Сахарная история.*
На матерчатом потёртом раскладном кресле загорал старый человек. Волны моря ударялись в бетонную стену, залитая полоса берега плакала солёными слезами, мыла старику слабые ноги. Людей на ужатом пляже мало, берег моря сократили, и война запрещает купаться.
Я глядел на парящий полёт чаек, хотя мог и не глядеть, много раз наблюдал пернатые облака. Сегодня чаек мало, чайки любят ветер, даже в скупом колыхании воздуха забаву находят, подставят крылья и парят, ветерок гладит их распростёртую крылатую игру, то вверх поднимет, то в сторону унесёт. Вдруг все зависают, затем косяк дружно разворачивается и скользит до самой воды, ударят брызги волн в не мокнущий пух, и птицы широко машут распростёртыми крыльями, поток желаний уносит стаю наверх, снова забавляются чайки, обдувают легковесные перья, радуются дыханию простора. Одна из них вздумала отделиться, отрывается от живой заверти, перекосила равновесие, боком вниз устремляется, несётся, словно одинокий лыжник с заснеженного склона падает, порыв страсти показывает. Остальные вслед пошли спускаться. Снова коснулись лапами воды, и снова наверх, снова радуются невидимому, ласковому, нагретому солнцем небесному порыву. Кружат посолонь чайки, рыбу не ловят, непонятно, зачем им это нужно, что даёт задор такой слаженной потехи. ...Наконец понимаю. Они так делают, потому что мне это нравится.
Старик смотрит на меня, глаза разочарованы, угнетены временем и солнечными лучами, кажется, себе он не нужен, по неувязке случая остался существовать в возникшей формации. Вид у него - рваный рубль из ушедшей эпохи.
Откуда-то подошёл озорной малый; весь выкупанный, удочку высоко держит, не боится военного патруля. На соломенной голове тина прилипла, стал сходу чесать придирку, к старику пристал, спрашивает:
- Сколько тебе годов дед? Ну, ты и старый, наверно девяносто девять нагнал, - слегка дрожит малый, видно долго купался, запрет мыл, старается бойко держаться, дразнится, мормышка чуть ли не в глаз старика целится, - скажи-ка, скажи дед, сколько лет одолел, какие грузила тащишь?
- А тебе, стукнуло сколько? - спросил старик.
- Тринадцать! - малый свои годы греет на солнце, вытянулся, жемчужные капельки на глазах обсыхают, шлёпает в мелкой воде, бедовое нетерпение показывает.
- Так ты старее моей собаки! - сказал старик. - У неё лапы изношены, ходить не может.
Малый приуныл, посмотрел на меня, поковырялся в носу, бока почесал, затем мокрой ступнёй высохшую икру поскрёб, ...и побежал; прытко бежит, удилище как копье вперёд выставил, песок откидывает, бренчит губами, наверх по пологому обрыву ползёт. Я насторожил самочувствия.
Там, выше, на забытом морском склоне в затишке, прятались засорённые людские обитания и, скупые остатки заброшенной природы, вековые рытвины заросшие камышом и дикими маслинами. В согретых вертикальными лучами, в этих отлогих водянистых местах, я каждый год серпом срезаю камыш для летней прохлады; в обед, высокое солнце, гонит нагретых купальщиков моря под толстую тень. В затонном забитом обрыве, под сенью замшелых маслин лениво шевелятся одинокие недоразумения, лежат в лохмотьях люди затухающего строя, над ними пятнышко рваной кровли, на тонких верёвках держится хилое неопрятное укрытие. Каждый год мне приходится отмерять семьсот шагов, когда в жару дня холодок свой устилаю, обновляю дачный навес тростниковой прохладой. Выброшенные из жизни, отжившие люди-суслики, в трёх шагах от камыша кроют своё утешение: рваной ветошью, картоном, и выцветшей плёнкой из мусорных сборников. Завалящую праздность рядят; нищенство упало и глумится над их ленью, сопят над обретением стонущего угрюмого удовольствия.
