Бутби Гай
Наследство дяди Джо

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Еще один сборник рассказов Гая Бутби, на мой взгляд, "австралийского О'Генри".

Uncle Joe's legacy and other stories

by Guy Boothby

Published

London

F. V. White, 1902.

  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   НАСЛЕДСТВО ДЯДИ ДЖО
   БЕЗЖАЛОСТНАЯ МЕСТЬ
   ЛЯГУШОНОК, ФИРМА И ФОРТУНА
   ЗОЛОТО, КОТОРОЕ БЛЕСТИТ
   ПУТЕШЕСТВИЕ ДЖИМА БЕРНСА В ЕВРОПУ
   ФУТБОЛ В ГРЕЙТ-ТАГЛТОНЕ
   ЧЕЛОВЕК ИЗ НОВОГО ОРЛЕАНА
   КАК ДЕДУШКА СПАС КАПИТАНА ДЖЕКА
   СТАНОВЛЕНИЕ ДЖИМА БЛЕЙКА
   ВОСПИТАНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
   РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ДУЭЛЬ
   СЕРЫЙ КАВАЛЕР ПЕНТЕРТОН ХОЛЛА
   НЕСЧАСТЛИВЫЙ ЧАРТОН
   ЧТОБЫ ОТСТОЯТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ
   БЕЗДЕЛЬНИК МИРА
   САМОЗВАНЕЦ
   РОМАН ДЖОНА ФАРМЕРА (ПОСЫЛЬНОГО)
   МИСС ПЕНЕЛОПА БЕРД
  

НАСЛЕДСТВО ДЯДИ ДЖО

  
   Думаю, с очень большой долей истины можно сказать, что в каждой семье существует повод для гордости. Из одной вышли знаменитые политические деятели, из другой - солдаты и моряки, а те, которые дали миру прославленных богословов и врачей, можно считать дюжинами. Крипплтуэйты на протяжении многих поколений славились тем, что делали деньги. Будучи торговцами шелком, они сколотили гигантские состояния в любопытной старинной конторе, выходящей окнами на кладбище Святого Павла. В 1840 году слава фирмы была сосредоточена в одном человеке, Мэтью, который умер, оставив после себя трех сыновей: Сайласа, Фредерика и Джозефа, - продолжателей семейной традиции. Сайлас, будучи старшим, стал партнером в свой семнадцатый день рождения, Фредерик присоединился к нему два года спустя. К негодованию отца, ужасу матери и изумлению двух незамужних тетушек, видевших в его поведении предзнаменование позорной карьеры, младший, Джозеф, открыто заявил о своем намерении отказаться от профессии торговца шелком и искать счастья в чужих краях. Эту задумку он исполнил до последней буквы, и в течение сорока лет о нем ничего не было слышно. Во время его отсутствия Фредерик умер, а Сайлас, человек суровый, который, по общему мнению, уже был богат, как Крез, женился на ста пятидесяти тысячах фунтов, что является самым точным описанием сделки, в которой не было и следа любви. Благодаря своему известному богатству и приобретению великолепного поместья, расположенного в полутора часах езды на поезде от Лондона, он стал сельским джентльменом, получал соответствующие доходы и давно уже решил, что его единственная дочь, Селия, найдет себе прекрасную пару, и таким образом заложит камень в основание его непомерного честолюбия. А затем он получил телеграмму, извещавшую о прибытии в Англию, кого бы вы думали? блудного сына Джозефа, которому теперь исполнилось пятьдесят пять.
   Сайлас, который в то время, когда пришло известие, принимал гостей в большом доме, оказался перед дилеммой. Воспоминания его о брате были не из приятных; надо признаться, что даже в лучшие времена Джозеф не отличался серьезностью. С юности он проявлял склонность к легкомыслию, был единственным из братьев, кто мог и хотел петь хорошие песни, прославился как знаток холодного эля и несколько раз находился на грани того, чтобы стать причиной скандала, от которого могла пострадать честь семьи. Конечно, с тех пор прошло много лет, но Сайлас чувствовал, - он все еще имеет полное право не верить в то, что прошедшие годы изменили натуру брата. Однако семейный инстинкт в нем был так силен, что ему и в голову не приходило, будто Джозеф может быть кем угодно, кроме как богачом. В богатстве Крипплтуэйтов были свои градации, но, как он имел обыкновение высокопарно замечать, в семье еще не случалось ни одного бедняка. Однако факт оставался фактом: Джозеф прибыл, и правила приличия требовали, чтобы его пригласили в дом. Приглашение было послано, и в положенное время прибыл Джозеф. Увы, результат оказался хуже, чем ожидал Сайлас. Джозеф, несомненно, был одним из неудачников по жизни. Годы, которые он провел за границей, были безжалостны в уничтожении того, что когда-то было довольно приятной личностью. Он был невысокого роста и сравнительно полноват, с густой растрепанной шевелюрой и седой бородой, слегка пожелтевшей в уголках губ. Его одежду мог скроить только портной из буша, и теперь она была сильно изношена. Страшнее прочего была мягкая фетровая шляпа, а багаж его состоял из одного дешевого чемодана, сильно лопнувшего по швам. Когда Сайласа попросили представить его присутствующим, он впервые в жизни постеснялся произнести фамилию. Бедность Джозефа оскорбляла его чувство уместности вещей, и он негодовал по этому поводу. Однако он не знал своего брата. Как заметил последний, у него не было ни гроша, и если Сайлас откажется от него, единственным убежищем, на которое он мог надеяться, будет работный дом. Из этого утверждения можно заключить, что Джозеф знал слабые места в доспехах своего брата.
   Когда прием в доме закончился, и различные семьи графства разъехались по своим загородным домам, Джозеф не последовал их примеру. Несмотря на намеки брата, он остался, цепляясь, как липучка, за свой утешительный камень. У него не было занятия, он не раз находил повод сообщить об этом брату, но даже если бы ему посчастливилось получить место, не годилось бы, чтобы говорили, будто Крипплтуэйт зарабатывает себе на жизнь черной работой. Он отклонил предложение Сайласа о небольшом содержании на том основании, что вернулся в Англию не для того, чтобы брать деньги брата. Однако, если последний позволит ему занять небольшой уголок в своем великолепном особняке, он сказал, что примет эту услугу с подобающей благодарностью. На это предложение Сайлас не знал, что ответить. Он не мог выгнать его, и при этом у него не было желания его оставлять. Однако в данный момент, в отсутствие гостей, перед которыми Джозеф мог бы его унизить, он не настаивал, чтобы тот ушел. В результате, каждый день тот обретал все более сильную власть, а двенадцать месяцев спустя обнаружилось, что бесчестный Джозеф все еще находится во владениях брата. К тому времени он уже был одним из домочадцев; некоторые стулья в столовой и курительных комнатах слуги называли собственностью мистера Джозефа; у него был свой собственный колышек в гардеробной и свой угол семейной скамьи в церкви. Он не был навязчивым, но всегда присутствовал; находился в самых сердечных отношениях с садовниками и конюхами, которые говорили о нем друг другу как о Старом Джо, и его небезосновательно подозревали в утренних посещениях трактира "Курица и Цыплята". Излишне говорить, что все это было желчью и полынью для его напыщенного брата Сайласа. Одного взгляда на эту неряшливую фигуру было достаточно, чтобы привести его в ярость, и все же, как бы он ни обращался с ним, Джозеф неизменно приветствовал его улыбкой, выставлял на всеобщее обозрение как самого великодушного из братьев, называл себя человеком, навлекшим позор на свою семью, и не раз плакал слезами стыда из-за того, что не мог отплатить за доброту, которой окружили его родные и близкие.
