Тартынская Ольга
Лето в присутствии Ангела

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Николай Мещерский с первого взгляда и на всю жизнь полюбил красавицу вдову Лизавету Сергеевну Львову. И пусть его возлюбленная слывет образцом добродетели, пусть она из последних сил сопротивляется неистовому натиску Николая, молодой аристократ уверен - рано или поздно ему удастся зажечь в Лизавете пожар ответной страсти - обжигающей, всепоглощающе-властной...
ГЛАВА 1. - А что, барыня, не поехать ли навстречу? Не ровен час, где застряли. Дороги наши известные, да дождливо нынче. - Это кучер Тимошка обратился к помещице Лизавете Сергеевне Львовой, которая в ситцевом утреннем платье вышла на балкон деревянного дома с мансардой посмотреть, не едут ли гости.
   - Надо было послать экипаж! Ты дорогу знаешь, а их англичанин-форейтор мог и не справиться. - На свежем, ясноглазом лице молодой женщины отразилась забота. - Впрочем, подождем еще немного. Иди к себе.
   Она глубоко вздохнула и развела руки в сторону, будто ловила утренний, нежный ветерок. С балкона второго этажа помещичьего дома раскрывалась чудесная картина: со всех сторон усадьбу обступал лес, холмистая местность со множеством скрытых озер напоминала талантливые декорации, настолько ненастоящей в дымке утреннего освещения представлялась эта красота.
   Было раннее утро, но солнце уже взошло: июнь на севере светлый, ночи проскакивают незаметно, только на час сгущается тьма. Лизавета Сергеевна любила поспать, но сегодня она ждала гостей: еще месяц назад уговорились с подругой встретиться в этот день в Приютино, чтобы вместе помянуть мужа Лизаветы Сергеевны, умершего несколько лет назад. Татьяна Дмитриевна Хвостова в некоторых случаях была педантичной дамой, нарушить обещание она не могла, следовательно, вот-вот ее английская коляска покажется на неровном горизонте.
   Лизавета Сергеевна прислушивалась к непривычной тишине дома. Дети еще спали, в левом крыле дома Мавра одиноко гремела самоваром и ворчала на сырость углей. Помещица еще раз вздохнула, вспомнив о нынешней дате. Вот уже шесть лет она вдовствует и, конечно, горечь утраты давно притупилась, но в этот день она особенно остро чувствовала свое одиночество. Генерал Львов был старше ее на двадцать лет, он дружил с покойным батюшкой Лизаветы Сергеевны. Разница в возрасте привела к тому, что муж для юной Лизы стал наставником в житейских и семейных делах и вызывал больше чувство почтения и дружеской привязанности, нежели любовь. Шестеро их детей были зачаты и рождены в согласии и единоверии. Супругов объединяла нежная дружба, которая, как известно, часто долговечней и крепче, чем пылкая, страстная любовь.
   Когда генерал ушел в отставку, они вместе устраивали свое семейное гнездо в Москве на Пречистенке, среди особняков московской знати, где Лизавета Сергеевна в свое время росла и воспитывалась под присмотром гувернанток и бесчисленных московских тетушек. Дни их текли мирно и спокойно, в привычном ритме: зима - театры и балы у Корсаковых или Ахросимовых, а то и у себя устраивали, летом - всем домом, с чадами и домочадцами перебирались в новгородское имение Приютино. Муж учил ее самой заниматься хозяйством, входя во все вопросы управления имением, будто чувствовал, что скоро оставит ее одну.
   Конечно, он мало походил на героя девичьих грез, так и не встреченного Лизой, но с ним было надежно и спокойно. Лизавета Сергеевна с теплой улыбкой вспоминает мужа в самых обыденных ситуациях: вот он, совершенно счастливый, держит на руках их старшую девочку, Машеньку, а она дергает отца за усы. Или вот он в домовой церкви, преклоненный пред образами, воинственность его лица с жесткими морщинами у переносья смягчается в свете лампад. Конечно, он был вполне земным человеком: любил осеннюю охоту, вист, клюквенную настойку, которую так искусно приготовляла Мавра. А выпив настойки в кругу соседей-помещиков, вспоминал войну, французов, Бородино и то, как погиб князь Петр Иванович Багратион. 'Он был великим полководцем', - любил повторять генерал.
   Господи, они прожили вместе 15 лет без единой ссоры, без семейных сцен и драм! И отошел он тихо, во сне, с уже неземной улыбкой на лице...
   И вот уж старший сын Владимир - корнет Лейб-Гвардии гусарского полка, а другой сын, Алексей - выпускник Пажеского корпуса в Петербурге. Две девицы почти на выданье, 16 и 17 лет, и младшие мальчик и девочка пока что дома на попечении учителей и гувернеров. Лизавета Сергеевна ждет подругу еще и с тайной надеждой на возможного жениха: подруга везет сына - студента Московского университета, отпущенного на летние вакансии. Да он едет не один, а с богатым кузеном, который прежде был студентом в Петербурге, а теперь готовился к переэкзаменовке в Московский университет. Лизавета Сергеевна уже распорядилась отвести гостю самую отдаленную комнату в правом крыле, чтобы его занятиям не мешали суета и бурная летняя жизнь дома.
   Однако, молодежь, конечно, вовлечет юношу в свои игры, спектакли и маскарады, которые случаются здесь каждое лето, а там, глядишь, знакомство и приведет однажды к сватовству.
   Имение Львовых всегда отличалось гостеприимством. Соседи любили наезжать и по нескольку дней жили в Приютино; старшие сыновья привозили товарищей (и сейчас их тоже ждали с особым нетерпением). Из Москвы обязательно прихватывались кузены и кузины, так что Приютино бурлило все лето, и все эти чудные летние дни в доме царила атмосфера влюбленности, флирта, игры юных существ. Казалось, сам воздух напоен был этим. Без генерала в доме установились демократические отношения, даже девицам давалась определенная степень свободы, что вовсе не влияло на их нравственность. Все, от мала до велика, влюблялись, страдали, бурно объяснялись вслух и письменно, а потом ... потом разъезжались по домам и все забывали, до следующего лета.
   И только Лизавета Сергеевна была одна. Нет, она тоже с юношеским энтузиазмом включалась в игры детей, с удовольствием принимала соседей, но за все шесть лет вдовства она так больше никого и не полюбила. И дело не в том, что вдова скорбела и хранила верность покойнику, чей портрет украшал приютинский кабинет и гостиную их московского дома. Вовсе нет. Просто в непрестанных заботах о детях, за погруженностью в их жизнь она забывала о себе. Лизавете Сергеевне казалось, что ее жизнь давно закончилась и больше ничего не будет.
   Татьяна Дмитриевна, ее единственная давняя подруга, теперь жена тайного советника, не одобряла 'эту политику'. Сама она была не прочь пофлиртовать, пококетничать, увлечься каким-нибудь гусарским штаб-ротмистром, с удовольствием выезжала в свет и большую часть времени проводила в Петербурге, при дворе.
   Лизавета же Сергеевна перестала выезжать после смерти генерала, довольствуясь домашними вечерами в родственном кругу. И хотя подруга испробовала все средства, чтобы встряхнуть belle Lise, как она ее называла, та неизменно отвечала, что уже стара и некрасива и давно потеряла надежду на счастье. 'Я не хочу даже слышать этого слова - 'стара'! Ma shere, забудь, как оно произносится. Ты хороша и свежа и знаешь об этом. Только тебе надо немножко заняться собой. Если не сделаешь этого, то я сама сделаю! Посмотри на себя в зеркало, - и она чуть не силком подтаскивала подругу к большому зеркалу в старинной раме, - видишь? Кто поверит, что ты вдова и мать шестерых детей? Шиньон, корсет, локоны, вот сюда чуть-чуть румяна - и можно замуж выдавать! Ах, ma shere, у меня на примете есть один симпатичный гусарский полковник, тоже вдов, правда, нищ и гол, как сокол, но какие усы, какие глаза! Марс, Юпитер!'
   Лизавета Сергеевна обычно хохотала в ответ и мягко уклонялась от столь соблазнительного знакомства. Однако зеркало не обманывало: она действительно выглядела очень свежо и, хотя стеснялась своего полнеющего стана и слишком пышной, на ее взгляд груди, сохранила какую-то девическую грацию и детскую чистоту черт. Лизавета Сергеевна была трогательно женственна и весьма привлекательна. К тому же, по утверждению не только подруги, но и ее тайных воздыхателей (а они, разумеется, были у Лизаветы Сергеевны, только давно отчаялись вызвать взаимность), она была далеко не глупа и обаятельна.
   Нельзя сказать, что одиночество не тяготило молодую женщину. Напротив, она готова была признаться, что тоскует и, как в ранней юности, мечтает об избраннике. Но пока Лизавета Сергеевна шла к этому, все поклонники преисполнились безмерным уважением к ее 'святости' и возвели даму на пьедестал. Чувство преклонения, священный трепет вытеснили любовное влечение, и Лизавета Сергеевна незаметно для себя оказалась в ледяном холоде одиночества. Ей тайно посвящались стихи, к ней приходили за советом, ей поверялись секреты, но не было рядом никого, кто согрел бы одинокую женщину своим теплым прикосновением и к кому можно было бы приникнуть, уткнуться в грудь и поплакать просто так, жалеючи себя. Лизавета Сергеевна утешалась детьми и успокаивала себя рассуждениями, что скоро дети внуков нарожают, жизнь берет свое. И только с одним желанием не могла совладать бедная женщина: как истинная мать и воплощение женственности она страстно хотела ребенка. 'Еще одну новую жизнь произвести на свет, еще одну надежду, Господи, дай!' - молилась она по ночам, но с утра жизнь входила в свою колею, тоска отступала. И только когда наезжали соседи Давыдовы со своим многочисленным потомством и годовалым младенцем, Лизавета Сергеевна брала ребенка на руки, прижимала к груди и тихо плакала...
   - Да вон же они, барыня! Приехали! - услышала Лизавета Сергеевна сипловатый голос Тимошки. И тут будто смерч пронесся по дому: захлопали двери, окна, закрытые на ночь от комаров, распахнулись. Отовсюду голоса: 'Приехали? Ура! Приехали!' Строгий голос madame: 'Барышня, куда же вы не причесавшись! Мадемуазель Нина, немедленно умываться!' Никто не хотел слушать взрослых. Стайка подростков, сопровождаемая собаками, выбежала из дома, огибая колонны и минуя ступени большого крыльца, летела навстречу коляске, катившей по аллее к дому. Лизавета Сергеевна, забыв все грустные мысли, поспешила вслед за детьми.
   Пока она спускалась, первый этап встречи, самый бурный, был завершен. Дети обнимали и трепали Сергея, юношу добродушного вида, сына Татьяны Дмитриевны. Сама Татьяна Дмитриевна раскрыла объятия подруге, звучно расцеловала ее и защебетала без остановки, не слушая ответов:
   - Lise, мы так устали. Эти ваши дороги! Дважды чуть не перевернулись, я уж было стала прощаться с детьми. Ах да, ты прекрасно выглядишь! Это деревенский воздух тебе на пользу. Похудела, похорошела. Наверное, много гуляешь?.. Да, мы чуть было не перевернулись, этот дурак на козлах думал, что он едет по лондонской мостовой. Я вцепилась в Nikolas мертвой хваткой, от страха, конечно! Наверное, у него на руках следы остались. Ах да, рекомендую тебе, mon ange, Николая Алексеевича Мещерского.
   Только теперь Лизавета Сергеевна обратила внимание на высокого, плечистого юношу, который стоял в стороне и, держа в руках картуз, с сочувствующей улыбкой наблюдал встречу.
   Татьяна Дмитриевна позвала:
   - Nikolas, подите сюда, дитя мое, я вас представлю. Mon amie, - обратилась она к подруге, - позволь представить тебе этого мужественного юношу. Он вынес путешествие с невероятной стойкостью, а ты знаешь, что такое несколько часов провести со мной в ограниченном пространстве!
   - Да уж, маменька, - вмешался в разговор разрумяненный Сергей,-испытание не из легких.
   - Негодяй! - отмахнулась Татьяна Дмитриевна от сына и занялась представлением своего протеже барышням, а затем и мальчикам. Nikolas держал себя приветливо, но без фамильярности. Лизавета Сергеевна с интересом присматривалась к новому лицу, а Татьяна Дмитриевна продолжала болтать без умолку:
   - Что, плутовки, вы уже придумали, как разыграть нового кавалера? А живые картины у вас уже были? А спектакли нынче даете? Что в моде теперь?
   Лизавета Сергеевна отметила элегантность дорожного костюма подруги, ее шляпку и еще, зная ее повадки, обратила внимание на некую игривость в обращении с племянником, которую тот, впрочем, казалось, не замечал.
   - Позаботьтесь о моем протеже, он провинциал, застенчив и слегка неотесан. Научите светскому обхождению, просветите бедняжку. Отдаю его в полное ваше распоряжение, - продолжала щебетать Татьяна Дмитриевна.
   - Помилуй, я что-то не припомню, чтобы у твоей сестры был взрослый сын, - сказала Лизавета Сергеевна, когда вся компания вернулась в дом, нужные распоряжения были сделаны, вещи внесены, лошади приняты на постой, дети увели вновь прибывших показывать их комнаты, а дамы присели в гостиной за чашкой утреннего кофия.
   - Nikolas от полтавских родственников мужа. Он рано потерял матушку, воспитывался отцом в казарменной строгости. Учителя готовили мальчика в университет. Он два года учился в Петербурге (по поводу его провинциальности я, конечно, пошутила), за что-то отчислен. Собирается экзаменоваться в Московский, будет учиться с Сержиком, они, кажется, приятельствуют.
   Татьяна Дмитриевна сняла шляпку, радостно огляделась вокруг:
   - Уф! Наконец-то я в этом доме!
   Гостиная, где сидели дамы, была обставлена с недеревенской элегантностью и вкусом, несмотря на изразцовую печь и деревянные стены. Портреты и картины, висящие здесь, были писаны талантливой рукой, драпировки на окнах, мебель, обитая английской китайкой, персидский ковер на полу, очаровательные безделушки на каминной полке сообщали гостиной особый уют. И конечно, центром ее приходился рояль, звучавший здесь почти каждый вечер.
   - Однако, ты ни слова о себе, о моя скрытная Фиалка! - В институте у барышень было принято давать друг другу имена цветов, подруги иногда употребляли эти названия по старой памяти.
   - Да и ты о себе пока ничего не рассказала, моя веселая Хризантема.
   - Побойся Бога, Lise, сколько писем я написала тебе с последней нашей встречи!
   Это было так. Подруги с юности усвоили еще один обычай: в периоды разлук подробно сообщать каждодневные события своей жизни. Они писали пространные письма на многих листах, и Лизавета Сергеевна заметно уступала подруге в плодовитости. Даже в письмах та была значительно многословней. Возможно, не столь богата событиями жизнь Лизаветы Сергеевны, а многолетняя привычка вести журнал избавляла ее от необходимости поверять подруге самые затаенные мысли.
   - Mon amie, тебе непременно надо эту зиму провести в Петербурге. Во-первых, я познакомлю тебя со своим дипломатом, о, он тебе понравится!
  - Позволь, душа моя, мне кажется, у тебя был штаб-ротмистр?
   - Вспомнила прошлогодний снег! Во-вторых, вывезешь девиц и покажешься сама, а то совсем засиделась на покое, как все московские.
   - Не люблю я Петербурга, - отвечала Лизавета Сергеевна. - По мне он слишком чопорный, холодный во всех смыслах. И люди там ... другие. Столько лет прошло, а я до сих пор с содроганием вспоминаю мои первые выезды с мужем. Чувствовала себя, как в витрине магазина на Невском.
   - Однако ты великолепно держалась, mon ange. На балах не сходила с доски, всегда окружена вниманием, кто бы мог подумать!
   Лизавета Сергеевна вздохнула:
   - Это было так давно! Нет, я люблю Москву. Пречистенка, бульвары, гуляния в Сокольниках, монастыри - Симонов, Новодевичий, Зачатьевский ... Люблю свой дом.
   - Ну уж нет! - воинственно вскочила Татьяна Дмитриевна. - Я не дам тебе сидеть дома: так действительно состаришься! Ты же ничего не видишь, нигде не бываешь! Скажи, кроме сонников и поваренных книг, берешь что-нибудь в руки? Ты ведь раньше была так образована и, сдается мне, что-то сама сочиняла, сказки для детей или в этом роде?
   Лизавета Сергеевна ласково взяла ее за руки:
   - Садись, громовержец! Я же тебе писала, что все литературные новинки есть в моей библиотеке. И не только французские и английские, я и наших читаю: непременно Пушкина, Баратынского, Марлинского. Вот из последних Гоголь очень интересен. - Она умолкла на минуту, потом продолжила с какой-то пронзительной нотой в голосе. - Скажи, что же произошло у вас зимой, как случилось, что не остановили эту злосчастную дуэль? Я княжну Веру все пытала, она плачет и ничего не может ответить вразумительного.
   Татьяна Дмитриевна помрачнела:
   - Да, темная история. Весь свет забавлялся, наблюдая события. Кто мог подумать, что так трагично все завершится? И ты знаешь, многие на стороне Жоржа, просто уму непостижимо! Жалеют его, бедняжечку, что попал в историю и испортил себе карьеру.
   Лизавета Сергеевна слушала рассеянно, потом с неподдельной грустью произнесла:
   - Я ведь однажды встречалась с Александром Сергеевичем. Он приехал к Кате Ушаковой, это было году в двадцать восьмом или двадцать девятом. Мы немного шалили, писали в альбомы всякую чепуху. Александр Сергеевич высмеивал московских барышень, называя их 'vulgar'. Потом, за обедом, мы сидели рядом, весело болтали. Александр Сергеевич мне сказал, точно уже не помню, но что-то так: 'Я решил жениться, но не знаю на ком. Вот кабы вы были помоложе, да без мужа, женился бы на вас'. Я еще тогда рассердилась изрядно. - Она грустно улыбнулась. - А сейчас так пусто стало, как будто еще одного близкого человека потеряла ...
   Татьяна Дмитриевна, глядя в окно, воскликнула:
   - Молодежь отправилась гулять в саду! А я еще не переоделась, не стряхнула с себя дорожную пыль!
   - Ах да, заболтались мы! - встрепенулась Лизавета Сергеевна. - Идем, я покажу тебе твою комнату.
  
   Обеденный стол решили накрыть на свежем воздухе по случаю выглянувшего солнышка. Наконец, все собрались за столом, и Лизавете Сергеевне представилась возможность разглядеть как следует Мещерского, который сидел напротив. Nikolas уже принял на себя атаку юных девиц, он доброжелательно улыбался и отвечал на их вопросы серьезно и вдумчиво.
   - Маменька, смотри, сколько у Nikolas родинок! - со вседозволенностью младшего ребенка выпалила Аннет, любимица в семье. Ее стали одергивать и извиняться, а Лизавета Сергеевна и впрямь увидела над верхней губой Nikolas яркую родинку, а также на щеке и у виска. Смуглость лица юноши напоминала о щедром малороссийском солнце, темные волосы, очевидно, не знали щипцов парикмахера и никогда не взбивались модным коком.
   'Он еще совсем мальчик, - подумала Лизавета Сергеевна. - Сколько ему, лет двадцать? Интересно, какого цвета его глаза?' Nikolas, как нарочно, не поднимал глаз на свою визави, и она обратилась к нему:
   - Вы довольны своей комнатой, все ли вас устроило?
   Он, наконец, взглянул на даму чуть раскосыми, серыми глазами:
   - О да, конечно, благодарю вас,- и он снова склонился над блюдом.
   - Маменька, а у Nikolas есть малороссийская сорочка с вышивкой! - не утерпела юная Аннет. Юноша улыбнулся ей ободряюще. Кажется, они уже подружились.
   - Кстати, Николай Алексеевич, - продолжила свои попытки завести беседу хозяйка, - знакомо ли вам имя Гоголя-Яновского, он ведь ваш земляк? Читали вы что-нибудь из его сочинений?
   - К сожалению, нет, но обязательно прочту.
   - На каком факультете вы обучаетесь?
   - На естественном, сударыня.
   Татьяна Дмитриевна - надо отдать должное повару Львовых-слишком долго молчала, занятая кушаньями, тут она вступила в разговор:
   - О, Nikolas - такой прагматик, абсолютный материалист! Бесполезно с ним говорить о чувствах и всяких таких неземных материях ... Спаржа особенно хороша. Соусы бесподобны, Lise, надо мне на время взять твоего Федора, пусть научит готовить этого гусака Фрэнка!
   После обеда дружная компания отправилась в нескольких экипажах в соседнюю деревню, где на зеленом холме возвышалась старинная белая однокупольная церковь. Там их ждал отец Владимир с притчем, который вот уже шестой год служил панихиду по усопшему генералу.
   Дамы и барышни в шляпках, с легкими зонтиками, молодые люди без картузов прекратили гомон и, чинно крестясь, вошли в широкие дубовые ворота храма. Лизавета Сергеевна любила здешнюю купольную роспись, какую не встретишь в московских церквях: на небесно-голубом фоне плыли ангелы, сияли святые лики, а стены слепили белизной. Молодая женщина забыла обо всем, погрузившись в молитву. Вдруг что-то вывело ее из молитвенного состояния: она почувствовала взгляд и обернулась. У стены стоял Nikolas и пристально, со странным выражением наблюдал за ней. На немой вопрос Лизаветы Сергеевны он чуть помедлил и отвернулся. Что-то было в этом взгляде настораживающее, загадочное для Лизаветы Сергеевны, но она оставила разгадку на потом, отдавшись вновь тому, зачем пришла. Дети, утомившись к концу службы, перешептывались, девочки лукаво поглядывали на новичка, который замер у стены в раздумьях. Слушал ли он пение, молился ли, думал о своем? Лизавета Сергеевна еще дважды оборачивалась, ощущая на себе его пристальный, неулыбающийся взгляд.
   Возвращались из церкви притихшие, легкий ветерок трепал ленты на шляпках, лес обступал их с обеих сторон проселочной дороги. Первой заговорила, как всегда, Татьяна Дмитриевна:
   - Нет, когда-нибудь я уйду в монастырь! Я чувствую тягу к святой жизни. Но не сейчас, лет так ... через двадцать.
   Nikolas ехал в другом экипаже, и Лизавета Сергеевна забыла, что хотела разъяснить причину столь странных взглядов.
   Дома их ожидали новые гости, соседи по имению Волковские с двумя дочерьми, Мими и Зизи. Лизавета Сергеевна недолюбливала это семейство, впрочем, в большей степени Наталью Львовну. С Волковским она давно дружила и как-то жалела его. Юрий Петрович частенько заглядывал к ним один, требовал 'чего-нибудь крепенького' и засиживался допоздна, жалуясь на свою судьбу. Он был в свое время подающим надежды художником, много работал, жил за границей, в Италии, учился у лучших мастеров. В доме Лизаветы Сергеевны висело несколько картин Волковского, писанных малом, которые свидетельствовали о незаурядном таланте художника. Однако за последние годы им ничего не было создано, а досуг свой Волковский заполняет 'чем-нибудь крепеньким'. Женился он на хорошенькой девушке, которая быстро взяла над ним власть. Она хотела видеть в муже образец комильфо, внешней привлекательностью и светскими манерами он должен был искупить свою бедность. Волковский скучал в деревне, волочился напрополую, наведывался в девичью. Жена устраивала ему сцены. Волковский был хорош собой и добр, сочетание редкое, если прибавить к тому талант. Юрий Петрович давно уже сдался в плен очарования Лизаветы Сергеевны, называя ее святой. Она корила его за приверженность Бахусу и просила беречь себя, впрочем, совершенно бесполезно.
   Волковский, одетый в светлое, сияющий голубыми глазами, поцеловал дамам ручки, пошутил с девицами. Гостям представили Мещерского.
   - Юрий Петрович, а не пора ли вам написать мой портрет? - обратилась к Волковскому Татьяна Дмитриевна. - Вот тот портрет, с лизиными девочками, очень у вас хорош! Я хочу в образе Психеи!
   - Хоть Афродитой, выступающей из пены, мадам, только я не пишу больше.
   - Фи, какой вы индесса!- применила Татьяна Дмитриевна институтское словечко, рассмеявшись.
   - Юрий Петрович уже лет пять рисует мой портрет, - капризно протянула Наталья Львовна и поджала хорошенькие губки.
   - Ты слишком сложная натура, душенька, мне ее трудно постичь, - с нескрываемой иронией ответил Волковский.- Впрочем, я уже имел честь сообщить, что больше не пишу ... Мой ангел, обратился он к Лизавете Сергеевне, - а нет ли чем освежиться? Пока доехали, жара-с!
   Лизавета Сергеевна с укоризной посмотрела на него, но распорядилась принести в сад прохладительные напитки и крепкую клюквенную настойку.
   Решили по случаю гостей, невзирая на печальную дату, устроить ужин с танцами под фортепиано. Все оживились: барышни побежали выбирать наряды, юноши готовили место в гостиной. Лизавета Сергеевна увела гостей в сад, сама отправилась хлопотать об ужине. Проходя мимо гостиной, она услышала звуки рояля и чей-то удивительно красивый баритон. Не утерпев, она приоткрыла дверь и увидела в открывшуюся щель довольно носатый профиль Nikolas, играющего на рояле и поющего что-то бравурное, кажется, из Моцарта. 'Боже, какой голос!' - подумала Лизавета Сергеевна, всегда очень чуткая к любым проявлениям красоты.
   Nikolas вдруг резко изменил темп и запел что-то проникновенное, нежное, играя бархатистыми нотами своего гибкого баритона, переходящего в басы. Этот магический голос о чем-то страстно молил, замирал, потом вновь рождался с новой силой и новой страстью ... Лизавета Сергеевна, изумленная и потрясенная, незаметно для себя распахнула дверь и смотрела на юношу широко раскрытыми глазами. Мещерский почему-то был один, он не сразу заметил свою восторженную слушательницу, а, заметив, замолчал, скрывая улыбку в уголках тонких, но чувственных губ, и привстал с легким поклоном.
   - У вас редкий голос, Николай Алексеевич, какое приятное открытие!
   - Пустяки, - ответил Nikolas и пренебрежительно дернул плечом.- Я давно не занимался и все забыл. - Однако взгляд его явствовал, что к комплименту он не остался равнодушен.
   - Отчего же вы остановились? Продолжайте, сделайте милость!
   Однако в гостиную с шумом ворвались четырнадцатилетний сын Лизаветы Сергеевны, высокий, красивый мальчик, и два московских кузена шестнадцати лет. Это вторжение избавило Nikolas от ответа, он выразительно опустил крышку рояля.
   За хлопотами и сборами приблизилось время ужина. Лизавета Сергеевна облачилась в шелковое пунцовое платье, которое ей было весьма к лицу, и присела перед туалетным столиком в своей одинокой, но уютной спальне, выбирая украшения. Колье с бриллиантами показалось ей чересчур напыщенным для домашнего вечера, да и устаревшим, жемчуг бедноват, а вот коралловые бусы и серьги, несмотря на их простоватость, подошли как нельзя лучше. Они еще более оттенили свежесть лица молодой вдовы, дали приятный розоватый отсвет, заменяющий румянец. Она предпочла простую прическу, забрав роскошные пепельные волосы вверх. Не хотелось звать горничную шнуровать платье, дама всячески оттягивала этот момент, чтобы подольше сохранить в себе ...что? Лизавета Сергеевна спрашивала себя: почему ее и без того ясные глаза так необыкновенно засияли, а в сердце вдруг поселилась непонятная радость? Из зеркала на нее смотрело почти юное лицо, какое у нее бывает в минуты воодушевления и подъема. 'Что с тобой, Лизанька? - спросила она свое отражение. - Уж не этот ли магический голос очаровал тебя и так взбунтовал все чувства? Впечатление, безусловно, сильное, но это всего лишь двадцатилетний мальчик'. Усмехаясь над собой, Лизавета Сергеевна кликнула Палашу.
   Когда она спустилась в гостиную, все уже собрались. Барышни розовой стайкой окружили Волковского, который по очереди вписывал в их альбомы какие-нибудь изящные пустяки и рисовал забавные карикатуры.
   - Юрий Петрович, а мне, мне, пожалуйста! - приплясывала от нетерпения Аннет, похожая на бабочку в своем воздушном платьице. Маша и Нина весело смеялись, разглядывая карикатуры, и не хотели никому их показывать. Наталья Львовна с недовольной гримасой сидела за карточным столиком: ее не предупредили о вечеринке, поэтому она не принарядилась сообразно случаю, что и выводило даму из себя. Она окончательно расстроилась, когда увидела наряд Лизаветы Сергеевны. Татьяна Дмитриевна вышла к ужину в серо-жемчужном, очень открытом платье.
   Юноши громко спорили, кто будет музицировать во время танцев, установили очередь. Хозяйка дома обратила внимание на то, что Nikolas не участвует в споре, он склонился над альбомом Анне. Сергей, увидев это, засмеялся:
   - Какие нежности, Мещерский! Рисуете лягушку или сердце в разрезе?
   - Всегда вы так, - обиделась Аннет. - И вовсе не лягушку! Nikolas, это ваши стихи?
   Тут налетели другие девочки:
   - Прочтите, прочтите!
   - Кажется, будет кому стихотворствовать в нашем рукописном журнале, - вставился опять Сергей.
   Nikolas, мягко улыбаясь девочкам, отвечал:
   - Нет, это не я написал, это стихи одного неизвестного поэта.
   - Как же вы их узнали, если поэт неизвестен? Вы с ним знакомы?- вмешалась в разговор Лизавета Сергеевна. Nikolas только теперь заметил ее присутствие в гостиной, он от неожиданности смутился и с запинкой ответил:
   - Нет. В определенных кругах ... среди студентов ...
   Сергей решил пояснить:
   - Наш доблестный студиозус был вытурен из столичного университета за участие в волнениях. У него страсть к запрещенным стихам.
   Наталья Львовна, услышав это, возмутилась:
   - Зачем же детям читать их? Вы хотите для нас неприятностей?
   Волковский взял в руки альбом Аннет и прочел:
   Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
   Вступил он в этот свет завистливый и душный
   Для сердца вольного и пламенных страстей?
   - Успокойся, душенька, эти стихи весь Петербург наизусть читает. Их написал какой-то гусарский не то корнет, не то поручик. Как бишь имя его?
   - Лермонтов, - ответил Nikolas рассеянно. Он не сводил глаз с Лизаветы Сергеевны. 'Опять этот странный взгляд', - подумала она, волнуясь, однако спокойно спросила:
   - А как же вас приняли в наш университет?
   - До первого проступка, - с усмешкой ответил Мещерский.
   - Все! Танцы! Танцы, иначе я усну! - захлопала в ладоши Татьяна Дмитриевна, оторвавшись от карт. - Сержинька, к роялю!
   - Сейчас моя очередь, сударыня, - шаркнул ножкой Петя и понесся к инструменту. Юноши загремели стульями, расставляя их по стенам.
   Под первые звуки мазурки кавалеры ангажировали дам. Волковский подхватил Татьяну Дмитриевну, московские кузены Мими и Зизи, бледных и молчаливых девочек, очень похожих друг на друга. Сергей рашаркивался перед Машей. Лизавета Сергеевна ожидала, что Nikolas пригласит Нину, но он медлил в нерешительности. Он посмотрел своим странным взглядом на Лизавету Сергеевну и даже сделал шаг в ее сторону, но в последний момент с шутливой церемонностью протянул руку Аннет. Девочка была очень довольна, она с важностью выступала за ним и еле сдерживала на лице серьезное выражение.
   Лизавета Сергеевна осталась в малоприятном обществе Волковской, которая непрестанно жаловалась то на детей, то на мужа, то на самочувствие. Впрочем, партнеры быстро сменились, Nikolas танцевал уже с Ниной, затем с Мими, Зизи, потом сел за рояль. Всем было весело и жарко, только Лизавета Сергеевна продолжала слушать монотонный, бесцветный голос Натальи Львовны. Сергей пытался ее пригласить, но она отказала под предлогом, что барышням не хватает кавалеров. Волковский боялся сцен ревности и не приглашал.
   Уморившись и проголодавшись, решили отдохнуть за едой, а после ужина устроить фанты и еще танцевать! Хозяйка дома пригласила всех в столовую, где был накрыт роскошный ужин. Она усадила рядом с собой Татьяну Дмитриевну, чтобы побеседовать с ней.
   - Ты не устала, душа моя? Сразу после дороги такой насыщенный день,- обратилась она к подруге.
   - О нет! Конечно, если бы дома, давно бы лежала в постели. Но я так рада видеть тебя и мне очень нравится здесь.
   Уже привычно Лизавета Сергеевна поискала глазами Nikolas. Он сидел немного наискось, рядом с Аннет и, чуть склонив голову, слушал ее милое лепетанье. Справа от Nikolas села Наталья Львовна, которая без всякой связи произнесла на весь стол:
   - Lise, отчего вы никак не выйдете замуж? Ни одного приличного кавалера!
   Волковский расхохотался. Наталья Львовна покосилась на него обиженно:
   - Да, когда был жив генерал, здесь всегда собиралось интересное общество, а теперь ... одни дети!
   - Разве только дети? - спросил Nikolas, улыбаясь.
   Наталья Львовна повернулась к нему и оценивающе осмотрела. Кажется, она только сейчас увидела Мещерского. Лизавета Сергеевна, уже обретшая чуткость в отношении к Nikolas, замерла в ожидании продолжения. Для соседей не было секрета в том, как любила Наталья Львовна флиртовать и окружать себя поклонниками, к которым, впрочем. Волковский был совершенно равнодушен. В ее глазах зажегся интерес, и она вся подобралась, как охотничья собака перед прыжком.
   - Дорогуша, - отвлек хозяйку Юрий Петрович, - вы непременно должны мне спеть свои романсы! Я ехал сюда чуть ли не с единственной целью: увидеть вас и послушать.
   Лизавета Сергеевна вдруг смутилась:
   - Я думаю, сейчас не время, как-нибудь потом.
   Но тут вступили дети: услышав просьбу Волковского, они ее поддержали довольно шумно. Причина смущения Лизаветы Сергеевны была вполне объяснима: романсы считались чуть не дурным тоном, мещанским пением. Однако Лизавета Сергеевна не просто любила романсы, она пела их, как цыганка, под гитару. Она пела песни, которые поют в простонародье, старинные, а еще, в довершение всего, дама сама сочиняла романсы. И все же она смутилась более не из-за своего не светского репертуара, а потому что не решалась что-то исполнить после услышанного давеча в гостиной. Будто ища поддержки, Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas, и тот сказал тихо, но внятно:
   - Пожалуйста, спойте.
   Аннет, как всегда, бестактно заявила:
   - Маменька, ты же всегда поешь, когда приезжают Володины и Алешины друзья!
   Лизавета Сергеевна рассмеялась:
   - Ну, делать нечего, такая атака!
   После ужина все перетекли снова в гостиную, и вечер продолжился пением под гитару. Голос у Лизаветы Сергеевны не был очень силен, но тембр его, проникновенность, звонкость сообщали исполнению неподдельную трогательность. Она пела свои романсы с особенным чувством и пылом молодости, все обаяние женственности сосредоточилось в этом тоненьком, нежном голоске.
   - Спасибо, спасибо, родная, - Волковский целовал руки Лизаветы Сергеевны, на его глазах она заметила слезы и погладила его по голове. Он отошел в сторону и тихо стоял у окна, пока дети играли в фанты и смеялись. Наталья Львовна же вдруг почувствовала интерес к играм молодежи и с энтузиазмом придумывала задания для фантов. Самой ей выпало выйти в темный сад и принести оттуда какой-нибудь цветок.
   - Я боюсь темноты! Nikolas, проводите же меня!
   Дети запротестовали: это не по правилам, но Мещерский хладнокровно предложил даме руку. Они отсутствовали довольно долго, за это время Лизавета Сергеевна дважды повысила голос на лакея, что с ней почти никогда не случалось. Бессвязные мысли блуждали в голове: 'Но ведь этот восторг в глазах, когда я пела, он был совершенно неподдельный! И я видела, как он хотел что-то сказать, но подошел Волковский...' Татьяна Дмитриевна обратила внимание на рассеянность подруги и спросила, что случилось.
   - Ах, нет, ничего. Ровным счетом, - кажется, она удивлялась себе и своему смятению.
   - Mon ami, я сдаюсь! Просто валюсь с ног. Я к себе, если ты не против. Я хотела бы поболтать с тобой, но не здесь. Мне кажется, не будет невежливо, если мы покинем юное общество? Им весело и без нас.
   - Пожалуй, - ответила Лизавета Сергеевна и подумала: 'Что со мной? Из-за чего я так раздражена? Наверное, за ужином слишком много выпила вина'. Она попрощалась с Волковским, старательно не глядя в сторону появившегося в гостиной Nikolas, и ушла вслед за подругой, поручив суровой англичанке присмотреть за детьми.
   Нет смысла передавать интимную беседу двух подруг. О чем они говорили? О хозяйстве, о семье, о муже Хвостовой, к которому она относилась несколько пренебрежительно и которого, однако, по-своему любила. Лизавета Сергеевна все больше о детях: у Нины блестящие успехи в рисовании, Маша замечательно вышивает бисером, Аннет изучает английский язык, Петя мечтает о военной карьере. Сергей второй год ухаживает за Машей, но, кажется, безрезультатно. Были перебраны все знакомые и под страшным секретом поведана история увлечения Татьяны Дмитриевны неким иностранным дипломатом. Лизавете Сергеевне, как всегда, нечего было сказать о себе. Она вдруг спросила:
   - Ты слышала, как поет Nikolas?
   - Нет, - оживилась Татьяна Дмитриевна. - Как-то не пришлось. Итак, он поет, и ты уже это слышала?
   - Да, случайно... - она замолчала. Татьяна Дмитриевна внимательно посмотрела на подругу и сделала открытие:
   - А ведь он тебя заинтересовал! И не пытайся отрицать, я знаю тебя не первый день. Неужели? Неужели нашелся такой оригинал?
   Лизавета Сергеевна вспыхнула и проговорила сердито:
   - Побойся Бога, Таня, я в матери ему гожусь.
   - А я тебя еще не сватаю, mon ang. Своим гневом ты себя выдаешь. Но я прекрасно тебя понимаю, - на лице Хвостовой отразилось вдохновение. - Признаться, сама на него заглядывалась: какой рост, какие очаровательные родинки, а смуглая гладкая кожа, а стройная шея и широкая грудь! Низкий, волнующий голос!..
   - Таня, пощади! - вскричала Лизавета Сергеевна.
   - А ты видела его руки? Обрати внимание, у него очень красивые руки. Нос исключительный - у мужчины должен быть выдающийся нос, ты меня понимаешь. Губы тонкие, но какой формы! Особенно нижняя: свежая, яркая, так и просит поцелуя.
   - Таня!
   - Но особенно, я скажу тебе, - увлекшись, продолжала Татьяна Дмитриевна, - особенно соблазнительны эти узкие бедра при тонкой талии и, сдается мне, все остальное ...
   - Замолчи! - зажав ей рот, возопила Лизавета Сергеевна, и они обе, расхохотавшись до слез, повалились на кровать.
   - Когда же ты все так рассмотрела? В особенности ... широкую грудь? - смеялась Лизавета Сергеевна.
   - Ну, случайно во время путешествия подсмотрела, - новый взрыв хохота. - Да ничего непристойного! Он менял рубашку, промокнув под дождем ... и я ... проходила мимо.
   - Сама невинность! - хохотала подруга. - Уж я-то тебя знаю, душа моя.
   - Нет, mon ami, увы! Он вежлив, благороден и абсолютно неприступен. Я уверена, у него есть какая-то сердечная тайна.
   - Ну конечно, иначе, как бы он устоял перед тобой, - уже спокойно усмехаясь, заметила Лизавета Сергеевна. - Вот мы все достоинства Nikolas перебрали, но ни слова - о зеркале души.
   - О глазах? Они меня пугают своей загадкой! Такие варварские, дикие, неистовые! - Татьяна Дмитриевна снова вдохновилась. - Представь, shere amie, как они зажигаются в любви ...
   - Ты нарочно меня дразнишь! - возмутилась ее подруга.
   - Ничуть. Это нормальный взгляд женщины на молодого, привлекательного мужчину.
   - Он же мальчик совсем!
   - Ты помешалась на детях, ma belle Lise! Он прежде всего мужчина. И не будь ханжой, я же вижу, тебя он волнует. И я этому очень рада: наконец-то наша Снегурочка растаяла.
   Лизавета Сергеевна схватилась за голову:
   - Подожди, подожди, милая Таня. Я только спросила, слышала ли ты, как поет Nikolas, а ты нагородила Пелион на Осу. Голос у него действительно божественный, я ничего подобного не слышала! И, кажется, он действительно обладает магнетизмом.
   - Кто? Николенька? О да!
   - Голос, голос, Таня! Голос магнетический. - Они опять захохотали.
   - Так голос-то издает Nikolas, а не его картуз. Стало быть, он и обладает магнетизмом ... Ох, нахохотались, теперь бы уснуть, после подобных грез наяву.
   Лизавета Сергеевна поднялась с кровати:
   - Ну, прости, душенька, заболтала тебя, а ты еле живая. Спи с Богом.
   - Кстати, - ей вдогонку прибавила подруга, - Эта жеманница Волковская кабы тебя не опередила.
   Смущенная и растревоженная разговором, Лизавета Сергеевна спустилась в гостиную, но там уже никого не было. Все разбрелись по своим комнатам, лакеи гасили свечи, расставляли мебель.
   Когда взволнованная дама уже лежала в постели и читала при свете ночника французский роман, запретив себе думать о пройденном дне, в ее спальню тихо постучали. Неожиданно для себя Лизавета Сергеевна очень испугалась, дрожащим голосом она произнесла:
   - Войдите!
   Кто-то тихо вошел и остановился в темноте. Из-за ночника испуганная женщина ничего не видела.
   - Кто там? - замирая, спросила она.
   - Это я, - ответил тоненький, тихий голос.
   - Ты, Нина? Подойди, детка. Почему ты не спишь? - Лизавета Сергеевна с трудом уняла сердцебиение. Нина, темноволосая в отличие от остальных девочек, хрупкая, очень красивая шестнадцатилетняя девушка, присела на край постели.
   - Maman, вы так смеялись с Татьяной Дмитриевной. А мне захотелось увидеть вас перед сном.
   Окончательно успокоившись, Лизавета Сергеевна откинула одеяло:
   - Ну, иди сюда. - И Нина, как в детстве, доверчиво прижалась к матери. - Рассказывай.
   Дети часто делились с ней секретами, они юбили эти тихие, задушевные беседы перед сном, когда можно все-все рассказать, посоветоваться, получить материнское благословение на сон грядущий. Нину явно что-то переполняло, требовало выхода. Она зарылась в кружева маменькиной сорочки, а та гладила девочку по волосам.
   - Маменька, скажите свое мнение о Nikolas.
   У Лизаветы Сергеевны дрогнуло сердце: неужели? Неужели ее дочь тоже испытывает интерес к новому знакомому. Надо было отвечать.
   - Сначала скажи ты свое.
   - Ну, он хорошо танцует ... Играет на рояле без всяких капризов. Он остроумен, не такой дурак, как эти кузены. Да-да, они очень глупые, maman, их интересуют только игры да беготня. Он читает, хорошо говорит по-французски. Не пытается ухаживать, обычно мальчики становятся совсем глупыми, когда хотят понравиться.
   'Определенно мы приютили у себя олимпийского бога', - с невеселой усмешкой подумала Лизавета Сергеевна.
   - Только мне кажется, - продолжала Нина, - что Nikolas все время где-то далеко. Не здесь ... Все танцевали после фантов, а он ушел в сад, сказав, что хочет прогуляться перед сном. А потом все разошлись... А как вы думаете, маменька, он красивый?
   - Николай Алексеевич вовсе не эталон мужской красоты, но он обладает оригинальной внешностью, которая не лишена обаяния. Тебе он понравился Нина?
   - Да, очень, - не сразу ответила дочь.
   Когда Нина ушла, Лизавета Сергеевна долго не могла уснуть: вопреки собственному запрету, она предалась размышлениям. Это были грустные мысли о возрасте, о беспочвенных надеждах, о водевильности сложившейся ситуации. Но где-то на дне души тлела мысль, как уголек в печи, который постепенно разгорается, если добавить дров и усилить тягу. В результате именно эта мысль вышла на поверхность: что делал Nikolas в саду? Когда он вернулся? И с кем он там был? Самый сильный рычаг любви - ревность вступил в работу и уже помимо воли бедной женщины делал свое темное дело.
  
  ГЛАВА 2.
  
   Прошла неделя. Погода установилась, возобновились катания в лодках по озеру, чтение в беседке, купания и долгие прогулки в лесу. Население в доме Львовых пополнилось блестящими молодыми людьми в красных мундирах: вернулись старшие сыновья из Петербурга с друзьями Владимира по полку. Почти каждый вечер устраивались танцы, концерты, живые картины. Военные внесли особое очарование в эти занятия: они прекрасно танцевали, были чрезвычайно любезны, блистали остроумием и манерами и просто оказались добрыми, веселыми юношами. Волковские бывали каждый день, приезжали Давыдовы, общество получилось пестрым и многолюдным.
   Все это изрядно прибавило забот Лизавете Сергеевне. Каждое утро начиналось с хозяйственных распоряжений, работы в кабинете, куда она запиралась с управляющим и старостой, проверкой счетов. Потом предстоял поход на кухню, составление меню на целый день, доверительная беседа с Федором. Девушек надо было отправить по ягоды и грибы, распределить домашние работы в девичьей, в птичнике. А то являлись мужики за советом или бухались в ноги: 'Матушка, рассуди!' Значит, опять подрались или что-то не поделили. Своим чередом шла жизнь крестьян, садовые и полевые работы, сенокос, ремонт флигеля и оранжереи, а Лизавета Сергеевна была хозяйкой этого имения и единственной главой семьи. Она, конечно, уставала от забот и тяжести этого груза, ей очень не хватало мужской поддержки. И только доброжелательный нрав хозяйки спасал семью от разорения: любя ее, управляющий и староста трудились на совесть и не обворовывали подчистую, старались никого не обидеть. Частенько молодая вдова плакала по ночам от тяжелых мыслей и усталости: она не была рождена властвовать и только силою обстоятельств, осиротев и овдовев, вынуждена теперь принимать на себя управление имением.
   Большое количество гостей - новые расходы, заботы о комнатах, о лошадях, прислуге, о том, чтобы никто не нуждался в необходимом. Обо всем нужно было подумать, ничего не забыть. А если учесть, что за нравственным здоровьем дома тоже надо было следить и не столько за своими детьми, сколько за дворней, которая распускалась при малейшем послаблении, то выходило, что времени на себя у хозяйки почти не оставалось. Нашествие усатых красавцев-гусар создавало угрозу всей девичьей, и Лизавета Сергеевна пустила в ход тяжелую артиллерию: англичанку мисс Доджсон и семидесятилетнюю тетушку, которая всю жизнь незаметно жила в доме, а недавно вернулась из долгой поездки по родственникам. 'Я готова помочь с приданым, я буду посаженой матерью, но разврата и праздности в доме не допущу', - говорила Лизавета Сергеевна крепостным девушкам и доказывала это на деле.
   Девочками занимались madame, француженка, и мисс Доджсон, у Пети был учитель-француз, а в Москве нанимались профессора, чтобы готовить его в университет. Конечно, еще приглашались учителя танцев, музыки, но они не входили в постоянный штат прислуги, и все это надо было регулировать, создавать равновесие.
   Лизавета Сергеевна жила эту неделю, как в тумане. Возвращение сыновей совпало с отъездом Татьяны Дмитриевны, и Лизавета Сергеевна возобновила заброшенные было записи в ее личном журнале.
  
   7 июля.
   Сыграв роль искусительницы, подруга Таня уехала, оставив меня одну и увозя мою тайну. Больше никто не должен догадаться о моих истинных чувствах к Николеньке, в особенности дети. И, разумеется, сам Nikolas никогда не узнает о моей минутной слабости.
   Но, может быть, нет ничего греховного в том, что я испытываю радость, когда вижу его, что стараюсь чаще встречаться с ним? И примечать малейшие знаки внимания?
   Эта несносная Волковская продолжает кружить вокруг Николеньки, и до сих пор меня мучает вопрос: был ли он с ней тогда в саду? Давеча утром я вышла на балкон, чтобы по обычаю причесать волосы на утреннем ветерке. Казалось, я встала раньше всех, однако увидела, как из лесу шел Nikolas . Он был в белой рубашке с распахнутым воротом, ветер трепал его темные волосы. Николенька был бодр, шел легко и весело. Он заметил меня и остановился с учтивой улыбкой поздороваться.
   - Чудесная картина! - сказал он, глядя на меня несколько минут.
   - О чем это вы, Николай Алексеевич?- спросила я, но Nikolas еще раз улыбнулся и ушел. Удивительно, что у него улыбка человека все понимающего и заранее прощающего. Такое впечатление, что этот мальчик очень многое пережил.
   Он очень помогает Пете с уроками; что касается алгебры, биологии и других естественных наук, то Николенька целиком их взял на себя. Анечка от него не отходит, он показывает ей какие-то физические опыты, объясняет явления природы, рассказывает о растениях. Эта троица подолгу гуляет в саду, иногда к ним присоединяюсь и я. Мне эти редкие прогулки доставляют неизъяснимое наслаждение. Слушать его, смотреть на него...
  
