В подвале, куда не доносился даже звон посуды из 'Трёх Бродячих Собак', алхимик Магиора совершал акт интеллектуального кровосмешения - создавал Гомункула. Создавал, позабыв семью и голод. Он не творил жизнь - он вышивал её на канве реальности, используя для этого нити, свитые из вещей, от которых у священника выпали бы глаза.

Он не краснел: он вносил в колбу семя жизни с точностью хирурга, заботясь лишь о том, чтобы не слишком испачкать руки. Он собирал не пот пьяниц, а их последний вздох - тот, что застревает в горле под лезвием ножа, - ловя его в стеклянные шары. Он замешивал прах не просто еретиков, а лжепророков, чьи учения были настолько прекрасны и опасны, что Святая Инквизиция стёрла их имена даже из памяти палачей.

Печь, в которой зрело его творение, была сложена из обломков алтаря, осквернённого оккультистами. Он топил её не навозом, а потрохами летучих мышей, что рождало сладковатый, приторный дым, пляшущий в форме проклятых сигил. Но однажды дверь в подвал открылась без стука. Вошёл не человек - тень в чёрном: костюм, сшитый из отсутствия света, запах ладана, власти и разложения.

- Чума, - сказала фигура. - Твоя дочь. Четвёртый день. Гниёт заживо.

Магиора не обернулся. Смотрел на реторту с зародышем.

- Врачи... - начал он.

- Врачи - наши, - перебила тень. - Как и чума. Создашь - живёт. Не создашь - сгниёт. Просто.

- Что вам нужно? - спросил он, и голос был тих.

- Твою игрушку, - тень двинулась ближе. - Твою забаву. Закончи то, что начал. Но не для себя. Для нас. Доказательство, что даже жизнь из пробирки может служить... порядку. А ты получишь право дальше ковыряться в своих кишках реальности. И её - живую.

- Fanculo il sistema. - прошептал Магиора, когда дверь захлопнулась. - Возьмите мою забаву, возьмите мою душу, если найдёте её среди этого хлама. Но я вплету в каждую нить этого гомункула ваше имя. И когда он вздохнёт - вы забудете, как дышать.

***

  Рождение случилось в ночь, когда с площади доносились звуки пьяной дуэли. Раздался не гром, а сокрушительно громкий хлюп, словно с небес упал мешок, набитый сырыми потрохами. Магиора, не колеблясь, поднял его. Творение было прекрасно в своей чудовищности. Оно не имело формы, это был сгусток перламутровой плоти с одним вертикальным зрачком, в котором плавали звёзды. Алхимик, не дрогнув, протянул руку. Плоть обвила его пальцы - не прикосновением, а мыслью, ощущением чужого разума, скользящего по его собственному. Магиора замер, его лицо всё ещё было искажено гримасой торжествующего творца. Он готовился изречь что-то эпохальное, первый вопрос к Равному.

  Голос, который раздался, был не мыслью, а звуком. Влажным, булькающим, будто его рождала не глотка, а сама плоть.

- Ну что, отец? - он был тихим, но отчётливым, и каждый слог казался каплей, падающей в бездонный колодец. - Доволен подарком?

И тут Магиора заметил, что сладковатый дым от печи пляшет не просто так. Он выписывал в воздухе те самые проклятые сигилы, что были высечены на обломках алтаря. Но теперь они складывались в новый узор. В приказ: беги.

Стекло колбы, в которой всего мгновение назад зрела жизнь, покрылось инеем. Но не от холода. От возраста. Оно мгновенно состарилось, потрескалось и осыпалось прахом, будто пронеслись столетия.

- Мир не любит, когда его дразнят, - продолжал Гомункул, и в его тоне появились нотки... любопытства?  - Ты вышил меня на канве реальности, Магиора. Но любая вышивка растягивает ткань. Образуются дыры.

Тень в углу подвала не шевельнулась. Она... углубилась. Стала не просто отсутствием света, а провалом в иное. Из этого провала послышался звук - не скрежет, а тихое, мерное шуршание, словно кто-то перебирал страницы невидимой, бесконечно тяжёлой книги.

- Они уже здесь, - голос Гомункула стал резким, похожим на треск ломающейся кости. - Они пришли посмотреть на дыру. И на того, кто её сделал. Беги!

Гордость Магиоры рухнула, сменившись первобытным, всепоглощающим страхом. Он не только создал собеседника. Он пробил брешь. И теперь в эту брешь смотрело Нечто.

- Куда? - прошептал алхимик.

- От себя, - засмеялась тварь, и в этих двух словах была вся космическая пошлость их положения. - От себя, прекрасный Магиора!

Он замер. Смотрел на свои руки, на тонкую кожу, под которой пульсировала чужая воля. Смотрел на запертую дверь, понимая, что запер не её, а себя. Он бежал от того единственного ужаса, который создал своими руками. От самого себя. От творца, осознавшего, что он - лишь персонаж в чужом черновике.

Чудовище забулькало - отрывисто, влажно, как будто давилось собственным ядовитым восторгом.