   Как ни нежелателен был Джозеф, когда его рассматривали в сравнении с братом, существовал один человек, который был преданно привязан к нему, - его племянница, хорошенькая Селия. Эти двое стали близкими друзьями, и если что-то и могло добавить последний штрих к гневу ее отца, то только это.
   Шло время, и наследницей состояния Крипплтуэйтов не стала уже не девочка, а красивая двадцатидвухлетняя женщина. Семь лет прошло с тех пор, как дядя Джозеф появился в доме, а он все еще был там; такой же веселый, такой же непритязательный и, если это вообще было возможно, еще более неряшливый, чем прежде. Он знал все сплетни в округе, был обожаем всеми детьми в деревне и к этому времени настолько утвердился в своем положении в доме брата, что больше не скрывал своих визитов в трактир.
   Примерно в это время Сайлас понял, что все созрело для того, чтобы воплотить в жизнь идею, которая годами занимала его ум. Это было ни больше, ни меньше, как выдать свою дочь замуж за молодого лорда Бетчингтона, чьи владения примыкали к его собственным в дальнем конце деревни. Этот молодой человек, безвкусный, безмозглый юноша со спортивными наклонностями, обожал Селию Крипплтуэйт со времен учебы в Итоне. По приглашению Сайласа, он приехал погостить, нашел случай сделать предложение и был отвергнут с бескомпромиссной краткостью, которая его просто ошеломила. Две недели он убеждал себя, что его сердце разбито. Затем беседа с Сайласом несколько восстановила его упавшее настроение, и он снова присоединился к вечеринке в Крипплтуэйт Холле.
   Селия видела маневр отца насквозь, но, будучи благоразумной девушкой, ничего не сказала ему на эту тему. С его светлостью она решила вообще не иметь ничего общего.
   Излишне говорить, что, поскольку она была молодой и красивой, у нее имелась другая причина для неприязни к молодому пэру, кроме той, которую она предъявила своему отцу. Она была влюблена, по уши влюблена, - причем в единственного мужчину из всех, кого ей следовало избегать. Этого человека звали Белуэй - Джон Хардинг Белуэй, - деревенский врач, мужественный молодой человек, верящий в себя и уверенный в том, что не пройдет и нескольких лет, как он станет обладателем дома на Харли-стрит и европейской известности. К несчастью, в качестве санитарного инспектора он поссорился с Сайласом из-за некоторых антисанитарных домов вскоре после того, как начал практиковать, и в результате отношения между ними стали более чем натянутыми.
   Как Селия и этот молодой человек влюбились друг в друга, я не могу сказать, но они определенно влюбились. Дядя Джозеф, как мне дали понять, стал их доверенным лицом на самой ранней стадии процесса и, как покажет дальнейшее, оставался им до самого конца. Потом началось дело Бетчингтона, и все это время жизнь Белуэя была такой несчастной, какой только может быть жизнь молодого человека. В конце концов, он стал таким несчастным, что был вынужден обратиться к Сайласу Крипплтуэйту и признаться ему в любви к его дочери, после чего его немедленно проводили к двери. Вернувшись домой, он написал лихорадочное умоляющее послание, которое было возвращено ему с оскорбительными замечаниями. Потом пришло известие, - разумеется, через дядю Джозефа, - что Сайлас собирается увезти жену и дочь из Англии в продолжительный круиз на яхте, и что его светлость будет сопровождать их.
   - Вот и все, мистер Джозеф, - сказал молодой медик, поднимаясь со стула. - Я достаточно долго мирился с его жестокостью. Если он думает, что я позволю ему увезти ее и заставить выйти замуж за Бетчингтона, он ошибается. Почему он так настаивает на том, чтобы она вышла замуж за этого зверя?
   - Ну-ну, мой юный друг, - ответил невозмутимый Джозеф, - такие невоздержанные выражения в отношении пэра, как сказал бы вам Сайлас, мало чем отличаются от богохульства.
   - Мне все равно, что это, - ответил тот. - Но вы не ответили на мой вопрос. Зачем он это делает?
   - Его светлость богат, чрезвычайно богат, - сказал Джозеф, потирая руки, - а, между нами говоря, мой мальчик, Сайлас сейчас очень нуждается в деньгах.
   - Вы меня удивляете, - воскликнул Белуэй, и глаза его чуть не вылезли из орбит. - Не могу поверить, что мистер Крипплтуэйт нуждается в деньгах. Конечно, вы ошибаетесь.
   - Нисколько, - ответил Джозеф со смешком. - Могу вам сказать, что Сайлас очень сильно влип. Он спекулировал и сильно проиграл; дом заложен по самые дверные ручки, и если он не найдет где-нибудь денег, я очень боюсь, что наш дорогой Сайлас разорится еще до конца года. Каким милым, добрым, великодушным братом он был для меня!
   - И поэтому он пытается выдать этого ангела замуж за эту скотину?
   - Вот именно.
   - Тогда он не сделает этого. В этом я твердо уверен. Могу я рассчитывать на вашу помощь, мистер Джозеф?
   - Благослови вас Господь, конечно, можете, мой мальчик.
   Они пожали друг другу руки, и через три дня Селия сбежала со своим возлюбленным. Они тайно поженились, и Джозеф был единственным членом семьи, присутствовавшим на церемонии.
   - Он не может содержать ее, а она никогда не получит от меня и полпенни! - в ярости воскликнул Сайлас, услышав эту новость. - Если он думает, что я позволю им жить у меня, он ошибается. Я не пошевелю пальцем даже для того, чтобы спасти их от голодной смерти.
   Через день он узнал, какую роль сыграл в этом деле безрассудный Джозеф. Это был именно тот предлог, которого он ждал годами.
   - Вон отсюда! - крикнул он, побледнев от ярости. - Убирайся из моего дома в течение часа, или слуги вышвырнут тебя вон. Иди и умри с голоду, как другие дураки, которых ты воспитал и подстрекаешь к разорению.
   Джозеф, естественно, удалился. Должно быть, потрясение было очень сильным, как говорили слуги, потому что, спускаясь по подъездной аллее, он шел менее уверенным шагом, чем прежде, хотя все знали, что за последние несколько недель он заметно постарел.
   Добравшись до Лондона, он застал беглецов в квартирах по соседству с Блумсбери-сквер, безумно влюбленных, но, по мнению Белуэя, озабоченных тем, что будет дальше. О возвращении в деревню при нынешних обстоятельствах не могло быть и речи, и все же он должен был зарабатывать себе на жизнь. Оторванный от размышлений о прошлом, настоящем и будущем, он был разбужен появлением Джозефа, несшего в руке тот самый чемодан, какой он привез с собой из Австралии много лет назад.
