Лето оказалось дождливым. Дождь каждый день молотил по вымокшему саду, лупил по окнам. Пахло мокрым деревом, скошенной травой и старым домом с его кладовками и хранилищами тысячи мелочей, которые когда-нибудь пригодятся. Холодно и промозгло, приходилось топить печь. Но меня тянуло сюда, хоть и давно не оставалась здесь так надолго.
К тому же, в дождь этот город снова виден. Всегда угол двух улиц. Слева - дома сплошь одноэтажные. Справа - строения красивее и выше, в два, а то и в три этажа, с мансардами и под красной черепицей. Первыми в полосах зарядившего дождя появлялись тусклые мокрые булыжники мостовой и башня на углу, с часами и аркой. Однажды в арке застряла телега. Отвалилось колесо. Лошади не повезло, она успела выйти из-под каменного перекрытия. Голова её мокла всё время, пока мужчина в сюртуке ходил вокруг, пинал другое колесо, менял сломанное.
Когда шёл дождь, слышался цокот копыт по мостовой, шаги прохожих. Улицы будто прорастали поверх леса, кустов малины и старой яблони. Мне никак не удавалось дойти до города, пройти по улицам. Зато его жители часто появлялись у меня.
Так три недели назад приходил человек без птицы. С грустными глазами, высокий, худой, в чёрном фраке и цилиндре. Фрак на левом плече был истёрт и изгажен. Мне тогда и подумалось, что на плече этого человека наверняка совсем недавно сидела птица.
И вот сегодня появилась она.
Птица сидела между рам. Лысая, с красными глазами, с обломками перьев, жёлтых и синих. Откуда ты здесь взялась?
Она однобоко следила за мной, как курица. Я взяла ее в руки. Тельце щуплое, горячее и будто замшевое. Лапы растопырились, как пальцы рук, норовивших опереться. Я открыла окно, хотела выпустить.
- Как же ты полетишь без перьев.
И посадила обратно. Сходила на кухню, принесла кусок булки, накрошила. Птица не шелохнулась, лишь следила за мной глазом.
- Не хочешь. Ну и ладно, - почему-то решила, что надо сказать вслух, подумала и опять сказала вслух: - Окно оставляю открытым, захочешь, уйдёшь, как пришла.
Я вроде бы и не удивилась этой странной ободранной птице. Всякое здесь случалось. Они ходили ко мне часто, говорили на своём языке, я - на своём, а на каком ещё я могла говорить. И странным образом, получалось, что мы понимаем друг друга. Будто мысли этих людей появлялись в голове. Как город в моём саду. Но птица, да ещё и без перьев. Почему без перьев? Кто-то из горожан готовил её на суп? Читал рецепт и спутал строчки. И забыл прибить, превратив птицу в дичь, перед тем, как ощипать. Мороз по коже. Или зверь какой придавил? Но звери зверей не ощипывают, и птица не зверь. И какие у нас звери, только коты местные, кастрированные, да ежи. Правда, иногда вокруг дома встречались следы оленей. Сосед однажды сказал озадаченно:
- Слышал я, что здесь оленей видели, но не верил.
Однако раздумывать было некогда. До приезда покупателей осталось три дня.
Эти последние дни на даче решено было провести наконец-то с пользой. Перестать слоняться от кофе на веранду, назад - к книжке, и от неё опять на веранду - любимое занятие, когда отпуск. К тому же, пора готовить дом к продаже. Что поделаешь, я здесь не хозяйка, а родители решили купить дачу в другом месте. Не в лесу, а возле речки, с множеством соседей в пределах шести соток, но там у родителей друзья и нет непонятного города. Ведь каждый ищет, где ему лучше, а эта старая дедова дача всего лишь обветшавший, никому не нужный, дом. Кроме меня.
Осталось заказать машину и вывезти хлам, собранный уже в мешки, ещё мне было поручено обновить печь. Печь отличная, топилась легко, но покрылась сеткой трещин. Кое-где отвалилась штукатурка, и торчал кирпич.
Следуя указаниям подруги "...не помню, кажется, один к двум или к трём", замесила песок с цементом в пластмассовом тазике. Долила воды - "По чуть добавляй. Но густо не делай, трещины лучше возьмутся".
