Аннотация: 9 место "Рваной Грелки". Под впечатлением от одноимённого трека группы "Сруб" на стихи И. Шапранского. 2018 г. Публиковалось в журнале Darker.
Мариша повязала платок, вышла из избы, подошла к забору, посмотрела в сторону горизонта.
Солнца не было и никогда не будет здесь. Она подсознательно уже понимала это. Но привычка смотреть утром в сторону, где, по ее мнению, должен быть восток, надежда увидеть рассвет осталась как рефлекс, бледный проблеск прошлой жизни. И как слова из песен, которые они пели на работе.
Вернулась в дом, взяла ведро и пошла к речке. Зачерпнула пыль, вернулась домой, по дороге срывая свежие угли с засохших веток. Разогрела пыль на плите, бросила угли в чайник, заварила чай.
После угольного чая стало чуть лучше, спокойнее, хотя тревога, привычное состояние обитателей колхоза, осталось. Как хорошо, что у нее есть эта пара утренних часов! У многих колхозниц нет и такого.
Корова тихо постучалась трухлявым рогом в дверь сеней, Мариша вдруг вспомнила, что корова не доена. Открыла дверь в пристрой, сунула бадью под рваное вымя. Свежая скорбь, сочащаяся через черные ребра, наполнила бадью до краев. Это хорошо - блины, если удастся дожить до вечера, будут жирными, сочными.
Едва смешала с прахом и поставила опару, как пришла пора идти на работу, и Мариша собрала котомку сухарей, налила пыль в крохотную фляжку и зашагала к колхозному полю.
Вчера они закапывали картофель, а сегодня пришла пора его откопать, чтобы собрать в огромные мешки и отнести к огромным печам. Завтра его испекут, десятую часть съедят и отнесут через неделю угли обратно, чтобы закопать в землю. Каждый раз съедобного оставалось все меньше, все меньше углей напитывались пылью, и если две тысячи смен назад нужно было оставлять две трети, то сейчас - девять десятых.
Через полчаса бабы на поле затянули песню:
- Черный ворон, что ж ты въешься...
Под песню стало работаться чуть веселее, они откапывали вчерашние клубни, кидали в мешки, иногда смотрели друг на друга, пытаясь отыскать искру света в глазах.
- Между Землей и небом - война...
На перерыве они сели в овраге, стали жевать сухари, запивая пылью.
- Что там? - вдруг спросила Мариша. - Там, за речкой, за черным лесом, за горизонтом?
- Другой Колхоз, - сказала Светлана.
- Ты была там?
- Нет, там никто не был, - раздраженно ответила Ленка, влезая в разговор.
В ее смуглых, как уголь, волосах застряли пылинки.
- Даже Председатель?
- А тебе какое дело, куда он ходит? Да и почем мне знать!
Бабы в овраге засмеялись - хриплым, прокуренным смехом.
- Как не знать, когда к тебе, Галка, каждую ночь Председатель ходит!
Галка вмиг покраснела, да что покраснела - побагровела.
- Уж да, Председатель Ленку ой как любит! Каждую ночь привечает!
В руке Галки сверкнула бледным отражением неба совковая лопата.
- Я тебя, сучку, сейчас разрублю! Завидно тебе, что ли? Ты хоть знаешь... знаешь...
Слова застыли у нее на губах, словно кто-то рукой зажал ей рот.
Лопата упала в землю, Галку стало корчить в судорогах, а все бабы вернулись к привычным делам.
Мешки полнились черными червивыми клубнями, затем, наконец, подгонали клячу, потерявшую челюсть еще в прошлом месяце, закинули в телегу мешки. Отвезли мешки к печам и ушли обратно, в поле.
Через двадцать часов небо погасло, и на небе зажглась Звезда. Это была единственная звезда на небосводе, но глаза Мариши быстро адаптировались к почти полному мраку, выделив далекие огни у колхозных бараков и изб.
- По домам! - крикнули бабы.
Рабочий день Мариши закончился, но кому-то предстояло еще топить печи и жечь на них картофель, чтобы колхозу было чего есть.
Мариша пошла на огни, и постепенно красные точки превратились в зияющие рты печей и тусклую редкую гирлянду ламп вдоль единственной улицы. По улице тихо, бесшумно прошел пес - облезлый, с бельмами на глазах. Его лапы, казалось, почти не касаются земли.