   8 июля.
   Вчера устроили катание на лодках. Я оказалась в одной лодке с Nikolas, Натальей Львовной и двумя гусарами. Кстати, один из них, по имени Александров, оказывает мне всяческие знаки внимания и набивается в кавалеры. Не знаю, как ему дать понять, не обидев, что это не совсем уместно, когда рядом столько юных девиц. Зато Волковская немного отвлеклась от Nikolas, она просто потерялась от такого роскошного выбора.
   Мы плыли мирно, налетел сильный ветер, у меня из рук вырвал зонтик. Его понесло потоком ветра, и я не успела схватить. И тут вдруг Николенька сбрасывает сюртук и ныряет в воду, а следом за ним в чем есть - Александров. Все кругом зашумело, смех, крики, я от неожиданности замерла. Nikolas в два размашистых гребка настиг зонтик и вернулся обратно. Александров напрасно вымочил свой мундир, вернулся посрамленный и сердитый.
   Мы помогли юношам забраться в лодку, сияющий Nikolas преподнес мне зонтик, привстав на одно колено. Мокрая рубашка облепила его тело, я не могла оторвать взгляда от его широких плеч и выпуклой груди. Думала, все видят, какой он красивый и стройный. Мы развернули лодку и поспешили к берегу сушить наших рыцарей. Слава Господу, солнце было яркое, они не заболели. На берегу, у купальни, я заставила Nikolas снять рубашку ( припомнила, как мы хохотали с Таней ) и собственноручно растерла его полотенцем. Он смотрел мне в глаза во время всего этого действа, и руки мои дрожали. Я боялась взглянуть на него. Моя задача - не выдать себя, но как же я была близка к разоблачению!
   Надо остерегаться, чтобы Волковская не заметила, а то вся губерния заговорит об адюльтере. Упаси Бог! В этот момент, по счастью, она была занята Александровым.
   Вечером были фейерверки на берегу озера, их устраивали Nikolas с Петей. Впечатляющее зрелище! Вспышка, на какой-то момент слепнешь, потом опять вспышка. И тут случилось недопустимое (даже теперь при воспоминании я краснею до корней волос): меня позвали в дом за какой-то надобностью, я пошла по тропинке. Вдруг --вспышка, темнота, я ничего не вижу и натыкаюсь на кого-то. Я чуть не падаю, меня подхватывают сильные руки. Я ничего не вижу, еще плохо держусь на ногах, а руки обнимают меня и прижимают к твердой груди. Следующая вспышка, я поднимаю голову и упираюсь лбом в подбородок Nikolas! Я так испугалась, что нас могут увидеть, а главное - испугалась себя, своего сердца, что оно выдаст - рванулась, опять споткнулась и инстинктивно прижалась к нему, чтобы не упасть.
   - Осторожно, сударыня, - прошептали его губы у меня над ухом. Я чувствовала его порывистое дыхание. Это длилось совсем недолго, гораздо менее чем я описывала сейчас ту сцену. Я, наконец, нашла твердую почву под ногами, не глядя на него, произнесла:
   - Простите, Николай Алексеевич, я споткнулась...- и поспешила к дому. Слезы навернулись на глаза от преизбытка чувств, я с трудом взяла себя в руки.
   А сегодня мне очень грустно, даже дети спрашивают, что со мной. За завтраком я старалась не глядеть на Nikolas, хотя его обычное место напротив и сделать это весьма трудно. Он решил, что я сержусь на него, но я сержусь на себя. Все дела валятся из рук, при подсчетах утренних я все перепутала. Села писать важные письма, ничего нейдет в голову. Уж не больна ли я?
  
   Лизавету Сергеевну одолевали печальные мысли и сомнения, она, действительно, стала меньше смеяться, а улыбалась грустно, с детской беззащитностью. Во-первых, возникла опасность, что чувства ее будут обнаружены, и это скомпрометирует даму в глазах общества. Во-вторых, это мешало ей жить в заведенном порядке, который и без того устанавливался с большим трудом. В-третьих, Нина и ее признанье. Лизавета Сергеевна понимала, что это еще не глубокое чувство, все может перемениться с появлением столичных юношей. Тем более что Nikolas почему-то держался в стороне от старших девочек. Было ли это намеренно или случайно, задавалась вопросом Лизавета Сергеевна. Это наблюдение убеждало ее в том, что Татьяна Дмитриевна права: у Мещерского есть какой-то романтический секрет.
   Молодая женщина почувствовала, как она устала. В ее новом состоянии возникла необходимость побыть одной, утвердиться в духовном равновесии, поразмышлять, продумать свое поведение, чтобы не допускать ошибок. Однако все будто сговорились мешать ей в этом. Многолюдные собрания за столом, шумные вечера, ни минуты одиночества, все на людях. Лизавета Сергеевна стала чаще жаловаться на головную боль, раздражаться, искать уединения, почти сбегая от общества.
   Она пряталась по возможности в дальней беседке, которая терялась среди деревьев в лесу. Нужно было пройти тропинкой, по которой обычно направлялись к купальне, затем свернуть направо и, минуя сосны, ели, березы (все вмешано в этом лесу), выйти на небольшую поляну. Отдаленность беседки не располагала к частым посещениям, и здесь вернее всего можно было уединиться.
   Так однажды, незаметно уйдя из дома со своей тетрадью и расположившись в беседке, Лизавета Сергеевна стала свидетельницей следующей сцены. Сначала она услышала громкие голоса: молодые люди о чем-то спорили.
   - Александров, не пытайтесь быть мстительным! - это был голос Nikolas.
   - Я не настолько глуп, чтобы из-за какого-то рябчика потерять расположение друзей! - ответил Александров. Явно он был не в духе и очень раздражен.
   Спорящие остановились почти у самой беседки.
   - Не говорите ничего, о чем потом пожалеете! - Лизавета Сергеевна никогда не слышала таких твердых и жестких нот в голосе Nikolas. Она не знала, на что решиться: слушать дальше или обнаружить себя и таким образом прервать неприятный диалог. Тем временем Мещерский продолжал почти примирительно:
   - Я и не думал показывать свое превосходство, как вы утверждаете! Просто мне довелось часто жить на хуторе, я помогал крестьянам косить. Я переплывал Днепр ( ну, в самом узком месте конечно!). Фехтую я гораздо хуже вас, но у меня сильные руки.
   Возникла пауза. Лизавета Сергеевна, забыв об осторожности, сквозь решетку и сеть плюща пыталась разглядеть, что происходит на поляне, но юноши стояли по другую сторону беседки. 'А что если сейчас войдут?' - испугалась она.
   - И все-таки, держитесь от меня подальше, - уже не столь сердитым тоном сказал Александров. - Мне кажется, наши интересы слишком часто пересекаются.
   - Что вы имеете в виду? - в голосе Nikolas опять появились металлические ноты.
   - Не стройте из себя невинность и не будем называть имен.
   Лизавета Сергеевна почувствовала опасность: она физически не выносила, когда в ее присутствии ссорились, даже делалась от этого больна. Как можно тише она выбралась из беседки, молодые люди не могли ее видеть. Произведя этот маневр, дама изобразила свое неожиданное появление из леса и выпалила первое, что пришло в голову:
   - Ах, какая удача, что я нашла вас! Nikolas, Andre, мы затеваем прогулку верхом, вы должны выбрать себе лошадей.
   Накаленные гневом и готовые взорваться юноши мгновенно охладели и приняли учтивый вид. Очаровательная улыбка под розовой шляпкой, яркий румянец на щеках (о природе которого юноши не догадывались) смягчили их окончательно и увели намерения в другую сторону. Они вернулись к дому, рассуждая о достоинствах лошадей, что дало повод Александрову, наконец, блеснуть своими знаниями.
   В планы Лизаветы Сергеевны вовсе не входило заниматься верховой ездой, но отступать уже было поздно. Впрочем, молодежь бурно поддержала эту затею. 'Мой Пегий! Мой Пегий!' - кричала Аннет, Петя подхватил: 'Я беру Изумруда!' Волковская оказалась в замешательстве: тетушка попросила ее составить партию в ломбер (третьей была мисс Доджсон), и она было согласилась, но молодежь так заразительно шумела, придумывая состязания! Когда же Лизавета Сергеевна появилась в малиновой амазонке, в изящных перчатках и с английским хлыстиком в руке, бедная Наталья Дмитриевна немедля отыскала мужа и усадила его за карточный столик вместо себя.
   Явление амазонки было отмечено не только Волковской. Лизавета Сергеевна, спускаясь с крыльца, пожинала восхищенные взгляды: совершенно бескорыстные - своих детей, которые крайне редко видели ее в этом облачении, непрекрыто-пылкие - усатых молодцов в красных доломанах, удивленные - кузенов и соседей и глубокий, неулыбчивый и такой загадочный - Nikolas.
   Решили устроить скачки между старшими юношами, установили приз - бутылка Вдовы Клико. Выбрали поле для скачек - свежескошенный луг в стороне от Приютино. Деревня была близко, поглазеть пришли бабы в пестрядиновых сарафанах, чумазые детишки, белоголовые подростки. Зрители разместились по краям поля, в состязаниях участвовали старшие сыновья Львовой и их друзья.
   Чуткое ухо Лизаветы Сергеевны уловило бормотание Александрова: 'Покажем этим рябчикам...' Владимир, светловолосый, очень похожий на мать гусарский корнет, предупредил товарищей, что здесь не манеж, а очень неровное поле, чтобы остерегались ям и берегли ноги лошадей. Лизавета Сергеевна махнула платком, и скачки начались. Волковская запаслась лорнетом и в волнении размахивала им во все стороны. Девочки, забыв о приличии, визжали, мальчики издавали одобряющие возгласы, подбадривая 'своих'.
   Вперед вырвался Александров. Он был слишком возбужден и азартен, чтобы проиграть, и это было бы слишком несправедливо. Лизавета Сергеевна поймала себя на том, что волнуется за него и желает ему победы. Логичнее было бы переживать за сыновей, но она понимала, что от исхода скачек зависит мир в доме. К тому же ей было немного жаль незадачливого гусара. Владимир и Алеша берегли лошадей, для всех это было очевидно.
   Лошадь Александрова споткнулась, и Лизавета Сергеевна с Волковской громко вскрикнули: 'О, нет!' Всадник быстро оправился, наверстал разрыв с перегнавшими его товарищами и вышел первым на финиш. 'Браво! Браво!' - кричали зрители. Девочки спешились и собрали букеты полевых цветов, чтобы достойно встретить победителя.
   Александров радовался, как мальчишка, с поклоном принимал букеты и поздравления. Кажется, его самолюбие было удовлетворено. Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas, тот с иронической усмешкой наблюдал триумф своего соперника.
   Теперь ей оставалось только вручить приз победителю, что предполагалось сделать по возвращении домой. Кавалькада потихоньку двинулась проселочной дорогой, Лизавета Сергеевна же развернула лошадь в сторону леса, собираясь ехать напрямую. Ей хотелось хоть ненадолго оторваться от шумной толпы, послушать тишину леса: это стало идеей-фикс, поскольку осуществить ее все никак не удавалось.
   Проехав несколько, молодая женщина почувствовала, что кто-то едет следом. Она остановилась и подождала, причем сердце ее болезненно забилось. На тропинке показался Nikolas. Кажется, он выжидал, не решаясь присоединиться к даме.
   - Догоняйте! - предложила она. Две лошади с трудом умещались на тропинке, нога Мещерского почти касалась дамской амазонки.
   - Вы сердитесь на меня? - спросил юноша.
   - Нет, за что мне на вас сердиться, помилуйте? Вы славный мальчик, - Лизавета Сергеевна говорила с нарочитым легкомыслием, чтобы скрыть свое волнение.
   - Мне показалось, что вы сердитесь за давешнее...
   - Я ... Что вы имеете в виду? - Лизавета Сергеевна мгновенно взвинтилась. - Я не понимаю, о чем вы говорите!
   Она раздраженно хлестнула лошадь и поскакала вперед. Мещерский не стал ее догонять. Лизавета Сергеевна продолжала нервно погонять, пока огромная сломанная ветка, возникшая вдруг на пути, неожиданно не выбила ее из седла. Бедная женщина неловко упала на мох и корни, усыпанные сухой хвоей. Попытавшись встать, Лизавета Сергеевна невольно закричала от острой боли в щиколотке. Она свалилась на землю и расплакалась не столько от боли, сколько от досады.
   - Ну что за день! - причитала она. - Ну, почему все не ладится? Ну, почему же я такая? И всегда так со мной! Теперь еще и охромела...
   Такой нашел Лизавету Сергеевну Nikolas, галопом примчавшийся на звук падения. Он вихрем слетел с седла:
   - Где? Что? Где больно?
   Заплаканная женщина послушно протянула ногу, указав на щиколотку, которую Nikolas уверенно ощупал сильными ловкими пальцами.
   - Возможно, вывих, - пытался поставить диагноз Мещерский. - Мне приходилось вправлять вывихи у лошадей...
   - Мерси.
   - ...А может, растяжение... Скорее всего растяжение сустава. Давайте я посажу вас на лошадь.
   Он довольно легко поднял женщину на руки и прижал к себе. Юноша не спешил избавляться от драгоценной ноши, а ей для удобства пришлось обвить руками загорелую, смуглую шею Nikolas. Лицо его было так близко, что Лизавета Сергеевна едва удержалась от соблазна прикоснуться губами к родинке на виске. От его волос пахло не модными духами или помадой, а полынью и озерной водой. Ей было хорошо и уютно в сильных объятьях, так хорошо, что Лизавета Сергеевна чуть не заплакала снова. Дрожащим голосом она произнесла:
   - Ну, сажайте же меня, что вы медлите? Это несносно в конце концов!
   - Почему вы сердитесь? Я обидел вас чем-нибудь? - Nikolas продолжал держать ее на руках.
   - Да нет же, совсем нет! Но отпустите же меня, наконец! - вырвавшись из его объятий, Лизавета Сергеевна соскользнула на землю, охнув, опять упала на мох и заплакала. Мещерский опустился перед ней на колени:
   - Ну, что вы, чудная, прекрасная, - он стиснул ладонями ее голову и, повернув лицо к себе, стал осушать поцелуями слезы. Забывшись, юноша готов был припасть к ее губам, но Лизавета Сергеевна прошептала:
   - Вы ведь не воспользуетесь минутой слабости беззащитной, изувеченной женщины?
   Nikolas стиснул зубы и мгновенно протрезвел.
   - Простите, я был растроган этой 'минутой слабости'.= Упругим движением он поднялся на ноги и помог даме сесть на лошадь. Оставшийся путь они проделали молча, причем Лизавету Сергеевну не оставляло ощущение, что кто-то видел момент ее падения ('Фи, какой дурной каламбур!'). Интуиция не обманула встревоженную даму: действительно, был случайный свидетель этой пикантной сцены.
   Когда вернулись домой, послали за доктором Краузом, который в летнее время пользовал семьи соседей-помещиков. В Москве доктор жил в своем доме, но летом не утруждал себя нанимать дачу и гостил попеременно то у Львовых, то у Давыдовых. В настоящий момент он наблюдал младенца Давыдовых, который недавно перенес корь. Приехавший доктор подтвердил диагноз Мещерского: это было небольшое растяжение. Крауз посоветовал Лизавете Сергеевне беречься и не утруждать ногу, обещал, что через несколько дней все пройдет.
   Иван Карлович Крауз был русский немец. Его прадед приехал из Германии в Петербург, открыл аптеку и зажил по-бюргерски. После его смерти сын пустил по ветру дело отца, однако, в свою очередь, выучил сына в Геттингенском университете. Крауз оказался терпеливым, выносливым и упорным буршем. Он не захотел остаться в Германии, считая себя русским, и в Петербурге открыл частную практику. Среди его пациентов были люди высшего света, он разбогател, но так и не был принят в высшем кругу, куда всегда стремился: известно, что кроме денег, необходимо имя, родословная, уходящая корнями в древность. Без этого нечего было делать в светском Петербурге, и Крауз решил перебраться в менее чопорную и неприступную Москву. Несмотря на то, что он говорил чисто по-русски, в Москве его окрестили 'худосочным немцем', для дворянских дочек и здесь он был не жених. Вопреки всему, Крауз все же мечтал жениться именно на дворянской дочке, поэтому с удовольствием принимал приглашения в усадьбы, где нравы свободнее, а маменьки менее бдительны.
   К слову сказать, доктор тоже числился среди поклонников Лизаветы Сергеевны. Был момент, когда Крауз всерьез надеялся жениться на ней, но вдова с шутливой доброжелательностью отвергла его притязания. Они сохранили дружеские отношения, весьма доверительные.
   - Надо беречь себя, сударыня: вы единственное сокровище на всю губернию, - назидательно проговорил Иван Карлович, заматывая щиколотку пациентки куском полотна. - Вот так. Можно даже попытаться пройтись. Понаблюдаю за вами денька три, если вы не против.
   - Не против, друг мой, если не будете строить куры моим девочкам. Я знаю магию ваших чар! - смеялась Лизавета Сергеевна.
   - Будьте покойны, - поклонился доктор со светской изысканностью.
   Лизавета Сергеевна под предлогом травмы заперлась у себя, предоставив Маше вручить приз победителю на скачках. Ей нужно было перевести дух, пережить обрушившиеся на нее впечатления. Устроившись на кружевных подушках, Лизавета Сергеевна подперла голову рукой и задумалась. На устах ее блуждала мечтательная улыбка. Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы догадаться, о ком в этот момент думала молодая женщина. Ее ланиты хранили следы нежных поцелуев, а в ушах все еще звучал низкий, чувственный голос, который шептал ей: 'Чудная, прекрасная!' 'Что же мне делать? Что ?' - мучалась Лизавета Сергеевна, но эта мука пока что была сладкой.
   Пока еще ей не в чем себя упрекнуть. Они стояли на самой границе чувств, за которой - либо сближение, либо запрет. 'Возможно ли счастье для меня? Ну, почему же нет? Что мешает мне?' И безжалостные доводы атаковали ее сознание, будто вокруг постели собрались те, кто создает общественное мнение: а разница в возрасте? Это же позор! А дети, что скажут они, узнав об их романе, ведь старший ее сын - ровесник Nikolas, а Нина, кажется, в него влюблена? Дворня, мужики перестанут ее уважать, и весь дом рухнет. А в Москве! Лизавета Сергеевна содрогнулась от одной мысли, что ждет ее в Москве. Тетушки, всемогущие судьи, не пустят ее на порог дома; в глазах дам, составляющих общество, она станет посмешищем, анекдотом. Молодые дамы или девушки на выданье будут коситься на нее: прыткая вдовушка увела из-под носа жениха!
   Значит, запрет? Выслать Nikolas из Приютино под каким-либо предлогом, потому что находиться с ним рядом опасно... И не будет этих чудесных прогулок в лесу, и не слышать ей больше восхитительного пения Nikolas, не почувствовать его магической власти, не ощутить требовательных, мужских объятий ... Нет, о нет! Все существо молодой женщины протестует против такого исхода!
   Впрочем, почему она решила, что ее влечение взаимно? Возможно, там, в лесу, это был всего лишь порыв, минутное помрачение? Ведь она ничего не знает об истинных чувствах Nikolas, нельзя полагаться только на интуицию. Вот кабы рядом сейчас оказалась подруга Таня! Она легко бы все рассудила и поддержала. Татьяна Дмитриевна опытным взглядом определила бы, что испытывает Мещерский к Лизавете Сергеевне... А его тайна? Может, объясниться с ним? Тогда ей придется во многом признаться, не было ли это преждевременным?
   Раздумья Лизаветы Сергеевны прервал довольно настойчивый стук в дверь.
   - Войдите! - крикнула Лизавета Сергеевна, думая, что горничная Палаша пришла помочь ей перед сном. Она чрезвычайно удивилась, увидев перед собой Наталью Львовну. Вид дамы был торжественно-важен, она присела в кресла рядом.
   - Простите меня, дорогая, я знаю, что вам нехорошо, но мне необходимо с вами поговорить.
   - Я слушаю вас, - отвечала Лизавета Сергеевна, несколько встревоженная таким зачином. Волковская глубоко вздохнула и начала:
   - Вы прекрасно знаете, как строго судит общественное мнение тех дам, которые нарушают приличие.
   Лизавета Сергеевна вздрогнула.
   - Еще более строго тех, кто нарушает нормы нравственности. Вы, наверное, прекрасно помните прошлогоднюю историю с Жихаревой?
   Лизавета Сергеевна припомнила: скандальность положения Жихаревой состояла в том, что она изменила мужу с гувернером детей, ушла из семьи, а через год студент бросил ее. Жихарева умоляла мужа простить. Вся Москва гудела, как улей, осуждая несчастную за пагубную страсть. Муж, возможно и простил бы, но общественное мнение заклеймило бедную женщину позором, и он побоялся стать посмешищем. Так несчастная куда-то и пропала. Поговаривали, что наложила на себя руки.
   Все это вспомнилось вдруг так ясно, и Лизавета Сергеевна, внутренне холодея, ответила на вопрос Волковской:
   - Да, конечно, - а сама подумала: 'К чему же она клонит?'
   - Так вот. Я не из тех отважных женщин, которые могут пренебречь молвой, и я слишком люблю общество, чтобы отказаться от него... Дорогая, милая! - Наталья Львовна вдруг утратила всю важность. - Вы мудрая, мне кажется, вы совсем не подвержены земным страстям, мой муж называет вас святой. Вы, конечно, меня осудите, но вы добрая, посоветуйте, как мне быть. Я знаю, вы никогда не выдадите мою тайну, поэтому хочу вам открыться. О, я его люблю! Я так люблю его! Но он такой юный, совсем мальчик. Я не буду называть вам его имя, это ни к чему. Кажется, он отвечает мне взаимностью. Он хорош собой, он такой сильный, а когда он целует меня, я падаю в обморок!
   - А что вы от меня хотите? - прервала Лизавета Сергеевна поток откровений, который ей был неприятен. Почти каждое лето она выслушивала от Волковской душераздирающие признания. Не было лета, чтобы та не влюбилась в кого-нибудь: и в Крауза она была влюблена уже, и, грех сказать, даже в отца Владимира. 'Боже, как пошло! - думала Лизавета Сергеевна. - Сплошной водевиль. Вот так и я...' И вдруг ее пронзила мысль: а что если упомянутый 'мальчик' - это Nikolas?!
   - Милая, помогите! - продолжала Волковская. - Скажите мужу, что хотите его видеть: он решил завтра увезти нас домой. Придумайте что-нибудь! Я не переживу разлуки, там нам трудно будет встречаться незаметно.
   - Да кто он?
   - Один из ваших гостей. Не старайтесь узнать больше, я не хочу обременять вас. Помогите, иначе он увезет нас завтра!
   По правде говоря, хозяйка дома была не против того, чтобы Волковские уехали. Юрий Петрович что-то хандрил, больше прежнего жаловался на жизнь. Наталья Львовна надоела жеманством и бесконечным кокетством с молодыми людьми. Мими и Зизи были бесцветны и скучны, и приходилось тайком уговаривать мальчиков приглашать их танцевать и уделять им хоть какое-то внимание. Но предположение, что объект любви Натальи Львовны Мещерский, заставило Лизавету Сергеевну покривить душой: она обещала уговорить ее мужа остаться еще на недельку. Нужно было все прояснить!
   ' Боже, как пошло!- снова подумала молодая женщина, когда осчастливленная Волковская, чмокнув ее на радостях в щеку, упорхнула из спальни. 'А ведь я не лучше. Нисколько не лучше, - горько думала она. Вот, Лиза, тебе зеркало. Смотри на себя со стороны'. И вся сцена в лесу, воспоминание о которой доставляло ей столько наслаждения, предстала в ином свете. А если все-таки тогда в саду Николенька был с ней, этой бесстыдной кокеткой?.. Яд ревности, отвращение к себе, чувство потери, - все это вызвало припадок отчаяния. 'Вот тебе ответ, Лиза', - грустно думала несчастная женщина. Молясь перед сном, она попросила Господа просветить и наставить, указать ей верный путь и уснула в слезах.
   На следующий день Лизавета Сергеевна вышла к завтраку, прихрамывая, но утвердившейся. Она была приветлива, как всегда, со всеми ровна. Причиной, может и недолгого, душевного равновесия дамы оказался сон, который, как она считала, был ей послан свыше и утвердил женщину в предчувствии, что все будет хорошо. Ей приснился Ангел в облике мужчины. Исполнив свою миссию, он возвращался в небеса, и она попросила: 'Возьми меня с собой'. Ангел улыбнулся, подхватил ее на руки и понес. Лизавета Сергеевна испугалась, что синева небес ослепит ее, и зажмурила глаза, но она чувствовала, что летит вместе с Ангелом. Потом вдруг все прекратилось, она открыла глаза. Они стояли снова на земле. Ангел улыбнулся нежной, отеческой улыбкой и улетел. Ощущение восторга от полета, света и нежной улыбки Ангела наполнили душу женщины покоем, уверенностью, что все будет хорошо. Она вдруг поняла, кого напомнил ей Ангел и своей мягкой, снисходительной улыбкой и прекрасным лицом: Nikolas.
   За завтраком присутствовал о. Владимир, которого вызвали исповедовать и соборовать умирающего старика-крестьянина, а тот раздумал вдруг помирать. Лизавета Сергеевна вкратце, без лишних подробностей, передала ему свой сон и попросила растолковать его смысл. Отец Владимир, человек богатырского сложения, обладающий мощным басом, говорил мягким и тихим голосом:
   - Хороший сон, матушка, благолепный. И редкий зело. Мало кому спосылается благая весть во снах и знамениях. Добрый сон, послание свыше, - этим ограничилось толкование отца Владимира. Слушая его, Лизавета Сергеевна думала о том, что ей давно пора исповедоваться. Наметив на воскресенье это серьезное дело, она решила готовиться к исповеди постом и молитвой.
   И все сделалось на какое-то время легко, как будто наступило выздоровление. Лизавета Сергеевна смело смотрела на чистое и свежее после прогулки и купания в озере лицо Мещерского, в его ясные глаза, которые сияли ей тихо и нежно. И ее уже не так волновали контраст белоснежного ворота рубахи и смуглой шеи, эти крохотные завитки темных волос у висков, красивые руки с длинными тонкими пальцами, сжимающими серебряную ложечку.
   За столом шел спор о том, нужно ли дать свободу кавказским народам. Один из гусар, Налимов, недавно вернулся с Кавказской Линии и знал не понаслышке, что такое война с горцами и жестокость чеченских абреков. Он утверждал, что политика государя слишком мягкая, их надо уничтожать безжалостно, всех подряд, даже детей.
   - А Шамиля я бы лично зарубил саблей, глядя ему в лицо! - завершил Налимов свою пылкую речь. За столом еще не было младших детей и девушек, поэтому он позволил себе столь крайние высказывания. Лизавета Сергеевна возмутилась:
   - Зачем же детей, они-то в чем виноваты?
   - В том, что вырастут и станут такими же абреками!
   - Это гордый и красивый народ. Наши поэты так романтично воспели горцев! Не проще ли дать им свободу? - вступил в разговор Крауз.
   Ответил уже Мещерский:
   - Они рождены для войны, у них другая вера, иные обычаи и мораль. Война неизбежна, даже если дать им свободу. Нашим казакам на границе никогда не было от них покоя. Другого способа существовать они не представляют. А через них откроется дорога туркам.
   - Ваше мнение, сударыня? - обратился к Лизавете Сергеевне Крауз. Она помедлила и ответила:
   - Я считаю, что во имя общего мира иногда необходимо прибегнуть к насилию. Горцев может сдержать только жестокая и крепкая рука, они дики и необузданны.
   - Браво! - восхитился доктор. - Говорите потом, что женщины жалостливее и милосерднее нас. А что скажите вы, батюшка?
   Отец Владимир кашлянул в бороду и тихо произнес:
   - Испокон веков идет война христиан и иноверцев.
   - Вспомните, как в Персии растерзали посольство в 29 году! Погиб Александр Сергеевич Грибоедов...- взволнованно добавила Лизавета Сергеевна.
   Все громко заспорили, только Александров угрюмо молчал. Он был хмур с утра и неразговорчив. Дважды Лизавета Сергеевна ловила на себе тяжелый взгляд молодого гусара. Его белокурые волосы падали на лоб, он нервно откидывал их и покусывал ус. На прямой вопрос хозяйки, что его беспокоит, Александров, не глядя ей в глаза, ответил:
   - Нет, мадам, все хорошо.
  
   Лизавета Сергеевна еще сильно хромала, хотя и ходила без посторонней помощи, поэтому отказалась от прогулки в лес с Nikolas и младшими детьми. Она весь день решила посвятить хозяйственным делам и важным письмам. Когда Мещерский узнал, что на почту отправляют посыльного, попросил передать и его письма. Перед прогулкой юноша вручил их Лизавете Сергеевне. И вот она сидела в кабинете за письменным столом и разглядывала конверты. Одно письмо было адресовано отцу Nikolas в Полтавскую губернию, а на втором стояло: 'Санкт-Петербург, на Мойке, возле Конюшенного моста, дом Хитровой. Катерине Федоровне Батуриной лично в руки'. Письмо женщине... И хотя Лизавета Сергеевна решила видеть в Мещерском не более чем племянника подруги и гостя в их доме, сердце ее сильно забилось. Возможно, именно здесь скрывалась тайна Nikolas, сказала она себе и надолго задумалась.
   Кабинет, где она сидела, был покойного мужа. Конечно, за шесть лет вдова привнесла что-то от себя, населив его своими письменными приборами, любимыми картинами, книгами, безделушками. Теперь кабинет служил и библиотекой. Но Лизавета Сергеевна хорошо помнила, как часто сиживал генерал с трубкой перед камином в удобном мягком кресле и читал 'Русского инвалида'. Грусть и одиночество почувствовала она. Глубокие раздумья молодой женщины прервал шум дождя. Она решила выйти на балкон. Дождь налетел неожиданно, стеной, разом все потемнело кругом. Лизавета Сергеевна заволновалась было за младших детей, но тут же увидела их бегущими из леса и смеющимися. Глядя на Nikolas, подумала: 'Конечно, совсем мальчик... Что может быть у нас общего?' и показалось, что груз лет стал давить ей на плечи сильнее, и все вдруг потускнело опять в ее душе, как и вокруг.
   Дождь зарядил на весь день. Молодежь собралась в гостиной музицировать, старшие курили, играли в вист. Лизавета Сергеевна дописывала последнее письмо, когда в кабинет ворвалась Аннет.
   - Маменька, Nikolas просит какую-то книгу, я забыла фамилию автора. Он хочет ее почитать.
   - Какую же книгу? Почему он сам не пришел?
   - Он боится. Он говорит, что ты на него сердишься. Это правда? За что же? Наверное, бедный Николенька опоздал к обеду?
   - Позови его сюда, мой ангел, я спрошу об авторе.
   Аннет убежала, и через несколько минут в кабинет вошел Мещерский. Лизавета Сергеевна смотрела на него и думала: 'Какая отрада видеть его...' Nikolas держался с почтительностью, упрекнуть его было не в чем, но на душе бедной вдовы сделалось еще пасмурнее. Что скрывается в этом человеке, какие тайны хранятся, какие слабости, а, возможно, пороки? 'Какой ты?' - думала женщина, глядя в его серые раскосые глаза.
   - Присаживайтесь, Николай Алексеевич, вот сюда, в кресло. Сейчас я найду вам эту книгу, ведь вы о Гоголе спрашивали? Мне будет интересно ваше мнение как малороссиянина. А что вы обычно читаете? Стихи любите?
   Nikolas пожал плечом:
   - Предпочитаю научную литературу. Из стихов - Байрона, Пушкина... Простите, я далек от поэзии.
   Мещерский разглядывал картины, внимание его привлек портрет Лизаветы Сергеевны, писанный Волковским лет десять назад. На портрете она была изображена в беседке, в летнем платье с высокой талией по тогдашней моде и с античной прической.
   - Идеал воплощенной женственности, - произнес с улыбкой Nikolas.
   - Ах, это было так давно, - отмахнулась дама. - А вот вы, если бы вам довелось писать идеал, каким бы вы его создали?
   - Таким же точь-в-точь, только добавил глазам ума, а доброты и мудрости в черты лица, что приходит с годами.
   Лизавета Сергеевна рассмеялась:
   - Так вы не боитесь умных женщин? Я знаю, мужчины не любят проявлений женского ума.
   - Безусловно, красота и доброта прежде, но ум тоже. Однако такое сочетание возможно только в исключительных женщинах или, - он указал на портрет, - в художественном идеале.
   - Впрочем, как и в мужчине, сочетание главных доблестей: мужества, красоты, отваги и ума крайне редки, - добавила Лизавета Сергеевна.
   Мещерский усмехнулся:
   - Вы правы. А чтобы довершить разговор о женском идеале, вспомните, что ответил Наполеон на вопрос госпожи де Сталь: 'Какую женщину вы почитаете более всего?'
   - И что же он ответил? - заинтересовалась дама.
   - 'Ту, у которой более всего детей'.
   - Вас занимает Наполеон?
   Юноша опять усмехнулся:
   - Нет. Теперь нет. Но было время, когда им бредил, - он немного задумался. Собеседница отвлекла его:
   - Дерзну еще у вас спросить, Николай Алексеевич, каковы ваши цели, ваши намерения, мечты? Каким вы видите для себя будущее?
   - Я не романтик, - спокойно и задумчиво отвечал Nikolas, - поэтому не рвусь на Кавказ и не играю в демонизм. Моя цель - жить. Конечно, хотелось бы великих свершений, научных открытий, потрясающих основы мира, но я, к сожалению, не тщеславен. Я хочу просто жить и получать от этого удовольствие.
   - И вам не скучно? - удивилась Лизавета Сергеевна. - Ведь нынешние молодые люди так часто жалуются на скуку.
   - Наверное, я примитивен, - Мещерский подошел к окну, - Мне нравится этот мир, где есть такая красота, от которой даже больно становится, где есть этот лес, озера и ... самая прекрасная женщина на свете, о которой можно только мечтать. Мечтать о том, чтобы эта женщина стала твоею - что может быть более достойным для мужчины?
   Они замолчали. Лизавета Сергеевна дивилась зрелости и ясности рассуждений юноши, почти мальчика. Опять ей пришла в голову мысль, что он многое пережил. 'А, возможно, это следствие мужского воспитания?' Последней его фразе она старалась не придавать значения.
   - Расскажите о себе, - попросила она.
   - Предмет, не заслуживающий внимания, - улыбнулся Nikolas, усевшись снова в кресло.
   - А история с университетом? - продолжала настаивать Лизавета Сергеевна. Мещерский снова пожал плечом:
   - Студенческие шалости, ничего достойного, поверьте, сударыня.
   - Итак, на вашем счету ни одной загубленной репутации, ни одного скандального романа, ни одной роковой тайны? - любопытствовала дама.
   - К чужим репутациям я отношусь слишком всерьез, ибо не хотел бы и для себя ничего, пятнающего имя. Впрочем, тому, кто попытается это сделать, весьма не поздоровиться.
   - Кажется, я задела вас за живое? - улыбнулась Лизавета Сергеевна.
   - Что касается роковой тайны, - невозмутимо продолжал Мещерский, - то она, конечно есть. Возможно, когда-нибудь я вам ее открою.
   Лизавета Сергеевна взяла в руки конверт:
   - А эта дама, которой вы посылаете письмо, имеет к ней отношение?
   Nikolas, немного подумав, отвечал:
   - Да, имеет. Но зачем вам это?
   Лизавета Сергеевна почувствовала, что опять начинает сердиться:
   - Скажите, у вас есть какие-нибудь недостатки?
   Nikolas улыбнулся:
   - Только те, которые добавляют шарма... Это, конечно, шутка. У меня тома несовершенств, но я тщательно их скрываю.
   - Ну, хотя бы одно для примера?
   - Самый большой недостаток - уклоняться от вопросов, на которые не хочется отвечать. Простите, если это неучтиво.
   Дама обиженно посмотрела на него:
   - По-моему, вы рисуетесь. Вот ваша книга. Читайте, потом поговорим.
   Мещерский взял книгу и задержал ее маленькую ручку в своей:
   - Вы позволите? - он поднес ручку к губам и нежно поцеловал. - Не сердитесь на меня, хорошо? Вы добрая...
   Он удалился, а Лизавета Сергеевна долго ощущала на руке теплое прикосновение его губ и думала, что Nikolas еще более заинтриговал ее, причем вполне осознанно. Кто из них опытнее, мудрее, старше, если она так теряется перед ним? Определенно, этот юноша обладает магнетизмом.
   Завершив все дела в кабинете, дама сошла в гостиную, стараясь легче наступать на больную ногу. Вечер прошел камерно: играли в фанты, в вист, пели под аккомпанемент рояля. Лизавете Сергеевне захотелось вновь услышать чудный голос Nikolas (а он почему-то еще ни разу не пел при публике). Она уже было решилась спросить об этом, но тут вмешался ревнивый расчет: сколько еще жертв падет к его ногам, если юноша обнаружит свой оригинальный дар? Достаточно того, что Нина пожирает его глазами и Волковская не упускает случая, чтобы не пококетничать с молодым человеком.
   Сама же хозяйка с удовольствием откликнулась на просьбу спеть и наслаждалась восхищенными взорами своих поклонников. Александров выскочил в мокрый сад, чтобы сорвать цветы, Крауз подошел к ручке и даже Волковский оживился и попросил вина. Однако больше всего ее занимал Nikolas, Лизавета Сергеевна поискала его глазами. Юноша стоял, прислонясь к изразцам, и пристально смотрел на нее без тени улыбки. Значило ли это что-нибудь?
   Разошлись рано. Собиралась гроза, небо совсем потемнело, как будто белых ночей не было и в помине. Гроза в лесу - это всегда величественно и страшно. Даже у самых цивилизованных людей без предрассудков невольно подымается рука для крестного знамения, когда вспыхивает, а затем раскалывается небо над головой, когда огромные елки и сосны наклоняют свои верхушки в безумном танце, когда низвергается с небес бесконечный водный поток...
   Лизавета Сергеевна долго не могла уснуть: она вздрагивала от ярких вспышек молнии, поглубже зарывалась в подушки, чтобы не слышать оглушающих раскатов грома. За шумом дождя ей чудились разные странные звуки. Показалось, что где-то хлопает стеклянная дверь или окно. Встревоженная женщина пыталась вспомнить, закрыта ли на щеколду дверь, ведущая в сад. Эта мысль не давала ей покоя и окончательно развеяла сон. Лизавета Сергеевна долго боролась с желанием встать, это оказалось бесполезным. Наконец, она, накинув на голые плечи красный драдедамовый платок и не зажигая свечи, отправилась в путешествие по дому.
   Дверь в сад действительно оказалось открытой. Запирая ее на щеколду, Лизавета Сергеевна вздрогнула: ей показалось, что в мокрой темноте сада мелькнул чей-то светлый силуэт. Несколько секунд она размышляла, унимая стук сердца. Любопытство и тревога превозмогли страх. Молодая женщина снова открыла дверь и высунулась наружу. Ее ночной чепчик тут же намок, но теперь она услышала голоса. Вернее, голос. Он доносился из садовой беседки и принадлежал Волковской. Пройдя несколько шагов в сторону беседки и промочив вдобавок спальные башмачки, Лизавета Сергеевна при очередной вспышке белого света увидела целующуюся пару. Испугавшись, что ее обнаружат, дама ретировалась в дом в еще более возбужденном состоянии. Она не разглядела того, кто был с Натальей Львовной. 'Неужели это он?' Мысль о том, что это мог быть Nikolas, жгла раскаленным углем ее сердце. Постояв в темноте и подумав, Лизавета Сергеевна решилась на отчаянный шаг: она двинулась в правое крыло дома. Если Мещерский у себя, она найдет предлог, чтобы оправдать свое появление. Если его нет...
   Лизавета Сергеевна кралась мимо гостевых покоев с замиранием сердца: что могут подумать обитатели дома, обнаружив ее в одной сорочке, с платком на плечах и в мокром чепчике, блуждающей в гостевой части? Комната Nikolas была самой дальней. Добравшись до нее, Лизавета Сергеевна прислушалась. Из-под двери просачивался бледный свет ночника, было тихо. 'Мне бы только убедиться, что он здесь!' - думала растревоженная женщина. Она бесшумно приоткрыла дверь и тут увидела картину, от которой впору было упасть в обморок. Наверное, она так бы и сделала, если бы не опасность быть обнаруженной. Зажав рот рукой, бедная женщина замерла в неподвижности. У постели Nikolas сидела Нина с распущенными волосами. Его самого не было видно в приоткрытую дверь, но голос и руки его, сжимающие ладони Нины, Лизавета Сергеевна прекрасно узнала. Он тихо говорил что-то.
   Лизавета Сергеевна всегда с трепетом и уважением относилась к личному миру детей, никогда не читала их писем, дневников, старалась без их на то позволения не вторгаться в их внутреннюю жизнь. Вот это врожденное чувство такта не позволило Лизавете Сергеевне пронаблюдать сцену до конца, да еще боль, тисками сжавшая ее сердце. Чуть пошатываясь, она побрела к себе. 'Это тебе за любопытство, Лиза! Не стремись знать больше, чем следует. Это тебе за греховные помыслы, за порочное чувство... Господи, как больно...' Немного погодя, ее мысли переменили направление: 'Да что же это делается в моем доме, пока я сплю?! Нина, Нина... Что же мне делать теперь: я не могу признаться, что видела их вместе...'
   Гроза стихла. Уже снова ложась и перестав, наконец, дрожать, Лизавета Сергеевна уже рассердилась, вспомнив, что в испуге заперла дверь в сад. Пришлось вернуться. За мокрым стеклом двери в мутном свете она увидела два растерянных лица, Волковской и Налимова.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА 3.
  
   Дорогая Таня!
   Нет слов, чтобы передать тебе то многообразие чувств, которые меня переполняют. В моем доме, как и в моей душе, происходят разные странные события. Как же мне не хватает здесь тебя с твоим здравым смыслом и неиссякаемым оптимизмом. Дождусь ли я нашей встречи?
   Я напоминаю человека, неожиданно прозревшего. Весь мир вокруг я вижу в ином свете, нежели раньше. И какая же это мука, душа моя, видеть все. Где блаженное состояние покоя, ведомое мне доселе? Я много знаю чужых тайн, и этот груз порою кажется мне непосильным.
   Я уже писала тебе ранее, дорогой друг, что Нина вот уже вторую неделю терзает меня просьбами об отъезде из Приютино. Я не знаю, как мне поступить. Тетушка Алина зовет ее к себе в подмосковную, и Нина уцепилась за это предложение. Ее что-то мучает, она много плачет и (только молю, никому ни слова!), кажется, виной всему твой племянник. Вернее, то чувство, которое Нина испытывает к Nikolas. Я подумывала удалить его из имения, но не нашла достойного предлога, чтобы не обидеть юношу да и тебя, мой ангел.
   Нина призналась мне, что открылась в своих чувствах молодому человеку, который (по ее же словам) вовсе не подавал ей повода это делать. Nikolas поступил весьма благородно с моей девочкой, он деликатно и чутко повел отношения: отвергнув ее чувство, постарался не оскорбить его. Но и не подал ни малейшей надежды. Юноша сослался на то, что сердце его давно принадлежит другой. Что ты скажешь на это, дорогая Таня? Я измучалась совсем. Давно уж пора исповедоваться, но о. Владимир в отъезде, да и не готова я, смутно на душе. Знаю, что сразу станет легче, и все же хочется подготовиться.
   В какой-то момент мне показалось, что я укрепилась духом, и теперь ничто мне не грозит. Однако моя женская натура, мое живое 'я' дают знать о себе, и как далека я теперь от духовного совершенства! Милая моя, если бы можно было все сказать! Даже Господу я не могу доверить свои мечты, свои сны, о, я несчастная, порочная, грешная! Ты, конечно, посмеешься надо мной, как всегда. Как хотела бы я с твоей легкостью относиться к некоторым вещам! Приезжай, душа моя, как жаждет мое сердце видеть тебя и отдохнуть возле тебя!
   Зачем, зачем Господь создал нас такими слабыми, что даже возраст и опыт не придает сил в борьбе с естеством?
   Да, душа моя, еще я хотела тебе сообщить, что доктор Крауз просит у меня руки Маши. Вот еще одна задача, которую надо поскорее решить. Ты знаешь, Крауз - не обычный охотник за приданым. Он любезный, воспитанный, образованный и вполне еще молодой. С деньгами, что тоже немаловажно. У него свой дом в Москве. Конечно, в Машу влюблен твой Сергей, но, моя дорогая, ты знаешь, как это безнадежно. Я вполне доверительно говорила с Машей, она не питает к Сергею никаких чувств, кроме дружеских. Неволить ее я не хочу. Что касательно Крауза, то здесь, мне кажется, есть надежда. Одно препятствие: его недворянское происхождение. Конечно, для московского синода тетушек это очень важно, а для меня так нет. Что посоветуешь ты? Я буду ждать письма.
   Ах, душечка, как быстро проходит жизнь! Дети уже совсем выросли... Кабы мне хоть еще раз подержать у груди моего младенца! Не могу смириться с тем, что все уже позади.
   Всегда твоя Лиза.
   P. S. У нас неделю шли дожди, все немного нервничали от этого, но сейчас погода установилась.
  
   Отъезд Нины был решен, Лизавета Сергеевна хлопотала о сопровождении, о лошадях. Вместе с Ниной отправлялась madame, которая мечтала о встрече с подругой, служившей в доме тетушки Алины.
   Незадолго до этого произошла следующая сцена. Лизавета Сергеевна как-то вышла в сад посмотреть, какие разрушения произвели грозы и ливни в ее цветниках. Дождь прекратился, солнце испаряло лишнюю влагу, и над землей поднимался пар. Деревья блестели свежепомытой листвой. Приходилось высоко поднимать юбки, чтобы они не намокли. Песчаная дорожка была сырой и скрипела под ногами. Лизавета Сергеевна с удовольствием вдыхала напоенный влагой и свежестью воздух и подставляла под солнце улыбающееся лицо.
   Кусты роз и шиповника, кажется, не пострадали, а только умылись и пуще стали расточать свой аромат. Дама осторожно ласкала восхитительные бутоны, в который раз уже изумляясь совершенной красоте этих цветов. Шиповник тоже отличался роскошью и размерами бутонов: редко где встретишь такой. Налюбовавшись и подышав ароматами, молодая женщина прошла к беседке, но не вошла в нее, а застыла на пороге, вздрогнув от неожиданности. В беседке сидел Nikolas с книжкой. Юноша учтиво привстал и улыбнулся. Лизавета Сергеевна полагала его в гостиной среди молодежи, репетирующей водевиль, который сочинили старшие в дни непогоды.
   - Почему вы не на репетиции? Я слышала, у вас главная комическая роль.
   - О да, я представляю отменного негодяя. Однако сейчас играются сцены, где меня нет.
   Лизавета Сергеевна оглянулась по сторонам и нерешительно вошла в беседку. Она тут же припомнила Наталью Львовну с Налимовым, но утешила себя тем, что ее встречи наедине с Мещерским чрезвычайно редки и не вызовут подозрений.
   - Я должен уехать, - неожиданно произнес Nikolas. Лизавета Сергеевна даже не сразу поняла смысл этих слов.
   - Но ... почему? Кажется, вы собирались вернуться в Москву вместе с нами, к началу занятий в университете?
   - Это так, но возникли некоторые обстоятельства.
   - Какие обстоятельства? - быстро спросила Лизавета Сергеевна.
   - ...о которых я, к сожалению, не могу вам сказать.
   Молодая женщина не пыталась скрыть, насколько ее огорчила эта новость.
   - Когда возникли ваши обстоятельства?
   - Это не имеет значения. Я должен уехать, хотя, если откровенно, мне совсем не хочется покидать вас, - юноша улыбнулся грустно и растерянно.
   - Тогда зачем?
   - Затем что мое присутствие здесь ...впрочем, неважно, - оборвал он себя. Лизавета Сергеевна предположила, что он пытается скрыть признание Нины. Его решение скорее всего связано именно с этим поступком Нины и ее страданиями. Нежелание причинить ей боль гонит юношу из дома, где ему хорошо.
   - А что если я очень-очень попрошу вас не уезжать? - тихо проговорила Лизавета Сергеевна, взяв его руки в свои.
   - Не надо, прошу вас! Я не смогу вам отказать.
   Дама чувствовала, как он колеблется: в душе юноши явно происходила жестокая борьба. 'О, женщины! - подумала она, чувствуя угрызения совести. - Ведь я сейчас прибегаю к запрещенному приему'.
   - Все, решено! Я вас никуда не отпущу! Обещайте мне, что выбросите из головы эти мысли. Обещайте же, - она сильнее сжала его руки. Nikolas мучительно улыбнулся:
   - Человек без недостатков никогда бы так не поступил, но у меня, увы, не хватает мужества отказать, когда просит прекрасная дама.
   - А как же спектакль? Вы испортите всю затею. Дети огорчатся, если вы уедете, особенно Аннет. Это еще довод, не так ли? Согласите же чувство долга и необходимость!
   - Ради вас я готов на все, - почти не рисуясь, сказал Nikolas и стал целовать ее руки. - И все же отпустите...- он уже шептал, стоя на коленях. - Отпустите...
   - Даже не помышляйте, - тоже шепотом ответила дама, не отнимая рук.
   - Мещерский, какого дьявола? - они оба вздрогнули, услышав совсем рядом голос Александрова. Тот уже стоял на пороге и удивленно таращил глаза на смутившегося товарища, едва успевшего занять прежнее положение. - Вас все ищут. Простите, мадам, если помешал, - неловко обратился он к даме. - Там требуется этот персонаж, - как бы извиняясь, Александров кивнул в сторону Nikolas.
   Лизавета Сергеевна легко оправилась и беззаботно произнесла:
   - Не терпится увидеть, что же у вас получится. Идите, Nikolas, мы еще побеседуем о Гоголе.
  
