Пи-зомби: банальность бытия
Утро. Пустой двор. Липа стоит, как часовой, и держит над скамейкой тень. Старик кормит голубей чёрствыми кусками, которые больше похожи на воспоминания, чем на хлеб.
-- Они всё равно умрут, - бормочет он.
Ответ звучит так же тихо, как шелест листа, который решается упасть:
"И что?.."
Из подъезда выходит женщина с девочкой. Они идут к бакам. Пакет внезапно рвётся, и одно яблоко выскальзывает, катится по ступеням, как беглец, который не знает, от чего бежит. Женщина не наклоняется. Она смотрит на плод, будто видит собственную жизнь в ускоренной перемотке: падение... вмятина... тишина. Её взгляд делал это сравнение даже не метафорой, а прямой констатацией: жизнь действительно могла катиться так же бесшумно и безвозвратно.
-- Помочь? - старик поворачивает голову.
-- Зачем... само сгниёт, - говорит она. Слово сгниёт падает на асфальт, как ещё один лист.
Трамвай проплывает пустой. Водитель смотрит сквозь день, так, будто это мутное стекло. Время не ленится - оно просто выполняет предписание.
-- А вы на работу? - спрашивает девочка.
-- Я уже там, - отвечает он, и голуби вздрагивают, будто в словах было предупреждение.
К вечеру - тот же старик, та же липа, те же баки. Только голубей нет - ни пуха, ни следа. Вопросов в этом дворе не задают. Тишина здесь - не отсутствие звука, а способ существования. Как у воды Босфора - быть прохладной.
Позже двор оживут чёкчекчи, ночные птицы городских джунглей. Они тащат мешки в человеческий рост, вооружённые длинными железными крючьями. Ныряют в баки, как глубоководные рыбы в Чёрное море: вытягивают пластик, стекло, жесть, бумагу. У каждого свой слух на хруст и стук, свои маршруты, свои старые соглашения. Шахины-орлы... синджабы-белки... серчи-воробьи. Дети среди них - курдские малыши с лёгкими шагами, тяжёлыми тележками и колёсами, скрипящими взрослыми голосами. Хаос дышит по расписанию.
Я возвращаюсь с работы на такси. Моё ремесло - безопасность. Я охраняю тот самый новый порядок, который пришёл на смену мусорным курдским королям тридцатилетней давности - тем, что катались на кадиллаках и щёлкали сигары, как выключатели. Теперь всё легально: турецкий мусорщик - госслужащий, страховка, стабильная зарплата, договор.
Моя работа - фильтрация. Отделить незначительные пиксели от триггерных, сравнить номера машин с координатами, определить нормальность поведения по алгоритму. Люди превращаются в траектории. Лица заменяются векторами движения. В офисе пахнет холодным кофе из автомата. На экранах город похож на аквариум. Всё видно. Всё ясно. И всё... ровно настолько прозрачное, что перестаёт иметь вес.
Вечером дома я рассказываю ей про старика, который заранее договорился со смертью; про женщину и её упавшее яблоко; про детей, выныривающих из баков с добычей. Я говорю и вдруг понимаю, что пересказ звучит как отчёт из интерфейса, а не как день.
Она расставляет чашки без слов, аккуратно, будто ставит границы разговора. На её запястье я замечаю тонкий шрам... он присутствует не как знак прошлого, а как тепловая точка, которой невозможно назначить тэг. Я хочу почувствовать что-то - но ощущение не приходит. Только фиксация факта.
В десять вечера она спрашивает:
-- Ты когда-нибудь уставал от себя настолько, что хотел поменять кожу?
Я киваю. Горечь дня растворяется в чае - не вкусом, а логикой.
Она улыбается почти незаметно:
-- Выкинь мусор.
Во дворе - никого. Только влажный след от бака, тёмный, как тень от вещи, которой не существует. Я ставлю ведро и стою, пытаясь услышать тишину... но не слышу ничего. Не тишину, а её отсутствие. Это не настроение. Это появившаяся системная строка: отсутствие звука... отсутствие ветра... отсутствие скрипа. Мир перестал быть ощутимым. Он стал данными без ярлыков.
Когда я возвращаюсь, дверь щёлкает. Звук точный, идеальный - и совершенно мёртвый.
На кухне жена стоит спиной, согнув пальцы так, будто проверяет их на присутствие. Я вижу её позвоночник, угол головы, напряжение плеч. Когда-то я читал в этой позе усталость. Теперь вижу только геометрию.
-- Чай остыл, - говорит она.
Я поднимаю чашку. Тепло фиксируется как температура. Я делаю глоток. Вкус отсутствует. Есть только увлажнение слизистой. Звон чашки - чистый, инженерный.
Она оборачивается.
-- Ты где?
Она спросила это так, будто проверяла не комнату, а уровень реальности, в котором я сейчас нахожусь. Вопрос не про пространство. Это проверка связи. Ей нужен сигнал присутствия... тот, что не укладывается в параметры.
-- Я здесь, - говорю я. Голос мой. Тон правильный. Но никакой вибрации. Звук, не рождающий отклика.
Её глаза ищут хоть искру. Но стекло остаётся стеклом.
Она касается моей щеки. Пальцы прохладные, но не холодные. Между ощущением и отсутствием ощущения вдруг возникает пауза... почти качание. На мгновение кажется, что что-то может вернуться. Но нет - это только фиксация. Факт контакта.
Рука дрогнула и опустилась.
-- Что с тобой?
Я анализирую. Параметры в норме.
-- Всё в порядке.
Она медленно отступает. Лицо не искажено... оно просто пустеет. Не трагически, а закономерно - как экран, на котором выключили подсветку...
... смотрит на чашки, на ведро в прихожей, на меня.
-- Выкинь мусор.
Уже не просьба. Команда.
Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду к выходу. Шаги ровные, бесшумные, как будто я ступал не по полу, а по своей собственной тени, которая опережала меня на полшага.
Лифт. Кнопка "1". Ведро в руке. В пластиковом боку ведра отражаюсь я. Только отражение моргало чуть медленнее, чем я. Или быстрее. Я не смог синхронизировать. Холодный, гладкий, как стекло. Но отражение не говорит... оно просто есть. И этого достаточно, чтобы понять - внутренняя поверхность стала внешней.
На улице ночь. Двор пуст. Липа стоит неподвижно, как будто ждёт чёкчекчи. Но никто не приходит. Даже дети не скрипят своими колёсами. Мир и я совпали - в своей прозрачности.
И среди этой прозрачности я вдруг понимаю: даже отсутствие чувств может быть формой присутствия. Только это присутствие - внешнее, наблюдаемое.
И всё же я стою. И ведро стоит рядом. И это уже не метафора. Это состояние.
И в этом состоянии я - идеальный наблюдатель мира... который оказался пустым отражением самого себя.
|