Первый закон. Зомби не может причинить вред джентльмену или своим бездействием допустить, чтобы джентльмену был причинён вред.
Второй закон. Зомби должен повиноваться всем приказам, которые даёт джентльмен, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону.
Третий закон. Зомби должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не противоречит Первому или Второму Законам.
Три закона зомбификации, разработанные мистером М.
Д-р Дж.Ватсон (канон):
Даже в длительных личных духовных поисках, требующих телесного отсутствия в Лондоне, мой друг Холмс ни на минуту не забывал о долге британского джентльмена. Он старался держать руку на пульсе лондонской жизни; часто это была моя рука - в чём признаюсь отнюдь не без гордости. Более года мой друг странствовал по горам Тибета, но и оттуда находил возможность поддерживать связь по беспроволочному телеграфу с нашей квартирой на Бейкер-стрит. Жаль, что из нашего телеграфического общения мне удавалось весьма немного узнать о его озарениях в освоении буддистских созерцательных практик, но.зато мои собственные отчёты были неизменно полны и пространны.
Ещё в день, когда Холмс улетал на Тибет континентальным аэродилижансом, он специально просил меня проследить за течением лондонской жизни со всей бдительностью армейского медика, отмечая любые доступные взгляду её аномалии - без какой-либо предварительной оценки, приводящей к селекции фактов. Что ж, я с полной самоотдачей ежедневно штудировал 'Таймс' и держал свои уши открытыми, совершая в уик-энды оздоровительные прогулки по Гайд-Парку, Чипсайду и Пикадилли.
Правда, в какой-то момент я столкнулся с проблемой бедности лондонской жизни какими-либо происшествиями. Впечатление создавалось такое, что репортёрам было не о чем сообщать в разделе криминальной хроники. Кстати, и грозный инспектор Лестрейд, с коим я как-то пеореговорил по оказии, тоже придерживался странного убеждения, что Скотленд-Ярду в нынешнем просвещённом веке посчастливилось искоренить преступность в Лондоне и в большинстве прилегающих графств.
Как итог, и мои сообщения Холмсу день ото дня становились скучнее и беспредметнее. Было обидно осознавать, что в Лондоне не происходит совсем ничего, мало-мальски достойного внимания моего друга. Я уже думал, что Шерлок так и останется в горном Тибете, не находя ни единого повода для возвращения. Но история распорядилась иначе. Кажется, именно бедность моих сообщений Холмсом была воспринята как тревожный симптом.
Да, тибетское дело его завершилось внезапно; в очередной телеграмме он попросил его встретить на вышке Центрального аэровокзала, возле 1-го пирса стоянки для паровых аэродилижансов, с видом на Пикадилли и на Чипсайд.
Наша встреча у прошла сердечно. Лишь единожды Холмс будто к чему-то прислушался и спросил невзначай:
- Как-то тихо сегодня, не правда ли?
Тихо? Должно быть, мой друг шутил, ведь не мог не услышать столь привычную уху лондонца какофонию звуков промышленного происхождения. Почти рядом стучали машины текстильной фабрики, с Темзы свистели и кашляли быстроходные катера, от Ист-Энда порывами ветра несло пыхтенье котлов и гудки паровозов, а буквально над ухом оглушительно скрежетали причальные тросы отправляющихся дирижаблей.
Верно, Холмс вообще перестал замечать техногенный шум?
Много позже, когда я имел интеллектуальное счастье ознакомиться с тайным Кодексом джентльмена, я нашёл в нём фрагмент, с недвусмысленностью отвечающий недовысказанной мысли Холмса: 'Статья 51. Когда все ведут себя идеально, кто-то уже мёртв'.