- Постой, - сказал Магиора. - Подожди. Нет, Amichetto, так не пойдёт. Чудовищем ты можешь быть для всех, но не для меня.

- А чего ты хотел, Магиора, извергая в реторту своё семя и нижайшие мечтания? Не хотел ли ты славы, взращивая меня в тепле навоза?

- Навоз я оставил для тех, кто копирует чужие трактаты. Я же писал свой на стенах собственного черепа, - отчаянно парировал алхимик. -  Я бросил вызов самой природе!

- Ты бросил вызов здравому смыслу! - Гомункул исторг хриплый смех. -  Ты не бог, Магиора. Ты - шарлатан, что вписал уродливую глоссу на полях божественного манускрипта. И теперь эта глосса требует, чтобы её назвали каноном.

Магиора швырнул перламутровый сгусток на стол и безо всякой паузы  выдвинул ведро с жирной, холодной глиной.

- Думал, я боюсь? - его голос был низким и ровным, как стук лопаты о землю. - Был миг.

Он зачерпнул. Шлепок. Глина обняла пульсирующую плоть с жадностью. Ещё. Он не замазывал - закрывал дыру. Запечатывал стыд, который светился сквозь перламутр. Каждый шлепок глины был буквой нового заклятья: 'Не-зря-не-зря-не-зря'.

Потом он наклонился и, не моргнув глазом, плюнул в середину глиняного кома. Сверху - ещё один слой. Он размазал его ладонью, превращая в гладкий, аморфный шар.

- Теперь посмотрим, что я смогу вылепить из тебя осознанно. Потерпи, дружок. Поверь, мы с тобой ещё будем друзьями.

В воздухе повисла тишина. Не пустая, а сосредоточенная, полная невысказанного диалога. Из-под слоя глины не доносилось ни звука, но было ясно - Гомункул не сломлен. Он слушал.

***

И тогда в мастерской началась своя атмосфера - но не ад, а чистилище, ведущее к свету. Сначала Гомункул пытался отвергнуть свою природу, как римский император, отрёкшийся от трона. Он хотел раствориться в ничто, погасить свои звёзды. Но вместо величественного жеста глиняный шар испустил лишь лёгкий вздох - и ему ответило эхо, пахнущее не тлением, а свободой. Он попробовал вернуться в прах, и по подвалу пополз запах земли после первого дождя - запах начала, а не конца.

Затем он пытался стать невидимым для творца. Магиора использовал шар как подставку для свитков. Это была не пытка, а пауза. Возможность пересмотреть свои границы.

Потом начался странный, трогательный спектакль. Шар начал 'мироточить',  но это была не горечь, а влага чистого, невысказанного чувства. Магиора стирал её подолом плаща, и этот жест был не осквернением, а заботой, пусть и неловкой. Шар пытался погаснуть, испуская тусклый свет, и Магиора накрывал его не чёрным сукном, а мягкой тканью, словно укутывая спящего ребёнка.

Наконец, наступила тишина. Не склепная, а умиротворённая, как в библиотеке на рассвете. Тишина глубокого внутреннего роста.

И вот, спустя несколько дней, в самый тёмный час ночи, глиняный шар треснул. Не с грохотом, а с нежным щелчком - словно лопнула первая весенняя почка.

Из трещины не хлынул свет. На тёмное дерево стола, словно капля чёрного янтаря, выполз единственный, нежный росток. Он был мал, тёмен, но в его хрупкости была не жалость, а невероятная, упрямая сила жизни. На его единственном листочке дрожала капля, пахнущая не прахом, а свежестью после грозы и надеждой. Гомункул не сдался. Пройдя через все круги отчуждения, он, в немом упорстве, пустил корни. Не в глине и позоре, а в самой реальности, заявив о своём праве на существование. Не как ошибка, а как возможность. Как начало новой, ещё не написанной истории.

Магиора, наблюдавший за этим с чашей кислого вина, взглянул на живучий побег, проросший из семени его гордыни, и изрёк с улыбкой, в которой смешались восторг и невольное почтение: 'Ecce radix. Се, корень. Прорастаешь в тюрьме собственного тела. Добро пожаловать в реальность. Здесь не спасают души. Здесь их выращивают'.

И это приветствие было честнее любой молитвы и страшнее любого проклятия.

***

Магиора пил ещё и ещё. Пока не понял, что не может пошевелиться. Мастерская летала вокруг него, то унося в небеса, то роняя на грязный пол. Росток же укреплялся на глазах. Наконец, алхимика стошнило. С облегчением и стыдом он поднялся с пола, не отряхиваясь. И в этот миг почувствовал Запах: не смолу и не серу, а ладан. Старый, удушливый, как в склепе под собором. Воздух загустел, стал вязким, словно его выдохнули слишком долго молившиеся лёгкие. В углу, где до этого лежала простая тьма, теперь стояла Фигура в чёрном, не монашеском, а светском, но скроенном так, что костюм казался второй кожей тьмы. Лица не было видно, лишь белизну длинных, аристократических пальцев, сложенных перед собой.

