Третий Фронт.*
Славик Сивый то и дело попусту, беззаботно бродит по улицам, часто жебракует - любит попрошайничать, особенно когда пьяный. Живёт в пристройке двора у хозяина, который держит теплицы, розы разводит толстый тепличник, миллион роз выращивает, видимой красотой торгует. Больше чем женщины ждёт торговец цветов 8-марта. Недавно женский день прошёл, тепличник окреп животом, и Славику есть на что выпить. Коммерция никому не разрешит отменить этот цветочный праздник. Зимой Славик отапливает парники, летом тоже в грядках роется. Мелочь денег и времени на выпивку хватает. Хозяин думает: две копейки - дешевле гривны бумажной, не до конца арифметику усвоил.
Сивый не фамилия, кличка такая у Славика, не по цвету серых волос сказана, по отвлечённому соображению ума так прозвали. Тешатся над образом скудно проживающего в чужом дворе человека.
Это существенное замечание, сам он чернявый, вороные волосы, издалека видно. Когда-то знал Вадика одного - удмурта, работал лаборантом в Сельхоз опытной станции за полярным кругом, там теплицы плёнкой в два слоя кроют, меж плёнками на рейках синий иней образовывается. Был тот Вадик белее инея, синевой отдавал, кличку имел - Негр. Гуляет шалопайство под теплицами однослойными, изнутри всё розовое, не серебрятся марные грёзы у смуглого человека. Носит Сивый вороные локоны длинными, волосы на глаза нависают, взмахом головы их убирает, моргает каждый раз. Много чего худого несёт, не хочет забытые нравы и нелепые причуды далеко уводить.
Сивый бассейны роет, колодцами их называет, у тепличника два бассейна для дождевой воды в мощеном грунте выдолбил, на захоронения нарвался, шесть мешков с костьми и черепами в мусорные урны отнёс. Прочность грунта черепицей старой укрепил, заложил обвалы ненужными черепками; хозяин доволен. В намеренном определении большие цементные кувшины затянул, стылым эхом запели укреплённые их стены, по-своему глубину земли приласкал. Нужные изваяния в грунте накручивает Славик: штукатурит, белит два раза жидким стеклом, водой разводит стекло, соотношения прячет, под конец хлоридом кальция обрабатывает, химию тоже в секрете держит, от мастерового еврей научился; таких в Одессе не осталось. Я подсмотрел - вода не уходит. Во всей округе Славик тем и славен, что пока коленями на три метра в глубине сырости не упрётся, не скажет: - Всё. Ставь полулитру. Полезный сосуд вылепливает его умение, двор дождевой водой богатит, только такая вода годится для роз. Вода из крыш прямо в отстойник падает, наполняет колодцы пресным стоком, не уходит очищенная вода, Славик в том доверие имеет, только его и нанимают. Я тоже с ним договорился ловушку на тонны три выкопать, грунтовые розы и огурцы талой и дождевой водой поливать буду.
Пришёл Славик посмотреть, где копать будет, грунт ему понравился, сбитый; ударом ступни твёрдость дела определил. Разумеется, угостил его тем, что любит. На другой день забежал сказать, будто инструмент с прежней работы не забрал, завтра начнёт. Я налил, знаю, зачем пришёл...
В третий день снова без инструмента заходит, досадовать начинаю: заступ есть, лопата есть, ведро и цепь, тоже найдутся. Помощника своего водит, когда в глубину зарывается, есть, кому грунт тягать. Ещё раз, сильнее ударяет ногой сбитую землю Славик.
- Помощник нужен?
- То само собой, - заверяет специалист колодезный, подтверждает отработанную сноровку, - Рожёк напарник гранитный, тут другое, инструмент куда важнее нужен.
Ладно, налил сто грамм, тем и обозначился, нетерпеливо жду следующее утро. Опять без ничего заваливает. По серьёзному я тут взорвался, разрыв договора объявить собираюсь, прогнать его намерился.