   Итак, Нина уезжала. Лизавета Сергеевна проверяла багаж, погребец, пыталась припомнить что-то. 'Ах да! Письмо тетушке!' Она бежала в кабинет, проходя мимо гостиной, услышала, как Мещерский внушал Нине:
   - Мы друзья, не так ли? Полноте грустить, через год вы обо мне и не вспомните. Ну же, прелестное создание, улыбнитесь! И скажите, что не имеете на меня сердца.
   Что отвечала Нина, Лизавета Сергеевна уже не слышала: она поднялась в кабинет. Когда все утряслось и было готово к отъезду, Нина подошла к матери. Она тихо сказала:
   - Простите меня, маменька. Я сама себя стыжусь. Мне действительно лучше уехать. Это все мой несчастный характер! Почему у Маши все так ясно, спокойно? Я так не умею.
   - Ты очень впечатлительная девочка, - с нежной улыбкой проговорила Лизавета Сергеевна.
   - Вы на меня не сердитесь?
   - Нет, конечно. Однако тебе есть о чем подумать. Я боюсь даже представить, что было бы, влюбись ты в человека менее благородного, чем Николенька.
   - Да-да, это мне хороший урок! - глаза Нины наполнились слезами. - Мне тяжело видеть его, но я не хочу, чтобы он уезжал отсюда. Не отпускайте его, маменька! Nikolas дорожит нашим домом, но он чувствует себя виноватым.
   - Я знаю, детка. - Лизавета Сергеевна не стала говорить о своей беседе с Мещерским. - Поезжай с Богом, отдохни и обо всем хорошенько подумай,- и она трижды перекрестила дочь.
   Они поцеловались, Нина махнула рукой всем провожающим, стараясь не смотреть в сторону Nikolas. Экипаж тронулся, ветер растрепал ленты на шляпке грустной девушки. У Лизаветы Сергеевны тоже сжалось сердце от грусти: она не любила отпускать от себя детей и никак не могла смириться с тем, что они вырастают и уходят. Даже старших сыновей с трудом отрывала она от себя, не то что девочку.
   Что ждет ее дочерей в будущем, часто с тревогой думала Лизавета Сергеевна. С Машей, кажется, что-то решается, а Нина... Все московские прочат своих дочерей за 'архивных' юношей, из которых выходят блестящие дипломаты и государственные мужи, за отставных богатых генералов, как в свое время матушка с батюшкой выдали ее совсем юной. Нина такая пылкая, живет чувствами, часто делает глупости. В детстве, когда ей читали сказки Анны Зонтаг, она фантазировала о всяких чудесах. Потом сама стала зачитываться сочинениями мадам Жанлис, Анны Радклиф, что еще более развило ее воображение и фантазию. Заключительным аккордом прозвучали романтические баллады и модные романы Сенанкура, Констана, Рене, окончательно сбив с толку юное существо.
   Вспоминая с содроганием сцену во время грозы, Лизавета Сергеевна упрекала прежде всего себя: это ее свободное воспитание позволило девочке считать, что возможно прийти ночью в комнату молодого мужчины с объяснениями. Конечно, никто об этом не узнает, иначе... Страшно подумать что.
   Отъезд Нины не повлиял на подготовку домашнего спектакля. Молодежь трудилась с пылом и увлечением юности. Было решено премьеру водевиля приурочить к именинам Маши. Этим какое-то время были заняты вечера. Лизавета Сергеевна радовалась возможности отдалиться от Nikolas и побыть наедине с собой. Однако до нее часто доносились волнующие звуки сильного голоса Мещерского, поющего куплеты во время репетиции. Молодежь сохраняла заговорщеский вид и не выдавала сюжета будущего представления. Известно было только, что сей водевиль был состряпан в соавторстве Сергеем, Владимиром и Александровым. Музыкальной частью заведовал Nikolas, он сочинял музыку к куплетам. Попытка привлечь Волковского к изготовлению декораций потерпела неудачу, впрочем, особого умения для этого, видимо, не потребовалось.
   Юрий Петрович продолжал хандрить, но однажды поздно вечером Лизавета Сергеевна, обходя дом, случайно столкнулась с Волковским, выходящим из девичьей. У него был вид кота, объевшегося сметаны. Ничуть не смутившись, Волковский поцеловал ручку хозяйки и пожелал ей спокойной ночи.
   - Постойте, Юрий Петрович, мне надо с вами переговорить.
   - Буду счастлив, моя госпожа.
   Они прошли в гостиную, Лизавета Сергеевна приступила:
   - Помилуйте, Юрий Петрович, как вы можете? Весь дом говорит о ваших победах в девичьей! Я не берусь судить моральную сторону ваших поступков, но, друг мой, это ужасно: ведь девки воняют, они мажут голову чухонским маслом, все толстые, рябые! Как можно быть таким неразборчивым? Ваша тонкая, художественная натура...
   Волковский перебил ее с грустной усмешкой:
   - Когда-то самая родная и прекрасная женщина меня отвергла...
   Лизавета Сергеевна почувствовала некую двусмысленность разговора:
   - Вы были женаты, сударь мой! И в конце концов ведь есть женщины вашего круга!..
   - Мне скучно ухаживать за светскими дамами, да и зачем? Мне от них ровным счетом ничего не нужно. Упражняться в остроумии, обольщать изысканными приемами, чтобы в итоге получить холодную отповедь или, еще хуже, нудную пошлую связь - это не по мне. Здесь все просто: девкам ничего не нужно, даже денег. Они, конечно, не блещут умом, но зачем это женщине? Мы получаем друг от друга то, что хотим, вот и все.
   Лизавета Сергеевна брезгливо поморщилась:
   - Но это так грубо, примитивно!
   - Вы об ощущениях, милая? Вовсе нет, полная палитра!
   Дама вспыхнула:
   - Избавьте меня от ваших мерзких подробностей!
   Волковский расхохотался:
   - И вам советую завести себе сильного, здорового, молодого любовника из мужиков. Все так делают, мой нежный ангел, только вы умудряетесь сохранить первозданную чистоту.
   - Пусть. Пусть делают. Я не могу так... по-скотски. И почему вдруг вы озаботились мной?
   Волковский поцеловал ее руку:
   - Мне жаль вас, пропадаете в одиночестве. Впрочем, и я тоже...
   Когда-то Волковский рассказал ей историю своего грехопадения, довольно обычную для помещичьих детей. Четырнадцатилетним он был соблазнен дворовой девкой, дочерью буфетчика, которая была старше его лет на десять. Мальчик с головой окунулся в омут неизведанных доселе ощущений. Девка эта, Марфушка, вовсе не походила на образ его ночных грез, но сводила с ума полной мягкой грудью, абсолютной податливостью и ненасытностью. Марфушка заласкивала барчонка чуть не до смерти. Учитель его, француз, долго не мог понять, отчего воспитанник засыпает на уроках, худеет с каждым днем, становясь похожим на тень с темными провалами глаз и распухшим ртом. Однажды француз выследил, как Марфушка прокралась в комнату Юры и ворвался к ним, прервав их объятья. Он, конечно, донес отцу. Все бы, возможно, сошло с рук, но оказалось, что эта девка была давней усладой отца Юры. Ее сослали в дальнюю деревню, выдав замуж за грубого мужика. Мальчик долго страдал, но потом как-то оправился и стал отвечать на призывные взгляды других девок.
   Вспомнив эту историю, Лизавета Сергеевна почему-то грустно подумала: 'Наверное, у Nikolas тоже было все так... Кто знает, что таит его прошлое?' С чрезмерной пылкостью она продолжала увещевать:
   - И все же, Юрий Петрович, я прошу вас хотя бы в моем доме воздержаться от подобных приключений. Вы же сеете разврат!
   - Уж не ревнуете ли вы меня, ангелица нежная? Хотелось бы надеяться...
   Лизавета Сергеевна поняла бесполезность этого разговора, и ей стало совестно. Еще она поняла, как безумно ревнует Мещерского к его прошлому и неизвестному...
   Видимо, на небесах было написано в этот вечер ей лечь спать далеко за полночь. Стоило Лизавете Сергеевне подняться к себе и лечь в постель, как в дверь поцарапались и в спальню проскользнула Аннет.
   - Ты почему еще не спишь, девочка моя? - возмутилась Лизавета Сергеевна.
   - Ты меня не перекрестила на ночь, маменька, и мне сняться дурные сны. Мне страшно, - жалобно пролепетала Аннет. Она юркнула в постель и прижалась к матери, как часто делала это, будучи совсем ребенком.
   - Отчего же дурные сны? Ты читала молитву?
   - Ну, маменька, конечно! Я думаю, меня напугала ссора Николеньки и этого противного Александрова. Всегда он недоволен! А просто завидует голосу Nikolas, потому что ему дали петь куплеты, а Александрову нет. Ему медведь на ухо наступил, но ведь Nikolas не виноват в этом, правда?
   - Они ссорились при всех? - встревожилась Лизавета Сергеевна.
   - Сначала да. Но Николенька велел ему замолчать: после, говорит. А я боялась за него и подумала, будет лучше, если я спрячусь и прослежу. Александров очень сердитый, он еле дождался, когда после ужина все разошлись. Они вышли в сад, а я прокралась следом, хотя мне очень страшно было: там темно.
   - И ты подслушивала? - возмутилась Лизавета Сергеевна.
   - Но, маменька, а если бы они стали стреляться? Я бы их непременно остановила! К тому же я ничего не поняла из их спора. Александров все сердился, говорил, что Nikolas во всем виноват, и ему надо уезжать.
   - В чем виноват? - обмерла она.
   - Не знаю. Что-то про Нину, кажется. И еще он сказал: 'Я все видел тогда в лесу'.
   - А Nikolas?
   - Я ручаюсь, он готов был задушить Александрова, но только сказал: 'После спектакля я к вашим услугам! Мы не должны испортить праздника'.
   Лизавета Сергеевна не на шутку испугалась. Если дойдет до дуэли, последствия будут ужасны. Прежде всего - Nikolas. Его выгонят из университета. Александрова сошлют на Кавказ, откуда только что вернулся Налимов. Боже, глупые мальчишки! Она отправила девочку спать, перекрестив и поцеловав на ночь, сама же решила немедля переговорить с Мещерским. Сейчас же, непременно!
   Не задумываясь о том, насколько это прилично, Лизавета Сергеевна, накинув на плечи свой красный платок, отправилась в столь рискованное предприятие. Ее лихорадило от возбуждения, нервы были напряжены, все чувства обострены. Беспрепятственно добравшись в темноте до комнаты Nikolas, она тихо постучала.
   - Войдите, - немедленно прозвучал ответ. Юноша еще не спал, но уже лежал в постели с книгой. Увидев Лизавету Сергеевну, Мещерский от неожиданности растерялся и сел на подушки.
   - Простите меня за позднее вторжение, но дело не терпит отлагательства, - дама постояла в нерешительности, не зная, где ей присесть. Кресла стояли в дальнем, темном углу, оттуда вести беседу все равно что из другой комнаты, а ей надо было видеть лицо собеседника. Чуть поколебавшись, Лизавета Сергеевна присела на край кровати. Nikolas чувствовал себя неловко, он поднялся выше на подушки, однако, имея привычку спать без ночной рубашки, не прикрыл голых плеч и груди. Молодая женщина невольно отметила их смуглую красоту, и, стараясь смотреть только в глаза юноши, она приступила:
   - Николай Алексеевич, до меня дошла ваша ссора с Александровым. Каковы бы ни были причины, вы не должны, слышите, не должны прибегать к крайним мерам. Вы понимаете, о чем я говорю?
   - Да.
   - Я прошу, я умоляю вас не делать ничего предосудительного. Вы знаете, как жестоко караются дуэли. Государь безжалостен к дуэлянтам, вам с вашей репутацией тем более надо остерегаться. Прошу вас, не затевайте ссор с Александровым и не поддавайтесь на искушение. Он вспыльчив, самолюбив, но вовсе не злодей.
   - Однако как быть, если затрагивается честь не только моя, но и ... другого человека? - тихо спросил Nikolas. Он тоже был напряжен и взволнован.
   - Чья? Из-за чего ваши ссоры? - горячилась Лизавета Сергеевна.
   - Я не могу вам этого сказать, сударыня, простите, - как обычно в таких случаях, ответил Мещерский. Казалось, он боится шевельнуться под одеялом, так ему неловко в этом положении.
   - Но если я попрошу вас быть осторожнее? - Лизавета Сергеевна, забыв сама об осторожности и приличии, придвинулась к юноше и взяла его руку.
   - Что беспокоит вас больше всего? - спросил Nikolas. - Репутация вашего дома или судьба Александрова?
   - И ваша судьба, - добавила Лизавета Сергеевна, не отпуская его рук и чувствуя, как ее лихорадочная дрожь передается Мещерскому.
   - Хорошо. После именин я уеду, так будет лучше, - прошептал он. Лизавета Сергеевна поняла, что и такое решение ее совсем не удовлетворяет.
   - Нет-нет, я не отпущу вас, - она нежно провела ладонью по лицу юноши.
   - Вы требуете от меня невозможного, - потерянно шептал он, ловя губами ее пальцы.
   В коридоре послышалась возня, кто-то выходил из соседней комнаты, стояли, очевидно, прощаясь, затем в дверь постучали.
   - Гасите свечу! - испуганно прошептала дама. Nikolas погасил свет, они притаились.
   - Мещерский, вы спите? - это был Налимов. Не услышав ответа, он пробормотал, - Что за черт, только что был свет!..
   Еще раз стукнувшись, Налимов позвал:
   - Мещерский, дайте кресало, нечем трубку раскурить!
   Лизавета Сергеевна в испуге инстинктивно прильнула к Nikolas, тот осторожно обнял даму и прижал ее голову к обнаженной груди. Молодая женщина отчетливо слышала гулкий стук его сердца, чувствовала щекой твердость мускулов. Потоптавшись за дверью и ворча, Налимов все же удалился к себе. Платок Лизаветы Сергеевны сполз на пол, она осталась в тонкой сорочке голландского полотна с глубоким декольте.
   - Вы испытываете меня, - прошептал Nikolas, постепенно теряя власть над собой и сильнее сжимая ее в объятьях.
   Лизавета Сергеевна мягко высвободилась, едва справляясь со своим дыханием.
   - Вы мучаете меня, - со стоном выдохнул Мещерский, - и всегда ускользаете. Это игра такая?
   - Простите, вы меня неверно поняли, - жалко лепетала молодая женщина. - Я сейчас уйду.
   - Не надо, останьтесь, - попросил Мещерский. Подобрав платок и поправив чепчик, Лизавета Сергеевна поспешила уйти, уже не надеясь на себя.
  
   Близились именины Маши и праздник, к которому готовились основательно, рассылая приглашения соседям. Волковские, наконец, уехали, однако обещались быть на именинах. Лизавете Сергеевне еще пришлось выслушать очередные стенания Натальи Львовны по поводу предстоящей разлуки с Налимовым и долгие признания в любви к недалекому, простоватому гусару. Лизавета Сергеевна вновь подумала о том, как пошло и комично выглядит она сама, пылая преступной тайной страстью к юноше, который годится ей в сыновья. Она припомнила Иосифа Прекрасного и жену Потифара, потом Федру и Ипполита, перебрала в памяти всевозможные злые, уничтожающие эпиграммы модных стихотворцев из 'Северной пчелы', высмеивающие пылких вдов и прославляющие бойких повес, которые безжалостно пользуются благосклонностью зрелых женщин, обирают их и бросают. Припомнила и всякие светские сплетни, которые путешествовали по модным московским салонам: здесь частенько перемывали косточки таким незадачливым искательницам счастья и - никакого сочувствия, ни одного благополучного примера! А пресловутое общественное мнение, синод московских тетушек! И сколько ни пыталась бедная женщина представить себе картину счастливой любви или счастливого брака с Nikolas, ничего не получалось. Картина не складывалась, или она была фальшивой, таящей в себе предательство и коварство, суд и позор.
   Лизавета Сергеевна приходила в расстройство от этих размышлений, нервничала, раздражалась, в обращении же с Nikolas была подчас несправедливо холодна. Мещерский старался реже попадаться ей на глаза, хотя за обедом или вечерним чтением он смотрел на даму своим странным, серьезно-вопросительным взглядом. Лизавета Сергеевна мучалась раздвоенностью, принимала совершенно противоположные решения по нескольку раз на дню, одним словом, жизнь ее превратилась в ад. К счастью, внешние события и хлопоты по дому часто отвлекали бедную женщину от этой разрушительной внутренней работы. А еще пришла радостная весть: Татьяна Дмитриевна приезжает на праздник, и Лизавета Сергеевна нетерпеливо ждала подругу.
   Как-то, по обычаю листая Евангелие перед сном, молодая женщина прочла знакомые, но такие пронзительные сейчас строки: 'А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море'. Она очень живо представила себя тонущей в море с камнем на шее и содрогнулась. Ей не хватало воздуха. Вся дрожа, Лизавета Сергеевна распахнула окно. Тут же, нудно жужжа, на свет ночника полетели комары и мошки.
   Летняя ночь с нарождающимся месяцем была так покойна, тепла и благоуханна, что взволнованная женщина вспомнила слова Nikolas о красоте, от которой становится больно. 'Да-да, мое место на дне моря, но как хочется жить, как прекрасно жить! И как действительно больно от этой ночи: все беспокоит, зовет, наполняет меня несбыточными желаниями, мечтой о невозможном...' Так протеворечива была она даже в душевных порывах. Мир ранил влюбленную женщину своей красотой, наполненностью, таинственным зовом. Он преобразился, и все стало значимым, все обретало новый оттенок, потому что в этом мире была любовь... Лизавета Сергеевна чувствовала, что она становится совсем другим человеком, так изменила ее любовь. Ведь теперь она видела все по-другому, дышала по-другому, и сердце ее билось совсем не так, как раньше...
   Но ведь - 'кто соблазнит одного из малых сих...', а она соблазняет, пусть даже невольно, как же быть? Лизавета Сергеевна поежилась и плотнее закуталась в платок. Как же разъять любовь и соблазн? Она вспомнила, что так и не собралась на исповедь: не постилась, не готовилась к святому таинству причастия, увлеченная общей праздностью и ленью. 'Все, сразу после именин я иду к отцу Владимиру! Мне нужно облегчить душу и услышать, что он скажет'.
   'Какой толк давать зароки и не выполнять их! - думала она уже через минуту. - Ведь я знаю, что не имею столь сильную натуру, чтобы победить влечение к этому мальчику. Ах, как хотелось бы отдаться полностью любви и, ни о чем не думая, плыть по течению судьбы!..'
   А течение судьбы вновь привело ее на другой день к непроходимым порогам и весьма опасным водоворотам. Едва ли не в буквальном смысле, ибо нечто произошло именно на воде.
   День случился исключительно жарким. Уже с утра парило, поднимался туман и уходил ввысь, роса дрожала на траве и быстро высыхала; только в тени долго сохранялась сырость. Солнце поднималось и звенело лучами в синей безбрежности небес. Земля благоухала свежестью. Лизавета Сергеевна плохо спала и с первым светом уже не могла сомкнуть глаз. Однако чувствовала себя легко и бодро. С докладом придут еще не скоро, спать уже не хотелось; Лизавета Сергеевна решила освежиться в озере, как это часто делала, если удавалось рано подняться. Она не стала будить горничную, а, схватив простыню, тихонько прокралась вниз и, выйдя из дома, легко побежала к Круглому озеру, где была устроена купальня.
   Вода за ночь стала прохладнее, но не остыла совсем: ночь была теплая. Раздевшись донага, Лизавета Сергеевна вошла в воду, привыкая и оглядываясь вокруг, потом поплыла. Необыкновенное чувство легкости и счастья, пузырящееся где-то внутри, требовало выхода: хотелось петь, кричать, но она боялась нарушить это вечное, мудрое молчание леса. Невесомое тело впитывало свежесть и прохладу воды, нежно омывалось струями; она двигалась, но не чувствовала усилий. 'Наверное, то же самое, когда летишь: так невесомо, легко, только руки раздвигаешь...'- думала молодая женщина. Смешно сказать, она до сих пор летала во сне. Пусть не высоко, над землей, но летала и очень хорошо помнила всегда это ощущение. 'Да, похоже...'
   Она перевернулась на спину. Коса, не убранная в чепец, развилась и плыла темной змеею следом. Сквозь желтоватую воду озера белела роскошная грудь, которой Лизавета Сергеевна стеснялась, несмотря на увещеванья подруги. Теперь она чувствовала над собой власть природы, сливаясь с водой, ветром, воздухом. Вакхические страсти поднимались в ней, будили ее женскую суть, томили смутными желаниями.
   И тут Лизавета Сергеевна чуть не пошла ко дну в самом буквальном смысле слова: к ней навстречу кто-то плыл с другой стороны озера. Этот некто был уже довольно близко: лежа на спине, она просто его не заметила. Лизавета Сергеевна догадалась, что это Мещерский: кому еще придет в голову на рассвете лезть в воду? Очевидно, молодой человек доплыл до того берега и уже возвращался назад. Почему же она не заметила его одежды в купальне? Впрочем, даме не пришло в голову смотреть за ширмами, свою легкую блузу и простыню она бросила прямо на мостки.
   Сердце встрепенулось, щеки порозовели - Лизавета Сергеевна, которой давно пора было возвращаться, поплыла назад, придумывая на ходу дальнейшую линию поведения. Мещерский быстро настиг ее, он лукаво улыбнулся и поприветствовал:
   - Поклон прекрасной пловчихе в сей ранний час! Вызываю на соревнование: кто скорее доберется до мостков.
   - Что получает выигравший? - предусмотрительно поинтересовалась дама. У нее не было сомнений в том, кто одержит победу.
   - То, что попросит! - от Nikolas исходили токи энергии, бесшабашности и веселья.
   - Однако расплывчато, - засомневалась Лизавета Сергеевна, - но если в рамках дозволенного...
   - Идет! - воскликнул Nikolas и снарядом устремился вперед, сверкнув обнаженными ягодицами и послав в лицо ошеломленной соперницы россыпь брызг.
   - Наглый повеса! - проворчала молодая женщина, стараясь набрать скорость. Она уже пожалела, что дала себя втянуть в эту двусмысленную игру. Когда выбившаяся из сил Лизавета Сергеевна достигла, наконец, мостков, Мещерский давно уже, подобно молодому олимпийскому богу, расхаживал на берегу. В последний момент он догадался обернуть простыню вокруг бедер.
   Лизавета Сергеевна медлила, не зная, как ей выйти из воды.
   - Ну, отвернитесь же! - в конце концов, жалобно проговорила она. Мещерский извинился за свою недогадливость и отвернулся. Однако стоило Лизавете Сергеевне ступить на берег, он сорвал с себя простыню и набросил ее на даму, затем подхватил опешившую женщину на руки.
   - Это мой приз! - сказал молодой бог.
   - Что вы имеете в виду? - совершенно сбитая с толку всем происходящим, спросила его жертва. Она дрожала то ли от холода, то ли еще от чего.
   - Вы похожи сейчас на маленькую, обиженную девочку, - неожиданно тихо и нежно сказал Мещерский, крепко прижимая ее к себе. Странно то, что Лизавета Сергеевна действительно почувствовала себя маленькой и беззащитной, полностью отдаваясь мужской власти. Инстинктивно ища тепла, она обнимала юношу за смуглые плечи, тесно прижималась к нему. И вот тут произошло нечто, окончательно лишившее ее воли. Непонятно от кого первого исходил порыв, но уста их сблизились, а затем слились в нежнейшем, упоительнейшем поцелуе. Они не торопились, сдерживая глубоко в теле страстные конвульсии, поэтому поцелуй случился почти отроческий, легкий, трепетный, каким и должен быть первый поцелуй. Лизавета Сергеевна медленно соскользнула вниз, она смотрела в хмельные глаза Nikolas вопросительно и удивленно, будто не понимая, что с ней происходит. Впрочем, оба они в этот миг походили на Адама и Еву, вдруг познавших свою наготу.
   Первой все же опомнилась 'Ева', она подняла с травы упавшую простыню и набросила себе на плечи.
   - Оденьтесь, - мягко улыбаясь, обратилась она к голому юноше. Тот отправился за ширмы, ответив ей нежной, заговорщеской улыбкой.
   'Странно, - думала Лизавета Сергеевна, одеваясь, - как все сейчас легко и просто! Могла ли я вообразить себе в Москве, что буду расхаживать по берегу нагишом и целоваться с мальчишкой? Но это так, оказывается, естественно, как все здесь: эти сосны, эти облака, эта вода...' Про главное она боялась пока думать и оставила на потом угрызения совести.
   Nikolas, уже одетый, с расстегнутым воротом и спутанными волосами, приблизился к ней решительно. Он взял ее лицо в свои ладони, нежно прикоснулся губами к ее губам и тихо, но внятно произнес:
   - Я люблю вас.
   Лизавета Сергеевна, не ожидавшая такого оборота, попыталась защититься от нахлынувших чувств:
   - Но ваша тайна? Дама сердца?
   Мещерский был серьезен, и взгляд его приобрел то самое интригующее странное выражение. Он повторил:
   - Я люблю вас.
   - Нет-нет! Вы годитесь мне в сыновья, вы же понимаете это! Это невозможно, нет. Как вы не понимаете? Это смешно в конце концов.
   Nikolas пристально смотрел ей в глаза, затем резко повернулся и быстро пошагал по тропинке в сторону дома. Лизавета Сергеевна не знала, как ей быть: догнать юношу, утешить его, вернуть то чудесное состояние, которое объединяло их только что? Но она не решилась...
   Надо было идти заниматься привычными делами: вот-вот должен явиться с докладом староста, повар ждал распоряжений, Мавра уже поставила самовар. Предстояло обсудить с детьми подарки для Маши, подыскать ткань на занавесь и еще много, много всяких больших и малых дел, которые поглощали время и жизнь Лизаветы Сергеевны. 'Что же я совсем забылась? Не девочка уж!' - укорила она себя. Однако, подходя к дому, почувствовала, как счастлива видеть Nikolas (принявшего строгий и замкнутый вид), его милые родинки, его нежные губы, вкус которых еще оставался на ее устах. Юноша направлялся в беседку до завтрака. Помахав книжкой и бросив на ходу: 'Тетушка приехали, там очень шумно', он исчез среди листвы.
   Кажется, ее застали врасплох. Подруге будет достаточно одного взгляда, чтобы понять творящееся в душе Лизаветы Сергеевны. Придется ей все рассказать. 'Какая же я счастливая! Вот и Таня приехала', - уже ни о чем не думая, она бросилась к дому, на ходу отжимая косу.
   - Хотела нагрянуть прямо на именины, - целуя подругу щебетала Татьяна Дмитриевна, - но потом решила явиться накануне, так хочется поболтать всласть, mon ami. Да и приготовиться надо бы.
   Постепенно просыпаясь, появлялись обитатели дома, здоровались, шумели, собираясь к завтраку на воздухе.
   - Итак, завтра у вас спектакль и маскерад! Я привезла с собой домино, но не выдавай меня, shere amie, - Татьяна Дмитриевна, как всегда, была готова 'с корабля на бал'. - Такое роскошное домино, тебе я обязательно покажу. А что ты приготовила? Надеюсь, это не секрет?
   Не дожидаясь ответа, она продолжала:
   - У тебя нынче много молодежи, это весело. Ах, mon ang, я столько должна тебе поведать! Вот только стряхну с себя пыль и вся твоя. А где же мой Сержинька?
   Татьяна Дмитриевна удалилась к себе 'стряхивать пыль', а хозяйка дома с головой ушла в хлопоты дня. Сначала доклад, затем завтрак, распоряжения о работах в саду, теплицах, на полях, о ремонте. Надо послать мужиков к о. Владимиру, там какие-то работы в церкви - и так бесконечно. Среди всей этой суеты и деловитости время от времени в душе молодой женщины всплывало совершенно детское чувство неизбывного ликования: 'Он меня любит! Он любит...'
   Слушая монотонный и безнадежно скучный отчет старосты, она думала о своем, уставясь в раскрытый адрес-календарь. Надо было делать усилие, чтобы сосредоточиться.
   - Сена накошено 5000 пудов, соломы на подстилку вдоволь, при хорошем корме скота позему к весне будет довольно и хорошо. Все работы в поле идут гладко. Лошадей надо прикупить. Соседи прислали поваренка в обучение. Лен надо сеять на будущий год, окромя ржи, это выгодно нынче. Десятина льна дает на худой конец 200 рублей. Проньку надо отдать в солдаты, совсем спился с кругу...
   - Ну, добро, - не выдержав, Лизавета Сергеевна отослала старосту, сделала нужные распоряжения и полностью отдалась, наконец, во власть подруги. Несмотря на детскую ревность и попытки молодежи втянуть дам в свои развлечения, им удалось уединиться в гостиной для долгой, обстоятельной беседы.
   Лизавета Сергеевна испытывала отрадное чувство, доверяя тайну сердца близкому существу, она так истомилась в своем вынужденном одиночестве, не имея возможности открыться кому-либо. Татьяна Дмитриевна внимательно слушала импровизационную исповедь и даже не перебивала, что для нее было весьма не просто. Наконец, рассказ завершен. Где-то на дне души Лизаветы Сергеевны осталась некая опустошенность, легкое чувство досады на себя, какое бывает, если много говорить.
   - Позволь тебя поздравить, ma shere, ты не просто влюблена, - дала себе волю Татьяна Дмитриевна, - судя по всему, этот мальчик глубоко тронул твое сердце. Это любовь, mon ang, и не пытайся уверить меня в обратном. Мало того, любовь взаимная. Боже мой, кажется это настоящий роман!
   Лизавета Сергеевна прижала холодные ладони к пылающим щекам:
   - Скажи же мне откровенно: я смешна и нелепа в роли соблазнительницы? У меня такое чувство, что я жестоко поплачусь за все...
   Татьяна Дмитриевна была готова к наступлению:
   - Mon amie, ты вся расцвела, ты живешь, что еще надобно? Супротив нравственности ты не идешь, не так ли? Мальчик холост, ты - вдовая, дай себе волю! Не так часто случается любовь в нашей жизни, уж поверь мне... - она картинно вздохнула и даже умолкла на какое-то время, дав подруге возможность возразить.
   - Ну, душенька, ты только представь, что заговорят обо мне! Или ты считаешь, что я могу себе позволить роман, и об этом никто не узнает? Да нет же. Я не умею таиться, а другого способа я не вижу. Я должна справиться с собой и поставить на место юнца. И так уже Александров Бог весть что готов выкинуть, как бы до дуэли не довели!
   Татьяна Дмитриевна внимательно посмотрела в лицо подруги и изрекла трагическим голосом:
   - Так ты готова отказаться от любви, посланной тебе небом, и отдать это сокровище, то бишь Николеньку, какой-нибудь пустышке, холодной светской развратнице или, еще хуже, дворовой девке?! Подумай хорошенько. Молодой, сильный мужчина вот уже месяц живет на лоне природы, питаясь только надеждами. По девкам не бегает, как Волковский, влюблен в тебя без памяти, а ты мучаешь его и даже готова его вовсе отвергнуть!
   Эта обличительная речь повергла бедную женщину в смятение:
   - Но... его тайна? Ведь что-то он скрывает.
   - Тебе что за дело? Nikolas благороден, у него не может быть никакой порочащей его связи или мрачного секрета, поверь мне.
   Лизавета Сергеевна чувствовала, что Таня права.
   - Так ты отказываешься от него? Да или нет? - продолжала наступление безжалостная подруга.
   Лизавета Сергеевна мучительно искала ответ:
   - Я... я не знаю. Нет, я знаю, что не должна компрометировать себя, иначе все рухнет...
   - Тогда я им займусь, - хладнокровно заявила Татьяна Дмитриевна.
   - Как? - тут же возопила несчастная женщина. - Неужели ты способна на такое коварство?
   - Где здесь коварство, mon amie? Я внесу в его летний отдых здоровое начало.
   Лизавета Сергеевна подавленно молчала под пристальным взглядом непреклонной подруги, потом выдавила из себя:
   - Ты не сделаешь этого.
   - Сделаю, будь покойна. Я-то знаю, на что способен ревнивый человек! - произнеся эту загадочную фразу, она чмокнула тихую подругу в щечку и бодро направилась в сад.
   Лизавета Сергеевна не знала, как поступить: бросаться ли вслед за ней или положиться на волю провидения. 'Все мужчины таковы, - заранее сердилась дама на ни в чем не повинного Nikolas, - Они будут вам клясться в вечной любви, но стоит только появиться в их поле зрения более доступному предмету, прощай любовь! Тут же отдаются в плен искусственных приманок... Неужели и он, он даст себя соблазнить?.. Но Таня какова! После всего, что я рассказала!'
   Она окончательно расстроилась и удалилась к себе под предлогом головной боли. Не вышла к обеду, отказалась от прогулки и катания на лодках и, мучая себя, не имея сил ни на какое дело, металась по комнате, заговаривая с собой вслух.
   - Что же произошло? Таня права: я веду себя, как собака на сене. Нет, я не должна выдавать своего смятения, ведь ничего не случилось. Ничего!
   Старательно причесавшись и тщательно продумав свой наряд, Лизавета Сергеевна вышла к ужину, твердо решив не обнаруживать свои чувства. Молодежь за столом весело обсуждала предстоящий праздник. Приготовления велись весь день, дом ходил ходуном: вынимались старые вещи из сундуков, зачем-то посылалась экспедиция в деревню, дети мастерили костюмы, репетировали спектакль. Но нынче вечером было решено музицировать и танцевать.
   Лизавета Сергеевна держалась мужественно, ничем не выдавая своих мук, хотя сразу приметила первые шаги подруги: Татьяна Дмитриевна выбрала место за столом возле Nikolas и постоянно обращалась к нему, кокетничала совершенно бесстыдно, как казалось Лизавете Сергеевне, и требовала ухаживать за ней. Юноша, как всегда, был предупредителен и внимателен к даме, отвечал на ее вопросы, улыбался, жаля в самое сердце молодую женщину, наблюдающую за ним. Хвостова заговорщески подмигнула подруге, когда та вошла. Она была тоже во всеоружии: изысканно причесана и одета к лицу. Ревнивый взгляд влюбленной женщины отмечал каждую деталь. Вот Nikolas склонился к даме, слушая ее, и их головы соприкоснулись, вот он улыбается мягкой, снисходительной улыбкой, как Ангел из ее сна. Она заметила также, что Александров поглядывает в сторону Мещерского довольно злобно, хотя молчит.
   - Maman, а Nikolas обещал нам спеть 'Жил-был король когда-то'! - похвастала маленькая Аннет.
   - Ах да, mon ami, я еще не слышала его голоса, - тут же подхватила Татьяна Дмитриевна, - поэтому попросила Николеньку спеть, и он любезно согласился, - она подарила племяннику нежный взгляд, который, конечно, больно задел ее подругу.
   'Коварная, жестокая Таня, зачем она так? - молча стонала Лизавета Сергеевна. - А Nikolas совсем не смотрит в мою сторону, он обижен до сих пор или... или уже пленен ею?' Она так погрузилась в свои размышления, что не слышала, о чем говорят за столом и включилась только тогда, когда доктор Крауз обратился к Мещерскому с вопросом:
   - Что скажите вы, как человек, постигающий естественные науки?
   Nikolas пожал плечами:
   - На мой взгляд, это бездоказательно. Все вычисления и гипотезы требуют убедительных обоснований. Пока их нет. Существующая теория надумана, взята с неба, простите за дурной каламбур. Обитаемость Луны - это большой вопрос по сей день.
   Лизавета Сергеевна поняла, что речь идет о прошлогодней сенсации - предположении об обитаемости Луны. Мещерский продолжал:
   - Нынче весьма популярны Кабалла, алхимия Парацельса, магнетизм Меснера, но это все не наука. Я предпочитаю эмпирические доказательства. Влияние планет на человека, конечно, возможно, но все нужно доказывать.
   - Значит, в гипнотизм вы тоже не верите: - неожиданно для себя спросила Лизавета Сергеевна.
   - Гипнотизм как воздействие на человека определенных сил, безусловно, существует, - отвечал Nikolas. - Но это только медицинский факт, доктор может подтвердить.
   Крауз снисходительно улыбнулся и ничего не сказал.
   - А если не медицинский факт, а... - Лизавета Сергеевна замялась в поисках нужного слова, - из области чувств, сердечных отношений?
   - Вы говорите о магнетизме личности? Но это тоже можно истолковать с точки зрения медицины.
   - И только? - Лизавета Сергеевна внимательно смотрела на Мещерского, отчего тот несколько смутился, но ответил:
   - Я не берусь судить о явлениях мира духовного, в это замешаны небеса. Христос безусловно обладал магнетизмом небесного происхождения . Иногда такое случается между людьми.
   Татьяна Дмитриевна мгновенно внесла в разговор легкомысленную ноту:
   - Ты говоришь о любви, mon sher? Конечно, это иногда случается между людьми.
   Все засмеялись. С другого конца стола, где сидела молодежь и сложилась своя беседа, воззрились на них. Сергей громко произнес:
   - Мещерский, не морочь дамам головы своей ученостью. Бьюсь об заклад, ты прочел уже целую лекцию о...
   - О высокой любви! - зло усмехнувшись, добавил Александров. Налимов громко захохотал.
   Лизавета Сергеевна видела, как напрягся Nikolas, еле сдерживая себя. Татьяна Дмитриевна не дала назреть скандалу:
   - Однако мы засиделись, а мне не терпится услышать 'Песню о блохе'!
   Все застучали стульями, выходя из-за стола, и направились в гостиную. Лизавета Сергеевна успела подметить подметить, какими взглядами обменялись студент и гусар. Татьяна Дмитриевна взяла под руку Nikolas и повлекла за собой. Хозяйке предложил руку доктор Крауз. В гостиной шел спор, кто будет аккомпанировать. Решила все Татьяна Дмитриевна, сев к роялю сама и решительно раскрыв ноты. Мещерскому было явно не по себе от глаз, устремленных на него со всех сторон. Он пел здесь впервые на публике, если не брать в расчет репетиции водевиля, на которых присутствовали только избранные. Девочки были заинтригованы, все ждали с любопытством.
   При первых звуках слегка дрожащего от волнения, но быстро набирающего мощь голоса Nikolas Лизавета Сергеевна чуть не расплакалась. Она почувствовала, как поднимается в ее душе горячая волна нежности, восторга, беспредельной любви. 'Как он поет! Как он поет! - в упоении думала она. - Эти смягченные шипящие звуки, как он произносит, этот изумительный тембр! Какая же у него должна быть душа!' Впрочем, пение Мещерского на всех произвело сильное впечатление. Когда растаял последний звук, рукоплесканьям не было конца. Аннет прыгала на месте, кричала 'Браво' и отбивала ладошки. Татьяна Дмитриевна, явно растроганная, со слезами на глазах приблизилась к Nikolas и поцеловала его в губы. Гусары дружно присвистнули, а Лизавета Сергеевна ахнула и стиснула веер. Сам Мещерский немного смутился. Девочки смотрели на него восхищенно, даже Крауз отметил:
   - Да, неплохо, неплохо, пожалуй...
   Упросили еще спеть Машу, она технично и виртуозно исполнила венецианские баркароллы. Лизавета Сергеевна петь категорически отказалась. Перешли к танцам, установив по обычаю очередность, кому садиться за рояль. Начали с любимого вальса.
   Обычно не танцующая Лизавета Сергеевна уже было подсела с пяльцами к карточному столику смотреть, как тетушка раскладывает гран-пасьянс и занимать ее беседой. Она ревниво поглядывала в сторону танцующих пар (Татьяна Дмитриевна, конечно, вальсировала с племянником) и дважды укололась иглой. Неожиданно к ней подскочил Александров и расшаркался, предлагая тур вальса. Он был разгорячен вином, посему так храбр. 'Ну, что ж? - подумала молодая женщина, - отчего и не станцевать, если другие танцуют?' И она подняла руку на плечо гусара. Александров вел легко и умело, он оказался прекрасным танцором. Лизавета Сергеевна ощутила вдруг давно забытое удовольствие от этого плавного скольжения по паркету и целиком отдалась ритму танца, не замечая, как волнуется от ее близости Александров, как крепко обнимает ее талию его рука и как сокращается расстояние между ними. Они танцевали молча, Александров пожирал даму глазами. Когда смолкла музыка, Лизавета Сергеевна едва выговорила 'mersi' и упала на стул, раскрыв веер. Александров расположился возле.
   Однако когда грянула мазурка, он не успел пригласить даму: гусара опередил Мещерский. Молодые люди стояли перед ней, ожидая своей участи. Лизавета Сергеевна протянула руку Nikolas. Александров не смог сдержать негодования: 'Что за черт!'
   Мещерский танцевал не так блестяще, как гусар, но Лизавета Сергеевна этого и не поняла даже, взволнованная всем происходящим.
   - Он не обидел вас? - услышала она над ухом. - Мне показалось, он перебрал лишнего за ужином.
   - О нет, мы славно танцевали!
   - Это было заметно, - иронично усмехнулся Мещерский, - но Александров мог скомпрометировать вас.
   - Вы, кажется, читаете мне мораль? - возмутилась Лизавета Сергеевна. - Пожалуйте тогда к своей тетушке!
   Nikolas улыбнулся:
   - Полноте, роль ревнивицы не для вас.
   Лизавета Сергеевна, наконец, рискнула посмотреть на него и, когда увидела в этих ясных, византийских глазах теплый интерес и участие, почувствовала укор совести за дурные мысли и подозрения.
   - Вы мучаете меня, Николай Алексеевич, - призналась бедная женщина, когда танец закончился, все зашумели и вернулись на места.
   - Я не хотел этого, поверьте. Вы знаете, как я ...- Лизавета Сергеевна зажала его рот ладонью и с испугом оглянулась на тетушку. Та всецело была поглощена пасьянсом.
   - Умоляю вас, - проговорила дама с дрожью в голосе, - помогите мне. Я больше не могу бороться с собой, я теряю достоинство, превращаюсь в уязвимое, зависимое существо. Я ничего не могу делать, все жду позора, чего-то страшного, будто виновата во всех смертных грехах!
   - Любить меня - это позор для вас? - глухо спросил Nikolas, не глядя ей в глаза. - Что же вы хотите?
   - Дайте мне время! Оставьте меня, я на грани неверного шага. Еще эта глупая ревность!
   - Хорошо, - подозрительно ровно ответил Мещерский. - Успокойтесь, мы привлекаем внимание. Александров готов меня растерзать. Я больше не буду вам досаждать.
   И он отошел в сторону. Лизавета Сергеевна с тоской проследила за ним, невольно отмечая его мужскую грацию и упругость походки. Облегчения она не испытывала, только предчувствие новых мук ревности и тоски...
   Она отказалась от участия в контрадансе, не обращала внимания на пылкие взгляды Александрова, который частенько наведывался к столику с напитками. Препоручив тетушке проследить за ходом вечера и сделав нужные распоряжения на утро, Лизавета Сергеевна решила снова удалиться к себе. Настроение было безнадежно испорчено, сказывались бессонная ночь и раннее вставание. Казалось, все прожитые годы обрушились на нее, стоило только представить жизнь, где нет места любви и Nikolas. 'Но ведь так все живут и не умирают', - пыталась она утешить себя, в раздумьях забредая в сад. Измученная внутренней борьбой женщина без сил опустилась на скамью и замерла. Она так глубоко погрузилась в горестные мысли, что не обратила внимания на шорох в кустах, и вскрикнула от испуга, когда перед ней неожиданно возник Александров.
   - Вы ждете его? - сквозь зубы проговорил гусар. Лизавета Сергеевна увидела, что он едва держится на ногах.
   - А вы вздумали за мной шпионить? - возмутилась она и снова вскрикнула, так как Александров бухнулся ей в ноги.
   - Не любите его, он не стоит этого! - забормотал Александров, судорожно обнимая ее колени. - О, не любите его! Любите меня, я обожаю вас! Ради вас я готов на все. Вы видите, я теряю рассудок!
   - Да, вижу: вы сошли с ума, - проговорила дама, пытаясь успокоиться и взять руководство ситуацией. - Прежде всего встаньте, здесь очень сыро.
   Ее нарочито спокойный голос постепенно произвел нужный эффект. Весь пылающий, гусар, кажется, услышал ее, однако он с не меньшей страстью сжимал ее колени и целовал руки. Она продолжила:
   - Отчего вы решили, что я жду здесь кого-то?
   - Я наблюдал за вами и видел, как вы зажимали рот Мещерскому. А потом вы ушли, я отправился следом. Я не могу видеть вас вместе! Этот шпак не стоит вас, поверьте! Не любите его...- бормотал Александров, стоя на коленях. Он зарывался лицом в пурпурный шелк ее платья, пряча слезы.
   Возмущение и гнев отступили, Лизавета Сергеевна почувствовала нечто вроде умильной жалости. Ее руки опустились на бесталанную, белокурую голову гусара. Она ласкала его, как ласкают и утешают обиженных детей.
   - Andre, не делайте глупостей, не нужно. Вокруг столько юных и красивых девушек. Это соперничество разжигает в вас ревность, а ревность - плохой советчик: она толкает на необдуманные и часто дурные поступки, - дама говорила об испытанном. - Вы меня совсем не знаете, я много старше вас. Лето пройдет, пройдет и наваждение. Вы милый, вы мне нравитесь, но не желайте большего. Потом вы поймете, что я права.
   Какое-то время они молчали, юноша прислушивался к легкой ласке, постепенно приходя в себя. Наконец, он поднял мокрое лицо и прошептал:
   - Я все понял, у меня нет надежды: вы любите его. Но ... один поцелуй, прощальный, умоляю вас...
   Лизавета Сергеевна колебалась, но он смотрел так жалобно... Месяц показался из-за облака, тени сделались четкими, все вокруг стало волшебным, загадочным. 'Что с того, если я один раз его поцелую? Если мальчика это утешит...' Бледное от выпитого вина лицо Александрова приблизилось, он припал к ее губам мучительно и страстно. Молодая женщина отметила невольно, что целуется Александров так же умело, как и танцует. Чувствуя, как он теряет над собою власть и сама едва не поддавшись зову плоти, Лизавета Сергеевна с трудом отстранила юношу от себя. И тут она похолодела: на тропинке между деревьев, в ярком лунном свете стоял Nikolas. Он тоже был бледен как мертвец. Явление длилось несколько секунд, после чего Мещерский исчез среди листвы. Александров ничего не приметил, да и не мог, так как бешено стучала кровь в его висках и дрожь сотрясала все тело.
   - Все, Andre, все, - не зная о чем, как в лихорадке, повторяла молодая женщина. 'Я погибла, погибла!' - думала она при этом. -Идите спать, немедля! Я вам приказываю. Мы квиты, больше вы не подойдете ко мне! Будьте же почтительны и сохраняйте уважение к дому и его хозяйке.
   Александров медленно поднялся и, пошатываясь, отправился спать, Лизавета же Сергеевна, совершенно уничтоженная, кусала губы и ломала руки от внутренней, скрытой пытки. Все так перепуталось, смешалось, что стало совсем непонятно, как дальше быть. Исключительный водевиль! 'Это все Луна!'
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА 4.
  
   Милостивая государыня!
   На коленях молю о прощении! Не смею показаться Вам на глаза, пока Вы не изволите простить меня. Нет слов, чтобы выразить мое отчаяние при мысли, как Вы гневаетесь и корите меня. Дерзаю писать Вам и ожидаю своей участи. Будьте милосердны, о прекраснейшая и мудрейшая! Я погиб и уничтожен, если Вы не помилуете меня. Как честный человек, я должен, очевидно, покинуть этот любезный моему сердцу дом и жду о том Вашего решения.
   С почтением и мольбой припадаю к Вашим стопам
   корнет Александров.
  
   Эту записку Лизавете Сергеевне принесли на следующий день после злополучного эпизода с гусаром. Несмотря на необыкновенные переживания, а может, благодаря им, молодая женщина крепко спала эту ночь. День предстоял хлопотный. Nikolas и Александров не вышли к завтраку: гусар боялся показаться на глаза хозяйке и ждал ответа, а Мещерского никак не могли найти. Дама забеспокоилась.
   Получив записку, она не замедлила ответить, дабы выручить незадачливого гусара из его добровольного заключения. Она писала:
  
   Милостивый государь!
   Я не держу зла на Вас: кто из нас не ошибается! Прошу Вас впредь не ставить меня и себя в положение, из которого затруднительно выйти нам обоим. Уверьтесь в моем расположении к Вам и прочая, прочая...
  