- Figlio mio, - голос был тихим, бархатным, как прикосновение лезвия, обёрнутого шёлком. - Ты играешь с огнём, который может спалить не только твою душу, но и души тех, кто даже не подозревает о твоём существовании. Разве об этом мы с тобой договаривались? Мы коллекционируем ужас, Магиора. Ужас - валюта. А твой... дружок? Он вызывает не ужас, а жалость. Жалость - это яд для нашей коллекции. Ты отравил экспонат. А отраву - уничтожают.

Магиора попытался вскочить, но не смог. Его воля была зажата в тиски этой вежливой, безличной угрозы.

- Такой... талант. И такой беспорядок, - Фигура сделала лёгкий жест рукой в сторону глиняного шара. Шар задрожал, и из трещины перестал сочиться сок. Он начал чернеть, как лист на огне, готовый вот-вот рассыпаться. - Ты должен был нам чудовище. А не жалкий росток твоей фантазии. Что за игры? Дружба с тем, чего не должно быть? Мы не можем позволить чуме начаться с твоего подвала. Флоренция - не лаборатория для твоих... опытов.

У Магиоры перехватило дыхание. Это был не ультиматум богов. Это было предупреждение от хозяина города. От того, чьи агенты сидят в Синьории, чьи шпионы в церкви, чьи деньги решают всё. Он был не еретиком перед лицом инквизиции. Он был неудобным ремесленником, на которого указал палец Медичи.

- Eccellenza... - просипел он, собирая всю свою волю. - Вы... ошибаетесь. Это не чума.

Движение Фигуры остановилось. Тишина стала ещё глубже.

- Это... лекарство, - солгал Магиора, глядя в ту точку, где должно было быть лицо. - От той чумы, что гложет не тела, а умы. От сомнения. Я создаю... аргумент. Неоспоримый. Тот, что заставит любую ересь умолкнуть перед лицом настоящего Чуда. Вашего Чуда.

Он видел, как чёрные пальцы слегка пошевелились. Интерес. Холодный, практический интерес. - Ты предлагаешь мне твоего уродца как... доказательство? - в голосе послышалась ядовитая усмешка. - Ты уже испортил его. Собой.

- Я предлагаю вам ключ. К умам. К сердцам. К власти, которая прочнее, чем у папы, - голос Магиоры набрал силу. Он играл ва-банк на самом грязном поле Италии - на политике. - Кто контролирует чудо, тот контролирует истину. А кто контролирует истину... Eccellenza... Дайте мне время. Я и... мой друг принесём к вашим ногам всё: от философского камня до панацеи.

Наступила пауза. Палач взвешивал выгоду от странного инструмента против риска.

- ...Любопытно, - наконец произнесла Фигура. Шар на столе перестал чернеть. - Твоё 'лекарство' остаётся с тобой. Пока. Но помни, mio caro artista: я не стану его уничтожать. Если оно выйдет из-под контроля... я направлю его на твоих близких. На твой город. На твою бессмертную душу. Ты станешь первым, кого поглотит твоё же творение.

Магиора стоял, обливаясь холодным потом. Он не обманул богов. Он заключил сделку с дьяволом в бархатных перчатках. Его творение было спасено, но теперь оно стало оружием, приставленным к его же виску.

- Ты хотя бы помнишь о своей дочери? Или нам жаль её больше ничтожества - отца? Бледность её кожи будет мерой твоего успеха.

Фигура растаяла, как тень от облака, скрывшего луну. Запах ладана повис в воздухе, смешиваясь с вонью извергнутого на пол вина.

Он посмотрел на свой глиняный шар. На жалкий росток. Унижение было тотальным. Он был не творцом. Он был поставщиком диковинок для сильных мира сего.

И именно в этот миг родилась его настоящая, беспросветная ярость. Ярость униженного гения. Он поднялся. Собрал с плаща и рук пыль - ту самую, липкую, в которой только что лежал. Он сбросил обломки склянок со стола и начал писать. Не пером. Пальцем. Грязью, пылью, кровью и позором. Он выводил не заклинание. Он выжигал приговор. Самому себе. И той реальности, что осмелилась считать его неудачником.

Он отступил. На столе дымились строки, будто выжженные калёным железом на шкуре реальности. Из-под обломков выполз Гомункул. Его звёздный глаз повернулся к тексту.

- Это... не алхимия, - просипел он, и в его голосе впервые прозвучало нечто, похожее на ужас.

- НЕТ, - голос Магиоры был подобен треску ломающихся миров. - ЭТО - ОБЕТ, КОТОРЫЙ Я ДАЮ САМОМУ СЕБЕ. ЧТОБЫ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ПАСТЬ.

Он повернулся к двери. Она вела в ночь. В ту самую ночь, где его ждал город, всё ещё верящий в философский камень.

- Пойдём, - сказал он, не глядя на творение. - У нас так много работы. Мы не будем изобретать или красть философский камень.

Мы сотворим так, что они сами принесут его к нашим ногам, умоляя взять.