Славик достаёт из заднего кармана два гвоздя замотанные верёвкой: - Вот, - говорит, - самый главный инструмент, только сегодня сумел забрать у Тамаза, мужик ещё тот, щедрый, всегда наливает, - пристыдил, опять на выпивку намекает, не двигаюсь, молчу и смотрю, меряю заключение, выходит, что Сивый цену человека определяет по тому 'как он наливает'. Забил Славик гвоздь в землю, радиусом в длину верёвки нацарапал железной чертилкой круг, затем намотал 'инструмент', в карман задний спрятал, рукой прихлопнул:
- Пусть при мне будет, вдруг снова утеряю, не дело, завтра начинаем.
Пришёл на следующий день, начинает перечислять: давай ножовку, лопаты неси, для ухватки держаки укорочу; горнило вчера закруглили, уже работа, не забудь 'коня подковать', не то углубление вкривь и галопом пойдёт вниз, без подпруги грунт сыпаться будет, начало работы тяжёлая упряжь, тысячелетняя тайна может в земле прятаться. Растяжка древняя удачу ждёт, мало ли, вдруг клад найдём, делить придётся.
Во время копки бассейна, Славик обязывает, требует от помощников, чтобы те, не Сивым, а Мастером его звали. Я тоже приобщаюсь к такому порядку, хвалить умею, все дни работы для меня он мастер. Исключительно Мастером его величаю.
Тут ещё другое недоразумение вспомнить положено, дело похлеще, тоже обыденное, а наслаивается в другой раз так, что не знаешь с чего и начать. Не стал бы рассказывать, но совпавшее имя обязывает. Есть у меня товарищ, тоже Славиком зовут, другой Славик, кличку не имеет, а напрашивается. Для равновесия, по дружеской простоте и по некоторому опыту, его занозой следовало бы называть, вполне приемлемо, ради потехи по скрытой договорённости так и окликать положено, можем вместе крикнуть:
- Заноззааа!!!
Не отзовется, сделает вид, что не его кличут, обиду затаить может. Звонит как-то Заноза, говорит, что по делу, какому именно неизвестно, никогда не уточняет, держит у телефона часа два, иногда меньше. Я всерьёз бормотания его не воспринимаю, но развитие голоса слушаю, пусть своё выскажет, не дело своенравного человека вниманием обойти, неуважение и текущее неприличие вылезет. Включаю громкость, время от времени: ахаю, охаю; да-да, нет-нет, ... чем-то полезным занимаюсь, в огороде копаюсь, или уборку делаю, подгоняю то, что давно откладывал. Заканчивает разговор этот Славик всегда одинаково:
- Ну давай, а то мне некогда, ты меня задерживаешь!
Иногда, рассказывает вещи, в которых сомневаюсь, разделенные путаной мыслью выдумки непонятные рядит. Порой, даже удивительно, откуда знает, что именно об этом я только вот думал. Потеха с ним, другой раз крепко усталость одолевает, почти засыпаю.
Уже третий год идёт война. Запутанная пляска, не розы в парнике цветут, не бутоны распускаются. Кровавый торг и непомерное воровство - войну любят. Высчитанные политики, смелые журналисты, военные аналитики, примкнувшие к системе глашатаи действия, ищут сходство с Отечественной войной. Эпоха прошла, а помнят. Может поэтому-то из-за взрывов на этой войне прошлое горе не просто пережить, засыпаю с трудом. Бессонница на потолок усядется и не прогнать гостью мерзкую.
Звонит как-то Славик Зануда, имеет привычку поздно звонить, знает, что в потолок смотрю, говорит, сон кошмарный ему только вот снился и сну моему мешает. Растягивать умеет, начинает так, вроде именно это уже как-то излагал, говорит сон недавно видел, пустоту байт. Вместе послушаем, пусть привирает:
- Все известные, и не сильно известные советские журналисты, что прежде на Отечественных фронтах пропадали, шли на передовую героев искать, со своими героями заодно и умерли. Не вечно же им жить! Где сейчас передовая не знаю, на непонимание запрет установлен. То, что верно пишущих об этой войне нет, точно знаю, давно уточнил и запомнил. Ну может когда ни будь один-два появятся и пропадут; видишь ли, гордостью страны себя считают, память наций надписывают, текущее положение непредсказуемым желанием определяют. Когда закончится война, пишущих будет много, у них привычка: прошлую маленькую мысль на сотнях страниц расписывать, - во куда загнул, дремота вещь полезная. - Пока уклонисты: в ресторанах, в саунах, на концерты в большие залы, в воссозданных амфитеатрах пропадают, давно такое заведено в одном огромном государстве, что запланировало: валютными миллиардами с маленьким островом состязаться. - И будто бы, - утопленный в цветущих сакурах этот оккупированный осередок суши, что затерялся в шумном океане, с самурайским самолюбием подкарауливает своих властелинов, любезничает с ними, всё такое, а всё население: падение послевоенной империи выжидает.
