В ночь перед похоронами Ольга наконец-то уснула, и уснула рано, еще и девяти не было; Андрей укрыл ее одеялом, постоял, вслушиваясь в прерывистое дыхание жены. И подумал, отстраненно, устало, подумал, что осталось пережить чудовищный завтрашний день, и начать новую жизнь, tabula rasa; да, голую, обездоленную, уже без Димки, но жизнь, как ни банально, продолжается.
Потом погасил свечи и тихо вышел из спальни, возвращаясь мыслями к первому дню ада.
Ад этот накатывал волнами; первая обожгла резко и вдруг, как будто внутри лопнула склянка с кислотой. Только что была секунда "до": двадцать шестое декабря, праздная безмятежность субботнего вечера, они были в гостях у Кудиновых, отмечали Рождество, музицировали, шутили, пили шампанское. А потом появился посыльный, отводящий глаза, и эта записка, и Ольга, и ее длинные пальцы, разрывающие конверт, и ее резко помертвевший взгляд.
"Дима", сказала она одними губами.
Вторая волна, когда ужас осел внутри, утих, затаился, растекся липкой, тошнотворной массой, пришла потом, от нее как-то спасало постоянное движение; лишь бы не остановиться и не задуматься, словно в "беличьем колесе", не зря испокон веков подготовка к похоронам обросла ритуалами. Не дать себе времени: оформление документов, выбор гроба; Андрей как-то отстраненно подумал, что пасынок - вот никогда не называл так Димку, а тут всплыло слово - так вот, пасынок вымахал за последний год, гроб был длинный и казался от этого слишком узким. Был следователь, были вопросы про таблетки (откуда и чьи?), про отношения в гимназии, про "вы что, ничего не замечали?", стандартные, в общем-то полицейские вопросы.
Замечали, не замечали - какая теперь разница?
Мальчишку не вернуть, а меру вины каждый возьмет свою, сколько сможет или захочет.
У Димки, оказывается, был собственный ад, тщательно от родителей скрываемый.
Ольгу Андрей хотел как-то оградить от всего этого, и всплыло, кстати, слово "оградка" - по аналогии с оградкой кладбищенской. Но она, женщина сильная, даже слишком, сама настояла на полном и подробном изложении полицейским следователям всего, что знала, - только потом Андрей понял, что ей так намного легче, чем слушать его слова утешения, да и что он мог ей сказать?
А третья волна ада, непохожая на две предыдущие, нахлынула только сейчас, вечером, накануне похорон. Появилось ощущение собственной ошибки, ощущение, что не сделано что-то важное; привычное, в общем, чувство, когда дело касалось службы или любой ситуации, когда можно что-то исправить.
Но сейчас?
Не понимая, не осознавая логически зачем всё это, Андрей надел пальто, и, суетясь, как курсистка перед свиданием, вышел из квартиры, закрыв дверь на ключ, выйдя из парадного, некоторое время стоял под мерцающим светом уличного фонаря.
Морозный воздух обжег легкие.
Подумал, постоял и понял, куда он сейчас пойдет.
К дяде Елизару он пойдет, к отчиму своему, к Елизару Григорьеву, о котором даже не вспомнил за эти дни, точнее, вспомнил но...
А что, собственно, "но"?
Они перестали общаться после смерти матери, не сразу, нет, а постепенно; разошлись пути-дороги, и виноват в этом был не Андрей, разве не так?
Он, выросший без отца, дядю Елизара принял сразу, с первого взгляда; тот тогда еще был жизнерадостным, энергичным мужчиной, веселым, охочим до забав и придумок, азартный, в самом лучшем смысле этого слова. Мать, женщина строгая и властная, помнится, поджимала тонкие губы, когда они с отчимом дурачились, изображая то североамериканских индейцев, то мушкетеров короля; она и называла отчима "мой старший ребенок". Даже потом, когда Андрей вырос, когда закончил гимназию, а после и университет, отношения его с отчимом остались весьма близкими, уже больше дружескими, чем отношениями младшего со старшим. Оба имели схожий характер: бесконфликтные, не слишком твердые духом, немного эпикурейцы, любили книги и музыку.
А мать была старшей, она руководила ими обоими, чуть отстраненно выстраивала быт, говорила им, что делать: и их это устраивало.
Но пять лет назад мать умерла от горячки, сгорела за две недели, и если Андрей принял этот удар; тяжело, с трудом, но устоял, то из дяди Елизара словно вынули невидимый стержень. Не сразу, нет; в первый месяц он держался, успокаивал Андрея, поддерживал его, но потом в нем словно что-то хрустнуло, и из энергичного, чуть полноватого весельчака он постепенно превратился из человека разумеющего в безразличного, дерганого старика.