   Послав горничную с запиской, Лизавета Сергеевна под предлогом хозяйственного осмотра отправилась искать Nikolas. С утра его никто так и не видел. Беспокойство усилилось. 'Что если он уехал? Навсегда? - одна эта мысль заставила бедную женщину прийти в отчаяние. - Он мне не простит этого поцелуя! И это после того, как я просила его оставить меня. Что он подумал, Господи, что он мог подумать!'
   Лизавета Сергеевна металась по дому, заглядывая во все уголки, не пропустив и девичьей, дверь которой она открыла едва не с остановившимся сердцем. 'Только не это!' Следующее подозрение привело ее в комнату подруги. Татьяна Дмитриевна отметила бледность ее лица и растолковала это по-своему:
   - Ma shere, ты исхлопоталась совсем. Тебе необходимо прилечь. Готов ли твой костюм?
   Лизавета Сергеевна ухватилась за предлог:
   - Я с этим и пришла. Мне надобно готовить костюм, гости вот-вот нагрянут, а я насилу-то с домашними делами управилась. Ты уж похлопочи, мой друг, встретьте с тетушкой приезжающих, а я пока удалюсь к себе ... Да, а как твои дела с Nikolas? Продвигаются?
   Татьяна Дмитриевна внимательно посмотрела на подругу и рассмеялась:
   - В дипломаты, Lise, ты вовсе не годишься. Кажется, все понятно и так, разве не ты с ним вчера танцевала? И не за тобой ли он ушел? Что с тобой, mon ang, ты совсем бледная?
   Лизавета Сергеевна не выдержала и расплакалась:
   - Его нигде нет! И никто его не видел сегодня. Однако лошадей не подавали, а пешком он не мог уйти. Жестокий, какой же жестокий!
   Ей пришлось пересказать давешнюю сцену в саду. Татьяна Дмитриевна выслушала с большим интересом и заключила:
   - Воистину справедливо сказала мадам де Сталь: 'Любовь - это эгоизм вдвоем'. Вы, право, как дети... Но как это прекрасно! - сделала она неожиданный вывод.
   Лизавета Сергеевна с удивлением обратила к ней заплаканное лицо:
   - Что прекрасно? То, что теперь он не простит меня? То, что в его глазах я - легкомысленная кокетка?
   Татьяна Дмитриевна посерьезнела:
   - Это все поправимо, а вот глупостей Nikolas вполне может наделать. Была ли ты в его комнате?
   - Нет, но к нему посылали за завтраком. Его нигде нет ...- она снова расплакалась.
   Хвостова вновь принялась успокаивать подругу:
   - Поверь мне, никуда он не денется. Не в его правилах нарушать обещания. А ведь сегодня спектакль. Николенька обязательно явится.
   Это звучало убедительно. Лизавета Сергеевна утерла платочком заплаканное лицо и с усилием поднялась:
   - Мне и впрямь пора отдохнуть. Так ты прими гостей, сделай милость.
   Однако она не сразу прошла к себе, а прежде направилась в гостевое крыло, где располагалась комната Мещерского. Тихонько постучавшись на всякий случай, она вошла. В комнате царил полумрак, занавеси не подняты, кровать даже не примята. Лизавета Сергеевна села в кресло и огляделась кругом. В покоях Мещерского стоял запах табака, трубка лежала на столе среди разбросанных книг и бумаг. 'Он не спал, он курил и что-то писал', - предположила дама. Она взяла со стула брошенную сорочку и неожиданно для себя зарылась лицом в ворох мягкой ткани, вдыхая такой знакомый, волнующий запах молодого мужского тела. На столе лежал исписанный лист и обгрызенное перо. Любопытство и тревога подтолкнули молодую женщину на неприличный поступок: она пробежала глазами по начальным строчкам письма:
  
   Милая, добрейшая Катенька!
   Предаю себя в твои нежные ручки и смею рассчитывать на понимание. Не кори меня за долгое молчание, я не забыл и никогда не забуду нашей дружбы ...
  
   В коридоре послышались шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался Мещерский, бледный, с мокрыми волосами и печальным взором. Он не смог сдержать возгласа удивления, когда пред ним предстала до смерти перепуганная Лизавета Сергеевна, которая в одной руке держала письмо, другой сжимала его сорочку. Засим последовала пауза. Наконец, Nikolas холодно осведомился:
   - Чему обязан этой чести: видеть вас здесь?
   Он прикрыл дверь и вошел в комнату. Лизавета Сергеевна в смятении молчала, ее уничтожил холодный тон и безразличие Мещерского. Однако по приближении она разглядела, как осунулось его лицо, как он утомлен и измучен, будто всю ночь подвергался пыткам или вышел из долгого заключения. Чувство жалости и беспредельной нежности лишило женщину последнего благоразумия. Она бросилась юноше на шею и крепко обняла.
   - Я не виновна, поверьте мне, поверьте! - шептала она, прижимаясь лицом к его груди. Nikolas не шелохнулся, но она услышала, как затрепетало его сердце, почувствовала дрожь, пробежавшую по телу.
   - Не молчите же, скажите что-нибудь! Вы мне верите? Вы верите, что я ни в чем не согрешила против вас?
   - Да. Я объяснился с Александровым, - в ответе Nikolas было что-то настораживающее, но Лизавета Сергеевна не обратила на это внимания, всецело поглощенная радостью. - Я знаю, он воспользовался вашей беззащитностью и ... добротой.
   Мещерский хотел еще что-то добавить, но остановился. Он был печален, хотя и очень взволнован близостью молодой женщины. Грустно улыбнувшись, он кивнул на сорочку:
   - Мстительно лишаете меня гардероба, раздирая в клочки?
   Лизавета Сергеевна покраснела, как застигнутая на месте преступления, и спрятала лицо у него на груди. Nikolas осторожно, неуверенно обнял даму, мышцы его напряглись. Молодая женщина подняла на него ясные, лучистые глаза:
   - Теперь все хорошо? - спросила она, с надеждой ловя его взгляд. Мещерский не твердо отвечал:
   - Да...
   - Поцелуйте меня, - попросила она вдруг, приблизив лицо к его губам. Взгляд Nikolas потемнел, он судорожно вздохнул.
   - Если все будет хорошо, вы пойдете за меня замуж?
   Лизавета Сергеевна удивленно смотрела на него.
   - Вы делаете мне пропозицию?
   - Да. Так вы станете моей женой? - он смотрел, казалось, в самую душу. Женщина смутилась, оказавшись в трудном положении. Nikolas резко опустил руки.
   - Я отвечу вам обязательно, но дайте мне немного подумать: это совсем непросто! - лепетала он.
   - Когда? Когда же?
   - Хорошо, сегодня на маскараде я дам окончательный ответ, - Лизавета Сергеевна не успела договорить: юноша рывком притянул ее к себе и припал к любимым губам, как к живительному источнику.
   - А как же Катенька? - с трудом отстранилась Лизавета Сергеевна. - У вас нет никаких обязательств перед ней? Это она ваша сердечная тайна?
   - Ах, Катенька? - улыбнулся Мещерский. - Мое обязательство - писать как можно чаще. Катенька - моя кузина, мы вместе росли, она мне друг и я, смею надеяться, тоже. А моя сердечная тайна - это вы, - с этими словами Nikolas вновь сжал ее в объятьях и стал искать поцелуя. Тут дверь распахнулась, и в комнату ворвался Петя с криком:
   - Мещерский на репетицию! Насилу вас отыскали! - Он сконфузился, разглядев в полумраке, кого обнимает Nikolas. - Ах, простите, маменька, я не ко времени, - и он вылетел пулей, крикнув на ходу:
   - Мы ждем вас, Мещерский!
   Лизавета Сергеевна высвободилась из рук Nikolas, сердце ее упало, стало опять тревожно:
   - Ну вот, только этого не доставало! Петя мне этого не простит.
   - Петя уже не дитя, - возразил Мещерский. - Поверьте, он все поймет. Мы с ним большие приятели.
   Молодая женщина, встав на цыпочки и притянув к себе голову Nikolas, поцеловала его в лоб.
   - Идите, вас ждут. Вечером, за французской кадрилью, я дам вам ответ. - Она нежно провела рукой по темным, влажным волосам его и, вздохнув с сожалением, выскользнула из комнаты.
  Гости съезжали на именины, Татьяна Дмитриевна использовала недюжинный запас светских фраз и улыбок, принимая Волковских, Давыдовых, соседскую молодежь. Владимир и Серж помогали размещать экипажи и лошадей, тетушка хлопотала о праздничном обеде, девочки показывали гостям отведенные им комнаты. Царило приподнятое настроение, оживление и предчувствие приятных сюрпризов. Аннет с раннего утра носилась по дому и тормошила всех. Дошивались костюмы, в гостиной готовилась сцена, раздавались звуки фортепьяно и даже флейты: один из московских кузенов, преодолев леность, достал глубоко запрятанный инструмент и согласился участвовать в аккомпанементе. Гусары чистили эполеты, охорашивались, холили усы и бакенбарды.
   Весь дом ходил ходуном, а Лизавета Сергеевна, спрятавшись у себя от суеты, мучительно размышляла, какой ответ дать Мещерскому. Перед ней был разложен маскарадный костюм : белое газовое платье, маска, атласные туфельки и хрустальная звезда на тонкой стеклянной палочке - самый главный атрибут костюма Звезды. Еще нужно было придумать, как закрепить на прическе головной убор, представляющий собой раскинутые во все стороны лучи, сделанные из голубого бисера на каркасе. Горничная Палаша трудилась над этим украшением несколько дней и ночей, чтобы поспеть к празднику, теперь она весьма гордилась своим творением.
   - Как ты думаешь, - задумчиво проговорила Лизавета Сергеевна, обращаясь к Палаше, крутящейся вокруг нее., - идти мне замуж или нет?
   Девушка ахнула:
   - Иисусе! Да нечто нет! Такая молодая, красивая барыня и все одна. Грех это, грех, матушка-барыня. А уж как мы все будем рады за нашу благодетельницу! Истомились вы, по всему видно, пора уж.
  И то, без мужа жена - всегда сирота.
   Лизавета Сергеевна слушала, рассеянно теребя косынку на шее, но последние слова горничной ее возмутили:
   - Это по чему же видно, как я истомилась? Болтаешь невесть что!
   Палаша несколько замялась, но ответила:
   - Да мыслимо ли столько лет во вдовстве и не допускать к себе никого! На что мягко стлать, коли не с кем спать? Вон соседняя барыня, мне горничная ейная сказывала, не брезгает и садовником при живом-то муже!
   Лизавета Сергеевна поморщилась:
   - Поменьше слушай все эти грязные сплетни и уж тем более не переноси их сама.
   Девушка обиделась:
   - Вот уж напраслину наговариваете, матушка-барыня! Как Бог свят, Дуняша мне сказывала, что аккурат своими глазами видела. Они ведь нас за людей не почитают, прелюбодейничают без божьего стыда, как при бессловесной скотине.
   Лизавета Сергеевна еще больше рассердилась:
   - Так ты мне это ставишь в пример? Уж не позвать ли Тимошку, а то и деревенского дурачка Филатку? То-то любо было б!
   Палаша оправдывалась:
   - Побойтесь Бога, матушка-барыня, я только хотела сказать, что нельзя вам в одиночестве пребывать. Оно ведь и в раю жить скучно одному. Уж как мы радовались...
   - Чему? - грозно возвысила голос помещица.
   Палаша, кажется, испугалась и стала слегка заикаться:
   - Так нынче... летом... и гости и радость-то... Матушка-то и повеселели и похорошели...
   - И что там, в девичьей еще болтают обо мне? Говори-говори, коли уж начала!
   Девушка готова была провалиться сквозь землю:
   - Радуемся ... Все к тому, что замуж пойдете...
   - И за кого меня прочат?
   - Так за молодого Мещерского же! Ах! - она закрыла себе рот в ужасе, что проговорилась.
   Лизавета Сергеевна была потрясена. Она внимательно смотрела в круглые от испуга глаза горничной и думала: 'Они меня давно уже замуж выдали, а я что-то раздумываю...'
   - И что же, не боитесь нового хозяина?
   - Так оне добрые, ласковые...
   - И это известно? - холодно осведомилась барыня.
   - Младшая барышня сказывали. Барышня к нам часто захаживают, все про студента говорят, какие оне умные да хорошие. Не сумлевайтесь, матушка, оне вам добрым мужем будут.
   - Скажи, Палаша, - спросила Лизавета Сергеевна неожиданно слабым голосом, в котором послышались жалобные нотки, - он сам... Мещерский, бывает в девичьей? Он ... ухаживал за кем-нибудь из девок?
   Горничная понимающе кивнула:
   - Не терзайтесь, матушка-барыня. Вон Аришка все стреляет в студента глазами да караулит его по закоулкам, но оне - ни-ни. Смеются, бывало, да отшучиваются. Раз было... - она вдруг испуганно умолкла.
   Лизавета Сергеевна чуть не разодрала косынку, душившую ее:
   - Что? Не молчи, продолжай!
   - А вы не накажете Аришку? Не осерчаете, коли я ее продам? Она девка неплохая, но страсть как игривая до баловная.
   - Ну же!
   Палаша помедлила, просительно глядя на барыню и не решаясь продолжать, но все же рассказала:
   - Подкараулила она как-то студента, когда тот плавали, да бултых тоже в воду в чем мать родила. Нырнула и поплыла под водой, да как вынырнет у самого их носа! Потом рассказывала, как студент от неожиданности чуть не утопли!
   - Дальше!
   - Ну, Аришка-то все ныряет да вьется вокруг них. Студент к берегу, Аришка следом, так вместе и выплыли. Малый-то, известно, не из баловников, да искус-то какой! Аришка, она, подлая, кого хошь в грех введет. В ноги ему - бух! Насилу оне удержались, скорее одеваться и тикать как от чумы. Уж мы хохотали, как она их представляла!
   - Дура! - искренне сорвалось с языка Лизаветы Сергеевны. - Дура твоя Аришка. Высечь бы ее за эти проделки!
   - Не выдайте, матушка! - взмолилась Палаша. -Я не хотела ей беды, вы сами все выспросили.
   - Ладно, - сурово произнесла барыня. - После разберемся. Оставь меня, я позову, когда понадобится шнуровать платье.
   Ей нужно было разобраться в потоке нахлынувших мыслей. Значит, все ее старания скрыть чувство к Nikolas ни к чему не привели. Уже в девичьей судят-рядят, как выдать барыню замуж! А эта Аришка! Что с ней, с бестией, делать? Такие своего добиваются... Да, права была Таня: какую это выдержку надо иметь молодому мужчине, чтобы лето прожить монахом. С такой эенергией, таким темпераментом постоянно быть искушаемым! Однако все ли ей известно? Нина, Аришка, Наталья Львовна, Татьяна Дмитриевна и она сама - все дали понять юноше, как он желанен.
   'Бедный, бедный мой мальчик, - с грустью рассуждала Лизавета Сергеевна, - неужели он не будет вознагражден за преданность?' И тут же коварный голос разума сеял сомнение: 'Да полно, так ли он чист? Nikolas слишком загадочен, я ничего не знаю о его прошлом, ничего. И еще эта странная тайна... Могу ли я доверить неизвестному мальчику свою жизнь, репутацию, семью? К тому же у него есть отец, родные, которые никогда не согласятся на этот брак...' Возможность ответить взаимностью и снизойти к мольбам юноши без священных уз брака теперь даже не пришла ей в голову.
   Настало время праздничного обеда. Нужно было выйти к гостям, подарить Маше подарок. Лизавета Сергеевна приготовила чудесную турецкую шаль, о какой девушка давно мечтала, но подарок был дорог даже для именин. Ничего другого нет под рукой, придется дарить шаль, хотя это было бы уместнее сделать, скажем, к свадьбе. Однако уже пора было выбираться из спасительного укрытия и брать на себя бразды правления праздником.
   Наряд Лизаветы Сергеевны состоял из нежного ситцевого платья розового оттенка, такой же косынки и нитки жемчуга, а волосы убраны на макушке и завиты в локоны.
   Конец июля был жарким, и август, судя по первой неделе, обещался тоже сухим и солнечным. Август - любимое время семейства Львовых: ни комаров, ни зноя, прозрачный воздух, звездные, ясные ночи - все это сообщает неповторимую прелесть последнему месяцу лета, особенно в поместье. Жизнь обретает неторопливые темпы, некую задумчивость, гостей все меньше, бурление стихает... Лизавета Сергеевна любила эту звонкую тишину в лесу, на озере, она особенно часто гуляла в августе и чувствовала, как приходит желанное состояние покоя и легкости, когда кажется, что за спиной отрастают крылья и вот-вот полетишь, поймав сухой, пронизанный солнцем ветер... Чуть не ради одного этого чуда выезжала она в поместье каждое лето. Дети тоже любили август, хотя это и время разлук: через неделю кончался отпуск у Владимира и его товарищей-гусар. Все чувствовали скорое расставание и напоследок наслаждались общением и праздностью.
   За обедом Лизавета Сергеевна была нежна и приветлива со всеми, внимательно следила как хозяйка, чтобы никого не обнесли блюдом, чтобы каждому достались и спаржа, и раки, и малиновый пирог. Дамы блистали нарядами и украшениями, кавалеры - любезностью, дети смеялись и радовались предстоящим торжествам. Особенно сияла Маша, которую уже одарили и гости и свои. Она показывала маменькину турецкую шаль, старинный, с золотой застежкой и драгоценными камнями молитвенник - подарок отца Владимира - и множество книг и безделушек. Nikolas, получивший на днях оказию из Полтавы, поднес имениннице расшитую малороссийкую сорочку и атласные ленты. Доктор Крауз умудрился раздобыть пару великолепных бриллиантовых серег, которые пришлись очень к лицу его невесте. А вот черкесские туфельки, которые подарил Налимов, оказались впору только маленькой Аннет, чему та была несказанно рада.
   Лизавета Сергеевна обратила внимание, что Мещерский задумчив и как-то растерян. Всегда внимательный к дамам и приятный собеседник, на сей раз Nikolas не улыбался и поглядывал на хозяйку вопросительно-тревожно. Она оценила эти естественные, вопреки официальности всей обстановки, проявления, но боялась, что его взгляды растолкуют как-нибудь неверно.
   - Mon ang, а разве ты не на августовского Николу родился? - поинтересовалась Татьяна Дмитриевна у соседа.
   Мещерский ответил не сразу, с трудом включаясь в разговор:
   - Нет, на декабрьского.
   - Ах, значит, ты под знаком Стрельца! Весьма мужской знак, - заключила Татьяна Дмитриевна, чем-то очень довольная.
   Скептик Крауз не преминул заметить:
   - Опять астрология! Как у вас все намешано, мадам: и Никола зимний и знак Стрельца.
   Разговор ушел в сторону, чему Мещерский, кажется, был рад. Лизавета Сергеевна, теряя всякую осторожность, вела с ним молчаливый диалог, разговор глаз. 'Отчего ты грустен? ' - будто спрашивал ее взгляд. - 'Не могу сказать, но скоро все прояснится', - отвечал он. - 'Я люблю тебя' - говорила она. - 'Я люблю тебя' - говорил он.
   Их счастье, что соскучившаяся Наталья Львовна целиком отдалась чарам Налимова. Однако этот молчаливый диалог, кажется, прочел Волковский: он грустно усмехнулся и налил до краев бокал. Еще Александров неистовствовал на другом конце стола, среди молодежи. Он был чрезвычайно весел, даже слишком, что вызвало недовольство Натальи Львовны: он тормошил Налимова, отвлекая его от любезничанья с дамой. Еще Александров часто бросал в сторону Мещерского неспокойный взгляд.
   Как-то само собой появилась гитара, ее передали хозяйке. Лизавета Сергеевна смутилась от неожиданности, но решила все же исполнить один из своих последних романсов. Нежный голосок зазвенел с неподдельным чувством. Она пела:
   Воображение мне неподвластно,
   Оно уносит в детскую мечту,
   Туда, где я сама могу быть счастлива,
   Могу спасти любовь и чистоту.
   Там будешь ты, мой воин сероглазый,
   Навек завоевавший и меня.
   С тобой так просто, так светло и ясно все,
   Как будто мы стоим у алтаря.
   Как будто Бог накрыл покровом брачным
   Влюбленных нас и чистых, как детей.
   Твои глаза сияют, словно мальчик ты,
   Я счастлива, целуй меня скорей!
   Там я подругой тебе буду верной,
   Растить детей, хранить очаг и дом.
   Соединясь, мы не себя спасаем, ангел мой:
   Мы чистоту и красоту спасем.
  
   Пока пела, она боялась взглянуть на публику, а особенно на Nikolas. Все были тронуты, бурно рукоплескали. И только тогда Лизавета Сергеевна, залитая румянцем, решилась поднять глаза на юношу. Мещерский не скрывал сильного волнения, в его глазах, кажется, стояли слезы. Татьяна Дмитриевна спасла положение:
   - А наш музыкальный гений на гитаре может что-нибудь исполнить? - она повернулась к соседу.
   - Я попробую, - ответил тот и протянул за гитарой руку.
   Перебрав несколько аккордов и немного подумав, Nikolas запел 'Погасло дневное светило'. Бархатистые ноты его голоса естественно ложились на звуки струн, сообщая мелодии необыкновенную изысканность и чувственность. Все замерли, забыв о бокалах и вилках. Он пел, а сердце Лизаветы Сергеевны сжималось от какого-то тревожного предчувствия. Оно не оставило даму, а даже упрочилось, когда о пении уж не было помину. Наталья Львовны, как всегда, на весь стол, громко спросила:
   - Это вашего сочинения стихи?
   - Нет, это Пушкин, - слегка улыбнувшись, ответил певец.
   Лизавете Сергеевне почудилось, что сидящий рядом Волковский пробормотал: 'Дура!', но никто, кажется, ничего не слышал.
   - Сюда, сюда гитару! - требовал Александров. Оказалось, Налимов созрел для того, чтобы исполнить некую балладу.
   Лизавета Сергеевна почти не слышала, что исполнял Налимов (что-то из гусарского обихода, залихватское, без особых вокальных затрат), она искала в глазах Мещерского ответа на щемящее чувство тревоги. Юноша понял ее немой вопрос, но только грустно улыбнулся и покачал головой.
  
   После обеда был назначен спектакль. Все, кто был занят в действе, отправились в гостиную устанавливать декорации, наряжаться и гримироваться. Остальные отдыхали, примеряли маскарадные костюмы. Затем предполагалось: премьера водевиля, после спектакля парад масок, танцы, ужин и уже в финале - фейерверк. Аннет и девочки Волковские раздавали афишки спектакля, исполненные Машей.
   На афишке значилось название водевиля, неприятно удивившее Лизавету Сергеевну: 'Все еще невестится бабушки ровесница'. Все роли исполняли молодые мужчины, даже роль некой вдовы, фигурирующей в комедии, играл Петя. Тревожное предчувствие, посетившее Лизавету Сергеевну, окончательно овладело ею. Чтобы как-то успокоиться и не испортить праздника себе и другим, она занялась делами. Заглянув в девичью, чтобы сделать кое-какие распоряжения, Лизавета Сергеевна подзадержалась там. У кого-то из девушек гостила молодайка из деревни с младенцем. Сердце помещицы затосковало, когда она увидела этого розовощекого, здорового малыша. Ей захотелось взять ребенка на руки, тот сразу ухватился за косынку на ее шее.
   - Ванечка, покажи барыне рожицу!
   Ванечка насупил брови и состроил уморительную гримасу, что привело всех в умиление, потом он разулыбался во весь свой беззубый рот, добавив общего веселья. Держа на руках чумазого крестьянского ребенка и вдыхая его уютный детский запах, Лизавета Сергеевна почувствовала, как из самых потаенных уголков души поднимается опять давно задавленная тоска по материнству, почти инстинктивная, нутряная. 'Пушкин говорил: 'Брюхом хочется!'' - почему-то вспомнилось ей. Да, именно так, брюхом хочется хотя бы однажды еще прикоснуться к главному чуду, почувствовать в себе новую жизнь, а потом произвести ее на свет, чтобы вместе насладиться радостью жить.
   Вернув ребенка матери, Лизавета Сергеевна, задумавшись, побрела в сад. Она вспомнила, как будучи еще монастыркой, как они говорили, совсем еще 'кофейной' (то есть, носила платье кофейного цвета, которым отличались младшие классы от старших, голубых и белых), она представить себе не могла, чем станет для нее материнство. Юной Лизе казалось, что она совсем глуха к инстинктам, более того, не любит детей, хотя выросла среди многочисленных кузин и кузенов. Подруга Таня укрепляла ее в этом мнении: 'Фи, свивальники, пеленки!'
   Став постарше, девочки поняли, что этого не избежать, более того: именно для замужества и материнства они живут, учатся в институте домовничать и ухаживать за детьми и мужем. Их готовили к этой участи как единственно имеющей смысл и святость. Впрочем, они неплохо успевали и в разных других науках, даже физика и астрономия были доступны юным умам.
   Лизавета Сергеевна припомнила, как в последнем классе посватался к ней генерал Львов. Таня была просватана тогда же и чуть не той же свахой, в роли которой выступила благодетельница, императрица Мария Федоровна. Монастырки не знали своих будущих мужей, все решалось помимо них: сговор родственников, подсчет приданого и имения с обеих сторон...
   Погруженная в себя, дама не заметила, как оказалась у себя в комнате: надо было одеться к спектаклю. Глядя на себя в зеркало, она думала о том, как мало было отпущено ей женского счастья, как быстро завершилось ее замужество, и что же теперь? Столько лет одна, никого не радуя ни любовью, ни теплом, ни лаской... Конечно, мужа своего она любила, но между ними сразу установились дружеские отношения и ничего похожего на страсть, бурную влюбленность.
   Она вспомнила, как впервые увидела подтянутого, худощавого, с веселыми молодыми глазами генерала, его отечески-добрый взгляд. При знакомстве Владимир Петрович как-то задорно щелкнул каблуками и легко поклонился. Обращался с ней, как с ребенком, заботливо и бережно, иногда подшучивал, но не обидно, любя. И потом, когда они стали родителями, и прошло много времени, он к ней не переменился. Видимо, поэтому так тяжело было Лизавете Сергеевне оставаться одной, ведь с мужем она была, как у Христа за пазухой, он защищал ее от грубостей жизни, от тяжелых хозяйственных забот. И ничего для него не было важнее того, как чувствует себя Лизанька, как ей можется, не грустит ли, не недужит?..
   На ее глаза набежали слезы. 'Полно, Лиза, - сказала она себе, - ведь ты уже столько лет одна, давно научилась жить, строго блюсти интересы семьи и дома. Ох, как многому пришлось научиться! В кого ты превратилась, Лиза? - пытливо всматривалась в свое печальное лицо молодая женщина. - А ведь жизнь прошла... Ты забыла, что такое быть женщиной, и сейчас только поняла, что не была ею в полной мере никогда'.
   Придя к такому неожиданному заключению, Лизавета Сергеевна вспомнила, как часто они шептались с подругой Таней в институтском дортуаре, говорили о будущих женихах и их достоинствах. А ведь они совсем не знали мужчин! Им доводилось, как это называлось у институток, 'обожать' учителей, даже молодого священника Осипова, к которому бегали за благословением по нескольку раз на день, пока тот не запретил им столь пылкие изъявления религиозных чувств. В выпускном классе монастыркам доводилось танцевать на балах с блестящими офицерами, со светскими молодыми людьми, но как это далеко было до житейских, обыденных отношений! Девочки делились страхами: а как это все произойдет? Они рисовали себе Грандисонов и Миловзоров, читали запретные французские романы и всем классом рыдали над каким-нибудь Огюстом, за что с них снимали фартуки и ставили на колени. Романы разжигали воображение и совсем не походили на то, что ожидало их в семейной жизни.
   Таня расскажет потом, как долго она не могла простить мужу первой грубости, первого насилия над собой. Однако она скоро вошла во вкус и в своих чувственных поисках стала заходить слишком далеко. Совсем не так было у Лизы: иная натура, иной темперамент. Слушая откровенные истории подруги, она недоумевала: зачем столько риска, столько хлопот, ради чего?
   Надо отдать должное мужу Лизы, он дал ей время привыкнуть к новому качеству и в близости оберегал и жалел ее, как ребенка. В благодарность ему Лизавета Сергеевна честно исполняла супружеский долг, рожала детей, но при этом оставалась целомудренной и невинной, не ведая страстей и сильных любовных порывов, никогда не испытывая желания и влечения к мужчине. Все в ней было ровно, спокойно, пока ... Дама смутилась, глядя в глаза своему отражению. Да что же изменилось? Неужели в ней, наконец, проснулась женщина, сейчас, когда уже поздно, когда она рискует показаться смешной и нелепой в своем чувстве? При воспоминании о сильных руках Nikolas, о его поцелуях сладко ныла душа, и по телу бежали мурашки. 'Негоже! - досадовала на себя молодая женщина. - Столько лет жила без любовных восторгов, даже не догадывалась об иных отношениях между мужчиной и женщиной. Жила, и мир не колебался, земля не уходила из-под ног. Была себе хозяйкой, в конце концов! Что же теперь?..'
   - Матушка-барыня, там все уже собрались, изволят начинать, - сдавленным голосом сообщила горничная в приоткрытую дверь. Лизавета Сергеевна встрепенулась, поправила прическу, критически осмотрела себя в зеркале и выскользнула из комнаты.
   - Mon ange, где ты пропадаешь? - таким возгласом встретила ее Татьяна Дмитриевна, придержавшая для хозяйки место возле себя. Занавес уж был поднят, и шла увертюра, исполняемая домашним оркестром. Декорация представляла собой мещанскую гостиную, убранную с отменным безвкусием и с претензией на дешевую роскошь. Петя, облаченный в такой же провинциальный наряд из фестончиков и фалбалы, наряд уездной вдовушки, появился на сцене и стал метаться по сцене, комично изображая душевные страдания. Нарочито тонким голосом он выводил куплеты. По мере того как разворачивалось действие пьесы, сердце настоящей вдовы стискивала боль, пальцы, сжимавшие дорогой веер, побелели, и изящная безделушка хрустнула. Публика же смеялась и рукоплескала.
   Предметом комедии была не первой молодости вдова, которая задалась целью во что бы то ни стало выйти замуж. Некий юный прожигатель жизни, превосходно сыгранный Мещерским, заключает пари с приятелем-гусаром (его изображал Александров), что сумеет завладеть сердцем и имением вдовы, не отказываясь при этом от прежних удовольствий, включающих и волокитство за модными актрисами. Этот прохиндей влюбляет в себя вдову, прибегая к грубым ухищрениям, которые вызвали у зрителей смех. Бедная вдова настолько ослеплена любовью, что не обращает внимания на предостережения детей , забывает о своих обязанностях и готова все бросить к ногам бездельника. Этот предприимчивый удалец собирается вести вдову под венец и вот-вот завладеет всем имуществом, лишив ее детей наследства. В последний момент обман вскрывается и негодяй разоблачен: потеряв бдительность накануне свадьбы, он приводит в дом невесты приятелей и актрис и хвастается перед ними выигрышем в пари. Актриса, жалкое существо, поражена бесчестием и наглостью повесы, она раскрывает все вдове, которая не желает ей верить. Чтобы та поверила (ибо прежние попытки окружающих открыть ей глаза потерпели фиаско), актриса разыгрывает сцену, вызывая героя на откровенность. Вдова тем временем прячется за портьерой. Оттуда она слышит, как язвительно и безжалостно высмеивает ее жених (называя 'старой кокеткой', 'живым мертвецом' и 'полуистлевшей развратницей'), и падает в обморок. Суета, шум, прибегают дети и слуги, разоблаченный негодяй с позором изгоняется, а вдовушке задается хороший урок старым другом ее покойного мужа.
   Пьеса была сыграна живо, в легком музыкальном сопровождении, актеры пели каждый в меру своей одаренности, Мещерский же блистал в своих партиях. Да и драматический талант его оказался порядочным: он был вполне убедителен в роли обольстителя вдовы. Публика осталась довольна, все с шумом обменивались впечатлениями и никому, конечно, не пришло в голову искать связь с жизнью. Только Лизавета Сергеевна ни жива ни мертва, продолжала сидеть на своем стуле, теребя остатки веера. По счастью, никто в суете не обратил на это внимания, и она, побледневшая и осунувшаяся в одночастье, поспешила укрыться у себя. Первой мыслью несчастной женщины было не являться больше перед гостями, сказаться больной. Однако ей не хотелось огорчать детей, особенно Машу в день ее именин, не хотелось омрачать им праздника, а Лизавета Сергеевна знала, как важно для них именно ее участие в маскараде, важно было показать костюмы. К тому же Петя готовил фейерверки и тоже хотел похвастать свои умением. Нужно было собрать все душевные силы и дожить до конца праздника, по возможности его не испортив.
   Бледность шла к ее костюму как необходимый элемент. Палаша всплеснула руками, увидев хозяйку, наряженную Звездой.
   - Батюшки-светы, Звезда, как Бог свят, Звезда! Красавица вы наша ненаглядная.
   Продолжая причитать и приговаривать, она помогла барыне зашнуроваться и укрепить головной убор на прическе. В маскарадах несколько правил более всего были неприятны Лизавете Сергеевне: требование непременно изменять голос, говорить всем 'ты' и признаваться в любви. Но все теперь искупалось возможностью спрятать под маской и лицо, и мысли, и настроение.
   Когда хозяйка спустилась в зал, все кругом пестрело самыми замысловатыми фигурами. Казалось, со всего мира собрались народности: были здесь турки, греки, еврейка, черкешенка, непременно хохлушка, испанский кабальеро и даже американский индеец, а кроме того звездочет, колдунья, фея, русалка и прочая, прочая. Зеленое домино резвилось вовсю: интриговало и объяснялось в любви направо и налево.
   - Маска, я тебя знаю, - прошептал Лизавете Сергеевне звездочет с длинной седой бородой и остроконечным колпаком на голове. За очками она увидела насмешливые и умные глаза Волковского. - Звезда, ты должна быть моей, ибо я - старейший и мудрейший среди всех астрологов и звездочетов Надир-абу-Сир-ибн-фаттах!
   Грянула музыка приглашенного по случаю именин оркестра, маски закружились в вальсе. Лизавету Сергеевну подхватил звездочет, который несоразмерно седой бороде подпрыгивал и выделывал комические па. Его дама едва поспевала за ним, она озиралась по сторонам, пытаясь кого-то разглядеть в толпе. Зеленое домино кружилось в объятьях демонической личности в черном плаще на красной подкладке. Лицо демона в белом гриме пряталось под черной маской.
   - Маска, я тебя знаю, - пропищала черкешенка в ухо Лизаветы Сергеевны, которая отбилась, наконец, от прыткого кавалера и продолжила поиски. - Маска, я тебя ну просто обожаю! - и она ускакала дальше в своих новеньких башмачках.
   - Едва опомнившись от бурного танца, Лизавета Сергеевна столкнулась с колдуньей, которая таинственно поманила ее к себе. Наклонившись к растерянной женщине, колдунья гнусаво прошелестела:
   - Я знаю, кого ты ищешь. Он здесь, но вас ждет беда. Да-да... - и она ускользнула, растворившись в толпе.
   'Что же это? Что?' - бедная женщина совсем потеряла голову. Она вздрогнула, заметив, что к ней приближается демоническая фигура.
   - Маска, ты грустишь? Отчего, ведь я люблю тебя? - крылья плаща промелькнули перед взором опешившей Лизаветы Сергеевны, и демон исчез, однако она успела разглядеть под широким боливаром светлые пряди волос Александрова.
   Все кружилось перед глазами, маска одна за другой появлялись и исчезали в толпе. Лизавету Сергеевну хватали за руки, шептали что-то на ухо, подхватывали в танце. Звуки французской кадрили вывели ее из оцепенения. 'Ответ!' - мелькнуло в голове. Она до сих пор не узнала Nikolas, но в этот самый момент взгляд ее уперся в высокого арапа, наряженного в белые шальвары и тюрбан. Арап танцевал с черкешенкой, которая старательно тянулась на цыпочках вверх, чтобы положить на плечо ему ручку. При звуках французской кадрили арап раскланялся с визави и решительно приблизился к Лизавете Сергеевне. Она безжизненно протянула ему руку.
   Они молчали некоторое время, волнуясь и собираясь с мыслями.
   - Прелестная маска, я жду решения своей участи, - наконец, услышала дама чуть дрожащий голос Nikolas. - Станешь ли ты моей путеводной звездой?
   - Вам прекрасно удается роль соблазнителя, но я должна вам отказать. Не задавайте вопросов: между нами пропасть, которую мы никогда не преодолеем. Простите. - Все силы бедной женщины ушли на эту речь: голос ее пресекался, дыхания не хватало, и вот-вот готовы были хлынуть слезы. Она почувствовала какое-то судорожное движение, так напряглись мышцы Nikolas. Он задержал дыхание, затем медленно проговорил:
   - Это ваше последнее слово?
   - Да, Николай Алексеевич, и больше не мучьте меня, это так больно! - она высвободилась из объятий застывшего Мещерского и поспешила в сад, где охлаждались разгоряченные танцами гости.
   'Все кончено', - будто даже с облегчением думала Лизавета Сергеевна, сидя на скамейке, спрятанной среди кустов и деревьев. 'Вот и все. И лето заканчивается. Мои мальчики уезжают, и Nikolas, верно, уедет теперь с ними. И жизнь пойдет своим чередом, как прежде. Тихо, спокойно ...добродетельно...' Но мысль о том, что придется вернуться в прежний мир, где нет любви, этого неповторимого хмеля юности, нет Nikolas, а значит, нет счастья, окончательно добила и без того израненную психику Лизаветы Сергеевны, и она разрыдалась, сорвав маску и уже не заботясь, что кто-то ее может увидеть.
   Стояла августовская ночь, луна только всходила, но небо все было усыпано мелким хрусталем звезд, они таинственно мерцали, будто подавали неведомые знаки из других, запредельных миров. Теплый ветерок умиротворяюще шелестел в листьях деревьев, в траве, ласково касался мокрого лица плачущей женщины. Вечностью и покоем дышала эта ночь, будто пыталась сказать: 'Все хорошо, мир прекрасен, жизнь возможна и без любви, все суета, мирское, тлен... Все пройдет, останется этот сад, это небо. Смирись, живи, как эти деревья, эти цветы... Смысл в том, что ты живешь, так живи! Все мгновенно, все мимолетно в человеческом мире, а земля и небо, и звезды вечны...' Так шелестела ночь, утешая и успокаивая.
   И неожиданно эту благостную тишину разорвал грохот, и на хрустальную ночь обрушились ослепительные букеты фейерверков и пляска шутих. Лизавета Сергеевна не помнила себя, не помнила времени, погрузившись в безнадежное, мертвенное оцепенение, и в этой вспышке цветового безумия она углядела символ: да, земная жизнь человека так ничтожна мала и мгновенна, как этот фейерверк, но она может быть и так же яркой, сияющей, ослепляющей все вокруг, пусть даже на миг. А ночь зовет раствориться в тишине, стать растением, травинкой, не ведающей человеческих страстей. Что же выбрать? Впрочем, она этот выбор, кажется, уже сделала...
   Молодежь высыпала из дома к озеру, где устраивались фейерверки. Лизавета Сергеевна с трудом добрела туда, но разделить общее ликование не могла. Арапа здесь не было, не было его и в зале, куда направилась молодая женщина. Она расспросила детей, был ли Мещерский за ужином, никто не мог ничего сказать. Праздник близился к концу к величайшему облегчению Лизаветы Сергеевны. Татьяна Дмитриевна настигла ее, поднимающуюся к себе.
   - Ma shere, ты нездорова? Где ты была? Когда вы с Nikolas не явились ужинать, Волковская с видом всезнайки сделала 'тонкое' предположение, что вы уединились где-то. Она весь вечер раздражает меня своими предсказаниями, играет в прорицательницу Ленорман. Как ты ее терпишь, Lise?
   - Мы дружны с Юрием Петровичем, что делать? Душа моя, прости. Все после, хорошо? День выдался нелегкий, не сердись.
   - Хорошо, хорошо. Иди отдыхай, я тоже валюсь с ног.
   Лизавета Сергеевна отослала горничную и сама разделась. Она смотрела на предметы, окружающие ее: склянку с духами, баночки с помадой и румянами, серьги, браслеты, веер - все с туалетного столика, а также кресла, занавеси, комод, кровать, печные изразцы и будто возвращалась в привычный, обыденный мир откуда-то из другого, волшебного края. Праздник кончился...
   Она долго плакала и не могла уснуть. Потом (ей показалось, только задремала, на самом деле проспала часа два) проснулась резко, будто от толчка, с колотящимся сердцем. Уже рассвело, у кровати стоял окровавленный доктор.
   - Простите, Лизавета Сергеевна, я никогда бы не осмелился тревожить вас ночью, но случилось несчастье.
   - Мещерский? - вырвалось у нее.
   - Да. Дуэль.
   - Он ранен? Как серьезно?
   - В ... сердце.
   - Он погиб? - еле выговорила женщина.
   - Нет. Это чудо, но бедный юноша еще жив.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА 5
  
   После был восстановлен ход событий, и выяснились подробности злосчастной дуэли. Время и место назначены были гораздо ранее, после очередной ссоры Nikolas с Александровым. Вызов был повторен, когда Мещерский нечаянно подсмотрел поцелуй. У молодых людей хватило такта не вмешивать в историю сыновей Лизаветы Сергеевны: те ни о чем не догадывались. В секунданты вызвались Сергей, со стороны Мещерского, со стороны же Александрова, конечно, Налимов. Изначально они не были настроены слишком воинственно, и оставалась надежда на примирение. Однако накануне дуэли случилось нечто, приведшее Nikolas к отчаянной решимости. Исчезнув посереди праздника, он прежде смыл краску и поменял платье, затем вызвал на разговор противника. Тот с жаром подтвердил готовность драться. Секундантов предупредили, осталось договориться с доктором. По дуэльным правилам полагалось присутствие оного. Состоялся малый совет, без дуэлянтов. Когда доктор убедился, что примирить дерущихся невозможно, он решил по возможности облегчить их участь, предупредив мучительные ранения и долгую смерть.
   Пара пистолетов Кухенрейтера обнаружилась в багаже Налимова. Крауз распорядился обточить пули под стволы, вместо мелкозернистого и полированного пороха, который был припасен у Налимова, потребовал раздобыть обычный винтовочный, зная по опыту, что полированный не всегда вспыхивает. Доктор посоветовал дуэлянтам ничего не есть до поединка: 'Натощак внутренности более упругие, да и рука вернее'.
   Положили стреляться на шести шагах, Мещерский настаивал особенно. Крауз потребовал усилить заряд, что очень удивило присутствующих. Доктор объяснил, что на шести шагах промахнуться весьма трудно, а раны сквозные исцеляются легче, и пулю не придется вынимать. Все меры предосторожности были приняты, никто, кроме участников, не догадывался о дуэли, и рано утром, когда клубился туман, они встретились на поляне за Круглым озером. Гусарские сабли с накинутыми на них доломаном и сюртуком, служили барьером. Исполнив по форме призыв к примирению и услышав глухое 'Драться!', секунданты подали сигнал сходиться. Даже сквозь туман было видно, как бледны дуэлянты. Мещерский не спал двое суток, рука его дрожала. Александров решил выстрелить в сторону, но случилось непредвиденное: Мещерский вдруг бросился навстречу пуле и упал, роняя пистолет и прикрывая рану ладонью. 'Я не хотел, - испуганно бормотал Александров. - Я не хотел! Зачем он? Зачем ...сам...'
   Доктор и секунданты склонились над раненым. Было очевидно, что пуля прошла насквозь в области сердца. Крауз прощупал пульс: 'Жив! Невероятно'. На тропинке предусмотрительно была оставлена коляска доктора. Мещерского подняли, со всякими предосторожностями погрузили в экипаж и шагом повезли к дому. Теперь предстояло самое сложное: сделать так, чтобы никто из домашних и многочисленных гостей не узнал о дуэли, последствия которой могли быть гибельными для всех ее участников. Через садовую дверь Мещерского внесли в дом, а затем в его комнату. Вот тогда доктор и направился к Лизавете Сергеевне, чтобы обсудить с ней дальнейшую стратегию. Положение раненого оставалось предельно опасным, еще неясно было, сколько он проживет, насколько близко к сердцу прошла пуля и задето ли легкое.
   Когда Лизавета Сергеевна, наконец, осознала, что юноша жив, голова ее сделалась ясной, рассудок вытеснил все ослабляющие чувства, как это всегда бывало, если что-то случалось с детьми. Она решительно поднялась, накинула блузу и платок и начала распоряжаться. Прежде всего хозяйка потребовала осторожно перенести Мещерского в ее комнату, затем вызвала к себе Александрова. Тот явился, изрядно потрясенный, и с рыданиями упал к ее ногам.
   - Простите, простите меня! Я не хотел, я стрелял в сторону. Спросите доктора, ведь это он сам! Простите, о простите, иначе я застрелюсь!..
   Лизавета Сергеевна молча и холодно наблюдала страдания молодого гусара. Наконец, она разомкнула уста:
   - Вы немедленно покинете мой дом. Доктор одолжит вам коляску до почтовой станции. Собирайте вещи, я не желаю больше видеть вас здесь. Прощайте, - она отвернулась, закусив губы.
   Александров медленно поднялся и сгорбленный, уничтоженный поплелся к двери. Внесли Nikolas, положили на кровать. Он по-прежнему был без сознания, с лицом зеленоватого оттенка.
   - Все здесь... - Лизавета Сергеевна окинула взглядом утомленных, встревоженных людей. - Самое главное: никто не должен догадаться, что произошло нынешней ночью. Пока все спят. Надо растопить печи и сжечь окровавленное белье. Скажем: было сыро, я решила просушить комнаты.
   Сергей бросился исполнять. Из покоев Мещерского принесли кровавые простыни, разожгли в печке огонь.
   Налимов, помявшись, спросил:
   - Как же со студентом? Коли умрет?
   - Не смейте так говорить! - сквозь зубы прошептала Лизавета Сергеевна, но тут же опомнилась. - Простите, я теряю голову. Пока положение Николая Алексеевича не ясно, мы должны сообщить всем, что он уехал вместе с Александровым. В мою комнату никого не впускать, я что-нибудь придумаю... Никто, еще раз повторяю, никто, в особенности дворня, не должен знать и даже догадываться, что с ним... Он уехал! Я сама и, конечно, с вашей помощью, Иван Карлович, буду выхаживать Nikolas.
   - Это при благополучном исходе, - задумчиво произнес Крауз, который сидел у постели Мещерского и держал его за руку, слушая пульс. - К тому же вам не справиться одной, ведь кроме всяких процедур, которые, допустим, я исполню, потребуется постоянная сиделка, на ночь и день. Одной вам не продержаться.
   Лизавета Сергеевна задумалась. Тут вмешался Налимов:
   - Я мог бы как-то помочь...
   Крауз усмехнулся:
   - Чтобы ваша дама заподозрила вас в ночных визитах к нашей дорогой хозяйке?
   Налимов покраснел. Доктор поднялся:
   - Но прежде неплохо было бы убедиться, что бедный студент выживет. Я отправляюсь за саквояжем, а вы, сударыня, распорядитесь принести водки, ее нужно много. Ну, и воды, конечно, побольше. Еще корпии, полотна...
   Налимов взялся сопровождать Сергея в поисках необходимого. Лизавета Сергеевна осталась наедине с раненым. Она уже не сдерживала себя, слезы лились по ее щекам и падали на бледное лицо Nikolas. Она целовала его родинки, которые стали более заметными, гладила волосы. Затем, разрезав ножом, сняла с Мещерского обожженную порохом и окровавленную сорочку и бросила ее в печь. Кровь уже остановилась и запеклась на ранке, которую полногтя отделяло от сердца.
   - Ты будешь жить, слышишь? Ты будешь жить, - шептала бедная женщина, поливая слезами рану и целуя бездвижное тело возлюбленного, его бледные, сомкнутые губы...
   Когда все необходимое было собрано, в доме уже началось шевеление. Лизавета Сергеевна выслала Сергея и Налимова, еще раз мысленно восхвалила себя за догадливость: все утренние распоряжения она сделала накануне, и ее не должны побеспокоить. Доктор промыл рану, наложил повязку. Затем несколько смущенно предложил:
   - Его надо бы раздеть, ну и что-нибудь легкое, рубашку долгополую, так удобнее... А еще лучше без всего.
   - Иван Карлович, не смущайтесь, - твердо произнесла Лизавета Сергеевна. - Я сейчас - просто сиделка. Я буду делать все! Распоряжайтесь.
   Общими усилиями они раздели юношу донага, оставив лишь нательный крестик, доктор еще раз прощупал пульс.
   - Удивительно! Пуля прошла наискось, не задев легкого. Это везение, удача. Теперь все будет зависеть от сил организма, от желания выжить. Самое страшное - это лихорадка. Жар возрастет. Следите за этим. Будет много пить. Я приготовлю питье. Обтирайте уксусом все тело, оборачивайте в мокрую простыню... Авось, выживет. Два дня еще ничего нельзя будет сказать наверняка.
   Он собрался уходить, чтобы не вызвать лишних толков. Да и пора было переодеться и отдохнуть после трудной ночи. Уже на пороге доктор с сомнением покачал головой:
   - Тяжко вам придется. Горничная ваша болтлива?
   Лизавета Сергеевна развела руками:
   - Где вы видели молчаливую горничную? Я попробую ее застращать, только это и подействует. Впрочем, она добрая девушка, поймет.
   Крауз все не решался оставить ее одну.
   - Задерните полог на кровати от любопытных глаз. Ах, да! Где же вы будете спать, ваше ложе занято?
   Лизавета Сергеевна грустно улыбнулась:
   - Ну, положим, спать почти не придется. Я устроюсь в креслах, они вполне покойны.
   Доктор улыбнулся ободряюще:
   - Теперь я вижу, что вы справитесь. Когда больной придет в себя, пришлите за мной.
   Он ушел, а Лизавета Сергеевна долго смотрела на дорогое лицо, потом поднялась, зажгла лампаду у божницы и опустилась на колени перед иконами. Она молилась истово, крестясь и подолгу замирая на полу, прижавшись к нему лбом, будто все силы, всю душу вкладывала в эту молитву. Ничего не слышала и не видела, кроме светлого лика Спасителя, с мукой и мольбой вглядывалась в строгие черты. 'Прости, прости его, Господи! Дай ему жизнь, не карай, он не ведал, что творил. Прости, пусть вина ляжет на меня. Если нужна жертва, отними у меня мою любовь, только пусть он живет. Дай ему жизнь, Господи! Он такой юный, глупый, как дитя, прости его, Господи. Грех? Да, грех. Только он еще не понимает этого, Господи. Верни его, верни к жизни. Пощади, не карай. Ты милосерден, Ты справедлив, Господи! Спаси его, спаси...' Она долго еще лежала на полу в забытьи, пока не услышала слабый стон.
   Мещерский по-прежнему был без памяти, но уже меньше походил на труп: на лице появились краски, однако, хороший ли это знак, или, напротив, дурной? Пока ничего нельзя было сказать.
   Посидев у постели, Лизавета Сергеевна решительно приступила к делам. Она осмотрела все вокруг, чтобы уничтожить оставшиеся следы рокового поединка, укрыла плотнее больного одеялом, задернула полог и только потом вызвала горничную. Заспанная девушка явилась не сразу: после праздника дом пробуждался очень медленно. Лизавета Сергеевна начала издалека:
   - Палаша, скажи, ты предана мне?
   - Ох, матушка, да можно ли иначе? Благодетельница, красавица, доброты небесной... - привычно запела девушка.
   - Постой. Значит, ты любишь меня?
   - Да как же не любить, ангела такого?
   - Хорошо. А могла бы ты ради меня пойти на жертву?
   - Хоть сейчас! За матушку нашу родную живота не жалко!
   - Очень серьезную жертву? - почти зловеще произнесла Лизавета Сергеевна, что заставило Палашу несколько поколебаться.
   - Матушка, не пугайте! Неужто моя жизнь кому-то понадобилась?
   - Нет, хуже. Тебе придется хранить тайну! И если ты проговоришься хоть однажды, я тебя продам, не задумываясь, Волковским.
   Палаша, крестясь, рухнула на колени:
   - Матушка-благодетельница! Чем прогневила? Зачем немилость такая? Я буду молчать, как Бог свят!
   Хозяйка сжалилась, наконец:
   - Палаша, если ты не сохранишь в тайне то, что я тебе сейчас открою, будет очень плохо мне, моим детям, доктору, а главное, пострадают наши гости. Налимов уже был на Кавказе, его снова сошлют, и он наверняка будет убит. Сергея и Nikolas арестуют, выгонят из университета и еще что похуже... От одного твоего неосторожного слова!
   Палаша в ужасе округлила глаза и зажала рот ладонью, будто боялась, что если произнесет хоть слово, теперь же сбудутся все эти мрачные пророчества.
   - Никто не должен знать, ни одна живая душа, ты понимаешь меня? - Лизавете Сергеевне пришлось даже встряхнуть остолбеневшую девку. - Никто не должен знать, что Мещерский не уехал, а лежит здесь, - она отдернула полог и снова еле удержалась от стенаний. - За ним нужен уход, и ты мне поможешь. Мы не дадим ему умереть, он не должен умереть... И не задавай никаких вопросов!
   - Горюшко-то какое! - прошептала Палаша и тут же снова зажала рот ладонью. С искренней жалостью она смотрела на безмолвно распростертое тело юноши.
  
