Всё летело в тартарары. 15 ноября был сдан Омск, а 17-го у капитана Свиркина кончился кокаин. Слишком поспешно уезжали. Полковник Артов, начальник эшелона, приказал отправляться 13 ноября, сразу же за колчаковскими эшелонами. Отправлялись с боем. Некий железнодорожный чин размахивал наганом, капитан Свиркин размахивал люгером. Несколько мордоворотов из числа легкораненых, маячили за спиной капитана, обеспечивая моральную поддержку. В самый напряжённый момент явился поручик Горн, обрусевший швед, адьютант его высокородия, господина полковника. Он не стал размахивать оружием, а как-то, почти незаметно, передал чиновнику аккуратненькую пачечку сибирских рублей. Тот пачечку спрятал, и, заявив, что управу на этих бандитов он ещё найдёт, удалился. Через некоторое время, однако, зажёгся зелёный свет, и эшелон отправился на Восток.
Эшелон считался, вообще-то, санитарным поездом, и раненые в нём действительно были. Даже больше половины. Собственно, и сам полковник Артов мог считаться раненым, так как правого глаза не имел, а носил вместо него чёрную повязку. Были ещё легкораненые, которыми и командовал капитан Свиркин. Были не раненые совсем господа коммерсанты, их расфуфыренные жёны и избалованные дети. Семьи офицеров и чиновников. В общем, каждой твари по паре, совсем как в Ноевом ковчеге.
А это и был ковчег, и спасались в нём от потопа, кровавого красного потопа, затопившего уже почти всю Россию. И тем, кто попал в этот ковчег очень повезло. Полковник Артов - тёртый калач, предусмотрел почти всё. Глаз он потерял ещё в Германскую, в руку был ранен на Урале, немало повоевал с чиновниками и интендантами в тылу славного Государства Российского, раскинувшегося, в пору своего краткого могущества, от Волги до Амура и Владивостока. С партизанами, красными, зелёными, ачинскими и тосеевскими дрался не на жизнь, а на смерть. С многочисленными союзничками расшаркивался на дипломатическом паркете.
Прекрасно понимал полковник, что сейчас, когда красные взяли Омск, партизаны владеют лесами, а железную дорогу заполонили чехи, от Государства Российского остались только эшелоны и земля под их вагонами. Потому и держал при эшелоне отряд "легкораненых", потому и разместил в своём "лазарете" всякую денежную шваль, спекулянтов, интендантов и прочих мироедов, благополучно отсидевшихся в тылу, и мечтавших теперь благополучно удрать в Китай или ещё дальше. Деньги за "билеты" они платили не торгуясь, а взятки, как ни странно, всё ещё брали. Даже и сибирскими бумажками. Опять же уголь, продовольствие, лекарства, обмундирование - много чего можно достать за деньги.
Так что эшелон, готовый ко всем мыслимым и не мыслимым неожиданностям отбыл несчастливого 13-го числа со станции Омск. Раньше не получалось, а 14-го станцию уже заняли большевики. Полковнику, как всегда, удалось пролезть в игольное ушко, а уж в рай или в ад - вопрос второй.
Эшелон полковника Артова бодро бежал за колчаковским караваном, соблюдая некоторую дистанцию, чтобы не вызывать ненужных вопросов у охраны Верховного, но и не сильно отставая, вроде как имея к этому каравану какое-то отношение. Но 20-го вечером, часов в семь, перед самым почти Новониколаевском на рельсах обнаружилась толстенная поваленная сосна. Машинист успел затормозить, полковник отдал нужные команды и Свиркин со своими легкоранеными с ходу вломился в лес - благо сосны подступали к полотну почти вплотную, а темнеет в ноябре рано. После короткого боя местная банда, не ожидавшая такого стремительного напора, а изготовившаяся спокойно отстреливать идиотов, пытающихся убрать с путей препятствие, поспешно отступила в глубину леса. Победа была полной, захватили даже нескольких пленных.