Вот куда завернул, много знает, ничего я не понял, такое направление даёт, вроде атомный полигон хочет повторить. Привык к невзгодам мировых представлений. Незадача. Ищу соразмерные подобия с минувшей Отечественной войной, невероятная сложность: тогда люди за солнце, за будущее благополучие Родины умирали, защищали состояние уравненных сословий. Теперь другая очевидность, все её видят, а нет желания всю правду говорить. Несовершенство строя - ошибка несозревших людей, кто им виноват. Стоит скрытый народный раздор, сребролюбцы у власти, стёртые сословия вновь вылезли. Чудовищно распухшая власть похитила труд и раны трёх поколений, дети власти собрались чужое наследие навечно растратить, заигрывают с обедневшими слоями, и это бесспорная печаль. Засомневался, задумался Славик, тревога в трубке, выходит, нужна война, раздражённо выкрикивает:
- Не уходи в сторону, говори как есть! - я ничего и не говорил, никуда не ухожу это опасно, без рассуждения выслушиваю, как он выдуманный свой сон растягивает. - Ты знаешь, ты видел, - начинает то, о чём я никогда и не думал. Лучше, сырость осеннего дождя с простудой, пережить, чем сны его мухоморные каждый раз выслушивать, нечто невероятное стелет выдумщик, я это точно знаю, и вы догадываетесь, вместе послушаем.
- 'Третий украинский фронт. Воронежский фронт, Степной, и Второй украинский фронт выстроились в ряд, порядок наименований случайно установлен. Ждут. Полуевропа освещённая всегдашним радужным светом, ярким мировым течением, под флагом без свастики снова на восточное славянство наступает. Неофашизмом свирепствует эта самая Полуевропа, существующие власти ей подыгрывают. Третий фронт воздвигнут исключительно талантливыми командующими: генералы Малиновский и Толбухин храбро воюют. Вторым Украинским, Степным и Воронежским командуют важные маршалы: Блюхер, Тухачевский, и Кулик. Верховный главнокомандующий этих коммерческих фронтов, назначил главных коммерсантов, владетелей вседержавных действий, членами военного совета, ...и ещё другие скрытые привилегии им дал. Обязаны докладывать о поставках вооружения на Третий Фронт, иначе банки застопорят триллионные движения, что для власти крайне важная забота, тренируются призывники страны, иначе валюта не пройдёт, вот такая у них пицца. Строго и совершенно секретно, члены скрытой системы обязаны расписывать личную прибыль; смерть людей не в счёт. Неожиданная путаница, стоявшие напряжённым образом Фронты пуще прежнего повздорили. Друг против друга по настоящему принялись воевать, за вершок дерутся, и версту даром отдают, чубы отскакивают, свои своих убивают. Вот те нелепица!
Из-за текущей беспорядочной и всегдашней прихоти на этой православной земле, заботливую блажь и непомерные доходы черпают властители упреждающих верований. Такое и раньше бывало, но это утомительное изнурение, сколько можно челобитьем ссадины набивать, глупую свою твердолобость выпячивать.
Когда отчаявшиеся люди молятся и хвалят власть, это не означает, что власть хорошая, просто люди хотят такой её видеть. Они не знают, что власть, которая любит деньги больше чем людей, никогда хорошей не бывает...'