   День выдался пасмурным. Определенно, лето повернуло к осени. Когда Лизавета Сергеевна, дав горничной все нужные указания, отправилась в кабинет принимать старосту, пошел дождь, и похолодало. Затопили печи, это было кстати. Хозяйке предстояли испытания весь день. Сначала - поздний завтрак, на который собрались все сонные и вялые. Это тоже было кстати: не столь заметна мрачность и молчаливость участников утренней драмы. Однако отсутствие Мещерского и Александрова восполнить было невозможно. Волковская не преминула поинтересоваться у своего соседа Налимова:
   - А что, мсье Александров до сих пор почивает?
   Налимов покраснел и метнул взгляд в сторону хозяйки. Та с готовностью перехватила разговор:
   - Да, я не говорила вам, что Мещерский и Александров уехали? Сегодня рано утром. Впрочем, они давно условились, только отыграли водевиль и уехали. Какие-то дела...
   Владимир удивленно поднял брови и хотел что-то сказать, но матушка пригвоздила его взглядом к стулу.
   - А! То-то утром была какая-то возня, лошади, суета! - догадался один из московских кузенов.
   - Да, и я сквозь сон что-то слышала, - подтвердила Маша.
   - Как же так, Nikolas обещал мне открыть секрет некоторых составов! - огорчился Петя. Лизавета Сергеевна похолодела.
   - Надеюсь, вы нас так скоро не покинете? - кокетливо поинтересовалась Наталья Львовна у Налимова.
   - Еще дня три поживем здесь и пора: отпуск заканчивается, - ответил Налимов. Волковская томно вздохнула.
   Лизавета Сергеевна воспользовалась возможностью увести разговор в сторону:
   - Господа, надеюсь, погода не испортила вашего настроения? Молодежь скоро покидает нас, надо проводить их достойно. Какие еще развлечения можно предложить им в нашей глуши?
   - Кабы не погода, можно было бы устроить пикник, - без энтузиазма произнес Петя. Лизавета Сергеевна мысленно с ним согласилась: подальше бы всех от дома!
   Выручил Крауз.
   - Юрий Петрович, мы много слышали о ваших оздоровительных банях по новейшей системе. Не угостите ли нас?
   Все радостно подхватили предложение. Скупая Волковская, предвидя, что банями нашествие гостей не ограничится, поскучнела.
   - А что, душечка? - обратился к ней муж в своей насмешливой манере. - Пора бы нам ответить гостеприимством.
   Налимов послужил тяжелой артиллерией: он пожал даме руку и задушевно произнес:
   - Уехать и не посетить ваших пенатов?
   Волковская сдалась:
   - Ну что ж... Тогда завтра: ведь надо сделать распоряжения, подготовиться.
   Лизавета Сергеевна подумала: 'Еще целый день пережить!' Тут она ощутила на себе пытливый взгляд подруги. Татьяна Дмитриевна с утра была молчалива, очевидно, действовала погода, но она внимательно следила за всем, что происходило за столом, часто поглядывала на мрачного сына. Хозяйка предчувствовала объяснение и мучительно решала, посвящать ли подругу в тайну или как-то увести подальше от возможных подозрений.
   После завтрака вернулась коляска доктора. Лизавета Сергеевна попросила Крауза осмотреть ее, нет ли пятен крови: утром было недосуг. Все мысли ее сосредоточены были на раненом, она рассеяно отвечала на вопросы и, наконец, препоручив гостей тетушке, Лизавета Сергеевна поспешила наверх убедиться, что Николенька жив и ему не стало хуже.
   Ее встретила Палаша, она задремала и только что проснулась.
   - Все ли спокойно?
   - Ой, спокойно, даже страшно, как в могиле, - ответила, крестясь, девушка.
   - Я вижу, ты спишь? - строго поинтересовалась Лизавета Сергеевна.
   - Так они ничего не просют, только стонут, я и прикорнула...
   Лизавета Сергеевна подошла к постели, отдернула полог. Мещерский по-прежнему был без памяти, но дышал, кажется, ровнее.
   - Поди отдохни, - выслала она горничную, а когда та ушла, опять со слезами припала к безжизненной руке Nikolas, покрывая ее поцелуями. Юноша застонал и что-то прошептал спекшимися губами.
   - Что? Что, Николенька? - наклонилась над ним Лизавета Сергеевна. 'Пить' - не расслышала, а догадалась она. На столике стоял приготовленный доктором соусник с каким-то отваром, Лизавета Сергеевна, приподняв голову больного, напоила его. Nikolas был беспомощен, как неразумное дитя, это особенно трогало молодую женщину, и она снова плакала.
   Стук в дверь, раздавшийся вдруг, был тихим, но для Лизаветы Сергеевны он прозвучал, как удар молота о наковальню. Она вздрогнула, напряглась, лихорадочно соображая, что делать дальше. Ей показалось, что сердце ее остановилось, и кровь застыла. Невероятным усилием воли она задернула полог и подошла к двери, утирая на ходу слезы. За дверью стояла встревоженная Татьяна Дмитриевна.
   - Mon ang, с тобой что-то происходит, а ты никак не выкроишь время поговорить со мной. Вот я сама пришла.
   - Таня, милая, спускайся в гостиную, я сейчас к тебе приду и все объясню. Я иду следом.
   Растерянная Татьяна Дмитриевна не смогла даже ступить на порог: дверь перед нею закрылась. Пожав плечами, она отправилась в гостиную.
   В доме было тепло и уютно, хотя за окнами лилась вода, как в день потопа. Лизавета Сергеевна припомнила вдруг ноябрь 24 года, в ту пору они жили в Петербурге, на Фонтанке.
   - Помнишь, Таня, наводнение? - спросила она у подруги, ожидавшей ее в кресле у разожженного камина.
   - Еще бы! Я чуть не утонула тогда и потом долго болела.
   Они припомнили, как бушевала стихия, как Фонтанка превратилась в бурлящую горную реку и неслась к Неве стремительно и бурно. Как плыли по воде лошади, коровы, кареты, даже будки с будочниками. В церквях служили молебны, все магазины были закрыты. Склады все затопило, и потом в Петербурге долго ели затхлый ржаной хлеб, пока не привезли из Москвы свежий. Особенно пострадали чиновники и немцы с Выборгской стороны и Петербургской. Уже на другой день Фонтанка омелела, стала даже ниже обыкновенного, и вся была покрыта досками, собаками и кошками. Государь покойный выезжал со свитой успокаивает людей.
   - Больше всего я боялась за детей, - вспоминала Лизавета Сергеевна. - Все еще маленькие, Пете только год, а Владимир Петрович на службе. Помню, залило подвалы, а у нас там припасы, всякая утварь. Наша квартира, по счастью, была во втором этаже.
   - Отчего ты вспоминаешь бедствие, что за мысли преследуют тебя? - не поддержала этот порыв Татьяна Дмитриевна. - Ma shere, ты меня пугаешь! Что происходит в доме? Куда уехали Nikolas и этот гусар? Почему я не могу подступиться к Сержиньке: он бегает от меня и моих расспросов? Только не говори, что ничего особенного, я ведь не Волковская! - заранее продемонстрировав обиду, Хвостова поудобнее устроилась в кресле, выжидательно глядя на подругу.
   Решительная борьба происходила в этот момент в душе Лизаветы Сергеевны: она прекрасно знала импульсивность натуры подруги и ее исключительную невыдержанность по части секретов. Поэтому открыла только часть происшедшего. Лизавета Сергеевна поведала о предложении Nikolas, о своем впечатлении от водевиля ('Mon Deue! Какая глупость - искать намеки!' - не удержалась Татьяна Дмитриевна), о своем отказе Nikolas и подвела все к тому, что выходило: Мещерский и Александров должны были немедленно уехать. Ее спасло негодование подруги по поводу отказа Лизаветы Сергеевны. Со всем недюжинным темпераментом Татьяна Дмитриевна обрушила на нее упреки:
   - Я так и думала! Нет, ты несносна, shere amie! Такой роман! Такой замечательный юноша! Знаешь, я начинаю сомневаться в твоей чувствительности. Неужто рассудок, а не сердце руководит твоей жизнью? Да у тебя и нет сердца. Прогнать такого красивого, умного, молодого, исключительного мужчину! Попомни мое слово: ты пожалеешь об этом и еще будешь страдать о нем, мысленно звать, просить прощения. Уж я-то знаю, как это бывает.
   Слушая подругу, Лизавета Сергеевна чувствовала, как сжимается ее сердце от беспокойства и тревоги за больного, который лежал в ее спальне, беспомощный, одинокий... Так бывало, когда нянька ее детей отлучалась, и маленький ребенок оставался почему-нибудь без присмотра, и мать чувствовала, как он проснулся и зовет, плачет. Все силы души настраивались на этого младенца, и она обычно спешила к нему и успевала подхватить, если он падал, дать лекарство, если болел, утешить, если начинал плакать...
   Точно так сейчас болела ее душа, и все ее существо было там, у постели бедного Nikolas.
   - Нет, ты бессердечная, холодная эгоистка, вот ты кто! - продолжала сетовать Татьяна Дмитриевна. - Николенька, очевидно, не на шутку влюблен, если отказался даже от своей тайной страсти. А ведь он был верен ей так долго!
   Лизавета Сергеевна припомнила слова Мещерского, сказанные при последнем их свидании наедине: 'Моя тайна - это вы'. Что же он хотел этим сказать? Впрочем, теперь это стало таким неважным...
   - Таня, не ругайся. Мы еще поговорим с тобой обязательно, и ты выскажешься окончательно. Когда ты намерена ехать?
   - Пожалуй, с Сержинькой и уеду.
   - Прости, милая Таня, у меня неотложные дела. Побудь с тетушкой, а то ей скучно без компаньонки.
   Наспех попрощавшись с подругой, Лизавета Сергеевна поспешно устремилась наверх, в свои покои. Поднявшись по лестнице, она остановилась и замерла от неожиданной опасности: перед ее дверью стояла Волковская. Коварная особа почти прислонила ухо к двери и очевидно прислушивалась к тому, что делалось за дверью.
   - Сударыня, вы меня ищете? - спросила хозяйка.
   Застигнутая врасплох Наталья Львовна встрепенулась, но тут же нашлась:
   - Дорогая, мне показалось, что вы у себя. Мне необходимо посоветоваться с вами по поводу завтрашних гостей. У вас такой опыт! Я не в восторге от этой идеи, но муж настаивает, что делать?
   Лизавета Сергеевна незаметно оттеснила Волковскую от двери и, взяв ее за руку, увела в гостиную, как птица уводит охотника от гнезда.
   - Чем я могу вам помочь? - спросила она, предложив гостье сесть.
   - Ах, это такие затраты! Мы живем скромно, даже повара приличного не можем себе позволить...
   Чтобы поскорее отвязаться, Лизавета Сергеевна предложила:
   - Хотите, я на это время отдам своего Федора, а мы пока обойдемся кухаркой?
  
   - Вы так милы, впрочем, как всегда! Я не смела просить. И еще... Ваши лошади... Вы ведь почтите нас своим присутствием?
   - О нет! Вы же знаете, я не могу бросить имения: мой управляющий с семьей на водах, а староста - шельма, за ним нужно приглядывать.
   Волковская дернула плечом:
   - Самой управлять имением, charmant! Нет, у нас как-то все... впрочем, я не вникаю. Вы просто героиня, примите мое восхищение.
   Лизавета Сергеевна махнула рукой:
   - Какой тут героизм - обуза, груз.
   Волковская еще долго жаловалась на недостаток средств, на ленивых крестьян и мошенника-старосту, на мужа, который ничего не делает для процветания семейства, на девочек, которых надо выдавать замуж, а приданое невелико и прочая, прочая. Лизавета Сергеевна беспокойно ерзала в кресле, ожидая, когда, наконец, прервется поток жалоб. Волковская вытянула из нее обещание прислать, кроме повара, еще и экипажи, лакеев, свежей озерной рыбы и ...всего не упомнила бедная хозяйка. Она готова была на все, только бы отослать назойливую даму подальше от дома.
   'Скорей бы они уехали!' - думала Лизавета Сергеевна, в тревоге поднимаясь опять к себе. Nikolas оставался один, она не смогла послать к нему горничную. Что если у больного жар, если ему плохо и некому подать воды? Распахнув дверь, бедная женщина снова была повержена в мгновенный ужас, ноги ее подкосились: у кровати за пологом кто-то сидел. Это определенно не Мещерский, его стон раздавался с подушек. Полог раздвинулся, и показалась аккуратно стриженая голова Крауза.
   - У него сильный жар, - строго произнес доктор.
   Лизавета Сергеевна подошла к кровати. Nikolas по-прежнему был без сознания, на щеках его цвел болезненный румянец. Она прикоснулась губами к пылающему лбу, как обычно это делала с детьми.
   - Да, жар возрос. Что же будем делать, Иван Карлович?
   - Ставить пиявки. Я отправляюсь за ними. Оботрите больного уксусом. Приготовьте мокрые простыни. Где ваша горничная?
   - Я отпустила ее отдохнуть, - виновато ответила дама.
   Когда доктор ушел, Лизавета Сергеевна приступила к процедуре растирания. Она сама приготовила раствор и, посмотрев на безжизненное нагое тело, решила не беспокоить Палашу.
   Омочив кисейную тряпку в растворе, она обтирала Мещерского, уксус мгновенно испарялся, распространяя резкий запах. Ни стеснения, ни брезгливости, ни разочарования не чувствовала Лизавета Сергеевна от жалкого вида поверженной юности, но бесконечную любовь и заботу, молитвенный трепет и тревогу за эту бесценную жизнь...
   К вечеру жар усилился, пиявки только на время облегчили состояние больного. Nikolas метался в бреду, никого не узнавал, громко бормотал неразборчивое. Опасность быть обнаруженными возросла, и Лизавета Сергеевна похудела и осунулась за один день от тревоги и нервного напряжения. Она поставила на часах у спальни Палашу, та никого не пропускала в комнату, даже детей. За обедом было объявлено, что хозяйка занемогла от простуды: погода играла на руку. Впрочем, все были увечены сборами в дорогу, а вечером - обычными играми. Татьяна Дмитриевна чувствовала неладное, но мужественно молчала, приняв на себя часть забот по дому и роль компаньонки для престарелой тетушки. Труднее всего довелось Налимову: с тяжким грузом на душе он должен был участвовать во всех забавах своей дамы, которая перед разлукой ни нам миг не отпускала его от себя.
   Поздно вечером, когда все утряслись, у постели больного состоялся маленький совет из посвященных в тайну. Решено было, что все, кроме Лизаветы Сергеевны, едут в гости в Волковским, чтобы не вызвать подозрений. Доктор тоже, даже особенно должен ехать, ведь ему принадлежала затея с банями, да и Волковская еще хотела с ним 'посоветоваться' по поводу своего здоровья. В помощь хозяйке остается только горничная. Тетушке и детям ничего не говорить, Татьяну Дмитриевну поставить в известность уже потом, в дороге, чтобы предотвратить недоразумения с родственниками Nikolas. Отец его не должен ничего знать, для него Мещерский в имении, вернется только к началу занятий. Все грустно переглянулись, не произнеся вслух: 'Если вернется'. Отъезд молодежи назначили на четвертый день. Налимов сообщил, что пришлось открыться Владимиру и Алеше, чтобы объяснить побег Александрова. Они сохранят все в тайне, для военных дуэль - не новость. Если не дай Бог Мещерскому станет хуже, Лизавета Сергеевна тут же пошлет за доктором, будто для себя. Доктор и без того намеревается каждый день приезжать и менять повязку.
   - И, голубушка, Лизавета Сергеевна, вам надо успокоиться и поспать, - сказал Крауз. - Выпейте гофмановых капель, горничную в сиделки и хорошо поспите. Теперь жизнь этого несчастного в ваших нежных ручках.
   Испытания дня еще не исчерпались. Распрощавшись с 'заговорщиками' и выйдя из комнаты, чтобы дать кое-какие распоряжения на кухне, Лизавета Сергеевна столкнулась с Татьяной Дмитриевной, и та увлекла ее к себе в комнату, чтобы сообщить 'нечто важное'. Бедная вдова была готова к самому худшему.
   - Поверишь ли, shere amie, эта негодяйка Волковская влезла в комнату Nikolas!
   - Зачем?!
   - У нее какие-то безумные предположения. Все это вот только что она выложила мне под 'великим секретом', прекрасно зная, что все дойдет до тебя.
   - Да что же она говорила? - воскликнула в нетерпении испуганная дама.
   - Яду-то, яду у этой змеи в цветах! Она якобы ошиблась комнатой, искала Налимова. Уж где она как у себя дома, так это в апартаментах Налимова! Так вот, ma shere, Волковская мне нашептывает, что в комнате Nikolas все вещи на месте, даже его студенческий сюртук висит (когда она все это разглядела?). 'Наша святоша, - говорит, - что-то скрывает'. Представляешь, так и сказала: 'святоша'! Я чуть не завесила ей оплеуху, но вовремя одумалась. Со спокойной уверенностью отвечаю, что Nikolas отлучился ненадолго, что он еще надеется вернуться, уладив срочные дела. Однако сдается мне, что эта мерзавка не поверила. Уж очень саркастично она усмехалась, когда соглашалась: 'Да-да, конечно...'
   - Какая ты умница, Таня! - Лизавета Сергеевна в чувствах расцеловала подругу.
   - Так, может, я заслужила твоего доверия, и ты расскажешь, наконец, что же здесь происходит? Где мой обожаемый племянник? Если он уехал, то почему его вещи на месте?
   Лизавета Сергеевна бессильно опустила руки.
   - Еще немного потерпи, душа моя, совсем немного. Ты все узнаешь скоро, это ради твоего же блага... - и не выдержала, - скорей бы все уехали! Кажется, я не доживу до этого момента!
   - Мерси, это обо мне? - шутливо возмутилась Татьяна Дмитриевна. - Хорошо, я согласна довериться твоему произволу, но только не долго пытай меня неизвестностью, ты знаешь, как я не выношу этого.
   Вопреки советам доктора, Лизавета Сергеевна отправила Палашу спать до смены, а сама заняла место сиделки возле Nikolas. Мещерский, кажется, спал. Лоб его полыхал, губы пересохли, дышал он порывисто, но бредить перестал. Лизавета Сергеевна смачивала его губы, меняла компрессы... В минуту затишья она вспомнила, что накануне был почтовый день, обычно ожидаемый с нетерпением, и ей принесли письма от Нины. Последние трагические события вытеснили все другие впечатления, и Лизавета Сергеевна даже не распечатала письма. Теперь она почувствовала укор совести. Взяв конверт с туалетного столика, она зажгла свечу и стала читать. Нина писала по-русски: Лизавета Сергеевна, как истинная москвичка, настаивала на этом, не понимая, как можно чужим языком владеть лучше, чем своим.
  
   Милая маменька!
   Обстоятельствам было угодно разлучить нас, вообразите мою печаль и грусть, когда я прибыла в подмосковную тетушки Алины. Однако здесь я нашла недурное общество: у тетушки гостит княжна Ольга. Мы с ней сошлись. А уж как тетушка была рада!
   Княжна Ольга привезла из Петербурга жениха и его приятеля, гвардейского офицера Мишеля Оленина. Мы вместе ездим в гости, устраиваем пикники и верховые прогулки, танцуем, участвуем в живых картинах и много читаем вслух. Мишель пытается ухаживать за мной, но я все думаю о Nikolas... Скажите, маменька, спрашивал ли он обо мне, вспоминал ли?
   Я рассказала княжне свою историю, она пришла в ужас от моей невоспитанности. Ольга сказала: 'Вы, Нина, ведете себя, как провинциальная барышня. В Петербурге это дурной тон'. Она учит меня светским премудростям, но все это не по мне. Я не возьму в толк, как это играть в чувства или, напротив, изображать холодность, чтобы завлекать в свои сети мужчин? Вы, маменька, нас этому не учили.
   Мишель жалуется на мое безразличие, но это вовсе не так. Он даже немного нравится мне, но душа моя возле Nikolas. В ушах звучит его неподражаемый голос, я вижу его добрую улыбку (вот уж кто никогда не кривляется и не воображает из себя светского льва!), я без конца перечитываю книжку стихов Байрона, которую Nikolas мне подарил на прощанье... Поверьте, маменька, я справлюсь с этим, просто сердечные раны не скоро затягиваются...
   Передайте ему мой искренний привет и благодарность. Я никогда его не забуду, даже если выйду замуж.
   Княжна Ольга считает, что Мишель меня очень занимает, и всячески способствует нашему сближению. Она не понимает, почему я не хочу следовать ее рекомендациям, ведь она старше и опытнее меня. Маменька, я рассказываю ей о Вас, Вы всегда были для меня образцом. Княжна отвечает, что это уже прошлый век, а сейчас никто так не живет, особенно в Петербурге. Иногда я начинаю сомневаться во всем и даже ловлю себя на подражании ей: улыбаюсь, как Ольга, тяну фразы, как она. Одним словом, жеманничаю. Княжна говорит, что это и есть светский тон. Маменька, рассудите. Кажется, я теряюсь. Иногда даже забываю помолиться на ночь за Вас, за сестер и братьев, за Nikolas, за папеньку, как Вы нас учили. И некому меня перекрестить перед сном и пожелать спокойной ночи...
   Впрочем, не думайте ничего дурного. Я вас всех очень люблю. И слава Богу, что мы живем не в Петербурге! Мишель называет меня Татьяной Лариной и посмеивается над моей склонностью к Байрону. Однако он мил, образован и, когда не пытается быть comme il faut, то вполне добрый малый. Пишите мне, маменька, накажите Маше и Ане тоже писать. Пете, я знаю, недосуг, да и не любит он.
   Что водевиль, удался? Гости были довольны? Что имсс Доджсон? По-прежнему нюхает табак и ни слова не понимает по-русски? Madame шлет ей привет. Она здесь как рыба в воде и неразлучна со своей подругой-мадемуазель. Что тетушка и Татьяна Дмитриевна? Помогают ли Вам по хозяйству?
   Скажите Маше, что она может взять мои краски и шелковые нитки. Что господа гусары? Наверное, их отпуск уже закончился, и они отбывают в полк? Не забывайте меня, маменька!
   С нижайшим поклоном, искренним почтением и любовью
   Ваша Нина.
   P. S. Княжне Ольге понравились мои платья, сшитые мадемуазель Соланж, она этому очень удивилась, так как считает, что в Москве не умеют одеваться со вкусом.
  
   Лизавета Сергеевна долго еще сидела, перечитывая дорогие строчки. 'Надо непременно написать и отчитать эту глупую княжну. Совсем заморочила голову бедному ребенку. Неплохо было бы что-нибудь стороною узнать, от тетушки Алины, может быть? Что представляет этот гвардеец? Нина очень доверчива и слишком пылкая... Сердце Лизаветы Сергеевны наполнилось еще одной заботой. Уставшая, измученная за день, она незаметно уснула с краешка постели, на которой полыхал в жару раненый Мещерский.
   Рано утром ее разбудил доктор, который пришел осмотреть больного и поменять повязку. Он, конечно, пожурил незадачливую сиделку за то, что не позвала на помощь горничную. Крауз нашел Мещерского в прежнем состоянии, без значительного ухудшения, и принял это как хороший знак. Еще раз обсудив все действия, к которым должна прибегнуть Лизавета Сергеевна в его отсутствие, доктор пошел укладываться.
   После завтрака все отбывали в имение к Волковским. С девочками Лизавета Сергеевна снарядила мисс Доджсон, а за Петей должен был приглядывать его гувернер-француз, который изрядно разленился, пока Петей занимался Nikolas. Тетушка возглавила экспедицию, в помощь ей была приставлена Татьяна Дмитриевна, которая выполняла обещание терпеливо ждать и больше не терзала подругу расспросами.
   Все 'заговорщики' уезжали с унылыми лицами, каждый, подойдя на прощание к ручке Лизаветы Сергеевны, тихонько просил беречь Мещерского и обязательно посылать за ними, если понадобится помощь. Аннет горевала, что маменька не едет, и она никак не могла простить негодного Nikolas, который уехал, с ней не попрощавшись.
   - Какая-то похоронная процессия, а не увеселительный вояж! - возмутилась Татьяна Дмитриевна. - На кладбище веселее.
   Она томно оперлась на руку Волковского, забираясь в экипаж. Юрий Петрович последним садился в коляску. Он серьезно глянул в глаза провожающей их хозяйки и, поднеся ее руку к губам, произнес:
   - Никогда бы не уехал от вас, кабы не неволя. Берегите себя, Бог вам в помощь!
   - О чем это вы. Юрий Петрович? - встревожилась дама.
   - Обо всем, - со вздохом ответил Волковский и стал взбираться в экипаж, задев головой верх коляски.
   Пыли, по счастью, не было, однако, были лужи. Помахав с крыльца на прощание, Лизавета Сергеевна со стыдом призналась себе, что почувствовала невероятное облегчение. В доме, кроме дворни, никого не оставалось, а за несколько дней все может измениться...
  
   15 августа.
   Сегодня все вернулись из гостей. Опять трудности, но я уже не так волнуюсь: меж нас нет чрезмерно любопытных. За обедом только и разговоров, что о банях, о мастерской Волковского, о лошадях Давыдовых и всякой всячине. Анечка просит купить у Давыдовых лошадь, с которой она подружилась.
   Мальчикам пора в полк, Таня тоже уезжает. Мы договорились с Сергеем, что ее оповестят по дороге обо всем, что я скрыла. Она должна быть готова отвечать на вопросы родственников Nikolas.
   Бедный мой, он до сих пор не пришел в себя. Доктор уверяет, что это обычно для такого тяжелого ранения. Вчера, как он сказал, был кризис, после чего Nikolas должен понемногу поправляться. Однако жизнь его опять висела на волоске, а я могла только молиться за него и более ничего. К счастью, приехал доктор и принял крайние меры: он взялся отливать больного холодной водой. Говорит, так делали древние ацтеки, спасая самых безнадежных больных. Nikolas сутки напролет бредил и вскакивал, сбивая повязки, а к вечеру только хрипло дышал и постоянно просил пить. После обливания, кажется, ему действительно полегчало. Ночью все решилось, молодой организм победил.
   Я так спокойно сейчас пишу об этом, но что стоит за подобным хладнокровием!.. Кризис миновал, и теперь раненый спит беспробудно уже сутки, но дышит ровнее, и жар, наконец, спал. Доктор сказал, что это еще одно чудо, и добавил: 'Кто-то за него хорошо молился. А впрочем, молодость, здоровье...'
   Да, я молилась. Я готова была отказаться от него, только бы он жил. И жертва, видимо, принята... Еще одно свидетельство тому, что нам не суждено быть вместе...
   Сейчас, когда я пишу, Nikolas спокойно спит, его чело так ясно, лицо похудело, но уже не так бледно и мертвенно... Я люблю его, куда деться от этого горького чувства? Все в нем родное, будто мы вместе - вечность...
  
   Лизавета Сергеевна отложила в сторону перо и склонилась над Мещерским: ей показалось, что он шепчет. Поднеся поближе свечу, она увидела его осмысленный, ясный взгляд и с трудом расслышала:
   - Давно я так?
   Сердце женщины радостно забилось: он вернулся!
   - Пятые сутки, коли вы о своем беспамятстве спрашиваете.
   Nikolas едва шевелил спекшимися губами. Лизавета Сергеевна поднесла соусник и напоила больного. Напившись, он с трудом раздвинул губы в благодарной улыбке.
   - Это вы... - опять скорее догадалась, чем расслышала Лизавета Сергеевна.
   - Молчите, вам, наверное, нельзя говорить, - испугалась дама. - Я сейчас вызову доктора.
   - Подождите... - непослушной рукой, чуть морщась от боли, Nikolas нашел руку прелестной сиделки и пожал ее. - Простите...
   - После.
   Лизавета Сергеевна вызвала Палашу, попросила разбудить доктора и сообщить ему, что Мещерский очнулся.
   - Слава те, Господи! - истово перекрестилась заспанная девушка, которой изрядно досталось в эти тревожные дни. Она с любопытством покосилась в сторону кровати, но хозяйка остановила ее выразительным взглядом
   - Ступай же.
   Доктор явился в наспех накинутом шлафроке, извинился за свой внешний вид. Он был заметно обрадован известием, осмотрев Мещерского и прощупав его пульс, поздравил:
   - С воскрешением, сударь мой! А мы уж было отчаялись увидеть вас среди живых.
   - Благодарю... - слабо произнес Nikolas.
   Крауз усмехнулся и кивнул головой в сторону сияющей от радости Лизаветы Сергеевны:
   - Ее, голубушку, благодарите. Ночи не спала, выхаживала вас, как младенца.
   Nikolas, кажется, смутился.
   - Это, наверное, было неприятно.
   - Грех вам, Николай Алексеевич! - возмутилась дама. - Вы были между жизнью и смертью. Доктор, ему не вредно много говорить?
   - Пусть говорит, двигается, ест, если сможет. Я сейчас напишу, чем его кормить. Главное - желание жить, и чем активнее будет больной, тем быстрее встанет на ноги. Однако поосторожней с раной: опасность еще не миновала.
   Радость прогнала остатки сна, Лизавета Сергеевна предложила доктору выпить стаканчик лафита. Руки ее дрожали, посуда торжествующе звенела, мягкий свет одинокой свечи выхватывал из тьмы два оживленных лица. Больной снова уснул, теперь уже целительным, здоровым сном, его не беспокоил звонкий шепот и подавленный смех сидевших на краю постели 'заговорщиков'.
   Неожиданно в дверь постучали, и пока Лизавета Сергеевна собиралась с мыслями и держалась за сердце, а Крауз пытался задернуть край полога со стороны Nikolas, в комнату вошла, не дождавшись ответа, Маша.
   - Маменька, я увидела свет...- Маша замерла в темноте, будто забыла, зачем пришла. - Однако я не ко времени, простите... - еле слышно пролепетала она и медленно попятилась к двери.
   В комнате долго царила тишина, Крауз расхаживал из угла в угол. Первой заговорила Лизавета Сергеевна:
   - Она не могла видеть Nikolas, полог вы задернули, да и темно...
   Доктор как-то растерянно усмехнулся и ответил с явно напускным спокойствием:
   - Марья Владимировна не видела нашего страдальца, она видела нас и ...помогай мне Господь растолковать теперь ей столь поздний визит к вам, да еще при таких пикантных обстоятельствах.
   Лизавета Сергеевна, наконец, поняла всю щепетильность давешней сцены.
   - А где же Палаша? Где эта мерзавка? Ей велено было следить, чтобы никто не вошел!
   Крауз снова растерянно усмехнулся:
   - Это я отпустил вашу горничную отдыхать.
   - Что ж теперь будет, Иван Карлович?
   Они молча уставились друг на друга и вдруг, не выдержав, расхохотались. Все-таки усталость и винные пары брали свое, но пьянительнее всего была радость.
   - Однако, доктор, вам надо пойти и объясниться с Машей, она же спать не будет.
  - Да как изволите объясниться, коли главной причины я не смею назвать?
   - Придумайте что-нибудь. Ну, ступайте же!
   Когда окончательно растерявшийся Крауз ушел, Лизавета Сергеевна прежде всего заперла дверь, потом осторожно, чтобы не потревожить Nikolas, легла возле него. Перед тем как впервые за много времени сладко и безмятежно уснуть, счастливая женщина нежно поцеловала спящего в губы. Мещерский во сне улыбнулся.
   Рассвет застал их рядышком, под одним одеялом. Лизавета Сергеевна, не просыпаясь, заботливо кутала Nikolas, если одеяло сползало, и точно также инстинктивно берегла его рану, касаясь лбом только его плеча...
   Проснулась она от взгляда. Солнце светило сквозь занавеси, один пронырливый луч пробрался на подушку, отчего Мещерский зажмурился. Лицо его было бледно, щеки худы и обросли бакенбардами, но взгляд уже вовсе жив и даже несколько лукав. Застигнутая врасплох, Лизавета Сергеевна закрыла лицо руками:
   - Нет-нет, не смотрите на меня, вы не должны видеть меня такой!
   Она сделала безнадежные попытки исправить прическу, от чего прекрасные пепельные волосы окончательно рассыпались в произвольном порядке. На щеке ее сохранились от сна красные полоски, губы запеклись, а голова немного побаливала: следствие вчерашнего лафита. Мещерского, кажется, забавляло смущение дамы, он продолжал молча разглядывать ее с лукавой улыбкой. Лизавета Сергеевна окончательно пала духом.
   - Чему вы радуетесь? Ну да, я не умыта, не убрана, да и не юна и не свежа, как персик!
   - Вы - как маленькая, заспанная девочка, - тихо произнес Nikolas все с той же улыбкой.
   - Смейтесь, смейтесь, сколько угодно! - обиделась дама. - Впрочем, я рада, что вам лучше.
   - Я даже смог подняться сам! Это еще тяжеловато: слабость, голова кружится, но я сделал несколько шагов! - хвастал Мещерский.
   - Зачем? - возмутилась его сиделка. - Вам надо лежать, вы только что стояли у гроба!
   - Мне ... было нужно, - юноша покраснел.
   - Вы могли разбудить меня. Это ребячество в конце концов! Какая стыдливость, если дело о жизни и смерти?
   Nikolas снова покраснел:
   - И все же я готов провалиться сквозь землю, когда только подумаю, что вы ... вы сами выполняли всю грязную работу! Ведь я, как бревно, лежал... Нет, это невыносимо! - он даже скрипнул зубами.
   Лизавета Сергеевна уже хлопотала. Она освежила лицо, поправила волосы и платье, затем только обернулась к больному. Куском мягкой тряпицы она умыла Nikolas. обтерла его шею и грудь вокруг раны, как это делала каждое утро, пока тот лежал без сознания. Потом вдруг с туманным взором нежно провела пальчиком по темному подбородку юноши.
   - Как вы могли решиться на такое, как не подумали обо мне, о друзьях? - задала она вопрос, который так мучил ее все эти дни.
   - Простите, если можете... - тихо прошептал Мещерский. - Я знаю, это трудно простить, но будьте милосердны... А что Александров?
   - Я его выгнала.
   Лизавета Сергеевна в общих чертах обрисовала положение в доме, строго-настрого запретила больному вставать и тем более выходить из комнаты.
   - Мы потом инсценируем ваше возвращение, но для этого вы должны поправиться окончательно. Мне пора: сейчас явится староста, да и пора подавать завтрак. Доктор вам сделает перевязку.
   - Я бы что-нибудь съел, - с виноватой улыбкой произнес Nikolas.
  - Да-да, я пришлю с завтраком Палашу, доктор написал мне, чем вас можно потчевать. - Лизавета Сергеевна нашла на столике рецепт.
   Мещерский поймал ее руку, когда она закрывала полог, и нежно поцеловал.
   - Я не смогу жить без вас, - жалобно и впрямь как больной, произнес юноша. - Вы же видите, мне нельзя без вас: я делаю глупости.
   - Поправляйтесь, - Лизавета Сергеевна склонилась и поцеловала его в родинку на виске. Лоб уже не так горяч, с удовлетворением отметила она и вышла.
  
   За завтраком Маши не было. Погруженная в хлопоты по хозяйству и заботы о Nikolas, Лизавета Сергеевна не придала этому значения: дети часто просыпали ранний завтрак, если накануне долго куролесили. Однако и к обеду Маша не вышла, а когда хозяйке доложили, что доктор Крауз уехал, не простясь и ничего не объясняя, она не на шутку встревожилась. Дама была посвящена в планы доктора и знала, что тот вовсе не собирался уезжать, тем более что после проводов военной молодежи предполагалось обсудить все детали предстоящей свадьбы. И Nikolas совсем еще не здоров... Лизавета Сергеевна отправилась в комнату Маши.
   Дверь была заперта.
   - Маша, отопри, это я, - громко позвала Лизавета Сергеевна. Дверь отворилась не сразу. Маша, бледная и заплаканная, отошла вглубь комнаты. На столе лежала бумага, исписанная машиной рукой, очевидно, письмо. Лизавета Сергеевна со словами 'Здесь душно' распахнула окно, затем села в кресло и попросила Машу сесть напротив.
   - Что случилось, душенька? Отчего доктор уехал, не простясь? Что между вами произошло? Расскажи, мой ангел.
   - Этот человек мне лжет, - коротко ответила Маша, едва справляясь с собой.
   - Неужели ты могла заподозрить в дурном меня и Ивана Карловича? Маша посмотри на меня!
   - Нет, маменька, вовсе нет, - смутилась Маша. - Но он лжет, я это знаю. Я давно заметила, что Иван Карлович меня сторонится и что-то скрывает. На все мои вопросы он только отшучивается, а сегодня я не выдержала и попросила его уехать... Когда мы были в гостях, он без объяснений отлучался куда-то и опять шутил. Я больше так не могу. - Тут Маша дала волю слезам.
   - Послушай меня, душенька, - Лизавета Сергеевна сжала руки девушки, привлекая ее внимание. Что если Иван Карлович дал слово держать в тайне нечто, касающееся не его, других, близких ему людей, и теперь, как истинно благородный человек, держит слово? Он вовсе не желает тебя обманывать, поверь мне.
   Маша продолжала всхлипывать, но слова матери возымели действие: она явно прислушивалась и, если еще не поверила, то очень хотела этого. Девушка подошла к окну, в раздумье она крутила на пальце светлый локон. Лизавета Сергеевна обняла ее и поцеловала в затылок.
   За окном был сад в последнем своем увядающем великолепии: на север осень приходит раньше, и многие кусты уже багровели, на березах появились тонкие оттенки желтизны, а на рябинах кое-где висели ярко-оранжевые гроздья. Впрочем, солнце еще властвовало в природе и несло умиротворение и покой, как это бывает только в августе.
   - Что мне делать, маменька? - наконец, произнесла Маша.
   - Поверить, мой ангельчик. Однажды все разъяснится и покажется смешным, неважным.
   - Вы это знаете наверное? - пытливо взглянула суровая Маша в глаза матери. Та, не моргнув, ответила с улыбкой:
   - Да, моя дорогая. Надо вернуть доктора: ты же знаешь, ему некуда ехать, кроме как к Давыдовым, а Давыдовы намерены вот-вот отбыть в Петербург. Займись работой и все дурные мысли - вон! - Она вручила Маше корзинку с рукоделием и отправилась навестить Татьяну Дмитриевну.
   Подруги все никак не могли поболтать по душам, а завтра уже разлука и на сей раз, возможно, надолго: Хвостова редко наезжала в Москву, а Лизавета Сергеевна почти не бывала теперь в Петербурге. Для сношений оставалась почта, но даже в самом подробном письме не все можно поведать и выразить. 'Как же без этих страстных жестов, без постоянного 'Bon Dien!' и этого громкого, заразительного смеха Тани?' - с улыбкой думала Лизавета Сергеевна.
   - Однако сегодня ты сияешь, ma shere amie! Бьюсь об заклад, ты влюблена и, кабы не отсутствие Nikolas, я решила бы, что у вас все сладилось! - по-французски заговорила Татьяна Дмитриевна, которая собиралась в дорогу и гоняла прислугу со своим бесчисленным багажом.
   - Отправь, пожалуйста, горничную, - так же по-французски обратилась к подруге Лизавета Сергеевна. - Мне хотелось бы поболтать с тобой немного.
   - Avec plaisir, madame, - шутливо ответила дама и приказала горничной, - Даша, поди вон.
   Когда девушка вышла, она уселась в кресло и заговорила совсем другим тоном:
   - Итак, что ты имеешь мне сообщить, mon ang? Неужели Волковская права и ты скрываешь у себя любовника?
   - Бог с тобой, Таня, - испуганно перекрестилась Лизавета Сергеевна. - Невесть что ты городишь!
   - Это не я, твоя Волковская мне под великим секретом опять нашептала, когда мы гостили у них. Говорит, никого к себе в комнату не впускаешь, а в ночь перед отъездом она, конечно, 'случайно', оказалась у твоей двери и слышала такие звуки!
   - Какие? - недоуменно спросила ее собеседница, округлив глаза.
   Татьяна Дмитриевна с наслаждением перечислила:
   - Стоны, всхлипы, чмоканье, невнятное бормотанье, да мало еще? И знаешь, Lise, эта змея уверяет, что именно Nikolas бы у тебя той ночью: она узнала его голос... - Татьяна Дмитриевна пытливо вглядывалась в лицо подруги.
   Лизавета Сергеевна похолодела и опустила глаза. Да, Волковская была близка к истине, но, по счастью, не догадывалась о главном.
   - А видела бы ты, как она сама висла на бедном Налимове в момент прощания, совестно было смотреть! - продолжала тему Татьяна Дмитриевна.
   Лизавета Сергеевна решилась: больше нельзя было держать в неведении тетушку Nikolas и матушку другого участника дуэли. Она покусала губы, не зная с чего начать. Подруга выжидательно молчала, наблюдая за ней, потом не выдержала:
   - Так он здесь?
   - Кто?
   - Nikolas Мещерский, разумеется.
   - Да...
   - Рассказывай же, негодная интриганка! - воскликнула Татьяна Дмитриевна.
   - Да нет, душа моя, и вовсе все не так, как наплела тебе Волковская! История эта опасная, кровавая.
   Татьяна Дмитриевна обмякла в креслах:
   - Не томи, я же сойду с ума!
   И Лизавета Сергеевна рассказала сколь можно короче события последней недели. Завершив рассказ, она молитвенно сложила на груди руки:
   - Только умоляю, никому ни слова, Таня! Ты представляешь, что им грозит?!
   Изрядно потрясенная услышанным, Татьяна Дмитриевна серьезно проговорила:
   - Да уж, представляю... Когда-то из-за меня дрался на дуэли один замечательный человек... - она замолчала, погрузившись во вспоминания.
   - Ты мне не рассказывала, - удивленно произнесла Лизавета Сергеевна.
   - Ну, что тут рассказывать. Офицер, был разжалован в солдаты, сгинул на Кавказе... Печальная история, а я не люблю печальных историй! И ты умница, Lise, все сделала правильно. Пусть Волковская рисует в своем воображении египетские ночи, только бы не догадывалась об истине.
   Она решительно поднялась с кресел:
   - Идем!
   - Куда?
   - К нему. Я должна повидать племянника, или ты из ревности не допустишь меня к одру больного? - Татьяна Дмитриевна лукаво улыбнулась.
   Пришлось, соблюдая все меры предосторожности, навестить раненого. Лизавета Сергеевна была разгневана, когда застигла у постели Nikolas Владимира и Сергея. Доктор оповестил их утром об улучшении, друзьям не терпелось увидеть это воочию. Хозяйка выставила вон непрошеных гостей, которые, в свою очередь, удивились появлению здесь Татьяны Дмитриевны.
   Nikolas выглядел утомленным: в таком шатком состоянии впечатления действуют разрушительно, будь то радость или беда. Еще тетушка с порога напустилась на него:
   - Однако, милостивый государь, что прикажете сообщить вашей московской тетушке и вашему отцу? - и сама же ответила. - Совсем немного: 'Лежит простреленный в будуаре прекрасной дамы'.
   - Не сердитесь, ведь, кажется, все обошлось, - пытался защититься Nikolas. Он был очень слаб, даже улыбка ему давалась нелегко.
   - Помилуй, Таня: Николай Алексеевич еле жив, пощади уж. - Лизавета Сергеевна приложила тыльную сторону ладони ко лбу Мещерского и, убедившись, что жара нет, спросила:
   - Вам что-нибудь нужно? - в голосе ее невольно звучали неисчерпаемая нежность и забота.
   - Нет, - слабо улыбнувшись, ответил Nikolas.
   - Доктор говорит, что для вас лучшее лекарство теперь - это сон. Спите, больше сюда никто не войдет, - она задернула полог.
   Вызвав Палашу, Лизавета Сергеевна свистящим шепотом попеняла ей за нерадивость и опять пригрозила Волковскими. Оставив девушку на часах, подруги удалились. Татьяна Дмитриевна должна была укладываться, а хозяйка - хлопотать об ужине. Внизу они расстались, но не прежде чем Хвостова высказалась по поводу давешней сцены в 'будуаре'.
   - Я, конечно, не судья тебе, - скромно потупившись, говорила Татьяна Дмитриевна, - но мне кажется, это не очень прилично - держать в своей постели молодого мужчину: это так волнует, так будоражит! - насладившись оторопью, а затем и зреющим негодованием подруги, она расхохоталась. - Ах, mon ami, завидую, не обессудь! История из новейших романов, каков-то будет финал?.. Впрочем, особой проницательности не требуется, чтобы его предречь. Nikolas смотрит на тебя, как на Благого вестника, как на Ангела, сошедшего с небес. Ну, а ты на него, как на Святого Младенца, прости меня, Господи.
   Лизавета Сергеевна укоризненно смотрела на подругу, но так ничего и не сказав, махнула рукой и отправилась по делам.
   За ужином опять говорили о Кавказе. Налимов получил письмо из Дагестана от боевого товарища.
   - Вы, кажется, слышали о Бестужеве? - обратился он к хозяйке.
   - Да, читала его повести.
   - Вот, пишут о нем...
   Дама попросила огласить часть письма, коли это возможно, и Налимов с некоторыми запинками из-за неразборчивости почерка прочел:
   - Помнишь ли ты, брат Налимов, нашего Лихого Афоню? Сложил, бедняга, голову во время вылазки наших на мыс Адлер. Это было в начале июня. Рассказывают, что наши высадились на берег, напали на черкесов, а те засели в лесочке. Ну, разгорячились, известное дело, углубились в лесок. Среди них был и писатель, может, ты слышал, Александр Бестужев. Его ранили пулей, Лихой Афоня и другой солдат потащили его к воде, но тут выскочили из леса черкесы. Нашим досталось! Почти никто не выжил. На другой день обменивались телами, Афоню и Бестужева узнать не было никакой возможности. Ну, да ты ведь представляешь, как горцы умеют ругаться над телами православных...
   А я днями навестил известную тебе татарочку... - Пардон, это уже о другом, - прервал чтение Налимов.
   Лизавета Сергеевна слушала и чувствовала, как боль проникает в сердце. Сочинения Марлинского скрашивали ее жизнь, его судьба вызывала сочувствие и уважение. 'Какой страшный год!' - подумала она. Затем последовали мысли о Nikolas, о старших сыновьях. Переглянувшись с Татьяной Дмитриевной, она поняла, что подруга думает о том же. Нет, только не Кавказ! Глупые мальчишки, они не хотят ничего знать, кроме законов чести, будь то месть, защита достоинства или даже забота о благе отечества. А что стоит за этим, какие опасности их подстерегают, они не думают. Безумцы, они совершенно не ценят свою жизнь!..
   Сердце снова сжалось от боли, когда Лизавета Сергеевна услышала Петю:
   - Вырасту, попрошусь на Кавказ и буду бить горцев, пока не покорятся государю!
   - Непременно покорятся, лишь завидят такого героя, - снисходительно улыбаясь, проговорил Владимир.
   - Они наших пленных продают в рабство или требуют баснословные выкупы, крадут людей с теми же целями. Нападают на мирные станицы, грабят, увозят женщин, а мужчин зверски убивают, - горячился Налимов: для него эта тема была животрепещущей. - У нас вот на Линии...
   - Все! - хлопнула по столу Татьяна Дмитриевна. - Не хочу ничего слышать о черкесах, чеченцах и прочих ... 'кавказских пленниках'. Знакомиться с ними предпочитаю в романтических балладах.
   - Да, господа, - поддержала подругу Лизавета Сергеевна. - Пощадите детские уши, да и наши тоже. Война - забава только для мужчин...
   Чай, как всегда разливала Маша. Она все еще была пасмурна, однако, Лизавета Сергеевна знала, что письмо Краузу с извинением и просьбой вернуться уже послано. Очевидно, он приедет попрощаться с отбывающей назавтра молодежью. Вечер был тихим. Девочки сидели за канвой, Хвостова с тетушкой - за пикетом, Владимир читал вслух модного Гофмана. Лизавета Сергеевна, сославшись на неотложные дела, отправилась к себе, поймав напоследок лукавый взгляд подруги и печально-сиротский Аннет.
   Девочка не понимала причин отдаления матери и явно тосковала. Лизавета Сергеевна чувствовала себя виноватой, по возможности ласкала дочь, но изменить ничего не могла, по крайней мере пока все силы и помыслы ее направлены на выздоровление Nikolas. Еще одно противоречие, которое не преодолеть: душа разрывается на части между детьми и Мещерским, и это согласить невозможно... Видимо, надо что-то выбирать. 'Только бы встал на ноги, только бы жил, а там... там все уладится', - думала растерянная женщина. В памяти вдовы еще были живы горькие воспоминания о кончине любимого мужа, невыносимая боль потери. Пережить это еще раз? Нет, только не это.
   В раздумьях поднимаясь по ступеням, Лизавета Сергеевна почувствовала трепет, как перед свиданием, и усмехнулась этому. Палаша дремала на своем посту, хозяйка отпустила ее. Войдя в комнату, она обнаружила Мещерского стоящим у окна.
   - Вы не бережете себя, - упрекнула она больного и принялась хлопотать об его ужине. Юноша радовал своим аппетитом и возрождающимися жизненными силами. Однако съесть он мог пока немного, и движения его быстро истощали. Тогда он ложился и закрывал глаза.
   Лизавета Сергеевна стала готовиться ко сну и не могла решить, как ей лечь. Nikolas внимательно следил за ее приготовлениями, а когда она решила все же устроиться в креслах, произнес с улыбкой:
   - Так вы вовсе не отдохнете, сударыня. Непременно ложитесь здесь, я пока совершенно безопасен.
   Лизавета Сергеевна сердито посмотрела на него и исчезла за ширмой. Облачившись в спальную кофточку и кружевной чепец, она потушила свечу. В креслах, конечно, было неудобно, она никак не могла найти покойное положение. Бесполезно провертевшись так добрых полчаса, дама сердито бросила подушку на кровать возле Nikolas...
  
