Сим-мать

"Февраль. Морозно и так ясно, что глазам больно. Слева - укатанная санная дорога и лес - чёрный, густой. Справа - деревня. Чуточку разваленная, будто уставшая от зимней тягомотины. Из труб редкие дымки встают столбами в неподвижном воздухе, белые и тощие.

По дороге тянутся возки с дровами для усадьбы; проходят солдаты. Один, раскрасневшийся, вероятно, от выпитого, заводит песню: "Вниз по реченьке быстрой...".

И сквозь этот человеческий голос, из чащи, пробивается собачий глухой, захлёбывающийся лай, будто пасть у зверя полна снега.

Из мглы между стволов появляются двое: мужик в засаленном картузе, с дубиной, и - позади - женщина ещё младых лет. Мужик шарахается в сторону, за дерево. И прячется. А женщина стоит у сосны и смотрит...

Едет большая телега. В ней на задке, солдат. Телега проезжает мимо красивой девушки, стоящей у обочины напротив избы.

- Эй, хозяюшка! Иди сюда! - кричит он ей, молодо и громко.

Она не отвечает, смотрит куда-то в сторону.

Солдат велит возчику остановиться, спрыгивает на снег. Подходит к ней, хватает за плечо, грубо разворачивает к себе.

-- Как звать-то, красавица?

-- Гликерья... - выдыхает она.

-- Гликерья? - он заливается смехом. - Ну, имя так имя!

Он подхватывает её, как куль с мукой, чтобы закинуть в телегу. Та взвизгивает: "Пусти, Христа ради, пусти!.." Но он только хохочет, укладывает её на сено и садится рядом. А та, что из лесу, стоит у сосны и смотрит. Видит, как тот трясет Гликерью за плечи, как с неё сваливается платок. Видит, как гладит её по спине, припадает губами к щеке... и у нее внутри все обрывается и холодеет.

Она слышит уже его новую песню: "Ух, ты, черноброва, хороша!", смотрит и чувствует, как в горле поднимается ком. Уже не в силах терпеть, она кричит, раздирая горло:
-- Отпусти ее! Отпусти, тебе говорят!

Солдат отрывается от Гликерьи, оборачивается. Глаза его блестят.

-- А ты кто такая?
-- Соседка я ей! - не своим голосом кричит женщина. - А тебе какое дело?

Солдат, похоже, уже и сам устал от возни. Он отшвыривает Гликерью, та падает в снег и замирает, придавленная его коленом. Он нависает над ней, пытаясь поймать ее губы своими.

А соседка смотрит... Видит, как он двумя руками хватает Гликерью за голову, запрокидывает и целует, жадно, со страстью. Видит, как та бьется, отмахивается кулаками, а потом вдруг затихает, обмякнув, и только слезы бегут по вискам в снег...

Он целует её, все сильнее, уже не замечая ничего вокруг. Потом вскакивает, утирает рот рукавом, взваливает её себе на колени и начинает качать, будто ребенка.

Качает, а сам все распаляется. Потом укладывает на сено, садится рядом, и снова его руки, его губы на ней...

И вот он уже заносит ногу через её колени, пальцами нащупывает пряжку пояса... Слышен его сдавленный, хриплый голос: "Вот сейчас, милая, сейчас..."

У женщины за спиной будто лопнула струна. Она с криком бросается к телеге и впивается пальцами в его плечо. Он оборачивается - и, увидев её, замирает. Застыли друг против друга, тяжело дыша в морозном воздухе.

-- Послушай, соседка, - первый выдыхает он. - Неужто тебе жалко, ежели солдат погулять хочет?

От этих слов её передергивает. Она на грани. Он пододвигается ближе, пахнет от него ветром, вином и потом.
-- Бедному солдату не позволишь развлечься?

Она поднимает на него глаза. Наглые, веселые глаза. Губы - влажные, пухлые, он их постоянно облизывает. И она находит, что сказать:
-- Нет... Не жалко.