Тут Славик якобы проснулся, я и не знал что сон рассказывает, похоже, скучно одному крутить глобус войны, хитрит, никакой сон не снился, военную игру 'Зарница' переиначил; есть деятели, которые давно полюбили эту полевую школьную игру в смерть, до сих пор играют. Снова зевать начинаю. Ладно, мало ли что может причудиться занудливому человеку. В мировых происшествиях плохо разбираюсь, с чертями не дружу. Успел уснуть и проснуться, свой сон имею. Явь стал перебирать. Чёрт, расслабиться не даёт, медленно в уныние вползают мурашки, это хорошо, быстрее ночь пройдёт. Нехай говорит, человеку скучно, что теперь орехи толстокорые волохские выколупывать, пусть искажает череду пустых волнений. Обыденно ночь стелется, взрывы слышны. Привык причуды выслушивать. Снова засыпаю. Жужжит аппарат, мысли вылущивает, пусть человек выговорится, я пока посплю.
...И вот перед обедом одного такого дня иду домой. По третьему переулку Амундсена иду, мало кто знает где он проложен, ну это тот самый, что от 'Дачи Ковалевского' начинается, в улицу 'Марий Демченко' упирается.
Когда-то улицу 'Дачу Ковалевского' хотели именем Солженицына представить, дьявол под мостом прячется, а тут другое, тоже наше. В украинских кумедных присказках, в хуторских байках, рядом с непременным Брехуном, Подбрехивач идёт. Причём подбрехивач намного более значимый лжец, чем сам брехун.
Скажем, надумала некая уставшая надоедливая старина, Брехуна с Подбрехивачем сватами послать. Снарядили с караваем, с живым петухом, со спелым житом отправили. Сватают: пропойцу-выпивоху, драчуна, и бездельника; за пристойной невестой в беленую хату зашли. Брехун начинает:
- Парубок наш то, что вашей семье надо: работяга, непьющий кроткий хлопец, примаком у вас будет жить. Обрадуетесь. Одарка хорошо с ним проживёт.
Подбрехивач тут же распекается:
- Как в раю проживёт! Жених наш дажи капли спирта ни-ни, неимоверно кроткий бережливый тихоня, от умиления аж хочется слезу предовольную пустить ...
Такая вот комедия, присказка-быль. Брехун - это лжец; соучастник лжи - усердный помощник лжеца Подбрехивач. Словом, обыкновенный солжец старшего свата, оказывается личность известная - солжецом, солженициным подрабатывает. Народный нарратив не гульба собачья и не ослиный рёв. Досадная устарелая побасенка, сумела выдающуюся фамилию затмить, перегородила дорогу известному имени, не дала содержательной власти рост сознания установить. Пришлось отказаться от значимого наименования нависающей над морем улицы. Не то, заползёшь на цветущую акацию, и увидишь с высоты этой улицы, как торговый флот пыхтит, придавили корабли волны Чёрного моря, ниже ватерлинии утонули их трюмы, перекупщики возмущение везут.
Но мы перешагнём такое разочарование, всего тридцать три шага поперёк самой южной окраинной улице Одессы и мы уже по полярному переулку Амундсена идём.
До улицы имени Демченко рукой подать, семьсот широких шагов короткого любования и уже на искривленном перекрёстке озираемся по сторонам, перед глазами всегда должен быть образец человека достойного. Тут другое дело, понятное решение, ни к чему менять название этой примечательной улицы. Заслуженный агроном-пятисотница Мария Сафроновна Демченко лично Сталину обещала выращивать не менее 500 тон сахарной свеклы с гектара. Она столько корнеплодов отправляла сахароваренным заводам, что советский народ сумел дать слабину, позволил себе каждый день по утрам вдоволь чая заваривать, растягивает народ чаепитие с комковым сахаром вприкуску. При посещении Винницкого сахароваренного завода, Марье Сафроновне лично доверили произвести кристаллизацию сгустившегося бурякового варева. Дали право вбросить горсть сахарной пудры в сварившееся сусло. И чудо, через минуту посыпался кристаллизованный сахар, длинный конвейер тут же поволок тёплый утфель на усушку. Настоящее очарование стоит кругом. Ударнице социализма присвоили очередной орден.