Мастерком дело не пошло. Для этого надо хотя бы раз в жизни мастерок в руках держать. Ладонью оказалось удобнее затирать. Но очень быстро поняла, что лучше надеть перчатки. Прикончила бок и передний фасад, и даже вошла во вкус. Перепачкалась вся, да и получалось, наверное, так себе. Но мне было хорошо. Думалось о всякой ерунде. В открытую дверь слышно, как качаются деревья в промокшем насквозь саду.
Иногда я поглядывала на птицу. Та лежала по-прежнему между рам, в окне напротив, изредка по-куриному дёргала головой и клевала.
- Не всё так просто, - грустно сказал вдруг кто-то за спиной.
- Правда всегда побеждает, - ответил ему насмешливо другой голос, который я, кажется, знала.
В печи гудел огонь, но я сегодня ещё не топила. Однако дверца была приоткрыта, и отсветы пламени мельтешили на серьёзных лицах говоривших. Казалось, они беседуют вот тут, в кухне, давным-давно, а я только что их заметила. На меня они не обращали внимания, значит, меня опять не видно.
На табуретке сидел серый человек - невысокий, в сером сюртуке, в серых штанах, только сапоги чёрные. И цилиндр вверх дном лежал на столе. Я заглянула в цилиндр. В цилиндре спал щенок. Чёрно-белый. Он приоткрыл глаз в белом пятне и медленно закрыл. У него дрыгнулись лапы, и я подумала - точно спит.
Перед гостем, за столом - моя старая знакомая, мойщица фонарей Лусия, так она себя назвала сама, когда мы знакомились почти год назад.
- А я всегда говорю правду, - сказала она, вздёрнув подбородок, скользнув по мне взглядом.
Кажется, всё-таки увидели, растерянно подумала я, уронив от неожиданности кисть, которой смачивала очередную плешину. Не всегда замечают.
- На улице горшечников живёт старый глинщик Петер, - гость явно собирался продолжить спор.
Он открыл заслонку, подбросил дров. По-прежнему шёл дождь, и гудела печь. Серый Сюртук сложил руки на животе и задумчиво покрутил большими пальцами, одним вокруг другого:
- Так вот Петер очень любит цветы. У него под окнами растут розы, левкои и мальвы. Петер в любую свободную минуту пропадает в своём саду. Недавно он хвастался мне лилиями, белыми. За одну луковицу он трудился целый год над заказом дворцового смотрителя и сделал для дворцового винного погреба сто кувшинов.
- Знаю я этого Петера, вечером он идёт в таверну, а потом ругается и кричит на всю улицу. Один рвёт его цветы, другой плюнул в его же цветник, третий - просто дурак потому, что колпак у него не так надет. Но больше всех он не любит кошек и собак.
- Да. Но тот, первый, и правда нарвал букет из его цветника, тот, второй, плюнул в лилию как в плевательницу, третий носит колпак задом наперёд, он ведь шут короля. Петер всегда говорит правду.
- Ах, вот вы про что, - Лусия рассмеялась, - ну так что от этой правды? За неё никого не казнят на площади, никто не будет проливать слёзы, никому не интересно, что колпак надет не так! Эта правда никому не нужна. Стоит ли шуметь?
- Она нужна Петеру. Но я не об этом, - гость, будто отгораживаясь, провёл ладонью перед собой.
Его лицо в мелких морщинках было приветливым. Губы улыбались, а глаза оставались серьёзными, оттого он казался очень грустным.
Серый Сюртук продолжал:
- Рядом с глинщиком Петером живёт старая горничная госпожи Вирджинии Клотильда. Она занимает маленькую комнату и кухню в мансарде вдвоём со старым слепым псом Виконтом, оставшимся от мужа, охотника. Женщина очень бедна и давно не ходит, но перемещается по дому довольно ловко, в кресле, к которому доктор Густав приладил колёса. Квартирка у неё небольшая, и хозяйка шустро отталкивается от стен и косяков, и всегда встречает тебя с улыбкой. А вот на улицу ей уже не выйти. Раньше каждый вечер госпожу Клотильду выносил на руках господин Франц, её муж, а теперь она подолгу сидит у раскрытого окна и иногда разговаривает с соседями. С глинщиком Петером они особенно любили беседовать. Пока Виконт совсем не ослеп.
Виконта она выпускает на улицу одного, а консьержка, её подруга, запускает обратно. Пёс по привычке делает свой обычный обход старых знакомых мест и заначек. Он трусит по дороге, часто прямо посредине. Тогда целая свита повозок и даже дилижанс выстраиваются за ним, никому неохота переехать старого пса.
