   "О, тетя Милдред", - сказала мама, а мы удивленно на нее воззрились. Без свидетелей она называла ее "тетя Мани", нечто среднее между "манипуляция" и "монета", поэтому мы не знали ее настоящего имени.
   "Шэрон!" - сказала тетя Мани. Она посмотрела на папу, а затем на нас.
   "Это мой муж, Лу, - представила мама. - А это наши дети".
   "Как мило. Ваши дети".
   Шофер протянул папе несколько пластиковых пакетов и вернулся в машину. Все остальные зашли в дом.
   "Может быть, он хочет в уборную или еще что-нибудь?" - шепотом спросила мама. "Пусть заходит..."
   Тетя Мани засмеялась так, будто мама спросила, не хочет ли машина заехать прямо в дом. "О, нет, дорогая. Он останется снаружи".
   Не думаю, что отец провел для нее экскурсию по дому, как он обычно делал для большинства наших гостей. Он спроектировал некоторые части нашего жилища самостоятельно и очень любил рассказывать, как бы они выглядели, если бы он не вмешался. "Именно я придумал, - говорил он, - поставить мангал прямо здесь, на кухне, чтобы он был поближе к холодильнику". Гости поздравляли его с такой чудесной находкой, тогда он вел их в ту часть кухни, где мы обедали. Я был в немногих домах, но понимал, что наш был очень хорош. Окно гостиной выходило на задний двор, а также на густой лес. Зимой оттуда выходили олени и перетаптывались с ноги на ногу возле кормушек для птиц, не обращая внимания на мясные обрезки, которые мы с сестрами аккуратно выкладывали для удовлетворения их гастрономических потребностей. Даже без снега вид был впечатляющий, но тетя Мани, казалось, не заметила этого. Единственное, о чем она высказала свое мнение, был диван в гостиной. Он был золотого цвета и, видимо, позабавил ее. "Боже мой, - обратилась она к моей четырехлетней сестре Гретхен. - "Это ты его выбирала?" Ее улыбка была краткой и непрофессиональной, как будто она ей училась, но еще не овладела. Уголки рта поднялись, но глаза не смогли изменить своего выражения. Вместо того чтобы заблестеть, они остались тусклыми и бесстрастными, как старые затертые десятицентовики.
   "Ну, хорошо, - сказала она. - Посмотрим, что у нас есть". Мы подходили к ней с сестрами по очереди, и она вручала нам неупакованные подарки. Тетя Мани вынимала их из необычного пластикового пакета, стоящего у ее ног. Пакет был из кливлендского универмага, который многие годы принадлежал ей, по крайней мере, частично. Ее первый муж был его владельцем, а после его смерти она вышла замуж за хозяина инструментального предприятия, который затем продал свой бизнес компании "Блэк энд Декер". Второй супруг также скончался, и она унаследовала все.
   Мне тетя подарила марионетку. Не дешевую с расплывшимся пластмассовым лицом, а деревянную. Каждый ее сустав крепился маленьким крючком к черной леске. "Это Пиноккио,- сказала тетя Мани. - У него длинный нос, потому что он говорит неправду. А ты этим никогда не занимаешься, не привираешь совсем немного?" Я начал было отвечать, но она повернулась к моей сестре Лизе. "А кто у нас здесь?" Это было похоже на визит к Санте, вернее, на его визит к нам. Она вручила каждому из нас дорогой подарок и оправилась в ванную попудрить нос. Для большинства людей это просто выражение, но когда тетя вернулась, ее лицо было словно покрыто мукой, и от нее исходил сильный запах роз. Мама пригласила ее остаться на ланч, но тетя Мани объяснила, что это невозможно. "С Хэнком мы будем долго ехать, я не могу задержаться". Как мы поняли, Хэнком звали шофера, который выскочил, чтобы открыть дверь машины, как только мы вышли из дома. Наша двоюродная бабушка устроилась на заднем сидении и укрыла ноги меховой накидкой. "Теперь вы можете закрыть дверь", произнесла она, а мы стояли на подъездной дорожке, и моя марионетка махала вслед запутавшейся в леске рукой.