Андрей знал, всегда знал, что отчим любил мать какой-то дикой, несусветной любовью, но это, на его взгляд, ничего не объясняло, не раскрывало столь разительной перемены. В конце концов, мы все знаем, что жизнь жестока, и смерть любого, даже самого близкого человека, не повод зарывать себя в могилу.
Но дядя Елизар решил по-другому.
Он запил: не по-черному, не до утраты облика, и поначалу пил немного, пил как-то несуразно, неряшливо, по-детски таясь от Андрея и пряча бутылки. В подпитии становился еще более молчалив, лишь иногда повторял глупые и многозначительные фразы вроде: "я не смог ее спасти, а ведь всё было возможно", "жизнь не кончается даже для мертвых", хотя всем своим поведением декларировал, подчеркивал, как раз обратное. Андрей выдержал еще год, потом ему подвернулось место в Адмиралтействе с проживанием в казенной квартире, было ему уже двадцать пять к тому времени.
Они разъехались, Андрей квартиру продал, отчим съехал в комнату, правда, в хорошем месте, на Сенной, и еще какое-то время Андрей приходил к нему, посылал открытки по праздникам, постепенно привыкая к мысли, что дядя Елизар покинул этот мир вслед за матерью, и осталась лишь оболочка, имеющая мало общего с человеком, который когда-то заменил Андрею отца.
Ну а потом Андрей встретился с Ольгой; яркой, раскованной, эмансипированной женщиной, она была на пять старше его. Он влюбился, осознавая где-то, что компенсирует недавнюю потерю матери, сам, к своему удивлению стал отчимом, ибо у Ольги, чей первый муж погиб на Кавказе, был десятилетний сын.
Тогда он снова предпринял попытку восстановить отношения с дядей Елизаром, тем более, что и Ольга его желание приветствовала, к семейным узам у нее было довольно трепетное отношение. И они как-то зашли в гости, но ничего не поменялось, и им, точнее, Андрею, лишний раз пришлось убедиться, что всё напрасно, что прежний дядя Елизар исчез, кажется, теперь окончательно.
Тем более было удивительно внезапно нахлынувшее именно сейчас желание, даже не желание, а потребность, необходимость навестить отчима; уже был поздний вечер, и шансов, что из этого визита выйдет хоть что-то путное, было немного, да не было их, скорее всего, этих шансов.
С этими мыслями Андрей дошел до дома дяди Елизара, зашел в парадное; там пахло сыростью и кошками, он поднялся по лестнице, постучал. Долгое шуршание, возня, щель, потом цепочка соскользнула, и в полумраке коридора возникло осунувшееся лицо отчима.
- Я тебя раньше ждал, - сказал он, словно они виделись вчера. - Так и опоздать недолго.
Он посторонился, и Андрей прошел в узкий коридор, не понимая, куда он мог опоздать, но тут же сообразил: отчим по привычке готовится умирать, и его, Андрея, ждет вереница как бы многозначительных слов о бренности всего мирского.
Комната оказалась на удивление чистой. Дядя Елизар проковылял к столу, заваленному бумагами и книгами, и, прежде чем Андрей успел что-либо сказать, выудил из-под кипы пожелтевших газет початую бутылку водки и граненый стакан.
- Будешь? - спросил он, взглянув на Андрея мутными глазами.
Андрей покачал головой.
Дядя Елизар налил себе до краев, выпил залпом; движения его были несуетливы и отточены, как у рабочего за станком.
- Дядя Елизар, - начал Андрей, но отчим только рукой махнул.
- Знаю, - сказал он. - Димка твой... рассказывай.
И Андрей рассказал: про таблетки, невесть откуда взявшиеся у подростка, про то, что ничего они с Ольгой не знали: ну, травили парня в гимназии, многих травят, ну любовь несчастная, а у кого ее не было? Ну там еще неприятное событие всплыло, в краже обвинили, огульно, облыжно, потом замяли, но это нам, взрослым не привыкать, а дети, они же без кожи. Варился ребенок в собственном аду, огородившись от всех, в одиночестве своем, и никто не пришел к нему на помощь.
Говорил и понимал, почему он пришел сюда; отчим Димку не знал, и это оказалось неожиданно важно.
- Виноватым себя считаешь? - спросил дядя Елизар.
- Считаю. У меня не получилось, ну, как у тебя со мной, не смог я с ним общий язык найти, не сумел. И ничего ведь вернуть нельзя, хоть свою жизнь отдай.
- Вернуть... - отчим поскреб губы длинными ногтями. - Тут вопрос непростой. Жизнью это да, жизнью мертвого не вернешь. За мертвого, Андрей, надо бессмертие отдать.