Виконт считает своим долгом посетить все знакомые места, по собачьему пониманию это важно, поверьте мне, уж я-то знаю. И он не обходит стороной сад глинщика Петера. Раньше там был вытоптанный двор перед сараем для ремонта дилижанса. Сосед Петера - возчик дилижанса, его жена приносила туда обеды, и Виконт заглядывал обязательно и точно к обеду.
И вот в этом дворике Петер отгородил участок и посадил цветы. А Виконт разгребал по привычке свои старые ямки и тайники. Так и выкопал лилии. Петер страшно ругался.
- Уж я-то слышала, уж так ругался, - проворчала Лусия.
- "Пусть смотрит за своим псом или сдаёт на живодёрню!" - кричал в отчаянии Петер, даже плакал над своими лилиями, я видел. И запретил консьержке выпускать Виконта. Скажите, что он не прав, - обвёл нас очень серьёзными глазами Серый Сюртук. - И Клотильда не могла отдать пса на живодёрню. Как она могла его отдать? Живая душа. И ведь это пёс, которого гладил её муж, трепал по ушам, разговаривал с ним, смотрел ему в глаза. И теперь и она смотрит в эти глаза, и треплет эти уши. Сложное дело - эти воспоминания, скажу я вам, порой самые неожиданные моменты становятся вдруг дорогими. Нет, никак нельзя ей было избавиться от пса.
- А что консьержка? - спросила я.
- Она выпускала, боялась, но выпускала. И ходить с ним не могла, работа, есть работа, нельзя ей от дома далеко уйти. А пёс вольный был, к лесу привыкший. Петер же, глинщик, пригрозил: "Выпустишь его ещё раз, принесу на лопате собачье дерьмо к твоим дверям!" Но через два дня после того, как погибли лилии, Виконт попал под колёса дилижанса. Ганс, возчик, рассказывал "...будто подкосило его что под колёса. Шёл-шёл, повернул эту морду свою узкую, взгляд слепой тоскливый, и двинул прямо под колесо. Словно на той стороне улицы забыл что-то. Вот прямо шёл, вспомнил и свернул. Лошадь шарахнулась, да поздно было".
Лусия молчала. Она скрестила руки на груди и смотрела на огонь. Я почти закончила затирать печь, но поняла, что усиленно ищу трещины и плешины, мне не хотелось прерывать разговор. Мне казалось, что как только я закончу, так они сразу и исчезнут, потому что дождь затих. В такие минуты город тускнел, становился прозрачным, почти туманом. Может быть, только печь моя сейчас и держит их, дым или ещё что, мне непонятное, делает этот мир видимым, думала я.
- Конец ругани и распрям. Этой истории не было бы конца, если бы Виконт не попал под колёса. Несправедливо, когда всё устраивается только после чьей-нибудь погибели, - ворчливо сказала Лусия, она разгладила тёмное форменное платье, потом передник, склонила набок голову с мягким русым узлом волос. Её близко посаженные глаза были строги. - Вы пойдёте завтра на казнь, господин Королевский писарь?
- По долгу службы, только по долгу службы, - ответил Серый Сюртук с невесёлой усмешкой. - Я должен буду записать в хронике королевской семьи, что любовник королевы был повешен третьего дня Паутинного месяца. Это его птица, узнаёте, Лусия? Фазан. Он так и звал его - просто Фазан. Амелия, его помощница в цирке, обстригла птицу овечьими ножницами, а половину просто повыдергала. Очень красивая женщина, но шут её не любил, - добавил он.
Я видела, как они начинали тускнеть. Они так спокойно говорили о казни. Видимо, казнь в этом городе привычное дело.
- А у нас нет смертной казни, - сказала я.
- Но как же убийцы и колдуны? - воскликнула Лусия, её стало почти не видно, а голос доносился гулко, как бывает в туман. - Колдуны даже страшнее, они могут убить одним только взглядом!
- Страшно ошибиться, а вдруг человека оговорили, - сказала я.
- Небо на стороне истины, оно не допустит этого, - улыбнулась мне Лусия мягко и простительно, будто она знала что-то такое, чего я не понимала.
- Помните, Лусия, того висельника, которого казнили зимой? Он всё кричал, что не убивал отца? - задумчиво сказал Серый Сюртук. - Спустя два месяца в этом убийстве сознался его брат. На него донёс служащий. Завещание, конечно, всё из-за него.
- Но правда победила, - огрызнулась Лусия.
