|
|
||
Рассказ молодого ученого Дик и страшен верх Алтая Вечен блеск его снегов.
Хомяков
Только мы разбили палатку, поели и собрались отдыхать, -- обнаружилась пропажа сумки с препаровочными инструментами. Без них вся работа моя -- зоолога экспедиции -- срывалась.
Забыв о желанном отдыхе, я вскочил, чтобы сейчас же ехать назад: может быть, мне повезет, и еще до наступления темноты я найду сумку, валяющуюся где-нибудь на дороге.
-- Одну минуту, -- сказал начальник экспедиции, наш гидрометеоролог. -- Сейчас я... это, как его?
Я с надеждой посмотрел на него; может, это он припрятал мою сумку?
Он стоял, заложив руки за спину, и, заведя под очками глаза, уставился на небо отсутствующим взглядом: явно старался что-то припомнить. И, как всегда, поражал удивительным сходством с его измерительными приборами. Приделай одному из его длинных стеклянных термометров очки да бороду -- точь-в-точь будет он сам. Такой же прямой, жесткий, холодный.
Он отличался классической рассеянностью ученого, и ученая рассеянность его происходила, конечно, от большой внутренней сосредоточенности. Он вечно что-нибудь обдумывал и вычислял про себя, потому и не замечал ничего, что происходит вокруг него, не замечал и нас -- живых людей, своих спутников. Но знаниями он был набит под самую черепную крышку.
-- Так... да, так! -- сказал он, поправляя очки и переводя на меня свои серо-свинцовые глаза. -- Совершенно верно: я держал ее в руках на той стоянке. Хотел убрать в ящик. А лотом повесил на ветку кедра и что-то другое стал убирать в ящик. Там ее -- это, как его? -- и найдете -- на кедре.
Я послал ему мысленно тысячу чертей. Возвращаться на старую стоянку! Это значило -- ночь в седле. После такого-то утомительного дня -- душного, без обычного полуденного отдыха!
Но делать нечего, ехать было необходимо.
Я приторочил к седлу тюк из пальто с завернутым в него небольшим запасом хлеба, надел через голову ремень двустволки и, пожелав старому чудаку спокойной ночи, выехал из лагеря на своем сильном трехлетке-воронке.
У реки на большом камне сидела девушка-ойротка -- наш проводник. Семь длинных, мелко заплетенных кос узкими змейками сбегали с ее плеч на грудь. В черных косах поблескивали серебряные украшения. Плотно обтянутая на скулах кожа, чуть раскосые глаза, чистый лоб. Вся крепкая и совершенно неподвижная фигура алтайки казалась изваянной из камня, на котором она сидела.
Я сказал ей, куда и зачем еду по милости рассеянного нашего начальника: хотелось поделиться с кем-нибудь своей досадой.
Она не вынула чубука изо рта, только перевела на меня глаза, блеснув глянцем белков. Процедила сквозь зубы:
-- Нельзя. Не ходи. Я удивился:
-- Это почему?
-- Делай так, -- она опустила веки и чуть склонила голову набок -- показать, что прислушивается.
Я добросовестно выполнил ее совет: стал прислушиваться.
Вечер был на редкость тих: даже птицы приумолкли, и я ощутил какое-то напряжение -- непонятное и тягостное, точно рядом кто-то затаил дыхание и уже открыл рот, чтобы сказать что-то, но, задыхаясь, ни слова не может вымолвить.
Веки каменной девы поднялись, агатовые глаза в упор уставились на меня.
Она вынула трубку изо рта и размеренно-веско произнесла явно заученные слова:
-- Колокола звонят -- быть праздник у. Я знал: "праздником" они тут зовут всякое значительное событие. Но никаких колоколов я не слышал, да их тут -- в глуши алтайских гор -- и не было за сотни верст, Совершенно было непонятно, чего она ждала.
-- Какой "праздник"? -- спросил я.
И чуть слышно каменная дева прошептала:
-- Она.
Я не мог сдержать улыбки.
-- Ну, что же: вернусь -- погуляю с "Ней" на празднике.
Ойротка опять сунула черный обкусанный чубук в зубы, опустила веки.
Сизый дымок поднялся из трубки и повис в неподвижном воздухе.
Разговор был кончен. Я тронул коня.
Тропа шла тайгой. Я ехал и думал:
"Все они тут живут в сказке, как дети, -- и ойроты и даже русские старожилы. Очевидно, первобытная природа так на них действует. Населяют ее какими-то таинственными существами. Вот как эта "Она".
Надо сказать, что о "Ней" я уже не в первый раз слышал здесь в горах. Этим страшным своей краткостью и неопределенностью словом местные жители называли, по-видимому, какую-то неведомую силу, какое-то непонятное им явление природы. "Она" "накатила". Там "Она" положила тайгу полосой, -- и можно было думать, что речь идет о каком-нибудь метеорите. Там "Она" сбросила в пропасть целую заимку вместе с пасекой, -- и я объяснял себе, что это просто нередкий в горах обвал.
Но все мои попытки добиться толком, что же такое на самом деле эта "Она", каждый раз кончались ничем: рассказчик сейчас же многозначительно замолкал или круто переводил разговор на другое, не удостаивая меня ответом на такой бестактный вопрос. И в конце концов я решил, что это мистика, чепуха, сказочный какой-то персонаж вроде бабы-яги, разъезжающей по воздуху в ступе с помелом в руках.
Молод я был и самонадеян. Не умел в шелухе суеверий находить зерно точного наблюдения, проверенного многими поколениями, хотя и не объясненного ими. Думал -- любое явление природы могу сразу понять, объяснить себе его сущность и тем убить в себе всякий суеверный страх перед неведомым. И все, что непонятно, казалось мне суеверием.
Когда тропа опять вышла на берег реки, предзакатное небо уже оделось в яркое золото. На нем -- за рекой -- четко вырезался скалистый хребет. На гребне хребта причудливей знаменитых химер на кровле собора Парижской божией матери обрисовывались очертания фантастических фигур. В выветрившихся камнях мои глаза невольно угадывали формы то гигантской белки с круто поднятым хвостом, то ведьмы верхом на помеле из лиственницы, то крючконосый профиль колдуна.
Тут были толстоголовые окаменелые медведи и хищно согнувшие спину рыси. В одном месте мне почудился паук ростом со слона, в другом -- так ясно представился лев с крыльями над спиной, что я даже осадил коня.
Действительно, резкие очертания камней необычайно походили на рисунки крылатых львов-грифонов в учебниках истории Древней Греции.
"Кто знает? -- пришло мне в голову. -- Быть может, эта самая скала на заре истории и породила грифонов в фантазии эллинов? Помнится, эллины в те времена добирались и сюда, вели торговлю с алтайцами, которых они называли скифами. Грифоны, или грифы, говорили они охраняют здесь золото скифов".
Вновь пустив коня рысью, я все не мог оторвать глаз от хребта. Под острым гребнем его на недоступных склонах чернели пасти пещер, -- когда-то, может быть, убежищ косматых пещерных гиен и медведей, огромных саблезубых тигров или первобытных людей. И, обвитые корнями кустов и трав, падали с высоты потоки в хаосе громоздящихся друг на друга плоских камней -- россыпи. Падали, падали и не сдвигались с места.
-- Черт знает что! -- выругался я про себя. -- Вот, кажется, уж и мне начинает невесть что чудиться, как нашей ойротке
Но уж близок был брод. Переправа была небезопасна и отвлекала мои мысли. А дальше дорога пошла широкой, спокойной долиной Чарыша -- одной из крупнейших рек горного Алтая, пересекающей его с востока на запад.
Прекрасны были горы, окутанные легкой разноцветной дымкой заката. Прекрасен был Чарыш, синий и прозрачный до дна. Дикой силой, несказанной красотой дышала вокруг меня первобытная природа, рождая в душе тысячу мыслей, видений и безотчетных чувств.
Но все-таки главным в тот тихий вечер оставалась тишина. Особенная какая-то тишина: слишком уж беззвучная и, может быть, потому -- тягостная.
Теперь уж и мне чудился в ней какой-то легкий призрачный звон. Казалось, звенит воздух. И не раз я ловил себя на желании остановиться, вслушаться, понять этот звук. Но уже начинало темнеть, мне надо было торопиться.
В одном месте путь преграждал бом -- скала, нависшая над рекой. На бом пришлось взбираться крутой и скользкой тропой, ежеминутно рискуя поскользнуться и скатиться в реку. В других местах надо было хорошо видеть перед собой дорогу, чтобы не сорваться с кручи.
Уже в темноте я миновал расположенную на том берегу деревню Чечулиху. Час был не поздний, и меня удивило, что ни в одном окне нет света.
"Тоже, видно, "Ее" ждут, -- подумал я. -- Боятся, что увидит да "накатит" на них, -- опрокинет огонь, наделает пожар".
Тем приятнее мне было заметить далеко впереди в стороне, и, казалось, высоко-высоко на темной туче веселый красный огонек -- верно, чей-то большой костер на вершине горы. Как раз в ту сторону -- к Коргонским белкам -- лежал мой путь. Я решил:
-- Пусть этот огонек будет моим маяком.
Часа через полтора я проехал словно вымершей деревней Коргон: тут тоже не было огней и ни души на улице. Керу Коргон -- бурный приток Чарыша -- мне пришлось переезжать уже при луне. Брод здесь серьезный: сильный поток тащит по дну "булки" -- камни, обточенные водой и трением о грунт. Может ударить "булкой" коня по ногам. А стоит коню оступиться -- стремнина подхватит его, закрутит вместе с всадником и выкинет два размозженных трупа в глубокий Чарыш.
Воронко благополучно перешел реку.
На том берегу я соскочил с седла -- поправить тюк. Тут меня поразило, что густая трава, так обильно всегда по ночам обдающая путника холодной росой, сегодня была совершенно суха.
Но и это не заставило меня догадаться о близкой опасности.
А в воздухе уже звенело и пело, как в морской раковине, когда приложишь к ней ухо.
Дальше мой путь сворачивал с хорошо проторенной дороги и удалялся на юг от Чарыша. Я въехал в узкое ущелье между горами, в одно из тех диких ущелий, которые ойроты зовут "аю кепчас" -- "медведь не пройдет".
Но тут была знакомая мне тропа, проложенная звероловами. Глубокая тень от гор лежала в ущелье, а я подвигался вперед уверенно и довольно быстро. Огонек впереди на горе то показывался, то скрывался из глаз, мигая мне, как настоящий маяк.
В этом глухом ущелье на днях, только ночью, чуть не оглушили меня своим криком филины. Тут их было несколько. Один закричал, ему откликнулись другие, эхо в скалах перехватило их крик -- и все ущелье наполнилось адскими голосами. Жуткий был концерт!
Но сегодня даже эти духи ночи -- даже филины -- молчали.
Ущелье кончались не очень высоким, крутым перевалом. Я слез с Воронка и повел его в поводу.
Когда мы одолели высоту, перед нами открылась большая елань, вся залитая лунным светом. Трава здесь была скошена, стояли стога.
И вот тут-то мне и пришлось испытать то, к чему я -- по собственной вине -- совсем не был подготовлен.
Я спокойно стоял, отдыхая и любуясь прекрасным ночным пейзажем.
Вдруг Воронко как-то дико подпрыгнул всеми четырьмя ногами, вырвал у меня из рук повод и в карьер по-мчался через елань в тайгу.
Сейчас же и я, еще ничего не видя, ничего не понимая, почувствовал какой-то безотчетный ужас. Еще не зная, откуда надвигается на меня опасность, что грозит мне, я поспешно сорвал через плечо свою двустволку.
Но стрелять было не в кого, и я беспомощно опустил ружье.
В эту минуту до меня донесся с белка отдаленный грохот ужасающей силы.
Я не знал, что это. На гром не было похоже. На обвал -- тоже. Скорее грандиозный взрыв вдали. За ним послышался гул.
Приближение этого низкого, все нарастающего звука было так страшно, что я бросился к ближайшему стогу: куда-нибудь укрыться от того неведомого, что невидимо неслось на меня с горы.
В один миг я, как мышь, зарылся в сено.
Гул приближался с ужасающей быстротой. Выглянув из своего прикрытия, я увидел: выше по горе над еланью, как трава от ветра, клонится высокая тайга. Шума ее не было слышно: он тонул в низком гуле, наполнившем всю вселенную.
Чудилось: кто-то огромный несется с белка по воздуху и поднятый им смертоносный вихрь сметает все на своем пути. Но кто, кто, кто?
-- "Она"! -- вспомнилось мне, и у меня разом одеревенело все тело, остановилось сердце. Я закрыл глаза.
И "Она" накатила. Будто вселенная лопнула у меня над головой. Меня обдало чье-то могучее, жаркое дыхание, вдавило в землю -- и я перестал чувствовать.
Я очнулся на голой земле под высокой спокойной луной.
Не сразу вспомнил, что со о мной было. Да и было ли?
Может быть, все это одно воображение? Может быть, есть такая болезнь, какое-нибудь внезапное, острое отравление мозга -- молниеносный кошмар? Короткий миг фантастических видений -- и вдруг спокойное пробуждение.
Но ведь в стог-то я зарылся.
Стога надо мной не было.
Я поднялся, осмотрелся.
Не было и других стогов; на елани валялось только разбросанное клочьями сено, темнели еще какие-то пятна. Тайга стояла спокойная.
Не было и коня.
Опять была тишина -- и такая, что я подумал: уж не оглох ли я?
Я вскочил. Свистнул, боясь, что не услышу собственного свиста.
Сейчас же из тайги мне ответило знакомое ржанье.
Воронко примчался со сбитым набок, висевшим чуть не до земли тюком. Я так обрадовался коню, что схватив его голову обеими руками и крепко поцеловал в теплую пушистую губу.
Конь дрожал мелкой дрожью, косил глазами и пугливо жался ко мне.
Я уцелел. Но не один ли во всей вселенной -- вот с этим верным другом -- конем? А других всех людей "Она" могла уничтожить, сдуть с земного шара, как пушинки.
Я посмотрел на гору.
Там горел знакомый огонек -- мой маяк. Но он как-то странно горел, неровно.
Помигал и погас.
Совсем погас.
"Просто спать легли, -- утешал я себя. -- Потушили огонь и легли спать".
Мысли мои приходили в порядок. Я вспомнил, зачем сюда приехал.
Скала с одиноким кедром, где мы вчера ночевали, была уже недалеко и как раз над этой еланью. Подняться туда -- какой-нибудь час.
Но я так ослабел от пережитого, что не мог продолжать путь. Решил: переночую где-нибудь на опушке тайги.
Воронко дошел за мной, как собака, "у ноги".
Не прошел я и полсотни шагов, как увидел впереди на земле большое темное пятно лежащего дерева.
Подойдя к нему, я убедился, что это -- огромный старый кедр. Он был вырван из земли с корнями. Часть его толстых ветвей -- та часть, которой он ударился оземь, -- была поломана. Часть торчала вверх, как поднятые к небу могучие руки. На одной из этих веток темнело что-то круглое -- вроде вороньего гнезда.
Я протянул руку и нащупал гладкую твердую кожу: сумка?
Расстегнув накрученный на сук ремень, я снял сумку и раскрыл ее.
Это была наша сумка. Все препаровочные инструменты были в ней целы.
Такой сюрприз плохо укладывался у меня в голове: уж не брежу ли я? Но это был очень приятный сюрприз: ведь мне не надо было больше никуда ехать, можно было отдохнуть и возвращаться к своим.
"С доставкой на дом! -- подумал я весело. -- По отношению ко мне "Она", во всяком случае, изумительно любезна. Но какова силушка: вырвать из земли столетний кедр и швырнуть его на добрый километр -- через тайгу -- под гору!"
Я расседлал Воронка, пустил его пастись, а сам тут же, под ветвями поверженного кедра, завернулся в пальто и заснул, даже не вспомнив о еде. Проснулся я, когда солнце встало уже над горами.
Мир был совсем другим. В нем и помину не было вчерашней тишины. Со стороны белков дул сильный горячий ветер, тайга шумела.
Пережитое ночью казалось сном. Я готов был смеяться над собой: и чего испугался, как маленький! Просто внезапный сильный порыв ветра, шквал этак баллов на десять -- двенадцать.
Что ему стоит сдуть стог сена и сбросить дерево со скалы? Ураган, бывает, крыши с домов срывает и уносит, дома валит.
Удивительно приятно было чувствовать, что в мире все так добротно, прочно устроено. Эта гора, на которой я сижу: никакими силами ее не своротишь с места. В свете ясного утра все так нерушимо, крепко-телесно: могучий ствол кедра, на который я оперся спиной, камни скал, жирные лишайники на них, упругие травинки.
Даже у ветра откуда-то взялась невидимая плоть. Он так и напирает на лицо, на грудь -- будто резиновый.
А здоровый же ветер! Надо ехать, покуда он не перешел в бурю.
Свистнув коня и поделившись с ним хлебом, я приторочил к седлу пальто и сумку и тронулся в путь. Когда начался спуск, тайга уже гудела.
Я благополучно выехал на торную дорогу. Ветер уже превратился в ураган, рвал и метал. Он сдувал в пропасть бегущие по крутым склонам вздувшиеся ручьи, превращая в пыль летящую воду. Тайга стонала. То и дело в глубине ее слышался треск падающих деревьев.
Даже в глубине долины -- под защитой гор -- было трудно дышать. Раскаленный вихрь минутами совсем запирал дыхание.
Уверенность в прочности мира опять покинула меня. Все лезло в голову: "А что наделала внизу "Она", такая милостивая ко мне? Не сбросила ли в реку моих спутников, вещую девушку-ойротку?"
В деревне Коргон я получил первые тревожные вести. Знакомый старик зверолов рассказал, что ночью "верховка" наделала беды. Только что с белка прибежал парнишка. Он спасся случайно. Четверо взрослых мужиков, бывших с ним, погибли: снежный буран разметал и загасил их костер, люди заблудились и замерзли в снегу.
Я вспомнил свой "маяк". Но в голове не укладывалась мысль о стуже, летящем снеге, о сугробах снега там -- на вершинах: тут, в долине, под одеждой у меня струился пот.
Я погнал коня.
Дорогу местами заграждали мне поломанные ураганом деревья. На причудливые каменные фигуры скалистого гребня за рекой, дальше по которой был наш лагерь, я старался не глядеть; теперь они вызывали во мне настоящий страх. Я не был уверен, что крылатый лев не отделится вдруг от скалы и не кинется на меня.
Сказочное окончательно спуталось в моем мозгу с реальным. И с каждой минутой росла тревога а за своих -- там, в лагере. Представлялись их трупы, размозженные о камни.
Я все погонял Воронка. И только уже подъезжая таежной тропкой к самому лагерю, вдруг резко осадил коня.
Мне совершенно отчетливо послышался звон призрачных колокольчиков. Я слышал, ясно слышал их сквозь шум тайги и ветра!
"Колокола звонят -- быть празднику", -- вспомнил я слова ойротки. Она предчувствовала свою гибель -- теперь я был в этом уверен. У меня сжалось сердце. Тянулись мучительные минуты.
Воронко заржал.
Из-за поворота тропы вышла ойротка, она -- наша проводница.
Вплетенные в ее длинные черные косы, теперь откинутые на спину, звенели маленькие серебряные колокольчики: такой обычай у дев Алтая.
Увидев ее, я махом слетел с коня.
Увидев меня, она покраснела. И как это показалось мне удивительно, чудесно, что казавшиеся каменными щеки могут розоветь!
В лагере все оказалось благополучно.
Многомудрый наш гидролог-метеоролог, холодный, как термометр, подробно объяснил мне причины горного урагана.
В общем, дело сводилось к тому, что по ту сторону белков было почему-то повышенное давление, по эту -- пониженное. Сперва -- ночью -- воздух отдельной волной перехлестнул через хребет. Это -- как выстрел. Потом -- утром -- пошел хлестать всей массой, целым потоком. На снежной высоте он разразился снежным бураном, а упав вниз, в долину, сжался, стал плотным, телесным -- и раскалился.
Ученый начальник наш назвал это явление "феном".
Коргонский зверолов -- просто "верховкой".
Дева Алтая назвала таинственно: "Она".
"Верховка" ли, "Она" ли, "фен" ли, но поистине грозно оно -- это удивительное атмосферное событие высокогорных стран. И у того, кто хоть раз в жизни лицом к лицу встретил такой бешеный порыв стихии, в другой раз дрожь вызовут предупреждающие слова: "Колокола звонят -- быть празднику".
Но она-то, она -- простая девушка-ойротка -- заранее знала то, чего не мог предугадать даже мудрый, как термометр, гидролог-метеоролог! Она предчувствовала взрыв стихии всем своим телом и -- сама стихия -- вслушивалась в зловещую тишину и понимала ее.
Как хотите, но такие люди приводят меня в восхищение.
Пётр Андреевич Бородкин (1918--1986)
Писатель и краевед Петр Антонович Бородкин широко известен в крае как хранитель алтайской старины Он - коренной барнаулец, родился 12 июля 1918 года в рабочей семье, и сам очень рано начал работать - с тринадцати лет помощником маляра, позже маляром. Еще в школьные годы увлекался историей Барнаула и Алтая Позже был исторический факультет Барнаульского пединститута, участие в Великой Отечественной. А после победы - любимое дело. работа в архиве Здесь он занимал различные должности, последние двадцать с лишним лет заведовал архивным отделом Алтайского крайисполкома. Но за невысокими и высокими должностями стояло главное Петр Антонович всегда неустанно изучал богатейшие алтайские архивы Не было человека, который бы так ориентировался в лабиринтах архивных документов, как Бородкин. Недаром с ним консультировались такие крупные писатели, как Сергей Залыгин, Евгений Федоров, Афанасий Салынский, когда они интересовались теми или иными событиями из прошлою нашего края.
В сороковых годах появились первые исторические работы Бородкина, а всего на основе архивных материалов он опубликовал более четырехсот статей. Петр Антонович - один из авторов пятитомного академического труда "История Сибири".
В исторических трудах Петра Бородкина с историком всегда соседствовал художник. Поэтому закономерно в 1963 году появление его "Исторических рассказов о Барнауле", выдержавших несколько изданий, С пожелтевших страниц рапортов и доношений, предписаний и протоколов, прошений и формуляров встали люди с их характерами, заботами, нуждами, чаяниями.
Четыре раза издавалась повесть Петра Бородкина Тайна Змеиной горы из давнего прошлого Змеиногорского рудника и жизни рудознатцев.
Вершиной творчества писателя можно считать роман Ползунов, самое крупное произведение о жизни великого механика, отличающееся глубокой полнотой и достоверностью.
Петр Антонович Бородкин награжден орденом Отечественной войны второй степени и многими медалями, ему присвоено почетное звание Заслуженный работник культуры.
Писатель умер в 1986 году.
Раскрытая уловка
За заводским посадом, на лужках по речке Барнаулу, собиралась на гульбища мастеровая молодежь, но не веселилась по-настоящему. В хороводных кругах толкались почти одни парни с мрачными, унылыми лицами, в пестрядинных рубахах, и лишь редкими цветами проглядывали пестрые девичьи одеяния.
В канцелярию Колывано-Воскресенского горного начальства посыпались доношения. В них парни испрашивали разрешения на выезд в иные места для поисков желанных невест. Горное начальство всполошилось. Сам начальник заводов сиятельный генерал Борис Иванович Меллер не без тревоги в голосе говаривал высшей офицерской братии:
- Ущерб превеликий интересу ея императорскому величеству наступит от того, что молодые парни, слоняясь по округе, задолжаются работой заводской конторе...
По этим мотивам генерал самолично решил помочь в беде мастеровым парням и на первый случай затребовал списки всех посадских девиц. Девиц оказалось едва не вдвое меньше парней. В списках про девиц говорилось всякое:
"...Софья Бессонова... 20 лет от роду... постоянно страдает икотой... часто бывает в обмороках... к тому же крепко глуха на левое ухо..."
"...Наталья Беспалова... 19 лет... забывчива и слабоумна... по-дикому хохочет во сне... видом и ненадежным здоровьем омрачает жизнь родителей..."
"...Авдотья Карпова... 18 лет... за застарелой нутреной болезнью спины припадает на правую ногу, бочит при ходьбе... лицо порыто оспой... каждодневно жалуется на головные боли... к замужеству мало пригодна..."
Генеральские глаза округлялись, выползали из орбит от превеликого удивления.
- Как на подбор, калечь разбитая... ни единой девицы, годной к замужеству!..
После короткого раздумья генерал пришел к заключению, не лишенному здравого смысла:
- Сии девицы не виновны в собственных изъянах и должны иметь мужей...
В тот же летний день 178... года два горных офицера прямо из кузницы привели к генералу подмастерье Гаврилу Буянова от копоти и дыма черного, как галка. Гаврила стоял ни жив, ни мертв от испуга. И в самом деле бывалое ли дело, чтобы растрепанный и неумытый мастеровой топтал грязными обутками расписные ковры на полу генеральского кабинета?
Мастеровой перебрал в памяти все сколько-нибудь значащие события последних лет своей жизни и не нашел в них того, что могло бы так неожиданно и спешно привести его в нежелательную компанию.
Генерал щурил и без того узкие глаза, еле сдерживая широкую улыбку, которая вот-вот грозила окончательно стереть с лица выражение всегдашней строгости и заставить его передернуться в неудержимом хохоте.
- Не желаешь ли, молодец, ожениться?..
Необычный вопрос, смеющийся голос генерала вконец сбили с толку Гаврилу. Он пробормотал что-то невнятное в ответ, неуклюже и совсем невпопад перегнулся в поклоне.
- Так я и полагал... знамо, что желаешь... по глазам твоим вижу.
Генерал малость повременил и прежним голосом объявил:
- Невесту для тебя сыскал... Авдотью Карпову...
Гаврила рухнул на колени, уста его неожиданно разверзлись и понесли такое, что генерал поначалу повел плечами:
- Благодетель ты наш, высокое превосходительство, за твою-то заботу о мастеровом человеке лоб в земных поклонах разбить не жалко!.. Только я за Авдотьюшку-то дважды сватался, да отец ее, бочкарь (бондарь) Аким Карпов, благословенья не дает!..
- Дважды, говоришь? Экая твоя голова бесталанная. - Генерал не выдержал и закатился неудержимым звучным смехом.
- А мы за-а-аставим бочкаря отдать свой бесценный товар такому разудалому купцу-молодцу, как ты! За-а-ста-вим! Только уговор таков: как к венцу пойдешь - извести, желаю лицезреть жениха с невестой в свадебных нарядах!
Генерал взял у офицера листок бумаги, испещренный мелким бисером скорописи, поставил в конце жирную, размашистую роспись, отдал Гавриле.
- То предписание бочкарю Карпову, чтобы не упорствовал отдать замуж за тебя девку Авдотью... а теперь ступай!
В первый же воскресный день в приходской церкви барнаульских мастеровых Захария и Елизаветы Гаврила обвенчался с Авдотьей. Деревянная церковка была до отказа забита народом, быть может, потому, что за последние годы только одному Гавриле посчастливилось найти невесту в посаде. Церковный причт свою службу исполнял с редкой торжественностью. В середине службы над благоговейно молчавшей толпой пронесся, зашуршал в сводах тревожный, боязливый шепот:
- Их превосходительства... их превосходительства...
Толпа раскололась надвое. На хорах дружнее зазвучало торжественное песнопение.
По середине людского коридора с подчеркнутой важностью проследовал Меллер в новом мундире, на котором по-парадному горели начищенные ордена, медали и знаки генеральского отличия. Генерал вел под руку супругу. Их сопровождала блестящая свита горных офицеров.
Генеральская чета всю службу сохраняла на лицах сдержанные умильные улыбки, будто впереди предстояло нечто интересное и занимательное. Однако постепенно выражение светлейших лиц строжало. Прежде всего, генеральская чета невольно обратила внимание на толстую, туго свитую косу невесты. Сам генерал с завистью подумал про себя, что такая коса была бы под стать его жене Аннет. И действительно, для полного совершенства генеральше не хватало именно пышной косы, которая легла бы тяжелым грузом на спину и кончалась бы где-то ниже колен.
"И для чего вороне павлиний хвост..." - направление мыслей генерала вдруг смешалось.
