Анна шла по степи, полускрытая травами, которые доставали ей до пояса. Сухой жаркий ветер дул прямо в лицо, вздымая темные кудри над лбом и заставляя прищуривать глаза.

Большая черная птица, широко раскинув крыла, летела ей навстречу, высматривая добычу. Пахло теплой землей, полынью, тысячелистником. День, вызолоченный августовским солнцем, - пылинка в масштабах времени и пространства тем не менее имел свои координаты. Был полдень 2 августа 1965 года.

Анна подошла к дороге, сизой стрелой летящей к горизонту, и, прежде чем ступить в клейкую асфальтированную колею, присела рядом под невысоким деревом, почти не дававшим тени.

Никто не догонял и не преследовал ее: ни рыжий похотливый самец, которого она должна была называть Александром Александровичем, ни хулиганистый, непредсказуемый Юрка, ни старая директриса с ее подозрительным взглядом было уже или еще не было?

Анна закрыла глаза и прислонилась к тонкому шершавому стволу. Что скажет она матери, когда явится домой? Как объяснит свой уход из лагеря, где должна была оставаться еще несколько дней? То, что случилось с ней, было нелепо и стыдно одновременно. Только он и она будут знать подробности вчерашнего вечера. Только он и она. Пусть только он проговорится, пусть только... Пальцы Анны сжались в кулаки, и она застонала от гнева, бессилия и невозможности ничего изменить.

Она заставила себя подняться и пошла по дороге в сторону, противоположную югу, к большой реке, через которую когда-то ходил паром. Заслышав шум мотора, Анна уходила с дороги и пряталась в негустой поросли, тянувшейся до самого берега. Три маленьких озера с темной жутковатой водой, поросшие желтыми кувшинками, предвещали конец ее пути. На дне озер били ключи, и поэтому вода в них была всегда холодной, почти ледяной, несмотря на любую жару.

На берегу реки, песчаном и пустынном со стороны степи, кроме нее никого не было, и ей долго пришлось ждать катер.

Противоположный берег был крут и высок. В густой зелени садов здесь и там виднелись крыши невысоких домов. Улицы начинались от самой воды и терялись где-то высоко, за холмом. Небольшая каменная церковь, выбеленная белоснежной известью и увенчанная колокольней с крестом, гармонично вписывалась в окружающий пейзаж. Рядом с оградой ее, почти y самой воды, был виден большой старинный дом. Когда-то это была почтовая станция, и однажды она стала приютом великому Пушкину.

Впервые за время пути губы Анны сложились в улыбку. Она была молода, и молодость ее была тем козырем, который бил любую черную карту.

Сумерки обволакивали окрестности дымчатой пеленой, и сады казались гуще и темнее, когда Анна подошла к своему дому и ступила на теплые, отполированные ногами плиты, которыми был вымощен двор.

Было тихо и прохладно. Сквозь полузакрытые ставни проникало так мало света, что в комнатах царил полумрак. Полы были вымыты, в проемах окон едва шевелились белые накрахмаленные занавески. Анна с удивлением заметила, как хорошо и уютно стало в доме.

За домом были слышны голоса, значит мать была не одна и можно было не опасаться длинного нравоучительного разговора.

В беседке, увитой виноградом, за столом, уставленным закусками, сидели мать и смуглый, черноволосый мужчина, похожий на цыгана. Возле начатой бутылки вина стояли два пустых стакана. Мужчина курил, а мать смотрела на него такими влюбленными глазами, что Анне стало не по себе.

- Познакомься, доченька, это дядя Петя, сказала мать, ничуть не удивившись ее появлению.

Дядя Петя встал, протянул Анне сильную загорелую руку и крепко пожал ее маленькую ладошку.

- Ты не сердись, сказал дядя Петя, подвигая Анне табуретку, мы тут с твоей матерью решили, что мужчина в доме вам никак не помешает. Да и любовь y нас давняя, - усмехнулся он.

Мать, смотревшая на него, покраснела и отвела глаза в сторону.

Пахли петунии, обильно политые теплой водой, склоняли красивые горделивые бутоны георгины. Белыми, фиолетовыми, красными пятнами казались астры на фоне темно-зеленых влажных листьев.

Рядом с первой яркой звездой появилась вторая, потом третья и еще, и еще одна. День 2 августа 1965 года закончился, подходил к концу и вечер этого дня, проведенного в пути.

В винограднике, посаженном отцом Анны, на железной кровати, поверх досок, застеленных ватным одеялом, спали теперь дядя Петя и мать. Анна и ее бабушка - семидесятилетняя, слегка сгорбленная, но на удивление фигуристая старуха, с крючковатым носом и вредным характером, спали в доме.

И мать, и отец Анны были несчастливы в 6paкe, расходились несколько раз, затем сходились опять, мучая и себя, и дочь, любившую их обоих.

Отец, высокий, худой, горбоносый мужчина, вернулся с войны с многочисленными рубцами от ран и орденом Красной Звезды на застиранной гимнастерке. Был он вспыльчивым, нервным, буйным во хмелю, но балагуром и весельчаком одновременно. Пил так, что глаза становились стеклянными и бесцветными, не узнающими ни жену, ни дочь.

Умер он от рака желудка, страшными муками расплачиваясь за выпитую водку и выкуренные папиросы. Перед самой смертью успел достроить дом и посадить возле него виноградник на жесткой глинистой красноватой земле.

Дядя Петя и мать Анны работали на одном заводе.