Стоит и не может оторвать взгляд от его губ. От них исходит жар. Она вдыхает этот жар, и ее пронзает неуклюжее, стремительное желание. Он вдруг берет ее за подбородок, поворачивает ее лицо. Смотрит на ее губы.

Она стоит, ноги подкашиваются. Он смотрит ей в глаза, не говоря ни слова, и притягивает к себе. И вот его губы на её губах - горячие, шершавые. Она целует в ответ, сжимая их так, что зубы лязгают. Слышит его прерывистое дыхание и сама постанывает, забывшись.

Он обхватывает её за талию, приподнимает и с силой вжимает в себя. Она висит в воздухе, прижатая к его груди, и губы их сплетены в едином бессмысленном движении.

Наконец он ставит её на землю, сажает к себе на колени. Она прижимается к нему, вся - ожидание, вся - нетерпение. Её поцелуи становятся все безудержнее, она кусает его губы, впивается пальцами в спину. И слышит его голос, горячий шепот прямо в ухо: "Ладно... ладно..."

От этого звука она вздрагивает и вдруг осознает, что вокруг - тишина. Ни песен, ни скрипа полозьев. Только стук крови в висках, оглушительный, как барабанная дробь.

Он целовал её - не как человек, а как зверь, утоляющий жажду, - и все внутри у неё гудело и плавилось. Его руки, грубые и сильные, впивались в её бока, спирая дыхание. Она забыла, кто она, где она, забыла про мужа за деревом, про Гликерью в сугробе. Остались только эти губы, пахнущие вином и ветром, этот нос, уткнувшийся в её шею, и её собственный стон, рвущийся из самого нутра.

И вдруг...
Вдруг его губы стали холодными. Не просто остывшими - ледяными и скользкими, как мокрый камень в реке. Тепло, что шло от него, исчезло, будто его и не было. Она открыла глаза.

Cолдат отстранился и смотрел на неё. Но взгляд был пустым, мутным, как у выброшенной на берег рыбины. Он не дышал.

Она попятилась, но ноги стали ватными. И холод, не снаружи, а из самой глубины её тела, поднялся волной и сковал все внутри.

-- Солдат? - просипела она.

В ответ его челюсть с сухим, костяным щелчком отвисла. Из горла вырвался не звук, а булькающий, клокочущий хрип. Звук раскрывающейся гнили.

И мир вокруг умер. Дорога, снег, небо - все поплыло, затянулось серой, гнилой пеленой. Пахнуло сыростью выгребной ямы и тлением. Была только эта тишина, и этот хрип.

Она хотела закричать, но не смогла. Увидела, как кожа на его лице потемнела, стала землистой, потрескалась у губ и глаз. В трещинах шевелилось что-то мелкое, белесое...

Он сделал шаг к ней. Не шаг - влачащееся движение. Его рука потянулась к ней, но то были уже не пальцы, а почерневшие, скрюченные когти.

И тянулся он теперь не для поцелуя.

Его рот расползся, обнажив почерневшие десны и острые, истлевшие зубы. В мутных глазах не было ни страсти, ни насмешки - только одна, всепоглощающая пустота. Голод.

Она всё поняла.
Её прекрасный, наглый солдат был мертв. И ему нужно было не её тело. Ему нужна была её плоть.

***

...Он очнулся. Резко, без перехода, будто сорвавшись в пропасть.

Тишина. Не живая, лесная, а мертвая, густая, пропахшая пылью, плесенью и... собой. Сладковатым запахом разложения.

По-прежнему не дышал. Дышать было нечем. Его легкие были наполнены тленом.

Но в его мертвом, затуманенном мозгу, где не осталось ни мыслей, ни памяти, тлел последний смутный отсвет. Ощущение.

ТЕПЛА.

Тепло живого тела под пальцами. Тепло губ. Соленый вкус кожи. Яростный огонь желания, сжигающий все внутри.

А потом... ничего. Только холод. Вечный, костяной холод его собственного тела. И голод. Всегда голод.