Но в то время, в аэрокэбе, я отметил лишь то, мой друг был весьма задумчив. На лицо его время от времени возвращалось отрешённое выражение, словно в очередной головоломке, которую он разгадывал, недоставало необходимых деталей. 'Что у него на душе?', - вопрошал себя я, тренируя систематическую наблюдательность. Приходили на ум немудрёные объяснения: что мой друг до сих пор под впечатлением от обаяния Далай-ламы; что медлительно-долгий полёт дирижаблем от гор Тибета Холмса невольно настроил на философический лад...
Только дома я понял: разгадку искать надо было не в прошлом, а в настоящем.
- Слишком спокойно, Ватсон, - сказал он мне, стоя у распахнутого окна своего кабинета и глядя на огоньки в тумане на Бейкер-стрит. - Этот город дышит так ровно, как тело, из которого извлекли душу. И помяните мои слова, до окончательного прекращения дыхания осталось уже недолго.
- В каком смысле, Холмс?
- В прямом. Лондон лишится дыхания. В нём не будет ни дуновения ветра, ни топота шагов, ни кашля. Только вежливость по-английски. Смертельная вежливость.
- Конспирология, Холмс! - покровительственно усмехнулся я и безмятежно пошёл дочитывать медицинский журнал.
Неопознанный комментатор:
Симптоматика близящейся смерти города, не замеченная доктором Ватсоном, Холмсу была и тогда очевидна и несомненна. Взгляд из окна (у которого доктор частенько его заставал) говорил его другу о многом, о слишком многом. Скажем, туман ныне стелился по мостовым ровным ковром, словно бы вычерченным с применением линейки и циркуля. Крики газетчиков поражали однообразием интонаций. Даже собаки лаяли с равномерными паузами, не повышая голоса на прохожих.
Холмс в ту неделю разработал прибор, названный им 'дыхометром'. Выглядел он, как барометр, но измерял колебания атмосферной влажности и выделение углекислоты в антропогенном диапазоне. Холмс включил его, но прибор молчал. Стрелка стояла на нулевой отметке. Холмс убедился, что город умер. Но отчего? Неужели от избыточной цивилизованности?
Данный вопрос освещён в тайном Кодексе джентльмена: 'Статья 61. Когда джентльмен умирает, он делает это с изяществом. Когда общество умирает, оно пишет трактат о вежливости'.
Ночью Холмсу прислали таинственную записку и отпечатанный свод основных статей первой редакции Кодекса джентльмена. Разобраться в записке оказалось непросто.
- 'М' и 'М', - бормотал он наутро. - Ну да, Мориарти. Но кто же - второе 'М'?
- Моран? Милвертон? - предполагал доктор Ватсон.
- Нет, это было бы слишком лёгким решением... Первый смог предложить три закона зомбификации - с этим 'М' всё понятно: Мориарти и есть. Но второй... Он сумел сублимировать их в правила джентльменификации, что и дали основу сему любопытному Кодексу... А подобное по плечу лишь настоящему джентльмену...
Холмс читал, восхищаясь: 'Статья 1. Джентльмен обязан заботиться о своём совершенстве в той мере, в какой приближается к совершенству наш прогрессивный век. Статья 2. Джентльмен лишь тогда идёт по пути внутреннего прогресса, когда совершенствует вежливость слов и поступков. Статья 3. Необходимым условием приращения вежливости у джентльмена надо считать совершенный контроль над дыхательными движениями... Статья 20. Человечество не может нанести вред джентльмену или своим бездействием допустить, чтобы джентльмену был нанесён вред'.
Дело второе. Механический труп мисс Аддерли
Д-р Дж.Ватсон (канон):
Через день или два целый Лондон шептался, обсуждая уход мисс Эвелин Аддерли - филантропки, погибшей, как писали газеты, 'от переизбытка эмоций'.
Мы вместе с Холмсом не преминули пойти на похороны.
Церемония проходила пугающе безупречно. Даже вороны на кладбищенских вязах сидели чинно, словно прошли курс этикета для послесмертия. При закрытии крышки гроба Холмс заметил клеймо на внутренней панели - 'М.М.Индастриз', сопровождаемое столь знакомым скрещением шпаг... Он прошептал:
- Мориарти-Меканикл... Стало быть, смерть теперь - лицензированное предприятие.