Пленных допросили и расстреляли. Перед смертью они поведали, что напали не просто так, а зная, что эшелон везёт колчаковское золото - или хотя бы его часть. Такое пришло сообщение, ну и шёл эшелон в колчаковском караване. А золото - оно золото. Вещь полезная, в хозяйстве завсегда сгодится.
Убитыми никого не потеряли, только ранило двоих. У сосны выпилили середину, с путей убрали. Двинулись дальше, и вскоре прибыли на станцию. Тут же подвалил чешский капитан, сообщил, что он тут комендант. И нужен ему паровоз. Не для себя, естественно, лично, а для эвакуации чешских частей, которые, ввиду наступления красных, оказались в крайне тяжёлом и опасном положении. Свиркину сразу вспомнились многочисленные эшелоны с ранеными на станции Омск, отступающие фронтовые части, бредущие вдоль железной дороги по причине отсутствия тех самых паровозов. Да и вагонов тоже. Вот кто действительно был в сложном и опасном положении. Но что делать, в дни побед от союзников и друзей отбоя нет, а как дело плохо - тут уж каждый за себя.
Но у них-то, кроме тяжёлых и лежачих, кроме штатских с жёнами и детьми, были ещё и "легкораненые". Весёлые и злые парни, два часа назад уже разогнавшие очередную придорожную банду. Но те, хоть и мужики сиволапые, отребье, то ли красное, то ли зелёное, а ведь, если разобраться, такие же бедолаги, чужие на своей же земле... Не то что эти, сытые, чистенькие, сами ведь и заварили всю эту сибирскую кашу, а потом уползли с фронта в свои эшелоны, сидели там больше года... Оно понятно, не их эта страна, не их эта война. Ну так и валили бы к себе домой, чего дожидались-то? А теперь вот паровоз им надо...
Чехи тоже свою правоту чувствовали, если б не они, сюда бы давно Совдепия пришла. Если б не они, местные бандиты давно разобрали бы Сибирскую магистраль до последней шпалы. И вообще, они ж помогали местным социалистам, а социалистов разогнали, поставили какого-то Колчака, а чем он лучше большевиков? И что им тут делать, в чужой стране, на чужой войне?
В общем, дело шло к хорошей драке, но время подоспел Горн. Внёс умиротворение. Предложил чешскому капитану презент. Не сибирки, естественно, и даже не валюту. Для пущей убедительности предложил он золотые червонцы. Это оказалось роковой ошибкой. Золото-то чешский капитан взял и чехов своих успокоил. Обещал всяческое содействие и свободный выезд со станции. Но, как сообщил местный телеграфист, заставил его дать телеграмму, что движется на восток подозрительный русский эшелон, везущий, скорее всего, золото из колчаковских запасов. Командуют эшелоном люди странные, очень возможно, золото это они у Колчака украли.
Кроме отправки телеграммы "местные" чехи ничего не предпринимали, было их мало, засели на самой станции и носу оттуда не высовывали. Деревня оказалась во власти белого отряда, провели рекогносцировку. Обнаружили, что железнодорожный путь есть не только на восток, но и на север. Куда эта ветка ведёт, телеграфист не знал, он сюда недавно попал. При нём веткой никогда не пользовались. Других железнодорожников на станции не оказалось - их место заняли чехи.
Полковник приказал собрать мужиков. Собрали. Пообещали, что деревню трогать не будут. Особенно, если местные помогут с продовольствием. Не так просто, а за настоящие сибирские деньги. Мужики покряхтели, кое-что собрали. На вопросы о железнодорожной ветке на север, вразумительных ответов получить не удалось, мужики только крестились и несли какую-то околесицу.
- Эти рельсы, ваше благородие, черти строили, аккурат после Японской войны, чтобы, значит, грешные души по ним возить, в самый что ни на есть ад. А мы туды не суёмся, хотя грибов вдоль тех рельсов прямо-таки до чёрта. Тока мы те грибы не берём, потому чёртовы они, зараз отравишься. В прошлом годе один мужик повадился оттуда грибы таскать, так его прямо среди бела дня поездом и задавило. Нет, не на тех рельсах, по тем рельсам поезда не ходят, его прямо у станции, он вишь те грибы хотел продать, сам-то есть не дурак, да самогону ещё хлебнул, вот его и задавило. А ежели те грибы...