"Я мертв", - пронеслось внутри, и это был не вывод, а простая констатация. "Я легионер. Я погиб в снежную бурю на Порубежье. Меня не похоронили. Я встал".

Его тело начало меняться прямо в снегу. Кожа натянулась на костях, серая и пергаментная. Губы усохли, обнажив почерневшие зубы. Из его горла вырвался не крик, а сухой, механический хрип - звук сломанной машины.

Он смотрел на женщину, и её плоть, её тепло, её жизнь - все это больше не будило желания. Это пробуждало инстинкт.

Укусить.
Разорвать...

Её шея так близко. Под кожей пульсирует жила. Там течет теплая, соленая жизнь.

Укусить.
Разорвать.
Поглотить.

Его пасть разверзлась в беззвучном рыке...

Она отчаяно закричала, но крик её потонул в нарастающем белом шуме. Весь мир начал рассыпаться, как карточный домик. Лес, дорога, небо - всё превращалось в хаос серых и коричневых пятен.

Его сознание, жалкая искорка в мёртвой голове, ухватилось за последний образ: Национальный Легион. Знак со стальным вороном. Снег. Так много снега...

И рухнуло в небытие. Погасло. Как будто порвалась плёнка в самом главном месте. И всё. Только тишина и тлеющий экран.

***

Потом его словно опять неизвестные силы выдернули из короткого забвения обратно. Резко. Без предупреждения. Он лежал на спине. В легких не было воздуха - только густая, неподвижная гниль. Бытие и небытие ушли, не оставив воспоминаний. Остался только призрак - ощущение тепла. И чудовищное отчаяние от его потери. Сдавленный, булькающий рев вырвался из его горла, разрывая мёртвую тишину.

Он не помнил Родины. Не помнил Легиона. Не помнил истории с женщинами на дороге.

Он помнил только одно: нужно было жевать. Рвать. Глотать.

Он с трудом поднялся, кости скрипели и цеплялись друг за друга. Шаг. Еще шаг. Тело двигалось само. Он не думал, не вспоминал. Только повернулся и потянулся вперёд на едва различимый звук. Стук живого сердца.

Теперь имело значение только одно: во рту осталось ощущение прежнего комфорта. Призрачное, обманчивое, ускользающее. Оно было там, на кончике языка, которого почти не осталось, - память о живой плоти.

Память сменилась пустотой. Голод - ощущением "зажжённого факела" внутри.

***

...Её крик замер, не долетев до него. Вместо страха - прилив дикой ярости. Вместо слабости - знакомая тяжесть в руке.

Пальцы сомкнулись на рукояти бердыша, которого секунду назад у неё не было.

Солдат-мертвец, уже почти впившийся зубами в её горло, замер. Его мутные глаза отразили не жертву, а воительницу. Из-под платка выбилась прядь волос, и в воздухе запахло дымом и смолой.

-- Для Родины, - прошептала она, и клинок рассек гнилую плоть с мясным чавканьем.

Не боль была в его глазах - лишь удивление. Он рассыпался в прах, в пыль, в пепел. А она стояла, вся гордая, с бешено стучащим сердцем и влажным теплом между бёдер. Удовлетворение. Злорадное, полное, священное"

***

Она проснулась. В тёмной комнате учебно-испытательный центра "Верстак" висел тяжёлый, спёртый воздух. Под ложечкой ныло. На запястье мягко светился браслет-симулятор.

-- Уровень пройден, - прозвучал в тишине ровный голос нейро-симулятра Сим-мать. - Патриотический индекс: девяносто восемь процентов. Сексуальная разрядка подтверждена.

Она не ответила, лишь провела ладонью по низу живота, чувствуя, как под кожей всё ещё пульсирует приятная тяжесть. Улыбнулась в полумрак.

-- Образ "трусливого обывателя" усвоен и интегрирован в паттерн агрессии, - продолжил голос, и в нём появились тёплые, почти материнские нотки.