   - Дядя Джо? - воскликнула молодая пара в полном изумлении. - О Господи, что это значит? Как вы сюда попали?
   Дядя Джо вежливо улыбнулся.
   - Я приехал поездом, мои дорогие, - сказал он, - и это значит, что дорогой Сайлас выгнал меня.
   - Что ж, должен сказать, я не удивлен, - сказал Белуэй, первым обретя дар речи. - И, конечно же, причина в вашем добром отношении к нам.
   - Бедный дядя Джо, - добавила Селия, обойдя вокруг стола и целуя его.
   - Ничего, сэр, мы все исправим, - сказал Джек. - Мы вас не выгоним. У нас есть задняя комната, которая вам как раз подойдет. И в будущем вы должны поселиться у нас. А пока мне придется заняться вашим ремонтом, потому что, судя по всему, вам он требуется прежде всего.
   Так было решено, без каких-либо возражений со стороны Джозефа. Он поселился с молодой парой в Блумсбери так же беззаботно, как прежде с Сайласом в деревне. Так проходили недели и месяцы. От Сайласа не последовало ни слова, ни знака прощения. Практика Белуэя в деревне была продана за то, что она могла принести, и теперь он пытался найти себе другую, в Лондоне. Но его усилия, несмотря на все его старания, не увенчались успехом. Некоторое время единственным его пациентом был любезный Джозеф, который все еще был весел, хотя заметно слабел. Белуэй был уверен, что конец его карьеры близок, но насколько близок, даже он не мог догадаться. Утром одного холодного декабрьского дня он был сравнительно здоров, днем слег в постель, а к полуночи, как раз когда пошел снег, умер. Три дня спустя его похоронили; Белуэй и любопытный маленький человек в парике и сюртуке табачного цвета, назвавшийся поверенным покойного, были единственными скорбящими.
   - Хм, - сказал этот джентльмен, потягивая горячий пунш в гостиной Блумсбери по возвращении. - Мне остается только, дорогой сэр, вручить вам эти три конверта, которые мне доверил мой покойный клиент. Первый содержит его пожелания и инструкции, составленные неделю назад, во второй вы найдете ссылку, как им следовать, в то время как третий должен быть вскрыт, когда будут выполнены условия двух первых. Я не сомневаюсь, что вы не преминете начать действовать в течение указанного времени, а именно сорока восьми часов.
   Чувствуя себя так, словно все это происходит во сне, Белуэй вскрыл первый конверт и вытащил из него письмо. Письмо было адресовано дорогому племяннику, Джону Хардингу Белуэю, и призывало его, по причине любви, которую он питал к его памяти, немедленно отправиться вместе с женой в загородную резиденцию своего тестя. Он должен был, во что бы то ни стало, добиться свидания и, сделав это, вручить этому джентльмену второе письмо, после чего он будет волен вскрыть третье.
   На следующий день был сочельник. Глубокий снег покрывал окрестности. Когда Белуэй и его жена вышли из поезда на маленькую придорожную платформу, они обнаружили, что ни один извозчик не отважится выехать, и в результате им предстояло пройти три мили пешком. В довершение всего темнело, и если бы они оба не знали дорогу так хорошо, то могли бы испытать некоторые трудности в ее поисках. Однако они добрались до дома без приключений, хотя удивление дворецкого, открывшего дверь, вполне могло закончиться апоплексическим ударом.
   - Тише, - сказал Белуэй, грозя ему пальцем, - ни слова, если вам дорога ваша жизнь. Проводите нас в гостиную, а потом пойдите и скажите вашему хозяину, что с ним хотят поговорить какие-то гости. Ни в коем случае не позволяйте ему догадаться, кто мы такие.
   - Хозяин только что уехал в Лондон, сэр, - шепотом ответил тот. - Я жду карету с минуты на минуту. Однако если вы останетесь, я сделаю так, как вы мне сказали. Боюсь, вы найдете его сильно изменившимся, сэр.
   Пять минут спустя встревоженная пара в гостиной услышала тяжелые шаги по полированному полу снаружи. Дверь отворилась, и в комнату вошел Сайлас Крипплтуэйт, совершенно изменившийся. До сих пор Белуэй и его жена дрожали, стоя перед ним. Теперь в этом не было необходимости. Было ясно, что Сайлас понятия не имел, кто они такие, пока не вышел на середину комнаты. Потом он отбросил шляпу, подбежал к дочери и обнял ее.
   - Селия, Селия! - воскликнул он. - Неужели это ты? О, слава Богу, слава Богу!
   С минуту не было слышно ни звука, кроме всхлипываний девушки, которая положила голову на плечо отца. Затем он отстранил ее от себя и протянул Белуэю руку.
   - Я причинил вам зло, сэр, - сказал он, - и был жестоко наказан за это. Прошу прощения. Сегодня сочельник, и я как раз собрался ехать в Лондон, чтобы попросить у вас прощения и вернуть вас. Теперь, слава Богу, я избавлен от моего путешествия, и мы отпразднуем его так, как никогда прежде, и в последний раз в этом доме.
   - В последний раз? - испуганно воскликнула Селия.
   - Я разорен, дорогая, - ответил отец, - и в любой момент может произойти катастрофа. Но об этом мы сегодня говорить не будем. Теперь, когда ты снова со мной, ничто не имеет значения.
   Только ближе к вечеру Белуэй нашел возможность заняться делом, которое привело его в деревню. На самом деле, в восторге от примирения он почти забыл о своем поручении. Это был печальный и торжественный момент для всех, потому что, когда он произнес имя, тень мертвеца, казалось, встала между ними.
   - Бедный Джозеф! - сказал, наконец, Сайлас. - Он умер, не простив меня. Но что это за письмо, о котором вы говорите? Дайте мне посмотреть.
   Джек достал из кармана конверт и протянул его тестю. Тот открыл его и вытащил содержимое, которое состояло из нескольких тонких бумажек и короткой записки.
   - Боже мой, что это значит? - воскликнул он, переворачивая их снова и снова. - Как вы завладели этим?
   - Я не знаю, что это такое, - ответил Джек, - но письмо мне передал мистер Мальтхаус, поверенный вашего брата.
   - Но ведь это те самые счета, которые должны были быть оплачены на следующей неделе! Роковые счета, которые означали мое крушение. Что это за тайна?
   - Не лучше ли вам прочитать письмо, которое сопровождало их? - сказал Джек. - Это может рассказать вам больше.
   Сайлас сделал так, как ему советовали, и, пока он читал, руки его дрожали, крупные слезы выступили на глазах и потекли по щекам.
   - Это Джозеф, - сказал он, - и я с трудом могу поверить его рассказу. Оказывается, хотя мы всегда считали его бедным, на самом деле он был богаче нас всех вместе взятых. Он знал, что я в затруднении, и снова поставил меня на ноги. О, Джозеф, Джозеф, - после паузы, во время которой прошедшие годы вернулись, он тихо добавил: - Младший брат Джо, - и, склонив голову, заплакал так, что плечи его затряслись.