- Однако несвоевременность неба, она порой убийственна, - донёсся грустный голос Королевского писаря.
- Значит, почему-то так было нужно! - Лусия пожала плечами.
Какой чудесный финт ушами. Я спросила Писаря, пока тот не исчез окончательно:
- А этот человек, которого завтра будут казнить, - он и правда любил королеву?
- Любил, - ответил тот, расплываясь на глазах, тускнея, голоса уже как в трубу раздавались, бу-бу-бу. - Он мог и успеть уйти от стражи, но тогда пострадало бы имя королевы. Казнили бы её. Он сказал, что был с ней против её воли. Все знают эту историю. Впрочем, она обычна. Королеву, славную девушку из обедневшего старинного рода, выдали замуж за старого короля. Эти двое уже тогда любили друг друга и были обручены...
И всё. Гости исчезли, птица тоже.
Я принялась бродить по дому, ушла на второй этаж, открыла окно в мансарде. Поднялся ветер. Заросли белоголовника и отцветших люпинов, кусты боярышника и молодого осинника, за ними стена сосен. Их верхушки частоколом отпечатывались на вечернем небе, которое вдруг очистилось. Лишь небольшая облачность, будто пролитое кем-то молоко, быстро наплывала со стороны реки. Значит, дождь пока отменяется, думала я.
Мне не хватало этого разговора, хотелось дослушать. Писарь - удивительный... эти его глаза, видящие будто насквозь.
В прошлый раз Лусия сказала, что, когда прекращается дождь, она просыпается и вспоминает потом мой дом весь день. Больше всего её удивил телевизор, потом она долго разглядывала машину за окном. Но, как правило, это время длится недолго, а Лусия - невероятная болтушка, она торопится, ей хочется поговорить. И я слушала её о том, что она страшно боится высоты, а фонари нужно мыть с лестницы, и если бы не Октавио, её друг, то она давно бросила бы эту работу у фонарщика. А Октавио успевает закончить свою работу, и помочь ей... Я ей кажусь сном. Интересно, кем меня считает господин Королевский писарь?
Пришлось долго отскребать засохшие плюхи раствора на полу. Вот ворона, с этим городом схожу с ума. Вымыла пол.
Стемнело. Я вышла на веранду. Тишина. Лес - чёрной глыбой, шорохи неясные, настырно вскрикивала одна и та же птица в кустах сирени у дома, трещали сверчки. Я злилась, что больше нет дождя, ждала теперь только Писаря с его грустным голосом и историями, которые я слушала бы без конца. Теперь эта казнь не выходила из головы. А вдруг король помилует шута. В сказках всегда всё хорошо кончается. Кто тебе сказал, что это сказка. Никак не верилось, что где-то рядом кто-то ставит виселицу, обстоятельно раздумывает: всё ли готово, проверяет верёвку - не порвалась бы, удавила бы наверняка, с первого раза, чтобы не мучился, работа у палача такая, у него свои заботы, чтобы всё прошло хорошо... Разозлилась окончательно и ушла спать.
Проснулась ночью, вдалеке прокатился гром. Меня как подбросило. Дождь? Или мне кажется? Стащила плед, и, завернувшись в него, ушла на лавку. Казались важными самые простые звуки, движения чёрных туч на тёмном небе, мелькание света. Тени выстраивались в островерхие дома, башню, шпилем теряющуюся в ночном небе. И расплывались.
Вспоминалась другая ночь, руки быстрые, слова смешные, целовались. Столкнули в темноте бабушкин пенал, тот, на веранде, потом долго смеялись потому, что из него выкатились банки, а нам было не до них. Дул тёплый ветер. Рябина моталась в отсветах лампы. Точно так же, как сейчас. Лампа качалась и гасла, и вновь загоралась.
Зашуршал дождь. И поплыл далёкий колокольный звон. Вот он оборвался. Чёрт, плачу ведь...
День выдался тихий и солнечный, тучи рваные клочьями неслись в вышине. Где-то за лесом гремел гром. Вдруг дождь хлестанул так, будто его не было целую вечность. Солнце светило сквозь стену воды.
Я бросила мешок с вещами, которые собирала сегодня весь день. Дождь забарабанил по окну так неожиданно, так светло и солнечно стало в доме, что я открыла окно. Город проступал в слепом дожде, залитый солнцем. Таким я его ещё не видела. Мокрые витражи в башне, булыжники на мостовой, металлические дверные ручки, даже пряжки на туфлях господина под козырьком дома: всё сверкало, радуга была везде.