На душе слегка полегчало, когда Мариша прошла мимо бараков, вспомнив, каково это - спать в одном помещении с кучей баб, больных, кривоногих и слепых, и как хорошо, что ее за примерное поведение перевели в избу.
Она пришла домой, не переодеваясь, пошла к речке и зачерпнула два ведра пыли, поставила греться на плиту, чтобы помыться. Сняла платок с головы. Потом взяла пару ведер праха в куче во дворе и покормила корову.
Пока пыль грелась, натерла солидолом сковороду и стала печь блины из скорби - серые, дырявые, вонючие. Поставила чай из углей, поела блины с позавчерашней картошкой.
Пыль в ведрах становилась все теплее, и легкий приятный холодок пробежал по спине, когда Мариша представила, как будет мыться, а потом чистая, вымытая, ляжет в кровать и будет спать. Помыться и поспать - вот главные радости колхозницы.
Пыль пересыпала в бадью, зашла в крохотный закуток за шторкой с решетчатым полом. Посмотрела в окно и решилась на небольшую шалость. Она не стала раздеваться за шторкой, а скинула старую телегрейку, развязала рубаху, медленно сняла штаны и бросила на пол прямо здесь, в комнате. Мельком взглянула на себя в обломке зеркала - испачканную в полевой грязи, со спутанными волосами, со слегка обвисшей, но все еще красивой, острой грудью. В очередной раз поискала и обнаружила пару едва заметных шрамов на запястьях. Повернулась, коснулась сосков, провела рукой по бедрам, словно сожалея о чем-то.
Наконец зашла за шторку и встала в бадью, взяла ковшик и стала лить на себя пыль, царапая кожу старой вехоткой, оставшейся еще от прошлой хозяйки. Это было немного больно, но вместе с тем приятно, потому что мелкие частицы пыли, забивавшиеся в волосы, набивавшиеся в уши, уносили грязь и комья земли.
Внезапно она услышала тихий стук двери и движение за шторкой, вскрикнула от неожиданности.
Тусклый свет уличных ламп, пробивавшийся в окно, рисовал на стенке угловатый, кривой силуэт Председателя, вошедшего в избу.
- Ой, - сказала Мариша и высунула лицо из-за шторки.
Председатель был безмолвен. Он просто глядел на нее из-под густых черных бровей, почти сливающихся с шапкой.
Мариша все поняла. Медленно отпустила рукой шторку, обнажаясь перед Председателем. Отряхнула вехотью остатки пыли. Он медленно кивнул, потянулся рукой в сени, взял метлу Мариши, присел на скамейку. Вытащил сначала один прутик, потом второй, затем третий.
- Пока что хватит. Ложись на стол.
Мариша молча подошла, наклонилась, отодвинула тарелки и чашки, легла животом на стол.
Перед первым взмахом розог Председатель спросил ее:
- Ты поняла, почему я к тебе пришел?
- Поняла! - выдохнула Мариша.
Она действительно все поняла. Нельзя было смотреть за реку и спрашивать у баб про другие Колхозы.
Ведь в этом мире нет больше никаких других Колхозов. Да и самого Колхоза нет. И их самих нет, уже давно. А чтобы запомнить это, придется снова испытать боль. Стиснув зубы, не проронив ни слова.
*
- А откуда на нашем складе появляется одежда и лопаты? - спросила Мариша. - И кухонная утварь.
- Потому что все люди остались здесь. А других людей нет, вымерли.
- Анютка правильно говорит, - сказала Галка. - Только не вымерли, на Земле остались. А мы тут оставшиеся эти... колонисты. Или как их правильно?
- Колонизаторы? То есть, хочешь сказать, это другая планета? Марс?
- Ну не Земля же! На Земле все по-другому было.
Все замолчали, пытаясь вспомнить, каково им было на Земле. Пыталась вспомнить и Мариша - но ничего не приходило в голову, кроме койки в бараке, в том первом бараке, из которого ее перевели в избу. Получается, она родилась здесь? Или ей стерли память?
- Нет, ну получается же, что лопаты делают в других колхозах? И Светлана говорила про другие колхозы. А Председатель, получается, привозит их на склад.
- Тише, тише, - зашептались за спиной.
- Какая Светлана? - сказала Галка. - Нет никакой Светланы. И не было.
Мариша подумала и кивнула. Действительно, не было никакой Светланы, ей показалось.