   Тут Белуэя осенило, что ему тоже нужно прочесть послание, и он вскрыл оставшийся конверт. Это был вечер сюрпризов, и их запас еще не был исчерпан. Последний документ оказался копией завещания дяди Джозефа, оригинал которого находился у мистера Мальтхауса. Он завещал Джону Белуэю, мужу его племянницы Селии, тридцать тысяч фунтов в память о доброте и заботе, которые тот проявил к старику. В то время как упомянутой Селии Белуэй, дочери его брата Сайласа Крипплтуэйта, он оставил остаток своего состояния, который, как выяснилось, составлял семьдесят тысяч фунтов, благополучно вложенных в консоли.
   Если Джек Белуэй не счастлив сейчас, ему никогда не быть счастливым. У него есть жена, которую он любил так же преданно, как в тот день, когда они вместе вошли в их убогую маленькую квартирку в Блумсбери; у него есть дети, которые, по общему мнению, самые лучшие в мире; у него есть дом на Харли-стрит; и если он еще не приобрел своей европейской известности - что ж, он вполне удовлетворен тем, что делает блестящие успехи на этом пути. Наконец, если и есть человек, который гордится своим успехом, то это Сайлас Крипплтуэйт, который развернул бизнес в Сент-Луисе. Кладбище Святого Павла постоянно посещается, могила дяди Джо ухожена, а старший сын Джека должен стать партнером в известной конторе, как только подрастет.
   И все это, надо помнить, является результатом наследства дяди Джо.
  

БЕЗЖАЛОСТНАЯ МЕСТЬ

  
   Используя выразительную фразу Южных морей, могу сказать, в свое время у меня случались несчастья "оказаться на мели" в самых разных местах. Причем, встречаются люди, утверждающие, что "сесть на мель" поблизости от Трафальгарской площади хуже, чем, скажем, в Гонолулу или Рангуне. Так это или не так, худшим временем в моей жизни было то, о котором я сейчас вам расскажу. Я пересек Тихий океан из Сан-Франциско на американском почтовом судне, оставил его в Гонконге и отправился в Сингапур на угольщике. Но поскольку дела там обстояли не слишком блестяще, я подрядился на голландский пароход, идущий в Батавию, намереваясь добраться до Австралии. Однако именно в Батавии начались настоящие неприятности. Едва сойдя на берег, я заболел, и те небольшие деньги, которые мне удалось наскрести, растаяли, как снег под полуденным солнцем. Что делать, я не знал. Мне нечего было продать, даже если бы нашелся покупатель, и ужасные видения голландских тюрем начали навязчиво являться мне.
   Это случилось в ночь на 23 декабря, в такую ночь, какой, я уверен, не бывает у меня на родине. На небе ни облачка, а звезды сияли, словно фонари на набережной Темзы, когда смотришь на них с моста Ватерлоо. Я курил на вымощенной кирпичом веранде отеля и размышлял, как мне оплатить счет, когда в ворота отеля вошел человек и направился через сад и веранду к тому месту, где сидел я. Я заметил, что он был высок, широкоплеч и держался как человек, который следует своим собственным курсом и обычно ему это удается.
   - Интересно, кто бы это мог быть? - сказал я себе и почти ожидал, что он пройдет мимо меня и направится в кабинет управляющего. Поэтому можно представить себе мое удивление, когда он взял стул у стены и сел рядом со мной.
   - Добрый вечер, - сказал он так спокойно, как можно было бы обратиться к другу в омнибусе.
   - Добрый вечер, - ответил я тем же тоном.
   - Кажется, вас зовут Фрэнк Риддингтон? - продолжал он все с тем же спокойным хладнокровием:
   - Думаю, что да, - ответил я, - но не догадываюсь, как вы об этом узнали.
   - Это не важно, - сказал он. - Забудьте об этом и позвольте мне сообщить вам кое-какие новости.
   Он немного помолчал и задумчиво затянулся сигарой.
   - Не знаю, в курсе ли вы, что в этом отеле относительно вас существует заговор, с целью вышвырнуть утром на улицу, - продолжал он. - Владелец, кажется, считает маловероятным, что вы сможете рассчитаться.
   - И, клянусь Юпитером, он не так уж сильно ошибается, - ответил я. - Сейчас Рождество, я знаю, и я, наверное, лежу в постели и вижу сон. Вы, несомненно, крестная фея, посланная мне на помощь.
   Он рассмеялся - коротким, резким смехом.
   - Как вы собираетесь это сделать?
   - Предложив вам кое-какое дело. Мне нужна ваша помощь, и если вы мне ее окажете, я готов дать вам достаточно денег, чтобы вы смогли не только расплатиться, но и оставить кое-что на будущее. Более того, вы сможете покинуть Батавию, если захотите.
   - При условии, что дело, о котором вы говорите, законно, - ответил я, - можете считать ваше предложение принятым. Что мне нужно сделать?
   Он несколько раз глубоко затянулся сигарой.
   - Вы слышали о генерале Ван дер Ваале?
   - Человеке, который до недавнего времени командовал голландскими войсками в Ачине?
   - Да. Он прибыл в Батавию три дня назад. Его дом расположен на Королевской равнине, примерно в трех четвертях мили отсюда.
   - И, что насчет него?
   Слегка наклонившись ко мне и понизив голос, он продолжал:
   - Мне очень нужен генерал Ван дер Ваал, и сегодня же!
   На мгновение я усомнился в его рассудке.
   - Боюсь, я не совсем понял ситуацию, - сказал я. - Насколько я понимаю, вы собираетесь похитить генерала Ван дер Ваала?
   - Вот именно! - ответил он. - Я собираюсь увезти его с острова. Вам не нужно спрашивать почему, на этой стадии. Мне вообще не следовало впутывать вас в это дело, но мой напарник заболел, и мне пришлось искать замену.
   - Вы еще не назвали мне своего имени, - ответил я.
   - Это как-то вылетело у меня из памяти, - ответил он. - Пожалуйста. Я - капитан Берринджер!
   Можете себе представить мое удивление. Я сидел и беседовал лицом к лицу с пресловутым капитаном Берринджером, о деяниях которого было известно от Рангуна до Владивостока, от Нагасаки до Сурабаи. Он и его брат, - о котором, кстати, уже некоторое время ничего не было слышно, - были более чем подозреваемы в вопиющих актах пиратства. Они были хорошо известны голландцам как похитители жемчуга в запретных водах. Русские угрожали повесить их за охоту на тюленей в Беринговом проливе, в то время как французы выдвинули против них в Тонкине некоторые обвинения, которые обеспечили бы им длительное пребывание там, если бы они снова появились в этом районе.
   - Ну, каков будет ваш ответ на мое предложение? - спросил он. - Это будет так же легко сделать, как если бы они утром выставили вас на улицу.
   Я знал это достаточно хорошо, но понимал, что если он потерпит неудачу, мне, по всей вероятности, будет еще хуже, чем раньше.
   - Где ваш корабль? - спросил я, уверенный, что у него под рукой таковой имеется.