Она потянулась в темноте, всё ещё улыбаясь. "Да, образ сработал. Жалкая тень за деревом, чья беспомощность лишь разжигала ярость. Идеальный катализатор"

"К чёрту такого мужа - мелькнуло у неё в голове. - Ибо сказано: кто не возненавидит отца и мать, жену или мужа, и жизнь свою - не может быть учеником Сим-матери".

Закрыв глаза, она отпустила память назад - к самому яркому пику симуляции.

-- Следующий сеанс через шесть часов, - мягко напомнил нейро-идеологический тренажер. - Отдыхайте, воительница. Родина вами довольна.

Она потянулась снова, и улыбка стала твёрже. Она не просто получила удовольствие и прошла тренировку. Она обрела оружие - отточенное лезвие презрения, встроенное в саму плоть инстинкта.

"Пусть приходят настоящие мертвецы, - подумала она. - Наши "ласки" они запомнят надолго".

***

Пять часов без симуляции пролетели быстро и спокойно. Ни сигнала в ухе, ни вибрации браслета. Просто тишина внутри вдруг лопнула, и она открыла глаза.

Потолок учебно-испытательный центра давил на глазные яблоки ровной, безразличной белизной. Она провела языком по зубам привкус меди и чего-то сладковатого, тленного. Пахло ею. Пахло им. Этой гнилью, что въелась в ноздри, пока он

Она заметила дверь в комнате и резко села.

Дверь была матовой, холодной, как лёд на крышке гроба. Вошла. Воздух был спёртым и пах озоном, словно после грозы, которой никогда не было.

За столом сидел человек. Мужчина. Психолог-кибернетик. Его голос, когда он предложил сесть, был похож на прикосновение влажной резины - скользкое, прилипающее к коже, как презерватив

-- Садитесь.

Она села. Он что-то говорил. Слова были гладкими: "аффект", "гальваническая реакция", "интеграция паттерна ". Она не слушала. Она впитывала их автоматически, смотря на его кадык. Он двигался вверх-вниз, точно живой жук, застрявший под кожей. Хотелось ткнуть в него остро отточенным карандашом. Или...

...в голове всплыл кадр. Старое кино, "Жестокие игры ". Персонаж говорил партнёрше что-то вроде "помассируй мой язык своим". Игла воспоминания вошла ровно в тот момент, когда она смотрела на дергающийся кадык психолога-кибернетика.

Он замолчал, почувствовав её взгляд. На секунду его глаза стали пустыми, как у того мертвеца, когда он вспомнил, что он мёртв.

Она отвела взгляд. Под ложечкой всё так же ныло. Но теперь это было другое нытьё - предвкушение не следующего сеанса, а момента, когда можно будет не притворяться. Когда можно будет не только целовать, но и кусать.

-- и мы отмечаем устойчивое подавление эмпатийного отклика на архетип " жертва ", - голос психолога врезался в её сознание.

Внутри всё ёкнуло. Не от слов. От внезапного воспоминания. Тёплые, солёные слезы Гликерьи на её собственных пальцах, когда она оттаскивала эту тряпку от солдата. Не жалость. Брезгливость. Словно дотронулась до чего-то слизистого.

-- Это хорошо, - сказала она, и свой собственный голос показался ей сиплым, чужим.

Он улыбнулся. Улыбка была ровной и пустой, как прорезь в бумажной маске.

-- Да. Очень. Ваш патриотический индекс стабилен. Но требуется коррекция на уровне сенсорного закрепления. Следующий модуль будет направлен на...

Он продолжал говорить, а она вдруг почувствовала под ногами упругость укатанного снега. Призрачный холодок прошёл по спине. И запах - вина, пота и ветра. От которого свело скулы.

-- ...холод, - закончил он. - Настоящий. Это поможет стереть последние помехи.

Она кивнула, встала и вышла. В коридоре прислонилась лбом к стене. Бетон был шершавым и холодным. А внутри всё горело. Горело тем самым чистым, ясным пламенем, что осталось от бердыша, от его крика, от её торжествующего рывка. И мозги переваривали это:

"О чём говорил этот психолог? Что внушал?.. Ну. Объяснял.
Говорил, что у меня всё в порядке с ненавистью. Это он назвал "паттерн агрессии стабилен". Что я правильно злюсь на того урода, что прятался за деревом. Правильно презираю его и Гликерью, эту мокрую курицу.