Новобрачные сделали несколько шагов вперед, чтобы поцеловать крест и дать клятву перед ним в вечной супружеской верности. Невеста шла ровной, плавной и легкой походкой.
Генерал вспомнил написанное в списке:
"...Припадает на ногу... бочит при ходьбе..." - и метнул недоуменный взгляд на супругу.
В эту минуту невеста повернулась лицом к народу и генералу на какое-то мгновение показалось, что церковный полумрак, разбавленный трепетным светом мигающих свечей, затмило жаркое солнце. Глянуло редкой красоты лицо, открытое и чистое, с умными и выразительными небесной сини глазами, в которых светилось смешанное чувство радости жизни и детского удивления происходившим.
Генеральская чета пристыла к месту. Она не замечала поочередных поклонов новобрачных, их родственников и всех тех, кому предстояло занять место за свадебным столом.
Генерал стряхнул оцепенение, когда церковь опустела, подошел к священнику, по-юношески порывисто спросил:
- Как прозывается невеста, отец Иннокентий?
Священник тайком ухмыльнулся в бороду, смиренно и почтительно ответил:
- Авдотьей Карповой, ваше высокопревосходительство...
На другое утро полухмельной бочкарь Аким Карпов предстал перед разгневанным Борисом Ивановичем.
- Твоя ли дочь обвенчалась вчерашним воскресеньем?
- Так точно, ваше высокопревосходительство! - ответил бочкарь и почувствовал, как от генеральской строгости проясняется рассудок.
- Ведомо ли тебе, что твоя красавица-дочь в списках значится страшилищем уродливым?
Бочкарь оторвал от неба присохший язык и поведал про все начистоту:
- Дык как же неведомо... ить Авдотья дочь родная мне, ваше высокопревосходительство.
- Пошто врал, мерзавец?
- Виновен во вранье, ваше высокопревосходительство... А ить нельзя иначе... страшную да болезненную девку горное начальство к замужеству не понуждает... мы, мужики, извечно в заводской работе ходим, а у каждого скотина, покосы да пашни малость есть! Незамужняя-то девка, почитай, работничек бесценный для родителей до гроба...
Генерал без труда дознался, что в волостях и селах Колывано-Воскресенской округи добрая половина девиц блекла до полного женского увядания в одуряющей работе по домашности, и пришел в неописуемую ярость.
Перво-наперво генерал приказал разослать указ по всей округе о том, "...чтобы родители не чинили помех дочерям своим в желании выйти замуж, не чернили их лживыми наговорами, а кто поступит супротив указу, того в собрании всей братии, как приличнее будет наказать плетьми или батожьем..."
Бочкаря Акима Карпова отменно высекли плетьми в назиданье всем, кто имел в Барнауле незамужних дочерей. Сам генерал присутствовал на экзекуции.
Пожилые мастеровые, отцы семейств, на оханье и стоны бочкаря отвечали тяжкими вздохами, хмурили брови. Напротив того, молодые парни и девки, вырядившись во все праздничное, не скрывали довольных улыбок на лицах, поедали генерала благодарными взглядами.
Зеленая молодежь и в мыслях не допускала, что не ради ее счастья генерал так рьяно заступничал, а единственно из-за того, чтобы "...не воспоследовало ущербу интересу ея императорского величества на будущие времена..."
Для царских рудников и заводов на Алтае с каждым годом требовалось все больше работников.
Блюммер Леонид Петрович (1840-1888)
Писатель, публицист. Автор романа о Кузнецке. Родился в Ениколе (Крым) в семье кавказского офицера -- тамбовского дворянина. Блестяще учился в Симферопольской гимназии; во время Крымской войны мальчика переводят в Харьковскую гимназию. Со второго класса он сам уже давал уроки, в 13 лет уже был самостоятельным человеком. В 1856, работая учителем в деревне Крутоярка в Полтавской губернии, напечатал свои первые журналистские опыты в "Одесском вестнике". В 1857 Блюммер поступает в Петербургский университет по Восточному факультету (ранее Китайско-Маньчжурскому). В 16 лет Блюммер -- известный журналист. Он печатается в журнале "Северная пчела", в "Иллюстрации", "Петербургских ведомостях", "Искре", "Светоче". В 17 лет издает работы: "Хохлацкие спевки" и "Чему могут служить лубочные картинки".
После защиты в 1861 степени кандидата прав в университете, он уезжает за границу. В 1863 основал в Берлине газету "Весть", в Дрездене -- "Европу" , в Берлине и Брюсселе -- "Свободное слово" -- русский политический орган. Короткое время Блюммер состоял сотрудником Герцена в "Колоколе". В 1864 в Петербурге состоялась гражданская казнь Н. Г. Чернышевского. В обвинении также фигурировали контакты с Герценом. В 1865 Блюммера вызывают в Россию. Потом следуют суд, каторга и ссылка в Сибирь. Четыре года он служил на частных золотых приисках в кузнецкой и алтайской тайге. Здесь же он задумал первый роман о сибирском золоте. / В 1871, вернувшись из ссылки, напечатал в журнале "Заря" фрагменты романа "Около золота", а в 1885 опубликовал отдельным изданием, под названием "На Алтае", весь роман. Сибири он посвятил также и рассказы "Фальшивая бумажка" и "Слуга". Основные события в романе развертываются в Барнауле (Багуле) и Кузнецке (Ковальске). В своих произведениях отразил быт и нравы уездного Кузнецка.
По мнению Мэри Кушниковой, роман Блюммера был в большей мере документальным, тесно перекликался с публицистикой Берви-Флеровского и почти документальными рассказами Наумова. Профессор Е. Бобров в очерке о Блюммере в "Русской старине" за июль 1905 г. пишет о нем, как об одном из оригинальных лиц 60-х гг., бывшем то "журналистом, то эмигрантом-революционером, то ссыльным, то беллетристом, то публицистом, то адвокатом и дельцом"... О нем писали С. Венгеров и Е. Бобров, что при его блестящем даровании и работоспособности -- опубликовал более 2 тысяч статей, рассказов, критических работ -- "он мог бы занять видное место в русской литературе или беллетриста, или критика, но для этого нужно было всецело отдаться одному делу, нужно было посвятить себя одной литературе... этого и не смог сделать Леонид Петрович. Ему вредило чрезвычайное богатство и разнообразие способностей". Безвременно ушел из жизни 26 мая 1888.
Багул. Отрывок из романа "Места не столь отдаленные"
NB Под Багулом подразумевается Барнаул
Про великорусские города, когда желают их похвалить, говорят обыкновенно, что "городок -- Москвы уголок". К Багулу такая льстивая кличка вовсе не подходит: слишком далек он от белокаменной, да и вообще представляет слишком мало сторон московской общественной жизни и внешности. Прежде всего он вовсе не "дистанция огромного размера", а, напротив, щеголяет уютностью и сжатостью. Его каменные здания, выстроенные на кабинетские и казенные деньги, отзываются несколько и казенным вкусом, приведением всех частей к одному нивелирующему знаменателю. Горные инженеры, носившие прежде, при чисто гражданских занятиях, военный мундир, невольно придали и своим домам полу строевую форму, и если эта форма отдает несколько вольнодумством, то для объяснения нехудо вспомнить, что провинция даже на солдат действует неблагополучно, отучая их от строгой дисциплины, тем более растлевающе она влияет на господ инженеров с их офицерскими и шляхетскими привилегиями. Местные сибирские условия даже не могли пройти бесследно, и, благодаря им, Багул выступал из ряда других микроскопических провинциальных городков. Население его с населением Москвы также несходно: отставных тузов здесь не водится -- зане, набив карманы, они переезжают в Петербург или за границу; малочисленное купечество тут не имеет заметного общественного значения; а бедное мещанство прежде находилось к аристократии города в военно-поселенческих отношениях. Необходимо заметить, что в Багуле, в противуположность другим сибирским городам, вовсе нет ссыльного элемента, так как великорусским преступникам было запрещено появляться в районе кабинетских земель. "У нас нет этой сибирской язвы", -- самодовольно провозглашал, при первом удобном случае, багульский валет, забывая с одной стороны, что, единственно с помощью этой язвы, в Сибири зародилась гражданственность, а с другой, что нередко именно фигурные карты общественной колоды гангренозно действовали на организм страны...
Чем Багул мог всегда хвалиться, это бойкостью общественной жизни. Высшее общество его, образуя прочную, замкнутую корпорацию, постоянно подновляемую новыми элементами, выходившими из Горного корпуса, беспрерывно жило богато и весело. Деньги сами просились в карман, и если щедро отправлялись в магазины петербургских иностранцев, то взамен себя посылали в Багул весь комфорт Западной Европы. Научное образование этого общества сдерживало безумства расточительности или, по крайнем мере, придавало ему приличную внешность. Грязь хлевов не зияла в гостиных рядом с мрамором, малахитом, бронзою и золотом; богатые экипажи отличались изяществом и легкостью; кровные рысаки соответствовали роскоши упряжи; библиотеки красовались не одними переплетами; игра велась широко, но прилично и относительно честно.
Среднее общество, состоящее из неинженеров, плелось, хотя и с натугою, за образом жизни высшего и, пользуясь крупными крохами чужой трапезы, имело свои удовольствия, менее деликатные, менее приличные и хуже обставленные, но которым иногородние гости завидовали от всей души. И тут довольство виднелось на каждом шагу, а оно заманчиво!
Низший класс... но кто, почти полвека назад, говоря об обществе, думал о так называемой меньшей братии?
Особенно бойко шевелился Багул, когда, по окончании промысловой операции, в октябре месяце, съезжались сюда управители приисков и заводов; тогда шла сдача намытого золота, дележ полученных выгод, погоня за новыми местами и командировками в Петербург. Дружба не мешала хорошему знанию арифметики; корпоративное товарищество не мешало рытью ям товарищам, а все вместе обусловливало усиленную деятельность.
Ястребов приехал в Багул в июне, застал относительную тишь; но так как город все же не оставался без людей, то время у него уходило далеко скорее, чем на Константиновке. Жена его едва успела положить начало иеремиаде о бедной неудачной жизни, переполненной, по ее словам, всевозможных лишений: так мало она видела мужа.
-- Что может быть противнее моего положения! -истерично восклицала она. -- Мадам Эрнос посылает по почте в Париж мыть свои носовые платки, а я должна канючить у отца по сотне рублей. Обвыдович привез жене три платья по восемьсот рублей каждое, а я чуть не принуждена перешивать старые тряпки. Хорошо еще рара не отказывает, а не то -- просто орёр!.. И разве мне приятно, когда tes creanciers при нашем имени дозволяют себе гримасы... c'est agacant и т. д.
Лука Иринархович в первые дни приводил самые почтенные возражения, даже сердился на жену, что она словно заставляет его faire des bassesses ignobles; но после беседы с тестем старался утешить жену обещаниями блестящего будущего и нежностями. Супруга его была женщина красивая, полная и немного сентиментальная; поэтому последний аргумент его самозащиты имел значительный успех, хотя мирные отношения не оставались без перерывов и самый пустяк представлял достаточный повод для начала женских арий в минорном тоне. Нужно отдать справедливость Ястребову, что, утешая жену и соглашаясь с тестем, он действовал не совсем искренно. Ему вовсе не хотелось повести службу на рекомендованных ему началах; мысль о взятке тягостно действовала на его ум, и он перебирал способ за способом, чтобы иначе выплестись из своей position mauvaise... Выиграть бы! мечтал он не раз... но особенно большой игры не предвиделось. "Теперь зима, выиграешь десять-двадцать тысяч -- и баста: что ж пользы?"
Ястребов невольно помышлял и о том, что не худо сделал бы тесть, если, уже достаточно пожив на свете, отправился бы к своим прародителям. Но тесть, несмотря на свои шестьдесят пять лет, наслаждался полным здоровьем, с удовольствием попивал добрый лафит и с нетерпением ожидал генеральского крестика. Ум бойкий, но поверхностный, Ястребов не строил планов посерьезнее, не помыслил о перемене образа жизни, молил случай помочь ему, призывал к себе счастье даже ценою несчастия других людей, но красть казенные деньги не желал. В нем жила русская нравственность его времени, которая притом, несмотря на всю невысокость ее пробы, была все-таки редкою: в корпусах и ей не учили.
Тесть, однако, обманутый наружным согласием Ястребова, стал относиться к нему чисто дружески, тем более, что видел его уступчивость жене. Под влиянием довольства победителя, он за вечерним чаем спросил у зятя, не нужно ли ему презренного металла.
-- Я взял с собою тысяч десять казенных, -- неопределенно ответил Ястребов.
-- Для Багула этого, mon cher, мало; вероятно, ты уже истратил их.
-- Не все.
-- Si tu rends au mois d'octobre.
-- Mais c'est sur.
-- Ну, 15-20 тысяч одолжу...
-- Vous etes bien bon.
Видно было, что туз деньги приготовил заранее, потому что тотчас же принес их; да и о возврате, по всей вероятности, думал мало, так как, передав пачки, заметил небрежно:
-- После перечтешь.
С полученными деньгами Ястребов в тот же вечер отправился к Обвыдовичу, где застал человек шесть за банком.
-- А, Ястребов! желанный гость! -- радушно возгласил хозяин. -- Что поздно?
-- Mieux vaut tard que jamais. Я и поздно не помешаю вам -- продолжайте.
-- Напротив: пожалуйста, помешай. Замурзуев всех обижает, бьет по десяти карт сряду.
-- А сколько в банке? -- спросил Ястребов, которого передернуло при виде игры.
-- Тысяч восемь, -- ответил Замурзуев. Ястребов вынул наудачу карту и тихо сказал:
-- Банк!
-- Evohe! tu es fougueux, mon cher! -- весело воскликнул Обвыдович.
Карта была дана в сонике. Лука Иринархович, скомкав деньги, небрежно положил их в карман. Замурзуев позеленел, попросил карандаш и клочок бумаги и написал несколько строк домой. Через десять минут ему принесли толстый портфель с деньгами. Он отсчитал сто сторублевых ассигнаций и положил их на стол.
-- Еще десять тысяч! -- провозгласил он, -- кто хочет? Ястребов в ту же минуту снова накрыл деньги. По третьему абцугу карту били.
-- Все! -- торопливо сказал он банкомету.
-- Какая карта?
-- Поле.
Двойка упала на сторону Луки Иринарховича, который потом сорвал у Замурзуева еще три банка по прежнему кушу.
-- Везет! -- радовался молоденький Анзаров.
-- Везет как утопленнику, -- вторил хозяин.
-- Справедливая судьба вознаграждает меня, господа, за мой долгий пост, -- отвечал на их любезности Ястребов: -- Une bonne fee.
-- Кому мать, кому мачеха! -- угрюмо заметил Замурзуев, запирая пустой портфель.
Играть перестали, и после мастерского ужина отправились по домам. Жена Ястребова не спала.
-- Ах, Lucien, -- отозвалась она с упреком, переменяя, по обыкновению, неблагозвучное имя Луки на громкое прозвище Люция, -- приехал на несколько дней -- и дома не сидишь. Согласись, что для меня это вовсе не лестно...
-- А это лестно? -- весело перебил Ястребов, выбрасывая из всевозможных карманов пачки денег.
-- Ты выиграл? Много?
-- Тысяч пятьдесят.
-- Ну, слава Богу, слава Богу! Вот радость-то! Милка ты мой, умница моя! А то приходилось опять у папки клянчить.
-- Нет, не клянчь: тебе половина выигрыша. Эта ночь для супругов была одною из самых веселых их совместной жизни. У них бывало денег и более пятидесяти тысяч -- и очень нередко; но деньги при деньгах, без нужды, деньги к деньгам вовсе не составляют причины особенной радости, будь даже они заработаны тяжелым трудом. Заслуженными деньгами гордятся, но им не радуются; они не производят одуряющего впечатления, ради их с ума не сходят. Дело другое -- неожиданные деньги, ни за что ни про что свалившиеся с неба в минуту большей или меньшей крайности, когда, ради безусловной или условной нужды, приходится человеку унижаться в собственных глазах и поступать нечестно в отношении другого человека, вся вина которого состоит в благородной доверчивости... Эти деньги не лучше, но веселее: кровь начинает сильнее обращаться, воскресают убитые надежды, являются забытые или отброшенные потребности, воображение прихотничает и иногда доводит до галлюцинаций, открывающих двери в сумасшедший дом; эффект неожиданной радости, как и эффект глубокого горя, действует на нервный организм не хуже приема стрихнина.
Муж и жена, действительно, заснули под роем самых обольстительных грез. Манате Ястребовой, утомленной страстью, изноенной негою, снилось, что ее Люций выиграл денег, более чем у papa, даже больше чем у самого начальника всех кабинетских промыслов, и она не только платки, но даже ботинки свои посылает чистить в Париж по почте. Их богатый дом стал еще богаче; он тот же, да не тот: гостиная уютнее, но прихотливее; зала бьет странным светом; мебель в ней легче пуху, и самая-то зала стала какою-то нескончаемо длинною... черт знает в каком серебристом глазетном тумане пропадает ее входная дверь; черт знает почему вдруг появился в ней миниатюрный стол с зеленым сукном... Да на нем карты и много, много денег.
Лука Иринархович не спал дольше жены, так как испытанное им физическое волнение было сильнее, да и задачи его мышления были поглубже и практичнее. Он прежде всего занялся умственными расчетами -- какие дыры своего бюджета может он заткнуть выигранными деньгами. Сначала он предполагал заткнуть их полными кушами; но потом, когда припомнил мало-помалу все нужды, все долги и все желания, то последних оказалось так много, что он значительно пооборвал и пообщипал свои затычки... "Тестю отдать деньги совершенно нельзя, -- размышлял Ястребов, -- но ему необходимо сделать какой-нибудь подарок, хоть в пятьсот рублей: он подарки любит и очень ими дорожит... Фалеву заплатить весь долг невозможно: около тридцати тысяч придется отдать... разве внести пока двадцать... десять... пять, наконец? Но опять коляску необходимо выписать новую и т. д.".
Долго думал Ястребов о способе распределения выигранных денег, но незаметно мысль его ушла в сторону от этого важного предмета и устремилась на тестя и на службу.
"Если бы выиграть еще тысяч восемьдесят, -- начал он мечтать, -- (а отчего не выиграть? Счастье, кажется, опять ко мне вернулось, игрою же пользоваться я умею), то какой нос я приставил бы своему нравоучающему старикашке! Право -- во всю губернаторскую улицу. От Сунгурова (наказать-то его я накажу!) ни копейки, никому ничего, а сменить меня нет права, потому что все в порядке, все по смете, что хочешь смотри, кто хочешь считай... Работы даже усилил бы..."
Тут он заснул -- тревожно, с перерывами. Можно было заметить по его жестам и улыбкам, что и во сне он наставляет нос тестю и усиленно моет золото в Константиновке. В самом деле, ему виделось, что он за удачные намывки, за познания и бескорыстие сделан владыкой всего горного ведомства, под его руководством, по его инструкциям, которые он подписывает необыкновенно-замысловатым образом, на Алтае, на Нерче кипит деятельность, сооружаются поисковые партии к Телецкому озеру и к Белухе; в Багул свозятся массы золота и серебра; рабочий сыт, доволен и поет веселые песни, в которых упоминается имя Луки Ястребова; взяточников гонит он вон по шеям, без малейших церемоний; с улыбкою выпроваживает из службы тестя, предлагая ему какое-то почетное, но безвредное назначение; героя своего романа за подлоги и продажу воровского золота он сажает в тюрьму. Нет, не только Алтай, но весь мир благоденствует, благодаря поручику (и на большом посту он как-то остался поручиком) Ястребову, который трудится, распоряжается, наказует злых и награждает добродетельных. Он не понимает только -- почему в присутствии, где он председательствует, вместо зерцала лежат четыре тома его романа, а перед ним в полной форме стоит угрюмый Замурзуев с колодою карт в руках и с пустым портфелем?..
Впрочем ночь на ночь не приходится. В следующий вечер Ястребов, подмываемый вчерашнею удачею, ни с кем почти не расплатившись, снова отправился в гости к Анзарову, веселый и нетерпеливый. Игра началась скоро и шла ровно, тем более, что Лука Иринархович старался рассчитывать ставки, играть разумно, по раз принятой системе. Но к рассвету судьба улыбнулась Замурзуеву: он не только отыграл проигрыш, но еще разгорячившийся Ястребов на честное слово остался ему должен с лишком семьдесят тысяч рублей: куш решительно не по средствам.
Дорогою к дому Ястребов решил застрелиться: но в раздумываньи дождался белого дня и принял какое-то не приходившее ранее намерение.
-- Правда ли, что ты так много проиграл? -- сурово спросил его на другой день тесть, уже как-то разузнавший результат вчерашней игры.
-- Qui ne risque rien -- ne gagne rien.
-- Но ты уж слишком рискуешь... как рассчитываться будешь?..
-- В октябре увидите, а теперь я еду на "промысел"! Слово "промысел" Ястребов произнес с какою-то злою и непонятною ирониею.
-- С Богом... когда?
-- Сегодня вечером.
-- Не забудь же mes conseils.
-- Не забуду.
-- Сунгурова тоже не жалей.
-- Не беспокойтесь: как бы нам не пришлось его жалеть...
-- Пустяки, mon cher: собаке -- собачья смерть.
Гуляев Степан Иванович (1805-1888)
видный исследователь Алтая, историк, этнограф, фольклорист, изобретатель. Род. в с. Алейское, в семье служащего Локтевского завода. По окончании Барнаульское горнйое училище (1827) направлен в Петербург писцом горн. отделения Кабинета. Здесь много занимался самообразованием, посещал "субботы" ученого-лингвиста И. И. Срезневского. Через переписку с родными и знакомыми собирал материалы по истории и этнографии Алтая, былины, песни.
Первый очерк "О сибирских круговых песнях" опубликован в журнале "Отечественные записки" (1839), в "Санкт-Петербургских ведомостях" -- "Алтайские каменщики" (1845), в "Библиотеке для чтения" -- "Этнографические очерки Южной Сибири" (1848), в "Вестнике промышленности" -- "О механике Ползунове" (1858). Избран член-корреспондентом Вольного экономического общества (1845), член-сотрудником Российского географического общества. В 1859 назначен советником отделения частных зол. промыслов Алт. горн. правления, переехал в Барнаул.
Наряду с основной службой занимался этнографией, археологией, минералогией, фольклором, селекцией. Первый обратил внимание на Белокурихинские радоновые источники, построил там лечебницу, первый на Алтае осуществил опытные посевы сахарной свеклы, табака, изучал рыболовный промысел. Большую известность принесло Гуляеву изобретение красителя для овчин. Сшитые из них шубы-"барнаулки" пользовались большим спросом не только на Алтае, но и далеко за его пределами. Активный поборник просвещения: в 1862 на свои скромные средства открыл публичную библиотеку (она просуществовала недолго), выступал за открытие гимназии в Барнауле, университета в Сибири, состоял кандидатом в члены Общества попечения о начальном образовании в Барнауле.
Главная заслуга Гуляева -- фольклористика. Всю жизнь собирал он народные песни, былины, сказки. Открыл талант сказителя из с. Ерестного (под Барнаулом) Леонтия Тупицына, записал у него более 20 былин. По сведениям М. К. Азадовского, репертуар тупицынской семьи восходил к середине XVIII в., что придавало записям С. И. Гуляева особую ценность.
"Леонтий Гаврилович, обладающий обширной памятью и наблюдательностью, представляет замечательный тип даровитого великорусов... Убежденный в справедливости всего, о чем говорится в былинах, он поет их с выражением на лице чувства внутреннего удовольствия, увлекаясь, при поэтической его натуре, в мир фантазии, забывает, кажется, настоящее".
Дом Гуляева был своего рода клубом местной интеллигенции, краеведов, заезжих ученых и путешественников. Их привлекала богатая библиотека, палеонтологическая, археологическая, минералогическая коллекции, а больше всего сам хозяин -- член 11 научных обществ, бескорыстный самоотверженный труженик на пользу родного края.
В 1878 произведен в статские советники, утвержден в звании потомственного дворянина. Похоронен на Нагорном кладбище. В краевом госархиве хранится фамильный фонд Гуляева и его сына Н. С. Гуляева. Основные сочинения: "Былины и песни Южной Сибири. Собрание С. И. Гуляева" (Новосибирск, 1952), "Былины и песни Алтая. Из собрания С. И. Гуляева" (Барнаул, 1988).
В. Ф. Гришаев В. К. Корниенко
Добрыня Никитич и Василий Казимерской
При жизни С. И. Гуляева собранный им фольклорный материал не был опубликован в полном объеме. Впервые многие тексты из собрания С. И. Гуляева были соединены в единый сборник "Былины и исторические песни из Южной Сибири" выдающимся сибирским ученым М. К. Азадовским (Новосибирск, 1939). Позднее, в 1952 г. исследователь И. Г. Парилов, проведя огромную работу по сверке беловых и черновых вариантов текстов, хранящихся в архиве С. И. Гуляева, опубликовал наиболее полное собрание гуляевских фольклорных записей в книге "Былины и песни Южной Сибири" (Новосибирск, 1952).
Текст былины записан С. И. Гуляевым в дер. Ерестная, в окрестностях Барнаула, тогда же, когда были записаны и другие былинные тексты, - в 60-х гг. XIX в. от крестьянина Леонтия Гавриловича Тупицына. Эту былину М. К. Азадовский считал "своеобразным шедевром", "лучшей у Тупицына и лучшей изо всех вариантов этого не очень распространенного сюжета".