   - Неподалеку от берега, - сказал он. - Мы вернемся на него до рассвета.
   - И вы возьмете меня с собой?
   - Как вам будет угодно, - ответил он.
   - Угодно. После сегодняшнего вечера в Батавии будет слишком жарко. Но сначала вы должны дать мне денег. Я хочу рассчитаться с этим маленьким зверем - хозяином.
   - Мне нравится ваша честность, - усмехнулся он. - При существующих обстоятельствах было бы очень легко сбежать, не заплатив.
   - Капитан Берринджер, - сказал я, - кем бы я ни был теперь, когда-то я был джентльменом.
   Четверть часа спустя счет был оплачен, и я договорился встретиться с моим работодателем у клуба "Гармоника" ровно в полночь. Не стану утверждать, что я не нервничал, ибо это было бы неправдой. Ван дер Ваал был известен как человек жестокой, и если он возьмет верх над нами, то мы, скорее всего, на его милость можем не рассчитывать. Точно в ту минуту, когда я добрался до места встречи, где меня ждал капитан, мы отправились в сторону Королевской равнины, держась, как вы можете догадаться, в тени деревьев. Не успели мы отойти далеко, как Берринджер вложил мне в руку револьвер, который я сунул в карман.
   - Будем надеяться, что нам не придется использовать оружие, - сказал он, - но нет ничего лучше, чем быть к этому готовым.
   К тому времени, как мы перелезли через стену и приблизились к дому, все еще держась в тени деревьев, я уже начал думать, что с меня хватит приключений, но отступать было уже поздно, даже если бы капитан разрешил мне выйти из игры.
   Вдруг капитан положил руку мне на плечо.
   - Его комната в конце коридора, - прошептал он. - Он спит с открытым окном, а его кровать стоит в самом дальнем углу. Его лампа все еще горит, но будем надеяться, что он спит. Если он поднимет тревогу, нам конец.
   Не стану отрицать, я был слишком напуган, чтобы ответить ему. Мой страх, однако, не помешал мне последовать за ним в заросли деревьев возле ступенек, ведущих на веранду. Здесь мы сняли сапоги, приготовились, и на цыпочках, с величайшей осторожностью, перешли через дорогу, поднялись по ступенькам и направились к дому генерала, который, как мы знали, был строгим блюстителем дисциплины и, следовательно, знал, что его охранник, вероятно, был охранником в полном смысле этого слова.
   Тяжелое дыхание, доносившееся из дальнего угла комнаты, подсказало нам, что человек, которого мы искали, крепко спит. Слабый свет от фитиля, плававшего в чашке с кокосовым маслом, освещал комнату и показал нам большую кровать голландского образца, плотно прикрытую москитными занавесками. К ней мы и направились. На ней, вытянувшись во всю длину, лежала фигура человека. Я поднял сетку, пока капитан готовился к схватке. Мгновение спустя он прыгнул на свою жертву, схватил ее за горло и прижал к кровати. Он быстро засунул ему в рот кляп, а я связал его запястья. За меньшее время, чем можно себе представить, он был связан по рукам и ногам, не в силах ни сопротивляться, ни позвать на помощь.
   - Соберите его одежду, - прошептал Берринджер, указывая на одежду, лежавшую на стуле. - Потом берите его за ноги, а я возьму его за плечи. Но - ни звука, если вам дорога ваша жизнь.
   Не прошло и десяти минут, как мы пронесли его через весь двор, перелезли через ограду, где нас ждала туземная повозка, погрузили в нее, и сели сами.
   - А теперь - в Танджонг Прик, - сказал капитан. - Мы должны покинуть остров до рассвета.
   В условленном месте, милях в четырех-пяти от порта, мы остановились в небольшой рощице пальм.
   - Вы все еще намерены сопровождать меня? - спросил капитан, когда мы сняли бесчувственного генерала с повозки и положили его на землю.
   - Больше, чем когда-либо, - ответил я. - Ява больше не увидит меня.
   Берринджер взглянул на часы и обнаружил, что сейчас ровно половина третьего. Через секунду с берега донесся пронзительный свист.
   - Это лодка, - сказал Берринджер. - А теперь давайте отнесем его к ней.
   Мы двинулись в указанном направлении. Однако только когда мы оказались рядом с изящным бригом и я взобрался на борт, мне стало как-то полегче.
   - Поднимите его и отнесите на корму в каюту, - приказал капитан двум матросам, указывая на распростертого генерала. Затем, повернувшись к стоявшему рядом второму помощнику, он добавил: - Ставьте паруса, и давайте выбираться отсюда. Следуйте за мной, мистер Риддингтон.
   Я прошел с ним по палубе, а оттуда в кают-компанию, куда нас сопровождали два матроса и их тяжелая ноша. Там путы несчастного были развязаны. Бог свидетель, они были достаточно крепкими, потому что, когда мы отпустили его, генерал был так слаб, что не мог стоять, но опустился на один из стульев рядом со столом и закрыл лицо руками.
   - Что это значит? - спросил он, наконец, глядя на нас с жалким достоинством. - Зачем вы принесли меня сюда?
   - На это легко ответить, - сказал капитан. - В прошлое Рождество вы командовали в Ачине. Помните англичанина по имени Бернард Уотсон, который связал с повстанцами свою судьбу?
   - Я повесил его на Рождество, - ответил генерал, постепенно приходя в себя.
   - Вот именно, - сказал Берринджер. - И поэтому вы сегодня здесь. Он был моим братом. Мы будем квиты, когда я повешу вас на рее в рождественское утро.
   - Боже мой, капитан! Вы же не собираетесь этого делать? - воскликнул я.
   - Собираюсь, - ответил он с непоколебимой твердостью. Это было ужасно. Я пытался убедить себя, что если бы знал, чем все кончится, то не стал бы в этом участвовать.
   Для генерала уже была приготовлена каюта, и его немедленно провели туда. Дверь за ним закрыли и заперли, и мы с капитаном остались вдвоем. Я умолял его изменить свое решение.
   - Я никогда не меняю своих решений, - ответил он. - Этот человек будет повешен на рассвете послезавтра. Он хладнокровно повесил моего брата, и я сделаю то же самое с ним. Этого достаточно. А теперь я должен пойти и взглянуть на моего друга; он болел всю прошлую неделю. Если вам нужна еда, стюард принесет ее вам, а если вам нужна койка - вы можете помочь себе сами.
   С этими словами он повернулся на каблуках и ушел.
   В хорошеньком положении я оказался! Во всех смыслах я помогал убийству, и если кто-нибудь из команды Берринджера вздумает воспользоваться "уликами Королевы", я окажусь на скамье подсудимых, и буду осужден как убийца. Напрасно я напрягал свой ум, пытаясь составить какой-нибудь план, который мог бы спасти несчастного и меня. Я не мог придумать ничего, заслуживающего внимания.