Ну, и всё в таком духе. Мужик расейский - материя хитрая. То ли тёмный он совсем дурак, то ли всех нас, образованных, дураками считает. Никому не верит, да и сам наврать горазд. А мы тут турусы разводим, социализм, блин, демократия... Учредительное, прости Господи, собрание... Ну да и плевать теперь, теперь пусть большевики мужика образовывают, а нам бы теперь от него подальше.
Так прокомментировал ситуацию поручик Горн, сам то ли швед, то ли русский, то ли дворянин, то ли разночинец. Тот ещё философ! В Христа он не верил, ни в нашего, православного, ни в ихнего, лютеранского. Какая там любовь, какое смирение, если война везде уж пять лет как? "Не убий", "Не укради", "Не пожелай ничего чужого" - в ноябре 1919, на безвестной станции, где-то между Омском и Новониколаевском, это даже и не смешно. Впрочем, всяких там материалистов-атеистов тоже не уважал. Ибо человек - он маленький совсем, если его с огромной Вселенной сравнить. Что он в ней понять может?
А вот кто, по его мнению, понимал Мир правильно, так это древние скандинавы. Главный бог у них Один, повелитель безумия - а что есть наш Мир, если не сплошное безумие? Бог войны - а что есть наш Мир, если не вечная война? Впрочем, глаз Один потерял не на войне, а обменял на право испить из колодца мудрости и получить знание о прошлом, настоящем и будущем. Ничего интересного ни в прошлом, ни в настоящем, ни даже в будущем, он, надо понимать не увидел - только безумие и войну. Вот такой бог был Горну понятен. А всякие слащавые сказки...
Всё это Свиркин от Горна слышал уже бессчётное число раз, да и времени вести богословские споры не было - полковник созвал совещание. Кроме самого полковника, Свиркина и Горна - постоянных членов местной эшелонной директории - присутствовал ещё Савва Парменыч Миронов, известный купец и промышленник, дела вёл не только в Омске - по всей Западной Сибири. Торговал хлебом, маслом, пушниной, край знал как свои пять пальцев, с инородцами местными ладил. Кроме того, был он как бы старостой господ коммерсантов, занимавших целых два вагона. Полковник хотел знать мнение буржуазии, главных "налогоплательщиков" его кочевого государства. Ну, и надеялся, что Савва Парменыч прояснит вопрос с уходящей на север веткой.
Миронов, однако, про ветку не знал ничего, сам очень удивился, ни приисков, ни каких иных промыслов тут не было. Даже слухов никаких не ходило. Вот кроме версии о чертях-строителях, но и об этом Савва Парменыч слышал в первый раз.
Диспозиция получалась такая: на Востоке красные, на Юге зелёные, на Западе чехи а на Севере и вовсе черти. На Юг ещё и путей не было, один только лес. Ну да, назад пойдёшь - к большевикам попадёшь, вперёд поедешь - чехи паровоз отберут. Да ещё и озлятся не обнаружив в эшелоне пресловутого колчаковского золота. На юг вообще ехать нельзя, только пешком и с боем. С женщинами, детьми и неходячими ранеными. Значит... Значит оставался Север. Он тоже ничего хорошего не сулил, разве что небольшую отсрочку. Но... Надежда умирает последней и русское авось, глядишь, опять вывезет. Авось эта ветка выйдет снова на основную магистраль. Авось удастся по ней уехать достаточно далеко, красные следом не увяжутся, и получится отсидеться в тайге, может даже и перезимовать. А что? Оружия и патронов полно, можно будет охотится, может и местные помогут, товары на обмен наскребём, те же патроны - чем не валюта? Что потом? Так до этого "потом" ещё дожить надо...