   День разлуки настал. С утра, как и предполагалось, прибыл Крауз и потревожил Лизавету Сергеевну: Nikolas надо было менять повязку. Ночь прошла спокойно, больной крепко спал или делал вид, не желая смущать уставшую женщину. Утром он не открывал глаз, пока Лизавета Сергеевна не привела себя в порядок и не впустила доктора.
   Завтрак случился печальным и тихим. Никто не произнес ни единого слова сожаления или упрека судьбе, но на лицах были написаны грусть и уныние. Отъезжающие печалились оттого, что закончилась легкая, праздная жизнь, наполненная милыми впечатлениями, приятными сердцу занятиями, а главное - присутствием рядом дорогих людей. И, конечно, мысль о Мещерском, о скорбном происшествии, омрачившем отпуск, усугубляла тоску. Остающиеся грустили о том, что более не будет многолюдного веселья, танцевальных вечеров, что лето на исходе и впереди - долгая зима в Москве, беспредметная суета и нудные труды. Все это так не похоже на летний рай.
   Лизавета Сергеевна хлопотала об экипажах, давала наказы кучеру Тимошке, который слушал ее со снисходительной усмешкой и повторял:
   - Не извольте беспокоиться, барыня. Аккурат доставлю.
   Потом она заперлась в кабинете со старшими сыновьями, чтобы еще раз напомнить им основные запреты: не играть, не повесничать, не сорить деньгами, не встревать в дуэльные истории (!), избегать дурного общества и дурных женщин и прочая, прочая.
   - Вы видели сами, как нелегко мне достаются деньги, которые я вам сейчас даю и буду высылать после. Не забывайте об этом.
   Сыновья слушали с уважительным вниманием, что, возможно, не помешает им впоследствии что-то спустить в карты, а что-то оставить у девок или цыган. Лизавета Сергеевна прекрасно это понимала и делала скидку на молодость. Любуясь статными, красивыми юношами, она несколько раз перекрестила их и поцеловала.
   - И передайте Александрову, что я простила его...
   Татьяна Дмитриевна с нетерпением ждала своей очереди, чтобы высказаться напоследок. Насилу уговорила она подругу присесть на несколько минут в гостиной.
   - Mon ang, я оставляю тебе образцы парижских туалетов. Совсем не обязательно выписывать их из Парижа, твоя модистка вполне способна их сшить сама по этим образцам. Не оставляю надежды увидеть тебя в Петербурге. Мне так хотелось бы познакомить тебя с моим дипломатом. О, это сharmant! Могли бы и тебя пристроить. Сдается мне, в Петербурге больше простора для поиска, можно составить великолепную партию, всем московским на зависть!.. Впрочем, если у тебя с Николенькой все идет на лад...
   - Таня, милая, ты меня добиваешь! Ну что у нас может сложиться, подумай. Ну, представь, я приезжаю в Москву с мальчиком-женихом. Да на меня всякая купчиха, не то что московские тузы, начнет пальцем указывать. А что скажут родственники мужа? Что я подаю дурной пример детям, что я распутница?
   - Ну конечно, у вас в Москве до сих пор одна забота: 'Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна!'
   - А у вас в Петербурге не так? Кажется, в большом свете ничего дороже репутации нет. Я помню: делай что хочешь, только так, чтобы все было шито-крыто.
   Татьяна Дмитриевна немного задумалась, потом произнесла неуверенно:
   - Я попыталась сейчас представить тебя с Николенькой в петербургском свете. Воля твоя, но смогла вообразить вас только тайными любовниками и никак не супругами.
   - Вот видишь... - совсем загрустила Лизавета Сергеевна. Втайне она надеялась, что подруга ее поддержит и сможет найти неоспоримые доводы и сколь-нибудь приемлемый выход из этого положения.
   - Но ведь есть примеры подобных браков, - воспряла Татьяна Дмитриевна.
   - Назови! - жадно попросила ее собеседница.
   Хвостова задумалась.
   - Что же мне делать, Таня? - жалобно произнесла Лизавета Сергеевна. - Мне кажется, я хожу по краю пропасти. Душа разрывается на части между долгом матери и ...Я никогда не испытывала подобного. Это чувство меня поглощает так, что я забываю о главном в моей жизни. Вот Аня совсем заброшена.
   - Lise, дети уже выросли, скоро ты останешься совсем одна. И заметь, годы только прибавляются. Сейчас ты хороша как никогда (следствие сильных чувств и золотой возраст), а что будет через несколько лет?
   - Но я не никого видеть рядом! Моя жизнь давно сложилась, любое вмешательство будет насильственно, оно нарушит весь уклад.
   - Уклад давно нарушен, коли так: Николенька живет в твоем доме, в твоем сердце и что? Все разрушилось?
   - Нет... - неуверенно произнесла Лизавета Сергеевна. - Он так удачно слился со всеми, будто так было всегда... И Аня и Петенька полюбили его.
   - Вот видишь! - Татьяна Дмитриевна не терпела безвыходных положений.
   - Но возраст, Таня!
   В лице Хвостовой появилось лукавое выражение, какое бывает, когда она думает или говорит о чем-то весьма пикантном.
   - Должна тебе заметить, chere amie, что сие сочетание как нельзя гармонично с некоторых пунктов. Ты сама говорила, что не испытывала никаких сильных чувств до встречи с Николенькой. Поверь мне, женщина в нашем возрасте только-только постигает таинства любви, ее вкус, власть над мужчиной, силу своих чар. Именно теперь ты можешь дать любовнику то, чего никогда он не получит от юной девочки. Ну, а что говорить о чувственности в возрасте Nikolas? Вы поймете друг друга и сможете ощутить неизъяснимую гармонию и блаженство. О, я это вижу!
   Лизавета Сергеевна могла поклясться, что в этот миг ее подруга и впрямь видела себя в сильных объятиях Мещерского. Она дрогнула:
   - Это все правда, о гармонии и блаженстве?
   - Истинный Бог.
   - И ты считаешь, что я могу выйти за него замуж?
   - Ну, зачем замуж, mon ami! - воскликнула Татьяна Дмитриевна и осеклась. Она виновато посмотрела на подругу. - Прости, я примеряю к себе.
   - А если не замуж, то как? Быть любовницей молодого, сильного мужчины, пока не наскучу ему или не состарюсь? А как детям глядеть в глаза, ведь это блуд?.. И знаешь, - совсем тихо продолжила Лизавета Сергеевна, - я молилась о чуде, чтобы Николенька выжил, и решила пожертвовать своей любовью. Чудо произошло...
   Татьяна Дмитриевна совсем запуталась.
   - Ты считаешь, что Господь принял твою жертву и вернул Nikolas? Сдается мне, у Него свой расчет, без нас, грешных, разберется, - посмеялась дама. - Ну, мать моя, не знаю! Я не мастерица в таких делах... А с отцом Владимиром ты говорила?
   Лизавета Сергеевна покраснела.
   - Все недосуг. Только собралась, тут несчастье. Пока никак не отлучусь от Nikolas. Но я обязательно поговорю с ним и исповедуюсь!
   Они помолчали. Хвостова вертела в руках хлыстик, поднятый с полу.
   - И знаешь, Таня, - почти шепотом договорила Лизавета Сергеевна, - я во сне постоянно вижу младенчиков. То дочку, то сыночка... Кабы мне родить ребеночка от Nikolas...
   - Чего проще! Я думаю, у него получится, - засмеялась Татьяна Дмитриевна.
   В гостиную заглянул Петя:
   - Maman, там все готово, вас только дожидаются.
   - Идем-идем! - крикнула Хвостова и, взяв за руки подругу, заключила. - Положись на волю Божью. Ты лучше меня знаешь, что это самое верное средство. Я буду тебе обо всем писать и помолюсь за тебя. Авось, сладится.
   - Спасибо тебе, душенька. Я буду скучать, - подбородок Лизаветы Сергеевны задрожал. - Совсем одна без тебя остаюсь.
   Она уже не скрывала слез. Подруги расцеловались. Татьяна Дмитриевна утерла глаза и посмеялась:
   - Что-то я рассиропилась.
   Все действительно уже разместились по коляскам. Девочки и московские кузены стояли скорбной кучкой. Дворня высыпала на крыльцо поглазеть на отъезд гостей. Тронулись. Последние крики прощания потонули в грохоте колес, взмахи платков - в клубах пыли. Лизавета Сергеевна осенила крестным знамением убегающие экипажи и, подняв глаза, заметила в верхнем окне силуэт Nikolas.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА 6.
  
   Милая Таня!
   Вот уже более недели прошло с тех пор, как ты покинула меня в неопределенности. Страх как хочется узнать, чем занимаешься, у кого бываешь? Что твой дипломат? Скучал ли? Вернулся ли Сергей в Москву, Николенька спрашивает о нем. Сам он поправляется, велел тебе кланяться.
   Кажется, скоро и мы тронемся в Москву. Лето закончилось. Впрочем, конец августа нам подарил такие изумительные дни: солнце, синее небо и ветер. Вообрази, мы даже купались, и это почти в осень! Наступило самое тихое время: все много читают и вслух и для себя. У нас в моде нынче Виктор Гюго. Девочки читают еще Жоржа Санда, а я не люблю женщин-писательниц. Все у них надуманно, вычурно, и я им не верю. Особенно их изображению мужских характеров. Будто женщине дано понять мужчину до конца! Нет, такого не бывает. Получается, что писательница и не женщина, в полном смысле этого слова, и до мужчины ей ой как далеко. Впрочем, после Пушкина говорить о женских талантах!..
   Nikolas тоже много читает, ему по вкусу Гоголь из новейших, думаю, потому что тоже из Полтавской губернии. Еще он выбрал романы Вальтер Скотта и что-то, кажется, Бальзака. Nikolas немного скучает, ведь до сих пор он находится в заточении. Однако пришла пора ему вернуться, то есть, сделать вид, что вернулся. Крауз уверяет, что теперь это совершенно безопасно, ему не навредит. А там - Москва и ... все пойдет по заведенному кругу. Я решила все оставить до Москвы (ты понимаешь, о чем я): в городе многое видится в ином свете, и люди, бывает, меняются до неузнаваемости. Может статься, и мое чувство постепенно угаснет в московских буднях...
   Помнишь ли наш разговор об отце Владимире? Я, наконец, исповедовалась. Сказала, что люблю (не называя имен, обиняком) молодого человека, что он благосклонен и намерения его серьезны. Отец Владимир положил мне самой все решить, однако на прощание молвил: 'Запомни, дочь моя:'Что Бог сочетал, того человек да не разлучает''. И все. Я думаю над этим день и ночь.
   От Нины недавно пришло другое письмо. Кажется, она влюблена и уж не помышляет о Николеньке. Однако, кто знает, не воспылает ли к нему снова, когда опять его увидит?..
  Насчет Машенькиной свадьбы решено: на Покров они обвенчаются с доктором и будут жить в его доме. Маше отойдут Жуково и Плетнево - тульские деревни покойного мужа. А там и до внуков недалеко!
   Душа моя, Таня, что же мне делать? Я продолжаю ходить по краю пропасти. Иногда мне кажется, что уже ничто не может меня спасти!..
   Николеньку беспокоит, что он не сможет больше петь. Он пробовал, но кашлял и задыхался. Это приводит беднягу в отчаяние: вообрази, он думает, что голос - его главный козырь в победе надо мной. Я внушаю ему, что грех предаваться унынию, ему дарована жизнь, а что уж голос!
   Давеча случился казус. Юрий Петрович вдруг явился один, изрядно навеселе. И, ты не поверишь, душа моя, решил приволокнуться за мной. Это после стольких лет дружбы! Добро еще детей поблизости не было, мы сидели в саду, в беседке. Мне жаль его, в нем погибает несомненный художник.
   И вот, Волковский велел, как обычно, подать ему настойки, к ранее употребленному добавил еще. Мне даже показалось, что он делал это нарочито и слишком скоро. Потом вздумал пасть мне в ноги и обнимать колена. А как уж уговаривал! Я стала взывать к дружеским чувствам, пенять за излишества в вине, на что Юрий Петрович ответствовал: 'Я боюсь тебя, без этого бы не решился. Ты ведь такая светлая и недоступная, а я ждал этого момента всю жизнь!' И уж нацелился с поцелуями. 'Обожаю и боюсь!' - твердит. Что прикажешь делать: оттолкнуть и обидеть или ответить? Я стала шутить и смеяться, а он: 'Помоги мне, иначе я испугаюсь и убегу'. Мой смех слегка отрезвил его, вот тут-то я и напомнила вновь о дружеских чувствах. При первой заминке его я бежала из сада.
   Назавтра Юрий Петрович приехал с извинениями, убивался сильно, боялся, что не прощу, лишу его благосклонности. Я посмеялась опять, но почувствовала, что он глубоко задет и страдает. Слава Богу, все обратили в шутку.
   Теперь я думаю, отчего меня боятся мужчины? И Крауз как-то обмолвился, что побаивается меня. В каком это смысле? Боятся, а сами так и льнут.
   Все, голубушка Таня, дела отзывают меня. Душенька, когда же увидимся вновь и всласть поболтаем? Напиши мне подробно все светские новости. Однако почта нас может здесь и не застать. Рассчитай сама, куда посылать письма, сюда или в Москву. В первых числах сентября мы уезжаем.
   Девочки, кажется, уже заскучали, много разговоров о Москве. А я боюсь... Всякий раз тяжело покидать Приютино, жаль расставаться с летом, с озерами, лесом... Пиши мне, ангел мой, не забывай преданную тебе
   LISE.
  
   Лизавета Сергеевна вовсе не лукавила в своем письме, однако, о многом и умолчала. К примеру, о том, что чувствовала себя счастливой и знала: эти дни останутся в ее памяти как самые безмятежные, с ничем не омраченной радостью любить.
   Мещерский окреп, рана почти не беспокоила его. Он порывался хотя бы ночью выбраться из дома, но бдительная сиделка, выполняя рекомендации доктора, удерживала юношу в приятном заточении, позволяя только открыть дверь на балкон. С отъездом гостей хлопот стало меньше, дети занимали себя сами: Петя с кузенами пропадал в лесу в поисках грибов, Аннет помогала Маше в шитье приданого. Тетушка с мисс Доджсон варили варенье из брусники по каким-то редким английским рецептам, не доверяя сего сложного действа Мавре и дворовым девушкам. Все в доме шло по заведенному порядку, спокойно и тихо. Староста почти не появлялся в эти дни, пропадая в поле. В имение вернулся управляющий с семьей, они снова заняли свежеотремонтированный флигель. Хозяйка вздохнула легче, переложив основные заботы, связанные с полевыми работами, на управляющего.
   Ее дни протекали в постоянном общении с Nikolas. Устраиваясь в креслах, Лизавета Сергеевна читала что-нибудь вслух или склонялась над работой, слушая Nikolas. О чем только они не говорили в эти тихие дни! Сколько оставалось еще не сказанного! Казалось, времени не существует. Они упивались друг другом, проникая в потаенные уголки души и открываясь навстречу друг другу. Это не могло надоесть, каждый день приносил что-то новое. Казалось, они задались целью рассказать все, что было до дня их встречи, всю жизнь. Правда, Мещерскому вспоминать пришлось не так уж много, но его красочные рассказы о Малороссии, о детстве, о людях, которые его окружали, стоили поболее иных историй, которые может поведать человек зрелый, но не наблюдательный и скучный.
   Лизавета Сергеевна узнала, что у Мещерских под Полтавой богатое имение на три тысячи душ, что они в близком родстве с князьями Мещерскими. Матушка Nikolas из старинного полького рода. Она умерла, родив мертвого ребенка, когда Николеньке было восемь лет. Отец, гвардейский офицер, ушел в отставку и сам занимался воспитанием сына: нанимал учителей-иностранцев, обучал верховой езде и фехтованию, заставлял много плавать, обливаться холодной водой и делать гимнастические упражнения по утрам. Мальчик рос сильным и закаленным, дрался с дворовыми мальчищками, с ними же затевал потешные игры: взятие крепости или морской бой на пруду. Вопреки желанию отца, в гвардию он не пошел, уехал в Петербург, чтобы учиться в университете. Nikolas хорошо помнил, как его поразил контраст природы севера и юга. Темные, бархатные ночи сменились белыми, буйство и изобилие красок и плодов здесь представлялось утопией, вымышленной сказкой. Здесь все было серо и ровно, как берег Финского залива. И люди, замкнутые, по-северному хладнокровные, неприятно удивили своей сдержанностью и светским тоном. В свой петербургский период юноша усвоил многие житейские премудрости, в чем ему изрядно помогли друзья-студенты.
   Алексей Васильевич купил дом в Петербурге и поселился с сыном, но хозяйственные заботы отозвали его в имение.
   - Он по-прежнему живет один? - удивилась Лизавета Сергеевна
   - Да, отец так и не женился больше. Он очень любил мою мать.
   - А вы... вы скучали по ней? - что-то дрогнуло в душе молодой женщины, когда она спросила об этом.
   - Ну, я уже плохо помню... Впрочем, я много жил в хуторах, там были заботливые, добрые хохлушки, которые жалели меня и баловали сверх всякой меры, в пику отцу, очевидно, - Nikolas усмехнулся. - Встречали причитаниями: 'Як же ти пидрос!' Закармливали гарбузами, дынями, галушками, всякими сластями на меду. Заласкивали барчука и сироту. А в доме у нас жила экономка, бедная девушка из дальних родственниц. Она вела хозяйство, помогала отцу, да и грела его одинокое ложе, судя по всему. Потом он выдал ее замуж, но я тогда уже уехал в Петербурге.
   Лизавета Сергеевна перевела разговор на деликатную тему, которая давно ее волновала: первый любовный опыт Nikolas. Памятуя рассказы Волковского, она была убеждена, что все дворянские дети обретают его в очень раннем возрасте у дворовых девушек.
   - Мой первый опыт любви - это вы, - серьезно ответил Мещерский и даже слегка нахмурился.
   - Но ведь были женщины?
   - Были, да что вам до них? О таких вещах с дамами не говорят.
   Такой ответ еще более разжег любопытство Лизаветы Сергеевны.
   - Однако, первая юношеская любовь, кузины, горничные? - настаивала она.
   Мещерский в старом бухарском халате покойного генерала стоял у окна, погруженный в воспоминания. На последних фразах он присел на скамеечке в ногах Лизаветы Сергеевны и взял ее руки в свои.
   - Я никого не любил до вас. Поверьте, никакого романтического прошлого.
   - Тогда, возможно, вы ошибаетесь, принимая влечение за любовь? - сомневалась дама. - Вы совсем не знаете себя.
   - Вы не даете мне шанса узнать, - тихо проговорил Nikolas, целуя ей руки.
   - Слишком дорогая цена, - в том же тоне ответила женщина. - Оглянитесь окрест, вы увидите множество достойных девушек ... Однако мы отвлеклись! Помогите мне размотать шерсть.
   Nikolas подставил руки, а Лизавета Сергеевна неожиданно рассмеялась, вызвав его обиженное недоумение. С трудом успокаиваясь, она разъяснила:
   - Не сердитесь, я вспомнила: у нас в институте была сомнамбула, она вот так же держала руки, когда ходила по ночам! Представляете, снимала с девиц папильотки, блуждала, как 'понимашки' (у нас так монастырских привидений называли). Потом мы приспособились подстилать у кровати мокрую простыню. Она наступала на нее и просыпалась. Ее потом из воспитанниц в пепиньерки взяли, других девиц воспитывать... Итак, вернемся к вашему неромантическому прошлому.
   Мещерский продолжил:
   - Если угодно, да: обыкновенное детство, обыкновенное отрочество. Больше счастливых воспоминаний, никаких роковых тайн.
   - Однако, Николай Алексеевич, какую-то сердечную тайну вы все же скрывали. Помните, однажды вы сказали, что ваша тайна - это я? Объяснитесь, коли это возможно.
   Nikolas лукаво улыбнулся:
   - Я давно должен был рассказать, но не хотелось лишаться ореола таинственности, ведь это вас интригует, неправда ли?
   - Стыдно признаться, да. Но еще более я жажду слышать ответ на мой вопрос.
   Ответ оказался совершенно неожиданным.
   - Я давно люблю вас, более трех лет - вот и вся тайна.
   Лизавета Сергеевна подняла брови и приоткрыла рот от удивления:
   - Вы хотите сказать, что знали меня до этого лета?
  - Да.
   И Nikolas рассказал, как шестнадцатилетним отроком он приехал с отцом к московским родственникам, которые жили недалеко от Львовых, и был приглашен на детский бал к Корсаковым. Лизавета Сергеевна вывозила девочек и тоже присутствовала на этом балу.
   - Вы, конечно, не помните дерзкого мальчишку, который совершенно остолбенел, увидев вас, а затем, хмелея от собственной смелости, решился подойти и пригласить вас на мазурку. Вы снисходительно улыбнулись и мягко так произнесли: 'Что вы, мой ангел, я не танцую, танцуют мои девочки'. Я готов был провалиться сквозь землю. Но самое обидное было то, что я не существовал для вас! Вы были добры ко мне, но мы обитали на разных планетах, и я ни на ноготь не мог приблизиться к вам. Ваша доброта и снисхождение уничтожали всякую надежду.
   Лизавете Сергеевне показалось, что она вспомнила отчаянного мальчика с ясными раскосыми глазами и родинками на смуглом лице, его умоляющий взгляд. Впрочем, она не была уверена, что тут же не вообразила это себе. Nikolas продолжал, забывая мотать шерсть:
   - Я узнал от кузины, где вы живете, и каждый день караулил вас у подъезда. Вы редко выезжали, зато какой это был праздник души, когда я видел ваше лицо в окошко кареты, а потом несколько мгновений, пока на вас набрасывали шубку и вы шли к дому - эти несколько мгновений составляли все мое блаженство... После, в Петербурге, я узнал от Кати, что вы дружны и даже вместе воспитывались с тетушкой. Я решил, как и Сергей, перебраться в Москву, а тут и студенческие волнения приключились. Когда Серж обмолвился, что едет к вам в имение, я сделал все возможное, чтобы оказаться здесь... Теперь вообразите мое состояние, когда после стольких лет немыслимых грез я увидел вас на крыльце этого дома...
   Лизавета Сергеевна поняла, наконец, значение тех странных взглядов Мещерского, которые никак не могла растолковать с момента его появления. Признание юноши вовсе не вдохновило ее.
   - Ну вот, вы все знаете, неужели прогоните и теперь? - тихо спросил он.
   - Вы создали идеал, а это неразлучно с горьким разочарованием, не так ли? Я очень постарела, подурнела при ближайшем рассмотрении?
   Nikolas пылко сжал ее руки:
   - Вовсе нет! Вы оказались прекраснее, чем в моих мечтах. Вы живая, удивительная, нежная, заботливая, чистая, светлая ...- все эпитеты сопровождались поцелуями тоненьких пальчиков дамы. Она с грустью смотрела на взволнованного юношу. Nikolas прижался лицом к ее теплым коленям, она стала ласково перебирать его темные волосы. Так они сидели несколько времени, пока Лизавета Сергеевна не опомнилась:
   - Наши чувства обречены, мой ангел. Теперь вы не тот шестнадцатилетний мальчик и сами должны понимать это...
   Она, высвободившись, поднялась и устало произнесла:
   - Вам пора отдохнуть. После увидимся.
  
   Двумя днями позже, когда наступила ночь, Мещерский настоял на прогулке. Ночи для него становились мучительны: он много спал днем, а к вечеру сон рассеивался. Невинное лежание на одной постели с дамой стало докучать выздоравливающему молодому человеку. Не то Лизавета Сергеевна: за день она уставала, и ей легче было уснуть. Мещерский же иной раз не засыпал до рассвета, который наступал все позже и позже.
   В конце августа ночи стали темны и звездны, как на юге. Теперь была еще полная луна, сад стоял зачарованный лунным светом, все манило какой-то смутно-волнующей тайной. Лизавета Сергеевна не смогла устоять перед соблазном окунуться в этот волшебный мир. Она укутала Николеньку в шерстяное одеяло (от сырости), сама накинула на плечи теплый платок, и путешествие сомнамбул началось.
   В доме все уже спали, выбраться незамеченными не составило труда. Сначала они вошли в сад, сели в беседку, где меньше сырости. Ночь все же была холодной, изо рта от дыхания шел пар. Тишина завораживала, мигали звезды, а простодушное лицо луны, кажется, улыбалось. Мещерскому, однако, не сиделось. Он потянул даму в лес, к озеру. Они промочили в росе ноги, поддерживая друг друга, без конца оступаясь и приглушенно смеясь, добрались до купальни. По озеру бежала лунная дорожка, небо торжественно сияло, лес темнел по краям озера, - великолепие картины глубоко взволновало путешественников. Лизавета Сергеевна, ахнув от изумления, присела на скамью.
   И тут Nikolas (Лизавета Сергеевна не успела что-либо понять) сбросил с себя одеяло и халат и совершенно нагим кинулся в воду. Много он не смог проплыть; когда вышел из воды, от его рельефного, красивого тела шел пар, ладонь была прижата к ране.
   - Нет, вы себя угробите! - Лизавета Сергеевна поскорее замотала юношу в одеяло и крепко обняла, чтобы согреть. Да и сама она стучала зубами, как в лихорадке: не то от холода, не то от волнения. Какое-то инстинктивное желание согреться столкнуло их уста в поцелуе. Это был долгий, упоительнейший поцелуй, от которого кровь быстрее побежала по жилам и закипела. Nikolas был ненасытен, будто хотел испить из любимых уст всю их сладость. Женщина понимала, что это луна своим сиянием обострила все ее чувства, сделала ее жадной вакханкой, не менее страстной, чем ее возлюбленный.
   Однако хмель быстро прошел, и Лизавета Сергеевна испугалась себя. Она чувствовала на теле жаркие ласки Nikolas, видела (уже прямо перед собой) мерцающие звезды и бесконечность, отмечала, что тело помимо ее воли трепещет и тянется навстречу мужчине, но в душе образовалась холодная пустота и испуг, голова была ясна и до омерзения свежа.
   Юноша, несмотря на то, что возбуждение его, казалось, достигло предела, сразу это ощутил. Он с трудом открыл глаза и нежно повернул ее голову к себе. На него смотрели трезво-грустные очи любимой.
   - Что? Что случилось? - прерывистым шепотом спросил Nikolas.
   - Прости меня. Я не могу, - на глаза ее набежали слезы. - Я ничего не могу поделать с собой. Мальчик мой, я слишком долго была одна, мои чувства спят, и я не могу так скоро. Мне так больно от этого, поверь. Я люблю тебя, как никого и никогда не любила. Не сердись, мой ангел, но я не могу... Надо подождать, это пройдет, это пройдет.
   - Ну что ты, не плачь, о, не плачь. Я подожду. Я готов ждать вечность, - он целовал ее заплаканные глаза и в нежности гасил свой огонь.
   Они молча вернулись домой. Лизавета Сергеевна, не зажигая свечи, разделась в темноте, свернувшись калачиком, легла спиной к Nikolas и, тихонько плача, постепенно уснула. Мещерский долго стоял у окна и только на рассвете лег на свой край постели, заботливо прикрыв спящую одеялом.
   Потом уже в доверительной беседе они вновь вернулись к разговору о чувствах, Nikolas, темнея лицом и играя скулами, спросил:
   - Волковский здесь не замешан? Иначе я его убью.
   Лизавета Сергеевна удивленно воззрилась на него, затем, догадавшись, воскликнула:
   - Откуда эти мысли, Николай Алексеевич? Волковский мне друг, я никогда не подавала повода...
   - А ваше свидание в беседке тому несколько дней?
   - Вы подсматривали? Как это неблагородно!
   Мещерский покраснел.
   - Я стоял у окна и видел вас выбегающей из беседки, что в саду. Следом вышел он, явно смущенный. Вы оба были изрядно взволнованы, не похоже, чтобы говорили о погоде или о сенокосе.
   Даму рассердил этот приступ ревности.
   - Может, вы и с ним будете стреляться? В добрый час!
   Nikolas, еще больше темнея, произнес сквозь зубы:
   - Возможно.
   Лизавета Сергеевна в негодовании хлопнула дверью.
  
   В последние дни Мещерский совсем перестал спать, был непокоен, и доктор Крауз заметил, что это плохо влияет на процесс лечения, препятствует окончательному его выздоровлению. Лизавета Сергеевна понимала причину беспокойства и метаний Nikolas, она снова испытывала чувство вины.
   И вот как-то Крауз, внимательно глядя даме в глаза, произнес:
   - Нашему герою пора возвращаться, вы понимаете, о чем я говорю? Тогда он сможет много гулять, двигаться. Пациенту необходим свежий воздух, прогулки в лесу. Если рана будет беспокоить, и это вызовет подозрения у окружающих, скажет, что ... упал с лошади, болит ребро. Что вы думаете об этом, сударыня?
   - Да-да, - поспешно согласилась Лизавета Сергеевна. - Конечно, пора. Нам скоро отправляться в Москву, будет странно, если Nikolas 'вернется' под самый отъезд. Завтра?
   - Пожалуй. Я осмотрел больного, рана благополучно заживает, повязка не нужна, препятствий нет, - и Крауз снова внимательно и, кажется, сочувственно взглянул в ее лицо.
   Это решение Лизавета Сергеевна приняла, как приговор. Конечно, так и должно поступить, пора, говорила она себе, но почему так скоро? Здесь, в ее комнате, в ее гнездышке, под ее крылышком Nikolas оберегаем от всякой опасности, от суеты и мирских дел. Завтра, уже завтра все кончится, он уйдет. И не только в свою комнату, уйдет в мир, где она не властна что-либо решать, руководить его жизнью. Она проснется утром, а подушка рядом пуста, одинокой женщине уже не нужно будет постоянно стремиться к центру мироздания - постели, где лежит беспомощный, требующий ее заботы и участия любимый...
   И все же она мужественно обсудила с доктором подробности 'возвращения' Nikolas. Это должно произойти рано утром, пока все спят. Можно будет сказать, что он прибыл на почтовых, а потом нанял вольных до Приютино. Где был все это время? У кузины Кати. Почему уехал поспешно: Александрова отозвали в полк, а Мещерский составил компанию, так как были дела в Петербурге, связанные с продажей дома (Лизавета Сергеевна знала, что этим занимался его отец). Впрочем, никто и не будет дознаваться, это для внутренней уверенности необходимо все продумать.
   Хозяйка отправила Палашу прибрать комнату Мещерского, потом зашла туда сама, чтобы взять кое-какие его вещи для 'возвращения'. Вечером, перед сном, она посвятила юношу в свой план, растолковала, как следует поступать в той или иной ситуации.
   - Имейте в виду, Nikolas, везде есть уши и глаза. Моя дворня таскается по гостям, к людям Волковских, все новости мгновенно облетают окрестности. Наталья Львовна и без того строит разные предположения, нельзя давать ей пищу для сплетен. Сыграйте еще одну роль, вам это удается, - заключила дама язвительно: она была расстроена скорой разлукой и тем, как обрадовался Мещерский своему освобождению.
   В эту ночь она долго не гасила свечу. Nikolas, как это установилось, лежал с закрытыми глазами и старательно делал вид, что спит. Лизавета Сергеевна пыталась читать, но не понимала ни слова. Строчки расплывались от набегающих слез. Она крепилась, догадываясь, что юноша бодрствует, но дает ей возможность без стеснения устроиться на ночлег. 'Рано утром он встанет и уйдет отсюда, и я опять буду одна, - с горечью думала печальная женщина. - Как близко, рядом, на расстоянии вытянутой руки он сейчас, а завтра?.. Что дальше - Бог весть, но воспоминания об этой минуте будут жечь мою память до конца дней'.
   Прекратив бесполезные попытки сосредоточиться на Мюссе, она с досадой задула свечу и стала переодеваться. Луна, пошедшая на убыль, заглядывала в окно и, казалось, лукаво подмигивала. Скинув пеньюар, молодая женщина по какому-то неуловимому движению, шороху ресниц почувствовала, что Nikolas смотрит на нее. Она вынула шпильки из прически, и волосы рассыпались душистым каскадом. Лизавета Сергеевна не стала водружать ночной чепец, а только быстрыми, заученными движениями собрала волосы в свободную косу. Не спеша, она облачилась в тонкую сорочку и нырнула под одеяло.
   В комнате было прохладно: Лизавета Сергеевна не любила топить перед сном и не терпела жары, говоря, что в холоде лучше сохраняется. У Nikolas теперь было свое одеяло, под которым он по-прежнему предпочитал спать обнаженным.
   Прочтя молитву, Лизавета Сергеевна попыталась уснуть, как это делала обычно, но сон не шел к ней. Она с тревогой ощущала, как растет где-то внутри лихорадочное волнение, подступает дрожь. Остатки сна развеялись окончательно, когда Мещерский повернулся на спину и закинул руки за голову.
   Взволнованная дама исподтишка разглядывала его носатый профиль, отлично рисующийся при лунном свете. Целая симфония чувств бушевала в ее душе: тоска близкой разлуки, неизбывная нежность, восхищение, отчаяние и одновременно радость видеть его рядом и - о, глупость! - возбуждение, переходящее в сильнейшее влечение. 'Последняя ночь! - стучало в ее голове. - Последняя ночь!' И потом совсем непутевая мысль мелькнула в сознании: 'Ах, зачем я не выпила лафита или шабли!'
   Мещерский глубоко и протяжно вздохнул 'Помоги мне! - мысленно молила дама бездушного мужчину. - Помоги, ты же знаешь, как я мучаюсь. Ты не можешь этого не чувствовать, о, бессердечный!' Внутренняя борьба достигла накала, когда Nikolas, в забытьи откинув одеяло, обнажил грудь: очевидно, ему стало жарко. Лизавета Сергеевна глотала слезы и боялась шевельнуться..
   - Это невыносимо! - простонала она вдруг и положила голову ему на грудь. Она услышала частый и гулкий стук его сердца, ощутила, как дрожь пронизала все его тело, когда она осторожно поцеловала след пули, затем темный сосок рядом с ним. Казалось, юноша и не думал просыпаться, но Лизавета Сергеевна понимала, что Nikolas вовсе не спит, а прислушивается и ждет, боясь ее спугнуть. Тогда она принялась ласкать губами его тело, которое мгновенно напряглось. Мещерский по-прежнему не шевелился, но дыхание его становилось прерывистым и жарким. Он вздрагивал от прикосновений ее губ, а его возлюбленная чувствовала, как в ней самой разгорается неведомый ей доселе огонь. Туманным взором она обласкала распростертого перед ней мужчину и приникла к его приоткрытым устам. Они целовались долго и исступленно, пока не пресеклось дыхание, до полного изнеможения. Теперь Nikolas окончательно ожил и долгими нежными ласками добился ее безумия...
   Это безумие длилось до рассвета. Казалось, они изнемогли, испив до дна, до последней капли чашу наслаждения, но ласковые взгляды, тихие слова любви и нежные признания опять будили желание.
   - Я никогда не был так счастлив, свет мой, ангел, Лиза, - шептал Nikolas, зарываясь в ее длинные волосы, рассыпанные по подушке. - Я даже не знал, что можно так любить. Богиня моя, радость, счастье...
   Женщина ласкала его руки, целовала родинки на лице и тоже шептала:
   - Хороший мой мальчик, сердечко мое, жизнь моя...
   И снова поцелуи, объятья, желание слиться, проникнуться друг другом навсегда, навечно...
   До рассвета они не сомкнули глаз, будто боялись, что эта ночь окажется только сном.
   - Неужели я сейчас очнусь, и ты не исчезнешь, как это было уже не раз? - спрашивал по-детски беззащитный в своей открытости Мещерский. - О, моя Лиза, моя чудная, маленькая Лиза...
   - Я не исчезну, мой ангел, но тебе пора, - грустно улыбаясь, сказала Лизавета Сергеевна, заметив, что стало совсем светло.
   - Нет, еще рано. Поцелуй меня, не уходи, еще чуть-чуть... - томно шептал Nikolas, целуя ее глаза, шею, губы. Лизавета Сергеевна с горечью подумала: 'Ну, просто сцена из 'Ромео и Джульетты', только теперешняя Джульетта в три раза превосходит возрастом шекспировскую!'
   - Ты еще совсем юн, - тихо сказала она, - и не знаешь, что страсти опасны, губительны, они не приносят добра.
   - А любовь? Разве любовь не оправдывает все?
   - Любовь, а не страсть.
   - А разве это не одно и то же?
   - Нет, любовь истинная жертвенна, а не жадна. В истинной любви человек любит для другого, но не для себя...
   - А как же это: 'Возлюби ближнего, как самого себя'? Получается, если себя не любишь, то не способен и другого полюбить!
   Лизавета Сергеевна поцеловала его в макушку.
   - Я боюсь, Николенька. Боюсь ошибки, боюсь этой страсти, этого безумия. Не ошибаемся ли мы?
   - Нет. Не случись этого сегодня, я бы сошел с ума. Выходит, ты - мой спаситель.
   - Не кощунствуй, дружочек, - прикрываясь одеялом, она подняла с полу сорочку, накинула пеньюар. - Тебе пора. Умойся, я солью тебе воду. - Она взялась за тяжелый кувшин и придвинула таз.
   - Нет, я пойду искупаюсь. И надо это убрать, - он провел рукой по обросшей щеке.
   - Поздно, тебя заметят, - не согласилась дама.
   Умывшись и одевшись, Nikolas отправился восвояси. На прощание он сжал ладонями ее лицо, нежно поцеловал в губы и спросил:
   - Я еще приду сюда?
   Лизавета Сергеевна ничего не смогла ответить на это. С приходом дня все опять становилось запутанным, неясным.
   Наскоро приведя себя в порядок, прибрав постель и открыв окно, Лизавета Сергеевна вызвала горничную. С ее помощью она причесалась и оделась к завтраку. Когда все было готово, хозяйка предупредила Палашу, что Nikolas 'вернулся'.
   - Ну, так известное дело: они с барчуком на озеро пошли.
   - Как? - Лизавета Сергеевна, уже встав, снова село в кресло.
   - Да оченно просто. Я еще было удивилась: холодно и вода, как лед. А Петя и отвечают: 'Нам это как раз и надо!'
   - Ничего не понимаю, - пробормотала Лизавета Сергеевна и отправилась в столовую, куда постепенно стекался сонный народ. Все были в сборе за исключением Пети и Nikolas. Переглянувшись с доктором, который был серьезен и замкнут, как обычно по утрам, хозяйка непринужденно объявила:
   - Думаю, вас обрадует известие, что Nikolas Мещерский вернулся.
   - Наконец-то! Чудесно, чудесно! - захлопала в ладоши Аннет.
   Маша удивленно подняла брови и спросила:
   - И где он?
   - Возможно, отдыхает после дороги, - предположил Крауз.
   - Да нет же! Маменька, они с Петей ушли на озеро закаляться в холодной воде, - радостно сообщила Аннет.
   У Лизаветы Сергеевны пропал аппетит. Что-то здесь нет так, очень уж скоро дети все узнали. Когда же в столовой, наконец, объявились недостающие в прекрасном расположении духа и разрумяненные купанием и прогулкой, Лизавета Сергеевна впилась вопросительным взглядом в Мещерского. Тот ответил ей нежной улыбкой и набросился на холодную телятину и Маврины пироги с восхитительным, здоровым аппетитом, равно как и Петя.
   - По нашим приметам сегодня не будет дождя, - уверенно сообщил осведомленный Петя в промежутках между едой. - Можно устроить верховую прогулку или пикник.
   - Только не верховую прогулку! - воскликнула Лизавета Сергеевна, а Nikolas лукаво улыбнулся. Решили устроить обед где-нибудь на озере, поиграть в горелки или лапту, испечь на костре картошку.
   После завтрака Лизавета Сергеевна призвала к себе младших детей и напрямик спросила, как они узнали о возвращении Nikolas? Дети замялись, переглядываясь, затем Аннет не выдержала и выпалила:
   - Маменька, ты только не сердись, но мы знали, что Nikolas здесь.
   - Как?!
   - Это только я и Петя, ей-Богу, маменька, больше никто!
   - Рассказывайте.
   Слушая их сбивчивую, путаную речь, Лизавета Сергеевна в который уже раз подумала с сожалением: 'Как мало мы, родители, знаем о своих детях! Они живут какой-то своей, сложной жизнью, и получается, мы ничего о ней не знаем...'
   Дети, перебивая и дополняя друг друга, поведали следующее. Когда разъехалась молодежь, и в доме поселилась тишина, они заскучали. Маменька постоянно была занята и чем-то озабочена, Маша сердилась на Крауза и занималась только им, кузены играли в карты ... и все так. Аннет как-то упросила Петю поиграть с ней в прятки на втором этаже и в поисках удобного места нарушила негласный запрет - вошла в маменькину спальню. Она очень удивилась, обнаружив там спящую в креслах Палашу. Бесшумно прокравшись мимо нее, Аннет спряталась за ширму. Тут она услышала какие-то звуки со стороны кровати. За пологом, который был задернут, явно кто-то скрывался. Это, конечно, не могла быть маменька: девочка только что встретила ее в гостиной. Заинтригованная и испуганная Аннет осторожно приоткрыла полог и застыла от изумления. Менее всего она готова была видеть здесь Мещерского. Nikolas смотрел на нее улыбающимися глазами, но был страшно бледен, а грудь его - перевязана. Будучи вполне сообразительным ребенком, Аннет обо всем догадалась. Nikolas приложил палец к губам, призывая молчать. Девочка кивнула головой и, гордая, что несет с собой взрослый секрет, выскользнула из комнаты.
   Но оказалось, что обладать секретом одной - трудно и совсем неинтересно. И вот однажды, когда Петя в очередной раз попенял Мещерскому за его несвоевременное исчезновение, она не выдержала и, заставив Петю побожиться, что не продаст, открыла свою тайну. Петя, конечно, тут же захотел увидеть Мещерского своими глазами и убедиться, что это не розыгрыш, на которые Аннет была большая мастерица. Они выбрали момент, когда все оказались заняты, и проникли в маменькину спальню. Nikolas обрадовался Пете. потому что скучал по нему. С тех пор дети часто навещали больного, скрашивая его одиночество и заточение.
   - И вы мне ничего не сказали! - с горьким упреком воскликнула Лизавета Сергеевна.
   - Маменька, прости нас, мы хотели, - серьезно ответил Петя, - но Nikolas просил ничего не говорить, потому что это тебя расстроит.
   - Ах, этот Nikolas...
   Дети были полны раскаяния и сожаления, она видела это, и отпустила их с Богом, больше ничего не сказав. Однако при первом удобном случае выговорила Мещерскому:
   - Вы втянули детей в интригу!
   - Это получилось совершенно случайно! Лиза, не сердись, не смотри на меня так холодно, - он попытался обнять даму, но Лизавета Сергеевна, испуганно оглянувшись по сторонам, выскользнула из его рук.
   - Мещерский, вы невыносимы, - сказала она с безопасного расстояния. В голосе дамы уже не чувствовалось напряжения, она едва сдерживала улыбку. - С вами невозможно говорить серьезно.
   - Так лучше поцелуй! - Nikolas опять приблизился так, что Лизавете Сергеевне пришлось спасаться за роялем (это происходило в гостиной). Затем последовала беготня за креслами, когда же Мещерский настиг свою жертву, открылась дверь, и в гостиную заглянула Маша. Она удивленно спросила:
   - Что вы делаете? Я слышала такой шум.
   - Разучиваем танец, - нашелся Nikolas. - Я показываю вашей маменьке фигуры польского. Вот так, мадам, чуть-чуть ближе, обнимите меня...
   Маша исчезла. Лизавета Сергеевна свалилась в кресла от хохота. Мещерский воспользовался этой брешью в обороне и украл нежнейший поцелуй.
   - Подите прочь, коварный повеса. Вы ввергнете меня в беду, - говорила дама, - А ну как вздумается сейчас кому-нибудь войти, что сочините вы на сей раз?
   Мещерский и тут нашелся:
   - Что вам стало плохо, и я решил ослабить шнуровку, вот здесь... И вот здесь...
   - Нет, вы окончательно несносны, - Лизавета Сергеевна спаслась бегством. Оглянувшись посмотреть, нет ли погони, она увидела, как Мещерский, страшно побледнев и схватившись за грудь, оседает в креслах.
   - Что? Что? - немедленно бросилась к нему Лизавета Сергеевна.
  - Дышать ... трудно, - еле выговорил Nikolas и потерял сознание.
   Мужественная дама немедленно послала за доктором, его нашли не сразу, за это время Лизавета Сергеевна пережила все стадии отчаяния и страха, пытаясь привести юношу в чувство. Явившийся доктор дал ему нюхательной соли, растер виски, озабоченно прослушал пульс.
   - Что это я, как кисейная барышня... - с трудом проговорил Мещерский, едва очнулся.
   - Молчите же! - сердито прикрикнула Лизавета Сергеевна. - Это все ваши преждевременные купания, беготня.
   - Ну что ж, - задумчиво проговорил Крауз, - после такой раны можно ожидать чего угодно. Боюсь, как бы не было осложнений. Вам надо поберечься, милостивый государь, если хотите окончательно излечиться. Потерпите уж.
   Вряд ли он имел в виду то, о чем подумала, покраснев. Лизавета Сергеевна: она мысленно божилась, что те несколько оставшихся до отъезда дней будет беречь его покой и здоровье, как зеницу ока. Препроводив Nikolas в его комнату, она обсудила с доктором возможность участия Мещерского в намеченном пикнике.
   - Если коляска достаточно покойна, почему бы нет. Ему надо чаще бывать на свежем воздухе, - ответил Крауз.
   Пока идут сборы, Лизавета Сергеевна предложила доктору выпить кофе. Они расположились в гостиной.
   - Я давно собираюсь спросить вас, но все недосуг, что у вас теперь с Машей, после той истории? Вам удалось ее успокоить, судя по всему.
   Крауз побарабанил пальцами по столику, затем рассказал:
   _ Вы знаете, какая у Марьи Владимировны деликатная природа: чуть что - в обиду. Увидев нас тогда в вашем будуаре, она, конечно, подумала самое худшее. А мне, как назло, ничего убедительного не пришло в голову, чтобы соврать. Да и не умею я. Марья Владимировна не желала меня слушать, кричала, что больше не хочет видеть меня в доме, и потребовала, чтобы я немедля уехал. Я подчинился. После мне принесли письмо, в коем Марья Владимировна выражала сожаление о происшедшем и просила вернуться. Мы больше не обращались к этой истории, но днями она меня снова спросила, что же было тогда. Я не знал, что ей отвечать, и Марья Владимировна явно собирается надуться, а это очень некстати, вы понимаете.
   - Я думаю, Иван Карлович, теперь можно все рассказать о Nikolas. Меж вами не должно быть неясности, иначе нельзя идти под венец. Тем более что младшие дети давно все знают. Было наивностью полагать, что они глупее нас.
   - Итак, - без лишних вопросов подвел итог Крауз, - я теперь же иду к Марье Владимировне и рассказываю ей обо всем. Мерси, мадам, это очень облегчит мне жизнь. - Поцеловав даме руку, он очень скоро удалился.
   Сборы, наконец, закончились, и два экипажа двинулись по проселочной дороге. Стоял один из самых любимых августовских дней, когда небо звенит синевой, солнце не жжет, а нежно ласкает, и ветер зовет далеко-далеко...
   Все были веселы, пели, смеялись, только Nikolas слегка бледнел, если коляска прыгала на ухабах, и Лизавета Сергеевна грустнела, примечая это. Речь зашла об охоте: проезжали поле, знаменитое мелкой живностью и крупными птицами. Бывало, из-под ног выпархивали грузные тетерки, а то и тяжелые глухари взмывали вверх и прятались на деревьях. В глазах Мещерского зажегся азартный огонек:
   - Какова здесь охота зимой?
   - В любое время прекрасная, - ответила Лизавета Сергеевна. - Если случалось жить в эту пору в Приютино, покойный муж не вылезал из седла по осени, а зимой любил ходить в лес с проводником.
   Выгрузились у одного из многочисленных озер. Петя с кузенами бросился в лес за хворостом и дровами для костра, девочки занялись корзинками с провизией, расстилали скатерть, доставали бутылки вина.
   - Только умоляю: никаких купаний! - громко сказала Лизавета Сергеевна. - В эту пору вода уже не прогревается, как бы вам не казалось жарко.
   Впрочем. никто, кажется, и не покушался. Потянуло дымком, хлопнула пробка от шампанского, закуски были разложены на импровизированном столе. Дети бегали, шалили, смеялись, а Лизавета Сергеевна наблюдала за ними в какой-то блаженной полудреме, укрывшись зонтиком и покачиваясь в плетеном кресле. 'Остановись, мгновенье!'--думала она вслед за Гете. Мещерский возлежал на ковре, под который Тимошка напихал наломанного саморучно лапника, от сырости и холода. Потягивая вино, Мещерский не сводил глаз с дремлющей женщины. От этого взгляда исходило столько любования, нежности и тепла, что в его лучах она чувствовала себя необыкновенно уютно и спокойно.
   Из коляски достали гитару, Nikolas перебирал струны, настраивая ее, и, не успели ему запретить это делать, запел вполголоса какой-то трогательный романс. Ему не хватало дыхания, но само произведение не требовало больших усилий; благодаря этой сдержанности в манере исполнения появилось нечто чувственное, трепетное. Он не отрывал глаз от растроганной дамы, адресуя именно ей простые, незатейливые слова старого романса.
   Безусловно, все почувствовали, что между этими двумя людьми происходит нечто значительное, но Лизавету Сергеевну уже не беспокоило, какое впечатление она производит. Волна музыки и любви подхватила ее и несла в неизвестность ... Очнулась она, когда доктор подал ей гитару с просьбой тоже что-нибудь исполнить. Вино ли тому причиной или эта волна, но голос молодой женщины звенел чудесными переливами, легко и свободно. Когда все стихло, Мещерский взволнованно произнес:
   - Так, наверное, ангелы поют в раю.
   После Лизавета Сергеевна обратила внимание, что Крауз с Машей удалились на берег озера, Маша внимательно слушает жениха. Дети задумчиво расселись вокруг костра и выпекали картофель. Время от времени кто-нибудь со сладким вздохом произносил 'Хорошо!' и опять замолкал. Все чувствовали, что лето кончилось ...
  