Смена прошла быстрее, чем казалось до этого. Когда стемнело, Мариша поплелась обратно домой, запинаясь о кости, проклевывающиеся из-под земли.
Председатель уже сидел в ее избе, попивая скорбь из кружки.
- Ты вела себя хорошо, - сказал он спокойным, тихим голосом. - Ты хоть понимаешь, что могла оказаться в местах похуже нашего колхоза? Мы снизили тебе выработку, дали два утренних часа на отдых. Дали тебе дом у речки - мойся, сколько хочешь. Дали корову - не ахти какую, но процентов сорок пять коровы сохранилось...
- Кто "мы"?! - чувствуя, как сердце готово выпорхнуть из груди, спросила Мариша. - Кто дал мне это все?
- Мы! Трудовой народ! - Председатель встал во весь рост, он стал казаться выше, массивней, а в прическе стали проглядывать характерные выступы черепа. - Я - председатель трудового исправительного колхоза номер один. Вы - его труженицы. Вы должны трудиться. Я - председательствовать. Что непонятного в этой схеме?
Он поставил пустую кружку на стол.
- В общем, ты задаешь много вопросов. За это я выпил твою корову. Выпил до дна. В ней нет больше скорби...
Мариша метнулась в сени, оттуда - в пристрой.
От буренки осталась кучка праха и костей, валяющихся на полу.
- Подмети. - Председатель похлопал по плечу и подал Марише метлу. - Потом раздевайся и ложись на стол.
Он порол ее пятнадцать часов, всю долгую местную ночь, почти до рассвета. Когда мучитель ушел, а боль утихла, Мариша лежала еще несколько минут неподвижно, затем разогнулась, размяла затекшие ноги и думала лечь спать, но спать не хотелось.
Все сны Мариши были одинаковы - ей снилось, как в печах, в которых они готовят картофель, стоят огромные кастрюли. В кастрюлях, полных кипящей и жидкой пыли, сидят они, бабы, голые и раскрасневшиеся, а сверху ходит председатель, подает вехотку, чтобы лучше париться, иногда достает грабли и легонько бьет их, чешет спины или отодвигает друг от друга. Эти сны были страшны и прекрасны одновременно, и не могли наскучить, потому что каждый раз была какая-то новая деталь. То вместо граблей у Председателя будет лопата, то вместе с Председателем ходит Галка. То кого-то, например, Анюту, подцепляют граблями, достают наружу и кидают на раскаленную решетку, лежащую поверх кастрюли, а сама Мариша и другие бабы тянут к ней руки и начинают щекотать. То ее саму достанут из чана вместе с граблями, и она превращается в корову, ее доят, и она дает белую, густейшую скорбь.
Но в этот раз она не захотела спать. Она выбежала, как была, нагая, с синяками на спине и ягодицах, из дома, на ощупь, пытаясь не запнуться, дошла до реки и тронула пальцем ноги поверхность пыли.
Пыль была холодной, просто ледяной.
Мариша рискнула, сделала первый неуверенный шаг, погружаясь в водовороты пыли, окутавшие ее ногу. Затем второй, третий. Она дрожала от холода и была уже по пояс в реке, когда вдруг мощный поток оторвал ее ото дна и потащил дальше по руслу. Мариша поняла, что не умеет плавать, да и вряд ли слово "плавать" уместно для реки из пыли. Пыль забивалась в лицо, в рот, Мариша кашляла и плевалась, ее голова то погружалась в пыль целиком, то выныривала из нее. Это продолжалось долго, несколько часов, а может, и дней, как вдруг она ударилась лицом обо что-то твердое, погруженное в пыль, машинально зацепилась, ухватилась руками, дернула на себя. Ей подали руку - костлявую, худую, больно ударили плечом о борт лодки, затащили наверх, бросили на дощатое дно.
На нее смотрело худое лицо старика с пустыми глазницами, он отложил весло и сказал:
- Тебе пока еще рано переплывать реку. Сейчас я отвезу тебя обратно, в твой колхоз.
- Что?.. что там, за рекой? - спросила Мариша.
- Ты задаешь много вопросов. Ты словно чувствуешь что-то, чувствуешь, что на некоторые вопросы есть ответ. И это, наверное, хорошо. Я могу ответить на некоторые из них, но, может, лучше мне сделать так, чтобы ты задавала поменьше вопросов?