У ласкова князя Владимира, У солнышка у Сеславьича Было столованье - почестный пир, На многих князей, бояров И на всю на поленицу1 богатую, И на всю на дружину на храбрую. Он и всех поит и всех чествует, Он-де всем, де-князь, поклоняется; И в полупире бояре напивалися, И в полукушаниях наедалися. Князь по гриднице2 похаживат, Белыми руками помахиват, И могучими плечами поворачиват, И сам говорит таковы слова: "Ой вы гой еси, мои князья и бояры, Ой ты вся поленица богатая, И вся моя дружина храбрая! Кто бы послужил мне, князю, верой-правдою, Верой-правдою неизменною? Кто бы съездил в землю дальную, В землю дальную, Поленецкую, К царю Батуру Батвесову? Кто бы свез ему дани-пошлины За те за годы за прошлые, И за те времена - за двенадцать лет? Кто бы свез сорок телег чиста серебра? Кто бы свез сорок телег красна золота? Кто бы свез сорок телег скатна жемчуга?3 Кто бы свез сорок сороков ясных соколов? Кто бы свез сорок сороков черных соболей? Кто бы свез сорок сороков черных выжлыков?4 Кто бы свел сорок сивых жеребцов?" Тут большой за меньшого хоронится, Ни от большого, ни от меньшего ответу нет; Из того из места из середнего И со той скамейки белодубовой Выступал удалой, добрый молодец На свои на ноженьки на резвые, На те ли на сапожки зелен-сафьян, На те ли каблучки на серебряны, На те ли гвоздички золочены, По имени Василий, сын Казимерской. Отошедши, Василий поклоняется, Говорит он таковы слова: "Ой ты гой еси, наш батюшко Владимир-князь, Послужу я тебе верой-правдою, Позаочи - в очи5 не изменою; Я-де съезжу в землю дальную, В дальную землю Поленецкую, Ко тому царю Батуру ко Батвесову; Я свезу твои дани-пошлины За те за годы, годы прошлые, За те времена - за двенадцать лет, Я свезу твое золото и серебро, Я свезу твой скатной жемчуг, Свезу сорок сороков ясных соколов, Свезу сорок сороков черных соболей, Свезу сорок сороков черных выжлыков, Я сведу твоих сорок сивых жеребцов". Тут Василий закручинился И повесил свою буйну голову, И потупил Василий очи ясные, Во батюшко во кирпищат пол; Надевал он черну шляпу, вон пошел Из того из терема высокого. Выходит на улицу на широку, Идёт по улице по широкой; Навстречу ему удалой, добрый молодец По имени Добрыня Никитич млад. Пухову шляпу снимал, низко кланялся: "Здравствуешь, удалой, добрый молодец, По имени Василий, сын Казимерской! Что идешь ты с пиру невеселой? Не дошло тебе от князя место доброе? Не дошла ли тебе чара зелена вина? Али кто тебя, Василий, избесчествовал? Али ты захвастался куда ехати?" И тут Василий, ровно бык, прошел. Забегат Добрынюшка во второй раз; Пухову шляпу снимал, низко кланялся: "Здравствуешь, удалой, добрый молодец, Ты по имени Василий, сын Казимерской! Что идешь ты с пиру невеселой? И не весел ты идешь, не радошен. Не дошло ль те, Василий, место доброе? Не дошла ль от князя чара зелена вина? Али ты захвастался, Василий, куда ехати?" И тут Василий, ровно бык, прошел. Забегат Добрынюшка в третий-де раз; Пухову шляпу снимат, низко кланется: "Здравствуешь, удалой, добрый молодец, По имени Василий, сын Казимерской! Что ты идешь с пиру невеселой? Невесел ты идешь с пиру, не радошен? Не дошло ль тебе, Василий, место доброе? Не дошла ль тебе чара зелена вина? Али кто тебя, Василий, избесчествовал? Али ты захвастался куда ехати? Я не выдам тебя у дела ратного, И у того часу скоросмертного!" И тут Василий возрадуется: Сохватал Добрыню он в беремячко, Прижимат Добрынюшку к сердечешку, И сам говорит таковы слова: "Гой еси, удалой, добрый молодец, По имени Добрыня Никитич млад! Ты, Добрыня, будь большой мне брат, А я, Василий, буду меньшой брат. Я у ласкова князя Владимира На беседе на почестныя, На почестныя, на большом пиру Я захвастался от князя съездити Во ту во землю, во дальную, Ко царю Батуру ко Батвесову - Свезти ему дани-выходы За те годы - за двенадцать лет; Свезти туда злато, серебро, Свезти туда скатный жемчуг, Свезти сорок сороков ясных соколов, Свезти сорок сороков черных соболей, Свезти сорок сороков черных выжлыков, Свести сорок сивых жеребцов". И проговорит Добрыня Никитич млад: "Не возьмем везти от князя от Владимира, Не возьмем от него дани-пошлины; Мы попросим от собаки Батура Батвесова, Мы попросим от него дани-пошлины". И тут молодцы побратались, Воротились назад ко князю Владимиру. Идут они в палаты белокаменны Крест кладут по-писаному, И поклон ведут по-ученому; Поклоняются на все стороны: "Здравствуешь, Владимир-князь, И со душечкою со княгинею!" Князьям боярам - наособицу, И проговорит ласковый Владимир-князь: "Добро жаловать, удалы, добры молодцы, Ты, Василий, сын Казимерской, Со Добрынюшкой со Никитичем За один бы стол хлеб-соль кушати!", Наливает князь чары зелена вина. Не малы чары - в полтора ведра, Подает удалым, добрым молодцам. Принимают молодцы единой рукой, Выпивают чары единым духом, И садятся на скамеечки дубовые, Сами говорят таковы слова: "Гой еси, ласковый Владимир-князь! Не желаем мы везти от тебя дани-пошлины; Мы желаем взять от Батура от Батвесова, Привезти от него дани-пошлины Ласкову князю Владимиру. И садись ты, ласковый Владимир-князь, Садись ты за дубовый стол, И пиши ты ярлыки скорописчаты:6 "Дай ты мне, собака, дани-пошлины За те за годы за прошлые, И за те времена - за двенадцать лет, И дай ты нам злата, серебра, И дай ты нам скатна жемчуга, И дай ты нам ясных соколов, И дай ты нам черных соболей, И дай ты нам черных выжлыков, И дай ты нам сивых жеребцов". Подает ласковый Владимир-князь Удалым молодцам ярлыки скорописчаты, И берет Василий Казимерской И кладет ярлычки во карманчики; И встают молодцы на резвы ноги, Сами говорят таковы слова: "Благослови нас, ласковый Владимир-князь, Нам съездить в землю Поленецкую". И выходили молодцы на красно крыльцо. Засвистели молодцы по-соловьиному, Заревели молодцы по-звериному. Как из далеча, далеча, из чиста поля Два коня бегут, да два могучие Со всею сбруею богатырскою, Брали молодцы коней да за шелков повод И ставали в стременышки гольяшные7, И садились во седелышки черкасские, Только от князя и видели, Как удалы молодцы садилися, Не видали, куда уехали: Первый скок нашли за три версты, Другой скок нашли за двенадцать верст, Третий скок не могли найти. Подбегают они в землю дальную, В землю дальную, Поленецкую, К тому царю Батуру ко Батвесову, Ко тому ко терему высокому. Становилися на улицу на широку, Скоро скакивали со добрых коней; Ни к чему коней не привязывали, Никому коней не приказывали, Не спрашивали они у ворот приворотников, Не спрашивали они у дверей придверников, Отворяли они двери на пяту8, Заходили в палату белокаменну, Богу молодцы не молятся, Собаке Батуру не кланяются, Сами говорят таковы слова: "Здравствуешь, собака царь Батур! Привезли мы тебе дани-пошлины От ласкова князя Владимира". И вынимат Василий Казимерской, Вынимат ярлыки скорописчаты Из того карману шелкового И кладет на дубовый стол. "Получай-ко, собака, дани-пошлины От ласкова князя Владимира". Распечатывал собака Батур Батвесов, Распечатывал ярлыки скорописчаты. А сам говорил таковы слова: "Гой еси, Василий, сын Казимерской, Отсель тебе не уехати!" Отвечат Василий, сын Казимерской: "Я надеюсь на мати чудную, пресвятую богородицу, Надеюсь на родимого на брателка, На того ли братца на названого, На Добрыню ли на Никитича". Говорит собака Батур таковы слова: "Поиграимте-ко, добры молодцы, костью, картами!" Проговорит Василий, сын Казимерской: "Таковой игры я у те не знал здесь, И таковых людей из Киева не брал я". И стал Батур играть костью, картами Со младым Добрынею Никитичем, Первый раз собака не мог обыграть, Обыграл Добрыня Никитич млад, И второй раз собака не мог обыграть, Обыграл его Добрыня Никитич млад, И в третий раз собака не мог обыграть, Обыграл Добрыня Никитич млад. Тут собаке за беду стало, Говорит Батур, собака, таковы слова, Что отсель тебе, Василий, не уехати! Проговорит Василий, сын Казимерской: "Я надеюсь на мати пресвятую богородицу, Да надеюсь на родимого на брателка, На того на братца названого, На того Добрыню Никитича!" Говорит собака таковы слова: "Ой ты гой еси, Василий, сын Казимерской, Станем мы стрелять на три версты, За три версты пятисотныя За тот сырой дуб кряковистый9, Попадать в колечко золоченое". И проговорит Василий, сын Казимерской: "А такой стрельбы я у тебя не знал, И таковых людей не брал из Киева". Выходил собака на красно крыльцо, Зычал, кричал зычным голосом: "Гой еси вы, слуги мои верные! Несите мне-ка тугой лук И несите калену стрелу". Его тугой лук несут девять татаринов. Калену стрелу несут шесть татаринов. Берет собака свой тугой лук И берет калену стрелу; Натягает собака свой тугой лук И кладет стрелу на тетивочку, И стреляет он за три версты, За три версты пятисотныя. Первый раз стрелил - не дострелил, Второй раз стрелил - не перёстрелил, Третий раз стрелил - не мог попасть. И подает свой тугой лук Добрынюшке, Добрынюшке Никитичу, И подает калену стрелу. Стал натягать Добрыня тугой лук, И заревел тугой лук, как лютые звери, И переламывал Добрыня тугой лук надвое, И бросал он тугой лук о сыру землю, Направлял он калену стрелу наперед жалом, И бросал он стрелу за три версты, За три версты пятисотныя, И попадал в сырой дуб кряковистый, Во то колечко золочено; Разлетался сырой дуб на драночки, И тут собаке за беду стало, За великую досаду показалося; Говорит собака таковы слова: "Ой ты гой еси, Василий, сын Казимерской, Что отсель тебе не уехати!" Проговорит Василий, сын Казимерской: "Я надеюсь на пречистую богородицу, Да надеюсь на родимого на брателка, Да на того братца названова, На того Добрыню Никитича". Проговорит собака царь Батур: "Да нельзя ли с вами, молодцы, побороться?" Проговорит Василий, сын Казимерской: "Я такой борьбы, собака, не знавывал, Таковых людей не брал из Киева". И тут собаке за беду стало; Он кричал, зычал, собака, зычным голосом; Набежало татар - и силы сметы нет. И выходил Добрыня на улицу на широку, И стал он по улочке похаживать. Сохватались за Добрыню три татарина; Он первого татарина взял - разорвал, Другого татарина взял - растоптал, А третьего татарина взял за ноги, Стал он по силе похаживать, Зачал белыми руками помахивать, Зачал татар поколачивать: В одну сторону идет - делат улицу, В бок вернет - переулочек. Стоял Василий на красном крыльце, Не попало Василью палицы боевыя, Не попало Василью сабли вострыя, Не попало ему копья мурзамецкого10. Попала ему ось белодубова, Ось белодубова семи сажень; Сохватал он ось белодубову, Зачал он по силе похаживать, И зачал татар поколачивать. Тут собака испужается, По подлавичью наваляется; Выбегал собака на красно крыльцо, Зычал, кричал зычным голосом: "Гой еси, удалы, добры молодцы! Вы оставьте мне хоть на приплод татар, Вы оставьте мне татар хоть на племена". Тут его голосу молодцы не слушают, Зычит, кричит собака зычным голосом: "Я отдам ласкову князю Владимиру, Отдам ему дани и пошлины За те за годы за прошлые, За те времена - за двенадцать лет; Отдам сорок телег красна золота, Отдам сорок телег скатна жемчуга, Отдам сорок телег чиста серебра, Отдам сорок сороков ясных соколов, Отдам сорок сороков черных соболей, Отдам сорок сороков черных выжлыков, Отдам сорок сивых жеребцов". Тут его молодцы послушались, Бросали худой бой о сыру землю. Идут они ко высоку, нову терему, Выдает им собака дани-пошлины; Насыпает тележки златокованые, Отправляет в стольный Киев-град Ко ласкову князю Владимиру, И ко солнышку ко Сеславьеву. Тут садились добры молодцы на добрых коней, Ставали во стременышки гольяшныя, И садились в седелышки черкасския, И поехали молодцы в свою сторону. Ко ласкову князю Владимиру. Едут ко высоку, нову терему, Становятся на улицу на широку; Воходят во палату белокаменну, Крест кладут по-писаному, Поклон ведут по-ученому: "Здравствуешь, ласковый Владимир-князь!" "Добро жаловать, удалы, добры молодцы!" Он садит их на скамейки на дубовые, Наливает чары зелена вина, Не малые чары - в полтора ведра, Подает удалым, добрым молодцам; Принимают молодцы единой рукой, Выпивают молодцы единым духом, На резвы ноги стают, низко кланяются; "Ой ты гой еси, ласковый Владимир-князь, Привезли мы тебе дани-пошлины От собаки Батура Батвесьева!" Кланяется им ласковый Владимир-князь, Кланяется до сырой земли: "Спасибо вам, удалы, добры молодцы, Послужили вы мне верой-правдою, Верой-правдою неизменною!"
1 Поленица - богатырь, наездник, товарищ удалой вольницы, искатель приключений.
2 Гридница (от гридин - телохранитель князя) - покой или строение князя, помещение при княжеском дворе для гридней, сборная для приема гридней, где князь принимал запросто. 3 Скатный жемчуг - крупный, круглый, ровный, будто скатанный жемчуг.
4 Выжлык - гончая собака.
5 Позаочы - в очи - т. е. и заочно, заглаза, и в глаза.
6 Ярлыки скорописчаты - ярлыки, написанные спешно, наскоро. В. И. Даль приводит два значения слова "ярлык" -грамота татарского хана; всякая записка, выданная для получения чего-то или в виде расписки.
7 Гольяшный (или вальяжный) - резной, точеный, прочный, крепкий; иногда употребляется в знач.: красивый, пригожий, удобный, покойный. 8 На пяту - т. е. настежь, от слова "пята" - шип в гнезде, на котором ходит дверь.
9 Кряковистый (или крековистый) - кряжистый, здоровый, крепкий.
10 Мурзамецкий (от слова "мурза") - татарский, восточный
ГЛАВА ИЗ КНИГИ ЗВЕРЕВА "ЗАИМКА В БОРУ"
На пароходе ехала рота солдат. Они сели в Новониколаевске и с трудом разместились в третьем классе. Командир роты занял каюту первого класса. Утром басовитый пароходный гудок прокатился над рекой. Я вышел на палубу. "Илья Фуксман" тихим ходом подваливал к пристани села Камень.
На берегу гудела толпа призывников и провожающих. К самому берегу их не подпускала цепь городовых в черных шинелях, с шашками и револьверами на красных шнурах. Полицейский надзиратель в офицерской светлой шинели что-то кричал толпе, грозя кулаком в белой перчатке.
С парохода спустили трап. На него, к удивлению пассажиров, с парохода вышли солдаты с винтовками и стали в два ряда по краям, образуя живой коридор. Офицер скомандовал. Солдаты вскинули винтовки и зарядили их на глазах притихшей толпы на берегу. Только теперь с парохода стали выпускать приехавших в Камень пассажиров и впускать новых.
Посадка быстро закончилась -- желающих ехать в Барнаул было всего несколько человек. Под конвоем на пароход завели двух арестованных офицеров. За ними солдат нес их шашки и портупеи. На пароход с шумом и руганью хлынули призывники. Почти все были пьяные. Некоторых тащили под руки. Провожающих солдаты на пароход не пустили. Толпа на берегу разразилась причитаниями и плачущими воплями.
С ружьями у ноги солдаты бегом вернулись на пароход. Сходни и чалки торопливо убрали. "Илья Фуксман" проревел басом сразу три отвальных гудка, без обычных первого и второго.
-- Полный вперед! -- раздалась команда капитана. Рядом с ним стоял командир роты, настороженно смотря на толпу у пристани.
Едва пароход отошел, как среди пассажиров началось тревожное перешептывание.
-- Говорят, все монопольки в деревнях запасные разгромили, -- спрашивала пожилая женщина соседку, севшую на пароход в Камне.
-- Подчистую, матушка, ни единой не осталось!
-- А у нас не то что кабаки -- магазины разгроми ли купеческие, -- добавил старик в поношенном пиджаке. -- До старости дожил, а такого охальства не видывал.
-- Господа-то офицеры чем провинились?
-- Говорят, не приняли строгих мер, вот и к ответу...
Среди пассажиров слухи ползли сначала шепотом. Люди оглядывались и даже крестились Кто-то сказал, что Барнаул сгорел дотла. Ему стали возражать Спор разгорелся. Вскоре пароход наполнился испуганным громким говором.
В течение дня "Илья Фуксман" несколько раз причаливал к селам на берегу. И опять по обеим сторонам сходен выстраивались солдаты с винтовками и шла посадка призывников, под плач и причитания провожающих.
Наступила ночь. Призванные из запаса, опустошив бутылки с вином, взятые из дома, недружно пели на нижней палубе и корме. Играли сразу две гармошки. Кто-то ругался, кто-то всхлипывал.
-- Пожар, пожар! -- вдруг раздалось с верхней палубы.
-- Какой пожар? Где?
Ночное небо действительно светилось заревом в той стороне, где должен быть Барнаул.
-- Небось запасные буянят перед фронтом, -- хмуро сказал старый крестьянин в черном картузе. -- По наехали подводы с провожающими, тут слезы, тут пьянки, а там понеслось!
Крестьянин оказался прав. Утром пароход не мог пристать к дебаркадеру, потому что он горел, а другие уже сгорели. Капитан приказал бросить сходни прямо на берег, опасаясь, как бы не подожгли и его пароход. Запасные с криками вывалились на берег.
-- Пошли казёнку громить! -- крикнул кто-то, и толпа устремилась к винному складу.
Высадив всех, пароход отошел на середину реки и бросил якорь.
Я вышел со своим узелком с гостинцами в город и попал в самую гущу событий. Те, кого царское правительство гнало на бессмысленную войну, выражали свой протест самым буйным и пьяным образом Летели камни в стекла магазинов. Чиновники разбежались из учреждений по домам. Полиция и воинский начальник спрятались. Город был во власти новобранцев. Пристани, пакгаузы и склады Барнаула пылали Сгорели три улицы около пристани. Лишь одна пристань не пострадала. Ее отстаивала администрация пароходства Седой капитан что-то пытался говорить пьяному плечистому новобранцу, но тот вдруг схватил его за мундир и отбросил в сторону. Толпа ворвалась в буфет, и вскоре здание окуталось красно-желтым пламенем.
Из двухэтажного винного склада за городом тащили водку и спирт. Люди шли шатаясь, ползли, валялись в канавах, на полу и в коридоре винного завода.
А толпа уже направилась в центр города. Полетели камни в зеркальные стекла большого магазина Морозова. Вскоре оттуда стали появляться люди с тюками материи, с мешками, набитыми обувью и бельем. Толпа бросилась к огромному смирновскому пассажу, занимавшему целый квартал Выломала двери, ворвалась в первый этаж магазина и устремилась на второй, где помещались страховое общество "Саламандра", "Русский для внешней торговли банк"...
Я стоял в подъезде какого-то дома, испуганно выглядывая оттуда Железные жалюзи были спущены на всех окнах магазина. Внутри было темно. Из дверей выбегали люди с награбленными товарами"
Вдруг в конце улицы показались солдаты Они шли рядами, с винтовками на плечах, сверкая штыками. Впереди -- полицейский пристав и офицер, который приехал на пароходе "Илья Фуксман" с этими солдатами. Толпа перестала шуметь, но и не разбегалась.
Офицер что-то скомандовал. Солдаты построились вправо и влево двумя шеренгами, перегородив улицу. Офицер и пристав оказались позади солдат.
Потом рассказывали, что солдаты больше не стреляли. Они окружили выломанные двери и хватали выбегающих людей с награбленным. Казаки уводили их в тюрьму. Люди перестали выбегать, боясь быть схваченными. Но вдруг обвалился горящий потолок и завалил выход. Многие погибли в огне.
Радость матери по поводу моего благополучного возвращения была безгранична...
Приложение. Почему "Заимка в бору" так и не вышла на Алтае
Кудинов появился в Союзе навеселе. Не-не, не подумайте чего плохого. Не поддатым. У него якобы язва, и не то что пьяным, но и пьющим-то его редко кто видел. Навеселе в прямом смысле слова, весёленьким.
-- Кажется, яшинское "Стечение обстоятельств" нам удастся все-таки напечатать. Невский (секретарь по идеологии) прочитал повесть и сказал, что никакого криминала в ней не видит. Но на всякий случай спросил: "А в ЛИТО с повестью уже знакомы?", "Да вроде как бы и нет" говорю я. "Так ты значит решил мною прикрыться от ЛИТО? Хитер, ты братец, хитер. Ну бог с тобой, чуть что, поговорю я с ЛИТО, повесть того заслуживает". Не плохой он мужик все же Невский.
Все дружно закивали головами.
-- Все это хорошо, -- вставил в общее согласие две свои копейки я. -- А вот за чей счет банкет, господа? Вместо кого будет печатать?
И посмотрел на нашу святую краеведческую троицу Бородкина, Гришаева и примкнувшего к ним молодого Родионова. Эта троица делила между собой печатные листы в альманахе, издательстве, краевой газете. Люди они, за исключением Родионова, были интеллигентными, друг другу в жилетки не вцеплялись. А мирно установили очередь и по порядку её соблюдали. Повесть Яшина могла пойти только по линии краеведения, значит кому-то из них пришлось бы уступить свою очередь.
Пришлось бы. Если бы не одно благоприятное обстоятельство. В резерве альманаха находилась зверевская "Заимка в бору". Эта автобиографическая повесть о детстве героя в предреволюционном Барнауле, очень интересная и содержательная, каковых у нас на Алтае никто еще не написал и вряд ли когда напишет. Сам Зверев, доктор биологических наук, работает в Казахстане. Там ему удалось выпустить и свою "Заимку". Но он хотел бы увидеть её опубликованной именно на родине, и уже много лет стучится во все злачные места, где раздают места под типографским солнцем.
Все согласны, что повесть хорошая, что это позор, что на Алтае она до сих пор не опубликована. И говорят глаза, никто не против, все за. Но вот поступиться своей очередью никто не хочет. Всё же повести Зверева вроде бы выкроили место за счёт книги Фердинанда Фердинандыча Аунапу. Он всё равно уже умер. Ему теперь там в могиле спешить некуда. Что ему доспеется, если его "Записки директора" полежат ещё чуток? И вот теперь, когда Звереву, кажется, выкроили место, нелёгкая принесла Кудинова с его яшинскими "Стечениями обстоятельств".
Святая краеведческая троица сидела, низко голову опустив: участь "Заимки в бору" была опять предрешена.
Лисавенко (1897-1967) известный ученый-садовод, доктор с.-х. наук, профессор, акад. ВАСХНИЛ, Герой Социалистического Труда, дважды лауреат Государственной премии (1946, 1981 -- посмертно). Селекционер, основатель и бессменный руководитель Алтайской опытной станции садоводства (с 1973 НИИ садоводства Сибири его имени), один из организаторов промышленного садоводства в Сибири. Род. в с. Боготол (ныне Красноярский край) в семье лесообъездчика. После окончания гимназии в Красноярске (1917) 3 года учился на юридический факультет Томского университета, одновременно был вольнослушателем ист.-филол. факультета.
В 1919 по семейным и материальным обстоятельствам оставил учебу, приехал в Ачинск, работал в местном отделении коопсоюза. На своем небольшом приусадебном участке начал любительскую опытническую и селекционную работу, поддерживал связь с пионерами сибирского садоводства А. И. Олониченко и братьями Крутовскими из Красноярска. В 1932 -- участник и один из докладчиков I Всесоюзного съезда колхозников-ударников в Москве.
Лисавенко, горячо пропагандировавшему идеи сибирского садоводства, предложили возглавить опорный пункт Мичуринского НИИ в Ойрот-Туре (Горно-Алтайске). Заложенный в окрестностях этого города опорный пункт в 1943 преобразован в плодово-ягодную опытную станцию, в 1950 она перебазирована в Барнаул, получив названа Алтайской опытной станции садоводства. К 1967 станция -- краевое науч.-иссл. учреждение с несколькими опорными пунктами и 4 питомниками, площадь ее насаждений превысила 600 га, в год выращивалось 2,6 млн саженцев.
Плодовое садов на Алтае составляла более 15 тыс. га, в 1933 -- 164 га. Лисавенко возглавлял науч.-исследовательскую работу по селекции и сортоизучению плодовых и ягодных культур. На основе географически отдаленной и межвидовой гибридизации, работы с лучшими местными сортами были созданы высокоурожайные, приспособленные к сибирским условиям сорта плодовых и ягодных культур. Под рук. Лисавенко выведены 128 сортов, в т.ч. 41 сорт яблони, 4 -- вишни, 48 -- черной смородины, 2 -- красной смородины, 20 -- крыжовника, 7 -- малины, 1 -- земляники. Лисавенко -- инициатор введения в культуру черноплодной рябины и облепихи.
Серьезный исследователь и талантливый организатор, в 40-е закончил с.-х. академию им. К. А. Тимирязева, в 1943 защитил кандидатскую диссертацию, в 1949 Лисавенко присвоена (без защиты) степень доктора с.-х. наук, в 1956 избран акад. ВАСХНИЛ, возглавлял в ней секцию садоводства. Избирался председателье Алтайского краевого комитета защиты мира, член Всесоюзного комитета защиты мира, в течение 30 лет -- депутат краевого, Барнаульског советов. Награжден орденом Ленина (дважды), Трудового Кр. Знамени, "Знак Почета" (трижды), 11 медалями Всес. с.-х. выставки.
В 1952 Лисавенко первому в стране присуждена Золотая медаль им. И. В. Мичурина. Автор более 300 опубликованных научных работ, в т.ч. "Садоводство", "Сибирский сад", "Плодоводство Сибири", "Вопросы сибирского садоводства". В Барнауле выпущены книги Лисавенко "По мичуринскому пути" (1950), "Учение Мичурина в действии" (1958).
Ф. М. Клименко
О великом русском садоводе Лисавенко
Статья Афанасия Коптелова под заглавием "Алтайский кудесник"
1
Ранней весной 1933 года Лисавенко переезжал на Алтай, в интересный, как он считал, для садоводства край. Чуйский автомобильный тракт еще только строили. От Бийска садовод ехал на лошадях, ирисы и луковицы гладиолусов, оберегая от мороза, вез за пазухой.
Нынешний город Горно-Алтайск тогда был, по существу, большой и грязной деревней. Ни одной прямой улицы, ни одного каменного дома. Избы обнесены изгородью из жердей. Ни тротуаров, ни деревьев, унылое селение, втиснутое в кривую долину между сопок.
А Лисавенко радовался новому для него краю, восхищался долиной Маймы -- чистый воздух, чудесная голубая дымка на дальних горах; осмотрел землю -- на редкость хороший чернозем. Он снял комнату в небольшом домике и всю ее загромоздил банками и ящиками рассадой и сеянцами. Клубни и саженцы в качестве временных квартирантов определил в хозяйский огород. Вечерами на завалинках соседи судачили о нем .
-- Приехал чудак сады разводить! Яблоки, говорит, вырастим..
-- Век жили в горах, никаких яблоков не знали, а ноне яблоки понадобились...
-- Розовый цвет, говорит, будет цвести. Вез сюда -- укутал, как малого ребенка..
-- Розовый цвет, баешь? А чо из него делают?
"Чудак" взял большую тетрадь и пошел по городу. Заходил в каждый двор и расспрашивал о садах, о ягодных кустарниках, интересовался огородами, ему отвечали:
-- Садим лук, морковь...
Во всем городе он обнаружил только восемь садиков, попросил черенки и отводки для коллекции.
Земельный участок Михаил Афанасьевич присмотрел по соседству с городом, в Татанаковском логу, где пастухи любили пасти коров, но городские власти к его просьбе отнеслись довольно равнодушно. Только в середине лета он получил ассигнования в сумме четырех тысяч рублей "на расходы по опорному пункту в 1933 году из расчета приглашения на работу одного сотрудника". А земли все не было Неутомимый садовод купил коня, телегу и поехал из села в село. Он побывал в Сарасе Алтайского района, в Быстром Истоке в Уч-Пристани. Отовсюду возвращался с молодыми деревцами, черенками и отводками. В маленьком огороде переселенцы вытесняли хозяев -- лук, морковь и капусту. Лишь 4 октября Лисавенко получил наконец выписку из протокола президиума горсовета о выделении ему в Татанаковском логу четырех гектаров земли.
Убрав с участка камни, он вспахал первый загон земли под будущий сад. На берегу ручья позднее поставил избенку До больших заморозков оставалось не более недели, а за это время надо было перенести из городского огорода все молодые деревца, высадить в грунт все, что росло в банках и ящиках. Садовод работал от зари до зари Ему не хватало дня. Поздно вечером, а иногда и глубокой ночью в пустынном логу можно было увидеть полусогнутую фигуру утомленного человека, с фонарем в руках. Он был тогда садоводом и сторожем, пахарем и плотником, конюхом и возчиком, бухгалтером и кассиром. Был он душою нового дела.
Высаживая в грунт молодые деревца яблонь, он время от времени схватывал палку и угонял коров, посягавших на саженцы, собранные на этот клочок земли со всех концов Сибири.
Припоминая ту осень, Лисавенко говорил с усмешкой:
-- Главный враг сибирского садоводства -- коровы. Можно диссертацию написать о борьбе с этим вредителем... Вон в Камлаке колхозный сад коровами потравили. Садовод с палкой за стадом бегает -- ничего сделать не может. Прежде чем сады сажать, нужно огораживаться...
2
Первые три года ушли на сбор коллекций. Ежедневно приходили посылки с саженцами, черенками и семенами из Мичуринска, с Дальнего Востока и Урала, из Якутии и Карелии, с Карпатских гор и Тянь-Шаня, из Канады и США. В летние месяцы снаряжались экспедиции в самые отдаленные уголки Алтая. Грузовики возвращались с кустами черной и красной смородины, черной кислицы, дикого крыжовника, рябины, облепихи, жимолости. В Татанаковском логу появилось столько новоселов из разных частей света, что им стало тесно даже на новой территории в 25 гектаров. Горсовет пошел навстречу -- отвел опорному мичуринскому пункту сто гектаров. Лиеавенко радовался: есть где развернуться.