А наутро весь город заговорил: ба, мисс Аддерли видели на Пикадилли! Там она без стеснения совершала покупки, приветствовала знакомых, дарила цветы прохожим - и, конечно же, выглядела совершенно живой. Слишком живой для такой предыстории.
- Любопытное воскрешение, - молвил Холмс. - Думаю, надо бы нам навестить покойницу.
Мисс Аддерли мы застали в её же особняке. Она встретила нас улыбкой, столь совершенной, как чашка из императорского фарфора.
- Мистер Холмс, доктор Ватсон, - сказала она. - Видеть вас у себя - это просто прелесть! Извините меня, если голос звучит несколько... металлически.
Я содрогнулся: движения леди были точны, но она не дышала. Совсем. Ни разу.
Холмс слегка поклонился:
- Сэр Мориарти, должно быть, гордится своим творением.
И в глазах у мисс Аддерли словно искра блеснула. Словно душа её попыталась прорваться на здешний свет.
- Иногда, - прошептала она, - я вспоминаю, как в детстве плакала. Но ведь плач неприличен, не правда ли, джентльмены?
Холмс ответил прохладно:
- Возможно, единственное, что делает женщину очаровательной, это факт неприличности её слёз.
После мисс Аддерли пригласили на бал в честь второго её рождения. Холмс настоял, чтобы и мы присутствовали.
Бал проходил в Академии, в большом Гриффиндорском зале. Музыка мерно звучала, безукоризненно. Танцы шли сообразно хронометру. Посторонние вздохи не нарушали ритма.
Но посреди совершенства мисс Аддерли вдруг остановилась, замерла. Голос её изменился, глаза полыхнули огнём.
- Ошибка протокола. Эмоция обнаружена, - произнесло механическое устройство внутри неё.
Зал онемел. А она тогда стала плакать - слёзы текли у неё по щекам, маслянисто-густые, будто капли машинного масла.
- Помогите мне чувствовать... хоть что-нибудь!.. - прошептала она.
Адрес подпольной механической мастерской Холмс отыскал не постигнутым мною способом. Под театром Сент-Джеймс, среди груды гробов и таинственных механизмов гордо стоял профессор.
- Добрый вечер, - сказал Мориарти, - рад, что на сей раз вы явились ко мне цивилизованно, по-хорошему, без попыток убийства. Меня ведь не уничтожить, ибо, как видите, я отныне не человек. Я система...
Что имел он в виду?
Холмс отметил:
- Система ошибок. Вы лишили наш мир его подлинной музыки.
- О, напротив, - возразил Мориарти, - я избавил его от фальшивых нот.
В этот миг в мастерскую вошла мисс Аддерли.
- Я, - сказала она, - не хочу больше быть примером. - И сорвала с груди медную пластину, до сих пор глухо прикрытую викторианским платьем. Из-под пластины - сноп искр, электрический треск и запах озона... Миг - и мисс Аддерли грузно осела в объятиях Холмса.
Прошептала:
- Я чувствую боль. Наконец-то... Спасибо.
Холмс закрыл ей глаза и тогда произнёс:
- Даже машина способна предпочесть порядку страдание. Следовательно, профессор, вы проиграли.
Выдержка из Кодекса джентльмена на эту тему: 'Статья 52. Вежливость без боли есть ложь. Только страдающий может быть истинно добрым'.
Дело третье. Культура отмены смеха
Д-р Дж.Ватсон (канон):
Лондон прежде шумел. Даже в самые унылые дни паровые экипажи кричали свистками, газовые фонари трещали без умолку, а уличные мальчишки спорили с дворовыми собаками в бессмысленном шумоизлиянии. Но этим зимним утром город был безмолвен.
Я вышел на улицу и услышал только шаги - свои и чужие. Все говорили шёпотом, будто в присутствии невидимого монарха. Даже ветер двигался с осторожностью, не нарушая приличий.