- Да. Я не хочу... я не хочу больше, чтобы Председатель приходил ко мне и...
- И делал тебе больно? Может, ты хочешь, чтобы он приходил и делал тебе приятно? Ты сама в силах сделать это, стоит лишь попросить.
Мариша подумала и замотала головой.
- Нет. Не хочу.
- Молодец. Одна из вашего колхоза триста сорок лет не может переплыть реку, потому что Председатель ходит к ней каждую ночь. Она не понимает, что Председатель - всего лишь функция, не понимает, что ей нужно сделать, чтобы переплыть реку.
- Есть другие колхозы? Есть что-то там, за рекой?
Старик нахмурился.
- Ты хочешь, чтобы они были? Чтобы они открылись для тебя? Хорошо. Я выполню твое желание. А теперь закрой глаза.
Триста сорок. Триста сорок лет, вдруг осознала Мариша. Это слишком много. И если другие здесь уже столько лет, то сколько здесь она сама?
- А сколько лет... Сколько осталось мне, чтобы?..
- Я сказал - закрой глаза!
Один взмах весла, удар по голове, секунды забвения, и Мариша очнулась.
*
Она лежала на полатях в бараке. Рядом спали другие бабы, кто-то громко храпел.
Мариша встала, доползла до лестницы, спустилась вниз. В центре барака у тусклой лампы на стульчике сидел Председатель и собирал лопаты - соединял черенок с ложем и откладывал рядом.
- О, новенькая! - Он обрадованно улыбнулся и отложил свои дела.
Его лицо показалось Марише слегка знакомым, и она спросила:
- Где я? Здесь все такое странное.
- Ты забыла? Ты же сама сюда пришла. Ты в колхозе номер девяносто шесть тысяч семьсот двадцать четыре. Да, у нас небольшие проблемы с финансами, но скоро мы соберем урожай, и все наладится. Скоро утро. А меня зовут Председатель. Ты пойдешь с нами на поле?
Мариша кивнула.
В поле бабы затянули песню, слова которой показались знакомыми:
- Это твоя вечность, твоя черная весна,
Ее близкое дыханье, ее голос среди сна.
Только дай ей повод - станешь тишиной,
Славною победой или новою войной.1
Мариша пела и пела мрачные песни колхозниц, слова сами приходили на ум, а в глубине души снова зарождалось чувство чего-то незаконченного, невыполненного, забытого. После слов Председателя осталось горькое чувство обмана - вернее, самообмана. Как будто она однажды ошиблась, обманула и продолжает обманывать саму себя. Как будто она уже в сотый, в тысячный раз просыпается на полатях в этом чертовом бараке, проходит путь и пытается сбежать, забыв сделать что-то важное.
Забыв признаться себе в том, что она совершила и за что она здесь, в этом месте.
И в этот миг что-то мокрое и соленое прокатилось по ее щеке и упало на телогрейку. Вторая капля прокатилась следом и упала на землю. Мариша вытерла влажную дорожку и вернулась к работе.
- Сколько ты уже тут? - спросила работающая рядом баба. - Меня Светланой зовут.
Ее лицо показалось смутно знакомым, но Мариша все же ответила:
- Я... я первый день.
- И надолго? Не знаешь?
Она пожала плечами.
- Ну-ка... Дай-ка руки посмотреть, - сказала женщина, бросила лопату и бесцеремонно сграбастала ладонь Мариши, провела по запястью. - У-у... вижу я на тебе печать. Давно ты тут. И надолго. Если не навсегда. Такие, как ты, говорят, часто навсегда.
- Навсегда?.. Как это? А так разве бывает?
- Бывает, бывает. Ну, держись. Может, очистишься, и станет потом полегче. Я вот тоже сначала в бараке жила, потом избушку пустующую на окраине дали, скотину какую-никакую.
Светлана наклонилась к уху Мариши и прошептала:
- Меня скоро как лучшую работницу в соседний колхоз повезут. Говорят, там еду особую выдают, и есть магазин, где можно шмотки разные купить. Представляешь? А в каких-то колхозах, говорят, и мужики встречаются, нормальные мужики, не то, что наш Председатель.
Мариша слушала, бездумно кивая, глядя в одну точку - ту самую, в которую упала вторая капля, и не сразу поняла, как на месте падения капли из-под земли показался и стал тянуться к тусклому небу тонкий зеленый росток.