   Я надеялся, что визиты тети Мани станут постоянным явлением, но она больше не приезжала. Несколько раз в год, обычно по воскресеньям после обеда, она звонила и просила маму к телефону. Они разговаривали минут пятнадцать, но беседа никогда не была оживленной, как когда звонила моя регулярная тетя. Вместо того, чтобы смеяться и накручивать на палец прядь волос, мама сжимала телефонный провод так, как будто это была пригоршня монет. "Тетя Милдред! - говорила она. - Как чудесно, что вы позвонили". Если мы высовывались в коридор, чтобы послушать, мама отпихивала нас голой ногой. "Ничего. Просто сидела, смотрела в окно на кормушку для птиц. Вам ведь нравятся птицы, да?...Нет? Ну, честно говоря, мне тоже. Лу находит их интересными, но...именно так. Только дай им волю, они и на шею сядут".
   Было такое ощущение, как будто видишь ее голой.
   Когда я поехал в летний лагерь в Грецию, именно тетя Мани оплатила мой билет. Маловероятно, что она позвонила специально, чтобы узнать, как она сможет меня порадовать. Поэтому я думаю, что мама должна была ненароком упомянуть о моей поездке, так, как это обычно делают, когда ждут от человека помощи. "Лиза едет, но это столько стоит, что, боюсь, Дэвиду придется подождать несколько лет. Вы что? О, тетя Милдред, я не могу принять такую сумму".
   Но она смогла.
   Мы знали, что каждый вечер тетя Мани ела на ужин котлету из ягненка. Каждый год она покупала новый Кадиллак. "Вы можете в это поверить? - говорил мой отец. - Проездив на нем каких-то две тысячи миль, она бежит и покупает еще один. Еще небось и платит за него полную стоимость, насколько я ее знаю". Это казалось ему безумием, но для нас это было самой сущностью высшего класса. Деньги давали именно это - возможность делать покупки не рыская в поисках скидок и низких процентных ставок по кредиту. Покупка нового автомобиля-универсала заняла у моего отца несколько месяцев. Он так замучил продавцов, что они были готовы сделать все, что угодно, лишь бы только избавиться от него. Он требовал и получал продленную пожизненную гарантию на холодильник, видимо, подразумевая, что, если он протечет году этак в 2020, то отец вернется из могилы и поменяет его на новый с доплатой. Деньги для отца были отдельными долларами, которые медленно скапливались как капли воды, сочащиеся из крана. Для тети Мани деньги были скорее океаном. Стоит потратить одну волну и еще не успеешь получить чек, как следующая уже обрушивается на берег. Вот в чем заключается прелесть дивидендов.
   Мама потребовала, чтобы в ответ на поездку в Грецию я написал тете Мани благодарственное письмо. Вообще-то это была не очень серьезная просьба, но, как я ни старался, не мог продвинуться дальше первого предложения. Я хотел убедить тетю Мани, что я лучше остальных членов моей семьи, что я понимаю всю прелесть Кадиллака по полной стоимости и котлет из ягненка, но как начать? Я вспомнил, как моя мать выкручивалась в разговоре о птицах. По телефону можно пойти на попятный и изменить свое мнение в угоду собеседнику, но в письме это сделать гораздо сложнее.
   "Дорогая тетя Милдред". "Дражайшая тетя Милдред". Я написал, что в Греции было замечательно, потом стер это и сообщил, что в Греции было неплохо. Тут я забеспокоился, что могу показаться неблагодарным, и начал заново. Фраза "Греция - древнее государство" казалась мне подходящей, пока я не понял, что в свои восемьдесят шесть она не намного моложе Дельфийского храма. "Греция бедная страна, - писал я. - В Греции жарко". "В Греции интересно, но, возможно, не так интересно, как в Швейцарии". После десяти неудачных попыток, я сдался. По возвращении в Рэйли, мама взяла один из моих сувениров, соляную статуэтку обнаженного метателя диска, и отправила ее с запиской, которую заставила меня написать прямо на кухонном столе. "Дорогая тетя Милдред. Спасибо большое!" Вряд ли такой жест показал меня этаким неограненным бриллиантом, но я сказал себе, что напишу нормальное письмо на следующей неделе. На следующей неделе я снова его отложил, потом еще и еще раз, до тех пор, пока не стало слишком поздно.