Он и не предполагал, что через десять лет у него будет 830 гектаров, из них 80 -- под садом, что в Соузге, в Чемале и Куюме появятся филиалы, а далеко в горах и степях обширного Алтайского края возникнут свои питомники.
Теперь у Лисавенко было несколько рабочих, но все они в садоводстве новички: не могли отличить яблоню от вишни, не умели держать садовый нож, не знали, как копать ямы для саженцев. Лисавенко терпеливо учил всему, сам прокладывал дороги и аллеи будущего сада, перекидывал мостики через ручей, по деревянным желобам проводил воду к грядкам с сеянцами. Яблони он высаживал на южном склоне, ягодники -- на северном. Возле ручья отвел поляну для цветников, на хорошо заметном пригорке -- для древесных декоративных насаждений. Вечерами, отдыхая на скамейке у большого камня, он думал:
"Здесь будет дом. Двухэтажный, под красной черепицей. Не похожий на сибирские дома... Да, под черепицей: красиво и долговечно!.. Контора, кабинеты для научных работников... А вокруг дома будут цвести розы, георгины... и простые алтайские огоньки. Поднимется сад -- прилетят соловьи, иволга заиграет на золотой своей дудочке..."
Это была мечта, но Лисавенко знал, что она осуществится. А пока он вел глубокую разведку климата. Ведь о садоводстве на Алтае не было написано ни одной строчки, какие здесь возможности -- неизвестно, все надо проверить, все изучить самому. И Лисавенко отвел специальный участок для всех "разведчиков". Там он сеял и садил скороспелый горох и южные сорта кукурузы, светолюбивые помидоры и влаголюбивый рис, арбузы и фасоль, абиссинскую пшеницу и японскую редьку, сахарную свеклу и различные сорта моркови, лука, редиса. Записывал все: температуру и влажность воздуха, быстроту роста и дружность цветения, выносливость и урожайность. И "разведчики" рассказывали ему, какие из них и из каких уголков земного шара легко приживутся на Алтае, для каких надо будет создавать особые условия, у каких придется терпеливо сламывать упорство.
Рядом появилось поле семенников. Испытанные сорта размножались, и семена их распространялись среди колхозов и колхозников. Так были найдены высокоурожайные для Алтайского края сорта кукурузы и фасоли. В те годы многие думали, что опорный пункт Лисавенко -- это большой огород, центр семеноводства овощных культур.
На участке яблонь было собрано все, что за тридцать пять лет создали и вырастили садоводы Сибири. Ранетки и полукультурки испытывались на выносливость и на южном склоне, и на восточном, и внизу возле ручья, и вверху возле самого перевала. Сорта, не выдержавшие испытания, уступали место другим и оставляли след только в летописях опорного пункта. Выносливые сорта переходили в питомник, размножались и начинали продвигаться по дорогам, проложенным семенами овощных культур.
Побеги мичуринских и южных сортов Лисавенко пригибал к земле, но по-своему. Он отказался от бахчево-стелющейся формы Кизюрина. Зачем напрасно насиловать дерево? Зачем садить его наклонно? Ведь при этом одна часть корней пойдет прямо в землю, а другая будет на самой поверхности, корневая шейка наполовину оголится. Надо идти от естественного стланца.
..Захватив с собой собачью доху, Лисавенко в середине июля отправился далеко в горы. На северных склонах Семинского перевала кое-где еще лежал снег. На ночлег он устроился под густыми ветвями приземистого, искореженного ветрами кедра. Выше этого кедра начинались стланцы. Утром Лисавенко пошел их осматривать. Раздвигая ветви, расстилавшиеся возле самой земли, он добрался до ствола дерева, ощупал корневую шейку. Так и есть. в первые годы жизни молодое деревце растет прямо вверх, а позднее, когда корни укрепятся, оно, уступая морозу и ветрам, как бы ложится и возле самой земли стелется во все стороны, вниз по склону. Такое деревце похоже на большую зеленую тарелку.
И Лисавенко стал рекомендовать садоводам тарелочную форму стланцев.
Он испытал в стланцевой форме десятки мичуринских и сотни южных сортов. Когда лучшие плодовые деревья стали цвести все обильнее и обильнее, наступила пора создания новых сортов -- увлекательный путь творчества.
3
Голубой огонек -- мечта Лисавенко.
С детских лет он любил яркие, как пламя, весенние цветы лесных полян. Те цветы называют по-разному" в окрестностях Ачинска -- жарки, на Алтае -- огоньки Лисавенко больше нравилось последнее название, хотя он чаще всего называл огонек по латыни. Он помнил склоны Семинского перевала' в конце мая там как будто не цветы цветут, а пылают веселые костры, пламя их расстилается во все стороны на километры.
Если голубой огонек где-нибудь растет так же обильно, то горные поляны в тех местах, наверное, напоминают опрокинутое весеннее небо, безоблачное счастье юности. Надо обязательно найти этот огонек и перевезти его в сад, испытать, ввести в культуру.
Лисавенко спрашивал алтайцев.
-- Кок-чечек бар?*
Ему отвечали уверенно.
-- Бар, бар -- и показывали на какую-нибудь долину или склон высокого хребта.
Лисавенко ехал туда и находил то простую медунку, то водосборы, то борец, то аконит, то горную фиалку. Но все это уже произрастало в саду на особых грядках, на клумбах перед двухэтажным домом Садовод возвращался разочарованный'
-- Мне нужен голубой огонек. Понимаете -- огонек! Кок-от**.
-- Бар, бар... -- снова кивали головами алтайцы и говорили о Чуйских Альпах, о верховьях Катуни.
Михаил Афанасьевич отправлялся туда с юношеской настойчивостью и верой в свою мечту. Он побывал возле вечных снегов Катунского хребта, съездил в далекий Чеган-Узун -- к подножию Чуйских Альп, посетил берега зеленоводной Бии, но все безрезультатно -- цветок его мечты как бы уходил от него под землю.
Впрочем, результаты каждой такой поездки были огромными, садовод гонялся за голубым огоньком, а привозил альпийские маки, золотистые лилии, малиновый кипрей-. Неутомимой спутницей его в этих трудных поисках была Зинаида Ивановна Лучник. Она ведала отделом декоративных насаждений. Они обшарили чуть ли не весь Алтай. Из каменистой полупустынной долины Кош-Агачского аймака привезли удивительно стройную, гибкую, живописную курайскую иву с матово-серебристыми лезвиями листьев, с высоких лесных скал -- бадан с мясистыми листьями, похожими на блюдце (чай алтайских староверов), из долины далекой Чуй -- очиток с толстыми вечнозелеными листочками, ценную находку для бордюра клумб. Сто названий деревьев, кустарников, диких растений они привезли для декоративного отдела, отвели диким цветам особые грядки по соседству с розами и георгинами, с маньчжурским орехом и бархатом, жасмином и сиренью. Двадцать пять "алтайцев" ввели в культуру, рекомендовали для городских парков и скверов, стали размножать в своем питомнике горную фиалку и алтайскую астру, Марьин корень и водосборы, аконит и дельфиниум, алтайский тюльпан и даурскую лилию.
З. И. Лучник взрастила целые поля цветов: розы (106 сортов), пионы, ирисы, маки, гибриды лилий, гладиолусы, хризантемы, георгины. Но мечта о голубом огоньке по-прежнему жила.
Только дела неотложные, повседневные отодвигали погоню за мечтой.
________________________________________
* Кок-чечек -- голубой цветок. Бар -- есть
** Кок-от -- голубой огонь
Иван Афанасьевич Кущевский (1847-1876)
писатель. Место рождения не установлено. Литературоведы Н. Яновский и М. Горячкина называют местом рождения Барнаул. По версии Н. Якушкина, писатель род. в Ачинске, в семье обедневшего дворянина, после смерти которого родственники, в т.ч. 7-летний Кущевский, переехали в Барнаул. Как бы то ни было, несколько лет своей короткой жизни писатель провел в Барнауле. Возможно, учился в Барнаульском горном училище, затем в Томской гимназии. В феврале 1864 оставил гимназию, некоторое время служил чиновником в управлении Алтайского округа.
С 1864 жил в Петербурге, был разнорабочим, потом, по его словам, "писатель-пролетарий, работающий ради куска хлеба". Автобиографичен рассказ "В Петербург! (На медовую Неву!)", печатал очерки, небольшие рассказы, статьи в газете, журнале "Искра". Основное произведение -- роман "Николай Негорев, или Благополучный россиянин" (журнал "Отечественные записки", N 1-4, 1871; отдельное издние -- 1872), в котором автор изображает молодое поколение мелкопоместной семьи и его окружение, формирование характеров на фоне реальных событий жизни России 1850-60-х (студенческие волнения, "хождение в народ").
Темы, сюжеты большинства рассказов и очерков К. взяты из жизни петербургской бедноты ("История швеи", "Зимний вечер в больнице", "Самоубийца"). В последие годы писал фельетоны и рецензии для журналов "Будильник", "Сын Отечества", "Новости". В 1875 вышел сборник "Маленькие рассказы, очерки, картинки и легкие наброски", в 1881 сборник "Неизданные рассказы".
Л. М. Остертаг
родился в 1847 г. в Ачинске, в семье дворянина, в 7 лет остался без отца. Детские годы провел в Барнауле и, по некоторым сведениям, получил первоначальное образование в Барнаульском горнозаводском училище. Учился в Томской гимназии, где, по свидетельству Н. М. Ядринцева, "выдавался... своим литературным талантом и страстью писать". Летом 1864 г. с попутным караваном золота прибыл в Петербург, где началась его литературная деятельность -- публикация очерков, рассказов и повестей в петербургских журналах и газетах. Жизнь И. А. Кущевского в Петербурге была трудной, ему пришлось работать молотобойцем-кузнецом, кочегаром-котловщиком, матросом, грузчиком и т. д. Он сам называл себя "писателем-пролетарием, работающим из-за куска хлеба". В начале 1870-х годов И. А. Кущевский получил материальную поддержку от Н. А Некрасова и сблизился с кругом сотрудников журнала "Отечественные записки". Здесь в 1871 году было опубликовано самое известное его произведение -- роман "Николай Негорев, или Благополучный россиянин", по словам критиков, одно из "самых ярких литературных явлений за последние десять лет".
Непосильная работа, журнальная поденщина, постоянная нищета способствовали безвременной смерти И. А. Кущевского в 1876 г
Т. М. Черняева
Барнаул. 1850 (из романа "Места не столь отдалённые")
Подъезжая к каждому сибирскому городу, почти всегда надобно переплывать большую реку на пароме и испытывать при этом много суеты, возни, а часто и неприятностей: всякому хочется перебраться за реку раньше; паромов очень мало, и оттого тому, кто победнее да посмирнее, приходится иногда с полсуток, а то и дольше, жить на берегу в ожидании парома, рассказывая друг другу всякие истории и неизбежно ругая "российских чиновников".
Барнаул стоит на горе и издали очень хорошо виден. Дорога к нему идет черная, как чернила. Это -от угля. На завод едут целые обозы коробов, похожих на громадные черные гробы в сажень вышиною -с углем. Во дворе барнаульского завода насыпаны целые горные хребты этого угля, вышиною в четырехэтажный дом и длиною иногда в полверсты. И все возят новый уголь... Старый, навезенный лет сто тому назад, лежащий внизу, надо думать, уже не годен... Благодаря этим горам угля, едва ли нужного в таком огромном размере для завода, леса около Барнаула жестоко истребляются. Строевые деревья безжалостно рубятся и сжигаются в больших ямах на уголь;
сучья и верхи бросаются. Кроме этого, огромный сосновый лес около Барнаула на несколько сот верст выгорел благодаря, вероятно, именно неосторожному обращению с огнем при выжигании угля. Страннее всего то, что на Алтае давно уже открыты громадные залежи каменного угля, которые находят невыгодным эксплуатировать по той причине, что мелкое начальство от древесного угля издавна привыкло скапливать и класть в карман по нескольку десятков тысяч рублей в год: на такие доходы от каменного угля не надеются. Один инженер, человек, вероятно, довольно честный, написал проект о разработке каменного угля; но ему пришлось испытать столько придирок и неприятностей от местного начальства и даже женщин, которые не хотели, например, танцевать с "прожектером", что он, опустив руки, начал пить горькую и кончил тем, что застрелился, видя полную невозможность прати против рожна. Так и до сих пор жгут леса и возят на барнаульский завод древесный уголь... От него идет черная пыль: дороги черные, и даже придорожные березы загрязнены им до того, что сделались темно-серыми... В Барнауле все улицы черные. Это уже не от угля, а от заводского шлака, который вывозят с завода на улицы; он выглядит кусочками черного стекла. Многие наибогатейшие дома выкрашены в Барнауле черной краской; они, говорят, построены на манер английских коттеджей, так что верхний и нижний этажи составляют одно жилье, в котором есть и баня, и биллиардная, и библиотека. Внутри этих домов я был после, но снаружи они мне показались истинно роскошными и прелестно уютными. Посреди черной краски как-то особенно тепло глядели большие окна с чистыми стеклами. Маленький городок был очень роскошен: я не воображал себе таким даже голландского города негоциантов, Брука, где на улицах есть паркет и где никто не ездит в экипажах. Засмотревшись, я не хотел слушать острот Ивана Михайловича над преобладанием в Барнауле черного цвета...
- Это цвет горнозаводских дел!.. Полюбите черненькими, а беленькими всякий полюбит... -- и проч. и проч.
Я никогда в жизни не видал такого маленького роскошного города. Не только избушек, но даже деревянных устарелых домов было решительно не видно: все выглядело новым, с иголочки. Блестящие стекла, блестящая медь на оконных рамах и дверных ручках и эта блестящая черная краска на стенах домов делали улицы решительно парадными.
- Миллионами ворочают, еще бы, -- говорил Иван Михайлович.
Вилис Тенисович Лацис (1904-1966)
Не все знают, что молодые годы советского и латышского писателя Вилиса Тенисовича Лациса (1904-1966) прошли на Алтае.
Родился В. Т. Лацис 29 апреля (12 мая) 1904 г. в с. Ринужи, недалеко от г. Рига. В 1917 г. семья Лацисов в числе беженцев прибыла в Барнаул. Сначала жили на 2-й Алтайской (ныне ул. Чкалова), потом на ул. Л. Толстого. Вилис работал рассыльным в газете, учился в учительской семинарии. Вскоре семья переехала в Горный Алтай. Весной 1919 г. семья переезжает в пос. Латвийский (Латвия) Бийского уезда (ныне поселок не существует, территория относится к Ельцовскому району). В этом же году В. Лацис избран секретарем сельского совета. В 1920 г. участвовал во Всероссийской переписи населения. Переписные листы, заполненные рукой будущего писателя, хранятся в Государственном архиве Алтайского края. Будучи на Алтае В. Лацис начал писать первые рассказы, фельетоны, статьи. Некоторые публиковались в сибирской латышской печати.
В 1921 г. вернулся в Латвию. В 1933 г. была опубликована первая часть романа "Сын рыбака", принесшая известность молодому автору. В 1937-1939 гг. вышел роман "Семья Зитаров". В романе больше всего отразились впечатления о жизни на Алтае - в Барнауле, Бийске, а сам автор называл его автобиографическим. Сибирская тема нашла отражение в ряде других произведений В. Т. Лациса - в рассказах: "Болотные огни", "Паулина Лапа", "Чумышская виселица".
В 1960 г. школьники литературно-творческого кружка Барнаульской средней школы ? 27 под руководством преподавателя Л. М. Остертаг написали письмо В. Т. Лацису с просьбой рассказать подробнее о жизни на Алтае. Получили ответ - так зародилась дружба В. Лациса с кружковцами. Причем дата получения первого письма от Лациса стала датой основания Литературно-краеведческого музея при 27-й школе. Переписка с ним продолжалась до последнего дня жизни писателя, а после - с его родственниками.
В одном из писем на Алтай В. Т. Лацис отметил: "Места, где человек провел юность, никогда не забываются и всегда остаются самыми прекрасными и милыми". Помнят о В. Т. Лацисе и на Алтае. В конце 1980-х - начале 1990-х гг. в Ельцовском районе на месте, где стоял дом Лацисов в пос. Латвия (окрестности с. Верх-Неня) был установлен памятный знак из пуштулимского мрамора с надписью: "Здесь жил с 1919 г. по 1920 г. советский латышский писатель Лацис В. Т.".
Зитары в Барнауле (2-ая глава из романа "Семья Зитаров")
1
Железнодорожная станция Барнаул находилась в открытой степи. Здесь уже наступила суровая сибирская зима. Дул резкий восточный ветер, метя поземку по голой равнине. На улицах города снег лежал уже таким слоем, что извозчики ездили на санях.
Эшелон поставили на запасный путь, и беженцы стали выгружаться из вагонов. Некоторые нашли подводы и отправились в барак для беженцев, устроенный на городской окраине, другие, позажиточней, ушли в город искать пристанища. Зитары после нескольких недель, проведенных в вагоне, тоже с удовольствием расположились бы в отдельной квартире, ибо жизнь в бараках не обещала ничего хорошего. Но на всякий случай, чтобы потом не пришлось довольствоваться первым попавшимся углом, они решили отвезти вещи в барак и затем поискать жилье в городе.
Безотрадное начало - попасть из одной тесноты в другую, худшую. Барак оказался переполненным беженцами. Там находились поляки, литовцы, украинцы и белорусы из западных губерний, где шли военные действия. Они набились в барак до отказа, заполнили нары, расположенные в два яруса, семья к семье. Когда Зитары с Валтерами явились в это убежище, первое впечатление было настолько гнетущим, что они охотно вернулись бы обратно, если бы только было куда. Спертый кисловатый воздух, лохмотья и вши, плач детей, отборная брань - это было жуткое место.
Верхние нары оказались занятыми, поэтому Зитарам и Валтерам пришлось разместиться на нижних. Если за долгую дорогу кому-либо и удалось избегнуть насекомых, то здесь он неизбежно подвергался этому бедствию. Учуяв свежий запах, насекомые покидали свои грязные гнездилища, сотнями переползали через мешки с пожитками и жадно накидывались на прибывших. Противно было видеть их на платье других, а еще хуже оказаться самому в их власти. Старый Зитар позже в шутку говорил, что в его вязаном свитере в каждом очке сидела вошь и, когда он тряс его, они валились, словно салака из сети. Вечером они сыпались на приезжих и с верхних нар.
В таком кромешном аду эти люди еще никогда не бывали. Поэтому даже самые бедные беженцы старались как можно скорее выбраться из барака, хотя это жилище было бесплатным и тут еще давали хлеб и суп.
В первый же день, как только вещи сложили в бараке, мужчины семьи Зитаров отправились в город и, разделившись попарно, обошли чуть ли не пол-Барнаула, разыскивая квартиру. Это оказалось нелегким делом: с год назад в городе был большой пожар. Выгорели лучшие кварталы, расположенные по берегу Оби. От красивых центральных улиц с большими магазинами и многоэтажными каменными домами остались лишь развалины и пепелища. Улицы еще загромождали обломки строений, осколки кирпича, изогнутые железные балки; повсюду валялись обгорелые вывески магазинов, железные ставни, дверные петли, печные дверцы, осколки стекла. Однако пострадала только самая: богатая и, казалось, безопасная в пожарном отношении часть Барнаула - кварталы каменных зданий, тогда как улицы с деревянными домами уцелели. Теперь в зияющих отверстиях окон завывал ветер, и единственными обитателями развалин были голуби. Мимо этого запустения несла свои бурные и холодные воды Обь, которую уже одел ледяным покровом мороз. На противоположном берегу, насколько можно было охватить глазом, расстилалась бескрайняя степь с далекими богатыми деревнями. Там была житница Сибири, обширные поля пшеницы, и в город ежедневно прибывали вереницы груженых крестьянских подвод. Здесь еще не; знали, что такое нужда и голод, лари на базарах ломились от громадных караваев пшеничного хлеба, от мяса и бочек с маслом. На приезжих с первой же минуты пахнуло скрытой мощью и красотой необъятных, похожих на океан сибирских просторов. Бородатый, тяжеловесный, в длинной, подпоясанной веревкой шубе и расписных валенках, шагает сибирский крестьянин, надев на руки громадные рукавицы, сшитые из собачьего меха. Вон с колокольчиками на дуге или бубенцами на сбруе вихрем мчатся сани богатого купца; несется пара огненных рысаков, стоя в санях, покрикивает лихой ездок, и все поспешно сторонятся.
Блестят на солнце купола церквей, слышится разноголосый звон соборных колоколов, и вдали за городом, на поросшей лесом возвышенности, сверкает снежной белизной стен монастырь. А на окраине у кладбища ютится серый барак, и сотни беженцев с нетерпением ждут момента, когда же они смогут вырваться из его зловонных стен на свежий сибирский воздух, рассыпаться по деревням и горным селениям и оплодотворить эту землю своим потом.
Два дня прожили Зитары и Валтеры в бараке. Наконец Карлу удалось найти на окраине города, у Оби, комнату. Они немедленно наняли подводы и третий вечер уже встретили в своей квартире, счастливые, что удалось, наконец, вырваться из барачного ада.
2
- Теперь мы настоящие азиаты, - пошутил Карл Зитар, когда оба семейства первый раз уселись ужинать в новом жилье. - Ни столов нет у нас, ни стульев. Сидим по-турецки, на корточках.
Они сидели на полу неправильным кругом, а еда стояла посредине на старом одеяле. Квартира состояла из двух помещений - комнаты и кухни с большой русской печью в углу. У внутренней стены комнаты устроили общую спальню, мешки для спанья положили прямо на пол. Остальные вещи оставили на кухне. Единственной мебелью, унаследованной от прежних постояльцев, оказалась старая деревянная скамейка, служившая теперь и кухонным столом, и полкой для посуды.
Перед женщинами встала трудная задача: как сварить еду без плиты - в кухне была только русская печь. После долгих и безрезультатных раздумий пришлось обратиться к хозяйке. Выяснилось, что у беженцев нет соответствующей посуды - чугунов, а латышские чугунные котелки здесь не годились. К счастью, Эрнесту по пути из дому пришла в голову мысль подобрать на дороге несколько брошенных солдатских котелков, они теперь очень пригодились, и все оценили дальновидность Эрнеста.
На следующий день началась генеральная уборка. Женщины стирали белье, вытряхивали одеяла и вывесили на мороз всю верхнюю одежду, чтобы поскорее избавиться от паразитов. А под вечер все пошли в баню. Мужчины между тем добыли воза два дров и отправились искать работу. В это время из разваливающейся армии ежедневно возвращались домой солдаты, и найти работу было трудно, в особенности если не знаешь никакого ремесла. Легче было получить работу плотникам и печникам: кое-где на месте сгоревших домов возводили новые; изредка людей нанимали также на уборку развалин. Эльза Зитар тщетно надеялась на место в банке или в учреждениях. Отец все чаяния возлагал на весну, когда закончится ледоход и откроется навигация на Оби. Неужели для него, капитана дальнего плавания, не найдется место штурмана на здешних пароходах?
Эрнесту удалось устроиться первому. Он нанялся в работники к мяснику. Пятьдесят рублей в месяц на всем готовом - о чем еще мог мечтать беженец? Вскоре и Эльза нашла работу у латышского спекулянта, торговавшего маслом на барнаульском рынке. Сам он разъезжал по деревням, скупал товар, и ему нужен был человек, который в его отсутствие стоял бы за прилавком и обслуживал покупателей. Эльза Зитар скоро освоилась и оказалась полезной помощницей предприимчивого земляка.
Сармите Валтер получила работу в одной латышской семье, приехавшей в Барнаул задолго до войны и успевшей путем разных коммерческих операций нажить состояние. Битениеки - так звали ее теперешних хозяев - имели недалеко от центра города двухэтажный дом и славившуюся в городе колбасную мастерскую, хотя сам Битениек явился сюда совершенно без всяких средств и не имел никакого представления о колбасном производстве. Он был выслан в Сибирь за уголовные преступления, что не помешало ему на новом месте жительства приобрести славу порядочного человека. По мере того как росло благосостояние, выяснилось, что жена его больше не может выполнять простую домашнюю работу, особенно сейчас, когда в Барнаул наехало так много соотечественников. Поскольку муж держал в колбасной нескольких рабочих, мадам потребовала себе тоже горничную и кухарку, иначе чего стоит звание мадам. К тому же она делала доброе дело, принимая на работу бедную латышскую девушку.
Карл мог бы найти работу в первый же день, но ему пришлось несколько недель прожить без дела, чтобы дать возможность окончательно зажить ране. Как только состояние его здоровья улучшилось, он поступил заместителем начальника в одно из отделений барнаульской милиции. Несколькими днями позже капитан Зитар получил подходящую работу в ремонтной мастерской Обского пароходства: он должен был контролировать ход ремонта такелажа речных судов, находящихся на зимовке. Старому моряку такое дело было как раз по плечу.
3
У Битениеков собирались латыши - вначале только по вечерам в субботу или в воскресенье, а потом и в середине недели. Таким образом дом Битениеков превратился в своего рода латышский клуб. Молодые Зитары не пропускали ни одного такого вечера, а по воскресеньям туда приходил и сам капитан, чтобы поболтать с Битениеком и другими земляками. Пока молодежь в большой комнате обсуждала вопрос о создании драматического и хорового кружка, пожилые мужчины в соседней комнате играли в карты и предавались другим радостям жизни, о чем можно было судить по тому, что некоторое время спустя все они оказывались в благодушном настроении, становились разговорчивыми и шумными, а на обратном пути Эльзе и Янке приходилось поддерживать отца под руки - капитан Зитар напоминал моряка на судне во время штормовой качки.
За первым эшелоном беженцев последовали другие, и теперь в Барнауле собралось столько латышей, что на улицах постоянно слышалась латышская речь.
Служебные обязанности Карла Зитара часто мешали ему посещать вечера Битениеков, хотя его больше, чем кого-либо другого, тянуло туда - ведь там жила Сармите. В один из вечеров он встретил у Битениека Блукиса, который со времени приезда в Барнаул нигде не появлялся. Оказалось, что он уже успел совершить поездку по окрестным деревням, но, не найдя ничего подходящего для спекулятивных операций, возвратился в город. Теперь он не пропускал ни одного вечера у Битениеков и прилагал все усилия к тому, чтобы сделаться в доме своим человеком. Зная пристрастие Битениека к крепким напиткам, Блукис никогда не являлся без самогона. И тогда оба они, старый сибиряк и приезжий, часами просиживали за бутылкой, беседуя, как старые друзья. Когда об этом узнал Карл, он поначалу думал, что Блукис торчит здесь ради Сармите. Но вскоре открылась настоящая причина его посещений, и Карл с веселым любопытством стал следить за ловкой коммерческой игрой, которую вел Блукис.
Битениек, помимо колбасного производства, в широких масштабах занимался торговыми операциями и считался одним из самых крупных спекулянтов Барнаула. Оставив колбасную мастерскую на попечение жены и помощников, он нагружал воз товарами и странствовал по соседним деревням. В окрестностях Барнаула его, как он выражался, знала каждая собака и каждый крестьянин величал Петром Егорычем. Он доставлял в деревни мануфактуру, сепараторы, сельскохозяйственные машины и всякую мелочь, в том числе жестяные иконы и книжки с описанием житий святых. Пользуясь предубеждением крестьян против бумажных денег, он менял свои товары на сельскохозяйственные продукты - кожу, масло, мед, скот. И такой товарообмен оказался очень выгодным.
Раз в году Битениек получал большой барыш. Весной, когда открывалась навигация на Оби, он уезжал на далекий север, в Обдорск или Березово, и отсутствовал несколько недель. Туда он вез мешки с разными ничего не стоящими пустяками, а возвращался с тюками дорогих мехов. Одна такая поездка давала Битениеку возможность весь год жить без забот; если на старую рубаху или гимнастерку можно было выменять самую лучшую песцовую шкурку, тут уж разбогатеть не составляло труда.