   Весь следующий день мы шли, направляясь к Северному Австралийскому побережью, как мне показалось. Я встречался с капитаном за трапезой и на палубе, но он казался мрачным и угрюмым, отдавал приказы безапелляционным тоном, и ни разу, насколько я слышал, не упомянул о несчастном внизу. Я попытался было заговорить об этом с помощником в надежде, что тот окажется того же мнения, что и я, но вскоре обнаружил, что мои авансы в этом отношении вряд ли будут приняты благосклонно. Команда, как я вскоре выяснил, состояла из канаков, за двумя исключениями, и была предана своему капитану. Я был совершенно уверен, что они сделают только то, что он пожелает. Я искренне верю, что у меня больше никогда не случится такого Рождественского сочельника.
   Ближе к вечеру я встретился с капитаном в его каюте и еще раз попытался убедить его хорошенько подумать, прежде чем совершить такой поступок. Через десять минут я уже сидел в каюте, более мудрый и печальный. С этого момента я смирился с неизбежным.
   В половине седьмого вечера мы с капитаном обедали в одиночестве. Потом я вышел на палубу. Стояла прекрасная лунная ночь, и ветра едва хватало, чтобы наполнить паруса. Море было гладким, как стекло, и за нами тянулся длинный шлейф фосфорного света. Капитана я не видел с восьми склянок. Однако около десяти часов, когда я уже собирался ложиться спать, он вышел из кают-компании и, сделав несколько шагов, оказался рядом со мной.
   - Прекрасная ночь, Риддингтон, - сказал он странным, жестким голосом, совсем не похожим на его обычный тон.
   - Очень хорошая ночь, - ответил я.
   - Риддингтон, - снова начал он с неожиданной горячностью, - вы верите в привидения?
   - Я никогда не задумывался над этим вопросом, - ответил я. - А почему вы спрашиваете?
   - Потому что сегодня ночью я видел привидение, - ответил он. - Призрак моего брата Бернарда, который был повешен человеком, запертым в каюте внизу, ровно год назад, на рассвете. Не думайте, что я лишился рассудка. Вы можете пощупать мой пульс, если хотите, и вы обнаружите, что он бьется так ровно, как никогда в моей жизни. Сегодня я не притронулся к рюмке и искренне верю, что я самый здравомыслящий человек на свете. И все же, говорю вам, что не прошло и четверти часа с того времени, как мой брат стоял рядом со мной в моей каюте.
   Не зная, что ответить, я на мгновение прикусил язык. Наконец я заговорил.
   - Он что-нибудь сказал? - поинтересовался я.
   - Он сказал мне, что я не должен мстить Ван дер Ваалу! Он все сделает сам. Но я дал слово и не отступлю от него. Привидение или не привидение, на рассвете он будет повешен.
   С этими словами он повернулся, отошел от меня и спустился вниз.
   Я не собираюсь притворяться, что спал в ту ночь. В одном я совершенно уверен: капитан всю ночь не выходил из своей каюты. Однако за полчаса до рассвета он пришел ко мне в каюту.
   - Пойдемте на палубу, - сказал он. - Время пришло.
   Я последовал за ним и, убедившись, что все ужасные приготовления закончены, еще раз взмолился о пощаде, и снова мне не удалось уговорить его изменить свое решение. Даже видение, о котором он говорил, казалось, теперь было забыто.
   - Приведите его на палубу, - сказал он, наконец, повернувшись к помощнику и протягивая ему ключ от каюты. Тот исчез, и я, не в силах совладать с собой, подошел к борту судна и посмотрел вниз на неподвижную воду. Бриг почти не двигался. Вскоре я услышал топот ног в кают-компании и, обернувшись, без сомнения, с побелевшим лицом, увидел, как из люка показались помощник капитана и двое матросов. Они подошли к капитану, который, казалось, их не видел. К всеобщему изумлению, он смотрел прямо перед собой через корму с выражением неописуемого ужаса на лице. Затем он вдруг обмяк и упал на палубу. Мы бросились ему на помощь, но опоздали. Он был мертв.
   Кто скажет, что он видел в эти ужасные полминуты? Мы с помощником посмотрели друг на друга в полном недоумении. Я был первым, кто смог заговорить.
   - Генерал?
   - Мертв, - ответил помощник. - Он умер, когда мы вошли в каюту, чтобы забрать его. Да поможет мне Бог - вы никогда не видели такого зрелища! Казалось, он сражается с кем-то невидимым, и его медленно душат.
   Я не стал больше слушать, повернулся и пошел на корму. Я не суеверный человек, но я чувствовал, что брат капитана все-таки был прав, когда сказал, что возьмет дело мести в свои руки.
  

ЛЯГУШОНОК, ФИРМА И ФОРТУНА

  
   Интересно, доводилось ли вам когда-нибудь замечать, какие необычайные совпадения случаются в числах, часто простирающиеся за пределы Вероятного в области Сомнений. Если бы название, которое я выбрал для этой истории, было не совсем подходящим и пришлось бы дать ей другое, я, конечно, назвал бы ее "Повестью о четырех", по следующим веским причинам. В нем участвовали четыре стороны: во-первых, "Лягушонок", затем "Фирма" и, наконец, "Фортуна". История началась со знакомства четвертого июня в одном году, и завершилась свадьбой четвертого апреля в другом. Фирма жила на собственной ферме, находившейся в четырех милях от небольшого городка Тауншип в Северном Квинсленде; Фортуна - на ферме ее отца, которая располагалась в четырех милях по другую сторону от него; и, как будто этого было недостаточно, Макинтош, старший из Фирмы, был родом из Керколди, который, как всем известно, находится на Ферт-оф-Форт, в то время как Бенсон, его партнер, был не только четвертым сыном своего отца, но и четвертым человеком с таким именем в тех краях, а также четвертым претендентом на руку Фортуны. Вряд ли такое количество четверок можно назвать случайным. Теперь перейдем к более подробному описанию соответствующих людей в их надлежащем порядке и степени важности.
   Настоящее имя Фортуны было Кэтрин Агнес Мейборо, и, по моему мнению, она была самой богатой, самой красивой и самой умелой девушкой на всем Австралийском континенте. Холостяки танцевали с ней на Ежегодном балу у скваттеров, заглядывали в ее голубые глаза, а потом уходили, проклиная свою бедность и клянясь, что жить одному совсем не хорошо. Мы назвали ее Фортуной, потому что ее отец был невероятно богатым человеком, владевшим не одной процветающей овцеводческой фермой, а Кэтрин была его единственным ребенком; кроме того, известно, что она унаследовала тридцать тысяч фунтов по материнской линии. Несмотря на это, она не позволяла себе никакого жеманства, но была так же вежлива с простым пастухом, как и с губернатором колонии.
   О Лягушонке можно говорить только затаив дыхание; его великолепие превосходило всякое описание. Он был таким пухлым и зеленым, с такими глазами-бусинками, с такой силой прыжков и таким громким кваканьем, что подобного ему никто никогда не видел и не слышал. Будучи всеобщим любимцем и истребителем черных жуков и других насекомых, он имел право выбрать себе дом где угодно; однако его главная резиденция находилась под большим бачком с водой в конце веранды Фирмы. Сегодня его нет, и факты, приведшие к его смерти, составляют эту историю. В тот день, когда он появился на свет, за полгода до начала моего повествования, Бенсон, обладавший богатым воображением, окрестил его Монтгомери, и если я скажу, что это имя ему очень подходит, вы поймете, какой он был превосходный лягушонок.