  
  
   Через несколько месяцев после моей поездки в Грецию мама, ее сестра и их двоюродный брат-гомосексуалист навестили тетю Мани у нее дома в Гейтс Миллс. Я слышал об этом двоюродном брате - положительные отзывы поступали от мамы, полные отчаяния и безысходности от папы, который любил вспоминать следующую историю. "Наша компания поехала в Южную Каролину. Я, твоя мама, Джойс, Дик и этот братец, этот Филипп, значится. Мы пошли поплавать в океане и..." Тут он начинал смеяться. "Мы пошли купаться, а когда вернулись обратно в отель, Филипп постучал в наш номер и попросил, ты только представь, попросил у твоей мамы фен". Вот и вся история. Конец. Он не засовывал его себе в задницу или что-нибудь в этом роде, просто использовал по назначению, но, тем не менее, для отца это было чем-то из ряда вон выходящим. "Представляешь, фен! Ты можешь себе это представить!"
   Филипп был моей навязчивой идеей. Он заведовал университетской библиотекой где-то на Среднем Западе. "У вас много общего", - говорила мама. "Он много читает. Обожает книги". Я не очень много читал, но сумел убедить ее в обратном. Когда меня спрашивали, чем я занимался весь день, я никогда не говорил: "А, мастурбировал" или "Представлял, как моя комната будет выглядеть, если ее покрасить в алый цвет". Я говорил, что читал, и она каждый раз попадалась на удочку. Никогда не интересовалась названием книги, никогда не спрашивала, где я ее взял, просто бросала: "О, как здорово".
   Филипп жил с тетей Мани в одном и том же районе страны, поэтому часто с ней виделся. Время от времени они ездили на отдых, иногда вдвоем, иногда в сопровождении друга Филиппа. Это слово мама произносила с особым выражением, без осуждения, а как будто подмигивая, давая понять, что у него есть два значения, причем последнее намного интереснее первого. "У них чудесный дом, - сказала мама. - Он стоит на озере, и они подумывают о лодке".
   "Ну, еще бы", - сказал папа, а потом снова повторил историю о фене. "Ты можешь в это поверить! Мужчина, который хочет воспользоваться феном".
   И Филипп, и тетя Мани испытывали слабость ко всему утонченному: симфониям, опере, бульонам. Их отношения были отношениями двух бездетных рафинированных взрослых. Их не преследовали просьбами о поездке в Квик Пик или об авансе в счет карманных денег за следующий год стоило им только открыть рот. Негодование, вызванное у них моей матерью за то, что у нее есть дети, ставило меня в сложное положение. Мне хотелось, чтобы у нее был всего один ребенок - я, и мы жили неподалеку от Кливленда. Нам нужно было втереться в доверие и оказаться поблизости, когда тетя Мани будет на смертном одре, что могло случиться, как я подсчитал, в любую минуту. Тетя Джойс теперь летала в Огайо три раза в год и звонила маме с отчетом о последних событиях. Она докладывала, что тете уже стало тяжело ходить, что Хэнк установил специальное приспособление, которое медленно поднимало и опускало стул по лестнице, что Милдред стала "Я думаю, что самое подходящее для этого слово "параноик", - сказала тетя.
   Когда тетя Мани уже не могла доесть до конца котлету из ягненка, моя мама запланировала собственный визит. Я думал, она поедет со своей сестрой или гомосексуалистом Филиппом, но она взяла Лизу и меня. Мы поехали на три дня в середине октября. Водитель тети Мани встретил нас у багажной ленты и провел к припаркованному снаружи Кадиллаку. "О, пожалуйста, - сказала мама, когда он хотел усадить ее на заднее сидение. - Я всегда сижу впереди, даже не говорите мне ничего".
