Держу! Я не дрогнул даже в решающей битве с рептилоидами, а уж тут... В два прыжка догнал наглого воришку, покусившегося на чужой ридикюль, встряхнул его за воротник так, что у него клацнули зубы. Взвалил на плечо и понес навстречу тяжело бегущему мне навстречу полицейскому. Воришка верещал и колотил меня по спине.
Я осторожно опустил добычу на землю, соизмеряя усилия с хрупкостью человеческой плоти, и сдал с рук на руки служителю порядка, после чего протянул потрепанный ридикюль колбасно-розовой жертве. Жертва зарделась и расцвела нездоровым свекольным румянцем, быстренько цапнула ридикюль у меня из рук. Тут же сунула туда нос, проверяя содержимое. Убедившись, что содержимое на месте, дама из-под ресниц взглянула на Холмса и залепетала: "Знаменитый... сыщик... фото в газете... дело пляшущих человечков... я польщена..."
Она протянула руку в перчатке для поцелуя, но мой друг сделал вид, что не заметил этого жеста.
- Мисс, вам помог не я, а мистер Ватсон. Его и благодарите.
Дама поджала губы и, не глядя на меня, сухо протарабанила:
- Э-э-э... мистер Вильсон, весьма признательна.
Мне руки она не протянула. Нельзя сказать, что это меня задело. За свою короткую жизнь я ко всему привык. В том числе и к тому, что дамы не горят желанием со мной знакомиться. Поэтому я спокойно проводил взглядом ее спину и заметил:
- Прогулка затягивается, Холмс. Не пора ли домой?
И похромал в сторону парковых ворот - у меня опять открылись фантомные боли.
***
Мы с Холмсом вкушали файв-о-клок ти. Вернее, Холмс вкушал, а я меланхолично наблюдал, как белесое молоко крутит водовороты в тонкой до прозрачности чашке. Когда у тебя впереди слишком долгий путь - самое время предаваться меланхолии.
На тарелке смиренно ожидали печальной участи бутерброды с огурцом и знаменитые миндальные сконы миссис Хадсон. Сонное спокойствие нарушали лишь грохот и пыхтение на улице паромобилей с бравыми кочегарами на запятках. Кочегары, конечно, не шли ни в какое сравнение с шоферами в сверкающих хромированных очках и кожаных крагах с раструбами - сплошь настоящими джентльменами или финансовыми воротилами из Сити.
Дрожащая тень от почтового дирижабля, наполненного флогистоном, мазнула мой парадный портрет на стене, показалось, что нарисованное лицо сморщилось и ехидно подмигнуло. Малахольная муха на столе ткнулась хоботком в хлебные крошки. Холмс зевнул и страдальчески вскинул брови - безделье всегда порождало в нем в апатию и ипохондрию, - потянулся за скрипкой.
И тут, словно струна лопнула, звякнул дверной колокольчик.
- Сэр Макинтош! Обладатель самой полной коллекции фотомашин! - глаза Холмса загорелись азартом. - Я берусь за его дело, каким бы простым оно ни было: хочу обязательно познакомиться с его камерами-обскурами.
Тем временем в гостиную вошли двое: пожилой джентльмен корпулентного телосложения, на котором чуть ли не лопалась дорогая брючная пара, и совсем молодой человек с хорошим цветом лица. После подъема по лестнице пожилой тяжело, со свистом дышал, а губы его имели синюшный оттенок, так что я тут же предположил у него серьезную болезнь сердца.
От чая гости вежливо отказались, и сэр Макинтош пожелал незамедлительно перейти к делу.
- Видите ли, - простодушно улыбнулся гость. - За всю жизнь, довольно, надо сказать, длинную, я так и не сумел нажить себе врагов. Стараюсь быть справедливым, практикую сдержанность и никогда не рублю с плеча. Мои соседи прекрасные люди, слуги мне преданы, жены и детей так и не завел. Но, похоже, я все же плохо знаю свое окружение. Несколько месяцев назад я пригласил мистера Кейлина Даудсена из Американских штатов, своего дальнего родственника, провести лето в моем поместье. За короткое время я был просто очарован не по годам серьезным и вдумчивым молодым человеком (при этих словах юноша с хорошим цветом лица покраснел, как девушка), его начитанностью, здравым смыслом, добротой и непосредственностью. Настолько, что когда мой доктор предупредил, что грудная жаба, которой я страдаю уже много лет, скоро сведет меня в могилу, я собрался переписать завещание в пользу Кейлина. О чем упомянул в кругу близких. А два дня назад кто-то подсунул Кейлину под дверь эту мерзость.