На станции обнаружили запасы угля, загрузились по полной. Благо чехи сидели тихо, а мужикам местным наплевать было, пусть хоть весь уголь загребут - лишь бы убрались поскорее гости дорогие. Железнодорожники, а оказались и такие в эшелоне полковника Артова, один даже самый настоящий инженер-путеец, проверили северную ветку, доложили, что та в отличнейшем состоянии, ехать можно смело. А потому, дождавшись ночи (была некоторая надежда, что ни чехи, ни местные не разглядят по какому пути эшелон пошёл, а может и вообще спать будут) потихоньку двинулись в путь. Телеграфист попросился с ними. Взяли. Не оставлять же бедолагу, да глядишь и сгодится на что.
Свиркин и Горн засели в своё купе, хозяйственный швед разжился в деревне салом и самогоном, так что Свиркин даже духом воспрянул. Самогон, он, конечно, не кокаин, но нервы тоже неплохо успокаивает. А раз пошла такая пьянка позвали и валькирий - двух девчушек-санитарок. Их друзья тоже в Омске подцепили. Те плакали и молили взять их и больную мать. Красные их непременно всех расстреляют, папа-то у них был генерал, в бою с большевиками и погиб. Предлагали какие-то колечки, бусы, ещё что-то. Однако бравые офицеры оказались истинными джентльменами, драгоценности брать не стали, а намекнули, что плату они, именно как джентльмены, предпочли бы другую. Сестрички намёк поняли, ломаться не стали, вроде даже и обрадовались - золотишко и камушки ещё пригодятся. Так и сговорились. Маме нашли койку в одном из санитарных вагонов, девчушек приписали туда же. И неплохие санитарки получились - ни крови, ни горшков не боялись, даром, что генеральские дочки. Перевязки делать научились быстро, с лекарствами разобрались.
Так что поезд следовал к никому не известной цели, а два офицера и две симпатичные санитарки, Маша и Лариса, пили самогон, закусывали салом с хлебом, и, по старинному русско-шведскому обычаю, рассуждали о политике.
Почему? Почему так? Чем же они взяли, комиссарики эти? Действительно, почему? Почему адмирал, прекрасный флотоводец, не оказался гением сухопутной войны? Почему он, умница, серьёзный учёный, отважный полярный исследователь, почему не сумел стать гибким политиком и изворотливым дипломатом?
А если в корень смотреть... Дурак был Николашка и министры у него все воры. Но какого ж чёрта в разгар войны? И продержаться то чуть-чуть оставалось. Большевики? Да причём тут большевики, они, гниды, пиво в цюрихских пивных дули. Потом уже прискакали, когда наши умники Николашку в феврале сковырнули. Ну сковырнули и сковырнули, это ещё полбеды, Мишку бы поставили, или из великих князей кого, вот хоть Николая Николаевича. Всё ж таки генерал, и армия его знала.
Так нет, захотелось демократии. Как в Европе. Хотя... Чтоб полки голосованием решали идти в атаку или нет, такого отродясь ни в какой Европе не было... Вот и доголосовались... Ладно, что-то я смотрю, барышни у нас заскучали... Наливай уже, примем по стаканчику, да о чём весёлом поговорим...
Красный эшелон влетел на станцию перед самым рассветом, резко затормозил, выгрузил на перрон бойцов. Станцию захватили вмиг, чехов разоружили без единого выстрела. Спросонья те бормотали что-то про социализм, солидарность трудящихся, про белых, смывшихся с золотишком на север, по какой-то, судя по всему, тупиковой ветке.
Красный командир, Коршунов Пётр Дмитриевич, на эту болтовню особого внимания не обратил, однако при обыске у чехов действительно обнаружили золотые червонцы, а рабочие-железнодорожники - в отряде Коршунова такие тоже нашлись - доложили, что стрелка переключена именно на северную ветку, и рельсы там вполне исправные. Всё стало ясно. Увозили проклятые золотопогонники пролетарское золото, а им оно зачем? Пропьют ведь в каком-нибудь Харбине, а молодой Советской республике на какие шиши восстанавливать порушенное да пограбленное?
На всякий случай опросили местных мужиков. Услышав про чертей и дорогу а ад, Коршунов только вздохнул тяжело. Эх, серость, серость... Сколько ещё работы предстоит. Школы надо строить да больницы. А сейчас его работа: догнать тех беляков и вытрясти из них всё украденное у трудового народа золотишко.