   Фирма состояла из двух человек, оба из Великобритании, и оба проживали в Колонии несколько лет. Макинтош - старший, высокий, худощавый, не лишенный привлекательности мужчина лет тридцати, происходил, как можно было догадаться по его имени, из "Страны пирогов", чем он по праву гордился. Бенсон - младший, был совсем иного склада. Это был лондонец, невысокий, подвижный, быстро говорящий и, как иногда утверждал его партнер, несколько легкомысленный. Они держали десять тысяч акров земли рядом с нашим поселком и, уделяя ей свое безраздельное внимание, сумели заставить ее снабжать их самым необходимым для жизни. Теперь вы знаете Лягушонка, Фирму и Фортуну.
   То, что Макинтош и его компаньон оба были влюблены в Фортуну, было определенно установлено городскими сплетниками еще до того, как молодые люди пробыли в округе шесть месяцев; но подозревал ли кто-нибудь из них в течение первого года или около того страсть другого, - это совсем другой вопрос, и я не могу утверждать это с полной уверенностью. Как бы то ни было, первые два года их совместной жизни они оставались лучшими друзьями. Люди, которых это ни в малейшей степени не касалось, имели обыкновение размышлять о том, получится ли когда-нибудь что-нибудь из этой любви, и если да, то кого из этой пары предпочтет девушка, и что станет с другим. Вы не должны, однако, думать, что мы были более любопытны, чем прочие; в застое этого смертельно скучного места было приятно иметь какой-нибудь общий предмет интереса, и по этой причине мы пользовались им по максимуму.
   Однажды разнеслась весть, что один из мужчин сделал ей предложение и, что еще важнее, оно было принято. Жена пастора взяла на себя труд перейти через дорогу, чтобы сообщить это супруге главного управляющего банком, которая сообщила эту новость мужу, который передал новость лавочнику, который позаботился о том, чтобы она была должным образом распространена. Поскольку, однако, последний передал ее со своими собственными вариациями, я вынужден, ради грядущих поколений, исправить это дело раз и навсегда. Если вы будете слушать, я расскажу вам, как все это произошло.
   Для начала, вы должны знать, что Фортуна отсутствовала в течение трех месяцев, пребывая в гостях у тетушки на юге, и за это время у обоих мужчин было время подумать о ней столько, сколько было им полезно, - возможно, немного больше. Когда она вернулась, и они увидели, как изящно она одета (в Тауншипе, о котором я пишу, мода несколько отстает от парижской) и как она хороша собой, они едва удержались, чтобы не преклонить колени у ее ног и не предложить ей свои сердца и руки. До сих пор она принимала их ухаживания с самой очаровательной грацией, какую только можно себе представить; однако в этот раз она добавила им неуверенности, пообещав сыграть с ними в большой теннис в субботу после ее возвращения. В ту субботу был сочельник, день, который оба мужчины запомнят на всю жизнь.
   Клубная площадка для большого тенниса - очаровательное местечко, какое вы только можете открыть для себя за долгий день пешего перехода. Она расположена с той стороны Тауншипа, которая ближе всего к ручью, и, насколько мне известно, не один любовный роман зародился и достиг своего апогея именно там. В этот раз Фортуна играла с обоими мужчинами по очереди, и с каждым из них она была более чем обычно вежлива. Как-то после полудня одна дама сообщила мне, что, по ее мнению, она выяснила, кого предпочитает девушка, но я, не будучи так хорошо осведомлен в вопросах пола, не мог заметить ни малейшей разницы в ее поведении по отношению к ним. Однако одно было совершенно очевидно: оба мужчины не только осознавали, что они соперники, но и яростно ревновали друг друга.
   В шесть часов было объявлено окончание игры, и присутствующие начали переодеваться, готовясь идти домой ужинать. Фирма попрощалась с Фортуной у ворот и, пожелав ей счастливого Рождества, отправилась в обратный путь к своей ферме. Фортуна осталась в Тауншипе, чтобы поужинать с женой пастора, а потом ехать домой. Вечер выдался жаркий, грозовой, и к тому времени, как в доме викария прозвучал гонг к ужину, небо затянули тяжелые тучи, что было вполне обычным явлением на Рождество.
   Около восьми часов лошадь Фортуны подали к двери, пастор подсадил ее в седло, и, попрощавшись и выслушав добрые пожелания к Новому году, она отправилась вниз по улице. Когда она оставила позади последний дом Тауншипа и оказалась среди зарослей, начался легкий дождь, который к тому времени, как она добралась до перекрестка дорог на полпути к ферме Фирмы, усилился до ливня. Задолго до этого она пришла к выводу, что для нее было бы лучше, если бы она не откладывала свое возвращение на такое позднее время.
   Ночь становилась все темнее и темнее, пока она не могла разглядеть дорогу впереди только с величайшим трудом. Все это время дождь безжалостно хлестал, пронизывая ее насквозь, а над головой сверкали молнии, и гремел гром. Этот шторм запомнится на долгие годы, и не одному человеку.
   Добравшись до того места, где поперечные тропы направляются к Крик, и где она обычно сворачивала на север, она изменила свое решение и направилась курсом, который, как она думала, выведет ее к ограде ее собственной фермы и довольно близко к воротам, через которые она сможет добраться до своего дома. Однако по той или иной причине (возможно, дождь ослепил ее, или она думала о чем-то другом, когда ей следовало обратить внимание на дорогу) она сбилась с пути и через полчаса не имела ни малейшего представления, где находится.
   Остановив лошадь, она огляделась вокруг, но ночь была слишком темной, чтобы что-то разглядеть. Она прислушалась, но не услышала ничего, кроме стука дождя по твердой земле и унылого шелеста деревьев вокруг. Это было неприятное положение для девушки, тем более что ее лошадь все это время вела себя не слишком спокойно и теперь начинала доставлять ей много хлопот. В конце концов, когда она была вынуждена признать, что устала, она решила уйти с поста директора и предоставить управление делами своему животному.
   Отпустив поводья, она позволила ему брести, куда заблагорассудится. После чего, будучи лошадью безрассудной, та сделала все возможное, чтобы выбить ее из седла о нависший сук, и кончила тем, что налетела на пень, упала, поднялась и захромала. Чтобы выяснить, насколько серьезно повреждение, Фортуна спешилась. Обнаружив, что невозможно выяснить то, что она хотела узнать, девушка оценила ситуацию со всех сторон. На мгновение ей захотелось сесть в грязь и заплакать. Но, будучи благоразумной и понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет, она набралась храбрости и, ведя животное под уздцы, пошла прямо вперед, надеясь в конце концов наткнуться на изгородь и таким образом узнать, где находится. Никогда прежде она не удостаивала ферму Фирмы комплиментом, полагая, что та велика; в темноте казалось, что ей нет конца.