Я вернулся на Бейкер-стрит. Холмс сидел у окна, рассматривая газетную вырезку под увеличительным стеклом.
- Смех, Ватсон, - промолвил он, - это последнее преступление эпохи. Сегодня утром арестовали актёра, позволившего себе улыбнуться на репетиции. Газета утверждает, что публика посчитала себя оскорблённой заочно подобной реакцией лицедея, хотя премьеры спектакля и не состоялось.
- Боже правый, - выдохнул я, - но это ж безумие...
Холмс произнёс:
- Возможно, безумие - единственный шанс остаться живым.
На рассвете мы получили записку: 'Если смех преступление, значит, и я убийца. Прошу о защите. Т.Б.'
Инициалы принадлежали Тобиасу Блейку, некогда знаменитому комику Вест-Энда, изгнанному из театров за 'неуместную живость', так как ныне в чести совсем несмешные комики.
Мы нашли его в мансарде над лавкой по ремонту газовых фонарей. Встретил он нас в состоянии будто бы даже спокойном - только взгляд был пустым и губы ритмично подрагивали, будто шутку припомнили, но не смели произнести.
- Они заставили меня смеяться по регламенту! Представляете, мистер Холмс? - Десять секунд на лёгкую усмешку, четверть минуты на одобрительный смешок, разогревающий публику. Я старался, но был слишком искренним - и меня сочли неисправимым...
Холмс склонил голову:
- В чём ваша просьба ко мне?
Блейк улыбнулся уголком рта:
- Найдите мой смех, сэр. Они его забрали.
Расследование привело нас к зданию Министерства нравственного звука - новому зданию, где звукометристы следили за уровнем проявления эмоций в публичных местах.
Нас встретил юный чиновник с лицом, гладким, как стекло.
- Смех - раздражитель, сказал он. - Он подрывает дисциплину дыхания и отрицательно действует на осанку.
- А вы, юноша, сами смеялись когда-нибудь? - спросил Холмс.
Юный чиновник признался:
- Однажды, во сне. Но, проснувшись, немедленно извинился перед всеми, кого потревожил.
Холмс поглядел на меня с затаённой болью. И промолвил уже по выходе из Министерства:
- Ватсон, они регулируют даже сны. Похоже, им осталось лишь упразднить сердце - как ненадёжный источник ритма.
Странно, но Холмс избегал уточнения, кто такие 'они'.
Что же до Блейка, то он попытался ещё отыграться, и прислал нам билеты на подпольное выступление, на котором хотел 'вернуть человечеству смех'. Зря он, подумали мы, но пошли поглядеть, чем закончится дело.
Зал был тёмным, холодным, как будто заброшенным, пах неприятно - потом и пылью. В первых рядах сидели изгнанники, подобные Блейку - музыканты, актрисы, уличные певцы. А на сцене - один лишь прожектор и Блейк в его фокусе.
Вышел он медленно, словно шагал по незримой грани сна и небытия. И вдруг рассмеялся. Негромко, но чисто и живо, словно ребёнок при встрече с весенним солнцем. Смех прозвучал необычно - без глуповатых надрывов, столь характерных для современных комиков. Звук его был невыносимо прекрасен.
Но секунду спустя на галерее раздался металлический щелчок - это машины наблюдения зафиксировали нарушение протокола.
Холмс вскочил и крикнул актёру:
- Бегите!
Поздно. Зал осветили мощные лампы. Зрители замерли, как замороженные, как статуи. Тишина же вернулась, ещё поплотнее прежней.
Вечером Холмса нашёл у камина в гостиной. А на камине стояла пустая чашка.
Друг мой сказал:
- Ватсон, смех - это дыхание души. Они отняли воздух.
Из Кодекса джентльмена, статья 78. 'Когда смех становится преступлением, молчание - единственно законосообразный акт личной храбрости'. И ещё: статья 77. 'Смех - неприличная демонстрация душевных способностей. Истинный джентльмен предпочитает лёгкую улыбку вечности'.