Он поднял на Андрея глаза - взгляд был на удивление трезвым.
- Расскажу я тебе одну историю. Жил-был один человек, жил, у него женщина была, любил он ее больше жизни. И эта женщина умерла.
"Он же старше мамы лет на восемь", подумал Андрей, осматривая жилье, аскетичное, как монашеская келья. "У него никого нет. И не было никого, наверное".
- И человек этот, ну, назовем его Фауст, страдая от горя своего несусветного, гулял по ночному городу, - продолжал отчим. - И на мосту оказался. Нет, он не собирался прыгать, он хотел жить, у него оставался сын, которого любил. И к Фаусту подошел человек в черном плаще.
- И звали его Мефистофель, - сказал Андрей, откладывая в память это новое: "сын". Не помнил он, чтобы отчим так его называл.
И тут же подумал, что странным образом рассказ отчима не вызывал отторжения: вспоминая почти забытое, старое горе, Андрей как бы отстранялся от горя нового; "конечно, какое отчиму дело до Димки, он и не знал его, он все еще мусолит свою любовь к давно умершей женщине, ну не умеет по-другому, не научился жить без нее, а я ему не помог".
- Верно, Мефистофель, - согласился дядя Елизар, - хоть он и не представился. И Мефистофель этот сказал Фаусту, что может вернуть ему его любимую. Фауст был готов обменять свою жизнь на жизнь любимой женщины, но Мефистофель запросил другую цену.
Отчим сделал паузу, пытливо всматриваясь в Андрея.
- Какую? - спросил Андрей.
- Он потребовал от Фауста отдать не жизнь свою, а свое бессмертие. А этого Фауст не смог.
- Что такое - отдать бессмертие? - спросил Андрей, понимая, что дядя Елизар ждет от него этого вопроса, ну хочется выговориться человеку.
- Это то, что остается от человека после жизни, - пояснил дядя Елизар. - Мефистофель рассмеялся и пошел дальше, а Фауст остался на мосту. Он стоял и думал, что никого он на самом деле не любит, кроме себя, и будет продолжать влачить свое жалкое существование, баюкать свою никчемную жизнь с таким же никчемным бессмертием.
Дядя Елизар усмехнулся и налил себе еще - Андрей смотрел на его вздрагивающий кадык, обтянутый желтой кожей, на мутноватые глаза, которые он помнил совсем другими. Снова нахлынули воспоминания: вот они в Летнем саду, вот, в будто вымазанном зеленкой и йодом, осеннем лесу, вот изображают дуэль Онегина и Ленского.
"Я его бросил", опять подумал Андрей.
- Тебе не надо пить, дядя Елизар, - тихо сказал он. - Приходи завтра на похороны. И вообще, я тебя больше не оставлю одного. Я и так столько всего натворил. Ребенка своего не спас. Ты же маму не мог спасти, а я Димку мог. Я пойду, там Ольга одна.
- Маму? Маму твою как раз мог, - отчим вздохнул.
- Слушай, я всё понимаю...
- Возьми, - отчим протянул ему конверт. - Завтра прочтешь. Но завтра, не сегодня. А теперь иди. Не поминай лихом. Да и вообще никак.
И он нехорошо улыбнулся, обнажая редкие зубы.
Андрей, выйдя на морозный воздух, снова подумал, что никогда не бывает так, чтобы совсем всё было плохо. Да, жизнь не отыграть назад, мертвых не вернешь, но живых-то можно. Он вернет дядю Елизара, спасет его. Димку не спас, а дядю Елизара спасет.
Он вытащил из кармана конверт, грустно улыбнулся, открыл.
Конверт был пуст.
Проснулся он от непонятного звука: в доме что-то жужжало, звенело, звуки эти разительно отличались от мертвенной тишины последних дней.
- Оля, - позвал он. - Оля, ты где?
Ольга зашла в спальню, деловитая, сосредоточенная, без следов скорби на ухоженном лице.
- Сколько можно спать? - голос ее был недоволен. - Ты помнишь, что мы едем к Кудиновым?
Андрей посмотрел на часы, "бог мой, уже почти двенадцать. Но сегодня же похороны, какие, к чертовой матери, Кудиновы"?
Взгляд его уперся в отрывной календарь.
- Оля, - сказал он. - Какое сегодня число?
Она, уже собираясь выходить из комнаты, остановилась - видимо, что-то в интонации его голоса заставило ее напрячься.
- Двадцать шестое декабря, - сказала она. - Ты не заболел?
- Нет.
- Ну, тогда вставай, Димке надо помочь с уроками.
"Так не бывает", подумал Андрей, садясь на кровати. "Димка жив, и это всё было сном? Мистика".