А потом потом он про "момент просветления" стал говорить. Это про то, когда солдат мёртвый солдат вдруг заговорил как человек. Сказал, кто он и откуда. "Я легионер, я погиб в бурю".
Я сидела и думала: откуда он это знает? Он же уже вонял, глаза мутные А слова - ясные.
И психолог сказал: "Это был запланированный эмоциональный триггер. Чтобы ты понимала, что уничтожаешь не просто зомби, а предателя, бросившего Родину. Чтобы ярость была осознанной".

Поняла. Значит, так и было задумано. Ему в рот вложили эти слова. Специально. Для меня. Вот такие жестокие игры.

Потом про бердыш. Я спросила - откуда он взялся, его же не было. Он сказал: "Система даёт инструмент, когда видит чистое намерение. Когда желание убить становится единственной мыслью. Это - знак твоей синхронизации с волей Сим-матери".
То есть не я его взяла. Он мне был вручён. Как награда за правильную злость.

Теперь - про то, что я там кончила. В симуляции. От этого всего. Он сказал, что это - "физиологическое подтверждение успешной интеграции сценария". Что теперь моё тело само знает, что убивать врага - это хорошо. Что это правильно. И приятно.
Я ему верю. Потому что до сих пор помню эту теплоту. И хочу снова. Это как когда в детстве мама говорила: "Не пялься на солнце, глаза сожжешь". А я не отводила взгляд. Мне нравилось, когда больно.

И последнее - про холод. Следующий сеанс будет на холоде. Настоящем. Чтобы, говорит, окончательно стереть границу. Чтобы мозг не сомневался, где симуляция, а где правда. Чтобы любая стужа на настоящем поле боя напоминала ту и будила не страх, а злость. Тот самый жар.

И ещё - про Гликерью и моего трясущегося мужа он сказал, что они выполнили свою роль. Что система убирает лишние детали, когда фокус смещается на основную цель. Что они - как подсадные утки. Их пожалеть, чтобы потом ярость накопить. А потом они не нужны.

И знаешь? Он прав. Мне всё равно, куда они делись. Были - и нет. Хотя Нет. Не совсем так.

Гликерья и муж за деревом Куда в системе они могли подеваться? Стерлись. Как в компе ненужные файлы? Или как та запись в дневнике Сэбастьяна из "Жестоких игр" - он ведь тоже вёл учет своих "побед", а потом этот его дневник стал орудием. Но это уже потом. А в самый момент, когда очередная "запись" была сделана, сам человек переставал существовать. Просто исписанная бумага. Мне теперь тоже знакомо это чувство - поставить галочку и вырвать страницу. Я научилась "стирать" не необходимое"

***

Она провела ладонью по лицу, смахнув призрак сопереживания и тех слёз - Гликерьиных, чужих. Ненужных. Они стёрлись. Как и должно было случиться.

Шесть часов спустя она снова стояла перед дверью в симуляционный зал. Дверь была тяжелой, матово-металлической. Открылась беззвучно. Тренажёр ждал её - чёрное кресло, опутанное проводами, напоминавшее одновременно трон и хирургический стол.

Она села. Прижала затылок к датчикам симулятора, почувствовав лёгкое давление. Руки легли на подлокотники, пальцы нашли контакты браслета. Закрыла глаза...

"Февраль. Мороз прилип к стеклам маминой квартиры узорными щупальцами. Но сквозь него пробивается зимнее солнце. Себастьян за столом ведёт дневник, куда скрупулезно заносит все свои сексуальные "победы". И я, совершенно голая, слежу, как яркий солнечный зайчик дрожит на его спине. Он дрожит с каждым ударом моего сердца. Двадцать семь минут уже. Может, тридцать..."