Сэр Макинтош достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги и протянул Холмсу.
Мой друг подхватил письмо, поднес его к глазам и громко зачитал: "Немедленно уезжай обратно в Америку или умрешь!"
- Буквы для послания вырезаны из газеты "The Guardian", вырезаны неровно, отправитель или волновался, или ножницы были особенные. Наклеены (тут Холмс понюхал лист бумаги) заваренным крахмалом. Кто, кроме вас, живет в доме?
- В особняке, - мягко поправил сэр Макинтош. - Воспитанница моя, сиротка на выданье, Дженни; секретарь Барнз; доктор Келли, который последнее время старается держаться поближе. Кроме того, в жилые комнаты имеют доступ горничная Мэри и мой камердинер Гудман. Вот такая история, - развел руками сэр Макинтош. - Никогда себе не прощу, если с Кейлином что-нибудь случится. Найдите, прошу, отправителя, а за оплатой дело не станет. Беретесь?
- Берусь, - у Шерлока хищно заблестели глаза. - Но мне придется посетить вашу усадьбу.
- Конечно, конечно! - Макинтош улыбнулся светло, как ребенок. - Буду рад видеть. У нас такой воздух, такой парк, такой пруд! Вы не пожалеете!
Уходя, Макинтош и Даудсен крепко пожали руки не только Холмсу, но и мне, что, признаюсь, было приятно. Люди чаще относятся ко мне настороженно или даже с опаской. Особенно дамы и нервического склада джентльмены. Но и в глазах смельчаков я нередко читаю лишь жадное любопытство и легкое презрение к Железному Болвану. Ко мне. Да, да. Как это ни печально, но Джон Ватсон погиб, заслонив собой Холмса от пули, а сыщик так скучал по своему другу, что воплотил его в латуни и железе. Много долгих дней и бессонных ночей провел Шерлок в беседах с механиками и инженерами и в лаборатории, экспериментируя со сплавами, фосфором, магнезией, ураном и даже с алхимическими эманациями. И вот, наконец, появился я. Не человек и не бездушный кусок металла, но аппарат с человеческим разумом. Холмс много времени потратил на беседы со мной, рассказывая, каким был его друг и как вел себя в той или иной ситуации.
- Это человек рождается таким, каким его задумал создатель, а рукотворный организмус можно воспитать, - так говорил Холмс, доводя до совершенства свое создание и мое сознание.
И вот теперь я - шестеренки и пружины, стержни и цилиндры, серебро и сталь, иероглифы и руны. И золотой ключик в замочной скважине на спине. На счастье. Холмс сначала хотел установить небольшой, но мощный паровой механизм, а потом решил, что суточный завод надежнее.
Только я не болван, как считают многие, не стесняясь высказать это мне в лицо. Я мыслю и исчисляю во много раз быстрее, чем любой человек. Холмс говорит, что за искусственным интеллектом будущее. А Холмс - голова.
Вот пишу это, а от невеселых мыслей стало давить виски и стрелять в затылке. Что поделаешь, фантомные боли.
Ночью, под заунывные звуки скрипки, я лежал, вперив взгляд пьезокристаллов в потолок, и думал о своих-Его последних минутах. Всполохи грозы, волчий оскал профессора Мориарти, дуло пистолета, направленное Холмсу в грудь, Его-мой неумолимо растянутый во времени прыжок. Что он думал в свои последние минуты, о чем жалел, чего желал? Мне кажется, я знаю. Он больше, чем когда-нибудь, страстно, безумно, на разрыв, хотел жить. Тянулся туда, где стучал, фырчал, дышал паром и огнем дивный новый совершенный мир. Но, честное отважное сердце, не смог отступить.