Никто ни имеет право вычёркивать из памяти выдающуюся труженицу. Правда, новые люди слегка ограбили широкое полотно улицы, выдвинули высокие заборы своих домов; урезали, сузили общественный простор, но это от усталости прошлого строя, от желания выявить возможности установившейся системы, такое бывает: идёшь, идёшь и не знаешь, в какую стену упрёшься. Люди не картинка, иногда теряют изящество, оскудевают восприятием обычной радости. Сама Мария Сафроновна тут ни при чём, сохранить трудовое геройство её золотой звезды, непременная обязанность преданных потомков.
Часто слышны роптания, брешь временами встречается, завидуют отторжению. А чего это преуспевающие состоятельные баловни нового строя должны всех любить?! У них свои предпочтения.
По архитектуре застройки, по взгляду на небо угадывается изменившийся характер людей, по невыносимой тесноте улиц можно убедиться насколько испортилось население. Люди потеряли широту взгляда, их мысли сделались узкими, скомкались, обеднел просторный дух народа. Позолоченные вывески на кованых воротах отмечены отличительным социальным порядком, умыкнутым у труженицы сверкающим золотом, расписаны переплетённые ярлыки состоявшихся хозяев, сияют возможности новых людей, торжество выползшего клана обозначилось по всей длине суженной улицы.
- Ну и что?..
А как-то неприметные одноэтажные строения затерянными остались, подвинутые не согласятся из своих покосившихся калиток снимать тусклые признательные пометки, вдруг неожиданно: первое, второе, или девятое мая наступит, не успеют главное сказать, что тогда? Благодарны будут знаменитой героине не поменявшие веру укладистые люди, упреждающее стремление имеют, на своём гранитном упрямстве держатся. Решительный иск и новую религию готовят возмущённые сыновья из перекошенных заборов. На тусклое испорченное время угроза надвигается.
Смотрит по сторонам напуганная людская накипь. Не туда ушли.
Идём дальше, этот самый 'Третий переулок Амундсена', тоже чья-то молодость, небольшая кривобокая улочка, ещё недавно в загон колхозной крупной рогатой фермы упиралась, в буряковое поле заползала. Начало переулка сузил пионер лагерь 'Мечта'. Когда строился главный трёхэтажный корпус лагеря, временно огородили стройку бетонными плитами, а потом забыли их снять. Проулок стал настолько узким, что две легковые машины еле расходятся, зависит от рулевых. Бывает, выскочит из автомобиля разъярённый местный житель и кричит на наголо остриженного парикмахера:
- Ты, разве не знаешь, что обязан выждать на Ковалевского пока я проехать сумею!
Внедорожник широкий первый раз по узкому полотну едет, пистолет в салоне имеется, вооружённым выходит бербер. Дальше неизвестно, что бывает; таких случаев я не видел. Раз так, и машина никакая не нужна. Идёшь по третьему закоулку Амундсена, ничуть ли полярным путешественником себя чувствуешь, лай собак слышен, кажется, на нартах с собачками в северный полюс врываешься. Дождь недавно прошёл, вижу, на мокром пне давно спиленной акаций, вроде как на округлой низкой суфре, расположились три парня. Четвертак водки, закуска банан нарезанный, такое тут нередко бывает, рядом куча окропленных дождём и пылью пустых шкаликов. С Сивым хорошо знаком, остальных не сильно замечаю. Сивый от суфры отрывается, важно подаёт приветствие, здоровается, мировой лозунг провозглашает: 'Слава Украине!', глаза чёрные напряжены, горят нетерпеливым ожиданием. Правильное соглашение ждёт верноподданный герой, а я забыл, как надо отвечать, не могу вспомнить. Сивый уверен, наконец-то поймал меня на 'отсутствие патриотизма', при случае доложит кому положено, знает, что идёт охота на попутчиков событий, провокаторов, и явных врагов родины, в растянутых уличных простынях телефонные цифры размещены, премию обещают тем, кто обнаружит затаившегося предателя нации. Чтобы выйти из замешательства спрашиваю, почти кричу:
- Сколько тебе лет?!
- Тридцать четыре...
- О, не человек, а танк. Ты почему не на фронте, народ из последних сил копает рвы, роет окопы, жуткие атаки противника отражает, каждый день люди гибнут. А ты пьянствуешь!