Старик не был человеком из тех убогих стойбищ. По неосторожной привычке я пренебрежительно сморщился, нехотя отвернулся: не нравятся мне дряблость потемневшей кожи и его потёртое ветхое кресло. Подросток с удочкой потерялся. Я заслонил ладонью солнце, смотрю в просторную высь, хочу дурное восприятие сгладить, говорю:
- Если устроить конкурс, кто больше всего висящих чаек пересчитал в небе, я на первом месте в мире.
- Мир больше, чем ты думаешь, - сказал старик, - а чайка не самая чистая птица, чтобы ею восторгаться.
- Хо-хо, - хотел возразить, хотя знаю что люди, киснущие свои худые ступни в прибитых водорослях и солёных волнах моря, ослаблены доводами разума. - Всё же не сравнить с вороной, та неряшливо, неуклюже и дурно машет крыльями. Скажи женщине чайка: утешит светопреставленье, состоянием расцветёт, рассыплет на ветру длинные косы; не уподобить красоту женской страсти с ужатыми сизыми перьями. Назови ту женщину вороной - обидится.
- Я знал женщину, которая гордилась, что чёрной вороной живёт, - сказал почерневший от загара старик, - одинокого светлого голубя в плен уволокла та ворона, накрыла диким крылом; по служебному поручению академика выудила, прибрала опечаленного мужа, сказочную рыбку поймала. А известно: чужое обитание волю души тяготит.
- Два года подряд, никто рыбу не удит! Пропали рыбацкие лодки. Запрет. Мины плавают вместо лодок.
- Горячее решение пришло, бросишь шнур, а крючок за шипящий чугун зацепится, авианосец расколотый притащит, - решил почему-то старик, - я притчу о золотой рыбке миллиардным тиражом бы издал, комиксами изрисую страницы, подарил бы каждому негру и индейцу, пусть читают и знают как владычица морей и океанов, очутится у очертаний расколотого трюма, ржавеющего от ненужности авианосца.
И дальше, что-то затрёпанное говорит худой старик, бледнолицым американцам книжку давать не собирается, и сказка его небылицами пересолена, занятный старик, чудаковатый, мешает моему желанию, без ужимок одежды содержать распорядок высчитанных минут, крик чаек и затухающие колебания моря слушать.
Для обновлённого волнения, перекликаются пропадающие в песке волны, с высокопарными крикуньями не сравнить. Рассказывает старик, что он всего рядовой академик. Плохо слышу. Вынужден отвлекаться. Не похож он на учённого. К словам придираюсь.
- Ну-ну и, что вы теперь хотите прошлым обретением изобразить, - руку не опускаю, держу над головой, тень обратной стороны на него падает.
- Состояние неосмотрительного моего попутчика в сети чертовки поместилось, оказывается, затейница мстила за дела родителей. Неожиданно прервалось её беззаботное детство, не может забыть обиду тех лет. Управитель страны в период жёсткой пролетарской эпохи, из глубин подполья появился, по партийному рядил твёрдость кадров, знал их капризы. Имел обыкновение Управитель уводить за черту нового строя тех, кто содержал порочную страсть, неучтённым житейским состоянием обзаводился, пробрался в революцию за тем, чтобы царских чиновников подменить.
- Надо же, я такого не знал.
- Классовое сознание серпом и молотом верховодил, придирчиво и железно преобразовывал людской материал. До блеска расчистил сословную беду, навсегда упразднил приползшие от деятельных предков, даром доставшиеся преимущества. Рабочего человека сделал главным героем высоких сводов и великих событий.
- Не жил я в то время, а чайки всегда были.
Чайка это Лора, может Клава. Другая записана как Елена, с рождения Люсей звалась та чёрная ворона, почти тоже, что чёрная вдова. Имена обычные в памяти гуляют, затем и путаюсь. Может для тебя невидаль, а я следы непредсказуемых событий лично наблюдал. Доподлинно знаю сахарную историю.
- Выходит, каркнула та ворона: скол сахара, блеск медалей, и кусок сыра заодно сразу выпали!..
- В одном лице была: и ворона, и лисица, и жена. А сыр, он в горячей воде всегда согревал, разогретое всё ел.
