Книга эта располагает читателя к тишине, - к той редкой, почти музейной, где воздух слегка запылён золотистой взвесью прошлого; в такой тишине начинаешь слышать собственное дыхание. Это собрание стихов, созданных на изломе десятилетий, в годы тревоги, войны, более лёгких и крайне тяжёлых времён, стихов, ставших легированным сплавом личного опыта.
Именно этот внутренний сплав - не тематический, а ритмический и интонационный - определяет структуру книги: она развивается не линией повествования, а волнами, словно дыхание.
Злободневность здесь проявлена через тени, а не через прямое описание. И потому даже минималистическая строка, даже скромный образ обретает плотность предопределения. Не столько философия, сколько мудрость; не столько эмоция, сколько отпечаток пережитого.
Особенность этих стихов в их двойной прозрачности. Они плотны реальностью и легки, как выдох. Сшиты из судьбы, боли, благодарности и того невидимого, что делает слово поэтическим, то есть абсолютно неизбежным.
Созданные в промежутке между двумя эпохами, которые никак не желают признать своё родство: между временем утраченных величин и временем утраченных иллюзий, эти стихи - редкий пример того, как личное переживание и коллективная история сплетаются в один текстовый организм.
Созданные в эпоху войн, сомнений, во времена интимных трагедий и внешних катастроф, они не отказываются от боли, но и не возводят её на трон. Они говорят о человеческом достоинстве так, как будто оно - не постулат идеологии, а привычное, домашнее качество души.
При этом язык книги удивительно сдержан: автор предпочитает короткие, обрубленные строки, и именно лаконизм создаёт ощущение внутренней напряжённости, где почти нет "лишних" слов.
Каждая строка здесь словно пропущена сквозь узкое ушко иглы - то самое, через которое, по выражению автора, проходит не только человек, но и сама память. В этой почти телесной близости мысли и переживания, в доверительной "рукописности" голоса, есть та интимная сила, которой редко обладают тексты эры быстрых сообщений, идеологических колоколов, суетящихся входящих и исходящих.
Есть несколько тем, протекающих через всю книгу, словно подземные русла. Первая - отчуждение. Но не городское, не бытовое: это отчуждение человека от собственного века, в котором слишком много суеты и слишком мало покоя. Вторая - хрупкость. Автор умеет одним поворотом строки превратить бытовой мотив в напоминание о конечности, о "стеклянности" всего, что мы принимаем за надёжное. Третья - воспоминание: не ностальгия, а попытка удержать хотя бы часть того, что исчезает на глазах, как вода в сухой почве.
Автор работает с текстом как с живым веществом: смысл здесь не фиксирован, он движется, колеблется, отражается в ритме.
***
Удивительно наблюдать, как автор умеет говорить о трагическом без принижения, о личном - без назойливой исповедальности, о судьбе - без патетики, но со строгостью, напоминающей античный жест. Здесь война и нежность соседствуют, как сосуществуют вьюга и пролески - со скрытой внутренней правотой природного закона.
"Пролiски стоять навкруг солдатами -
захищають лiнiю весни,
а по хмарам ходить вiтер лапами
з пiвночi, де товпляться снiги..."
Эти строки - не описание природы, а историческое свидетельство, в котором лирическое и документальное сплавлены в одно целое. Первые цветы весны становятся непобедимыми солдатами-защитниками. И от этого метафора перестаёт быть метафорой: она превращается в способ выжить.
В техническом смысле - это пример того, как автор работает с переносом смысла: образ никогда не существует сам по себе, а сразу становится частью повествовательной логики стихотворения.
***
Есть и другое измерение - глубоко личное, существующее на стыке любви и утраты. Эта любовь не пошло-романтическая; она больше напоминает старинный оберег - грубоватый, но сильный, способный защитить человека в пути.
В одном из стихотворений звучит признание, которое могло бы быть эпитафией и молитвой одновременно:
"Наши пеплы смешают в единый,
ветер станет для нас господином,
унесёт неизвестно куда
навсегда, навсегда, навсегда..."
Поэзия здесь - не в трагедии, а в том, что любовь переживает смерть, но не преодолевает её, а принимает в качестве факта, как один из законов природы. Этой трезвости сегодня так недостаёт, и потому она кажется чем-то новым, хотя принадлежит древнейшей традиции - той, что идёт от мраморной правды Афин и Рима.
У Набокова была привычка говорить, что память - это форма искусства. В этих стихах она становится не только материалом, но и героиней. Она ведёт нас по тропам детства, войны, осени; по коридорам дома, исполненного старых фотографий и родительских голосов. И делает это мягко, но непреклонно: не позволяя забыть ничего из того, что составляет человеческую участь.
***
Есть в этой книге ещё один слой - онтологический, если позволительно сказать о поэзии таким холодным словом. Автор постоянно ведёт разговор с временем - как будто оно живое, как будто оно способно слушать и, выслушав, ускоряться, замирать или выжидать.
В стихотворении "Я единица времени" эта тема достигает предельного воплощения:
"Я единица времени. Оно
цепочкой тоненькой, что поводком привязано...
и сколько б ни старалось быть иным,
оно моё и мною час творим."
Это редкий случай, когда человек говорит не "время уничтожает меня", а:
"мною час творим".
Здесь особенно видно мастерство ритма: строка сама становится "шагом" времени - коротким, упрямым, без украшений.
Такое смещение центра тяжести - от пассивного страха к активному участию - делает книгу взрослой, но не мрачной; строгой, но не обречённой.
***
Сборник соединяет историчность и мифологичность. Рядом с новейшей войной живут древние боги, ангелы, легенды, существа из старых текстов, которые, казалось бы, должны были покинуть нас ещё на заре XX века. Но нет - они тут, рядом, помогают свидетельствовать о происходящем.
И в этом нет ни мистицизма, ни пафоса: это способ возвратить миру глубину.
"Старые фото присыпаны россыпью звёзд,
словно сквозь них пробивается дольнее небо...
Лица и руки не требуют краски "natur",
и отлетают к невидимым снизу причалам.
Мама и папа, повёрнутый к выходу стул -
вот и конец, и его продолженье в началах."
Прошлое здесь - не архив, не музей, а живой космос, где каждая звезда - чьё-то имя, чья-то планида.
***
Что делает эти стихи современными?
Автор не боится быть "обычным человеком" - с его страхами, телесностью, мудростью и, да, слабостью, уязвимостью. Слово становится плотным, как чёрный хлеб. Его нужно держать на языке, чувствовать. Оно оставляет послевкусие.
Эти стихи рождают сопричастность. Читая их, понимаешь, что эпоха, как бы она ни именовала себя - цифровой, постковидной, до- или пост-военной - слагается из частных жизней, утрат, надежд, неловких жестов, которые повторяются от столетия к столетию.
***
Эта книга - не зеркало и не хроника. Это скорее ключ, который отпирает сразу несколько дверей: дверь памяти, дверь боли, дверь душевной близости. И за каждой свет - иногда тусклый, иногда яркий, но всегда дневной, правдивый.
Поэтому, закончив чтение, чувствуешь не опустошение, а странное, тихое, почти телесное тепло. Такое, какого не бывает от свечи. Только от руки, лежащей на твоей ладони.
И повторяешь вслед за автором: "Любовь опять права, любовь она такая..."