А с чехами что делать? Здесь их оставлять нельзя, в расход пустить как-то неудобно, иностранцы и все сплошь социалисты. Решили взять с собой, они тут за железнодорожников были, а на этой ветке чёртовой мало ли ещё какой ремонт понадобиться. Чехи с радостью согласились. Всяко лучше, чем в расход, а может, и при экспроприации чего перепадёт.
"Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые..."
Никакой охоты не было вспоминать ни "время былое", ни "лица, давно позабытые". Нет туда возврата.
"Всё прошло, всё умчалося
В невозвратную даль,
Ничего не осталося,
Лишь тоска, да печаль..."
Свиркин усмехнулся. Вечно у него с похмелюги этакая меланхолия. А неплохо вчера посидели. Сашка Горн, конечно, сел на любимого конька, стал трепаться про Одина и Валгаллу. Пообещал же про что-нибудь весёлое, вот и завёл про Чертог мёртвых. Хотя, под самогон тема шла. Попадают в этот божественный чертог самые лучшие воины, и по утрам вместо гимнастики режут друг друга. В полдень, однако, все оживают, все раны, переломы и прочие ссадины излечиваются, и воины, свежие как огурчики садятся пировать. С едой и выпивкой проблем нет, так как съеденный накануне кабан тоже возрождается в полдень, а самогоном доится коза Хейдрун.
Санитарка Мария возмутилась, что в такое прекрасное место попадают только мужики, а их, женщин, снова обошли. Как всегда. Маше налили ещё самогона, и, после оживлённого обсуждения, постановили, что санитарки тоже приравниваются к воинам. И вообще, всё поголовно население России перенесло за последние два года столько всего, что всех их поголовно следует без очереди впускать в Валгаллу. И шведов, которые из России - тоже.
Потом ещё о чём-то трепались, потом целовались. Потом... Да, вот это есть. Это можно вспоминать, и это приятно вспоминать. А то... То было совсем в другой жизни... А за окном серый в сумерках свет. И что-то... Что-то не так. Свиркин сел. Голова немного кружилась, но в целом он чувствовал себя совсем неплохо. Хороший оказался самогон, умеют мужики делать. Но что же не так? Ага, стоим же. Ничего страшного видать не случилось, иначе объявили бы уже тревогу, бегали, кричали, вестовой в купе стучал, может и деликатно, но настойчиво.
Что-то однако, случилось, и ему, командиру, следует знать что. Свиркин толкнул Горна. Тот проснулся сразу, сел, глянул в окно, многозначительно хмыкнул. Быстро оделись, дошли до дверей, выскочили из вагона. Поезд стоял посреди бескрайней снежной равнины, только впереди, в утреннем тумане смутно угадывалось что-то похожее на две высокие скалы.
Около паровоза собралось уже человек двадцать. Несколько офицеров во главе с полковником Артовым, паровозная команда в чёрных мешковатых робах, разряженные пассажиры из "буржуйских" вагонов, даже барышни и дети. Все смотрели на темнеющие впереди горы. Свиркин и Горн подошли к полковнику, отдали честь. Тот опустил бинокль, кивнул.
- Господин полковник, - обратился к Артову Свиркин. - Всё? Пути дальше нет?
- Путь-то есть...
Свиркин никогда ещё не видел у полковника такого странного лица. И горы впереди больно уж странные. Две скалы, два огромных каменных глыбы были похожи на двух... Тварей? Уродливых великанов? Каких-то мерзких зверюшек? Твари сидели мордами друг к другу и, казалось, даже шевелились. Между ними лежала огромная плоская каменная доска уставленная каменными же фигурками. Твари играли в какую-то игру, то ли в шахматы, то ли во что-то подобное.
Свиркин взял протянутый полковником бинокль. Поднёс к глазам. Тихо выругался. У этих тварей даже лица были. Мерзкие ухмыляющиеся хари. А рельсы... Рельсы уходили в туннель, прямо под их чёртову доску.