   Хэнк подошел открыть дверь, но она опередила его. "И не надо мне вот этого "миссис Седарис". Меня зовут Шэрон, хорошо?" Она была человек, который мог поговорить с кем угодно, не расспрашивать, хотя ситуация и обязывала к этому, а просто непринужденно поболтать на общие темы. Если бы ее отправили брать интервью у Чарльза Мэнсона, она могла выйти после него со словами: "Я и не знала, что ему нравится бамбук!" Это сводило с ума.
   Мы выехали с территории аэропорта и пересекали пустошь. Люди стояли на ржавых мостах и наблюдали, как внизу на железнодорожных путях сцепляют грязные вагоны. Из дымовых труб выходили клубы черного дыма в то время как Хэнк в подробностях рассказывал, как он солит окорок. Мне бы хотелось послушать о том, каково это работать на тетю Мани, но мама так и не подвела его к этому вопросу. "Окорок! - воскликнула она. - Вот теперь вы говорите на моем языке".
   Пейзаж постепенно смягчился, и к тому времени, как мы достигли Гейт Миллс, окружающий мир стал прекрасен. Дома из камня и крашеного кирпича были окружены могучими деревьями с блестящей листвой. Посередине улице верхом на лошадях ехала пара, одетая в ярко-красные куртки, и Хэнк медленно проехал мимо, чтобы не напугать животных. Как он объяснил, мы были в пригороде, но я подумал, что он использовал неверное слово. Пригород - это деревянные дома и улицы, названные именами жен и девушек первых переселенцев: проезд Лоры, площадь Кимберли, тупик Нэнси Энн. Где лодки и автоприцепы, почтовые ящики, сделанные в форме пещер, банковских ячеек или иглу?
   "Остановись...здесь", - прошептал я, когда машина проезжала мимо слегка уменьшенной копии Виндзорского замка. "Остановись...здесь". Я боялся, что мы проедем все шикарные дома и остановимся в обычном районе, напоминающем наш собственный. Хэнк ехал дальше, и я забеспокоился, что тетя Мани может оказаться одной из тех богачей, отягченных совестью, про которых иногда читаешь в газетах. Они поступают добровольцами в пожарные дружины и стараются не привлекать к себе много внимания. Разговор перешел от окорока к сосискам и уже прощупывал почву барбекю, когда Кадиллак свернул к несомненно самому лучшему дому из всех. Такие здания обычно можно увидеть на обложке рекламной брошюры колледжа: деканат, Зал Славы. Каменные стены оплетает плющ, оконные стекла размером с игральную карту блестят на солнце. Даже воздух пах роскошно, аромат увядающих листьев с легким оттенком мирры, как я его себя представлял. Там не было ни лабиринта, ни большого как пруд фонтана, но на ухоженной лужайке стоял еще один дом поменьше, который Хэнк назвал "флигелем". Он забрал наши сумки из багажника, и пока мы ждали, перед домом проехали всадники, слегка прикоснувшись к своим бархатным шляпам в знак приветствия. "Вы слышите это? - спросила мама. Она схватилась за свой воротничок и стянула его у горла. "Разве цокот копыт не прекрасен?"
   Мы были с ней согласны.
   Служанка по имени Дороти вышла из дома, чтобы поприветствовать нас, а я повернулся к сестре и прошептал: "Она белая. И на ней форма", как будто Лиза была слепая или не могла самостоятельно воспринимать такие чудеса.
   Служанки в Рэйли могли носить брючные костюмы или поношенные халаты медсестер, но это была настоящая форма: накрахмаленное черное платье, отделанное белой тканью на манжетах и воротнике. На ней также был передник и неказистый чепчик, который на ее голове смотрелся как маленькая подушечка.