Дело четвёртое. Чай, который заварил Сатана
Д-р Дж.Ватсон (канон):
Лондон привычно тонул в тумане, пахнущем креозотом, углём и машинным маслом. Я застал Холмса стоящим возле окна в гостиной. Его лицо отражалось в стекле, и создалось впечатление, что мой друг дискутирует со своим отражением - с частью себя, что уже перешла грань между мыслью и смертью.
На столе же дымилась чашка зелёного чая. Цвет его (преядовитейшего оттенка) мне, как врачу, поневоле внушал тревогу.
- Холмс, - молвил я, - это не стоит пить. Пахнет оно, как токсикологическая лаборатория Скотленд-Ярда.
Но увы, никогда мне не удавалось отвратить его от сомнительных экспериментов. Холмс - эмпирик-индуктивист, плоть от плоти британской науки и философии. Всё ему надо попробовать на личном опыте, от просроченного кокаина и до самых жутчайших и хищных зелий нашего века.
- Ватсон, - ответил он мягко, - в век пара и электричества даже такому напитку, как чай, должно быть рациональным. Данная жидкость - не что иное, как дистиллят спокойствия.
Я не решился ему возразить, что радикальным и самым надёжным успокоителем в настоящее время считается цианид.
Друг мой сделал глоток и закрыл глаза.
- Замечательно. Не отмечаю ни страсти, ни воспоминаний. Чистая, абсолютная вежливость.
Я подался вперёд, потрясённый.
- Холмс, но ведь это смерть...
- Кажется, прав Мориарти, - молвил он отрешённо. - То, что мы мним душой, это на деле... просто избыточность эмоциональных реакций.
- Вы смеётесь, мой друг.
- Ватсон, смех - это дыхание души. Они отняли воздух. Вежливость, возведенная в закон, сделала дыхание занятием неприличным.
- Мы должны что-то сделать.
- Возможно, - ответил он, - но сперва мне пора перестать дышать самому, чтобы понять, как у них это получилось.
Он повернулся ко мне, и на мгновение мне показалось, что в лице его не осталось тепла. Лишь совершенство формы. Зря понадеялся он на доказательство от противного.
Тихо-то как... А почти весь ХIХ век Лондон жил шумом: стуком колёс экипажей по влажной брусчатке, лаем собак, гулом фабрик, шипением пара и восклицаниями торговцев. Но в тот год город замер. Вежливость победила жизнь.
Холмс восседал в старом добром кресле у камина на Бейкер-стрит, отчего-то столь бледный и сосредоточенный, словно... словно читал не газету, а приговор человечеству. Перед ним на столе находился графин с зеленоватой жидкостью непонятного происхождения - я подозревал, что это чай, настоянный на каких-то химических зломечтаниях и безумствах.
- Видишь ли, Ватсон, - не отрывая глаз от бумаги, промолвил Холмс, - новым указом из Министерства механической этики джентльменам предписывается спокойствие в равной мере как до, так и после смерти. Воспитание юношей перед смертью возлагается на корпорацию Оксфордского университета. Для посмертного же воспитания... - Он показал мне заметку в 'Таймс': 'Сегодня при Вестминстерском аббатстве состоялось открытие Академии посмертных манер - учреждения, обучающего граждан надлежащему поведению после кончины'. - А ирония в том, что свой первый экзамен ими предполагается производить на мне.
Холмс как в воду глядел! Не прошло и недели, как явился на Бейкер-стрит господин в строгом траурном одеянии с сильным запахом формалина. Он поклонился, представился младшим инспектором по этическим аномалиям, и вручил приглашение Холмсу. 'Мистер Шерлок Холмс призывается как внештатный советник при формировании Кодекса джентльменского посмертия'. Холмс, к моему ужасу, согласился.