Когда подъехали ближе, наваждение, вроде, рассеялось. Ну да, две каменные глыбы, если приглядеться, да, напоминают каких-то диковинных существ. Плита каменная, не такая уж и ровная, тут и там торчат из неё какие-то наросты. Савва Парменыч, утратив свою обычную уверенность, всё твердит, что не должно тут быть никаких скал. И рельсов тоже. Но... Вот же они - рельсы. И скалы. А что очертания диковинные, так природа-матушка и не так ещё играет.
И дым. Далеко на юге столб дыма появился. И двигается в их сторону. Ничем другим кроме паровоза это быть не могло. И никого кроме красных он везти не мог. А значит... В общем, перекрестились, помолились, оружие проверили. И поехали.
Туннель оказался не длинным, даже и не заметили, как проскочили. Была идея устроить у выхода из тоннеля засаду, но от неё отказались. Сколько придётся ждать, и чем это кончится, не мог предсказать никто. Решили ехать. Вокруг расстилалась всё та же заснеженная равнина, только стало как будто темнее. Серый снег, серые плотные облака. Но ехали. Ещё часа два. А потом приехали. Пути изогнулись широкой дугой, метров сто шли в обратном направлении. И кончились. Теперь оставалось только ждать.
К вечеру дождались. Сначала показался дымок, а вскорости и эшелон с красными прибыл. Остановился напротив. Теперь их разделяли всего полкилометра заснеженной равнины. Но война началась не сразу - сначала явились парламентёры. Сам Коршунов пожаловал. Лично. Предложил сдаться, а главное, сдать золото. В этом случае обещал даже отпустить на все четыре стороны. Во все четыре стороны лежала серая заснеженная равнина, куда по ней можно прийти, и можно ли куда-нибудь прийти - вопрос. А раненые? Женщины и дети?
Было и другое предложение. Раскаяться, проникнуться и, главное, сдать золото. Тогда амнистия, отпущение всех грехов и даже зачисление в Красную армию. Чем погибать в безнадёжном бою, может оно даже и неплохо. Может вражина красная даже и не обманет. Опять же, женщины, дети... Вот только золота-то не было.
Об этом, однако, говорить не стали. А вежливо попросили время на размышление. Коршунов согласился ждать до утра. Веры особой, конечно ни у кого не было, спали вполглаза, часовые бдили. У красных тоже какое-то движение наблюдалось, тоже подлости ждали. А утром...
А утром всё стало ясно. Есть винтовка, есть красная сволочь. Значит что? Значит надо брать винтовку и идти бить эту самую сволочь. Просто и ясно. Спали не раздеваясь, так что оставалось только схватить винтовки. И выскочить из вагона. Из других вагонов тоже выпрыгивали люди. Поправляли обмундирование, щёлкали затворами. Были и гражданские вооружённые кто чем: пистолетиками, ножами, саблями, просто какими-то палками. Кое у кого были и винтовки. Артиллеристы скатывали с платформы орудие. Снарядов мало - но чего уж теперь... И... Свиркин просто обалдел - из "буржуйских" вагонов тоже лезли люди. Все эти спекулянты и барыги во главе с Саввой Парменычем вооружённым странного вида охотничьим ружьём. Да, если б самого начала такое народное единение, вымели б из страны красную заразу. Ещё год назад.
Цепь всё равно получилась жиденькой, хотя в ней оказались даже дети. На них ругались, но не гнали. Чего уж теперь. Этот настал - как там Горн его называл? Рогнарёк. Никто не командовал. Никто ничего не спрашивал. Все и так знали что делать. Полковник Артов шёл в цепи вместе со всеми. А навстречу им, от большевистского эшелона уже катилась ощетинившаяся штыками лава красноармейцев. Красный потоп.
На ходу стреляли. Свиркин приостановился, поймал в прицел маленькую красную фигурку, спустил курок. Перезарядил винтовку, пошёл дальше. Красные фигурки тоже шли навстречу. Какого чёрта? Почему красные? У них же обычные серые шинели. Солнце? Свиркин обернулся, глянул вверх. Серые облака действительно разошлись и в прорехе серого неба тускло сияло серое солнце. Вот фигня, красные - красные. А солнце - серое! Пыль какая-то в воздухе? Но почему тогда...