***
На следующий день мы с Холмсом погрузились в парокэб и под улюлюканье уличных мальчишек (Железный Болван, Железный Болван) покатили по закопченным улицам к лугам Лондонских пригородов. Сэр Макинтош жил в Найтсбридже, в новом двухэтажном особняке, построенном по последнему слову техники. Мраморные колонны и башенки, крытые чешуей страфорширских драконов, оплетали латунные трубы и каучуковые шланги; лупы-окна пучились на приезжих телескопическими стеклами; мастер-паровик обеспечивал хозяев дома всем необходимым от горячей воды до рабочего лифта из кухни до жилых комнат. Бурлила вода в стеклянном котле, скрежетали шестеренки, посвистывали клапаны, вибрировали змеевики. Дом, как и полагается славному созданию человеческих рук, словно дышал, как живое существо.
А с порога нам приветственно махал рукой сам сэр Макинтош.
За ленчем из омлета с зеленым горошком и парниковыми ананасами сэр Макинтош развлекал нас рассказами о своих камерах-обскурах, от самых простых, начала века, до современных, с гибкой рулонной пленкой. Он пообещал сделать наш с Холмсом снимок и прислать его на Бейкер-стрит.
После ленча Холмс попросил хозяина показать нам его знаменитую коллекцию. На что, естественно, тот с радостью согласился.
***
Сэр Макинтош торжественно сопроводил нас с Холмсом в хранилище фотомашин, больше напоминающее музейную залу. И вдоль стен, и у окон, и посредине стояли на штативах, подставках и столах разнообразнейшие камеры. Холмс с горящими глазами перемещался от одного аппарата к другому. Он задавал много вопросов и вообще производил впечатление человека, хорошо разбирающегося в предмете. Впрочем, в чем только мой друг ни разбирался! Меня всегда это в нем восхищало.
- Будущее за этими богатырями, - говорил Холмс, бережно касаясь фотомашин, отчего хозяин вздрагивал и морщился. - Что может быть нужнее, чем заснять место преступления в его первозданном виде? Ничего. А это что за прекрасное создание?
Мой друг остановился около одной из камер. Что это была за камера! Выполненная из эбенового дерева, гладкая и блестящая, с золотым объективом, вся в арабской вязи и скандинавских рунах.
- Моя гордость, - остановился сэр Макинтош у аппарата. - Красавица Гвиневера. Древнее чудо. Услада моих очей. Пожалуйста, не трогайте. У нее очень чувствительная настройка.
- Похоже, очень старая вещь, - предположил Холмс.
- Не знаю, - честно ответил хозяин. - Мне она досталась совсем недавно.
Затем Холмс испросил разрешения хозяина допросить всех обитателей дома по отдельности. Под беседу нам выделили светлую застекленную веранду, и мы с ним приступили к делу. Надо сказать, что Шерлок обладал удивительной особенностью выуживать из человека все нужные сведения, даже когда не знал, какие из них нужные, а какие нет.
Холмс начал с камердинера.
Камердинер Гудман выглядел грозным и непотопляемым, как линкор "Trafalgar". Форменный синий сюртук сидел на нем адмиральской формой. Глубоко посаженные глаза смотрели цепко и остро, взгляд готов был протаранить собеседника насквозь. На все вопросы Гудман отвечал без запинки, ясно и четко.
Работает он на этом месте пять лет. На службу не жалуется, хозяин у него не самодур какой-нибудь, строг, но справедлив, не ругает зря. На Рождество подарки делал, дай бог ему здоровья. Происшествия в особняке? Да у них здесь тишь да гладь, не притон какой-нибудь, жилище настоящего джентльмена, райское место. Только полгода назад мистеру Барнзу, секретарю и дальнему родственнику Макинтоша, глаз веткой выбило во время конной прогулки. Но сам виноват, франт этакий: лошадь понесла, не удержал. Сэр Макинтош тогда сокрушался очень. Из самого Лондона глазного специалиста вызывал, не какого-нибудь там. Но и тот ничего сделать не смог. Кто записку такую дрянную написал? Да любой мог, все тут грамотные. Даже горничная Мэри, глаза бы ее не видели. Нет, рад бы помочь, но уличить никого не может.
Бедная сиротка Дженни напоминала собой цветочек из похоронного венка, скорбный и слегка привядший, несмотря на нежный возраст. Девушка поклонилась и присела на край стула, поджав ножки и опустив глазки долу. Заговорила быстро, будто боялась, что ее вот-вот перебьют.