   Тогда как обычные служанки бормотали себе под нос, Дороти вещала. "Миссис Браун отдыхает". "Миссис Браун скоро спустится". Как у говорящей куклы, набор ее высказываний, казалось, был ограничен небольшим количеством заранее записанных фраз. "Да, мэм", "Нет, мэм", "Я прикажу подать машину ко входу". Ожидая тетю, мы ели бутерброды с копченой лососиной и картофельный салат. Я предложил разведать обстановку или, по крайней мере, выйти за пределы кухни, но идея была встречена без энтузиазма. "Миссис Браун отдыхает, - сказала Дороти. - Миссис Браун скоро спустится". Уже почти стемнело, когда тетя Мани позвонила на кухню, и нам позволили пройти в парадную гостиную.
   "Вот, наверное, морока вытирать здесь пыль", - сказала мама, и меня передернуло от недостатка у нее утонченности. Вся суть пышного убранства заключалась в том, что кто-то другой занимался хозяйством, полировал столы и вычищал грязь между пальцами львиных лап, в форме которых были сделаны ножки кресел. Принимая все это во внимание, я бы ни за что не хотел вытирать со всего этого пыль. Один-два абажура - это еще полбеды, но эта комната напоминала апартаменты в стиле одного из королей, которые в музее обычно огораживают шнурами. Мебель словно собралась маленькими тесными группками, как гости на вечеринке. На стенах были атласные обои, портьеры, украшенные, как мы позднее поняли, фестонами, струились от самого потолка до пола. Стул с подставкой и складной карточный столик не совсем вписывались в обстановку, но мы притворились, что не замечаем этого.
   "Миссис Браун", - объявила Дороти, и, последовав за скрипом шестеренок, мы остановились возле перил, уставившись на приближающееся кресло. Тетя Мани, которую я видел десять лет назад, хоть и была хрупкой, но достаточно существенной для того, чтобы оставить вмятину на диванной подушке. Тетя Мани, которую сейчас спускали по лестнице, казалось, весила не больше щенка. Она все еще была элегантно одета, но ее лицо было покрыто морщинами, а лысеющая голова свисала с плеч, как старая луковица. Мама назвала себя, и когда стул достиг земли, тетя Мани пристально смотрела на нее несколько мгновений.
   "Я Шэрон", - повторила мама. "А это двое моих детей. Дочь Лиза и сын Дэвид".
   "Твои дети?"
   "Ну, некоторые из них, - сказала мама. - Двое старших".
   "А ты кто?"
   "Шэрон".
   "Да, точно, Шэрон".
   "Вы отправили меня в Грецию несколько лет назад, - заметил я. - Помните? Вы оплатили мою поездку, а я отправил вам много писем".
   "Да, - сказала она. - Письма".
   "Очень длинные письма".
   "Очень длинные".
   Вина, которую я за собой чувствовал, внезапно исчезла, и место ее занял страх, что она забыла упомянуть нас в завещании. Что там происходило в ее сухонькой голове? "Мам, - прошептал я. - Не дай ей забыть, кто мы такие".
  
  
  
   Как выяснилось, тетя Мани понимала намного больше, чем казалось. В именах она была несильна, но она была невероятно проницательной, по крайней мере, в отношении меня.
   "Где этот мальчишка? - спрашивала она каждый раз, когда я выходил из комнаты. - Позови его обратно. Не люблю, когда суют свой нос в мои вещи".
   "О, я уверена, что он никуда не сует свой нос, - отвечала мама. - Лиза, пойди за своим братом".
   Второй муж тети Мани был охотником на крупную дичь, и рядом с парадной гостиной устроил огромный зал трофеев, просто ковчег таксидермиста. В углу для больших кошек были снежные леопарды, белые тигры, лев и пара пантер, застывших в прыжке. Горные козлы демонстрировали свои рога перед кофейным столиком. Волчица выслеживала голубя из-за дивана, а около шкафа с оружием медведица гризли подняла свою могучую лапу, защищая медвежонка, который сжался за ее спиной. Там были и животные и предметы мебели, сделанные из них: слоновья нога, служащая ножкой стула, пепельницы из копыт, нога жирафа, превращенная в торшер. Вот, наверное, морока вытирать здесь пыль!