Что-то свистнуло почти у самого уха. Ещё раз. Пули? Если пулю слышишь - значит, она не твоя. Но следующая... Какого чёрта, какая разница серое солнце или малиновое, нужно идти вперёд, ловить в прицел красные фигурки, нажимать на курок. Шаг вперёд. Остановиться. Прицелиться. Выстрелить. Перезарядить. Два шага вперёд. Прицелиться. Выстрелить. Перезарядить.
С воем пролетел снаряд, распустился снежным цветком перед самым вражеским эшелоном. Следующий попал в деревянный вагон, полетели во все стороны доски, вверх подбросило красную фигурку. У большевиков тоже было орудие, они отвечали. Их снаряды летели над головами, вероятно, тоже целили в эшелон.
Свиркин остановился, обернулся, посмотрел. Их вагон выглядел почти целым, а вот соседний, санитарный, горел. Суетились у входа какие-то белые фигурки, помогали другим фигуркам выбраться из вагона. Именно туда и попал следующий снаряд. Взметнулась вверх белая пурга, то ли снег, то ли...
Там... Там же раненые! Там... Там Лариса! "Сволочи! Сволочи!!!" - заревел Свиркин и бросился вперёд. Он даже не стрелял, красная цепь была уже близко. Дорваться! Резать, колоть, рвать зубами!
Что-то сильно ударило его в грудь. Непонятно как он оказался лежащим на спине. "Почему? Почему всё серое?" - Это была его последняя мысль. А потом не было ничего. Совсем ничего.
Свиркин пошевелился. Сел. Шёл снег и было очень тихо. Рядом шевельнулся белый снежный холмик. Сел, отряхнулся. Оказался Сашкой Горном. Посмотрел на Свиркина.
- Гришка, мы что - ещё живы?
- А чёрт его знает, может это уже Рай. Или Ад.
- Серо как-то для Рая. А для Ада холодновато.
- Может это специальный Рай для героев убитых в Сибири.
- Сибирская Валгалла?
- Она, родимая. Подожди-ка...
- Что там?
- Смотри, ещё наши поднимаются. И эти - тоже.
- Ага, все встают. Что, опять драться будем?
- Чёрта с два, я хочу в свой поезд.
- Его же...
- Да нет, посмотри, целёхонек.
- Ну... Тогда пошли.
Вагоны, и соседний, санитарный тоже, и правда, выглядели целыми. И даже заново покрашенными. У санитарного вагона толпились какие-то люди. Это были... Тут из вагона выскочила Лариса, кинулась Свиркину на шею.
- Они все! Представляешь, все выздоровели! И мама моя! Даже тот безногий капитан, плохо, правда, ходит, не привык ещё. Мы... Мы ведь теперь в Раю?
В общем, объятия, восторги, совещание у полковника... А чего совещаться, если всё равно никто ничего не понимает? Но полковник отдал распоряжения. Выздоровевших по возможности вооружили, сформировали из них две новых роты.
К вечеру суета улеглась, Свиркин и Горн добрались до своего купе. Туда же прибежали и Маша с Ларисой. Ухаживать им больше было не за кем. Все стали здоровыми. Даже, как с усмешкой заметила Маша, слишком здоровыми.
В купе тоже произошли перемены. Обивка диванов обновилась, на окнах появились чистенькие занавесочки. Сало и самогон в бутыли тоже восстановились. Ну прямо, как тот кабан и молоко козы Хейдрун. Диво, конечно, дивное, но за два-то года все четверо столько чудес повидали, в такой страшной сказке жили, что удивляться уже разучились. Тем более, если в кои-то веки, случилось наконец хоть что-то хорошее.
Нет, все понимали, что хорошего уже быть не может ничего, ни в этом мире, ни в каком другом. Но хоть какая-то передышка. И, кстати, а в каком они теперь мире? Да не всё ли равно? Если есть самогон и сало. Тёплый вагон и мягкие диваны. Два молодых здоровых мужика и две молодые здоровые женщины. А что там будет утром...