Сэр Макинтош так добр к ней, так добр, просто словами не передать. Ах, только сердечком, только сердечком. Растит, как родную дочь. Замуж теперь выдает. За своего друга. Жених? Жених много старше, но приличный человек, состоятельный, с ним будет спокойно и надежно, а чего еще желать? Спокойная и приличная жизнь важнее всего. Ах, так бы и сидела у окна и смотрела на леса и луга, и ничего больше не надо. Изменение завещания в пользу племянника? Ей совершенно безразлично. Ее приданое не пострадает. Хотя, конечно, обидно, что усадьба перейдет в руки мужлана. Никаких манер. А откуда им взяться в прериях? Ах, мистер племянник ни одеться красиво не может, ни с дамой поговорить, ни в обществе себя вести. Но сэру Макинтошу все равно. Он так и сказал: это уже не важно. А сэр Макинтош человек слова. И перечить ему нельзя. Точка. Ах, точка.
Доктор Келли, румяный и гладкий, производил впечатление человека с отличным пищеварением неисправимого сибарита. Такому здоровяку так и хотелось доверить свою жизнь. От рождения и до смерти. Голос доктора обволакивал собеседника, как мясной бульон обволакивает сахарную косточку:
- Сэр Макинтош удивительный человек, други мои. Диапазон интересов, увлечение науками от скотоводчества до алхимии и от палеографии до астрологии, невиданная доброта, но главное - непоколебимое мужество. Он прекрасно знает, что ему осталось недолго, но принимает это с несокрушимым спокойствием. Более того, мой пациент, вместо того чтобы выпрашивать у судьбы еще несколько дней или недель, дерзает строить планы на будущее, смотрит только вперед и, я уверен, будет таким до самого конца. Я восхищен такой любовью к жизни и собираюсь написать об этом необыкновенном человеке статью в медицинский журнал. Кто мог составить такое злодейское письмо? Похоже, что человек отчаявшийся и беспомощный. Почему? Потому что те, кто что-то могут, писем не пишут, они действуют, и действуют весьма решительно.
На сем доктор Келли откланялся и поспешил к накрытому в саду обеду. Люди с отличным пищеварением не опаздывают к приему пищи.
Можно ли представить павлина ангелом печали? Я считал, что нельзя. До тех пор, пока не увидел Барнза, секретаря сэра Макинтоша и его дальнего родственника. Ангел скорбел о несовершенстве мира, Барнз - о своей утерянной красоте. Черная повязка на глазу неумолимо подчеркивала утраченную миловидность юного лица. И с этим ничего не мог поделать ни богато расшитый жилет, ни шелковый галстук-шарф самого нежного оттенка, ни сюртук в обтяжку. Голос Барнза шелестел безжизненно сухим пергаментом.
Да что там завещание - жизнь кончена. Никому не нужны уроды. Он не генерал Нельсон, хотя и тот на всех портретах с двумя глазами. Сэр Макинтош разом к Барнзу охладел, а ведь так хорошо относился, как к родному. А так - рекомендательные письма в зубы и ступай на все четыре стороны. Жизнь несправедлива. А к калекам несправедлива вдвойне. Даже если дикарь Даудсен умрет на месте, это ничего не изменит.
О щеки горничной Мэри можно было зажигать спички - так они горели. Девушка была полна праведного гнева.
Жизнь так несправедлива, мистер Холмс, мистер Барнз правильно говорит. Он такой умный, такой любезный, такой трудолюбивый. А сэр Макинтош переписывает завещание. Или мне доверяют только шнуровать корсеты, стричь ногти и готовить кофе мисс Дженни, а ведь я умею читать, и не только любовные романы, и знаю, что способна на большее. Мистер Барнз говорит, что я очень умная. Я не мисс Дженни, которая только и хочет, что выйти замуж и спать за пяльцами.
- Хорошо, хорошо, Мэри, - перебил девушку Холмс. - Но вот скажи мне, что ты будешь делать, когда твой хозяин сегодня откажет тебе от места?
- Это почему? - голос горничной, до этого звеневший колокольчиком, дрогнул.
- Потому что не надо было писать грозных писем! - отвечал ей Холмс. - Это было в высшей степени глупо.
- А я не жалею! Кто бы вступился за мистера Барнза, если не я? - вскинула подбородок Мэри. - Пусть гонит! Пусть... Но как вы узнали?