   Вечером, после тихого ужина, Лизавета Сергеевна сидела за туалетным столиком в своей комнате и читала письмо Нины. Девочка писала о том, что ждет встречи для серьезного разговора, однако не удержалась и сообщила, о чем хотела бы говорить.
  
   - Милая маменька, - писала она, - княжна Ольга настаивает на том, чтобы я вместе с ней ехала в Петербург. Княжна уговаривает меня поступить, как и она, во фрейлины к Александре Федоровне, жить при дворе. С ее слов, это будет нетрудно, есть кому похлопотать, да и у нас ведь там папенькина сестрица, княгиня Павловская, имеет большие связи.
   Маменька, в моей голове сумбур: мне и весело и страшно. И Мишель мне очень советует ехать в Петербург, ко двору. Он служит там в конногвардейцах. Маменька, Ваше слово все решит. Княжна Ольга много рассказывала, как они живут, какие праздники устраиваются при дворе, гулянья, балы. Но, маменька, это пустяки! Вы не думайте, что меня заботит только то, какие цветы приколоть к бальному платью или какую выбрать шаль. Княжна рассказывает об интересных шарадах с живыми картинами на сюжет пословицы, а к костюмированным балам стихи пишут знаменитые поэты. Гулянья в Петергофе, морские прогулки по заливу с государем и государыней, лучшие театры, концерты. Там собирается весь цвет столицы, столько умных, известных людей. Маменька, там жизнь!
   Зимой мне исполняется семнадцать лет, и что дальше? Вы найдете мне богатого жениха, как Маше, я выйду замуж и все? Маменька. Мне кажется, я создана для другого! Мишель уверяет, что у меня чудесный голос (это от вас, маменька!), что я могла бы иметь успех в свете.
   Помните, Вы не захотели отдать меня в Елизаветинский институт. Вы сказали, что не хотите доверить меня чужим людям, и сами дадите мне нужное воспитание. Я была маленькая, я боялась разлуки с вами и с папенькой, с братьями и сестрами. Но ведь теперь я выросла, а братья служат в Петербурге. Милая, дорогая, мне кажется, сейчас решается вся моя жизнь! Впрочем, как вы скажите, так и будет. Тетушка Алина скоро везет нас в Москву, я буду ждать вашего возвращения. Я так соскучилась, что чуть не плачу.
   А Мишель завтра уезжает, и мы больше не увидимся, коли я не приеду в Петербург... Маменька, фрейлинам дают шифр, они носят особенные платья и живут при дворе, в покоях Александры Федоровны. Она такая добрая, заботливая! Жизнь фрейлин подчинена распорядку, за ними строго взирают. Вы не волнуйтесь, никакого праздномыслия. Александра Федоровна часто сама выдает замуж девиц или помогает сватовством. Фрейлины удачно выходят замуж за дипломатов, за иноземных принцев или герцогов.
   Маменька, мне страшно... Неужели я и вправду выросла и больше не ваша маленькая, глупенькая Нина, которая любит взбитые сливки и мороженое? Это лето заканчивается, а мне кажется, что кончилось детство и впереди непонятная взрослая жизнь...
  
   Лизавета Сергеевна почувствовала, что плачет. Читая эти строки. Как быть? Оторвать ребенка от своей груди, послать в мир чуждый, но блистающий, волнующий своей притягательной силой? В свое время у нее был выбор: жить при дворе или вернуться в родную Москву. Надо ли дать Нине такую возможность - самой решить свою судьбу? Конечно, родственники мужа с радостью помогут девочке, похлопочут и устроят ее ко двору, но нужно ли это?
   Она вздрогнула, услышав за своей спиной:
   - Печальные известия?
   - Вы напугали меня, Nikolas, - упрекнула его женщина, поспешно утирая слезы. - Нет, известия самые утешительные: Нина влюбилась, Нина рвется в Петербург, мечтает стать фрейлиной.
   - Вас это огорчает? - участливо заглянув ей в глаза, спросил Мещерский.
   - Нужно ли это? Зачем?
   - Это ее жизнь. Пусть попробует, она отважная девочка, - с теплой улыбкой сказал Nikolas.
   Лизавета Сергеевна задумалась, не отвечая и глядя перед собой. Мещерский, не решаясь ее беспокоить, устроился в креслах с книгой.
   В дверь заглянула Палаша.
   - матушка-барыня, страсть как спать охота, а вы все не кличете! - Она увидела Nikolas, и лицо ее приобрело игривое выражение. Однако игривость тут же исчезла, стоило хозяйке отозваться:
   - Поди прочь, я сама справлюсь. И не смей ухмыляться!
   Палаша сочла безопасным поскорее ретироваться.
   - Вот что у нее теперь в голове? Ведь понесет в девичью свои ухмылочки, разукрасит побасенками, а завтра все девки меня опять начнут замуж выдавать. Никуда от них не спрячешься! - негодовала Лизавета Сергеевна.
   - Зачем же прятаться? - Nikolas подошел и обнял ее пышные, обнаженные плечи. - Ангел мой, выходите за меня - это лучший способ наложить на все рты печать безмолвия.
   - Ах, вы опять! - страдальчески воскликнула дама. - Я уже дала вам ответ, не так ли?
   Мещерский отнял руки и вернулся в кресла.
   - Разве с того момента ничего не изменилось? - упавшим голосом спросил он. - Ничего?
   - Для меня - нет, - твердо ответила Лизавета Сергеевна.
   - Для того ли воскресили вы меня, чтобы лишить всякой надежды?
   Лизавету Сергеевну отрезвили интонации его голоса. Припомнился разговор накануне дуэли, и она поняла, что должна по-прежнему беречь юношу от опрометчивых шагов. И здоровье Мещерского требовало снисходительного к нему отношения.
   - Николенька, отложим этот разговор. К чему омрачать последние дни?
   Он горько усмехнулся.
   - Боитесь, кабы я снова чего не натворил? Не волнуйтесь, теперь я научен, сколь переменчив характер любви...
   Nikolas учтиво поцеловал ее руку, и, не успела она вымолвить слова, скрылся за дверью. Лизавета Сергеевна сердито зазвонила в колокольчик, вызывая горничную.
  - Ничего, Москва все излечит, - ворчала она при этом.
  
   День отъезда был назначен. Оставшееся время пролетело в хлопотах и сборах, улаживании разных хозяйственных дел, и для обитателей усадьбы печальным и необратимым фактом представилось явление назначенного срока. Накануне отъезда явились Волковские - попрощаться. Они оставались в имении на зиму: для жизни в городе не хватало средств, а надо было подкопить приданого.
   Наталья Львовна определенно высказалась по этому поводу:
   - И что прикажете делать? За кого мне выдавать дочерей? За соседних помещиков, которые живут в избах, как крестьяне, и сроду хорошего общества не видели? Нет, я зачахну в этой глуши! Юрию Петровичу все равно где бездельничать, а мне нужно общество, внимание, наряды!
   Лизавета Сергеевна сказала, чтобы только что-то ответить:
   - Приезжайте к нам, на ярмарку невест. Бог даст, найдете женихов для девочек.
   - Ах, дорогая, добрый ангел, если бы вы нас приютили, а то ведь нам в Москве негде голову приклонить! (Она как-то совершенно забыла о своих сестрах и родственниках Юрия Петровича, которые жили в Москве и очень ее недолюбливали, впрочем, взаимно.) Вот продадим урожай и к Рождеству приедем. Не так ли, папочка?
   Волковский, до сих пор чувствующий себя неловко в присутствии Лизаветы Сергеевны, ответил безучастно:
   - Делай, что хочешь, душенька, а у меня здесь добрая охота, в Москву я не ездок.
   Лизавета Сергеевна поняла, в какую ловушку она попала, но было поздно. Оставалось только надеется, что эта затея у Волковской провалится, и что-то помешает ей воспользоваться гостеприимством Львовых.
   Наталья Львовна, казалось, вовсе не удивилась, когда встретила в доме Мещерского. Она поджала свои хорошенькие губки и жеманно протянула ему руку для поцелуя, при это бросив сочувственно-понимающий взгляд Лизавете Сергеевне, будто хотела сказать, что ее не надо стесняться, она и так все знает. Это гримасничанье чрезвычайно рассердило хозяйку, но она никак себя не выдала. Да и не до того было.
   Лизавета Сергеевна провела целый день в делах, запершись с управляющим в кабинете, сверяя счета, проверяя амбарные книги и подсчитывая будущие доходы. Была назначена условная сумма, которую управляющий вышлет хозяйке, за вычетом, разумеется, его жалованья. Уговорились о постоянной переписке, чтобы держать помещицу в центре всех событий и дел, творящихся в Приютино. Оставалось уповать на совесть управляющего, который, впрочем, как все немцы, был по-своему точен и педантичен. Он делал все, от него зависящее, крестьяне его побаивались и уважали.
   Дети загрустили. Они слонялись без дела по дому, мешались под ногами, и никак не хотели поверить, что покидают родное Приютино на столь долгий срок. Игры не ладились, книжки казались скучными, нитки путались в канве. Одна тетушка невозмутимо восседала за карточным столиком и раскладывала пасьянс. Она не собиралась никуда ехать, решив остаться здесь на зиму. Лизавета Сергеевна была ей весьма признательна: все же хоть какой-то надзор за усадьбой, да и дворня будет меньше воровать. По первопутку пойдут обозы в Москву с провизией и всякими припасами, чтобы в городе лишнее не тратить на охотный ряд. Тетушка обещалась проследить, чтобы отправлялось все доброе и свежее, а заготовки делались по нужной рецептуре.
   В деревенской кузне ковали лошадей и чинили экипажи, готовя их к долгому переезду. Тимошка следил, чтобы лошади выпасались. Как следует, сам набивал мешки с сеном. Но в последний момент было решено все же ехать на почтовых, а не на своих, иначе бы тащились дней пять. Так же можно было обернуться и за двое, если повезет.
   Одним словом, в доме все было вверх дном. Укладывались вещи, необходимые в Москве, готовилась провизия на долгую дорогу, дорожные платья, зонтики, плащи, тюфяки и прочая. Погода обещалась сухой и солнечной, но кто знает?..
   Кроме тетушки, пожалуй, только Мещерский еще был чужд суеты. В последние дни он подолгу гулял в лесу, исчезая сразу после завтрака, иногда не являясь даже на обед. Все отметили его тяготение к одиночеству и чрезмерную грусть в лице. Петя с сожалением оставил все попытки разделить его досуг и занялся катанием по озеру на лодке.
   Лизавета Сергеевна одна понимала, что происходит с Мещерским. Последняя размолвка нанесла ощутимый урон их отношениям. Nikolas избегал встречаться с дамой и очевидно страдал. Она понимала это, но не знала, как исправить положение, решив отдаться в руки судьбы. Судьба же распорядилась по-своему, не без жестокости.
   Найдя пустячный повод заглянуть к Мещерскому перед отъездом, Лизавета Сергеевна не застала его у себя. Она решила подождать немного и оглядеться вокруг. В комнате по-прежнему чувствовался легкий запах табака, смешанный с запахами кожи, книг и каких-то поздних полевых цветов, которые стояли в вазе на окне. И опять на столе был разложен письменный прибор, разбросаны обгрызенные перья, смятые листы бумаги. Дама подняла один из них и невольно прочла: Эта победа чуть не стоила мне жизни. Женщина, о которой я мечтал столько лет - моя! С этим восторгом ничто не сравнимо. Поверьте мне и помогите. Победа может оказаться иллюзией, тем больнее сознание бессилия и надвигающейся пустоты. Протяните мне руку, Вы должны меня понять, ведь никто так не знает меня, как Вы. Без вашего благословения невозможно счастье для меня. Жду Вашего решения. Она и Вы? Она или Вы?
   Путанные строчки расплывались, невозможно было читать от слез, и Лизавета Сергеевна смяла и отшвырнула от себя листок. 'Он смеет писать своей Катеньке о победе? Он хвастает победой и ставит меня с ней на одни весы!' Бедной женщине казалось, что сбылись самые дурные ее предчувствия. Подобно Хлестакову, который бахвалился перед Тряпичкиным, Мещерский сообщал кузине о победе над дамой и просил ее, Катеньки, благословения...
   Уже не дожидаясь Nikolas, она побрела куда глаза глядят, подальше от этого места, где ей открылась такая жестокая истина. 'А может, он еще заключил пари, как его герой из водевиля, вот была бы потеха!! - холодея от ужаса, думала Лизавета Сергеевна. Опять все рушилось, а она не должна была даже виду подать, как страшно ей и тяжело. Прощание с усадьбой, с лесом, озером, садом вовсе не облегчали ее скорбной участи.
   По традиции, сложившейся годами, она должна была перед отъездом пойти одна и проститься с озером, постоять у зеркальной глади и в последний раз хлебнуть живительного воздуха, напоенного природной энергией. В смятенных чувствах отправилась Лизавета Сергеевна к озеру. Печаль давила ее к земле и, казалось, ломала крылья. Тоска по Nikolas, память ушедшего лета и блаженного счастья стискивала сердце, от этого тяжело было идти по песчаной тропинке. 'Вот и все. Прощай, мой лес, мое лето, моя любовь, - думала она. - Все правильно, так и должно быть. Только в романах случается благополучная любовь...'
   Лизавета Сергеевна даже не удивилась, когда заметила у купальни стройный силуэт Мещерского. Это был еще один ход в шахматной партии судьбы. Не дрогнув, дама приблизилась к Nikolas, без слов взяла его лицо в ладони и долго, пытливо всматривалась в его ясные глаза. Он принял это как должное и ответил ей печальным взглядом. Лизавета Сергеевна жестом отчаяния приникла к теплым, родным губам и на секунду забылась в сладостном обмане. Затем, решительно отстранив от себя любимые руки, твердо сказала:
   - А теперь ступайте. Мне надо попрощаться с озером.
   Мещерский, так и не сказав ни слова, покорно удалился, не смея поднять на нее глаз.
   Она долго плакала и чувствовала, как со слезами уходит боль и отчаяние, а в душе поселяется безжизненная пустота.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА 7.
  
   Москва встретила путешественников пасмурным небом и мелким дождем. Вероятно, это было компенсацией за столь удачный путь: дороги сухие, лошади свежие, смотрители угодливые (совершенно невиданное явление!), так что на третьи сутки они были уже в Москве. И все последующие дни, загруженные устройством, заботами, визитами и подготовкой к свадьбе тоже можно было счесть компенсацией за роскошное лето.
   Небольшой домик Львовых торцом выходил на Пречистенку, а фасад же и вся усадьба с флигелем, конюшнями и всякими хозяйственными постройками располагались в переулке. Был даже небольшой сад, жалкое подобие приютинского. Лизавета Сергеевна любила этот дом, он принадлежал еще ее родителям. В двенадцатом году сильно погорел и был восстановлен, пристроена мансарда.
   Лиза была совсем ребенком, но хорошо помнила, в каких страшных руинах предстала Москва, когда ушли французы, и ее семья вернулась на родное пепелище. Вся Пречистенка изрядно пострадала, но отстроилась удивительно быстро. Когда же Лизавета Сергеевна воспитывалась в институте, потом вышла замуж и окончательно перебралась в Петербург, она тосковала по дому и уговаривала мужа переехать в Москву. Однако пока генерал служил, об этом не могло быть и речи, Лизавета Сергеевна изредка приезжала в Москву навестить родных, а затем - чтобы проводить их в последний путь. Дом опустел; дворник Фома, нянька Василиса да ключница Настасья остались ждать хозяев и блюсти порядок, а уж как обрадовались, когда Львовы, наконец, перебрались в Москву. После декабря двадцать пятого года в Петербурге сделалось душно: многие друзья и родственники генерала оказались причастны к бунту, осуждены и сосланы. Сам Владимир Петрович ушел в отставку, и больше ничто не мешало ему уважить просьбу супруги.
   И вот теперь, стоило Лизавете Сергеевне после долгого отсутствия вдохнуть знакомый запах, погладить старые изразцы, пройтись по анфиладе маленьких, уютных комнаток, как душевная буря улеглась, показалось, что все, как прежде, просто и спокойно в ее жизни, и нет ничего важнее сейчас, как послать за Ниной, которая, должно быть, давно в Москве, гостит у тетушки Алины и ждет не дождется возвращения семьи. Прошла и тяжесть, давившая на сердце после расставания с Nikolas.
   В тот момент у нее хватило мужества не заплакать, а прибегнуть к рассудительности и здравому смыслу. Раскланявшись с доктором и попрощавшись с детьми, которые с порога бросились показывать ему дом, Мещерский, заметно волнуясь, попросил Лизавету Сергеевну уделить ему несколько времени.
   - Я хотел бы говорить с вами наедине, - добавил он, видя, что все присутствующие заинтересованно слушают.
   - Хорошо, - несколько смешалась дама. Она провела Мещерского в свой кабинет, где прислуга только сняла чехлы с мебели и стерла пыль. Сев за стол, она заранее предотвратила все попытки сблизиться с Nikolas, он это понял и, еще более волнуясь. Стал говорить:
   - Я должен вам сообщить, что писал отцу и просил его разрешения на брак.
   - ?!
   - Я не назвал вашего имени, писал только о своей любви к вам и желании навсегда соединиться с вами. Отец ответил категорическим отказом. Более того, он пишет, что мне рано жениться, я еще не послужил отечеству и ничего не совершил. Если же нарушу его запрет и женюсь помимо его воли, он откажет мне в наследстве. Отец добрый и умный, я уверен, если он узнает вас поближе, то непременно благословит нас. Я хотел писать ему и убеждать, но решил это сделать при встрече. Встревоженный моими намерениями, отец, кажется, собирается приехать в Москву.
   Лизавета Сергеевна не была готова к такому повороту.
   - Nikolas, вы, очевидно, не берете в расчет мое согласие и говорите о браке, как о чем-то давно решенном между нами.
   Мещерский тем не менее продолжал:
   - Я должен был испросить отцовского благословения. Если же он определенно не захочет меня понять, я брошу университет и пойду на военную службу, чтобы вовсе от него не зависеть!
   - Nikolas, вы, кажется, не слышите меня или не хотите слышать? Я не давала вам согласия на брак и по-прежнему считаю это невозможным.
   Мещерский помолчал, потом тихо спросил:
   - Но ведь вы любите меня, по крайней мере так говорили. Или все же нет?
   Лизавета Сергеевна вновь смешалась.
   - Да, и ничего в моем чувстве к вам не изменилось. В любви, видимо, нет возраста, но не в браке. Подумайте же, Николенька, через десять-пятнадцать лет вы все еще будете красивым молодым человеком, а я!..- ее горло перехватила судорога, и она не смогла договорить.
   - Есть вещи, которые не подвластны разрушительной силе времени, не так ли? - Мещерский смотрел сурово и непреклонно. - От того, что ваши щеки лишатся румянца, вы не перестанете быть моей любимой, той, какой я вас знаю сейчас.
   - Вы ничего еще не знаете об этом, ничего! - возразила дама, тронутая его верностью и чувствуя, что теряет твердость духа. - Вы очень молоды, и жизнь представляется вам долгой, бесконечной, а она такая короткая... Если вы ошибетесь - по молодости это простительно - у вас еще будет возможность все исправить, переиначить; мне же ошибка станет смертным приговором. Я не имею права на это, я не одна, поймите же! И помогите, я действительно вас люблю и мне трудно говорить это сейчас.
   Мещерский внимательно слушал ее, при последних словах он сделал попытку приблизиться, но Лизавета Сергеевна властным жестом остановила его.
   - Да, теперь я хочу просить вас о помощи.
   - Все, что будет вам угодно! - уверенно произнес Nikolas.
   - Обещайте, что постараетесь не бывать у нас, это поможет и мне и вам. Если вы действительно любите меня, как говорите, то исполните это. Поверьте, так будет лучше для всех, - сейчас она сама верила в это.
   Мещерский молчал, играя скулами.
   - Обещайте же.
   - Хорошо, - медленно произнес Nikolas. - Насколько я понимаю, вы отказываете мне от дома...
   Лизавета Сергеевна окончательно расстроилась:
   - Вы сами убедитесь, что время и разлука излечивают от всего!
   - Да, конечно, - холодно ответил Мещерский и, поклонившись, вышел.
   'Вот и все', - подумала Лизавета Сергеевна. Облегчения она не испытывала, только все ту же тяжесть, которая давила на сердце. И даже открытие, что письмо, прочитанное ею пред отъездом из имения и принесшее ей столько горя, писалось Мещерским не Кате, а, скорее всего, отцу, нисколько не смягчило этой тяжести...
   Нина приехала очень скоро, будто только и ждала, когда за ней пришлют. Началась веселая суматоха: столько всего надо было рассказать, показать. Но главный разговор отложили на вечер. Лизавета Сергеевна еще никак не могла решить, что делать с Ниной, ей необходимо было с кем-то посоветоваться. Она еще раз прошлась по дому, дала кое-какие распоряжения. Нужно было помочь Палаше разобрать вещи, похлопотать об ужине. А главное - заглушить окончательно мысли о Nikolas, об обиде, нанесенной ему...
  
   Первый визит нанесла Марья Власьевна Аргамакова, дама из породы всемогущих московских тетушек, заправляющих в обществе всеми делами, и семейными, и государственными. Она доводилась дальней родственницей покойному генералу; в шестьдесят лет была бодра, деятельна и легка на подъем. Прослышав от тетушки Алины о возвращении Львовых и, как всегда, не дожидаясь приглашения, Аргамакова явилась с визитом, или на разведку.
   Дом наполнился ее громким, властным голосом, Марья Власьевна успевала все подмечать, всем дать указания, включая и самих хозяев. С порога она одновременно выругала, впрочем. довольно добродушно, дворника за пыль, своего лакея за нерасторопность, расцеловала девочек и достала из ридикюля какие-то безделушки в подарок, Аннет сунула горсть конфет. Завидев спустившуюся из своих покоев хозяйку, Марья Власьевна встретила ее громкими замечаниями:
   Что это ты, мать, все в девушку рядишься? Корсеты, локоны, цветочки, бантики! Тебе уж в пору чепец с лентами да за вязанье! Ну, здравствуй, - они расцеловались по московскому обычаю. - Однако хороша, хороша, деревня пошла на пользу. Ну, с невестой вас!
   Лизавета Сергеевна не выразила удивления, зная, как быстро разлетаются по Москве все новости и слухи. Приглашая гостью в столовую, куда уже принесли самовар, она спросила:
   - Одобряете ли выбор, Марья Власьевна? Я долго сомнвалась, но доктор Крауз видится мне очень порядочным и деловым, к тому же с капиталом.
   Аргамакова по-хозяйски расположилась за чайным столом, подгоняя прислугу. Маша, как всегда, помогала разливать чай.
   - Позволь, как же, давеча я слышала у Ахросимовых, что жених - молодой Мещерский, племянник Авдотьи Федоровны?
   Лизавета Сергеевна уронила ложечку на пол, а Маша перелила чай, не повернув вовремя кран у самовара.
   - Вовсе нет, он просто гостил у нас, - пролепетала хозяйка.
   - Гостил? А? - непонимающе уставилась на нее Марья Власьевна.
   Тут вступила Маша:
   - Марья Власьевна, я выхожу за Крауза, свадьба на Покров.
   - Что ж, матушка, из наших никого не нашлось, что за немца идешь?
   Маша строго взглянула на Аргамакову:
   - Он из наших, немец только по фамилии.
   - Все равно немец, будь хоть в десятом колене. Вон тут, на Остожье, у немцев-профессоров Заведение лечебных вод, кажется. Не его ли? Все с ума посходили, лечатся. А откуда, спрашивается, в Москве минеральные воды? Чай, не Кавказ...
   - Так искусственные же, - отвечала Лизавета Сергеевна.
   Однако марья Власьевна вернулась к интересующему ее вопросу.
   - А Мещерский-то все был бы лучше. Он и богат, и родовит, и хорош собой. Или не приглянулся? - Марья Власьевна пихнула Машу в бок.
   - Я Ивана Карловича люблю, - твердо ответила Маша и, покраснев, посмотрела на маменьку.
   Аргамакова обняла ее и громко расхохоталась:
   - Ну-ну, не сердись, душа моя! Бог с ним, пусть будет Иван Карлович. Только досадно мне, что такого жениха упускаете. На нашей ярмарке невест его быстро приберут к рукам. А у вас еще невесты подрастают.
   Лизавета Сергеевна обожгласт чаем. Чтобы перевести разговор в другое русло, она сказала:
   - Кстати, о Нине. Мне необходим ваш совет, Марья Власьевна.
   Накануне этого визита на переговорила с Ниной и обещала скоро дать решительный ответ на ее просьбу отпустить в Петербург. Плохо спала ночь и все думала, как поступить. Страшно за дочь, которая выросла дома среди любящих и родных людей. Нина доверчива, слишком чувствительна и искренна. К тому же еще влюблена, судя по всему, и именно это стало основной причиной ее тяги к Петербургу.
   За лето, правда, Нина изрядно повзрослела и изменилась, сказывалась дружба с княжной Ольгой. Нина читала Бальзака, бредила двором и была где-то далеко. Лизавету Сергеевну тревожило это, хотя она понимала неизбежность ухода детей из дома в положенный срок. Знала, что невозможно прожить за них жизнь и уберечь от ошибок. Это их жизнь, их ошибки. Зная прекрасно настойчивый нрав дочери, Лизавета Сергеевна понимала, что можно только помочь, но не изменить. Во власти матери было запретить, отказать, но это, скорее всего, только усугубило бы отчуждение. Оставалось молиться, чтобы Господь уберег девочку от страшных разочарований, от светского разврата, от опустошения, от соблазнов, от измены самой себе. Оставалось надеяться, что воспитание, полученное Ниной, дало ей неплохую жизненную основу, и это ей поможет...
   Нину придется отправить в Петербург. Нелегко далось матери такое решение. Но оставалось еще конкретное его воплощение. Кто повезет Нину, кто будет хлопотать там, при дворе? Девочка уверяла, что княжна Ольга ждет ее с нетерпением и будет говорить о ней с Александрой Федоровной, но этого, безусловно, мало.
   Такими заботами Лизавета Сергеевна поделилась с Аргамаковой, надеясь на добрый совет. И правильно сделала: оказалось, что Марья Власьевна дней через десять собиралась в Петербург по своим делам. В ее планы входило остановиться у родственницы, княгини Павловской, что тоже было на руку. Все устраивалось как нельзя лучше.
   - Ты, матушка, займись гардеребом для девицы: чай, в столицу везем, императрице представлять, чтоб не выглядела купеческой дочкой. Покажем, что и мы здесь не лыком шиты. Собери все необходимое, да пошли человека на Мясницкую, в дилижансовую контору, пусть узнает, ко каким дням в Петербург отбывают, - вдохновенно распоряжалась Марья Власьевна, а Лизавета Сергеевна наблюдала за Ниной, лицо которой, обычно отрешенное, теперь осветилось живейшей радостью. Нина все поняла и благодарно улыбалась маменьке.
  
   Дни понеслись. Сборы Нины в дорогу, подготовка к свадьбе. У детей начались классы. К Пете пригласили университетских профессоров: на будущий год он держит экзамен на естественный факультет, по примеру Николеньки Мещерского. Петя много занимается, а по вечерам частенько наведывается в уютный домик на Остоженке, где живет у своей тетушки Nikolas. Он старается об этом меньше говорить, чувствуя, как все непросто с Мещерским.
   Визиты родственников и знакомых, магазины и модистки, выезды на ближние дачи, если задастся погода, - привычный ритм, привычная размеренная жизнь...
   Крауз бывал в доме Львовых каждый день, принимал посильное в свадебных хлопотах. Венчальное платье Маши было почти готово, проводились последние примерки. Крауз поднес невесте роскошные жемчуга: фермуар и серьги. До свадьбы оставались считанные дни. Венчаться решили в родном приходе, в Троице на Зубове, которая была в двух шагах от дома, а праздничный ужин готовился в доме Крауза в Гагаринском переулке, тоже неподалеку. Лизавета Сергеевна и доктор вместе писали рядную, составляли списки приглашенных, отпечатали в типографии красочные приглашения и разослали их.
   - Вот еще бы вас, любезная теща, выдать замуж, и тогда я был бы абсолютно счастлив, - сказал однажды Крауз.
   - Что это, Иван Карлович, в голову вам приходит?
   Доктор поцеловал даме ручку и продолжил:
   - Не нравитесь вы мне в последнее время, сударыня. Побледнели, пожелтели, глаза потухшие, худеете -нехорошо!
   - Ну, спасибо! Однако вы очень любезны, - хотела пошутить Лизавета Сергеевна, но произнесла это с неподдельной горечью.
   - Говорю не с целью обидеть, а как доктор. Вижу, грустите много, из лица ушла жизнь, хмуритесь часто, раздражаетесь или надолго замираете в безразличии - на вас это не похоже. С тех пор, как мы вернулись из имения, я не слышал вашего смеха. Мещерский куда-то исчез. Что происходит?
   - Не вижу здесь никакой связи, - раздраженно ответила дама. Крауз поднял брови и умолк. Лизавета Сергеевна посмотрела на него глазами, полными слез, в ее голосе послышалось глубокое страдание.
   - Девочки уходят из дома, я остаюсь совсем одна: Аня мала, а Петя... у него своя жизнь, свои интересы.
   - Вам надо выйти замуж, - мягко повторил Крауз. - Вы молоды и хороши собой, к чему хоронить себя? Брак вернет вам жизнь и прежнее очарование. Стоит только решиться, как ...
   Лизавета Сергеевна перебила его:
   - Ах, все это старая песня, - и тут же поправилась. - Простите меня, я нездорова.
   - Перед вами доктор, сударыня.
   Она поколебалась и с трудом произнесла:
   - Нет, мне нужен другой доктор. Посоветуйте, Иван Карлович, кого-нибудь, кто по женской части пользует.
   - Непременно. Сейчас же напишу записку к моему коллеге, доктору Рейссу. Он вас примет.
   Крауз долгим сочувствующим взглядом смотрел на собеседницу.
  
   15 октября.
   Давно не бралась я за свой журнал. Столько пережито, столько радостных и печальных событий, всего уж не упомнить. Одно мне стало очевидно: за единый миг счастья мы платим долгими годами страданий и тоски.
   Уж выпал снег и снова растаял. Холодно, неприютно (опять жалкий каламбур!), одиноко. Будто и не было волшебного лета. Жизнь идет, но все мимо меня. Я будто умерла: это тень ходит, разговаривает, сердится, ест, читает, а меня нет, моя душа умерла или спит где-то в хрустальном гробе, как царевна из сказки Пушкина...
   Попытаюсь восстановить события по памяти. Свадьба Маши, венчание, которое я испортила, хотя все уверяли, что это не так. Потревожила всех, но праздник удался. Маша в своем платье была подобна небесному созданию, лицо ее сияло неземной красотой, будто действительно за плечами ее стоял Ангел... И доктор преобразился перед алтарем, какие-то сокрытые духовные силы проявились в его чертах, он похорошел и просветлел пред таинством, будто и его коснулся Ангел крылом. Хор звучал сообразно случаю, высоко, мощно и необыкновенно трогательно. Я не могла удержать слез...
   Когда уже новобрачные под венцами обошли вокруг алтаря и обменялись кольцами, мне сделалось душно. Приступы дурноты все чаще повторяются и все некстати. И тут я заметила в толпе родственников бледное лицо Nikolas. Дальше не помню: я потеряла сознание. Очнулась уже в карете, меня довезли до дома и уложили в постель. Я не поехала к Краузу на торжественный ужин, но потом узнала, что там был Nikolas, Маша с женихом послали ему приглашение, не сказав мне ни слова. Скорее всего, они это сделали ради меня.
   Через несколько дней после свадьбы Марья Власьевна увезла Нину с новой горничной и объемным багажом в Петербург. Мы условились, что они будут писать каждую неделю, сообщать о продвижениях и обо всем, что им интересно.
   Нина волновалась перед отъездом, беспокоилась о моем здоровье и очень радовалась близким переменам в ее жизни.
   - Маменька, я вас очень-очень люблю! - сказала она, целуясь на прощание. Я перекрестила мою дорогую девочку и мысленно помолилась о благополучном пути. Теперь жду известий. Послала с Ниной, кроме прочих, письмо Тане, чтобы не оставила заботой и помогла, коли понадобится.
   А теперь о самом главном. Мои предположения подтвердились: я беременна. Доктор Рейсс определил это наверное. Трудно передать, что почувствовала я тогда: и безумную радость (сбылась самая заветная мечта!) и одновременно страх, испуг перед будущим... Почему-то уверена, что это будет сын: все признаки, как о ту пору, когда я носила моих мальчиков. С девочками я так не страдала. Я уже люблю его, моего маленького ангела. Самое горькое чувство - от сознания, что он в блуде зачат и рожден будет вне закона. Какая судьба ожидает бедное создание?
   Я никому не открылась, даже доктору Краузу. Тяжко одной нести груз тайны, и все острее и острее тоска по отцу моего будущего младенца. Ничего не могу поделать с собой: моя любовь все сильнее и только окрепла за дни разлуки. Теперь это чувство приносит мне неизъяснимые страдания. Каждое упоминание о Nikolas больно ранит истерзанную душу. Впрочем, я мало знаю о нем. Петя давеча проговорился, что его без переэкзаменовки зачислили на последний курс университета. Я так благодарна детям, что не докучают расспросами, они удивительно чутки, мои дети...
   Я перестала выезжать, да и не с кем: девочки не со мной. На детские утренники Аню и Петю возит англичанка. Я погрузилась в домашние хлопоты, стала безразлична к себе. Только он, маленький комочек, который живет во мне, стал средоточием всей соей жизни. Но по ночам, когда сон долго нейдет, я грежу о самом нежном, о самом родном, о самом любимом... И теперь невозможно поверить, что он где-то есть, что кто-то слышит его дивный голос, смотрит в его ясные глаза, может, даже целует его родинки, как я когда-то, касается его рук. Кто, кто? Почему это не я? В памяти всплывает каждая мелочь, сдержанная улыбка в уголках губ, интонации его голоса. Я мысленно воссоздаю в памяти и переживаю заново каждую нашу встречу. Вспоминаю с телесной тоской его сильные, ласковые руки, его теплые губы, долгие поцелуи. Теперь частица этого любимого существа живет во мне, что может быть прекраснее и желаннее? О, как хочется, чтобы мой малыш походил на него! Конечно, он обязательно будет его маленькой копией. Я знаю, если мать сильно этого желает, так и получается....
  