Так что пили. Ели. Разговаривали. Вот с чего утром так завелись? А с чего уже два года... Нет, понятно, что красная сволочь, Учредительное собрание разогнали, всё к чёрту опоганили... А они нас белой сволочью считают, мироедами, врагами трудового народа. Вот и бьёмся мы с ними не на жизнь, а на смерть. За счастье трудового народа. А народ этот по лесам прячется, чтоб не дай бог его не заставили за своё счастье воевать. Не нужно им, видать, счастье, ни наше, ни ихнее...
Мало-помалу, однако, самогон и приятная компания брали своё. Настроение улучшилось, надежда воскресла. А что в самом деле, хорошо же сидим! Атаку красных отбили, несмотря на их явное численное превосходство. А теперь, когда раненые исцелились... Да, пожалуй, тут надо ещё выпить, больно уж странные дела творятся на этом свете. Или на каком?
А утром всё снова стало ясно. Есть винтовка, есть красная сволочь. Значит что? Значит надо брать винтовку и идти... Ну, вы поняли. Цепь с бывшими ранеными получилась вполне приличная, мальчишки снова увязались за взрослыми. Снова сошлись, снова стреляли. Снова оживали.
Вечером пировали. К ним в купе никто не лез, и они ни к кому не лезли. Командовать не было нужны, еды и выпивки хватало на всех, женщин тоже было достаточно. Прямо-таки коммунизм в одном отдельно взятом эшелоне. Военный коммунизм.
Ну а по утрам, вместо зарядки... Хотя надоело смертельно. Каждое утро умирать, каждый полдень воскресать, хоть кого достанет. Это ведь ещё и больно, к тому же. Но Свиркина, когда он во время очередной пирушки на это пожаловался, Машка с Лариской подняли на смех. Им мол тоже не мёд - каждую ночь снова девственность терять. Вот ведь блин, Валгалла хренова, ну абсолютно всё зарастает и затягивается.
Все мужчины ходили по утрам на перестрелки, мальчишки тоже с ними увязывались. Интересно им. Или зов слышали. Женщины в эшелоне сидели, порядок строго соблюдался. Сражения всё сложнее становились, то один фланг заляжет, другой вперёд идёт. Или по центру атака. Схлёстывались порой и в штыковой. Иногда удавалось всех красных перебить, а у белых ещё кто-то на ногах оставался. Это, видимо, считалось победой. А если наоборот - поражение?
В полдень все оживали, ну как шахматы после игры. И ведь никаких команд, каждый человек знал свой манёвр. Каждая фигурка ходила на нужную клеточку. Тех каменных истуканов иногда по вечерам вспоминали - они что ли человечками играют? Скучно им, видать, среди заснеженных сибирских болот.
Так и шло: утро - полдень - вечер - ночь. Снова утро, снова полдень... Утром - ярость битвы, в полдень - воскресение из мёртвых. Вечером - пир, ночью - страсть. Вся жизнь человеческая в одних сутках. Ярость и счастье, смерть и любовь. Сколько уже таких жизней прожили? Счёт давно потеряли. И смысл. А если задуматься, так и последние два года войны этой странной - какой в них смысл? Лихие рейды, славные победы, временные неудачи и жуткие разгромы. Вперёд - назад, вперёд - назад.
А теперь уж всё, проиграли вчистую. Думали, одноглазый полковник выведет, а он вишь куда завёл... Опять же, там бы расстреляли один раз - и всё. Навсегда. А здесь каждый день - но не на совсем. Жизнь - смерть, жизнь - смерть. Как белка в колесе. Ладно, ему, пешке шахматной философствовать ни к чему, ему надо поймать в прорезь прицела вон ту красную фигурку. Затаить дыхание, плавно спустить курок. Сделать ещё несколько шагов, перезарядить винтовку, поймать в прорезь прицела...
А вокруг серое ноябрьское утро, и скрипят сапоги по серому снегу. Выстрелы - как стук шахматных фигурок о доску. И хохот, чей-то хохот гремит в ушах, как будто смеются огромные каменные истуканы. А серое солнце медленно ползёт вверх по серому небосводу - полдень уже близок, ещё один серый полдень бесконечного серого ноября...