Сивый стал часто моргать, изгибает глаза, отбрасывает чёрные локоны, улыбается:
- Я шо дурак! Поставь что-нибудь. Всего на шкалик хватило, хочешь, букет роз по дешёвке сделаю.
Сто раз такое слышал, человек он тут давний. Мне же всегда казалось, что тепличные розы трупом пахнут, только на похоронах и годятся, пусть срезанные парами розы на могилах увядают, мне они не надо. Шестнадцатого марта день личной памяти, годовщина смерти моего прадеда, на кладбище съездить не смогу, цветы не нужны, поминки обозначить не забываю, сегодня пятнадцатое, ладно думаю, завтра вряд ли троицу увижу, поминание не день рождения, можно и заранее вместо кутьи что-то более значимое за упокой души поставить, скудный стол не обидится. Если пересчитать кольца пня, самый раз сто сорок годов наберётся.
- У меня только самогон, не буряковый, из слив и вишен двойной перегонки.
- То шо любишь. Наполняй!
- Шагай со мной, нет желания обратно идти.
Идём, иногда хочется быть весёлым, но как вспомнишь про войну, грусть тут, же возвращается. Молча, утерянную мысль приходится нести. По дороге вспоминаю то, что надолго врезалось, на то и поминки: долгую судьбу имел престарелый дед, мне одиннадцать лет было, когда он умер, сила живого рассказа большая награда, чем сто книг, на целое столетие растянулась окопная жизнь, крепко в памяти уселась. Это не запах роз, самогона, или перчёного сала. Действительную службу пять лет в Самаре муштровал молодец-дед, Японскую войну прихватил, медаль есть, не могу понять, какая ошибочная памятка в тёмной бронзе отжата. Затем, на первую мировую призвали, под конец шестнадцатого года в плен попал. Домой только в двадцатом вернулся, во всю гражданская война шумела, много чего рассказывал, не мне конечно, родичам что приходили проведывать его задышку, рассказывал; так заведено. Вот и снова дождались, сто полных лет не набралось и снова идёт гражданская война. Окопы первой мировой и немецкий голодный плен как наяву вижу, доподлинно представляю, вроде сам там был, хоть и не ел кухонные отбросы, вши тоже меня не ели. Когда слышу, как поверхностно без должного знания, выученные книгами историки, листают окопы империалистической войны, несведущесть и шарлатанство в пазуху заползает. О нынешней войне ничего не знаю, даже и не спрашивайте. Что ни день: кошмар и бестолковщина. Один день современного распекания вмещает больше брехни, чем всё минувшее столетие. Безвозвратно увяли прошлые события, новая действительность наступает.
Вроде снова перепутал сутки, дремотно подсчитываю, сколько же Зануде лет, ему тоже на фронт положено. Выдумывает. Начинаю года подставлять. Отвлёкся.
...Да, желание этой компании выпить, издалека увидел. Пошли с Сивым ко мне, во дворе оставил его ждать, сам спустился в подвал, первачком полулитровку наполняю.
...Взрыв наверху!
Заколотился надо мной весь дом. Выхожу. Стёкла вдребезги. Славик у черешни присел, съёжился, говорит:
- А малые рамы уцелели...
Бутылка в моих руках тоже целая. Отдал ему самогон, сам думаю: где же теперь такого большого стекла найду?..
Славик ушёл, я от растерянности, битые осколки принялся подбирать. Работы до вечера и назавтра. Поднял голову, смотрю: крыша тоже повреждена, осколки бомбы шифер старый побили, прежде град такое делал. Шифер у меня есть. Настроение, конечно никудышнее хуже, чем бои в предместьях Варшавы осенью девятьсот четырнадцатого года, сплошное метание в окопах и гнев стратегической мысли. Одна утеха, из-за того давнего боя Болгария в братоубийственную войну вступать отказалась. Теперь пересуды похлеще, вянут современные испытания, потеряло православие единство.
Смотрю, Славик вернулся, голова в грудь зарыта, медленно идёт. Больше водки не будет, хватит им. Вид у него мрачнее некуда. Говорит:
- Там погибельница-прорва глубиной в четыре сажени переулочный проезд перегородила.
Я-то знаю, что колодцы свои всего на три метра копает. Спрашиваю:
- Зачем так глубоко?