Высокий, видный, с огненными черными глазами, пустой штаниной, заправленной под ремень, он ходил по дому, опираясь на костыль, и мать не сводила с него глаз.

- Люблю я его, говорила она Анне, и столько выстраданного было в этом люблю, что Анне становилось жутко. Разве она такая - любовь? И как можно любить в их возрасте, когда обоим далеко за 40?

В сентябре, когда стали желтеть и осыпаться листья, мать и дядя Петя перешли жить в дом, и шестнадцатилетней Анне, и старой бабе Дуне, да и им тоже, стало тесно в маленьком двухкомнатном доме.

Так прошли зима, весна, наступило новое лето.

И мать уже не говорила люблю его, а все больше молчала. Все чаще уходил куда- то дядя Петя, иногда не показываясь в доме по нескольку дней.

А y Анны была своя жизнь. Она заканчивала школу, и первая любовь ее, которую и любовью-то можно было назвать с натяжкой (любила она, а он или не замечал ее любви, или не хотел и не мог на нее ответить), тоже заканчивалась. И ей иногда становилось тревожно - что с нею будет дальше, как она будет жить в этом огромном пугающем неизвестном мире. Она стала задумываться о жизни и смерти и однажды ночью впервые ужаснулась, что ее когда-то не станет, что она умрет, как умер ее отец, и некому будет вспоминать о ней. При всей любви к матери Анна не была с ней откровенна, и все, что ее мучило в те дни, носила в себе.

Потом наступил июнь с его теплыми дождями, цветущими травами и дивно пахнущими розами - белыми, дикими, облепившими колючие ветки.

Наконец Анна получила аттестат, в котором были почти одни пятерки. И была она золушкой на школьном балу, в окружении таких же золушек, в своем скромном белом шелковом платье, сшитом ею самой. Из всех выпускных классов ее класс казался ей самым лучшим, самым замечательным. Рассвет она встречала на мосту над Доном рядом с бездействующим паромом и причалом с едва различимым в тумане катером возле него.

Весь июль Анна учила немецкий, так как решила стать переводчиком. Ей хотелось много путешествовать, узнать иной мир, иных людей. И немка, узнав о том, что Анна поступает в иняз, очень удивилась, так как не находила, что у Анны большие способности.

В конце июля Анна уехала в Таганрог сдавать экзамены. Ходила на консультации в институт, сидела y моря, не похожего на настоящее, заросшего водорослями, покрытого тиной и дурно пахнущего у берегов. Сердце ее ныло и рвалось куда-то...

Перед первым экзаменом Анна села в электричку и поехала домой по степи, залитой вечерним светом. Что гнало ее туда? Ведь завтра начинались экзамены и решалась ее судьба? Рок, - скажет она потом.

Была ночь. Небо черное, без звезд и без луны, так по крайней мере ей запомнилось. Тихо на улице и во дворе. В комнатах мрачно и душно. Баба Дуня спала на кровати возле печки. Из-под другой кровати, в передней комнате, послышался стон, и Анна увидела на полу безжизненно откинутую руку, белую и бескровную. Анна наклонилась и увидела мать - полумертвую, с закрытыми глазами. Она стала поднимать ее, но тело матери было тяжелым, обмякшим и горячим, как кипяток. Анна бросилась на улицу и увидела дядю Петю.

- Скорую, Скорую! - выкрикнула она и побежала обратно в дом, где уже задыхалась мать.

- A... A... - вырвалось с посинелых губ мамы.

Что она хотела сказать Анне? Что хотела сказать ему, человеку, стоявшему возле кровати на костылях и отводящему взгляд от ее распластанного беспомощного тела?

Мать Анны умерла утром, в семь, когда поднялось солнце и заглянуло в окна, как в пустые глазницы. Врачи потом определили, что она выпила клей, которым на заводе склеивали детские игрушки.

Через два дня были похороны. Было жутко и тихо во дворе. Толпа людей заполнила улицу. Гроб подняли, понесли, и Анна закричала так, что заплакали все женщины, и мужчины вытирали глаза, не стесняясь. Кого им было больше жаль - мать ли, ушедшую так рано и так нелепо, дочь ли, осиротевшую окончательно, или старую бабку, гладившую внучку по голове и все зовущую: Вставай, доню...?

Были там, в толпе провожающих, и дядя Петя, и он, тот мальчик, ее первая любовь, жалеющий ее сейчас больше других, но и он ничем не мог помочь ей в эти минуты. И были там все, кого она помнила с малолетства, и одноклассники ее, и преподаватели, много, много людей. Однако никто из них не мог ей помочь.

- Да разве такая она, любовь? - спрашивала себя Анна и не находила ответа. Только губы матери на спокойном, умиротворенном лице, казалось, были сложены во всезнающую улыбку.

Через два дня Анна, одетая в черное, была в институте, и какая-то женщина все повторяла ей, что экзамены уже идут и что ради нее, Анны, комиссию собирать никто не будет, и что пусть она приезжает на следующий год, если не передумает.

Анна вышла из института, чтобы никогда уже туда не вернуться. Она не станет переводчиком, не станет и учителем, как мечтали ее родители. Нелегким трудом она будет добывать свой хлеб, хлеб, на который так часто у нее не будет хватать денег. У нее будет своя дорога, не такая прямая и ровная, что летела стрелой через ту, августовскую степь.

Дорога будет такой длинной и извилистой, что в конце ее, оглянувшись, Анна уже не увидит начала.