Когда она наконец возвращается к жизни, никто поначалу не замечает перемены: ни счастливая мать, ни радостные подруги, ни даже отец, который обрек ее смерти. Всё в ней на первый взгляд по-прежнему: кожа белее молока, волосы гуще пшеничных колосьев, румянец нежнее роз. Она носит прежний цветочный венок вместо царского венца, и прозвание у нее тоже прежнее - Дева, словно она не замужем, словно она никогда не была замужем. Это не значит, однако, что у нее больше нет мужа. У нее нет живого мужа - и не будет, пока она сама жива. Таков уговор.
Поначалу подруги не дают ей покоя.
- Какое оно, твое новое царство? - спрашивает одна.
- Там действительно растут асфодели? - вторит другая.
- И всюду рассыпаны сокровища, несметные сокровища? - присоединяется третья. - Мы ведь знаем, отныне все, что покоится в земле, принадлежит тебе! Щедрый дар - не всякая невеста может таким похвастаться!
- Велика ли твоя власть?
- Почтительны ли твои подданные?
- Красив ли твой супруг?
- Это правда, что он боится солнечного света?
- Это правда, что он получил страшные ожоги, выбравшись наружу, чтобы завладеть тобой?
- Это правда, что ты...
- Что он...
- Что вы...
Она лжет в ответ, не тяготясь своей ложью. Да, под землей текут зловещие реки, и простираются унылые луговины, и мертвенным светом сияют чертоги, изваянные из предвечного льда: никакое живое тепло не вернет его к жизни, не сделает снова быстрой водой. И черные стада на лугах кормятся призрачными асфоделями, и корни деревьев тянутся вниз, во тьму, так же, как ветви стремятся ввысь, к солнцу, и подданные падают ниц, завидев свою повелительницу, и жертвенная кровь льется с алтарей, на краткий миг наделяя голодную тень утраченной плотью.
Подруги заворожено кивают, веря каждому слову. Эти рассказы им знакомы, эти рассказы звучат испокон веков. Люди, конечно, говорят другое. Люди боятся загробного мира, и населяют его чудовищами, и всеми силами стараются обмануть судьбу или хотя бы отсрочить неизбежное, и твердят, что лучше пасти коз на земле, чем царствовать под ее покровом, но она не человек. Она дочь двух божеств, и муж ее - бог, а боги, как известно, бессмертны. Она тому свидетельство - она, на полгода покинувшая царство мертвых: ее кожа, ее кудри, ее румянец. На первый взгляд всё в ней по-старому юно - но только на первый.
Перемена есть: створоженное молоко ее кожи, перезрелая пшеница волос, червивые розы щек. К ее дыханию больше не примешивается аромат сладких плодов - теперь это запах гнили, приторный и тошнотворный. Ее прикосновение к посевам умножает лишь спорынью и плесень. Под ее сердцем лучится жадными ростками гранатовое зернышко, претворяя внутренности в перегной. Совсем скоро от нее останется одна пустая оболочка, которая рассыплется прахом, едва придет срок возвращаться, и гранатовое дерево на могиле станет тянуть ветви ввысь, к солнцу, а корни во тьму, к ней, в тщетной попытке обнять. Она покинула царство мертвых не навсегда. Таков уговор.
Это правда, что ты... что он... что вы... Это правда? Это правда?
Она не рассказывает правду - потому что не знает, как рассказать. Боги бессмертны, их душа не расстается с телом, их разум не в силах забыться. Быть может, люди действительно видят и реки, и луга, и роскошные чертоги с пустым троном, и злобных тварей, преграждающих путь назад. Быть может, для них смерть - это действительно сон, тихий или тяжелый, смотря по грехам. Но для нее смерть - это земля: сырая земля на лице и во рту, земля под головой, земля между ног, и камни на веках, и кольчатые черви на пальцах, и глухая теснота могилы, и рука в ее руке - чужая, но такая же холодная и неподвижная.
"Отпусти меня. Пожалуйста".
"Я не могу. Ты мертва".
"Ты убил меня".
"Да".
Плоть понемногу слезает с костей, кости распадаются пылью - по крупице в столетие. Боли нет - нет ровным счетом ничего. Ни рек, ни лугов, ни древнего льда, струящего призрачный свет вместо талой воды. Сквозь землю просачивается жертвенная кровь, на краткий миг даря жар заемной жизни. И голос рядом с ней - бесплотный голос, которого, впрочем, тоже нет, потому что он звучит лишь в ее бесплодных мыслях, звучит до сих пор, стоит ей только уснуть, ведь сон - это голодная тень смерти, что жаждет незрелых гранатов.
"Почему ты выбрал это царство?"
"Я не выбирал".
"Я тоже не выбирала".
"Да".
Кусочек железа тает на языке, румянец свертывается трупными пятнами. Она смотрит в зеркало и видит, как обнажается череп, как следом за свадебным нарядом с нее лоскутами сходит кожа. Таков уговор, и время настало. Боги бессмертны. Они не умирают, хотя могут быть мертвы. Но даже мертвые боги не перестают быть богами.
"У нас будут дети?"
"Нет. Мертвое мертво".
"Значит, тебе не нужна жена. Тебе нужно что-то другое".
"Да".
Она с запозданием понимает необратимую истину: живое можно сделать мертвым, но мертвое живым - никогда. Над смертью не властен никто - даже бог смерти. Она жива лишь наполовину - и потому целиком мертва. Никто до последнего не замечает в ней перемены, однако гранатовый проросток внутри, единственное продолжение, которое у нее будет, напоминает вновь и вновь: она вернулась к жизни, но не ожила - и никогда не оживет.
"Почему ты здесь?"
"У меня не было выбора".
"Он убил тебя при дележке? Как ты потом убил меня? Потому что я его дочь?"