Из-под арки быстро вышел человек, поднял воротник, он шёл в мою сторону. Мне никогда не удавалось пройти этим путём, каждый раз получалось, что я марширую по своей малине, мимо старой яблони, а город всё впереди и впереди.
Человек оказался господином Королевским писарем. Он быстро взбежал на моё крыльцо, застучал сапогами по веранде. Вошёл, мокрый и торжественный, держа цилиндр у груди.
- Здравствуйте, господин Писарь, - сказала я.
Писарь был мрачен.
- Что казнь?
- Была. Шута казнили. Он не сказал ни слова, всё улыбался. Королева присутствовала, - тут его голос задрожал. - Через два часа после казни она приняла яд.
- Вот ведь... - тихо сказала я.
А ведь у королевы должно быть обязанность такая - присутствовать. А его раз и в петлю. Внизу открывается что-то. Или что-то из-под ног выбивается. И всё. Любимое лицо мёртвое, с выкаченными глазами и вываленным языком. Я спросила:
- И что? Все рады?
- В городе оплакивают шута и королеву. Их любили.
- Знаете, а они лишь улыбнутся, глядя на нас. Сядут там, на облаке, день солнечный, и никого кроме них на много облаков вокруг.
Писарь вдруг первый раз улыбнулся мне:
- А я сегодня королю предложил в память королевы упразднить смертную казнь. Он очень удивился. "Ты, Писарь, сошел с ума, если мне такое предлагаешь, и тебе самому надлежит отправляться на виселицу". "А в соседнем государстве народ живёт без смертной казни. Впрочем, чем сидеть в каменном мешке до конца дней своих, легче один раз принять смерть", - ответил я. Король был растроган, он понял мои слова по-своему. "Да, я очень добр, непозволительно добр. Но сегодня такой день". Он был чрезвычайно расстроен смертью своей королевы, будто оплыл и превратился в старую развалину на глазах. Он её любил. Когда стар, любишь по-особенному - как в последний раз, уж я-то знаю, поверьте мне. И король неожиданно распорядился издать указ об отмене смертной казни сроком на один год. Правда, он тут же проворчал мне "я ведь всегда могу издать другой указ". Но всё-таки!
И Серый Сюртук многозначительно поднял указательный палец вверх.
- Вы удивительный человек, - покачала головой я.
- Благодарю, - принял он с удовольствием и без жеманства мои слова. - Да! Про королеву и шута у нас уже поют песенку. Думаю, Амелия постаралась, я ей Фазана отдал.
- Так вот куда делась птица, - сказала я, - не укокошит она её, а может быть, сварит суп?
- Когда Шута повесили, Амелия обстригла себя. Овечьими ножницами. Плачет и смеётся. Все думают, что она сошла с ума. Она надела фрак шута, а Фазана посадила себе на левое плечо. И знаете, он сидит, так же, как у хозяина.
- Спойте, пожалуйста, песню. Мне очень хотелось бы услышать про этих двоих. И теперь жаль Амелию. А она оказалась совсем другая.
- Ну, всех слов я не успел уловить, проезжая по площади. Там стоял цирк. Примерно это было так.
Господин Писарь встал, взмахнул цилиндром до пола, отвесив поклон, и запел без слуха и голоса, это вдохновенное исполнение больше походило на речитатив. Но зато искренность зашкаливала. Лицо хитрое, лукавое, подбородок Писарь отчаянно выставил вперёд.
-Ты видел?
Сегодня казнили шута,
Глупец улыбался лишь небу.
Сама королева влюбилась в него,
А он - без ума в королеву.
Ты слышал?
Король безутешен и в траур одет,
Ему не догнать королеву.
Он рад бы казнить ещё раз шута,
Но разве вернёшь королеву?
Ты видел?
Как ночью вдвоем при луне
Под лютню они танцевали?
Шлейф платья в руке и фазан на плече,
Им двое бродяг подпевали.
Бывает такое лишь в сказках?
О да! Но нет им до этого дела,
Сама королева влюбилась в шута,
А он - без ума в королеву...
И господин Писарь исчез, долетел лишь его тихий улыбающийся голос:
- Там ещё пять куплетов, остальное при встрече...
- А как поживает господин Щенок? - вдруг вспомнила и крикнула я.
- Принят на службу в Королевскую псарню, - донеслось в ответ еле слышно.