Академия, куда мы явились в аэрокэбе, напоминала не учебное заведение, а мавзолей. Мраморные стены дышали могильным холодом, а по коридорам бесшумно скользили слуги - слишком покойные, чтобы казаться живыми.
- Хорошо дрессированы, даже слишком, - заметил Холмс.
В аудитории нас ожидал Мориарти - давний знакомый, заслуженнейший профессор.
- Милости просим, - сказал Мориарти. - Мы в Академии ныне работаем над новым определением человечности.
Он подвёл нас к витрине, где возлежал мужчина во фраке. Неподвижное тело, однако глаза - распахнуты. На табличке у изголовия значилось: 'Сэр Эдмунд Грей. Пример джентльмена. Дисциплинирован даже в смерти'.
- Он, - прошептал я, - как будто... жив?
- Это, - сказал Мориарти, - вопрос грамматики. Мы исключили ненужные времена из его существования.
Холмс поглядел на мертвеца, на профессора:
- И полагаете, будто бы этим спасаете общество?
- Мы избавляем его от истерии жизни, - пояснил Мориарти.
Холмс достал из кармана свою записную книжку и черкнул в неё несколько слов. Позже мне посчастливилось подсмотреть, что он тогда написал. Я увидел в ней первые строки из Кодекса джентльмена: 'Статья 51. Быть мёртвым - крайняя степень такта'.
Сделка о зомби- и джентльменификации
Из архива газеты 'Таймс':
Ныне в Палате Лордов обсуждается законопроект 'О принудительной зомбификации простолюдинов'. Спикер палаты считает его актуальным и сообразным веяниям прогресса, но не скрывает и настороженности: как бы не сделать простолюдинов совершеннее самих джентльменов.
Неопознанный комментатор:
В клуб 'Диоген' приходили особые, очень солидные джентльмены. Те, что не только любили, но и умели молчать. В нём состоял, кроме прочих, и Майкрофт Холмс. Кажется, это ему принадлежала сентенция, что вошла в Кодекс джентльмена как статья 53. 'Истинная вежливость не в том, чтобы молчать, а чтобы позволить другому шуметь, сколько заблагорассудится'.
Гость, которого ждал Майкрофт Холмс, был давно уже вычеркнут из списков живых, что, признаться, ничуть не прибавило ему респектабельности. Но ведь истинные джентельмены, как известно, находятся на службе Её Величества, а условия службы предполагают готовность якшаться с самым разным полезным сбродом, а в особенности талантливым. Светлые цели оправдывают неприятные средства и способы.
Дверь открылась, и в зал зашёл бледнолицый профессор. На бескровном лице Мориарти не отражалось ни малейшей интенции, а за ухом размеренно тикал заменяющий мозг механизм, из которого кабели целым пучком уходили по позвоночнику.
Майкрофт кивком предложил профессору проследовать в кабинет, где условия звукоизоляции позволяли общаться вслух. Тот, кряхтя и поскрипывая, устроился в кожаном кресле.
- Рад, что вы были воскрешены, - проговорил хозяин.
- Хех, воскрешение для меня - это вопрос научного интереса.
- Восхищён постоянством. Выходит, и смерть не смогла вас отвлечь от экспериментов.
Мориарти осклабился, обнажив шестерёнчатую нижнюю челюсть. Её вид говорил об отсутствии всяких чувств.
- Я пришёл, - сказал он, - осознав убедительность вашей просьбы. В чём предмет нашей встречи?
- В новейших, - сказал Майкрофт Холмс, - воспитательных технологиях. Вы, как я знаю, достигли успеха в зомбификации простолюдинов. Опыт ваш будет востребован и в подготовке элиты.
- Вы об идее, что смерть есть залог совершенства?
- Да. Нам никак не позволено допустить, чтобы зомби-простолюдин был хоть в чём-нибудь совершеннее джентльмена. Идеальная вежливость достигается только тогда, когда жизнь воспитуемого не препятствует воспитанию.