- Ракета так захотела. Вбила в землю всех, плиты бетонные стёрты. Пень вместо меня с другами, в глубину ушёл, пень мне ровесник, дерево срезали, когда я родился, корпус только что разбитый, тогда строился. Рожка и Сашу Белого в три сажени закопало, никто, не достанет, нет их больше, а человеку, всего сажень положена. Ты не знал этих ребят, они жили потому, что когда-то родились, ничего плохого в том, им хотелось на солнце и землю смотреть, когда-нибудь их жизни пригодились бы миру. Море без них тоже осиротеет, где-то точка мёртвого дна навсегда обозначится, их кровь сквозь землю просочится, это плохая примета. Мы у забора 'Мечты' пили за победу, голодную мечту держали. Рожёк на войну всё время рвался.
- Чего же он не пошёл, если рвался, и хорошо как-то его знаю, вы с ним бассейн у меня копали. Подворовывал!
Не хотел припоминать, но так вышло.
- Одни святцы кругом, 'подворовывал'... что ему делать, если другие дела запрудили, люди дожди перестали вымаливать. Его звали, он безотказный, на выпивку давали и не больше. Боцю не знаешь, ни Гришка Челкаш, прижимистый, жёлтыми копейками отделывается. Рожёк дружкам всегда спину подставлял. Как-то тоже перегородил страже захват цели, Боця с братвой убежать ухитрились. Остриём лома в груди били, никого не выдал Рожёк, человеком надёжным был, под пыткой не изменит упрямство. А на войну не пошёл, потому что не взяли; лёгкие пробиты, тубик его корёжил. Всё надеялся, что как-то проскочит пандемию, прозевают и отправят на войну, говорил: бабки там хорошие платят, если убьют родным польза придёт. Разве это не существенное желание.
- Почему обязательно убьют, попадёт на фронт, где договорняк падает, целым сохранится, лёгкие сможет залечить.
Сам думаю: выгораживает собутыльников. Знаю его напарников, жом не жуют, кормовую мелассу и чёрную патоку с чёрным чаем не пьют. Хотя, незаметные люди хранят намного больше звёздного неба, чем те, что кричат лозунги и несуразицы. Пытаюсь переживание показать, всё же беда всеобщая.
- И Саша Белый, из-за уважения к труду землекопом со мной ходил, когда таксист на переходе возле 'Лазурного' его сбил, предложил в больницу по секретному отвезти. Белый отказался. Выпили, закусили, снова выпили вроде всё нормально, таксист уехал. А потом голова полгода шумела, не жаловался и не пил, уже к трезвости привык, и тут под тринадцатое января старый новый год наступает, голова перестала болеть, пропало сотрясение, резко прошло. Снова выпивать стал, с выпивкой не так скучно, всё ждал, когда снимут запрет на рыбалку. Теперь скучать не будут. Если бы ты шёл на пять минут медленнее, западня всех нас четверых бы и накрыла. Идёшь и не знаешь, когда твоё время придёт. Подло перегородила бомбовая выбоина земную явь, такую воронку сделала, что глазами не преодолеть пропасть, захоронение пламенем объято, обходить придётся.
Кажется, мгновенный провал судьбы, и печаль сердца в сознание застряли, черепу нормально работать мешают. Думаю: Сивый как всегда мудрит, надо лично убедиться какая там непроходимая засада образовалась?
- Идем, посмотрим...
- Не пойду, видел непомерный этот ужас, нечего смотреть, оторопь в жилах не залатаешь.
Может действительно не брешет. Раздумываю.
...И тут второй взрыв! Краткосрочное ощущение.
Прогремел, словно контрольная пуля в голову ударила, обыденно проревела ракета. Никакого смятения или страха, кажется равнодушие, что затаилось, никогда не обозначится. Смотрю на Мастера, волосы у него седыми стали. Может пыль на голову усела.
Начинаю в способность зрения сомневаться, глаза в заблуждение утягиваю, пропала чернота. На самом деле невероятное явление. Вроде не совсем зануда, не тревожный, беззаботный человек этот Славик Сивый.
...А весь сивым вдруг сделался!