Радость не спешила заполнять сознание - один сон мог сменить другим, так возможно, наверное. На тумбочке лежал конверт, и Андрей, вспоминая, что такой же он выбросил в урну вчерашним вечером, осторожно, как змею, взял его в руки.
Листок в конверте был слегка пожелтевшим - чернила высохли и местами читались плохо.
"У этой истории есть конец. Прошел месяц, Фауст похоронил жену, и с каждым днем все больше убеждался, что совершил непоправимую ошибку. Его жизнь потеряла смысл,- ведь отказавшись от бессмертия, он потерял себя, а любимую так и не вернул. И он снова, каждый день приходил на этот мост. Он ждал Мефистофеля, он молил бога о том, чтобы вернуть всё назад. И однажды Мефистофель пришел.
Фауст сказал ему, что согласен, что отдает ему свою жизнь и бессмертие, отдает всё, что у него есть, и даже то, что у него нет. Ведь отдать то, что нет, намного важнее. "Ты опоздал", сказал Мефистофель. "Твоя женщина уже далеко, я не смогу ее вернуть. Выбери кого-нибудь другого".
"Я не хочу никого выбирать", сказал Фауст.
"Тебе придется, таковы условия. Ведь твое бессмертие уже у меня, а сделка должна быть честной. Но я тебя не тороплю".
Андрей отложил письмо. Ольга, которая никуда не ушла, смотрела на него напряженно - как на больного.
- Всё потом объясню, ничего не спрашивай, ладно? - торопливо сказал Андрей. - Я к дяде Елизару, это очень важно.
- К какому еще дяде Елизару?
Она не шутила, она вообще не умела шутить. Внутри у Андрея шевельнулся холодок.
- Оля, ты не помнишь дядю Елизара? Елизар Григорьев, мой отчим, он мне вместо отца был, да и мы были у него...
И осекся.
"Что такое - отдать бессмертие? Бессмертие, это то, что остается после жизни?"
Лицо отчима качалось перед ним, как фонарь на ветру.
- Я не знаю никакого Елизара, - быстро, с какой-то странной, неуместной усмешкой, сказала Ольга. - И ты никогда не рассказывал ни про какого отчима, тебя вырастила мать, Андрей, что с тобой? Я знаю, что не хочешь к Кудиновым, но мы же договорились, в конце концов, зачем эти выдумки, ну не будь ребенком, я тебе столько раз говорила, я уже не знаю, как с тобой разговаривать...
Андрей уже не слушал. Он подошел к комоду, вытащил шкатулку с письмами и фотографиями; снимок, где они втроем: мать дядя Елизар и он лежал сверху, одно время Андрей его часто разглядывал.
Снимок был на месте. Вот мать, она и правда похожа на Ольгу, не лицом, конечно, а взглядом, и этими поджатыми губами. Вот он, еще студент, пытающийся не засмеяться, дядя Елизар тогда как раз рассказывал что-то из Аверченко, смешно гнусавя.
Но самого дяди Елизара на снимке не было.
Он посмотрел на жену.
Ольга, наконец, замолчала - смотрела чуть испуганно, Андрей вдруг понял, что не помнил её испуганной - никогда.
- Нет никаких Кудиновых, - медленно проговорил Андрей. - Есть ты, есть я, есть наш сын, который нуждается в нас намного больше, чем мы думаем. И эти дни мы проведем вместе, все вместе, понимаешь меня?
- А Елизар Григорьев есть? - Ольга еще говорила иронично, еще пыталась держать фасон, но было видно, что уже сдалась - никогда она не видела Андрея таким: резким, категоричным, знающим, что он хочет.
Андрей недоуменно посмотрел на нее, потом на пустую поверхность тумбочки. Было ощущение, что какая-то важная мысль только что мелькнула и исчезла, что он потерял что-то.
Он подошел к окну, там, на Невском падал мягкий, пушистый снег, небесный пух, укрывая землю забвением; именно это слово почему-то пришло в голову.
" У бессмертия много лиц, оно вклеено в память живущих", говорил чей-то голос в его голове. "Проще сказать, чего там нет - а нет там пустоты. Память бывает разной, это правда, проклятие и благодарность идут рука об руку. Они никогда не равноценны - жизнь и бессмертие, и Бог, хвала ему, избавил нас от этого выбора, важнее ли жизнь бессмертия, а бессмертие жизни".
Он вышел из спальни, постучал, вошел в комнату Димы.
Тот сидел за столом, как обычно, сгорбленный и неуклюжий.
Андрей подошел к пасынку, хотя, нет, к сыну, обнял его за худые плечи.
Зияющая пустота в душе, невесть откуда возникшая в последние минуты, уходила, таяла, и вопросы мироздания, про смерть и бессмертие, ушли вместе с ней.