Блукис кое-что прослышал об этих поездках на север и тоже загорелся. Не было смысла размениваться по мелочам: пусть всякая мелкота продает масло фунтами, меняет лошадей - он будет торговать мехами. Неужели какой-то Битениек понимает в торговле больше его, старого опытного спекулянта военных лет? Только бы узнать, куда приезжают северяне для обмена и какими они больше всего интересуются товарами. Ему нужно было выяснить все заблаговременно, чтобы должным образом подготовиться к экспедиции и вместе с Битениеком объехать тундру. Он теперь ежедневно приходил в этот дом, тратил драгоценное время и расходовал деньги на покупку самогона. Но ему никак не удавалось склонить Битениека к откровенности - тот, вероятно, о чем-то начал догадываться. Ни в трезвом виде, ни во хмелю он не рассказывал о своих поездках на север. А когда Блукис затевал разговор на эту тему, отвечал односложно и уклончиво и торопился перевести беседу на другое.
Блукису ничего больше не оставалось, как усыпить бдительность Битениека и выследить, как он готовится к поездке. Он продолжал свои посещения, но не заикался больше о торговле мехами. Нет, он очень деятельно готовится к отъезду на Урал, чтобы закупить на горных заводах олово и цинк, которые в Сибири можно продать, получив пятьсот процентов чистого барыша. Весной он поедет в Харбин и привезет несколько тюков китайских тканей, которые там можно достать в любом количестве, в то время как здесь ощущается недостаток в мануфактуре. Все это были хорошие намерения. Многие спекулянты уже этим занимались, почему бы и Блукису не последовать их примеру?
Битениек на самом деле поверил его планам, и как-то однажды хитрому конкуренту удалось открыть первую из его тайн: незаметно для Битениека он выследил, какие вещи тот скупал на барахолке. Как только Битениек удалился, Блукис тоже стал покупать с рук всякие обноски: старые рубахи, кальсоны, поношенные военные гимнастерки, френчи, брюки и шапки - все самое потрепанное и изношенное, потому что именно так, действовал Битениек. Все это можно было приобрести за пустяковую цену. И к вечеру Блукис уже набил полный мешок.
Он продолжал закупки и в следующие дни, прячась от Битениека и делая вид, что ничего не знает о его сборах к поездке на север. Когда тот находился на рынке, Блукис старался не заходить туда, и они никогда не встречались.
Вскоре Блукису удалось выяснить еще одно важное обстоятельство: Битениек велел Сармите выстирать и зачинить купленную одежду и белье. У нее теперь появилось столько дела, что ей некогда было заниматься хозяйством, и мадам Битениек сама убирала комнаты. Выстиранная, выглаженная и аккуратно сложенная рубаха выглядела несравненно лучше, чем мятая одежина, купленная на барахолке. И надо полагать, что даже северному охотнику приятнее смотреть на брюки, где все пуговицы на месте и швы зашиты, чем на рваный, потрепанный кусок ветоши.
- Чем занята ваша мать? - спросил как-то Блукис у Сармите, застав ее во дворе Битениеков за развешиванием белья.
- Ничем. Она все еще не найдет никакой работы, - ответила Сармите.
- Не может ли она мне кое-что постирать и зачинить? - продолжал Блукис. - Я закупил небольшую партию одежды для деревни. Только не говорите ничего Битениеку, он не хочет иметь конкурентов.
Таким образом и Валтериене получила неожиданно работу. А два человека ожидали наступления весны, когда пройдет ледоход и северные охотники приедут из тундры на берега Оби, чтобы выменять свою ценную добычу на никому не нужные обноски. С приближением весны росло беспокойство обоих. Битениек, по-видимому, что-то пронюхал и все чаще осведомлялся у Блукиса, почему тот не едет на Урал и в Харбин. Но Блукис отговаривался нездоровьем и изучал расписание движения пароходов на Оби.
4
Зима 1917/18 года ничуть не была холоднее и продолжительнее других здешних зим, но Зитарам, привыкшим к мягкому приморскому климату, она казалась бесконечно долгой и суровой. На улице редко было менее пятнадцати градусов мороза, а зачастую он доходил до сорока градусов. Эльзе, несмотря на теплые валенки и овчинную шубку, иногда не под силу было стоять на морозе за прилавком. В особенно холодные дни ее заменял Янка, хотя парень не имел ни малейших способностей к торговле. Но он в семье считался резервной силой, не имевшей определенных обязанностей, поэтому все непредвиденные и мелкие дела возлагали на него. Когда кончалось топливо, Янка должен был вставать утром раньше всех, идти на большак у въезда в город и караулить крестьянские подводы с дровами - там их можно было купить немного дешевле, чем на базаре. Когда наступало время получать по карточкам муку, сахар или керосин, Янка отправлялся среди ночи к магазину и вставал в очередь. Продуктов было мало, ожидающих - много, - если не постараешься пораньше встать в очередь, останешься ни с чем.
Сразу же по приезде в Барнаул Янка пытался поступить в местную гимназию, но там уже не оказалось свободных мест. Не желая напрасно терять целый год, он раздобыл программу средней школы, купил подержанные учебники и стал заниматься дома, надеясь на будущий год поступить в следующий класс. Никто ни в чем его не упрекал, но он сам с горечью сознавал свою бесполезность и всячески ломал голову над тем, как найти работу. Он был согласен выполнять любую черную работу за самую низкую оплату, лишь бы чувствовать себя полноправным членом семьи. Убедившись, что из этого ничего не выйдет, он впал в уныние, всех избегал и жил одними мечтами. Находясь за тысячи верст от моря, он думал о его свободных просторах, завидовал отцу и погибшему брату - они так много повидали на своем веку. Янка в ту зиму прочитал множество книг, стараясь найти в них то, чего не давала действительность. Естественные и исторические науки, труды великих искателей истины и незатейливые приключенческие повести, смелое учение атеистов и фанатические высказывания богоискателей - все жадно впитывал он в себя. Искал контрасты, из одной крайности впадал в другую, верил и сомневался, признавал и отрицал, дрожал над бесспорностью прекрасной истины, но не противодействовал ее сокрушению, когда она подвергалась разгрому при помощи другой, исключающей ее истины.
С удивлением наблюдал Янка за всеми окружающими его - своими родителями, братьями и сестрами и за теми чужими людьми, с которыми ему приходилось сталкиваться: как могли они так спокойно и равнодушно жить, не утруждая свой ум никакими сомнениями и вопросами? Им, очевидно, легче жилось, тогда как его дух изнывал в одинокой борьбе и никто не в состоянии был ему помочь. Их счастье и горе, их радости и беды были такими непритязательными и мелкими, что не стоило ни завидовать им, ни сожалеть о них. Янке тогда казалось, что самое ужасное - это уподобиться им. Он еще не знал, что в свое время это многим так кажется, но позднее, когда ужасное происходит с ними на самом деле, они уже не усматривают в этом ничего страшного и, вместо того чтобы испугаться, улыбаются своей прежней наивности: "И как я мог тогда мучиться из-за таких пустяков?.." На дне океана, куда не проникает луч света, в вечном мраке обитают слепые рыбы. Они не знают, что значит видеть; поэтому слепота не причиняет им никаких страданий. Но что бы произошло, если бы одно из этих слепых существ когда-нибудь прозрело и ощутило свет там, в вечном мраке, где ничего не видно.
В таком настроении Янка прожил всю зиму. Иногда он пробовал записывать свои мысли, но ему, никогда не удавалось изложить их так ясно, какими они виделись в его сознании. Получались неуклюжие, отрывочные наброски, не отображающие подлинного хода мыслей. Ему ведь не исполнилось еще и шестнадцати, и он был мечтателем, которому миражи кажутся такими же прекрасными, как реальность.
Янка писал стихи, одна тетрадь у него уже была заполнена; он прятал ее на самом дне книжного мешка. К весне он начал писать поэму в трех частях, рифмованными двустишиями, но написал только одну главу, потому что солнце поднималось все выше и выше, а лед на Оби с каждым днем темнел и рыхлел, Как-то утром могучая река тронулась, и мутные горные потоки понесли льдины на север.
Бурна и стремительна сибирская весна. За неделю с пригорков исчез снег, на улицах Барнаула зажурчали ручьи, и в степи показались ранние цветы. Янка с утра до вечера проводил время на берегу Оби, вместе с русскими мальчуганами вылавливая плывущие мимо бревна и дрова, которые Эрнест потом увозил на хозяйской лошади домой; Подружившись с русскими мальчиками, Янка в пасхальные дни обошел с ними все церкви: им целую неделю разрешалось звонить на колокольнях. Мальчишки, долгую зиму ожидавшие этих веселых дней, вовсю пользовались своими правами. На всех колокольнях звонили малые и большие колокола, наполняя город весенним шумом. Иногда их звон становился настолько назойливым, что у слушателей - а ими поневоле становились все жители города - закладывало уши.
Сразу же по окончании ледохода на Оби появились первые суда - красивые, белые двухэтажные пароходы! Высоко поднятые над водой, стройные, словно чайки, они спешили на север и юг, взбивая плицами воду. Ежедневно один из них останавливался у пристани, менял груз и принимал на борт пассажиров. По палубе расхаживали капитаны и штурманы в форме с золотыми пуговицами; матросы драили и мыли стены кают, а речные лоцманы важно становились к штурвальному колесу, когда пароход отчаливал от пристани. Янка вместе со своими русскими сверстниками облазил все прибывающие пароходы от капитанского мостика до машинного отделения: случалось, их прогоняли, но иногда разрешали даже заглянуть в пассажирский салон и каюты. Да, здесь было что-то от вольного мира моряков. Вдали от моря, от настоящих ветров и морских бездн, над отмелями Оби кружились стаи чаек, а на южной окраине города находилась рыбацкая деревня Порт-Артур, основанная здесь участниками японской войны, вернувшимися домой с дальнего Востока.
Позже на Оби появились громадные баржи, груженные камнем и солью - совсем как настоящие суда, только без мачт и парусов. Команды многих из них состояли из казахов. Янка часами мог наблюдать за ними. Впятером, вшестером хватались они за рукоятку громадного руля, когда баржу надо было сдвинуть в открытую воду, ругались и кричали что-то на своем непонятном языке; при этом у них тряслись бороды и маленькие шапочки съезжали на бритые затылки - удивительно, как только они держались и не падали на землю. Это опять была настоящая жизнь, радостная весна и свежий воздух. Янка перестал читать книги и больше не ломал голову над неразрешимыми проблемами.
5
Кроме Янки Зитара, еще один человек проводил все свое свободное время на пароходной пристани. Он каждое утро первым появлялся на берегу, встречал все пароходы, наблюдал за их погрузкой и присутствовал при отправке каждого парохода. Удивительным терпением обладал этот человек. Днем он на несколько часов исчезал, так как в это время от барнаульской пристани не отходил ни один пароход, но вечером покидал берег последним.
Это был Блукис. По временам он узнавал у Янки, не появлялся ли на пристани во время его отсутствия Битениек. Но колбасник не показывался на берегу, по крайней мере, в те дни, когда там дежурил Блукис.
Таким образом прошло несколько недель. Блукис с каждым днем становился все беспокойнее. А когда в газетах появилось сообщение о том, что лед на Оби прошел до самого устья и навигация открыта на всем протяжении реки, он уже ни на минуту не оставлял своего наблюдательного поста: Блукис опасался, как бы Битениек не отправился на север без него. У него все было готово к отъезду, мешки с товарами лежали недалеко от пристани. Как только Битениек сдаст свой багаж на пароход, Блукис поспешит привезти свой и наклеит на него такие же ярлыки с адресом, как на тюках Битениека. Он предпочел бы совсем не ждать конкурента и уехать первым, но это было невозможно, потому что он не знал, куда ехать.
На Крайний Север суда отправлялись один раз в неделю. Едущим из Барнаула приходилось делать в Томске пересадку. Наконец наступил решающий момент. Чтобы попасть на первый пароход, который направлялся из Томска в Сургут и Обдорск, следовало выехать из Барнаула в четверг вечером.
В этот день Блукис явился на пристань раньше обычного и уселся караулить у билетной кассы. Ни один пассажир не мог пройти на пароход незамеченным. Если человек обладает таким терпением и настойчивостью, его труд не может пропасть даром. На этот раз, к великой радости Блукиса, его ожидания увенчались успехом. Около полудня на пристани появился Битениек. Его вид еще издали говорил о том, что он приготовился к какому-то важному делу. Он был тщательно выбрит и пострижен, одет по-дорожному, на ногах - прочные охотничьи сапоги: в таком виде он обычно отправлялся в свои коммерческие походы. Придя на пристань, он сразу же подошел к окошечку кассы и уже полез было за кошельком, но в этот момент заметил Блукиса и от неожиданности вздрогнул. Но он был не глуп, этот Битениек, он ничуть не растерялся: вытащил вместо кошелька часы и спросил кассира, когда отправляется пароход на Бийск. Получив нужную справку, Битениек поблагодарил и подошел к Блукису.
- Вы тоже в Бийск? - спросил Битениек.
- Нет, я жду с противоположной стороны заказанный мной товар, - ответил Блукис. - Несколько пудов сыру. А вы разве не собираетесь ехать к своим северянам?
- Еще рано. Пусть пройдет троица, успеем наездиться.
Поговорив некоторое время о ценах на сыр и об ожидаемом в нынешнем году урожае арбузов, они расстались. Блукис остался на пристани, а Битениек, проклиная в душе коварного конкурента, вернулся в город. Он уже давно знал о намерениях Блукиса, видел его на рынке скупающим старье и узнал от Сармите, что ее мать стирает и чинит товар Блукиса. Благодарю покорно за такого попутчика! Но как от него отделаться? Дальше тянуть невозможно; если не отправиться с первым пароходом, лучше в этом году вовсе не ехать: в Новониколаевске, Томске и Омске тоже были скупщики мехов, и, не явись он вовремя в свой район, они отобьют у него всех клиентов. Нужно выехать сегодня, и обязательно без Блукиса.
Кто ищет, тот находит - это старая истина. По дороге Битениек придумал выход и в душе уже злорадствовал над одураченным Блукисом. Придя домой, он немедленно начал действовать. Вещи для товарообмена следовало погрузить на телегу и отвезти в деревню, находящуюся в двадцати верстах от Барнаула, - там была первая пароходная пристань в новониколаевском направлении. Но, к несчастью, Битениек с утра отправил работника на лошади в деревню за скотом, и его можно было ожидать только к вечеру. Тогда уже поздно будет ехать на загородную пристань. Значит, нужно или искать извозчика, или занять подводу с лошадью у соседей. Последний выход казался Битениеку самым удобным, и он послал работника к знакомому мяснику, с которым находился в приятельских отношениях. Мясник сразу же послал не только лошадь, но и возницу - им оказался Эрнест Зитар.
Час спустя они выехали из города, Воз был доверху нагружен мешками, и пришлось ехать шагом. Эрнесту Зитару, который сегодня рассчитывал на свободный вечер, все это не нравилось. Если бы хоть можно было сидеть на возу! Тащись пешком двадцать верст и глотай дорожную пыль, которая клубится из-под колес, потому что весна стоит сухая. Заметив недовольство парня, Битениек решил, что будет лучше, если он вознаграждение выплатит ему сейчас, иначе Эрнест затянет езду, и они опоздают на пароход. Расчет оказался правильным. Получив на чай, Эрнест сделался любезнее, начал погонять лошадь. За разговорами и дорога казалась не такой длинной, в особенности когда Битениеку посчастливилось напасть на интересующую Эрнеста тему.
Тема эта - золотые прииски. Приехав в Сибирь, Битениек первые годы много скитался по Алтайским горам и некоторое время работал на приисках. Ему были известны многие места в глухой тайге и по берегам маленьких горных рек у монгольской границы, где когда-то находили драгоценный металл.
- Есть места, где вся земля полна золота. Прииск идет за прииском. До войны там работа кипела, но война все остановила; искателей призвали на военную службу, а самые богатые прииски засыпали.
- И там разрешается искать золото каждому, кто хочет? - спросил Эрнест.
- Разрешать-то не разрешают, но разве всех укараулишь? Кругом большие леса, ими же покрыты и горы, а по берегам рек густой кустарник. Если знаешь точно место, сходишь, намоешь, сколько можешь унести, и ищи тебя в тайге. Был бы я помоложе, как-нибудь летом попытал бы счастья. Да теперь уж поздно.
- А как можно узнать, где эти хорошие места? - допытывался Эрнест. Голос его слегка дрожал, и глаза загорелись алчным блеском. Он еще молод и может попытаться.
- У меня дома есть подробная карта гор, - ответил Битениек. - Там обозначена каждая речка и самый маленький населенный пункт. А места, где имеется золото, отмечены черной точкой и надписью "прииск".
- А можно ли купить такую карту? - у Эрнеста даже голос перехватило от волнения.
- Кажется, нет. Не знаю, имеют ли вообще частные лица право пользоваться такой картой. Мне ее достал один видный чиновник, латыш. Если вы интересуетесь ею, могу вам ее подарить. Мне она больше не нужна.
- У вас эта карта при себе?
- Нет, я ее оставил дома. Когда вернусь, возьмете ее у меня.
Эрнест уже не сожалел о том, что из-за Битениека он потерял свободный вечер. Золото, целые горы сокровищ ждали его в алтайских долинах. Ради этого стоило пройти не только эти двадцать верст, за такую плату он обошел бы весь земной шар.
В шесть часов они добрались до деревни и разгрузили воз на берегу Оби, где были устроены мостки. Битениек знал здесь чуть ли не каждого крестьянина, поэтому Эрнест мог возвращаться обратно; до прибытия парохода оставалось еще три часа. Перед отъездом Эрнест еще раз напомнил о карте, и только когда Битениек подтвердил обещание, Эрнест в приподнятом настроении повернул лошадь к дому.
Всю дорогу он мечтал о будущем богатстве, улыбаясь и разговаривая сам с собой. Это был счастливый вечер. При въезде в город Эрнест видел, как под железнодорожный мост идет белый пароход. "Сарт" или "Братья Мельниковы" - издали нельзя было определить. На улице Льва Толстого, ведущей к пристани, он встретил множество людей, провожавших пароход, - они возвращались в город. Среди них Эрнест заметил Блукиса. Он поздоровался с ним.
- Вы тоже с пристани? - спросил рассеянно Блукис, думая о другом. Он, видимо, был чем-то озабочен,
- Нет, я сейчас только что отвез Битениека в деревню. Он там ожидает пароход.
- Битениека? - всю задумчивость Блукиса как рукой сняло. - Что вы говорите?
- Да, - продолжал Эрнест. - Он остался с вещами на пристани.
- Со всеми вещами? - у Блукиса перехватило дыхание.
- Да, я свез большой воз. Он, наверно, поедет куда-нибудь далеко, потому что обещал вернуться только через месяц.
Это было последней каплей, переполнившей чашу горечи Блукиса. К великому изумлению Эрнеста, этот почтенный человек начал ругаться, как одураченный извозчик, не обращая внимания на многочисленных прохожих, с улыбкой смотревших на него. От ярости лицо Блукиса побагровело. Казалось, он вот-вот лопнет от злости. Не желая быть свидетелем такого несчастья, Эрнест хлестнул лошадь кнутом и поспешил уехать. А Блукис, словно лунатик, побрел обратно на пристань и до поздней ночи ходил по берегу реки. Его взор все время обращался на север, в ту сторону, где скрылся белый пароход, как будто он надеялся вернуть его обратно.
Со следующим пароходом Блукис отправился по следам Битениека.
6
У Карла Зитара всю зиму было много работы. Служба в милиции заставляла его сталкиваться с разными людьми, и каждый день приносил новое. Кражи, хулиганство, тайное самогоноварение, убийства в пьяном виде - это были самые обычные происшествия. А тут еще неуживчивые людишки докучали работникам милиции различными мелкими жалобами: то кто-то в пылу ссоры употребил слишком сильное выражение и оскорбил этим истца; то собака загрызла курицу и владелец собаки отказывался возместить убыток; то жена соседа оклеветала дочь шорника и сердце матери требовало отмщения за оскорбленную честь дочери. От них можно было избавиться, только составив протокол и пообещав расследовать жалобы. Вначале, пока все еще было ново и непривычно, Карл относился ко всем этим кляузам с юмором, но, когда они стали повторяться изо дня в день и одни и те же лица искателей справедливости представали перед ним в четвертый или пятый раз, тут могло лопнуть и ангельское терпение.
Весной поползли слухи о том, что в городе готовится заговор против Советской власти. Это казалось тем более вероятным, что в Барнауле не было недостатка в контрреволюционных элементах.
Узнав, что Карл Зитар занимает руководящий пост в городской милиции, Битениек, до тех пор относившийся к молодому земляку вполне благосклонно, вдруг охладел и повел себя очень сдержанно. Когда Карл изредка появлялся в доме Битениека, все зажиточные и видные земляки сразу прекращали развязную болтовню о большевиках и Советской власти и уже не выражали так откровенно свои надежды на перемены в жизни страны, на контрреволюционный переворот и вмешательство иностранцев в русские дела. Только однажды Битениек, будучи под хмельком, забыл всякую осторожность и попытался втянуть Карла в разговор на политические темы.
- Я давно собираюсь с вами поговорить о жизни, но так, по душам, - сказал колбасник, оставшись с глазу на глаз с Карлом. - Насколько мне известно, вы происходите из зажиточной семьи. Ваш отец когда-то был капитаном и судовладельцем.
- В последние годы парусники отца погибли, и он занимался сельским хозяйством в своей усадьбе, как многие наши соседи, - ответил Карл.
- Это дела не меняет, - продолжал Битениек. - Вы имели какую-то собственность и будете опять иметь ее, когда вернетесь в Латвию. Мне принадлежит этот дом и колбасная мастерская. Но у меня ее собираются отобрать и отберут, если у власти останутся большевики. Они отберут также и усадьбу вашего отца, если им разрешить хозяйничать в Латвии. Как вы думаете, будет ли это справедливо? Можем ли мы любить власть, которая нас разоряет?
- Это вам следует спросить у народных масс. У них Советская власть ничего не отобрала, - ответил Карл.
- А вы-то, что вы сами об этом думаете? - не унимался Битениек.
- Мне нечего терять. Думаю, отцу тоже. Отец унаследовал парусники от деда, а остальное приобрел за счет труда матросов, следовательно, это нечестное приобретение. То же самое с усадьбой.
- Эх, молоды вы еще и не понимаете, что в жизни хорошо и что плохо: Неужели вы в самом деле думаете, что такое положение, как сейчас, продержится вечно? Ни в коем случае. Повсюду что-то назревает, группируются силы, и, когда наступит время, Советскую власть свергнут так же быстро, как она в прошлом году появилась. И тогда каждому придется отвечать за все содеянное. Молодой человек, я бы на вашем месте ушел из милиции и занялся бы чем-нибудь другим.
- Например?
- Обеспечил бы себе спокойную будущность. В крайнем случае, остался бы посторонним наблюдателем, нейтральным и беспартийным.
- Отказаться от активного участия в жизни? - засмеялся Карл. - Это могут разрешить себе старики, но не молодые, полные сил люди. Нейтральный и беспартийный человек скоро оказывается между двух огней. Активному человеку опасность угрожает только с одной стороны - от его прямого противника, а нейтральному - со всех сторон. К тому же нейтралитет в эпоху великих и решающих событий - нечестная позиция, это предательство и низкая, грязная сделка. Я на такую роль не гожусь.
- Значит, вы стоите грудью за власть большевиков? - Битениек в упор посмотрел Карлу в глаза.
- Можете ли вы мне указать другое, что в настоящее время должен грудью отстаивать честный человек? - спросил Карл по возможности спокойно, хотя навязчивость колбасника начала его злить. - Можете ли вы назвать человека, который как вождь народа и государства был бы лучше, умнее и справедливее, чем Ленин? Все эти Керенские и Милюковы - карлики против него, мелкие, нечистоплотные, низкие. Неужели вы думаете, что народ - я имею в виду народ, а не кучку кровожадных тиранов и живодеров - может отвернуться от Ленина и примкнуть к одному из этих кровавых хорьков? Этого не будет, гражданин Битениек.
Понятно, после этого у хозяина дома больше не было желания продолжать разговор с гостем, и они расстались весьма холодно.
Карл Зитар теперь перестал появляться у Битениека и встречался с Сармите вне дома.
Битениек не забыл этого разговора и затаил ненависть.
"Ну погоди же, погоди, красный офицер! Настанут другие времена, и ты нам ответишь за кровавых хорьков. Пуля, петля, тюрьма, нагайка - это совсем не плохие вещи, и с ними кое-кому придется познакомиться. Мы, сильные и богатые, позаботимся об этом".
...Наступил Первомай. В этот день на обширной поляне за городом состоялся большой митинг, в котором участвовали тысячи людей. Кроме жителей Барнаула и беженцев с западных окраин России на митинг явились военнопленные - венгры. Произносили зажигательные речи на разных языках и пели революционные песни. Героями дня оказались латышские стрелки, за несколько дней перед тем появившиеся в Барнауле и наблюдавшие за порядком в городе. Среди них Карл Зитар встретил старых боевых друзей, рассказавших о схватках в Петрограде и в других местах.
Никаких событий в городе вроде бы не происходило. Лишь попы, словно сговорившись, служили во всех церквах обедни и пытались мутить народ. К собору сошлась, как на демонстрацию, большая толпа женщин и стариков. Но вдруг пронеслась весть о том, что из Омска в Барнаул прибыли латышские стрелки, и святоши испугались. Слухи о стрелках дошли и сюда, о них рассказывали легенды, и если уж они появились в Барнауле, тут не до шуток.
Да, они действительно появились - на конях и броневике, с пулеметами, вооруженные с головы до ног: с винтовками через плечо, с револьверами в руках и связками ручных гранат у пояса. Одна группа подскакала к собору, спешилась и дала несколько выстрелов в воздух. Толпа сразу рассеялась во все стороны, только юбки да пышные бороды заполоскались на весеннем ветру.
Невиданное чудище - бронированный автомобиль - было установлено посреди площади, где происходил митинг, рядом с трибуной. Лихо заломив козырьки, расстегнув вороты гимнастерок, стояли стрелки у пулеметов, и толпа разглядывала их, словно сверхъестественные существа. Даже старый Зитар подошел поговорить со стрелками, угощал их папиросами и расспрашивал о боях с белыми по ту сторону Урала.
7
Отряд латышских стрелков после майских праздников уехал в Омск или еще куда-то - никто не знал, куда именно. Они ведь были стражами революции, эти закаленные в огнях боев солдаты, два года отстаивавшие Даугаву и Ригу. Барнаульский Совет хотел задержать стрелков здесь, но, очевидно, их присутствие было необходимо в другом месте. В том, как их боялись и ненавидели, можно было убедиться вскоре после их отъезда, и в первую очередь почувствовали это латышские беженцы.
Около середины мая с Крайнего Севера возвратился Блукис. Он расторговал свое тряпье, но не приобрел ничего ценного: Избегая разговоров о поездке, он сворачивал с дороги при встрече со знакомыми латышами; теперь он собирался купить лошадь с упряжью. Убедившись, что из крупных коммерческих сделок сейчас ничего не получится, энергичный делец избрал более скромное поле деятельности и однажды пустился со спекулятивными целями в поход по окрестным степным деревням. Возможно, он боялся возвращения Битениека и щадил свои нервы, которым успехи конкурента нанесли бы слишком тяжелый удар.
Оказалось, что Блукис в самом деле поступил очень предусмотрительно. Битениек вернулся домой как настоящий триумфатор. Часть мехов он продал в Томске, получив за них не бумажные деньги, а звонкую монету, золотую и серебряную. Остальные меха он пообещал состоятельным барнаульским друзьям.
Как обычно после длительной поездки, Битениек разрешил себе небольшой отдых, понимая под этим недели две беспробудного пьянства. Оно, по обыкновению, кончалось приступом белой горячки, во время которой он рвал на себе рубашки, бил посуду, ломал мебель и украшал синяками лицо мадам Битениек: Это было неизбежное зло. Мадам не жаловалась и не собиралась отучать спутника жизни от такой привычки, потому что в конечном итоге она имела от этого некоторую выгоду: вслед за похмельем наступало вытрезвление, мольбы о прощении, заискивание перед побитой женой и, наконец, примирение, после чего муж опять на целый год попадал под башмак супруги, позволяя мадам одиннадцать месяцев властвовать над собой и только на двенадцатый стряхивая с себя ее иго.