- Очень просто, - улыбнулся Шерлок непосредственности девушки. - Во-первых, мистер Барнз для вас много значит, иначе вы бы не повторяли все время его имя. Во-вторых, буквы для письма взяты из газеты, а у вас на пальцах следы типографской краски. Значит, вы имеете доступ к печатному слову. В-третьих, вы делаете маникюр мисс Дженни, а буквы из "The Guardian", похоже, вырезаны маникюрными ножницами. В-четвертых, вы варите кофе для хозяйки, значит, вхожи на кухню и могли сварить там клей. Продолжать, мисс Мэри?
Щеки юной Мэри запылали еще ярче, но сдаваться она явно не собиралась.
- Подумаешь, удивили! Я тоже могу многое о вас сказать, мистер Холмс!
- Даже так? - умилился Шерлок. - Давайте!
- Вы с самого приезда знали, что дело будет легким. Да и взялись за него скорее всего из-за коллекции фотомашин сэра Макинтоша. У вас нет секретаря. Вы увлечены естественными науками (да-да, и такие умные слова я тоже знаю). И вы никогда не полюбите этого железного болвана, как настоящего Ватсона! Да, еще у вас плохая прачка, мистер Холмс. Смените ее.
Шерлок больше не умилялся. Наоборот, со все возрастающим интересом смотрел на девушку. Он перестал играть в поддавки, скорее, наслаждался моментом.
- И что же вас заставило сделать такие заключения, юная мисс?
- Очень просто, - Мэри гордо сложила руки на груди. - Вы все утро провели в парке, если бы дело было сложным, вы бы рыскали вокруг, собирая улики. А про парк легко понять, взглянув на ваши ботинки: они промокли от росы. Ваше увлечение фотокамерами - после прогулки вы направились взглянуть на них. Полы в зале, где они хранятся, я каждый день мою раствором карболки в отличие от других комнат. И ваш сюртук впитал характерный запах. Бьюсь об заклад, вы изучали самую старую камеру. Меня тоже интересует знак "уроборос" над объективом. На ваших руках я вижу следы свежих и старых ожогов. И вы не похожи на арсониста, значит, проводите опыты. Секретаря у вас нет, так как вы сами пишете деловые письма. А пишете вы много, об этом говорит мозоль на среднем пальце правой руки. Ну а про прачку совсем просто - стоит только взглянуть на ваши манжеты.
- Браво! - Шерлок пару раз хлопнул в ладоши. - Вот вам моя визитная карточка. Когда сэр Макинтош объявит вам об увольнении - приезжайте на Бейкер-стрит, у меня действительно нет секретаря. Вернее, не было до сегодняшнего дня. Я предлагаю вам эту должность.
Мэри, похоже, была девушкой сдержанной, но мне показалось, что еще немного, и она кинется Холмсу на шею. Наверное, мысли моего друга совпали с моими, так как он быстро отослал девушку.
- Очередное блестящее завершение дела, Холмс! - Я встал, морщась от фантомных болей в шее.
- Да... Нет... - мой друг не выглядел победителем как обычно. - То есть формально да. Но что-то меня беспокоит. Некоторые концы не сходятся с концами, а некоторые торчат, мешая мне жить спокойно. Я предпринял кое-какие шаги, Ватсон, и теперь буду ждать результатов. Надеюсь, что завтра мы сможем с чистой совестью вернуться домой.
***
За ленчем сэр Макинтош зачитал перед присутствующими новое завещание, в котором оставлял мистеру Даудсену все движимое и недвижимое имущество. Присутствующие отнеслись к сообщению довольно равнодушно - никакого сюрприза оно уже не составляло. По сему торжественному случаю сэр объявил, что вечером собирается сделать парадный дагеротип наследника в большой гостиной, куда пригласил всех желающих.
Вечером же с пневматической почтой Холмсу доставили письмо. На конверте я увидел надпись: "Британское общество редких артефактов". Холмс нетерпеливо распечатал послание и впился взглядом в готические строки.
- Я так и думал! - через мгновение вскричал он. - За мной, Ватсон! Мы еще можем это остановить!
Холмс мчался по залам и коридорам, я, не понимая что к чему, следовал за ним. Шерлок замер перед дверьми в большую гостиную, из-за его плеча я увидел следующую картину: Даудсен стоял у стены, неумело сжимая эфес шпаги, а сэр Макинтош склонился над своей любимицей, Красавицей Гвиневерой, что-то проверяя в настройках. Вот он выпрямился и радостно произнес:
- Замрите, сейчас вылетит птичка.