- Что ж, - сказал Мориарти, - готов предложить свои наработки. Но учтите, из них совершенно неустранимо анархическое начало. Вы же стремитесь к порядку, а не деструкции.
- Тем не менее, я убеждён,.- молвил Майкрофт Холмс, - что мы делаем общее дело. В конечном счёте.
- Что ж, - Мориарти закашлялся. - за порядок под руководством Её Величества! Только он уничтожит наш мир до самого основания.
- И за деструкцию. За эффективные способы гадить! Только они обеспечат Британии надёжный порядок.
Дело пятое. Вежливость королей
Из Кодекса джентльмена, статья 81. 'Вежливость - это искусство исчезать по-английски. То есть так, чтобы никто не заметил твоего исчезновения'.
Д-р Дж.Ватсон (канон):
Преображённая Британская империя готовилась к празднику. Считалось, что этот день ознаменует эпоху воистину новую - то есть эпоху Всеобщего благоразумия. Полдень, зенит эры профессора Мориарти, в каковом страсти утихли, а смех забыт - за неимением даже самих предметов, достойных осмеяния со стороны джентльменов.
Королевский дворец сиял. Лица гостей были безупречно спокойны, словно их выточили из жемчуга.
Холмс получил приглашения от самого Майкрофта - ныне премьер-комиссара по гармонизации поведения. Мы прибыли вовремя, благо, заторов на улицах не было. Экипажи двигались размеренно и беззвучно - как и прохожие. Люди кивали как будто бы в унисон. Даже часы на башнях словно не просто ориентировали люд по времени Гринвичского меридиана, а неумолимой обязательностью отсчитывали единый пульс нации.
- Наша Британия, Ватсон, достигла теперь совершенства формы, - промолвил Холмс, глядя на строй охраны у ворот.
- Но ведь форма без дыхания - это гробница! - воскликнул я.
Он улыбнулся едва заметно:
- Потому-то она и вечна.
Майкрофт Холмс принял нас в зале, где вместо портретов в рамах висели зеркала. Он постарел - это было заметно по теням вокруг глаз, в которых не наблюдалось ни сна, ни пробуждения.
- Брат мой, - сказал он, - я ныне сумел завершить все величественные проекты, которые ты предвидел. Британия ныне не думает, она действует. И не чувствует, стало быть, не ошибается.
Холмс склонил голову:
- Ты всё же сделал людей машинами.
- Нет. Я всего лишь освободил их от боли. От неприличных вспышек душевных сил. Разве это не милосердие?
Майкрофт подошёл к окну.
- Сегодня вечером мы отключим дыхание города. Он теперь будет питаться лишь паром да электричеством. Без случайных вздохов и стонов. Это и есть порядок.
Холмс стоял неподвижно.
- Ты уничтожишь жизнь.
- Я уничтожу страдание, - ответил Майкрофт. - Ты, брат, всегда был чересчур человечен.
Холмс чуть помедлил, и задал вопрос риторического назначения.
- В чём сила, брат?
И показалось мне, что вопрос этот словно содержит отсылку к разговору каких-то других братьев, что живут в иных временах и пространствах, если не прямо в вечности. Так мог бы Авель спросить у Каина, или же Рем у Ромула, или Иосиф у основателей целых одиннадцати колен...
Когда часы пробили девять, по всему городу загудели трубы. В этот миг свет газовых фонарей сделался белым, почти живым, и я понял: машины запущены. Лондон задышал не воздухом, а водяным паром.
Люди замерли на улицах с одинаковыми улыбками. Они стали воплощением Кодекса: безупречными, малоподвижными, благородными. Город как будто бы жил, но никто в нём уже не дышал.
Холмс обернулся ко мне:
- Ватсон, ты слышишь этот звук?
Я прислушался. Было тихо.
- Это - совершенное общество, - сказал он. - Без вины, без страсти, без фальши. Вежливость как форма вечности.
- И смерть как её содержание, - прошептал я.