Узнав о приезде Битениека, Эрнест Зитар немедленно поспешил навестить земляка. И только благодаря такой спешке ему посчастливилось добыть драгоценную горную карту, ибо днем позже, когда Битениек запил, Эрнест вернулся бы ни с чем, и ему пришлось бы ждать конца великого "отдыха". А в это время в Барнауле начались значительные события, основательно изменившие положение семьи Зитаров.
8
В Барнауле захват власти белыми не был неожиданностью. По городу уже давно ходили слухи о приближении белогвардейцев. То рассказывали о захвате ими Омска и Новониколаевска, то утверждали, что войска белых находятся на пути в Барнаул, наконец, даже клялись, что город окружен и каждую минуту можно ожидать нападения. Совет депутатов готовился к обороне города. Было объявлено военное положение. С минуты на минуту ждали восстания местных контрреволюционеров.
И вот однажды ночью началось.
В отделении милиции, где работал Карл Зитар, в тот вечер роздали патроны и никого не отпустили домой. Начальник отделения под вечер отправился якобы проверять посты и больше не вернулся: он предал, перейдя в лагерь врагов, сдался на милость победителей. Позже выяснилось, что одновременно с ним исчезли стоявшие на постах милиционеры. Один из важнейших районов города остался без охраны. Ночью, незадолго до смены постов, в канцелярию отделения вбежал молоденький милиционер и сообщил, что вооруженные подразделения белых уже наступают на центральные кварталы и все выходы из улиц заняты противником.
Отделение милиции было окружено, путь к отступлению отрезан, и во многих местах уже слышалась стрельба. Милиционеры с тревогой глядели на Карла: "Что будет с нами?"
Все это были старые фронтовики, закаленные в боях и верные Советской власти. Карл понимал: им остался один выход - попытаться с боем вырваться из окружения и присоединиться за чертой города к главным силам Советов. Он сказал об этом товарищам. Пока они совещались, из отделения один за другим исчезли несколько милиционеров: они, вероятно, решили попытать счастья каждый в отдельности, на свой страх и риск. Когда Карл собрал оставшихся, их оказалось совсем мало - восемь человек. Задерживаться в городе нельзя было больше ни минуты.
Самая прямая дорога в степь вела в западном направлении. Группа милиционеров должна была добраться до первого переулка и прорваться по нему за город, а уж там во все стороны расходились проселочные дороги. У одного из милиционеров в ближайшей деревне жили родные; там, наверное, можно будет укрыться, если не удастся догнать красноармейские части.
Милиционеры взяли винтовки. У Карла был револьвер и две гранаты. Перед тем как выйти на улицу, они проверили оружие и договорились о тактике боя. В два часа ночи маленький отряд отправился в путь.
Ночь стояла теплая, ясная. На востоке смутно белел край неба, а на узеньких улочках было настолько светло, что милиционерам пришлось пробираться осторожно, прижимаясь к стенам домов. В городе царила глубокая тишина. Ничто не говорило о тревоге и боях. На деревянных тротуарах не видно было ни одного прохожего. Даже ночного сторожа. Но это обманчивое спокойствие было только приемом вышедшего на охоту зверя - попробуй, подойди поближе, и все сразу оживет, с пепелищ и из дворов затрещат смертоносные залпы.
Милиционеры приблизились к перекрестку: Еще каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, и они свернут в узкий тенистый переулок; утренние сумерки укроют их на пути до самого края города. Вдруг раздался окрик: "Кто идет?" - и люди, вытянувшись цепочкой, еще плотнее прижались к стене. Только теперь они заметили, что дорогу в переулок преградила какая-то темная полоса, то ли баррикада, то ли земляная насыпь.
- Кто идет? - послышался опять резкий, нетерпеливый окрик. Щелкнули затворы, и над насыпью в предутренней мгле тускло блеснули стволы винтовок. Карл сунул револьвер в кобуру и осторожно отвязал от пояса ручную гранату. Обернувшись назад, он шепнул товарищам:
- Ложись, после взрыва - цепью вперед. Будем прорываться штыками.
Выждав, пока приказ дойдет до конца цепи и все залягут, он смерил глазом расстояние, отделяющее их от противника, затем вырвал кольцо гранаты и, выждав несколько мгновений, легко бросил ее, сразу же прижавшись к земле. Взрыв гранаты произошел одновременно с запоздалым залпом винтовок. Секундой позже милиционеры вскочили на ноги и бросились вперед. Второго залпа не последовало. За насыпью стонали раненые, уцелевшие врассыпную бежали по переулку.
Милиционеры послали вдогонку несколько выстрелов и, свернув в одну из боковых улиц, поспешили прочь от места схватки. Отряд их поредел. Из восьми осталось только трое. Видимо, в момент атаки остальные свернули в сторону и ушли каждый своей дорогой, надеясь, что так им легче удастся выбраться из города. Уроженцы Барнаула, они знали здесь каждую щель, окольные дороги и все лабиринты развалин и, чтобы еще раз не нарваться на посты противника, избрали пусть далекий, но куда более спокойный путь - через сгоревшие кварталы. Трое оставшихся, среди которых был Карл, решили идти таким же путем и свернули в сторону Оби. У первых развалин они расстались и разбрелись кто куда. Зарево на восточном горизонте неба становилось светлее, приближался рассвет. И в этот ранний предутренний час Карл Зитар остался один - один с последней ручной гранатой и заряженным револьвером. Выгоревшая часть города примыкала к Оби, с трех сторон к ней выходили главные улицы и открытая дорога на станцию. Там-то, несомненно, были расставлены посты и заставы противника. Ночью еще можно прокрасться через цепь постов, но сейчас, на рассвете, гладкая равнина за городом не укроет, даже если он и доберется до нее. Переулок же кончался у холмистых полян, а оттуда недалеко уже было до дачного леса.
Карлу оставалось либо спрятаться в развалинах, либо добраться до какого-нибудь знакомого и выждать там, пока не выяснится обстановка.
В городе раздавались редкие выстрелы, в утренней тишине послышался стук копыт. Он все явственнее приближался со стороны предместья. Это был, очевидно, кавалерийский разъезд. Район развалин, куда забрел Карл, оказался заселенным; неподалеку стояли временные лачуги. Днем его легко могли обнаружить рабочие или дети, занимавшиеся раскопками пепелищ в поисках железного хлама. Здесь нельзя было оставаться.
Карл повернул назад к центру города. На улицах уже совсем рассвело - через час город проснется, каждая упущенная минута может стоить жизни. И тут он вспомнил о Сармите. Она ведь находилась здесь, поблизости, в каких-нибудь двухстах шагах - в доме Битениека.
Карл направился туда. Ворота дома Битениека были закрыты и окна прикрыты ставнями. Комната Сармите выходила на улицу. Карл тихо постучал в ставню. Никто не отозвался. Тогда он постучал еще раз. В комнате зашевелились, и в тот же миг на повороте улицы показалась группа вооруженных людей, они медленно приближались к дому Битениеков. Карла вдруг охватила апатия. Так случается с человеком, уставшим от непосильной ноши, когда он понял, что ни освободиться, ни донести ее до места он не в состоянии. Почему не погиб он вместе со своими товарищами в Тирельском болоте? Почему пуля не сразила его в ту рождественскую ночь?
- Кто там? - голос Сармите вернул его к действительности.
- Я - Карл, - тихо откликнулся он. - Открой скорее, мне грозит опасность, Сармите...
Ближе и ближе шаги патрульных. Если бы они шли по противоположной стороне улицы, то уже заметили бы Карла и оказалась бы напрасной попытка спрятаться. Какие мелочи иногда решают судьбу человека!
Звякнул ключ, со скрипом открылись ворота. Карл проскользнул во двор.
- В городе переворот, и меня преследуют, - пояснил он, отвечая на вопросительный взгляд Сармите. - Можешь ты спрятать меня до... вечера?
- Конечно, - сказала Сармите. - Иди, милый, я сейчас...
Она взяла Карла за руку и повела через двор в сторону колбасной мастерской, но на полпути передумала и остановилась.
- Туда нельзя - сегодня будут молоть мясо. Тебя придется спрятать в моей комнате. Битениеки не должны знать, что ты у меня?
- Ни в коем случае, Сармите. О жене, может быть, этого нельзя сказать, но сам Битениек сейчас же выдаст меня белякам. Твои хозяева не должны даже догадываться о моем присутствии.
Минутой позже Карл был спрятан в маленькой каморке Сармите, в углу за печкой, где висела одежда девушки.
Никто в доме еще не просыпался.
9
Белогвардейское воинство двигалось вперед, захватывая город за городом. Части советских войск с боями отступали на запад, на Урал, в обширные степи Северного Казахстана. И долго еще после того как в городах Сибири стих шум боев, в степных просторах продолжались жаркие сражения.
Контрреволюция ликовала и, ликуя, спешила обагрить свои лапы в народной крови, ознаменовать казавшуюся неотвратимой победу виселицами.
День, когда из Новониколаевска прибыл пароход с белогвардейским войском, в Барнауле объявили праздничным, звонили, как на пасху, во все колокола; по направлению к Оби навстречу дорогим гостям катили шикарные экипажи; дамы в белых платьях преподносили на пристани "славным воинам" цветы. И, словно по мановению волшебного жезла, на улицах и в окнах домов вдруг появилось множество упитанных, роскошно одетых людей.
В публичных местах вывесили громадные плакаты, на которых сверху был изображен Кремль, а под ним - патетический призыв: "Освободим Кремль от латышских банд!"
Начался террор. Каждый день производились многочисленные аресты. Достаточно было какому-нибудь купцу или домовладельцу указать на любого и сказать: "Это большевик", - как того сразу же арестовывали и без всякого суда и следствия в ту же ночь расстреливали. Ежедневно на высоком берегу Оби за кладбищем рыли длинную яму. Ночью трещали ружейные залпы, а утром яма оказывалась засыпанной. Все знали, что это значит. Знали об этом и Зитары, потому что они жили неподалеку.
В то утро, когда Карл спрятался у Битениеков, Сармите пришла к Зитарам и рассказала о случившемся. В следующую ночь к Зитарам явился патруль и произвел у них тщательный обыск, а старого капитана отвели к коменданту и долго допрашивали, добиваясь, чтобы он сказал, где находится сын. Обыск повторялся в следующие ночи. Зоркий глаз Янки скоро обнаружил, что днем в одном из соседних домов дежурит тайный наблюдатель, - очевидно, белые надеялись, что Карл ночью явится к родным.
Чтобы не выдать, где скрывается Карл, Янка окольным путем пробрался к Сармите и посоветовал ей некоторое время не приходить к своей матери: Если она станет чаще у них бывать, могут выследить, и в дом Битениека тоже явятся с обыском.
В страхе и тревоге прошли две недели. Многих жителей расстреляли, и белогвардейцы стали чувствовать себя увереннее.
Семья Зитаров решила как можно скорее отправиться в горы, вглубь Алтая. Они немедленно стали собираться в дорогу. Валтериене присоединилась к ним. "Если уж до этого держались вместе, не будем и дальше разлучаться..." - заявила она.
Приготовления в дорогу заняли два дня. Эрнест заявил хозяину об уходе с работы и помог отцу подыскать лошадей и подводы. Они купили двух старых кляч и две подержанные телеги, потому что в одной их вещи не уместились бы.
Пока собирались в дорогу, Янка позаботился о Карле. Он снес ему старую отцовскую одежду, а военный мундир принес домой. Прежняя одежда самого Карла уже не годилась: он сильно вырос за последние годы.
В ночь накануне отъезда нужно было доставить Карла на другой берег Оби. У перевоза постоянно дежурили военные, и он не мог ехать вместе со всеми. Но как переправить его через реку? Лодки, стоявшие у берега, - на замках, а ночами по берегу расхаживал патруль.
Янку выручила дружба с местными мальчиками. В Порт-Артуре у него был приятель - сын рыбака. Янка не раз ездил с ним на ночную рыбалку и доказал, что умеет обращаться с лодкой. Теперь он отправился к другу и попросил одолжить лодку. Они договорились, что с наступлением темноты Янка возьмет лодку, а утром до рассвета доставит ее обратно, привяжет к колу и ключ спрячет в условленном месте.
Прошло несколько часов. Переодевшись в платье отца, Карл ждал наступления вечера. Самым неприятным было то, что из дому надо было уходить засветло, потому что после десяти часов на улицах появлялись патрули. Выйти следовало, самое позднее, часов в девять, а в это время на улицах еще было многолюдно. Чтобы добраться до берега, Карл должен был пройти несколько центральных кварталов. Он договорился встретиться с Янкой у реки в полукилометре к югу от пристани.
Битениек с работниками уехал в деревню за скотом, мадам сразу же после ужина ушла в кино, и Карл смог незамеченным покинуть убежище. Сармите эту ночь еще ночевала у Битениеков,
Карл понимал, что теперь все зависит от случая и выдержки. Работая в милиции, он сталкивался со многими людьми. Кто поручится, что один из них не узнает его? В маленьком переулке можно попасться с таким же успехом, как и на центральной улице. Значит, осторожность тут ни при чем. Все это игра. И чем смелее, непринужденнее он будет держаться, тем больше шансов победить.
Карл выбрал наиболее прямой путь и скоро добрался до площади, расположенной против гимназии. Это было самое оживленное место. Здесь прохаживались флиртующие парочки, веселыми стайками порхала учащаяся молодежь; изредка встречались молодцеватые офицеры. Как в былые времена, на плечах у них сверкали золотые погоны, а на лакированных сапогах звенели шпоры. Может быть, лучше было бы надеть мундир поручика?
С площади Карл свернул налево, к реке Барнаулке. Перейдя через мост, он услышал громкие голоса и смех, доносившиеся из открытых окон гостиницы "Империал". Там гарнизонные офицеры пировали с девицами, а под окнами стояла толпа любопытствующих мальчишек и слушала, как граммофон исполняет цыганский романс.
Медленнее шаг, Карл, и не оборачивайся! Если хочешь, чтобы другие не обращали на тебя внимания, не замечай их сам...
Еще несколько улиц, церковка, кладбище, широкая высокая равнина над Обью - и он добрался до безопасного места. По крутому, обрывистому берегу реки сбегало вниз несколько узеньких тропинок - их протоптали дети: Карл присел на минутку на краю обрыва и выкурил папиросу. Солдату, который расхаживал у мостков переправы, он должен был казаться горожанином, вышедшим подышать свежим воздухом. Карл оглядел отсюда дальнейший путь. За той излучиной реки они условились встретиться с Янкой. На берегу к югу от переправы людей не было.
Солнце село. Правый берег Оби с его зелеными лугами, редким кустарником и далекими деревнями уже подернулся сумерками, и, казалось, с востока на реку наползает зеленовато-серая тень, которая тушит переливчатую игру предзакатных огней на спокойной поверхности реки и тихо поднимается по обрыву на левый берег Оби. Это был туман.
Карл отправился дальше. Спустя час он уже находился в лодке, мощными взмахами весел приближая ее к правому берегу реки. Янка сидел на руле. Течение было настолько стремительным, что все время приходилось нос лодки держать навстречу ему, и, несмотря на это, их отнесло вниз на большое расстояние. Они сошли на противоположном берегу всего шагах в двухстах выше перевоза. Привязав лодку в затишье, братья окольными путями вышли на степную дорогу и разыскали на лугах пустой шалаш. Скоро в кустах нашлось и удобное место, откуда можно было обозревать всю дорогу. Здесь Карл будет ожидать прибытия родных. Он помог Янке отвести лодку вверх по течению настолько, чтобы тот на обратном пути подошел к берегу у Порт-Артура, и они расстались.
...Оба семейства отправились в путь на следующий вечер, чтобы первый, самый опасный участок миновать ночью. Когда подводы съехали с парома и беглецы ступили на потрескавшуюся землю правого берега Оби, им показалось, что с их груди свалился огромный камень и вместе с покинутым городом за спиной осталась грозившая им опасность. Свободные степные просторы, ароматные луга и тихо шелестящий в придорожных кустах ветер сулили покой и пробуждали уверенность в завтрашнем дне. Только Янке было тяжело покидать город: здесь оставалась большая река, суда, книги, школы - все такое важное для его будущего. Ему казалось, что, уходя вглубь страны, он навеки затеряется в ее горах и лесах, его стремления и мечты будут похоронены и им никогда не воскреснуть.
В кустах их ждал Карл. Он мог теперь присоединиться к своим - на дороге не виднелось ни одной подводы. В каком-то овраге они поужинали и напоили лошадей, затем отправились дальше. Ехали всю ночь.
Новосёлов (1884-1918)
собственно говоря, не наш писатель, а омский.Но Алтай был основной тематикой его творчества, включая его роман "Беловодье", отрывок из которого мы здесь помещаем.
Александр Ефремович Новоселов родился 5 ноября 1884 года в поселке Железинском Павлодарского уезда Семипалатинской области в семье казачьего офицера. Детство провел в казачьей и казахской среде, рано познакомился с нуждой русских переселенцев и бесправных казахов. Новоселов окончил пансион казачьего войска, после чего как способный ученик был отправлен в Омский кадетский корпус. Однако, не доучившись, ушел из 7-го класса. Почти два года после этого живет будущий писатель в родном поселке, много читает, увлекается философией, готовится к сдаче экстерном экзаменов на звание учителя.
Сдав экзамены Новоселов становится учителем в поселке Надеждинский, недалеко от Петропавловска, а затем в Омском пансионе казачьего войска, где работает до 1917 года.
В Омске Новоселов сформировался и как писатель, и как ученый-этнограф. Он часто путешествует по Алтаю и Казахстану. Он становится действительным членом Западно-Сибирского готдела русского географического общества, собирает этнографический материал, записывает русский и казахский фольклор, публикует свои работы в печати Сибири.
Так, в журнале "Сибирские вопросы" (N 18) пояляется статья Иртышский казак, в "Известиях Западно-Сибирского географического общества" (1913, Т. 1, вып. 2) работа У старообрядцев Сибири. Творчество писателя изучено слабо, и есть все основания полагать, что количество публикаций было гораздо большим.
Собственно литературную деятельность Новоселов начал с 19-летнего возраста. Первый из его известных нам рассказов Катька опубликован в газете "Степной край" за 1903 год (N 99). Затем он неоднократно выступал с мелкими статьями и зарисовками в семипалатинских газетах. С 1909 по 1915 год Новоселов постоянно сотрудничает в газете "Омский вестник", журналах "Думы" (Омск), "Жизнь Алтая" (Барнаул). Очерки образуют обширные циклы: Степные картинки, Алтайские этюды, Дорожный кинемо.
Известны и рассказы писателя Катька, Легкая жизнь, На пасеке, Дурман, Экзамен, Подсидел, Смерть Атбая, Прекрасная Гуяльдзира, Сто рублей, Илья Кузьмичев, У архиерея и другие.
Талант писателя заметил А. М. Горький и ряд его произведений опубликовал в своем журнале "Летопись". В их числе и лучшее произведение писателя повесть Беловодье.
Писатель был полон творческих планов и замыслов, когда в стране началась революция, и писателя затянуло в омут политики. В июне 1917 года Новоселов вступает в партию эсеров, в в декабре того же года становится министором Сибирской областной думы. В ночь на 21 сентября 1918 года писатель был арестован по распоряжению начальника Омского гарнизона, а 23 сентября убит якобы при попытке к бегству.
Отрывок из романа "Беловодье"
Давно это было, с лишним сорок лет назад. А Панфил все искал Беловодье. Высокий, тонкий, всегда в черном кафтане, всегда благообразный, он внушал всем доверие и, куда ни приходил, везде был первым. И старики и молодые знали, какое бремя носит на своих плечах Панфил. Когда его старуха, вечно скорбная Никитишна, умоляла бросить странствия, заняться домом, позаботиться о старости, он, сверкая глазами, сильно возвышал свой кроткий голос:
-- Клятва! Клятва на мне! Не ваш я, не твой. Я правой веры слуга и послужу ей до смерти не за страх, а за совесть. Укрепи меня, не искушай!
Никитишна подолгу плакала в углах, но возражать боялась. Слишком велико было обаяние его, и слишком ничтожной казалась она перед вождем народным. В душе она даже гордилась им. Но человеческое побеждало.
В тот же год, как схоронили отца, Панфил увел беловодцев на поиски земли Восеонской.
По неопытности в первый раз пошли огромным табором. Пошли в ту же сторону, куда водил Панкрат - все на юг и на юг. Но, очутившись за горами, в необъятной шири каменных полей и кочующих песков, не знали, куда двинуться. Бродили наугад, роптали друг на друга и всех больше на Панфила, но каждый новый день встречали с тайной верой в счастье. Иногда ничтожный случай приводил их в трепетный восторг, и они ликовали, как дети. Покажется на горизонте ярко зеленеющая сопка, заискрится змейкой студеная речка - и забыты ссоры, жалобы, как не бывало мрачных мыслей. Бодро шумит тогда усталый табор.
Один раз беловодцы после долгих трудных переходов, после того, как отчаянье холодным камнем легло на все сердца, когда уже не было сил идти куда-нибудь, случайно вышли на безымянное урочище с плодоносной нетронутой почвой, богатое зверем и птицей. Высмотрели каждый уголок, все обсудили, взвесили и тогда только решим! осесть. После строгого трехдневного поста, подкрепленного горячими молитвами и славословием, взялись за топоры. Загудели девственные рощи, взвыл хозяин их -- не знавший человека зверь. Бойко и радостно работали люди. Один Панфил бродил тревожно-молчаливый. Странно это было: не нашел он радости. Ночами он подолгу вздыхал и молился: просил все веры и духа кротости. Но смутное тяжелое сомнение давило душу. Не того он ждал от Беловодья, и все казалось, что вот-вот кто-то придет и скажет: "Куда же ты завел доверчивых людей! Тебе ли, слабому?" Наконец мужики приступили к нему:
-- Скажи нам, если чуешь что-нибудь.
Но уклонился Панфил, подумал выждать. А на другой же день пришла орда! Мстя за прошлые обиды беловодцев, налетели ураганом всадники, по бревну раскатили они едва заготовленный лес, разграбили добро, забрали в плен всю молодежь, а стариков погнали табуном к границе.
Позорен и мучителен был этот путь, и лишь немногие перенесли его, дошли домой. В числе их был и Панфил.
Но неудача не скосила его. Только в длинной узкой бороде и на висках несчастье перевило черные густые пряди тонким серебром, да по лицу скользнули мелкие морщинки. Мучительно и крепко думал свою думу Панфил. Ни насмешки, ни жалобы, ни частые крутые разговоры с малым и большим начальством, ничто его не волновало. И это гордое спокойствие передавалось всем. Знали, что Панфил опять уйдет. И ушел.
Так тянулось тридцать лет.
Но устал ли Панфил, потерял ли он веру в успех, - только все реже и реже уходил он за границу.
-- Слаб старик, - с глубоким уважением говорили мужики. - Оскудел, поизносился.
И вот, случилось, заболел Панфил. В жару, теряя временами память, лежал он пласт-пластом на лавке. Большая козловая шуба тяжело давила ему грудь. Мысли путались. Длинными ночами лежал Панфил один в пустой избе, беспомощный, недвижимый, и тогда безумный страх наступал на него из жутко-молчаливой темноты. Казалось, что лохматое чудовище, всем телом навалившись на хрипящую слабую грудь, все ближе наклоняет к его лицу свое уродливое рыло, дышит смрадом, злобно скалит мерзкий рот и шепчет:
-- Что ж ты не покажешь людям дорогу к Беловодью? Клятвопреступник ты! За мирские прелести продался! Там, в чужой земле, -- и голод, и холод, и смерть под пулей. А здесь тебе почет!..
Отступило чудовище, и вкрадчиво сладок его голос:
-- Разве ты не человек? Почему ты должен мыкаться всю жизнь, как какой-нибудь бергал? Где твой дом? Подумай только, что ты сделал с собой, со старухой, с ребятами! Они тебя не знают, и ты не знаешь их. Брось, Панфил, одумайся! Вот теперь ты наставник... Здесь ты нужен. Брось!.. Что там говорил тебе отец, забудь! Сам он не на- шел, не найти и тебе. Нет там земли Восеонской! Разве здесь вам худо? Вспомни, сколько исходили вы, а где вы видели лучше, чем здесь? Тут и Беловодье вам...
Плыли и плыли из душной темноты слова его, и нельзя было уйти от них.
Панфил в безумии тыкал руками в воздух, падал с лавки на пол и кричал:
-- Отыде от мене! Отыде! Грешник я великий... Не искушай! Клянусь животом своим, пойду еще на Беловодье. Есть оно! Нет, не искушай. Найду его!.. Господи, господи!..
Домашние с трудом привели старика в рассудок.
Но с каждым днем Панфил креп духом. Твердое решение удесятеряло силы в борьбе с чудовищем, все легче было с ним тягаться и совсем стало легко, когда Панфил излился в исповеди перед сонмом древнейших стариков общины.
* * *
Беловодье -- по поверьям староверов чудесная сторана, где всё имеется в изобилии, а, главное, люди живут по правде. Этот миф был распростанён среди сибирских раскольников. В поисках Беловодья они пришли в Сибирь, но не удовлетворившись шли всё дальше и дальше, в Казахстан, Уйгурию, Монголию, Маньчжурию
Потанин. Воспоминания о Ядринцеве
Впервые опубликовано без заглавия в кн. Б. Глинского "Н. М. Ядринцев". М., изд. Д. И. Тихомирова, 1895.
Получив приглашение из Томска принять участие в "Томских губернских ведомостях", Николай Михайлович не задумался оставить "город Акакиев Акакиевичей", как в газете "Сибирь" был однажды назван Омск, и бросить место, которое он уже имел у Рыкачева, оставив в нем память о себе, как о горячем стороннике новых течений.
Ядринцев явился в Томск и опять очутился без средств к дальнейшему существованию. Он поселился у сестры, которая была замужем за чиновником Смирновым, некоторое время спустя он нашел несколько уроков, которые очень скудно оплачивались, и с увлечением отдался интересам губернской газеты. По субботам собирались немногочисленные сотрудники газеты в квартире редактора Д. Л. Кузнецова вместе с его друзьями и обсуждали назначенные в недельный номер статьи.
Вот в каком виде осуществлялась мечта Николая Михайловича издавать газету для родного края, которая у него родилась еще в Томске до отъезда в Петербург. Он имел в руках сумму, с которою он мог бы начать это дело, но она уплыла из его детских неопытных рук, его деньги ушли на кутежи какого-то гвардейского офицера с куртизанками, и юному сибирскому писателю пришлось дебютировать со своей публицистикой в печатном органе местной администрации Желание поделиться своими мыслями с сибирской публикой было велико и непреклонно, не приходило в голову задуматься об уместности или неуместности появления в официальном органе, и "Губернские ведомости" на короткое время озарились живым светом от горячо написанных статей Ядринцева, что было тогда же замечено в одной столичной газете, издававшейся, кажется, при сотрудничестве Гайдебурова
Ядринцев был создан журналистом, он быстро ориентировался в направлениях и событиях и работал необыкновенно легко и много. День проводил в беготне и сношениях с людьми, забегал в редакции, сновал по канцеляриям, а работал преимущественно по ночам. Фельетон зарождался у него мгновенно и за один присест выкладывался на бумагу. Случалось иногда, что перед самым выходом газеты к нему бегут из типографии с известием, что цензор зачеркнул статью и опроставшееся место нечем наполнить: нет ли готовой статьи? Сначала несколько минут смущения -- никакой готовой статьи в портфеле редактора нет -- потом оживление в глазах от пришедшей идеи, и Николай Михайлович пишет в типографию с посыльным успокоительную депешу и просит обождать полчаса, проходит полчаса, и от Николая Михайловича в типографию несут фельетон, сюжет которого был взят из разговора, прерванного посыльным из типографии.
В частной беседе Николай Михайлович был увлекателен, он был живой рассказчик, пересыпал беседу остроумными замечаниями и каламбурами. умел схватывать и передавать чужую речь и чужой говор, набрасывать карандашом меткие карикатуры с виденных лиц. С трибуны, на которую ему изредка приходилось всходить, как нервный человек, говорил он не всегда хорошо, удачною речь бывала только когда он был в ударе, в одушевлении, и тогда говорил стремительно и горячо.