- Ватсон! - вскричал Шерлок. - Помешайте ему!
Никогда в металлическом обличье не приходилось мне выделывать таких антраша. С места, без разбегу, я взлетел над паркетом и в полете обрушил камеру, превратив ее в щепки. Даудсен застыл с открытым ртом, а сэр Макинтош схватился за сердце и замертво рухнул на обломки своей любимицы.
- Благодарю вас, мой друг, - Холмс снова обрел свою знаменитую невозмутимость. - Вы, как всегда, оказались на высоте.
- Что тут происходит? - воскликнули мы одновременно с Даудсеном.
- Минуту терпения, - Шерлок склонился над недвижимым Макинтошем. - Сейчас я все объясню.
После, когда доктор Келли подтвердил смерть сэра Макинтоша, когда улеглась вызванная этим событием суматоха, когда уехал на парокаре вызванный по этому случаю сержант полиции, Холмс собрал всех в столовой и начал свой рассказ.
- Как я уже говорил, узнать, кто написал мистеру Даудсену устрашающее письмо, не составило для меня большого труда. Казалось бы - дело закрыто. Но что-то, отдельные факты не давали мне покоя, они не вписывались в общую картину. Что за странная фраза, оброненная Макинтошем по поводу манер мистера Даудсена: "Уже не важно"? Почему Макинтош изменил завещание в пользу малознакомого родственника, когда Барнз остался без глаза? Почему вообще завещания только родственникам? Что за странное равнодушие Макинтоша к смерти? Что значит знак "уроборос" на его любимой камере? Подумав, я отправил запрос в Британское общество редких артефактов о Красавице Гвиневере. Ответ меня поразил. Оказывается, Красавица считается утерянной в веках магической камерой, которая перемещает душу снимающего в тело снимаемого. После чего душа снимаемого исчезает, а снимающий продолжает жить дальше в новом теле. Вечное перерождение - вот что значил уроборос. Одно условие: они должны быть одной крови.
К счастью, Ватсон оказался быстрее нечестных помыслов хозяина усадьбы. Вот такие интересные вещи творятся в нашем мире, друзья мои.
Потрясенный новыми знаниями молодой Даудсен не знал как и отблагодарить Холмса. Сразу же после встречи в столовой он переписал завещание в пользу Барнза, оставив себе скромную сумму на покупку ранчо в Техасе. Кейлин собирался немедленно покинуть старый свет, где творятся такие страшные и несправедливые вещи, и отправиться на родину к суровой, но честной жизни. А мы с Холмсом победителями вернулись на Бейкер-стрит, обновив список раскрытых преступлений. Юная Мэри прибыла в Лондон вскоре после нас и с воодушевлением взялась за новую для нее роль секретаря. Барнз, пользуясь вновь обретенными деньгами, вставил себе новейший глазной протез, после чего вышел из состояния меланхолии и заделался самым великолепным денди в округе.
- Кейлин уезжает, - задумчиво протянул Холмс, поглаживая бок любимой скрипки. - Это ваше окончательное решение, Ватсон?
Я поймал блестящей гладко отполированной рукой солнечный луч, выпустил на волю солнечного зайца. Я не разговаривал об этом с моим другом, он догадался сам.
Всю свою короткую жизнь я был заменой, суррогатом, эрзацем. Всего лишь играл роль. Роль честного, доброго, увлеченного человека. Но. Когда-то надо начинать свою собственную жизнь. Почему не сейчас? Я отплываю из Глазго на том же пароходе, что и Кейлин. Он возвращается домой, я еду открывать новые земли, знакомиться с людьми, покорять непокорные вершины. Может быть, я стану сыщиком, как Холмс, может быть, ковбоем, а может быть, писателем. Но главное, я буду собой. Пусть даже останусь для большинства железным болваном.
- У меня есть для вас подарок, - Холмс протянул мне одну из своих трубок. Мне показалось, что глаза у него подозрительно заблестели. - С ней лучше думается. И надеюсь, у вас отныне будет только одна трудность: как попасть золотым ключиком в замочную скважину на спине.
Я молча обнял своего друга и, не оглядываясь, вышел из гостиной.