   Я в первый раз зашел в эту комнату, когда тетя Мани принимала ванну, сел на диван, обтянутый шкурой зебры и испытал двойственное чувство зависти и необоснованного страха: тысячи глаз наблюдали за мной, и я хотел обладать ими всеми. Если бы пришлось выбирать, я бы взял гориллу, но мама сообщила, что вся коллекция завещана какому-то маленькому музею естественной истории где-то в Канаде. Я спросил, с какой стати Канаде понадобился еще один лось, но она только пожала плечами и сказала, что у меня с головой не в порядке.
   Когда меня выставили из зала трофеев, я вышел на улицу и стал рассматривать его через окно. "Где он? - спрашивала тетя Мани. - Что он там замышляет?"
   Однажды вечером, вдоволь насмотревшись на зал трофеев через окно, я бродил среди кустов и увидел, как миссис Брайтлиф, сиделка на неполный день, разделывала котлету из ягненка для тети Мани. Они обе сидели у складного карточного столика, а с портрета за ними наблюдал муж номер два, присевший возле убитого носорога. Из кухни вошла мама, и я поразился тем, как не к месту она там выглядела, как чуждо смотрелась среди нанятой прислуги и столов, украшенных фестонами. Я всегда предполагал, что обладатель полного набора зубов может перейти из одного социального класса в другой, легко сменить ферму на особняк, но оказалось, что я ошибался. Жизнь, подобная жизни тети Мани, требовала не просто изучения, но и определенной склонности к притворству, то, чем бог благословил далеко не каждого. Мама помахала своим стаканом с виски, а когда она шутя присела на стульчик старушки, я понял, что мы обречены.
   В воскресенье после обеда Хэнк отвез нас обратно в аэропорт. Тетя Мани продолжила неуправляемое падение и умерла в своем доме в первый день весны. Мои родители посетили похороны и вернулись в Кливленд через несколько месяцев. Как они сказали, надо было уладить вопрос с имением, встретиться с адвокатами, разобраться со всякими мелочами. Они улетели из Рэйли на самолете, а через неделю вернулись на серебристом Кадиллаке, и меховая накидка лежала на коленях моей матери, оставляя на них следы от жары. Очевидно, что о ней вспомнили - причем, достаточно существенно - но ничто не могло заставить ее раскрыть точную сумму.
   "Я назову тебе цифру, а ты просто скажешь, больше или меньше, - попросил я. - Миллион долларов?"
   "Я тебе не скажу".
   "Полтора миллиона?"
   Я потихоньку толкал ее посреди ночи, надеясь, что она может заговорить во сне. "Два миллиона? Семьсот тысяч?"
   "Я тебе не скажу".
   Мой друг позвонил, притворяясь агентом налоговой службы, но моя мама раскусила его. Нечасто у налоговиков на заднем фоне звучит запись Джетро Талла. И естественно они никогда не звонят со словами: "У меня всего один маленький вопрос".
   "Но мне необходимо знать, чтобы рассказывать всем".
   "Именно поэтому я тебе и не говорю".
   В то время я работал в кафетерии, но все еще раз в неделю удостаивался работы няньки, которой занимался со средней школы. Эти дети презирали меня, но в их ненависти было что-то родное, почти уютное, поэтому их родители продолжали меня приглашать. У семейства в холодильнике всегда была дорогая еда: нарезанные ломтиками мясо и сыры. Бутылки с маринованными артишоками. Однажды, когда мне отдавали заработанные деньги, я сказал матери семейства, что моя двоюродная бабушка умерла и у нас теперь есть Кадиллак и меховая накидка для ног. "Еще она оставила нам деньги, - похвастался я. - Приличная сумма". Я думал, что эта женщина сделает меня членом клуба владельцев забитых до отказа холодильников, но вместо этого она выпучила на меня глаза. "Кадиллак, - повторила она. - Боже, вы теперь станете нуворишами".