В частной жизни это был верный друг и нежный отец. Впоследствии, когда он сделался издателем, я был обязан ему неоднократно тем, что, благодаря его статьям, мои экспедиции получали такие денежные пособия от богатых сибиряков, какие редко давались частными лицами на ученые экспедиции. В молодости, когда друзья Ядринцева были бедны, он делился с ними послед ним, что имел. Он был слишком непоседлив и неугомонен для того чтобы из него вышел ученый; он мог быть журналистом, но не кабинетным ученым; ему недоставало усидчивости, умственной сосредоточенности ровности в характере. По той же причине он не мог быть и педагогом; но он был любящим отцом; он любил играть со своими детьми и доставлять им удовольствие. В разлуке с ними, где-нибудь на границе с Китаем, он не забывал послать им китайских игрушек. Он умел ниспускаться до детских интересов и их понимания. Я припоминаю, как мы однажды поздно вечером возвращались домой с ним и его женой Аделаидой Федоровной по Садовой или по Фонтанке в Петербурге. Шли по тротуару, он нес под мышкой купленный для детей картонный дом; в узком месте пришлось протискиваться между встретившимися рабочими, один рабочий локтем задел за трубу картонного здания и оторвал ее. "Ах, господин, -- сказал Николай Михайлович, обращаясь со своей речью скорее к нам, чем к простому человеку, -- вы изломали трубу! Как же мы теперь будем топить печку?" Эти слова были сказаны тоном такого искреннего детского огорчения, что прошмыгнувший виновник этого несчастья, вероятно, подумал, что барин помешанный и сам играет кукольными домами.
Бесприютные
Здравствуй, моя собачонка трусливая, Мой бесприютный дикарь, Вечно-голодная, злобно-пугливая, Тощая, жалкая тварь!
Как не погибла в морозы ужасные, В жизни бродячей своей? Как не загрызли собратья несчастные, Из-за найденный костей?
Скоро ль, теснимая голодом-холодом, Дни ты окончишь свои, Или собачники вздернут за городом Жалкие кости твои?
Знай же, моя собачонка забитая, Мы ведь с тобою родня, - Жизнь моя так же навеки разбитая, Доля собачья моя.
Я, как и ты, бесприютный, блуждающий, Грязный, оборванный, злой, Радости, света, покоя не знающий И одичавший душой...
Мне надоело бороться с судьбиною, Нечего ждать на веку. Знай, закачаюсь и я под осиною На оголенном суку.
Иван Иванович Тачалов (1879-1929)
поэт, прозаик. Родился в Барнауле. Среда, из которой вышел Тачалов, была настолько уродлива и бесчеловечна, что требовались огромная жизненная сила и внутр. сопротивление, чтобы не погибнуть физически в детстве, не пасть духовно в юности. Больной, полуглухой, с раннего детства зарабатывающий себе на хлеб, нигде не учившийся, он пристрастился к чтению, в 24 года начал сочинять сам. Поворотным в судьбе стал 1905. Не разбираясь, по собственному признанию, в полит. партиях и программах, Тачалов посещал митинги и демонстрации; его "Казачья марсельеза" и сатир. поэма "Егорка" о черносотенном погроме в Барнауле находили отклик у читателей и слушателей.
За участие в революционных событиях Тачалов 2 недели от-сидел в тюрьме. В 1906-11 жил в Томске, познакомился с Г. Гребенщиковым, П. Казанским, В. Шишковым, активно печатался в томских изданиях. В 1908 его стихи вошли во "Второй лит. сборник сибиряков" (С.-Петербург). В 1910 в С.-Петербурге вышла кн. стихов "Аккорды мысли", изданная товариществом "Бытовая Сибирь" при поддержке А. М. Горького. В 1911 в статье "О писателях-самоучках" (ж. "Совр. мир", N 2) Горький, не указывая имени, привел отрывок из автобиографии Тачалова, назвав его "человеком страшной жизни", опубликовал отрывки из его стихов.
Весной 1911 писатель выслан из Томска как неблагонадежный. Он путешествует по Сибири, Кавказу, Крыму, поселяется в Самаре, где открывает мелочную лавочку. В 1912-13 его стихи регулярно печатаются в барнаульских газетах "Жизнь Алтая". С 1912 он безуспешно пытался издать сборник "Смутная радуга" (рукопись хранится в РГАЛИ).
После 1917 был библиотекарем, заведовал клубом, детдомом, учился на рабфаке. С 1924 жил в Москве и Подмосковье, вошел в круг моск. писателей, посещал "Никитинские субботни-ки". В 1927 выходит в свет "Дурацкая карусель" -- сатир. произведение с подзаголовком "Полусказка для зрячих и слепых" (издание автора). В 1929 в изд-ве "Федерация" -- "Мрачная повесть" с предисловием А.М. Горького. В 1937 в Новосиб. кн. изд-ве, в серии "Лит. наследство Сибири" опубликован сб., в который вошли эти пов. и более 20 стихов. В 1989 альманах "Алтай" напечатал главы из "Дурацкой карусели", в 1992 в ж. "Алтай" (N 1-2) напечатана "Мрачная повесть" по тексту издания 1929.
Л. М. Остертаг
Егорка. Отрывки из поэмы
Вдоль по улице гуляет Граждан шумная волна, Судит, рядит и гадает О событиях она. А в толпе идет, красуясь, С верной шашкой на боку, Лишь одним собой любуясь, Марс, подобный петуху, Марс, который так исправно Вербовал погромных слуг, Тот полицеймейстер славный И Егоркин бывший друг. Взор его горит презреньем Ко всему, что есть не он, С петушиным выраженьем Озирает небосклон. Он идет, щелкая шпоркой, Горд и строен, как свеча, Вдруг предстал пред ним Егорка Да и бац его с плеча... Полетел бедняк с панели, Как отроду не летал, Зашумели, загалдели, А Егорка лишь сказал: - Тоже, шишка, задается Со своею красотой, Неужели не найдется Вам управы никакой.
Философия Егорки
-- Помнишь, брат, погром октябрьский, Сколь мы сделали вреда? Манифест-то этот царский Как мы встретили тогда.
- Как же, помню, брат Егорка, Мне вовеки не забыть, Ведь казацкая-то порка Заставляет спину ныть. Да и ты, я полагаю, Не совсем еще забыл, Как, нагайкою стегая, Друг-казак тебя крестил.
- Да, братан, плохую штуку Нам подстроили тогда, Я подобную науку Не забуду никогда. А ведь, черт возьми, сначала Думал, нас же наградят, Ведь начальство разрешало И травило нас, ребят, Полицейские поили, Именитые купцы Сами водки отпустили, Только действуй, молодцы. И пока они хотели, Мы травили бунтарей, А потом, как надоели, Нам насыпали плетей. Но теперь я понимаю, Что мы были дураки, Даже плохо, полагаю, Нас отдули казаки. Мы тогда одно лишь знали - Бить проклятых бунтарей, А того не разобрали, Что мы служим для зверей. Ведь борцы за нас восстали, Чтобы сбавить бремя мук, И притом же погибали От дурацких наших рук. Да и поп, как в заговоре, Тоже нас тогда смешал, Помнишь, как тогда в соборе На погром нас поджигал? А, бывало, не собьется Молвить пару добрых слов, Что все это обойдется И без нас, без дураков. Ведь политика бывает Разной масти, и притом Этот эдак понимает, Этот мелет о другом. Есть политика у вора, У тебя и у меня, У купца, у живодера, У рабочего - своя. Так же есть она, без спора, У помещиков-дворян, Но при этом для отпора Есть политика крестьян. Вот как хошь и разбирайся, Хочешь - стой за бедняков, Хочешь выпить - постарайся Для дворян и кулаков. У богатых денег много, Им не нужно ничего, Им одна нужда до бога, Чтоб боялись мы его; Им на шее-то народной Очень выгодно сидеть, - Вот и учат люд голодный, Что господь велел терпеть. Кинут бедным хлеба корку, Дескать, на-ка, погложи, Но за это, брат Егорка, Верой-правдой им служи. Ну, а сами не зевают, Незаметно нас стригут, Если ж шерсти не хватает, То и шкуры обдерут. Кто же нам добра желает, Кто нас ценит, как людей, Тех богатство истребляет, Как опасных бунтарей. И травят нас друг на друга, Зная нашу темноту, Нас и наша же услуга Тянет в рабство, в нищету. Про попов же всякий знает, Эти славные отцы Тоже разными бывают, Тянут в разные концы. Тот за нас словечко скажет, Или делом постоит, Тот за тех, кто лучше мажет20, Перед сильными дрожит, Кто готов отдать всю веру Напрокат для богачей, Одолей же мы, к примеру, Нам попросят долгих дней. Впрочем, больше все прохвосты Против бога восстают И Евангелие просто Искажают там и тут. Там нам пишут: не клянитесь Даже волосом своим, Вы никак не ухитритесь Сделать волос ваш иным. А попы нас заставляют Вдруг присягу принимать И спокойно заявляют, Что мы можем убивать... Значит, с толку нас сбивают И стригут нас и доят, Шкуры наши обдирают И для вида бога чтят. Бог у них сидит в кармане Да в бумажнике тугом, Совесть та же, что в болване Деревянном и пустом. Но пора им быть в ответе, Скоро праздник наш придет, Уж теперь никто на свете Эдак нас не проведет, Растрясем все их душонки, Всех их выжмем, как творог. Не помогут им деньжонки, Не поможет им и бог!
Просвещение Егорки на массовке
Тускло светится каморка Речь оратор говорит, В уголке сидит Егорка, Чутко слушает, молчит. - Товарищи, братья, кто знает из вас О косвенных наших налогах?.. Нас грабят всю жизнь, Каждый день, каждый час, Не так, как разбойники грабят у нас В лесах, на проезжих дорогах. Нет, наш грабеж введен законом. Мы сами помогаем в том, Мы шкуру отдаем с поклоном, Со дня рожденья отдаем. За все, что мы употребляем, Вперед заносим свой налог, Аршин ли ситцу покупаем, Фуражку, пару ли сапог, За каждую щепотку чаю, За каждый сахару кусок; Налог я только не встречаю На воздух, солнце, ветерок. Возьмем же Англию, к примеру, Там наш же сахар продают Лишь три копейки, ту же меру Для нас за двадцать отдают. Мы и по праздникам нередко Свой сахар бережно едим, Меж тем заморская соседка Свиней откармливает им. И мы не ведаем, не знаем, Что нас дерут и день, и ночь, Живем себе, не замечаем, А день да ночь и сутки прочь. А было бы лучше и нам и казне, Когда бы налоги платили Одни лишь богатые люди в стране, А бедные жители наши вполне Свободны от этого были. К примеру так: чем ты богаче, Тем больше денег и плати, А то ведь вырвут хвост у клячи Да и велят опять везти. Что год - то больше выжимают, И рвут нахально из души, И никогда не объясняют, Куда идут у нас гроши. Давно отказано нам в этом. То для правительства позор! Оно таится перед светом, Ведет дела свои, как вор. Оно лишь деньги собирает - До нас же дела нет ему, Нарочно нас не обучает, Нарочно расплождает тьму. А если встанет своевольно Какая кучка смельчаков, То у правительства довольно Темниц, нагаек и штыков. Ему таких смирить не диво, Задать нагаечный трезвон... Ну разве это справедливо?.. Ну разве это есть закон? Не лень, не глупость и не пьянство Причина нашей нищеты, А бесконтрольное тиранство, Что правит нами с высоты.
А. Черкасов. Мои добрые знакомые
Александр Александрович Черкасов (1834-1895) городской голова Барнаула (1886-90), горный инженер, писатель. По окончании Горного института (1855) служил в Нерчинском округе, затем на Алтае -- управляющим Сузунским медеплавильным заводом. С 1883, выйдя в отставку, жил в Барнауле, в 1886 избран городским головой. В 1890 переехал в Екатеринбург, где также был избран городским головой. В 1867 в Петербурге вышла книга Черкасова "Записки охотника Восточной Сибири", она выдержала 6 изданий в нашей стране и 3 -- за рубежом.
Автор автобиографических рассказов и очерков, опубликованных в 1883-87 в московских журналах "Природа и охота": "Сломанная сошка", "Култума", "Урюм", "Бальджа", "Подъездная охота в Сибири", "Зерентуй", "Шахтама", "Кара", "Федот", "Брем" (последние 2 -- по алтайским впечатлениям, остальные -- о жизни в Забайкалье); там же в 1893 -- "На Алтае (из записок сибирского охотника)". В них много интересных сведений об истории заселения Алтая, возникновении и развитии горнозаводского производства, жизни и быте населения. В 1993 сокращенный вариант "Записок..." под названием "Записки барнаульского городского головы" опубликован в журнале "Алтай" (N 1-6). Произведения Черкасова отличают великолепный язык, гуманизм, любовь к природе, знание животного мира. Черкасова называют сибирским Аксаковым.
В. Ф. Гришаев
Мои добрые знакомые
Мне хочется познакомить читателя с одной замечательной личностью, которая здравствует еще в настоящее время и живет в Барнауле.
Личность эта -- Федот Спиридонович Тузовский, человек несколько ниже среднего роста, с русыми волосами и русой же бородкой, теперь уже несколько поседевшей. Склад Федота, по-видимому, не из выдающихся, но он пропорционален и крепок. Умные голубоватые глаза его теперь уже потеряли живость и блеск, несколько помутнели и как будто слезятся, но с первого же взгляда говорят о бывалой бойкости и проницательности русского простолюдина. Вообще Федот крайне симпатичен по своей наружности.
Спросите в Барнауле кого угодно - и старого и малого - и все знают Федота, а если кто и приостановится, чтобы сообразить, то скажите только "бабушку" и вы тотчас получите утвердительный ответ.
- Федота-бабушку? Знаю, знаю. Как не знать бабушку?
В настоящее время Федоту Спиридоновичу под 70 лет, но он еще бодр и свеж и настолько сохранил здоровье и силы, что держит лично ямщину, и ни одна общественная охота не обходится без его менторства.
Федот по своему происхождению крестьянин из деревни Моховой Калманской волости бывшего Барнаульского округа. В то блаженное время, когда Кабинетские горные заводы имели приписных крестьян, как это было в Алтайском и Нерчинском округах, Федот был сдан не в солдаты, а по тогдашнему положению, в бергалы, то есть в горные работники. Много мытарств прошел он на этом поприще, верой и правдой отбывая свою долю во многих местах этого обширного края. Был на золотых приисках, был на рудниках, служил в заводах; работал кайлой и лопатой, долбил буравом и кирочкой, а более всего проводил службу около лошадей; бывал простым конюхом, ямщиком и настоящим заправским кучером. И везде Федот Спиридонович не терял присутствия духа, умело исправлял возложенные на него обязанности, понимал, как угодить нередко своенравным управителям, был любим ими, и никакая работа не вываливалась из его рук.
Вся его служба как-то так слагалась, что он попадал под управление людей, которые любили охоту, и Федот, будучи сам неохотником, постоянно служил им на этом поприще чаще всего в роли конюха, кучера, гребца или рулевого на лодке.
Федот Спиридонович, при всем желании иметь наследников, остался бездетным. В силу этого семейного несчастья он взял на воспитание сироту, так называемого Сашку. Вскормив и взлелеяв пасынка, он думал найти в нем помощника и утешение под старость, но, увы, вышло не совсем так: возмужавший Сашка начал попивать и освоил разные неподобающие порядочному человеку искусства. Не видя проку в пасынке, Федот дошел до того, что должен был отделить этого неблагодарного человека. Он наделил его, как родного сына, чем только мог, и женил, но Сашка вздумал с ним судиться, и дело кончилось тем, что Федот Спиридонович совсем отказался от своего приемыша, который через несколько лет, замотавшись уж вовсе, умер от разных неумеренностей жизни. Все это доказывает человечность Федота, этой недюжинной, уважаемой всеми личности.
Когда в царствование Александра II повсюду благотворно повеяло свободой, и миллионы людей были освобождены от крепостной зависимости, то эта льгота была распространена и на приписных крестьян, и на горнорабочих или бергалов Кабинетских заводов. Федот Спиридонович, выйдя на волю, зажил по своему усмотрению. Мы не будем строго последовательны в его новой сфере вольной жизни, но скажем коротенько, что он, поселившись в Барнауле, в собственном доме, несколько лет находился охотничьим кучером у известного местного охотника Егора Богдановича Пранга.
Федот кортомился1 у него на целый год и возил г. Пранга на своих лошадях зиму и лето на все охоты, где только представлялась возможность побывать неутомимому охотнику. Все это сделало из Федота настоящего ментора по части охоты, и он настолько изучил приемы охотников и познакомился с местностью, что смекает всякую штуку, чтоб угодить известной личности, и знает не только все места охоты в окрестностях Барнаула, но помнит все сухопутные и водные пути до мельчайших подробностей; знает наизусть все тетеревиные и дупелиные тока2, любимые места дичи, полевые избушки, колодцы, озерки, протоки, старицы3, осенние перелеты тетеревей и все выдающиеся березы, на которые они садятся и где устраиваются балаганы для чучелиной охоты4.
Федот до того изучил всех известных в Барнауле охотников, что, зная норов каждой личности, сумеет угодить всякому, а к новому человеку тотчас подладится, найдет его слабую струнку и своей угодливостью и старанием попадет "в клей"5. Словом, человек этот для многих собратов по оружию - незаменимая личность, и равного соперника ему нет. У некоторых Федот лишь вожак для отвода мест для охоты, у других он не только ментор, но настоящий пестун, и тут он расправляется деспотически, -- командует не только собакой, но и самим охотником и заставляет его идти туда, куда стрелок не домыслит по своей горячности и непрактичности. Когда же заметит, что охотник "обазартился", стал непростительно пуделять6, Федот вежливо отводит от места охоты и успокаивает отдыхом, а если меры недейственны, то без церемонии отбирает ружье и просит остыть.
Тут на Федота сердиться невозможно: он так ловко делает этот маневр, что горячая личность, уступив своему ментору, тотчас согласится с его разумными практическими доводами. А разве нет из нашего брата таких, которые горячатся до того, что палят мимо в самых удобных случаях и, пуделяя несколько раз сряду, забывают всякую осторожность, подвергая других и лично себя неизбежной опасности.
Здравый смысл, вежливость обращения, опытность во всем охотничьем обиходе, умение подладиться к личности, безукоризненная честность и трезвость заставляют каждого собрата по оружию невольно любить и уважать Федота Спиридоновича. Он делается необходимым сочленом, надежным товарищем всякого охотящегося с ним. С кем поехал Федот, у тех сама собой является уверенность в успехе охоты
и в том, что с таким ментором не думается о какой-либо опасности.
Все гости-охотники, приезжавшие в Барнаул, познакомились с Федотом, и все остались довольны этой замечательной личностью. Я знаю, что некоторые из них до сих пор помнят Федота и нередко передают ему искренние братские приветы. Надо видеть радость этого достойного и уважаемого человека, когда кто-либо из знакомых передаст ему радушный поклон от далеко уехавшего гостя. Он отлично помнит всех и каждого, охотившихся с ним; расскажет характеристику до мельчайших подробностей, и в каждом его слове вы увидите ту неподдельную любовь, какая является от братского расположения, увидите ту наблюдательность, какая присуща только умным и проницательным людям. Ни одна черта характера не скроется перед Федотом. Перед ним всякий охотник как на ладони - и худые, и хорошие стороны он подметит сразу. Но поделится ими только с теми, с которыми он поближе, в ком видит своих друзей. Ничего лишнего от него не услышите, и где нужно - там Федот безответная могила.
В разговоре с "хорошими людьми" Федот словоохотлив, говорит метко и любит по-своему рифмовать речь. Иногда спросишь его:
- Ну, а этот каков?
- А он, барин, ни ворона, ни птица, а чистая тупица. Вот привези его к одному месту в один день пять раз, так он выставит глаз и все будет думать,
что новое...
- Ну, Федотина! А помнишь, приезжал сюда Га-н, как он, по-твоему?
- Га-н? Александра Маркыч? Как не помнить, славный барин! И вострящий, и стрелок настоящий! Он, брат, где побывал, там кажинный куст на памяти держит, кажинную лужину или болотнику помнит. А вот дупелей, барин, на току не стрелял, ни-ни! И ходил только до вечера, а как начнет смеркаться, так и шабаш, не то что наши охотники бьют до самых потомков, чуть не в упор. Нет, он как заметит, что дупелишки начнут "трещать" на току, так и к телеге, - давай, говорит, Федот, собираться да чай варить, - на что их губить...
Что касается достоинства человеческих чувств, то я лично убедился в его высокой, истинно христианской душе. Не могу забыть, как однажды спросил его о смерти Егора Богдановича Пранга, с которым он так долго ездил на все охоты. Федот вместо ответа сначала зарыдал, как ребенок, и долго не мог овладеть собою, чтоб передать мне скорбь и братскую память к человеку, покончившему самоубийством в припадке давно угнетавшей его меланхолии. Каждое слово Федота было проникнуто искренней любовью, уважением и неподдельной дружбой к этому доброму человеку.
После смерти Пранга Федот сам захворал не на шутку, долго не мог оплакать эту потерю, и от постоянной мысли о таком тяжелом событии, которое он предвидел и всеми силами старался предотвратить, дошел до болезненной галлюцинации и сам чуть-чуть не отправился в царство теней. Только серьезные меры жены Федота спасли его от ранней смерти. Трудно верить тому, что рассказывает Федот про свои видения не только во время сна, но даже в часы бодрствования. Это тяжелое состояние, продолжавшееся несколько месяцев, заразительно подействовало и на жену Федота, так что и она стала видеть облик покойного патрона своего мужа, но как умная женщина, вовремя приняв меры, помогла себе и своему совсем осунувшемуся мужу.
Вот уже после смерти Пранга прошло более десяти лет, но и теперь стоит только спросить Федота об этом печальном событии, как он тотчас заговорит в нос и невольные слезы побегут по щекам этого доброго человека, так искренне помнящего своего барина-друга.
Ни одна облавная охота в Барнауле не устраивается без Федота. Тут он главный распорядитель или лучше сказать советчик и деятель по части облавы. Федот находит загонщиков, подводы, покупает харчи для людей, распоряжается угощением, самым ведением загонов, нередко постановом стрелков, - голос Федота начинает и заканчивает облаву.
Трудно верить, чтобы человек в таких преклонных летах был настолько подвижен, неутомим и крепок силами. Например, на чучелиной охоте Федот, как ямщик, довезет охотников на место, сделает балаганы и отправляется верхом в загон тетеревей; а чучела ставит на присадку7 так искусно и ловко на самые высокие деревья, что иногда страшно смотреть на этого старика, когда он, как искусный акробат, хватается за сучки, перебирается по ним все выше и выше и иногда висит на одних руках высоко над землею. В искусстве подгонять к балаганам птицу Федот настоящий виртуоз; он никогда не ошибется в расчете и не прозевает, если раненая тетеря отлетит на сторону.
Словом, Федот Спиридонович по своей умелости, распорядительности, честности и веселому характеру незаменимая личность для многих охотников нашего барнаульского кружка.
Когда Федот, еще в молодых годах, был в тайге, на Царево-Николаевском золотом прииске, по речке Федоровке, впадающей в реку Артон, то находился в услужении у пристава Осипа Андреевича Пазникова, известного силача и зверового охотника. Надо заметить, что этот Пазников обладал такой невероятной силой, что, например, бычачьи кожи протыкал большим пальцем, как бумагу, а живых быков и лошадей уносил на себе, как телят, и был очень крутого нрава, что грозило опасностью, особенно тогда, когда этот зверь кутил запоем иногда по нескольку недель сряду. Но и тут Федот вышел целым, умея угождать своему господину. Однажды летом Пазников поехал промышлять на "Толец", куда во время жаров удаляются от комаров и овода почти все звери. У Осипа Андреевича были замечательные зверовые собаки8, которые не трусили медведей и, останавливая их, давали хозяину возможность бить из винтовки. Взобравшемуся высоко на "Голец" Пазникову попалась громадная медведица. Взятая им на пробу большая собака тотчас бросилась на зверя без всякой осторожности, но получила такую оплеушину, по выражению Федота, что "кумельгой"9 отлетела на несколько сажен и бросилась без. памяти в тайгу, так что ее и впоследствии нигде отыскать не могли. Тогда, в нужный момент, маленькая лайка, остановив зверя, дала возможность Пазникову убить медведицу. Медвежата, уже с большую собаку, побежали наутек, но другие собаки остановили их и прижали к каменистой россыпи. Пазников, бывший "на взводе", не стал "мараться" охотой на них, а приказал бывшему с ним Федоту порешить их.
Возражать не представлялось возможности - и вот Федот с одним топором пошел скрадывать медвежат, отбивающихся лапами от освирепевших собак. Ему удалось убить обоих обухом по переносью так удачно, что при всем его страхе не вышло никакой борьбы с молодыми зверями. Но все дело в том, что Федот и теперь не может хладнокровно вспомнить те моменты, когда медвежата, получая удары от его топора, ревели, "как ребята", таким жалобным воем, как бы плачем, что у него вывернуло всю душу и сердце, -так что он заплакал; но его грозный командир назвал за это Федота чем-то хуже, чем бабой, и велел тащить к лошадям еще бьющихся в агонии животных, которых теребили собаки.
Кстати сказать, я знал в Томске одного страстного охотника г. Танара, который лично рассказывал мне, что он, убив на своем веку несколько медведей, перестал на них охотиться потому только, что однажды на берлоге, застрелив большую медведицу, увидал двух небольших медвежаток, которые выползли из теплого гайна10, взобрались на бездыханную уже мать и затянули такой раздирающий душу дуэт, что он тут же заплакал, бросил на снег штуцер11 и дал себе слово более не ходить за медведями на берлоги. Он уверял, что концерт осиротевших животных был так грустно ужасен и так походил на плач горюющих детей, что он растерялся, заткнул уши и, убежав от берлоги, не знал, что делать с медвежатами... Этот мотив скорби так врезался в его душу, что, при подобном плаче детей, он невольно вспоминал мохнатых сироток на трупе своей матери и снова подтверждал данное себе слово.
Однажды, уже впоследствии, с Федотом был довольно замечательный казус, которого он тоже не может забыть и нередко рассказывает о нем, как о происшествии, глубоко его оскорбившем. Дело в том, что в Барнаул приезжала комиссия для определения якобы существующих злоупотреблений в Алтайском округе. Председателем этой комиссии был некто Р., большой любитель охоты и хороший стрелок. Вместо того, чтобы лично ездить по местам и проверять якобы преследуемые беспорядки, господин Р. нашел более удобным сидеть в городе и принимать всевозможные доносы и кляузы, думая этим скользким путем добраться до истины в своей квартире, без всякой проверки. Когда же пришло время охоты на молодых тетеревей, то охотничья струнка заговорила в рьяном председателе, и он, по рекомендации местных охотников, стал ездить с Федотом на охоту.
Федот, желая угодить его превосходительству, возил генерала по лучшим тетеревиным местам и получал за это хорошую плату. Но вот однажды Федот повез с утра председателя по Гоньбинской дороге, то есть по Московско-Барнаульскому тракту, затем свернул на тетерьи места в "Землянушку", потом побывал на Шаховских логах, затем заехал к озерам и, наконец, уже вечером отправился домой по Павловской дороге. Подъезжая к Барнаулу, пришлось проезжать между кустарников около Волчьей гривы.
Его превосходительство тотчас заметил, что Федот везет его персону не по той дороге, по которой он ехал утром. Его взяло сомнение, а может быть, и тяжелое раздумье за свои грехи, а потому генерал вообразил, что Федот, вероятно, подкуплен и строит ему ловушку, где могут намять бока справедливо недовольные действиями председателя комиссии, который действительно не вникал в суть дела, а все свои воззрения заключал на ложных изветах тех личностей, которые за рубль готовы были сочинить что угодно и составляли одонки человечества; или же основывался на вопиющих кляузах тех перлов новейшей формации добропорядочности, кои, например, страховали свои домишки в гораздо большей сумме их стоимости и потом, поджигая их, жгли неповинных соседей; напаивали слабых людей и обирали их до последнего гроша и т. д. - словом, тех, которых, как негодяев, выпроваживали из собраний и не принимали ни в одно порядочное общество... Тут г. Р. дрогнул душою, схватил Федота за плечо и грозно
спросил:
- Стой! Куда ты, подлец, едешь?
- В Барнаул, Ваше превосходительство!
- Как в Барнаул? Разве мы этой дорогой ехали
утром?