Дерёт меня разволнованная трахея, дребезжит, мешает сосредоточиться, не очень то интересно, а всё же спрашиваю:
- Кто?! - не раз противоречия слышал, - вас стариков, не переубедишь, везде мировое неустройство. А новые поколения хотят роскошно жить, потому бунтуют.
- С тихим бунтарём, мы теоретические атомы раскалывали и заряжали. Я так себе, всего однозвёздный курчатовский птенец, не трижды герой труда. Все награды его на запад вывезли, большие ценности в них спрятаны, на сувениры распродали. Я заслуженное золото продавать, не намерен. Заодно, вместе, всей учёной группой делили мы переживания и атомы водорода, невиданную подводную бомбу изобрели. Дружили, пока жива была его первая жена. Затем, увела его Люся из нашей школы.
- Надо же, не пойму я вас, к чему такие запоминания, всё ушло, должно быть забыто, пора по-современному упражняться. Только водородной бомбы нам и не хватало. Одних взорванных морских мин не сосчитать, во сколько водорослей к ногам вашим выбросили.
- Гадание на водорослях не моё напутствие, забраковала нас судьба-настоятельница, утянула на дно многих. А другой жизни добивались. Крупным бреднем заволокла нашего разночинца нелепая сумятица. Иным человеком выполз из бредня коллега-друг. Лично наблюдал, какой сахарной владычицей сделалась назначенная жена, сладкую жизнь своим птенцам приобрела. Видел я это, сказал ему, чем всё закончится. Не поверил.
- Послушаешь, вы прямо провидица баба Ванга.
- А нет более холодной службы, чем должность уходницы военно-санитарного поезда. Там норма бдения, триста смертей в сутки. Чёрная ворона страшнее чёрной вдовы. С первого дня накаркала беду.
- После списанных семейных отречений ваше грубое заключение одна беда и неразбериха. Она что, всенощную отбывала, вашего героя за галстук вешала, или избивала. Будто не вы, а она из глубин вод, бога Посейдона разбудила. Вы Атлантический океан с Тихим соединять намеривалась, сами невиданную беду изобрели, а мирную женщину в виновницы зачислили.
- Безвременье установилось, обычные впечатления сами по себе возникли, замешательства случая обнаружились, люди устали от ужатой правды, им простонародного зрелища не хватало, скучно стало жить, перевелись настоящие поводыри. Вот он и вырос. Замухрышки правили заспанным состоянием людей, невинными все прибывали, закрыли глаза и пускают пузыри, изобилия ждут.
- Точно, все вы в полусне дремали, потому и проиграли, сами заманивали зверя. Гиена добычу чует. Причина неудачи в вашей глупой недогадливости, нелепые свершения в мозгу поместилась. Всего-то молчали, и плешивому пятну безумию восхищались.
- Виной всему Конституция, и это не имя революционной комиссарши, а настоящий документ. Писал трижды академик листы с суровым намерением улучшить распорядок строя, разгул хотел остановить, всегда жил с заботой о мировом равновесий. Его наивная задумка: 'пятьдесят безмятежных республик, напротив пятьдесят зачисленных американских штатов'. Я останавливал его, говорил: тризну себе пишешь Андрюша, ты же видишь, как они спешно переиначивают назначение должностей, что-то нехорошее предстоит, у них древесно-угольное мышление, не в состоянии тёсаные лица услышать нервы земли, их только бомба века разбудит. Три мяндовых венца империи, в кондовую, не гниющую основу нуждаются. Их вовсе нет. Сумерки удалили население от глубины гранитной неуязвимости. Серости подходящий материал устранили из жизни. Столько глупцов за один век - это очень много. Без сучков, просмоленные прочные ядра что народились, в сторону задвинули. И поныне безмолвствуют. Репрессии отсутствуют - и качества нет. И если ныне текущие управленцы, не забракуют мяндач выструганный из трухлявых отпрысков, терем империи окончательно развалится.