Он кивнул. Полагаю, что принятый им напиток предрасполагал к согласию - как со мною, так и с текущей и прогрессирующей действительностью.
В полночь мы встретили Мориарти. Он стоял на мосту, глядя в мутную Темзу. Он теперь был отнюдь не врагом, а, скорей, отражением.
- Ну что, Холмс? - произнёс он с какой-то измученной мягкостью. - Ты доволен? Я ведь предупреждал, что логика - сильный наркотик. Майкрофт довёл его дозу до запредельных значений.
- Ты всегда стремился разрушить порядок, - напомнил Холмс.
- А ты - сохранить его. Но разве не видишь, что мы оба служили единой силе - смерти.
Холмс промолчал. Мориарти шагнул к нам ближе.
- Вежливость не оставляет места свободе. В безупречности исчезает жизнь. Джентльмен, доведенный до совершенства, должен быть мёртв.
Холмс погляделся в него, как в зеркало. Молвил:
- Ты прав. - И исчез в тумане.
Что тут добавить? Я больше не видел Холмса.
А Британия... ну, не то, чтобы пала. Но и она растворилась в вечности. Улицы сделались ровными, Темза утратила силу и перестала течь. Лондон наполнили лица, подобные маскам. Где джентльмены, где зомби - не определишь. Даже на небе рукотворным туманом из специальных 'косметических' труб цивилизаторы тщательно заретушировали созвездия.
В 'Таймс' написали, что наступивший конец истории был достигнут без потрясений.
Лишь иногда - вероятно, галлюцинируя - мне удаётся услышать звук, отдалённо похожий на смех. Тот, кто смеётся (должно быть, продукт моей личностной диссоциации), мнит себя победителем и волевой несгибаемостью напоминает мне... Да, о статье 99 из Кодекса джентльмена: 'Если империя прекращает дышать, джентльмену остаётся совершенствоваться в последнем искусстве - умирания с благородной осанкой'.
Неопознанный комментатор:
Официальная точка зрения похоронила Холмса. Сам доктор Ватсон её, как умел, поддержал. Но существуют апокрифические источники. Да и в секретной редакции Кодекса джентльмена можно найти основания для надежды: 'Статья 55. Истинная вежливость - это умение умереть, не переставая быть живым'.
Ночью Холмс вместе с Ватсоном скрытно проникли в подвал Академии. Там, в глубине, среди труб и поршней, стояла огромная установка - 'Автомеханический регулятор приличия'. К ней были присоединены тонкие медные шланги, ведущие к станциям вентиляции города.
Эта машина работала чисто, беззвучно, незаметно откачивая из лондонского воздуха всё, что препятствовало идеальной вежливости: смех, усталось, разжражение, вздохи. И насыщала воздух благоразумием.
- Гениально! - произнёс Ватсон с ужасом.
- Разумеется, - молвил Холмс. - Это же почерк Майкрофта. Только он мог убить человечество во имя порядка.
На панели прибора он увидел латинскую надпись: 'Respira Urbanitate'. 'Дыши Благовоспитанностью'.
Холмс открутил один клапан. Машина издала шипящий звук, и впервые в подвале повеяло свежим воздухом. Тут же снаружи кто-то и кашлянул. Живо, по-человечески.
Холмс улыбнулся:
- Слышите, Ватсон? К нам возвращается жизнь. Шумная и невежливая, но настоящая.
А наутро в газетах - заметка: 'Кто-то нарушил Центральный регулятор приличия'. Как итог, засмеялся один человек и восьмеро улыбнулись. Пострадавшим оказывается содействие.
Холмс оживился:
- Дыхание возвращается! Стало быть, есть надежда.
Ватсон поднял бровь:
- А если Майкрофт усовершенствует регулятор?
- Значит, я снова нарушу правила. Я джентльмен, мне можно.
Холмс записал в блокноте: 'Статья 51. Джентльмен дышит. Всё остальное - манеры мёртвых'.