   Я был не совсем уверен, что значит нувориш, но звучало не очень. "Вот стерва", - сказала моя мама, когда я повторил ей наш разговор, а потом напустилась на меня за то, что я все рассказал этой женщине. Через неделю Кадиллака больше не было, его продали. Я винил в этом себя, но оказалось, что мои родители все равно хотели от него избавиться. Мама купила себе несколько элегантных костюмов. Она забила холодильник нарезкой из магазина деликатесов, но она не купила бриллианты или домик на побережье или еще что-нибудь в том же духе, чего мы от нее ожидали. На некоторое время деньги стали для нее козырем в ссорах. Мама и папа ссорились из-за какой-нибудь ерунды и, когда он смеялся и выходил из комнаты - а так он всегда заканчивал споры, давая понять, что противник не в себе и ничего тут не попишешь, - мама кричала: "Думаешь, я не могу себе позволить уйти от тебя? Рискни, дружок". Если сосед был с ней неприветлив или кто-то в магазине не обращал на нее внимания, она возвращалась домой и стучала по столу, прошипев: "Я могу купить и продать этого сукиного сына с потрохами". Она часто представляла, как скажет эти слова, и теперь, когда она могла себе это позволить, я чувствовал ее разочарование из-за того, что они доставляют ей так мало удовольствия.
  
  
  
   Я думаю, что именно деньгами тети Мани заплатили за мою съемную квартиру, когда я переехал в Чикаго, чтобы поступить в Институт Искусств. Я думаю, что благодаря ее деньгам родители смогли отправить мою сестру Гретхен в Школу дизайна на Род-Айленде, а мою сестру Тиффани в ужасную, но очень дорогую исправительную школу для малолетних в Мэне. Эти деньги пошли на то, чтобы вытащить детей моей матери с юга, что для нее означало большой шаг вперед. Остатком денег распорядился наш отец, финансовый алхимик, превративший золото в полный почтовый ящик годовых отчетов, от которых получал удовольствие только он один.
   Что же до мечты таксидермиста, канадский музей не принял коллекцию моего двоюродного дедушки. Она была слишком мрачной, чтобы быть выставленной на аукционе, поэтому животных и все безделушки, сделанные из их частей, отдали Хэнку.
   "Что ты сделала? - спросил я у матери. - Дай-ка разобраться. Что ты сделала?"
   Был сделан телефонный звонок, и мне отправили ковер из шкуры медведя, который несколько лет лежал на полу в моей слишком маленькой спальне. Вы знаете, это самая неподходящая вещь для изготовления ковров. Идешь в один конец комнаты - наступаешь на голову. Идешь в другой - попадаешь ногой в открытую пасть.
   Уединившись с моим медведем в первый вечер, я закрыл дверь на два замка и лег на него голым, как это делают иногда в журналах. Я надеялся, что это будет самым прекрасным ощущением в мире, мех поверженного животного на моей обнаженной коже, но единственное, что я почувствовал, - это неприятное беспокойство. Кто-то наблюдал за мной, не сосед и не одна из моих сестер, а второй муж тети Мани, тот, которого я видел на портрете. Лицом он сильно напоминал Тэдди Рузвельта, очки в тонкой оправе, поблескивающие над бесформенными моржовыми усами. Этот человек подстерег дикого зверя в обожженной солнцем саванне, и теперь его хищный взгляд остановился на мне: хилый семнадцатилетний парень в огромных очках и браслете с бирюзой пятнает честное имя охоты на крупную дичь своей костлявой прыщавой задницей. Образ был не из приятных и запомнился мне на долгое, долгое время.
   На втором курсе колледжа Лиза забрала ковер в Вирджинию, где он лежал на полу ее комнаты в общежитии. Мы договорились, что я дал его ей взаймы, но в конце весеннего семестра она отдала его своей соседке, которая погибла в автокатастрофе по дороге домой в Пенсильванию. Услышав эту новость, я представил, как ее родители, объятые невероятным горем, находят медвежью шкуру в багажнике машины их дочери и не могут понять, какое она имеет отношение к ее, или чьей-либо еще, жизни.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"