- Вижу малый прав, вы дед птица отжившая, корни неувязки наугад состыковываете, испугались однажды и продолжаете скрытно изъясняться. Ото всюду искусственный разум наступает, а вы смеете о людском несовершенстве рассуждать.
- То беда многих, не только твоя. Стадии несоответствия увязают в людской растерянности, население успокоено зарослями лугов, траву люди пасут. Резцы, как у травоядных, сытыми хотят быть, гневно секут глубинные побеги, стон земли слушают. Вокруг хищники воют; ветер в сторону уносит. Прибранные пастухи заодно с волками гудят.
Если честно, я устал, охота отвязаться от старика. Ищу повод уйти. Говорю:
- Умеете, исповеди придумывать, а ничего не сделали. Все вы, слуги прошлой затеи, о предстоящем не подумали. Тяготите вы людское состояние.
Он своё извлекает.
- В тот роковой день, империя поместилась на весах уставшей истории, скрытно оговоренное - тайно свершается. Утомительно смутные события двигались, до сих пор смерч чёрный вижу. А дружок, словно та библейская женщина, несёт монету из одной чистой слезы, без дозволения поднял написанные страницы, каменные гири глумления сухими чернилами хочет перевесить. Большие силы против него установились, по наивности мирную революцию задумал. А всего планы всесильных переустройщиков забраковал. Падающему Союзу трухлявые подпорки придумал. Долгий гимн сочинил. Приговор себе написал. Поздно. Мировое несовершенство уже установилось. Напечатанные триллионы такое не прощают.
- Ну-ну, прямо император Наполеон у вас воскреснул, где не появится, везде крепостное право отменяет. Ерунду рассказывайте!..
- То, что рассказываю, без меня всем известно. Тут ворона-медсестра, из военно-санитарного поезда и сгодилась, для того выкармливали, скальпельное сердце понадобилось, умеет разрезать чужеродные нужды, у неё невосприимчивость к роковой смерти, тысячи мёртвых тел вывезла из окопов войны, на военно-политических принуждениях выросла, казнь отца-комиссара сурово переживает. Приступом недовольного сердца напугана жена восставшего академика, растеряна приговором, несвоевременные упущения обнаружились. Два огромных массажиста ждут, не дождутся, в три часа ночи нервы успокаивают, травят время на лестничной площадке. По тайному сигналу, окончательное решение бросились исполнять, вбежали к разбуженному уклонисту, рассеяли сомнения. Неимоверно всполошенная, охваченная слезливым страхом хозяйка зарешёченного жилья, раскрыла двери смерти, сама осталась площадку дежурить. На голове у неё шапка-ушанка, во рту папироса 'Казбек', она курит, и из глубины квартиры стоны слушает. Печалится, не знает как на сквозняке, последние минуты проигранного человека умилостивить. Чуть ли не в обморок падает испуганная санитарка-хирург, чадит на ступенях событий, себя не помнит, подглядывает одним глазом, уговорную развязку положено исполняет, подсчитывает цену сговора. Исход ждёт.
- Никогда в такое не поверю.
- Прелестница по неосторожности на нестираемой плёнке записала, как трагедию той судьбоносной ночи пережила. Затем уж, все испугались, в архив припрятали завершение порченого периода страны.
- Никому мир не нужен! Зачем утерянное заключение впотьмах искать?
- Дошедшему до беспамятства, лучше видно. Барышники захватили власть. Цифровая эпоха подоспела: стены и плетни-изгороди, повсюду устраивают чиновники. Сушка банных веников, чистый воздух, лов рыбы, сбор орехов и диких ягод... большой деньги теперь стоит. Себя гладят выкормленные чинуши, ввели запрет на извечный народный промысел. Финансовое угнетение везде установливают, налоговых учётчиков предостаточно! - старик вынул ноги из водорослей, видно переохладились, пока невод подозрений тянул.
Я вспомнил, что чайник на горящей плите забыл, повод убежать обнаружил, бойчее малого бросился бежать. Вода выкипает, а я академические бредни подбираю. Своих злоключений вполне хватает.
- Во! Слышно. Опять беда пришла. Снова скупщики тревогу крутят.
...И чайки куда-то пропали. *