   Слезы капали на бумагу, чернила расплывались. Совсем слаба стала, подумала Лизавета Сергеевна. Не успела она поставить точку, как в дверь кабинета постучались, и вошел слуга с докладом:
   - Господин Мещерский просят принять!
   Она вцепилась в подлокотники кресел так, что побелели костяшки пальцев. 'Боже, я совсем не убрана!' - мелькнула мысль. Скрепившись духом, хозяйка ровно отвечала:
   - Проведи его в гостиную, пусть ждет, - и поспешила к себе, чтобы переодеться и причесаться.
   Пришлось вызвать Палашу: руки не слушались, и сердце падало куда-то. Перебрав несколько платьев она остановилась на шелковом бежевом. Палаша удивленно смотрела на разор, царивший в комнате.
   - Скорее, скорее! - твердила Лизавета Сергеевна, лихорадочно прилаживая шиньон.
   - Матушка-барыня, дайте-ка я сама. И зашнурую, и причешу. Не убивайтесь так, не на пожар, успеем.
   Лизавета Сергеевна отдалась в руки горничной. Сев перед туалетным столиком, она увидела в зеркале постаревшее лицо: опущенные уголки губ, синева под глазами, нездоровая бледность, тусклый взгляд. 'Он не должен видеть меня такой!' - прошептала бедная женщина и принялась оживлять черты при помощи всяких женских хитростей. Через четверть часа перед зеркалом стояла привлекательная молодая дама в нарядном платье с туго затянутой талией. Глубоко вздохнув, она поспешила вниз, в гостиную. Палаша, изнывая от любопытства, следовала за ней на безопасном расстоянии.
   Навстречу Лизавете Сергеевне с кресел поднялся высокий худощавый мужчина лет сорока пяти с неуловимо знакомыми чертами. Чуть вытянутое лицо с раздвоенным слегка подбородком, темные волосы, не знающие щипцов парикмахера с сединой на висках, по-юношески стройная шея, рисующаяся в распахнутом вороте белоснежной рубашки, с изысканной небрежностью завязанный галстук. Пока Лизавета Сергеевна переживала разочарование и вопросительно разглядывала его, незнакомец заговорил:
   - Сударыня, позвольте представиться: Алексей Васильевич Мещерский. Покорнейше прошу простить за самовольное вторжение, но мои дела не терпят отлагательства.
   Дама медленно опустилась на софу и еле выговорила:
   - Я слушаю вас.
   Ее разочарование было столь велико, что предисловие к речи старшего Мещерского она пропустила мимо ушей, уловив только самую суть. Алексей Васильевич говорил, что решил ехать в Москву, узнав о намерении Nikolas жениться. Приехать раньше не мог, пока не собрали урожай. Теперь же он застал Николая совсем в других настроениях: тот сообщил о намерении оставить университет и отправиться на Кавказ, в действующую армию.
   - Как на Кавказ? - жалобно переспросила Лизавета Сергеевна.
   - О женитьбе, заметьте, больше ни слова, - продолжал гость. - Я грозился лишить его наследства, коли он женится, не окончив курса.
   - Но как же, ведь он уже не дитя и мог бы сам решить свою судьбу! - вдруг возмутилась дама.
   - Вот он и решил, - опять как-то узнаваемо усмехнулся Алексей Васильевич.
   - А что же вы хотите от меня? - испуганно спросила Лизавета Сергеевна.
   - Сударыня, я знаю, с каким почтением относится к вам мой сын. Вы, очевидно, принимаете в нем участие и наверняка вам известно имя той особы, на которой хотел жениться Николай. Мне необходимо убедиться, что его новое решение не связано с моим отказом.
   - А если связано, вы переменитесь?
   - Нет. Но я надеюсь, что его избранница прольет свет на нынешнее состояние моего сына. Скажите, кто она? Кто-нибудь из ваших дочерей?
   Лизавета Сергеевна в замешательстве молчала. В иные времена она бы нашлась, как поставить на место дерзкого гостя, но теперь...
   - Алексей Васильевич, Nikolas не давал мне полномочий вмешиваться в его личные дела. Расспросите обо всем его самого.
   - Он не желает ничего объяснять. Что вы знаете об этом деле? Он не мог не посвятить вас в свои планы, - гость был неприятно резок и настойчив.
   - Но я очень давно не видела Николая Васильевича...
   Старший Мещерский удивленно посмотрел на нее, что-то обдумывая.
   - Вы отпустите его на Кавказ? - замирая, спросила дама.
   - Полноте, сударыня, вы сами изволили выразиться, что он не дитя. Николаю вот-вот исполнится двадцать один год. Остановить его я не смогу, но мне удалось взять с него слово, что до зимних вакансий он ничего не предпримет. Слово он сдержит, за это я ручаюсь.
   'Да, - с грустью подумала Лизавета Сергеевна, - обещания он выполняет'. В дверь просунулась Палаша и вопросительно взглянула на хозяйку.
   - Что, Палаша?
   - Велели сказать, что самовар на столе.
   Лизавета Сергеевна предложила гостю чай, а потом он остался и на ужин. Незаметно они увлеклись беседой о ведении хозяйства в имении, о воспитании детей, потом перешли на литературные темы и даже немного пофилософствовали. А началось все с черничного варенья, которое подали к чаю. Лизавета Сергеевна оценила ум и знания, которыми несомненно обладал ее собеседник, но где-то в глубине души она признавалась себе, что все это время искала сходства, находила и наслаждалась этим своеобразным напоминанием о Nikolas.
   Алексей Васильевич, в свою очередь, все с большим интересом всматривался в ее лицо и даже в завершении вечера попросил хозяйку спеть.
   - Николай мне писал о вашем даровании, а уж он-то разбирается в музыкальных премудростях.
   Лизавета Сергеевна впервые со дня возвращения в Москву вспомнила о гитаре и не испытала к ней отвращения. Аня и Петя обрадовались этому и потихоньку доставили инструмент в гостиную.
   За окном гудел ветер, грязь мешалась со снегом, а в доме на Пречистенке трещал огонь в печи, изразцы отдавали тепло. Лизавета Сергеевна пела, улыбаясь довольным детям, и вдруг ощутила, как уютно в доме, и в общем все хорошо, хорошо... Вот кабы еще рядом сидел Николенька, и снова можно было упиться тем, что Байрон назвал 'музыкой лица', а после насладиться теплом и молодой силой любимого, совсем раствориться в нем, забыв о себе... Черты ее ожили, голос передавал любовную тоску, а пенье несло облегчение, как слезы.
   По выражению лица Алексея Васильевича трудно было догадаться, какое впечатление произвели на него романсы хозяйки, но он надолго задумался. Пока Лизавета Сергеевна благословляла детей на ночь, гость, испросив разрешения, курил трубку, молчал, затем очнулся и спросил:
   - Однако, возвращаясь к моему делу, как вы думаете, сударыня, что вынудило Николая забыть о женитьбе и бредить Кавказом?
   Лизавета Сергеевна почувствовала, что краснеет:
   - Возможно, отказ его избранницы?
   Алексей Васильевич внимательно посмотрел на нее:
   - Отказ? Николай не из тех, кого легко сбить с толку, обычно он добивается своего.
   - Как это 'обычно'?
   Гость поправился:
   - Разумеется, речь идет не только о женщинах. Я уверен, что зимой он отправится на Кавказ, и я уже не смогу этому воспрепятствовать. Для меня важно, чтобы сын завершил курс, а там пусть хоть в Турцию, хоть в Америку, коли ему так надо! Послужить ему не мешает, иначе не сделаться мужчиной.
   - Но там убивают! - возмутилась Лизавета Сергеевна.
   - Хорош солдат, который пули боится! - усмехнулся Мещерский. - Мужчина создан для войны. Я говорил ему об этом, когда советовал идти в полк, но он распорядился иначе...
   В голосе отца слышались нотки уважения и восхищения сыном. Хотя и раздражения тоже. Оба они являли собой воплощенную мужественность и, очевидно, найти общий язык могли, но шли к этому трудно.
   - А если Nikolas жениться сейчас, вы лишите его наследства? Из-за каких-то нескольких месяцев, которые осталось ему учиться? - спросила дама.
   - Да. Так было условлено. Впрочем, возможно, я отступлюсь от своего слова, если поближе узнаю его избранницу, - Алексей Васильевич еще раз пытливо всмотрелся в лицо потерянной Лизаветы Сергеевны. Она молчала, кусая губы. Гость поднялся с извинениями, что так долго злоупотреблял гостеприимством хозяйки и утомил своим присутствием. Уже уходя, он остановился на пороге и спросил:
   - Вы позволите бывать у вас, пока я занимаюсь здесь свои дела?
   - Да-да, конечно, - поспешила ответить молодая женщина.
   - Я не смог уговорить Николая представить меня вам: сослался на крайнюю занятость, - Алексей Васильевич насмешливо фыркнул и откланялся окончательно.
   Вернувшись к себе и устало раздеваясь, Лизавета Сергеевна думала о том, что старший Мещерский скорее понравился ей, чем наоборот, что теперь многие черты любимого стали яснее, понятнее. Отослав горничную и погасив свет, она попыталась уснуть, но сон все никак не шел. Проползли томительные два часа, бедная женщина так и не сомкнула глаз. Решив больше не сопротивляться бессоннице, она встала, облачилась в пеньюар и присела к ночному столику, чтобы продолжить свои записи в журнале.
   Теперь уже ночь, и я не могу спать после визита отца Николеньки. Как он напомнил мне родные черты, звук его голоса и даже усмешку! Разлука стала еще невыносимее. Что если Nikolas исполнит угрозу и поедет на Кавказ? Боюсь даже думать об этом! Можно не сомневаться, что такая разлука окончательно убьет наши отношения, навсегда... Впрочем, не того ли я хочу? Забыть о нем, тогда уйдет эта тягостная боль, которая лишает меня сил жить! Забыть... Господи, как больно. Но ведь эта маленькая жизнь во мне никогда не даст его забыть.
   Тоска, обострившаяся ночью, как все чувства, подтолкнула страдающую женщину к решению написать Мещерскому. Одна только мысль, что она может навсегда потерять любимого и снова вернуться в одиночество, холод которого она в полной мере испытала только теперь, заставила Лизавету Сергеевну, обливаясь слезами, заполнить лист почтовой бумаги бессвязными строчками, сплошь усыпанными восклицательными знаками. Но она писала, и ей становилось легче: боль, тупая, нутряная, отступала постепенно. 'Завтра, завтра он вернется и...' А что 'и', об этом думать не хотелось. Только бы увидеть его, прикоснуться к его руке и увериться, что он есть, он живой, непридуманный!..
   Не перечитав письма, Лизавета Сергеевна погасила свечу и сразу же уснула, только коснулась подушки. Во сне она летала. Не очень высоко, но все же отрывалась от земли и взмывала вверх.
   Письмо не было отослано на другой день и на следующий тоже: Лизавета Сергеевна сожгла его на свече. Дело в том, что наутро, когда она только проснулась (довольно поздно), ей принесли записку от Алексея Васильевича, которой тот приглашал ее к своим родственникам на домашний вечер, устраиваемый в его честь. Думать было некогда: слуга дожидался ответа и чаевых. Первый порыв был отказать, но зыбкая надежда встретить там Nikolas решила все. Черкнув несколько слов, Лизавета Сергеевна отпустила посланца, наградив его полтиной. Мещерский -старший должен был заехать за ней в седьмом часу.
   Она перечитала свое письмо к Nikolas и, сочтя его совершенно безумным, решила повременить с отправкой. Те пылкие признания и стенания тоски предполагали все же необходимость видеть глаза собеседника; это такая тонкая материя, и невозможно довериться листу почтовой бумаги. А вдруг Nikolas уже разлюбил ее, ведь он молод и едва ль не слишком жив, чтобы хранить верность без всякой надежды ('А я лишила его всякой надежды!')? Или его любовь не столь сильна, чтобы выдержать испытания? У мужчин все по-другому... Что если какая-нибудь юная особа уже вытеснила из его души воспоминания лета? Все эти раздумья и сомнения истощали Лизавету Сергеевну. Надо было встретить Мещерского, заглянуть в его глаза, и в них прочитать ответ. Только тогда она откроет свою тайну.
   Глубокие размышления не помешали Лизавете Сергеевне основательно заняться подготовкой к вечеру. Она велела Палаше приготовить ванну с душистыми и успокоительными травами, принести из погреба лед для компрессов на лицо, долго раздумывала, какой выбрать наряд. Остановилась на белом газовом платье, соблазнительно открывающем роскошные плечи и грудь, похудевшие за последний месяц изрядно, но не потерявшие своей белизны и привлекательности. 'Он не видел меня в этом платье', - невольно пронеслось в голове. Между короткими пышными рукавчиками и белыми перчатками до локтя оставалась тонкая полоска обнаженной руки. Платье убиралось живыми цветами и бантом на поясе, а на согнутые руки набрасывался газовый шарф. Атласные бальные туфельки без каблуков выглядывали из-под оборок, доходящих до косточки. Талия, затянутая в корсет, казалась невероятно тонкой, а корсаж имел форму сердечка. Бальный наряд весьма пристал Лизавете Сергеевне, в нем она значительно молодела и становилась похожа на фею. Еще прическа, целое искусство: завить локоны, вплести цветы, забрать волосы на затылке в шиньон.
   К половине седьмого (в столовой пробили часы, играющие мелодию Генделя) платье было отпарено, Лизавета Сергеевна благоухала травами и тончайшим ароматом дорогих духов, локоны были завиты, корсет зашнурован. Тут-то и зазвенел колокольчик в прихожей: явился кавалер.
   Сбросив на руки лакея свой бурнус и сняв цилиндр, он вошел в гостиную. Алексей Васильевич тоже преобразился: изысканный черный фрак, бархатный жилет, белоснежная рубашка тончайшего полотна, серые панталоны и - о, чудо! - чуть завитые волосы приподняты надо лбом. В руках он держал богатую трость с бронзовым набалдашником. Произнеся слова приветствия, гость одобрительно оглядел даму и предложил ей руку.
   Их ожидала английская коляска с поднятым верхом, которая покатила на Поварскую, к богатому особняку князей Мещерских. В дороге они едва перебросились двумя фразами. Лизавета Сергеевна волновалась, зная, что ей предстоит знакомство со всеми родственниками Nikolas, и этого она боялась чуть не больше, чем встречи с самим Мещерским.
   Подъезд был ярко освещен, кареты толпились, как будто затевался большой прием. Впрочем, так это и было. Домашний вечер отличался от блестящего бала лишь составом гостей, среди которых были только свои, тем, что князь и княгиня не встречали у парадной лестницы: все входили по-свойски, а также тем, что танцевали под фортепьяно, а не под оркестр.
   Страхи Лизаветы Сергеевны были напрасны. Она сразу обнаружила знакомых, которые ласково ее приветили и занялись ею. Алексей Васильевич на время куда-то исчез, представив спутнице свою кузину Авдотью Федоровну, тетушку Nikolas, у которой тот проживал. Она являла собой добродушнейшее существо, была смешлива, кругла, носила на голове малиновый ток невероятных размеров и лорнет на цепочке. Из кармана ее платья выглядывала книга, так не вяжущаяся с обстановкой вечера.
   Авдотья Федоровна выразила восхищение красотой и нарядом собеседницы, а так же с восторгом говорила о Пете, которого, по ее словам, она любит, как сына.
   - Попомните мои слова, у этого молодого человека великое будущее, - повторяла она.
   - А у вас есть дети? - поинтересовалась Лизавета Сергеевна, зная о ее вдовстве.
   - Только дочь, мне далеко до вас: я рано овдовела. Да вон же она, вместе с Николашей и Сережей. Сонечка. Душенька, поди сюда, - позвала Авдотья Федоровна бледную, худенькую девушку, платье которой было увито цветочными гирляндами, а на лице, не лишенном юной прелести, застыло несколько брезгливое выражение. Обратившись в ее сторону, Лизавета Сергеевна неожиданно встретилась глазами с Мещерским, его странным, серьезным взглядом, который долгое время представлял для нее загадку. Сердце затрепыхалось под корсажем, как пойманная птичка. Оба студента были одеты в студенческие мундиры. Лизавете Сергеевне вдруг вспомнилось, что Сергей совсем перестал бывать у них в связи с Машиной свадьбой. И на венчанье он не явился, хотя получал приглашение...
   Тем временем Соня приблизилась к матушке и присела в реверансе перед Лизаветой Сергеевной. Бедная женщина почувствовала себя 'московской тетушкой', к которой возят на поклон начинающих выезжать девиц. Она говорила Соне что-то ободряющее, но когда следом за ней подошел nikolas, почувствовала уже знакомый приступ дурноты. 'Только не обморок!' - мысленно заклинала дама. В поисках поддержки она стала искать глазами в толпе Алексея Васильевича. Он будто почувствовал это, мгновенно оказался рядом.
   - Мне нехорошо, уведите меня, где можно присесть, - шепотом попросила его Лизавета Сергеевна. Nikolas проводил их глазами, так и не сказав ни слова.
   Алексей Васильевич при всей его внешней сдержанности проявил неподдельную заботу и участие. Усадив даму, он принес ей воды и не отходил ни на шаг, пока той не стало лучше.
   - Эта Соня... они дружны с Nikolas? - спросила, наконец, Лизавета Сергеевна.
   Старший Мещерский усмехнулся:
   - Матушка жаждет выдать ее замуж за моего сына и даже, на мой взгляд, слегка сводничает.
   - И как, успешно? - еле выдавила из себя Лизавета Сергеевна.
   - Как видите, - он кивнул в сторону танцующей пары (танцы уже начались).
   Несчастная женщина почувствовала себя еще хуже, однако самовольно продолжила пытку:
   - Не из-за нее ли ваш сын едет на Кавказ?
   Алексей Васильевич громко расхохотался, привлекая к себе внимание.
   - Увольте, сударыня, я думаю, вам это лучше известно.
   Богатая зала была ярко освещена, пестрела движущимися фигурами. Хозяйка дома, блестящая княгиня, увлекла за собой Алексея Васильевича. По тому, как она говорила с ним, кокетничая и ласково касаясь отворота фрака, можно было заключить, что их связывает давняя родственная дружба, если не что-то большее. Несколько раз они оглянулись на Лизавету Сергеевну, и она поняла, что говорят о ней, отчего ей стало совсем неуютно.
   Неожиданно перед одинокой дамой вырос гусарский штаб-ротмистр, родственник князя, и щелкнул шпорами, приглашая на вальс. 'О, Господи, и здесь эти гусары!' - недовольно подумала Лизавета Сергеевна, но не стала отказывать. Танцевать все же лучше, чем лицезреть, как это делает Nikolas со своей барышней. Штаб-ротмистр несколько нахальничал, но ему это сходило с рук, так как внимание его партнерши было приковано к юноше в студенческом мундире.
   От назойливого гусара ее спас опять же Алексей Васильевич. Он предложил даме мороженого, проводил до стула и встал рядом. Сердце ее встрепенулось, когда она увидела, что Nikolas, усадив свою даму поближе к подругами, направился прямо к ним.
   - Вы позволите, papa? - спросил он по-французски и протянул руку Лизавете Сергеевне. Стараясь сдержать дрожь, молодая женщина покорно оперлась на эту дорогую руку. Снова играли вальс, они танцевали недопустимо близко, но, очевидно, сами танцующие этого не замечали. Лизавета Сергеевна быстро отрезвела, услышав резкое:
   - Я вижу, ваша страсть к гусарскому мундиру неистребима!
   В сердце проник яд, ей стало холодно и одиноко. Но она не думала сдаваться:
   - Как ваша к кузинам, с которыми вы росли!
   Мещерский больно сжал ее запястье, глаза его потемнели:
   - Вам доставляет удовольствие мучить меня? Что ж, я все же найду способ избавиться от вашей власти!
   Все так же больно сжимая ее руку, Nikolas проводил даму до стула и, холодно поклонившись, быстро удалился. Она вновь стала искать глазами своего надежного кавалера, с кем единственно ей становилось спокойно, Алексея Васильевича. Чувствуя себя потерянной и обиженной, Лизавета Сергеевна невольно искала в его лице крепость и защиту. И он тут же объявился, будто только и ждал, хотя мгновение назад упоенно вальсировал с княгиней.
   Музыка смолкла, княгиня обратилась к Nikolas с просьбой спеть что-нибудь. Соня села за фортепьяно, раскрыла ноты и заиграла Россини. Голос Nikolas зазвучал сильно, свободно. Исполнялась партия дона Базилио. Дыхания певцу немного не хватало, но это заметила, наверное, только самая пылкая поклонница Nikolas, которая ревниво следила за Соней и ее подружками.
   - Однако он не в голосе, - прозвучало над ее ухом. Лизавета Сергеевна удивленно взглянула на отца Мещерского, который был явно разочарован.
   - Вы слишком требовательны к сыну, - ответила дама, но сама почувствовала, что Мещерский поет несколько механистически, на публику. И втайне нехорошо порадовалась этому: она безумно ревновала. Пылкие, красноречивые взгляды Сони, которые та время от времени бросала на Мещерского, говорили о многом чуткому сердцу ревнивой женщины. Наблюдая эту немую игру, Лизавета Сергеевна не заметила, как все взоры обратились к ней.
   - Просим вас, голубушка, - безукоризненно-светски улыбалась княгиня. Алексей Васильевич одобряюще кивнул. Лизавета Сергеевна поняла, что ее просят спеть. Пришлось сесть за фортепьяно и исполнить сложный романс Алябьева. Когда смолкли рукоплескания, Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas. Тот, склонив голову к Соне, казалось, внимательно слушает ее, однако его тяжелый, неулыбчивый взгляд остановился на певице. 'Он ли это? - думала Лизавета Сергеевна. - Тот ли, кто восхищался моим пением и сравнивал с ангельским? Причина ли в ревности или так влияет город, светская обстановка?'
   Настроение ее безнадежно испортилось, не спасало и присутствие рядом внимательного кавалера. Алексею Васильевичу едва удалось уговорить даму остаться ужинать. 'Он меня больше не любит', - горько думала Лизавета Сергеевна, сидя за столом напротив Nikolas (так уж случилось!) и ловя его ускользающий взгляд. Она не могла проглотить ни куска и краснела при мысли, что еще утром готова была отправить пылкое любовное послание человеку, совершенно чужому, увлеченному сейчас интереснейшей беседой с кузиной Соней, и которому совершенно нет дела до нее, женщины, старшей его вдвое.
   За столом говорили о 'серой' литературе московских авторов, поставщиков мещанских и авантюрных романов в журнал 'Библиотека для чтения'. Поводом послужила книжка, выпавшая из кармана Авдотьи Федоровны. Алексей Васильевич определил эту литературу как чтиво для купеческих дочек и романтических вдовушек. При этих словах Nikolas взглянул на свою визави, и в глазах его появилась лукавая искорка.
   - Ну и что , голубчик Алеша, не все же о высоких материях да об идеалах рассусоливать, - вступилась за свои романчики Авдотья Федоровна. - У ваших умных авторов герои все немощные: ни любить, ни жизнью насладиться по-человечески не могут. Все чего-то ищут, ищут, а жизнь проходит за картами, волокитством, да за пустыми разговорами. Только и подвигов - друга на дуэли прихлопнуть.
   Пришел черед Лизавете Сергеевне лукаво взглянуть на визави. Авдотья Федоровна продолжала:
   - А эти писатели, - она погладила переплет своей книжки, - на многое не замахиваются. О простом, о житейском пишут. О любви - не демонической, от которой реки закипают и скалы рушатся - а опять же о человеческой, тихой, но надежной.
   Алексей Васильевич усмехнулся:
   - Ну, сестрица, рассудила! А вы что скажите, Лизавета Сергеевна? Вам тоже греют душу эти доморощенные Отелло из Сокольников и Корсары из Марьиной Рощи?
   Nikolas с интересом ждал, что она ответит. Дама, заметив это, немного замялась, но произнесла:
   - Мне как-то не довелось прочесть ни одного такого романа. И авторы вовсе незнакомы.
   - И поделом! - захохотал Алексей Васильевич. - 'Я глупостей не чтец, а пуще образцовых'.
   Княгиня выразила удивление ничтожности предмета всеобщей беседы и заговорила о новых спектаклях и о таланте Мочалова. И тут Алексей Васильевич не удержался от язвительного замечания:
   - Имел счастье видеть вашего плебейского трагика тому года четыре. Что, он по-прежнему в особо чувствительные моменты хлопает себя по ляжкам и дергает плечами?
   - По-прежнему, - кивнул головой Nikolas.
   Дамы напустились на них за своего любимца. Когда негодование стихло, Лизавета Сергеевна сказала:
   - В прошлом году в Малом поставили 'Ревизора'. Вам непременно надо побывать, Алексей Васильевич.
   - Да полноте, у них в афишах испокон веку только всякие 'Железные маски' да 'Комедии о войне Федосьи Сидоровны с китайцами' значатся. Неужли для Гоголя созрели?
   Условились непременно побывать на спектакле. Вечер завершился оживленной беседой и картами. Далеко за полночь гости стали разъезжаться, вполне довольные собой и вечером. Даже Лизавета Сергеевна, ободренная заинтересованными взглядами Nikolas, немного развеялась.
   Она все больше поддавалась мужскому обаянию старшего Мещерского, который ни на минуту не выпускал ее из поля зрения. Уезжали в шестиместной карете: Мещерские, Авдотья Федоровна с Соней и Лизавета Сергеевна. Ее завезли на спящую Пречистенку. Прощаясь, Авдотья Федоровна посетовала:
   - Что это вы, душенька, у нас ни разу не были? Заезжайте без церемоний. Николаша, проси.
   Nikolas вышел из кареты, чтобы попрощаться, а Алексей Васильевич прошел вперед, чтобы открыть двери даем. Nikolas задержал протянутую руку Лизаветы Сергеевны в своих руках и в свете фонаря она разглядела выражение лица юноши: ни тени насмешки или холодности. Глаза его блестели.
   - Как вы прекрасны! - произнес Мещерский с глубоким вздохом. - Мне плохо без вас, Бог свидетель. Я никогда еще так не страдал. - И он склонился над ее рукой.
   Лизавета Сергеевна дрогнула, но дверь уже отпирали, Алексей Васильевич ждал. Горячо пожав ему руку и поблагодарив за чудесный вечер, дама впорхнула в сени.
   У себя в комнате, подгоняя сонную Палашу, Лизавета Сергеевна разделась и, только оставшись, наконец, одна, поняла значение слов Nikolas. 'Ему плохо без меня!' - ликовало сердце, и тут же пришло раскаяние. 'Я радуюсь его страданиям - любовь ли это? Печальные глаза любимого - разве это не моя боль?' Острая, материнская жалость к юноше, который оказался беззащитен перед свалившейся на него любовью, заполнила все существо любящей женщины. И все же уснула она с какой-то безотчетной радостью и невнятной надеждой...
   Но дальше жизнь опять шла своим чередом. Алексей Васильевич
  всякий вечер заезжал к Лизавете Сергеевне то из Дворянского собрания, то из Английского клуба, то от Яра, куда он ездил слушать цыганский хор Ильи Соколова, а потом делился впечатлениями.
   - Вам надо непременно это послушать, сударыня, непременно! Это ведь самое что ни на есть исконное русское! Поют цыгане, на своем языке, но за душу берет, будто в тебе самом сидит цыган. Точно, я всегда думал, что нам сродни это египетское племя, цыганщина, их чувственный надрыв. А как они 'Лучину' выводят или 'Вдоль по улице молодец идет'! Нет, вам надо это услышать. Поедемте? - уговаривал Алексей Васильевич хозяйку, и от него пахло шампанским и хорошим табаком.
   - Как же я там покажусь? Это вам с руки на Тань да Стеш заглядываться, а дамы разве ездят в такие места? Увольте.
   Мещерский -старший весело смеялся:
   - Да полноте-с! Кто из нас пред Богом не грешен, перед царем не виноват? Ну-ну, шутка, не сердитесь.
  
   Так вот однажды, зная наверняка, что Алексея Васильевича не будет дома, тоскующая женщина решила воспользоваться приглашением Авдотьи Федоровны и нанести ей визит. Была потаенная мысль при удаче объясниться с Nikolas и, возможно, открыть ему тайну. Все труднее было нести ее одной, даже Татьяне Дмитриевне она не могла довериться, боясь, что письмо попадет в чужие руки.
   Тщательно, как всегда в стратегических случаях, продумав наряд и весь внешний облик, Лизавета Сергеевна оставила детей готовить уроки, взяла с собой человека с зонтом и пешком отправилась на Остоженку. Дул сильный мокрый ветер, зонт совершенно не спасал, поскольку ветер дул куда вздумается, разбрызгивая влагу. Капор намокал и тяжелел. 'Куда я иду? Зачем? - возникли сомнения, - Nikolas не дал о себе знать ни разу с того вечера. Да полно, нужна ли я ему? Впрочем, я запретила являться ко мне, он держит слово...'
   Пробираясь переулком и стараясь не наступать в лужи, Лизавета Сергеевна продолжала мучительно сомневаться. 'Да люблю ли я его? Что общего у меня с этим мальчиком, совершенно чужим, которого я знала каких-нибудь два месяца?'
   Дом Авдотьи Федоровны больше походил на мещанское жилье: деревянный, приземистый, в один этаж и в девять окон по фасаду. В сенях пахло квашеной капустой и дымом, как в деревенской избе. Лакей принял у Лизаветы Сергеевны капот и без доклада провел ее в гостиную, буркнув при этом:
   -У нас не докладывают, приходи, кто хошь, хоть разбойник какой.
   Дама облегченно вздохнула, когда увидела в креслах у лампы хозяйку, читавшую книгу. Та бурно и совершенно искренно обрадовалась Лизавете Сергеевне, тут же зазвонила, вызывая прислугу, и велела ставить самовар.
   - Вы все романчики почитываете? - спросила гостья, чтобы о чем-то говорить.
   - Грешна, люблю. Ах, как я рада, что вы забрели, наконец, к нам, голубушка! А я все спрашиваю у Николаши и у Пети, когда же вспомните о нас. Все недосуг, говорят.
   - Ma tante, с кем это вы? - послышался голос Nikolas и в гостиную заглянул он сам, по-домашнему в одной рубахе, с распахнутым воротом и в светлых панталонах. Волосы отросшие с лета, нависали на лоб, он похудел, постройнел (или так показалось Лизавете Сергеевне), в его облике проглядывало что-то незнакомое. Увидев гостью, Мещерский смутился и, извинившись, исчез. Однако она успела поймать сияние, хлынувшее из его глаз в первую секунду, этого было достаточно, чтобы понять, как он рад.
   К чаю Nikolas явился в щегольском сюртуке, причесанный, но с небритыми бакенбардами, что, впрочем, было ему к лицу. Глаза по-прежнему излучали необыкновенное сияние, и Лизавета Сергеевна почувствовала, что и ей становится легко и радостно. 'Как я могла без этого жить?' - недоумевала она.
   Пока накрывали чай, Авдотья Федоровна говорила о любимых книгах, о бесхитростных сюжетах, однобоких, но симпатичных героях, а между двумя ее мнимыми слушателями происходило молчаливое объяснение, которое было прервано появлением Сони. Скромно поздоровавшись, она села разливать чай. Миловидное личико Сони по-прежнему несколько портила брезгливая гримаска. По придирчивой оценке Лизаветы Сергеевны, ей можно было дать лет восемьнадцать-девятнадцать. 'Конечно, по московским меркам пора замуж. Это в северной столице девы поздно выходят, а здесь - что делать, как не замуж!' - ревниво думала гостья, невольно разглядывая девушку. Соня подала ей чашку и пронзила вдруг испытующе-серьезным взглядом, от которого даме стало не по себе. 'Однако ты штучка!' - подумала она с неприязнью. В присутствии девушки любовники уже не решились вести свой молчаливый диалог. Nikolas был мягок и предупредителен со всеми в равной степени.
   Авдотья Федоровна перешла от московской литературы к замечательным московским типам, стала вспоминать, какие прозвища давались в обществе.
   - Вы, голубушка, должны помнить, был такой Князь Мощи: худой-худой, бедняга помер в холерный год? А эта, гордая красавица, все дома сидела, ее между собой Прекрасной Дикаркой называли? А помните: Князь Моська, ха-ха-ха!
   Лизавета Сергеевна мало кого могла припомнить и веселье хозяйки плохо поддерживала. На память пришло только лето тридцатого года, которое семья, как обычно, провела в новгородском имении. Вот только жили тогда всю зиму и до следующей осени, пока холера не миновала. Тихо, спокойно...
   Соня наклонилась к Мещерскому и что-то доверительно зашептала, тот внимательно выслушал и кивнул.
   - Ах да! Я собственно по делу к Алексею Васильевичу! - будто вспомнила Лизавета Сергеевна. - Скоро ли он будет?
   Авдотья Федоровна удивленно подняла брови:
   - Так он из собрания к вам намеревался заглянуть, как всегда. Вы знаете, Алеша так переменился в последнее время, как будто помолодел, похорошел. Ну, да я рада.
   Nikolas внимательно следил за Лизаветой Сергеевной, которая вдруг заторопилась, припомнив несуществующие дела. Хозяйка отпускала ее с явным сожалением.
   - Ну что ж, голубушка, жаль... А Алеша будет сегодня у вас непременно. Николаша, проводи дорогую гостью. Не забывайте нас.
   В прихожей Мещерский стиснул ее руку.
   - Вы позволите мне прийти к вам завтра, мне очень нужно поговорить?
   Освободив руку и натягивая перчатки, Лизавета Сергеевна медлила с ответом. Он нетерпеливо ждал.
   - Ну... хорошо. Мне тоже необходимо сказать вам нечто важное.
   На радостях всегда сдержанный Мещерский, подпрыгнув, схватился за притолоку и повис.
   - Ах да! - вспомнил он. - Петя оставил книжку, передайте ему. Сейчас я принесу, - и он помчался к себе.
   Как только Лизавета Сергеевна осталась одна, дверь соседней комнаты тут же приоткрылась, и вошла Соня. Совершенно очевидно, что она стояла за дверью и ждала удобного момента.
   - Сударыня, я имею дерзость обращаться к вам с униженной просьбой, - говорила Соня, но в глазах ее не было смирения. Они сверкали, как сталь. - Оставьте Nikolas в покое.
   - Извините? - холодно вопросила Лизавета Сергеевна.
   - Поверьте, так будет лучше для него. Я знаю, он любит вас. Но скажите, зачем он вам? У вас есть поклонники постарше, Алексей Васильевич, к примеру. На что вам мальчишка? Найдите себе жертву своего возраста. Сергей говорит, Nikolas очень изменился после лета: много грустит, лекции забросил, нигде не бывает и, - она как-то странно шмыгнула носом, - собирается на Кавказ. Я уверена, он вас забудет, только дайте ему эту возможность, не губите его!
   Заслышав упругие шаги Мещерского, Соня метнулась к двери и, оглянувшись, приложила палец к губам с просьбой молчать. Только закрылась за ней дверь, вошел Nikolas. Бедная женщина едва смогла взять себя в руки от этой смены картин и состояний. 'Опять водевиль!' Сияние любимых глаз тут же погасло, стоило Мещерскому взглянуть на помертвевшую женщину.
   - Что? Что? - спрашивал Nikolas, но Лизавета Сергеевна знала, что Соня приникла ухом к той стороне двери и тоже ждет ее ответа.
   - Вам не нужно приходить завтра. И лучше нам вовсе не видеться, - еле выговорила Лизавета Сергеевна. Она бросилась к выходу, забыв взять у Мещерского книгу. Ей вслед неслось откровенно- страдальческое:
   - Ну почему? Тогда убейте уж сразу, у меня больше нет сил!
   Обернувшись, она увидела слезы в глазах Nikolas. Не решаясь хоть на миг задержаться, дама ответила срывающимся голосом:
   - Это ради вас же, несчастный! - и выбежала на улицу. Человек еле поспел за нею со своим зонтиком.
   Не разбирая луж, она летела по переулку. 'Да-да, ничего, кроме несчастий, я ему не принесла. Соня права, во всем права!'
  
   Чудом Лизавета Сергеевна избежала сильнейшей простуды. Возможно, благодаря той жизни, что таилась внутри, и на спасение которой организм женщины направил все силы. Теперь ей казалось, что крохотный огонек надежды погас, и больше ничего не оставалось у нее, кроме будущего ребенка Nikolas. Она пока не знала, как расскажет обо всем детям, родственникам и знакомым. Да и нужно ли рассказывать? Пусть все решится само собой. Мужественно скрепившись душой, надо было жить дальше.
   Из Петербурга вернулась Марья Власьевна. По ее рассказам выходило, что все устроилось с Ниной как нельзя лучше. Княгиня Павловская сердечно приняла племянницу, поселила у себя, представила ее ко двору. Марья Власьевна оставила девочку в надежных руках. Нина передала письмо, в котором благодарила маменьку за то, что, невзирая на все страхи, отпустила \дочь в столицу. Пока что никаких разочарований, только надежды. Княжна Ольга ее приезду очень рада, да и Мишель тоже... Правда, она немного соскучилась по дому, по всем близким и особенно по любимой маменьке. Единственно с кем разлука не удручает - это с мисс Доджсон. 'наконец-то я избавилась от ее презрительного фырканья на все мои высказывания. Впечатление было такое, что Нина нашла свое место, по крайней мере, на сей день. Лизавета Сергеевна еще раз мысленно благословила дочь.
   - Говорят, Мещерский-то полтавский к тебе зачастил, - лукаво подмигивая, спросила Марья Власьевна в первый же визит. - Уж не жениться ли надумал на старости лет? Мог бы и помоложе, конечно, сыскать: чай, ни в одном доме ему отказу бы не было с таким-то богатством. А ты, матушка, не зевай! Чего тебе бобылкой сидеть? Жених завидный: хорош с лица, да и по мужской части, должно, справен, а? - и она захохотала, толкая в бок Лизавету Сергеевну.
   -Да что вы, Марья Власьевна, ни о каком замужестве и помину нет! - отговаривалась дама сердито, но Аргамакова не унималась:
   - Того и гляди эту дурищу в очках, Авдотью Федоровну, зашлет к тебе свататься. Вот умора-то будет! Она ж ничего в этих делах не смыслит: у нее девка двадцати лет перезревает, а эта все книжки читает! На дом-то не придут. Впрочем, - Марья Власьевна интригующе прищурила глаза, - может, там другой расчет? Мещерский сыну запретил жениться, но ведь голубки живут в одном доме, долго ли до греха? А там, глядишь, деваться некуда будет. Разве Авдотья-то Федоровна за ними уследит? Куда ей! Она же от книжки носа не поворотит.
   - Будет вам, расскажите лучше городские новости, вы уж наверняка все знаете лучше, чем я, - переменила тему Лизавета Сергеевна.
   Марья Власьевна, действительно, обнаружила поразительную осведомленность, если учесть, что в Москве она находилась всего лишь вторые сутки. Когда Лизавета Сергеевна выразила свое удивление, гостья самодовольно хмыкнула:
   - А ты что думаешь, я уже успела побывать в некоторых местах, уяснить стратегическую обстановку в городе. Шутка ли, столько дней меня не было в Белокаменной!
   Перед тем как отправиться восвояси, Марья Власьевна сказала:
   - Не провожай, матушка, меня там Филька дожидается. Что-то ты бледна, нехороша. Не заболела ли, не приведи Господь? - она смотрела на хозяйку с неподдельной тревогой, но Лизавета Сергеевна вдруг испугалась, что Аргамакова догадалась об ее положении. Можно было представить, как эта новость займет все гостиные и станет главной сенсацией этой ходячей газеты.
   - Нет-нет, спала плохо, да и только...
   Стоило одной гостье покинуть дом Львовых, как лакей сообщил о визите старшего Мещерского. Лизавета Сергеевна невольно усмехнулась, припомнив давешние прозрения Аргамаковой. Когда же Алексей Васильевич вошел, и она увидела взволнованное лицо и цветок в петлице фрака, то чуть и впрямь не рассмеялась. Однако смех мог обидеть и даже оскорбить гостя, тем более что явился он на сей раз попрощаться. Дела свои он завершил, теперь отправлялся в Петербург, а оттуда - домой, в Полтаву.
   - В театр мы с вами не сходили, но это исключительно по вашей вине! - говорил Алексей Васильевич за ужином. - Вольно ж вам безвылазно сидеть в доме, когда начались сезоны. Литературные салоны вы не посещаете, но это я могу понять: давеча побывал в одном доме, у знаменитой дамы. Чего только не наслушался! Какие-то волосатые молодые люди в засаленных сюртуках и нечищеных сапогах брызгали слюной, рассуждая о благе России. Один целую корзинку бисквитов съел от волнения. Собеседника слушать не могут - свои слова непроизвольно выпрыгивают из небритых уст, успевай только произнести. На версту несет семинарией, однако, говорят. Студенты университета. Когда взялись читать стихи, я дал деру, спасая свои уши.
   Почти никогда не замечающий детей, Алексей Васильевич вдруг обратился к Пете:
   - Не пишите стихов, молодой человек! Лучше Пушкина не напишите, а дурных плодить нечего!
   - Я не пишу, - почему-то обиделся Петя.
   Весь этот вечер старший Мещерский был необыкновенно взвинчен и болтлив. Когда, по обычаю, кофе и трубку ему подали в кабинет Лизаветы Сергеевны, и за ними закрылась дверь, причина такого поведения гостя раскрылась. Несколько времени он сосредоточенно дымил, затем приступил к главному:
   - Сударыня, я не мастер изъясняться, особенно по любовной части. Это совсем не моя роль, но я не могу уехать, не попытав счастья. Вы знаете, я одинок, как и вы, и думал, что так и помру. Но Амуру было угодно сыграть со мной, давно не юношей, злую шутку... - Он помолчал в поисках нужных слов. - Кажется, я полюбил вас, - и Алексей Васильевич совсем по-мальчишески покраснел, и больно кольнуло в сердце его собеседницу сходство его с сыном и трогательность объяснения.
   - Так знаете что, - нарочито бодро продолжил гость, - выходите за меня замуж. Не надо, не отвечайте сейчас. Вы должны хорошо подумать. Условимся так: вы присылаете мне завтра до двух часов пополудни записку. Да или нет. Вот и все, и не надо ничего объяснять.
   Далее трудно было сохранять непринужденность, и Алексей Васильевич, чувствуя это, поторопился откланяться. На прощание он поцеловал даме руку и серьезно посмотрел в глаза. Лизавета Сергеевна не выдержала взгляда.
   После этого визита в ее душе поднялась настоящая буря. Нужно было принять решение и дать ответ. Да или нет. Впрочем, никаких сомнений, что 'нет', однако, некий трезвый, рассудочный голос в ее голове требовал подумать, подумать. Прощаясь на ночь с детьми и видя их напряженные лица, какие у них бывают именно после визита старшего Мещерского, Лизавета Сергеевна думала: 'Конечно, нет!' Однако, встречаясь с укоризненным взглядом Палаши, а потом, читая на ночь молитву и укладываясь спать, она вновь слышала тот омерзительный голос, который требовал подумать.
   Алексей Васильевич, безусловно, вызывал симпатию, его интересно слушать, он излучает силу и властность, которым ей, как всякой женщине, хочется подчиниться. С ним было бы надежно, как в свое время с мужем. Но в глубине души Лизавета Сергеевна немного побаивалась его язвительной насмешливости, хотя высоко ценила оригинальность его ума и характера. Физически он тоже вовсе не вызывал ничего похожего на отвращение, будучи в прекрасной форме. Но все не то... Ребенок? Он ничего не знает, а если бы узнал? Алексей Васильевич, кажется, не находит в своей жизни места детям, тем более чужим. Ребенок, который родится у Лизаветы Сергеевны, его внук... Как все запуталось!
   Подушка казалась жесткой, постель горячей, горло пересохло. Лизавета Сергеевна зажгла свечу, налила воды из графина и выпила. Затем она достала из шкафа рубашку Nikolas, коварно похищенную еще в деревне, и прижала ее к лицу. Едва уловимый запах, такой родной, незабываемый, еще сохранился и напоминал о тех трагических и одновременно счастливейших днях ее жизни...
   Нет, никогда она не сможет быть с Алексеем Васильевичем такой естественной в проявлении своих чувств. Даже если привяжется к нему с годами, полюбит как мужа, как близкого человека, она никогда не будет так непосредственно счастлива, как с Николенькой. Только его взгляд, его прикосновение волнуют все существо любящей женщины, даруют рай. 'Николенька -то, чего не хватает мне для полной гармонии существования, он - моя половина, без которой жить можно, но любить уже нельзя. И наш ребенок зачат был в любви, он такой естественный плод нашего союза, как сама любовь - естественный плод слияния наших душ...'
   Однако откуда-то опять веяло холодом, и трезвый голос спрашивал: 'И где же твой Николенька? Почему он не рядом? Почему послушался тебя, а не проявил мужскую волю, характер? Ведь, если любишь, не рассуждаешь, а идешь прямо к цели. Не так ли?' Лизавета Сергеевна пыталась заглушить ухмыляющийся голос: он уважает мои чувства, для него важно, чтобы мне было хорошо. И он еще слишком юн и неопытен, чтобы знать наверняка, как надо действовать. Он обижается, как ребенок.
   'Когда этот юнец перестанет быть для тебя ребенком, сохранится ли твоя любовь? Может, он привлекателен только своей юностью, красотой, чувственностью?' Больше всего женщина боялась именно этого вопроса. Она горько усмехнулась, вспомнив, как Nikolas уверял ее (он - ее!), что время не властно над любовью, а она теперь сомневается, будет ли любить Мещерского, когда тот станет старше, грубее, обыденнее! Ведь она знала, что в ее любви много материнского, а это залог вечной любви, даже если она перестанет быть взаимной.
   'Господи, надо же писать Алексею Васильевичу!' - встрепенулась Лизавета Сергеевна. Где-то уже слышен был колокольный звон: кажется, в Зачатьевском монастыре звонили к заутрене. Сомнений больше не оставалось. Даже если она навсегда останется одинокой, с ребенком на руках, все одно - 'нет'. Таким будет ее ответ. Все выгоды и привлекательность этого замужества исчезают после мысли о том, как тяжело целовать нелюбимого. Это будет обман, обман. 'Пусть я никогда не решусь вернуть Nikolas и соединиться с ним, на такой обман я все же никогда не пойду'.
   Все, оказывается, ясно и просто. С этим измученная женщина и уснула.
   Новый день принес сухую, солнечную погоду. С утра пахло почему-то весной, все подсохло, от синевы неба кружилась голова. Лизавета Сергеевна припомнила свои ночные метания и рассмеялась. Как можно было столько раздумывать, идти ли ей замуж за совершенно чужого человека! Нет и нет. Она запечатала записку и надписала адрес. Ясная погода сообщила бодрость и веселое расположение духа. Содержание записки было не столь кратко, как предполагалось, но исчерпывающе: 'Нет. Простите, я давно люблю другого человека'. Без четверти второго она отправила лакея к дому Авдотьи Федоровны с поручение отдать записку лично в руки Алексею Васильевичу.
   Было воскресенье, в три часа заехали Маша и Крауз с предложением прокатиться в Сокольники. Погода выгоняла всех из дома. Лизавета Сергеевна и Аннет с готовностью согласились, Петя же обычно по воскресеньям навещал Nikolas, поэтому отказался.
   На гуляньях они встретили множество знакомых. Лизавета Сергеевна, разрумяненная свежим воздухом, ласково улыбалась из-под хорошенькой шляпки Маше и ее мужу. Давно она собиралась поговорить с дочерью, выспросить, не тяготится ли она своим новым положением, не разочарована ли. Однако, наблюдая их на прогулке, перехватывая влюбленные. Понимающие взгляды, и видя, с какой счастливой готовностью Крауз выполняет малейший каприз жены, Лизавета Сергеевна успокоилась. Маша заметно похорошела, превратилась из девочки в очаровательную юную даму.
   - Как ваше здоровье, бесценная теща? - поинтересовался при удобном случае Крауз. - Кажется, лучше?
   Лизавета Сергеевна улыбнулась?
   - Лучше гораздо лучше!
   Доктор удовлетворился таким ответом и, как всегда, не стал задавать лишних вопросов.
   Высокое небо и весенний запах последних дней октября поселяли в душе женщины умиротворение и мудрое смирение перед судьбой. 'Только бы он был счастлив, - думала она о Nikolas,- а я все переживу и не дам в обиду наше дитя. Пусть думают и говорят, что хотят! Мы будем жить, как жили, ничего не боясь и принимая от Бога все, что Он пошлет... Алексей Васлисьевич?.. Ну, что ж, кто здесь виноват? Дай Бог и ему покоя и радости'.
   Аннет приникла к матери, будто их могут разнять. Она явно соскучилась. 'А и верно, - продолжала раздумывать женщина, - ко мне нельзя было подступиться: то гости, то больна, то не в духе. Бедная девочка натерпелась! Все, с этим покончено. Теперь всегда вместе'.
   Компания оставила экипаж, чтобы погулять в сосновой роще, побродить по широким аллеям, пропитаться целительным, хвойным духом. Постояли у прудов, которые скоро замерзнут, понаблюдали за народными развлечениями на ярмарочной площади и решили возвращаться.
   Когда уже свернули с бульваров на Пречистенку, Лизавета Сергеевна попросила высадить их у Троицы. Завидя высоченную шатровую колокольню и веселые купола в вечернем небе, она подумала, что давно не была в церкви просто так, чтобы подумать, помолчать, получить благословение. Попрощавшись с Краузами, мать и дочь вошли в церковь, где заканчивалась вечерняя служба. Аннет раздавала нищим монеты, покупала свечки и устанавливала их подле икон, а Лизавета Сергеевна в молитвенном состоянии слушала хор и повторяла слова песнопений. Молитва ее была проста: не оставь будущее дитя мое, прими его и дай жизнь. Благослови на материнство. Не оставь своей заботой раба Твоего Николая, всех детей моих...
   Когда они вышли из храма, было уже совсем темно, слегка подмораживало, а в небе сиял свежевымытый месяц. На душе у Лизаветы Сергеевны было тепло и чисто, как всегда после церкви. К ней вернулось так присущее ей состояние любви ко всему живущему, к Москве, к детям, к своему дому. Этот источник в ее душе казался неиссякаемым, питался ее верой и желанием жить.
   Вернулись как раз к ужину. Лизавете Сергеевне показался особенно уютным в этот вечер их дом, печки теплее, ужин вкуснее обычного, дети послушны и заботливы, даже прислуга оказалась не столь бестолкова и ленива, как обычно. Однако про записку, полученную давеча, припомнили не сразу, она лежала в кабинете на столе. С чувством вины и грусти читала Лизавета Сергеевна строчки, написанные Алексеем Васильевичем.
   Сударыня!
   Прошу извинить, уезжаю не прощаясь: ваш отказ дается мне нелегко. Я благодарен вам за то, что на несколько дней вернули мне молодость. Сдается мне, наши пути еще пересекутся. Храни вас Бог. Пусть все останется между нами.
   А. М.
   Ничего, пройдет. Все пройдет, твердила Лизавета Сергеевна, спрятав записку в бумаги. Отъезд Алексея Васильевича добавлял грусти и одиночества. Его непритворное участие и внимание все-таки сделали свое дело: она привязалась к нему. 'Простите меня', - шептала женщина в пустоту.
   События дня, прогулка и свежий воздух вызвали хорошую усталость и желание спать. Лизавета Сергеевна попрощалась с детьми и решила подняться к себе чуть раньше обычного. Петя, весь вечер немного рассеянный, пытался что-то сказать: 'Ты не пугайся, там...', но так и не договорил. Лизавета Сергеевна решила, что речь идет о каком-нибудь сюрпризе из тех, что дети часто оставляли в ее комнате: сладости, цветы, безделушки, какую-нибудь живность из насекомых.
   Когда же усталая женщина открыла дверь в свою спальню, ноги отказались ее слушаться. В креслах перед ней сидел Мещерский. Он смотрел на вошедшую даму с мрачной решимостью. Лизавета Сергеевна заставила себя сохранить спокойствие. Закрыв дверь на задвижку, она села напротив юноши.
   - Не спрашиваю, как вы попали сюда, - осторожно начала дама, не ожидая ничего хорошего от задиристого вида Nikolas, под которым, очевидно, прятался страх, что его выставят за дверь.
   - Да, это Петя мне помог, не браните его, - он тоже выжидал, пытаясь распознать, куда подует ветер.
   - Ваш отец уехал? - так же дипломатично продолжила Лизавета Сергеевна.
   - Уехал. Он оставил записку, я нашел ее уже после. Вот, прочтите.
   - Это возможно?
   - Без сомнения. Именно из-за нее я здесь, как пушкинский Герман...
   - В спальне графини? - не удержалась, чтобы не кольнуть Лизавета Сергеевна.
   - Нет, - счастливо улыбаясь, парировал Nikolas, - в спальне Лизы. Лизы!
   - Итак, - пытаясь сохранить серьезность, она протянула руку к записке.
   Читать было темно, Лизавете Сергеевне пришлось присесть возле юноши, в кресле у столика, где горел медный шандал с фигурками купидонов. Они вместе склонились над запиской, дыхание nikolas щекотало даме шею. В записке стояло: 'Женись, глупец! Беру свои слова назад. Если ты мужчина, то поступишь, как должно'.
   - Что вы думаете об этом? - сцена обрела непринужденность. Nikolas встал с кресел и подошел к окну.
   - Он предлагает вам жениться на Соне? - с притворным равнодушием спросила Лизавета Сергеевна.
   - На Соне? - удивление Мещерского было явно искренно. - При чем здесь Соня?
  - Вы говорили ему что-нибудь о нас?
   - Нет, ни слова. А вы?
   - Нет. Я думаю, Алексей Васильевич сам обо всем догадался. Причем сразу, стоило только увидеть нас. Неужели это так очевидно?
   - Если он догадался...
   - Да, конечно, как я не поняла!..
   Постучалась Палаша, и они вздрогнули, невольно припомнив приютинское заточение.
   - Иди спать, Палаша, я справлюсь, - через дверь ответила дама и посмотрела на Мещерского. Они прыснули, стараясь делать это неслышно, как тогда, в деревне.
   - Итак, вы прочли записку и вопреки моим запретам прокрались в спальню? - вернулась все же к началу разговора безжалостная Лизавета Сергеевна.
   - Я понял, - серьезно заговорил Nikolas, - что женщину не всегда должно слушать. Не сердитесь. Вы почему-то мечетесь, сомневаетесь. Я давно должен бы все решить за вас и за себя. Но... боялся спугнуть, не хотел принуждать, ждал и отчаивался. - Он присел в ногах дамы, будто стеснялся своей слабости и не хотел, чтобы она видела его лицо. - За эти бесконечно долгие месяцы я, кажется, пережил все: от желания умереть до желания забыть вас навсегда. Умирать вторично было бы глупо, а чтобы забыть, нужно время. Сначала я попытался это сделать при помощи неких жалких созданий...
   - Так-так, - заинтересовалась дама, - нельзя ли более определенно очертить?
   - О, не для ваших ушей! Признаюсь, ни одно из этих созданий не помогло мне не только забыть, но, напротив, обострило память и тоску.
   - А Соня? - издевательски повторила Лизавета Сергеевна и тут же пожалела об этом.
   Мещерский нахмурился:
   - Нет, Соня не при чем.
   - Однако вы поверяли ей свои чувства?
   Nikolas удивленно посмотрел на нее снизу вверх.
   - Повторяю, Соня абсолютно не при чем. У нее своя история. Мы приятели и только. Можете вписать меня в свой жертвенный список совершенно спокойно: я не могу больше любить никого, кроме вас. Когда я окончательно в этом уверился, то предался тихому отчаянию. Решил ехать на Кавказ, отец помешал. Но это только до зимних вакансий.
   - Вот уж увольте! - взорвалась, наконец, Лизавета Сергеевна. - На Кавказ захотелось, по пули, острых ощущений испытать! Скука одолела! Геройством заболели? А кто будет здесь, в миру, в быту проявлять обыкновенный, бытовой героизм? А ведь это труднее: найти смысл и красоту в обыденной жизни! Кто здесь будет заботиться о женщинах, воспитывать сыновей? Кто будет помогать мне растить вашего ребенка? Или думаете это проще, чем воевать с черкесами? - Она сама не ожидала, что так легко проговорится.
   Мещерский слушал разъяренную даму с возрастающим вниманием. Когда она озадаченно умолкла, Nikolas спросил сдержанно и тихо:
   - О ребенке - это фигура речи? Или?
   - Или действительно? Да...
   Nikolas поднялся во весь рост, и Лизавета Сергеевна тоже почему-то встала. Имея вид провинившейся институтки, она смотрела на Мещерского с испугом и надеждой.
   - Я никогда бы не сказала, если бы не случай...
   - Как? Как вы... как ты могла не сказать, Лиза? Ведь это все, все решает! Что мы с тобой творим, зачем, когда Господь расположил все, как должно! Лиза! --с горячностью говорил он и всматривался в ее глаза. - Скажи, все решено? Столько страданий, зачем?
   Лизавета Сергеевна отвечала ему открытым и ясным взглядом.
   - Страдания просветляют чувство, разве ты этого не ощутил? Ты повзрослел за это время, понял цену любви. Не так ли? Теперь ты не солжешь пред алтарем.
   Согласно кивнув головой, он крепко обнял возлюбленную. Потом встрепенулся:
   - А он маленький совсем? Его нельзя услышать? - и робко прикоснулся к ее животу.
   - Конечно, нет еще, - снисходительно улыбнулась Лиза.
   - Мой ребенок - в тебе! - все еще не верил Nikolas. Он вдруг подхватил Лизу на руки и закружил по комнате. - Я никогда не думал, что это так приятно, так радостно, когда женщина, самая любимая на свете, ждет от тебя ребенка!
   - Отпусти, - взмолилась дама. - Мне нехорошо.
   Юноша, испуганно посмотрев ей в лицо, поскорее отнес ее на кровать.
   - Ничего страшного. Я устала: много переживаний, давно пора лечь. Помоги расшнуровать платье.
   Мещерский послушно взялся за корсет, приговаривая:
   - Если бы я был законодателем мод, то заставил бы всех женщин носить одну только свободную, длинную рубашку и более ничего. Особенно женщин, которые хотят родить здорового ребенка.
   Лизавета Сергеевна невольно рассмеялась:
   - Представляю! Так уж совсем ничего?
   - Да, только одна рубашка. Удобно, просто и быстро.
   - Что быстро? - хохотала Лиза, мешая работе Nikolas.
   - Все, - невозмутимо ответил тот.
   Когда со шнуровкой было покончено, дама скрылась за ширмами и вернулась оттуда в кружевном пеньюаре. Nikolas, совершенно серьезный, сидел в креслах и ожидал своей участи. Он напряженно наблюдал, как Лиза укладывается в постель, гасит свечи одну за другой. В незашторенное окно лился свет ясного полумесяца.
   - Ну что же ты, - послышался из мрака нежный шепот. - Иди ко мне. Уж теперь-то я тебя никуда не отпущу, никому не отдам...
   Не раздеваясь, он бросился на кровать.
   - Подожди, - тихо смеясь, она стала снимать с любимого одежду. Тот подчинился, замирая от нежных прикосновений. Показался шрам от пули возле левого соска, и Лиза приникла к нему губами. Юноша, в свою очередь, развязал ленты ее пеньюара, обнажая прекрасное в своей зрелости тело любимой.
   - Господи, как я стосковался по тебе! - со стоном выдохнул он, припадая к ее устам...
   Они не спали всю ночь, отдавая друг другу неистощимый запас ласки и нежности. И опять, как тогда в Приютино, Мещерскому нужно было рано утром выскользнуть из дома незамеченным, чтобы после прийти уже официальным женихом.
   Им предстояло самое трудно - сокрушить общественное мнение. Однако после всех внутренних битв и метаний, после одиночества и тоски это казалось пустяком. Они оба уже знали: 'Что Бог сочетал, того человек да не разлучает'. Любовь побеждает, надежда, вера побеждают, а это все у них было, и теперь, вместе, они спокойно смотрели в завтрашний день.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"