- Никак нет, Ваше превосходительство! Утром мы
ехали трактом, а теперь ворочаемся по Павловской
дороге.
- Врешь! Я не поеду этим путем. Выезжай на
тракт, на проволоку!12
- Да помилуйте, генерал, теперь это невозможно. Мы сделали круг, а на тракт выедем этой же дорогой.
- Стой, подлец, и не шевелись! Это какое место?
- Это Волчья грива, Ваше превосходительство.
- А где Барнаул?
- Да вот за гривой и город стоит.
- Гм! Как же это так? А далеко ли до города?
- Нет, версты две по тракту, да столько же по проволоке.
Неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы не вмешался в разговор секретарь комиссии и адъютант председателя, прекраснейшая и симпатичная личность. Он, преспокойно сидя в тарантасе, хладнокровно выслушивал неосновательные подозрения и недоверие к ямщику и, взвешивая резонные ответы Федота, едва уговорил его превосходительство успокоиться и ехать, куда его везут. Только тогда Р. приказал трогаться и все время, пока не выехали на тракт, держа ружье наготове, озирался во все стороны...
Как это характеризует доверенную особу! Его превосходительство, вероятно, вообразил, что попал не в порядочное общество образованных людей, а в вертеп сибирских разбойников! Недаром в Барнауле сложилась характерная басня про действия этой интересной комиссии...
Я сказал выше, что слово "бабушка" служит как бы пояснением к личности Федота. Это прилагательное так сроднилось с существом Федота, что он без нее точно не Федот. Если скажут "бабушка", то невольно вспомнишь о нем и наоборот.
В какую бы деревню ни приехал с Федотом, непременно явятся личности, которые не замедлят ввернуть это слово, и если прозевают, то получат такого шороха от кнута Тузовского, что долго помнят неуместную шутку, потому что Федот крайне не любит, если простолюдины дразнят его "бабушкой".
Но многие шутники не упоминают этого слова, а исподволь донимают Федота, - как бы незаметно, в разговоре, различными принадлежностями бабушки-повивалки. Они упоминают о "мыльце", "веничке", "вехотке" и проч., а если Федот Спиридоныч прозевает сам, то эти школяры непременно запихнут под его сиденье мочалку или голик и караулят, когда Федот заметит их проказу, тогда все с хохотом разбегаются в стороны и прячутся, потому что Тузовский иногда предвидит проделку и показывает вид, что будто не замечает, но держит бич наготове и в нужный момент поймает, как он говорит, "на пулю" виновника -да так огреет плетищей, что шутник поневоле завертится, как родильница, и забудет о принадлежностях
"бабушки".
Никогда и нигде не проходит так, чтобы при появлении Федота обошлось без каких-либо острот на его счет. С интеллигенцией он сдерживается, отделывается шутками или сам метко острит над той личностью, которая его заденет.
Однажды целой компанией приехали господа на перевоз через Обь и ждали, пока переправятся люди. Тут что-то сострил аптекарь насчет Федота. Тогда Тузовский перестал выпрягать лошадей, подошел к рабочим и громко сказал:
-- Господа перевозчики! Не перевозите вот этого лохматого барина, он не совсем в уме, должно быть, рехнулся, ей-Богу, тронулся разумом!
Все, конечно, знают суть и только хохочут. На дворе г. Карпинского Федот рано утром запрягал в охотничью тележку лошадей и торопился, потому что запаздывали с отъездом. В это время Карпинский, совсем уже готовый сесть в тележку, вышел из комнаты и заметил, что по тротуару идет беременная женщина; он скараулил момент ее появления против открытых ворот, подтолкнул Федота и показал на ворота.
Федот оглянулся и увидал проходящую женщину.
- Что-о?! - сказал он строго. - Вы, должно быть, не выспались или разумом сшевелились, вам надо проносного, вот и станете на точку, а то вы не в здравом рассудке.
Однажды, тоже к перевозу, приехал с Федотом тот же шутила Карпинский и остановился дожидать паром. Тут подходит к нему какой-то толстущий брюхан, кланяется и говорит:
- Вот и хорошо, Владимир Александрович, что вы подъехали с Федотом Спиридоновичем, только не увозите его, пожалуйста.
- А что?
-- Да чисто замаялся, батюшка! Должно быть, последние дни дохаживаю, видите, в каком я положении?
- Ах ты, собака брюхатая! -- кричит освирепевший Федот. -- Чтоб тебе, пузану, взаболь не разрешиться до вечера!
И общий гомерический хохот раздается на берегу, только Федот косится на толстяка, помахивает бичом и посылает ему всевозможные пожелания.
Но всего забавнее была такая история: все тот же Карпинский, возвращаясь с охоты, переехал на пароме Обь и дожидался, когда Федот подпряжет отстегнутую пристяжную. В это время какой-то незнакомый проезжающий с женой пил на берегу чай; а когда управился, то, собрав свои пожитки, сложил в экипаж и уже поехал, но жена пошла сбоку. Вдруг незнакомец остановился и без всякого умысла относительно Федота спросил жену:
- А ты, Спиридоновна, не забыла ли мыльце? Это слово Федотина отнес к себе, отскочил от коня, схватился за бич и кричит проезжающему:
- Что-о? Вот я те, паршивого, как врежу бичом, так забудешь и умываться, чистотел полоумный! Сволочь непутная!
Словом, подобным анекдотам относительно так называемого нами "Федотины" несть конца, и они повторяются едва ли не ежедневно.
Почему Федота Спиридоныча дразнят "бабушкой", никто хорошенько не знает, но толкуют, что ему когда-то довелось принимать у родильницы младенца, об этом узнали зубоскалы - "пошла писать губерния". Так, значит, и до могилки...
Ныне, 21 февраля, чтоб хоть немного проветриться, мы целой компанией ездили за зайцами. Федотина, конечно, распоряжался облавой, командовал загонщиками и по обыкновению огрызался от всех тех, кто проезжал насчет "бабушки". Все хоть и кончилось благополучно, но мне лично эта охота памятна будет навек тем, что меня обидели несправедливым замечанием... Возвратясь домой, я все еще не мог уходиться, досадуя на несправедливость, как вдруг является Федот и по обыкновению просит написать счет, по которому ему нужно собрать деньги с тех лиц, которые участвовали в охоте, а всех нас было десять человек. Увидев Федота и обрадовавшись его появлению, я ожил душой, и мне пришла фантазия подурачиться с горя, что со мной бывает нередко.
Я взял пол-листа бумаги, спросил подробно расчет и живо, экспромтом, написал вирши, конечно, ничего не говоря Федоту. Он сидел и ждал расчета, начинающегося так:
Счет Федота (За охоту на зайцев 21 февраля)
Что хотите говорите Мыльцем, веничком дразните, Но в карманы загляните -Счет проверьте и смекните, Коли лень вам - погадайте, Деньги ж бабушке отдайте - Нужно людям раздавать, Где придется "повивать".
Федосья Ниже я написал подробный расчет и передал листок Федоту, пользуясь тем, что он человек неграмотный.
- На, брат, тащи! Теперь все дома, и ты со всех возьмешь по 86 копеек, - сказал я ему, подавая рюмочку бальзамки.
- Благодарю! - молвил он, ничего не подозревая. Прежде всего Федот заявился в дом старого охотника, г. Платонова, где была компания.
- Тебе что надо, Федотина? - спрашивает хозяин.
- А вот извольте получить счетец за охоту.
- Ну-ка давай!
Берут листок, смеются и громко читают сперва вирши.
Федот сначала слушает, недоумевает и не верит ушам, затем, когда дочитали до конца, он по обыкновению говорит грозно:
- Что-оо?!
Все хохочут, Федот то свирепеет, то сам смеется.
- Ну уж и господа! Охота вам этаку пакость читать?.. И нашли же вы, кого выбрать в городские головы! Неужели у вас повыгоднее-то господина Черкасова никого не нашлось? Эх вы!..
Кто-то поддержал Федота, а потом потихоньку, с подходца, толкует о том, что его ремесло неодинаково
с моим и т. д.
- Что-о?! - огрызается опять Федот. - Ну, вы можете и помалкивать, вы ничем не отличаетесь от нашего головы: обоих вас надо в лазарет на несколько лет, вот и сгинет забота обижать Федота...
8 марта 1886 г.
1 Кортомиться (от "кортом", "кортома" - наем, прокат, аренда) - работать по найму.
2 Ток - место, где птицы токуют, собираются стаями для брачных игр.
3 Старица - старое, покинутое рекой русло.
4 Балаган - временное переносное строение, используемое охотниками для засады; чучелиная охота - охота на тетеревов с помощью чучел.
5 "В клей" - кстати.
6 Пуделять - давать промах из ружья при стрельбе.
7 Присадка - привал, где птицы садятся для отдыха при перелете.
8 Зверовая собака - т. е. охотничья, используемая для облай-вания крупного зверя.
9 "Кумельга" - комочек, катышок, клубок. "Кумельгой" -кубарем, кувырком
10 Гайно, гайнище - гнездо зверя.
11 Штуцер - охотничье ружье с прямолинейным или винтообразным нарезом
12 "На проволоку" - в конце XIX в. по главным, трактовым дорогам были проложены линии телеграфа, телеграфные провода в просторечье назывались "проволокой"
БИОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА.
Николай Михайлович Ядринев (1842-1894)
едва ли не первый наряду с Потаниным профессиональный литератор широкого профиля (писатель, журналист, популяризатор науки) в Сибири. Большую часть жизни провел в Томске, который был тогда центром губернии, куда входил и Алтай. Естественно, он часто бывал и на территории нашего края, особенно в его южных предгорных районах.
В молодости вместе с Потаниным и еще рядом таких же горячих голов организовал тайное общество, ставившее своей смутной целью отделение Сибири от России. Идея в практическом плане, как тогда, так и теперь, совершенно бредовая, но мысль о неиспользованных богатствах громадного края, которые бездарно расхищаются и транжирятся, а не преумножаются и рационально используются, стала едва ли не главной на протяжении всей его активной деятельности. Недаром основной его труд так и называется "Сибирь как колония".
Первые его литературные опыты -- фельетоны -- были опубликованы в С.-Петербурге, в журнале "Искра", филиале знаменитого "Современника" и носили остро обличительный в духе того времени характер. Не удивительно, что Ядринцев, хотя и не революционер, а скорее либерал по духу, несколько раз сидел, неоднократно бывал в ссылке (в Архангельской губернии: боже, неужели и из Сибири еще куда-то можно сослать). Его публикации в томской печати (а он был основателем газеты "Восточное обозрение", издававшейся, правда, в С.-Петербурге) неоднократно приводили его к судебным столкновениям с сибирскими властями и купечеством, которые он, впрочем, регулярно выигрывал -- все же пореформенная Россия в судебном прогрессе была несколько впереди России современной.
В 1889 г. экспедиция Сибирского отдела Русского географического общества под руководством Н. М. Ядринцева обнаружила знаменитый Каракорум - древнюю столицу Чингисхана -- и открыла памятник с двуязычной -- рунической и китайской -- надписями, что стало мировой сенсацией. Двуязычная надпись дала ключ для расшифровки орхоно-енисейских рун -- древнейших письменных памятников истории тюрков и других народов Центральной Азии VII-XI вв.
Вообще этнографическая жилка занимает немалое место в его творчестве, как и других первых сибирских литераторов. Боюсь, объяснение здесь самое прозаическое. Именно Русское географическое общество регулярно и охотно печатало, но и поддерживало материально провинциальных интеллектуалов. Ведь ни альманахов, ни издательств, ни даже периодики в Сибири не было (Сейчас все это есть, а толку?).
Яркий общественный темперамент писателя проявлялся не только в литературной, но и в практической деятельности. Он постоянно участвует в каких-то комиссиях, комитетах, исполняет поручения губернатора, того же Русского географического общества. Так, в 1891-1892 гг. во время голода и эпидемии холеры Ядринцев занимался организацией помощи голодающим в Тобольской губернии.
Иногда, правда темперамент заводил его слишком далеко. Нервный, легко возбудимый, он не только воевал с врагами-ретроградами, но и кусался с друзьми-демократами. Его "Сибирское обозрение", перенесенное было в Иркутск, вызвало разрыв между ним и тамошними либералами, которых иркутские краеведы ценят не меньше, чем мы Ядринцева.
Ядринцев умер в Барнауле, отравившись от несчастной любви (это в 50-то 2 года). Приехал он к нам с большими планами, но прожил всего 6 дней и похоронен на нагорном кладбище Барнаула.
Последние дни писателя отражены в документальной повести нашего современника И. П. Кудинова "Шесть дней в июле", а еще раньше этот же писатель выпустил роман "Окраина", где хотя и пытался в духе советского времени сделать из Ядринцева борца с царским режимом, но насытил роман массой фактического материала.
Писал Ядринцев довольно-таки высокопарно и "литературно", и скорее интересен как исторический образец провинциальной русской литературы теперь уже позапрошлого века.
Женевское озеро и алтайские озера
(Из очерка Письма сибиряка из Европы)
Я стоял на берегу красивейшего озера в мире, которое давно волновало мое воображение и которое я хотел узнать, чтобы сравнить или понять, насколько суровая северная красота наших озер отличается от этих прославленных поэтами и путешественниками всемирных красот Швейцарии. Ревнивыми глазами я пожирал это озеро; может быть, завистливый взор искал в нем недостатков в виде случайной родинки. А оно кокетливо смотрело в своих чудных рамах, окруженное величественными горами, и играло всеми переливами красок и цветов; оно лежало предо мною во всей своей привлекательной красоте, во всей пышности и блеске, как роскошная гордая красавица, прекрасная, величественная и самоуверенная. "На! смотри на меня!" -- говорила вызывающе красивая природа.
Кругом меня было все ново. Меня окружала незнакомая обстановка своеобразного, точно игрушечного городка на берегу этого озера: узенькие каменные улицы, домики, смотрящие близко друг другу в окна, вьющийся дикий виноград по стенам, фонтаны, маленькие кафе, великолепные отели, швейцарские экипажи и кучера в круглых шляпах с длинными бичами. Я бродил по этому городку, присматривался к маленьким кафе (род кабачков), куда швейцарский крестьянин заходил с ломтем белого хлеба и плодами отведать бутылку вкусного виноградного вина. Я заглядывал в большие великолепные отели на берегу озера и любовался живописными террасами с аллеями каштанов, с клумбами цветов, фонтанами и чудным видом на озеро. Я видел, сколько было здесь роскоши и удобств, когда в великолепной гостиной за грудой газет и дорогих кипсеков1 располагались путешественники или угощались нежными и прекрасными плодами за ослепительно сервированными столами table d'hotel'ов. Но более всего меня приковывало и тянуло к себе волшебное озеро. Я смотрел на него, выбегая утром, когда оно лежало окутанное, как красавица в легком утреннем газовом покрывале, смотрел в полдень, когда обливали его лучи солнца и оно сверкало в полном туалете, любовался на него перед закатом, когда скользили по нем темно-синие и розовые блики, а белые паруса, как чайки, сверкали у темных берегов, окруженных синеющими горами. Безмолвно стоял я перед ним, когда оно погружалось во мрак и как черное смоленое море лежало под таким же темным небом, а на берегу его веяло теплотой и ароматом садов, и в яркой зелени мелькали огни, освещая купы нежной листвы. Но лучше и полнее всего оно предстало, когда с разнообразными берегами оно пробежало пред нами во время поездки на пароходе (tour du lac2). Мы неслись, точно по аквамариновым волнам, на щеголеватом пароходе, белая пена из-под колес казалась жемчугом. Панорама за панорамой пробегала перед глазами. В глубине озера выступала пирамидальная белоснежная вершина "La dent du midi"3, казавшаяся кристальной короной, обрисовывавшейся на голубом небе: темные склоны сверкали зеленью, а у подножия лежали виллы, шале, волшебные замки и городки. Чем далее мы плыли, тем скалы выступали ярче и живописнее, берега улыбались, обрамленные виноградниками, а горы становились причудливее и фантастичнее. Иногда по ним пробегали белые облака. Вот за этими синеющими горами показался профиль в белом саване, это был Мон-Блан, лежавший гигантом среди других гор. Когда-то из Уйманской долины я также увидел три белых купола, -- это был также Мон-Блан -- Белуха. А Женевское озеро меняло да меняло цвета и одежды. Небо. вола и горы к вечеру начали исчезать в голубой мгле, абрисы их начали расплываться, все погрузилось в нежный полумрак, вечер разлил свою негу, что-то убаюкивало в этой волшебной обстановке, вспыхнула звезда, и в воздухе точно зазвучала арфа. Две странствующие швейцарки на палубе парохода играли на мандолинах. Все располагало к мечтательности. Кому грезилась Италия, кому Франция, кому дорогая Шотландия или Зеленый остров... И вот в этот вечер, когда так сладко и блаженно гармонировала природа с настроением человека, во мне что-то сжалось, точно я испугался окружающего, а затем выступила точно из-за гор другая знакомая, давно забытая картина.
Несколько лет назад мы медленно спускались верхами с крутых склонов Катунского хребта, так редко посещаемого путешественниками, по болотистой и лесистой ложбине. Мы оставили за собой р. Бальчикту и шли перевалами. Дождь и ветер усиливался. Дорога шла узенькой тропинкой по крутому откосу горы. Эта проторенная верховыми тропинка на огромных склонах гигантской горы казалась тропою муравья. Перевал занимал безлесную полосу. Наконец, мы начали спускаться к какому-то озеру; спуск был лесистый и грязный; лошади тащились по крутому спуску, вязли в грязи, скользили по камням. Через час утомительного спуска мы остановились у так называемого Тальменьего озера, лежавшего на высоте 4, 810 фут. Промокшие до костей, мы были на берегу его: сначала мы думали, что окружающие туманы нам не дадут полюбоваться на него, но погода на этот раз нам улыбнулась. Даже в дождь это озеро сверкало прекрасными зелеными оттенками. Когда прояснило, мы увидели целую панораму. С юго-востока, с гор спускались синие леса, подножия озера густо заросли пихтой и кедрами. На северо-запад шли громадные скалы и утесы. Вдоль озера выдвигался целый амфитеатр величественных конусообразных пиков, начинавшихся осыпями, открывавшими целые полосы лесов, лепившихся по кручам и исчезавших в вершинах. Над пирамидальными горами неслись белые облака; то окутывая пики, то испаряясь, они открывали виды на дальние хребты и обнаруживали уже совершенно поднебесные очертания снежных вершин, красовавшихся над озером рядом с зеленью. И весь этот пейзаж с темной хвоей, снежной величественной крышей и белыми облаками резко отражался в зеркальной зеленовато-синей глади озера.
В довершение всего, с правой стороны видны были две несущиеся каскадами речки среди лесов и камней. Одна из них была река Громотуха, наполнявшая грохотом долину. Недаром геолог Гельмерсен4, видя это озеро в 1834 году, говорит, что он не видел в Алтае вида более величественного и прелестного, как вид Тальменьего озера5. Я вспомнил эту пустыню здесь и ее чарующее впечатление. Вспомнил я и другое альпийское озеро, которое я созерцал с высоты 8000 (футов и которое на 60 верст лежало предо мной, залитое лучами восходящего солнца, а дальние хребты с ползущими облаками по ним раскидывались кругом почти на 200 верст. Мое воображение воскрешало эти горные озера двух различных, бесконечно отдаленных друг от друга стран, двух различных мировых альп, поразительно похожих в очертаниях, в контуре, в характере, в своей топографии. Когда, не видя еще живой Швейцарии, я приобрел пейзаж одного швейцарского озера с величественными высями и низвергающимся водопадом в него, оно так напомнило мне знакомые места, что я долго в России не расставался с ним. И это испытал не я один. Гельмерсен сравнивает некоторые места на Бии с Саксонской Швейцарией, а пред Чихачевым восставал образ виденного им Алтая, когда писал он свое знаменитое путешествие на берегах Женевского озера, у подножия Швейцарии. Гельмерсен, как Бунге, Чихачев, Щуровский6 и друг[ие] путешественники не могли не отдаться поэтическому волнению, когда они смотрели на озера Телецкое, Колыванское и Тальменье. Они даже проникались мечтой, когда эти озера, подобно швейцарским, будут привлекать толпы веселых путешественников, но все они, смотря на могучую, безмолвную и пока пустынную природу, рядом с восторгами не могли не ощущать грустного веяния мрачной пустыни. Озера нашей Северной Швейцарии носят свою оригинальность. Что отличает швейцарские и итальянские озера от наших, -- это другой колорит, другие цвета, так сказать, нега красок, тонкость очертаний и нежность пейзажа. Такова и должна быть красота южных красавиц в отличие от северных. Уловить эти штрихи и особенности весьма важно. Я не хочу преувеличивать наши красоты и тем менее -- подтасовывать краски. Нет! я даже противник этого. Я помню -- как в мое пребывание в Барнауле, пред путешествием в Алтай, хозяин в одном доме подвел меня к прекрасной акварельной картине, которую я принял сначала за итальянский пейзаж. Предо мной была картина известного английского путешественника Аткинсона, накидавшего столько бойких видов Сибири и изобразившего на этой картине Телецкое озеро. Тогда я изумился и чуть не принял уверения хозяина за мистификацию: так картина Аткинсона не походила на сибирскую. Впоследствии я убедился, что Аткинсон прикрашивал картины и, видимо, старался бить на эффект. Когда я увидел сам Телецкое озеро, я получил иное понятие. Темные хвойные леса придают ему мрачную окраску. Гигантские горы с осыпями смотрят сурово и дико. Все подавляет здесь суровым величием. Правда, в яркий солнечный день или когда закат заиграет цветами, мы видим и здесь красивую улыбающуюся природу, но это бывает только улыбкой на суровом лице. Вот почему я не могу сравнить эти два озера. Контуры на полотне природы одни, но нужно две разных палитры с красками. Нечего, поэтому, удивляться, что, прикованный видом европейского озера, я испытал другие впечатления и чувства. Я не был изумлен и поражен видом горного озера, как в первый раз видящий горную природу, но я был подкуплен тем воздухом и тем обаянием юга, которое дорого для северянина, - -той обстановкой, среди которой я нашел его. Различные ощущения там и здесь меня охватывали. Там я был одинок, вдали от мира и его шума. Помню, как я в сырое утро, утомленный и разбитый, лежал на войлоке, подле потухал костер, с которого снят был медный чайник. Эти подавляющие горы, это безмолвие пустыни, мое одиночество навеяли на меня грустные мысли, и я спешил развлечься. Предо мной сидел на корточках мой проводник Джолбогой, бедный, смиренный киргиз. с уродливой большой головой, оттопыренными ушами и покорными узенькими глазками. -- Скучно, Джолбогой, развесели, спой песню, расскажи, сколько ты жен имел, сколько лошадей съел? -- сказал я, смеясь. И Джолбогой посмотрел на меня грустно своими маленькими глазками.
-- Добрый господин, -- сказал он, помолчав: -- ты большой знатный человек, я маленький киргиз, если ты будешь шутить, я должен плакать, твоя дорога лежит в одну сторону, моя дорога в другую. Ты поедешь в большие города, а Джолбогой здесь останется. Когда будешь от меня далеко, над кем смеяться будешь?.. Эта грустная поэтическая реплика навела на меня еще более грусти. Я припомнил эти пустыни и их подавляющее влияние на человека. Мне представились эти горы, которые я проехал, вспомнились несчастные юрты и шалаши у подножия этих гор, и припомнил я жалкую и робкую жизнь здесь человека, еще более умаляющуюся, еще более беззащитную, бездольную. Мне стало жалко Джолбогоя.
Бедный мой, маленький человек, никогда я не посмеюсь над тобой! Я знаю, какое нежное и верное сердце сохраняется у тебя, мой верный проводник. Но, бедный киргиз! Ты не понял и не поймешь, что влечет меня из твоей прекрасной пустыни. В ком раз забилось человеческое сердце полной жизнью, кто раз изведал мир, великий, всеобъемлющий человеческий мир с его общественностью, с его кипучей жизнью, волнениями, с его сладостями и ядом, с его мечтами, идеалами и разочарованиями, с его мировыми скорбями и радостями, -- того, хотя и усталого, все-таки он повлечет опять к себе своими заколдованными чарами, и его не удовлетворит более пустыня. Эта пустыня будет для него символом безмолвия и смерти, как проклятая пустыня Эдгара Поэ, где человек остался без звука сочувствия и содрогнулся. В эту пустыню когда-то я явился разбитый и усталый, мое сердце искало отдыха после житейских бурь. Так человек, глубоко страдающий, бессильный совладать с собой, уходит на берег пустынной реки и долго сидит, наклонив печальную голову, смотря на камни и слушая говор божественно спокойных волн. На сердце его тогда нисходит умиротворение, его обнимает философское спокойствие. Но когда он, облегченный, излеченный, поднимает вновь голову, то у него снова просыпается жажда жизни и кипучая потребность опять возвратиться в мятежный, отравляющий его мир. Не верьте человеческому протесту. Человек, проклинающий человечество, не перестает бесконечно любить его в душе. Он как ребенок иногда бежит в глухой лес, ища таинственной тишины и мистического мрака, он с наслаждением забирается в чащу, но как только замолк за ним гул шагов, его охватывает снова трепет, и он мчится назад, аукает и с радостью встречает человека, от которого убежал. И вот я, мятежный, ищущий бесконечно чего-то, стремящийся вечно к какому-то идеалу, не удовлетворяемый мертвой пустыней моей родины, очутился опять среди кипучей жизни, и какой жизни! -- в недрах Европы, среди ее красот и вместе с тем в центре ее цивилизации. Какая масса новых впечатлений, сколько здесь всемирных представителей, начиная с англичанина, который перенесся сюда из Африки и беседовал со мной о Сибири, кончая французом из Смирны, сидевшим со мной за табльдотом. Целые картины из немецких, французских и английских романов проносились предо мной среди этих вилл и дворцов, созданных по берегу прекрасного озера для роскоши, наслаждения и поэзии. Но странно, -- в этом обширном и блестящем обществе я почувствовал себя посторонним, чужим; мне казалось, что с своими думами, с своим внутренним миром я был непонятен им, как когда-то непонятен был я для Джолбогоя. И когда этот забытый образ бедного инородца встал предо мной -- я не знаю, но я почувствовал какое-то родство с ним, как и со всей старой знакомой обстановкой моей пустыни. Я почувствовал ту дружбу и связь, которая таинственно соединяла нас когда-то и в которой я сам не отдавал себе доселе отчета. Покидая его, я знал одно, однако, какая у этого Джолбогоя была душа, какое нежное сердце. Я припомнил его заботы обо мне, чужом ему иноверце, явившемся в его пустыню. Я испытал его верность, когда он остерегал меня от безумного детского предприятия в горах, я знал даже, какой он был дипломат, когда он выдержал мой гнев и бурю с героической сдержанностью, как он хитро прикинулся, что он заблудился, чтобы удержать меня от каприза перевалить хребты, где нам угрожала опасность, и как вывел хитро в светлую долину Уймана, откуда лежала покойная дорога к моим большим городам. Я не забуду твоей услуги, добрый проводник мой, и не буду подражать тем, кто в первобытном человеке и маленьком инородце, в своем высокомерии, забыл, что этот первобытный человек также вывел когда-то человеческую историю и культуру из дебрей первобытного мира, в широкие и счастливые долины нынешней цивилизации.
Когда я теперь ликую и наслаждаюсь чудными долинами этой цивилизации, что-то ты делаешь там в пустыне, мой бедный маленький проводник?
1 К и п с е к -- роскошно изданный альбом
2 Поездка по озеру (фр.)
3 La dent lu midi напомнил нам подобное же название "снежных вершин", имеющих подобие зуба и носящих название "небесных зубов" в Кузнецком Ллатау. (Примечание автора.)
4 Гельмерсен Григорий Петрович (1803--1885) -- русский геолог, путешествовал по Алтаю
5 Helmersen Reise nach d. Altai S. 168, 169. (Примечание автора.)
6 Чихачев Петр Александрович (1808--1890) -- русский путешественник, автор книги Путешествие в Восточный Алтай. Бунге Александр Андреевич (1803--1890) -- ботаник, неоднократно путешествовал по Алтаю. Щуровский Григорий Ефимович (1803--1884) -- русский геолог, изучал геологию Урала и Алтая.
xxx7