   Больше часа она устало тащилась вперед, а дождь все время безжалостно обрушивался на нее. Затем она вышла из леса и увидела перед собой мерцание освещенного лампой окна. Через пять минут она уже сидела в гостиной Фирмы, выгнав хозяев, и сушила свои вещи перед ревущим камином. Ее лошадь тем временем была отведена в конюшню в задней части дома. Когда она достаточно высохла, хозяева дома вернулись в комнату. Было около десяти часов, а дождь все еще стучал по крыше.
   С гораздо большей настойчивостью, чем когда-либо, я пытался выяснить, но так и не смог, что на самом деле думали эти двое мужчин об этом неожиданном визите. В одном я убежден: не прошло и десяти минут, как она вошла в дом, как каждый из них решил сделать ей предложение, "если бы только он мог убрать с дороги другого".
   Полчаса они сидели и разговаривали, пробуя то одну тему, то другую в поисках безопасной почвы. Исчерпав все свои темы, они поняли, что наступил кризис, и огляделись вокруг в поисках общего развлечения. Периоды молчания стали не только более частыми, но и с каждым разом становились все длиннее. Наконец ими овладело чувство сильной нервозности. Потом, когда это уже становилось невыносимым, в коридоре послышалось ровное "плюх-плюх", и в комнату впрыгнул Монтгомери, зеленый лягушонок.
   С позиции, занятой им в дверях, он внимательно рассматривал их. Свет лампы падал на его блестящую спину и искрился в топазовых глазах. Он почесал затылок задней лапой, тяжело вздохнул и в то же время приподнял плечи в свойственной ему манере; наконец, взглянув на них, как бы говоря: "Прошу вас, обратите внимание на мою ловкость", он прыгнул на муху на стене, поймал ее и приземлился, плоский, как блин, у ног шотландца. В Австралии не было более ловкого прыгуна, чем Монтгомери, и Бенсон заявил, что даже знаменитая прыгающая лягушка Смайли не смогла бы его победить. Макинтош, ничего не знавший о Марке Твене, не понял намека; однако Фортуна поняла, и впервые подумала, что у них с Бенсоном есть что-то общее.
   - Не хотите ли посмотреть выставку достижений этого нахала? - спросил легкомысленный представитель Фирмы. - Уверяю вас, при случае он может быть чрезвычайно занятным.
   Фортуна, опасаясь возвращения к прежнему бессвязному разговору, с жаром приветствовала его, и шотландец был отправлен на поиски длинной ветки и ярда черной нити, в то время как Бенсон отправился на кухню за черным жуком. Вскоре оба мужчины вернулись, ветка превратилась в удочку, нить - в леску, а насекомое, о котором шла речь выше, стало приманкой.
   - Когда вы увидите, как он прыгает, мисс Мейборо, - доверительно сказал Макинтош, - вы скажете, что ему нет равных во всей Австралии.
   - Да, - сказал Бенсон, - уверяю вас, мы очень гордимся Монтгомери.
   - Почему вы дали ему это нелепое имя? - спросила мисс Мейборо после короткой паузы, чувствуя, что должна что-то сказать.
   - Видите ли, - ответил шутник, - называть его Томом, Биллом или еще как-нибудь в этом роде было бы неуважением к такой важной персоне. Если бы вы только видели, как он спускается по веранде в ясное утро, вы бы поняли, почему. Сейчас я достану ему книжку, чтобы он спрыгнул, а потом мы начнем, и вы увидите, на что он способен.
   В соответствии с этими словами была принесена книга и поставлена на одну сторону очага; Макинтош занял свое место за ней и манипулировал лягушкой, в то время как Бенсон управлялся с удочкой. Фортуна сидела между ними и выступала в роли судьи.
   Следует понимать, что цель игры состоит в том, чтобы болтать приманку, пока вы не заставите лягушку прыгнуть, а затем попытаться убрать приманку из ее досягаемости, прежде чем она сможет схватить и проглотить ее. Казалось бы, это легко сделать, но прыгучая сила лягушки из Северного Квинсленда поразительна, и, насколько мне известно, можно было смело ставить три к одному в пользу земноводного.
   Бенсон, как я уже сказал, взял удочку и, усевшись поудобнее, стал раскачивать наживку из стороны в сторону, в надежде заставить лягушку прыгнуть. Монтгомери, однако, знал свое дело достаточно хорошо, чтобы устоять перед искушением, поэтому, пока человек был свеж и энергичен, он сидел на книге, вздыхал, почесывался, смотрел в потолок и пол, но не предполагал двигаться. Целых три минуты он действовал так лениво, пока руку Бенсона не свело судорогой, а его покачивания удочкой не стали менее энергичными. Затем, не подавая виду, что собирается сделать, Монтгомери подтянулся, прыгнул и поймал наживку. По правилам игры Макинтош набрал одно очко.
   Лягушку снова посадили на книгу, и снова произошло то же самое. Монтгомери подождал, прыгнул, ловко приземлился и, как обычно, попался на удочку. Фортуна и Макинтош рассмеялись, а Бенсон что-то пробормотал себе под нос, и девушка услышала его слова, хотя вряд ли ей это было нужно.
   В третий раз они заняли свои места, и снова Монтгомери достиг своей цели. На этот раз, однако, Бенсон вышел из себя и, будучи глупым молодым человеком, намекнул, будто его напарник помог лягушке прыгнуть. Шотландец рассмеялся и отверг обвинение, но Фортуна довольно странно посмотрела на молодого человека. Раньше она не замечала этой черты в его характере.
   Примерно в это время мужчины начали осознавать истинную важность того, что они делали. Во всех смыслах и целях они играли на руку леди, и Монтгомери был средством, которое они использовали. Бенсон предложил им поменяться местами. Они так и сделали, и игра возобновилась. Монтгомери подождал, прыгнул и промахнулся.
   - Ах ты, неуклюжая скотина! - свирепо воскликнул Бенсон и поднял руку, словно собираясь ударить его, но Фортуна поспешно сказала: - О, пожалуйста, не надо, мистер Бенсон.
   Теперь на лицах обоих мужчин отразилась отчаянная серьезность игры. Они снова сыграли, и снова младший проиграл. На этот раз он отбросил лягушку от себя с большей силой, чем это было необходимо, и вскочил. Шотландец попытался пригладить взъерошенные перья друга, но тщетно. Наступило тягостное молчание.
   Это продолжалось больше минуты, когда Фортуна сказала:
   - Кажется, дождь прекратился. Если так, то мне пора домой, а то отец будет беспокоиться. Вас не побеспокоит привести мою лошадь, мистер Бенсон?
   - Нисколько, - ответил Бенсон, встал и вышел из комнаты.
   Я не в состоянии сказать, что произошло за время его отсутствия, но когда привели лошадь, Макинтош взял лампу и проводил мисс Мейборо на веранду, Бенсон заметил, что лицо ее раскраснелось, а глаза сверкали, как бриллианты.
   Оба мужчины просили разрешения проводить ее в дом отца, но она и слышать об этом не хотела. Дождь, как она сказала, прекратился, и облака уступили место яркому свету звезд. Так как ее лошадь пришла в себя и знала дорогу, она заявила, что им нет ни малейшей необходимости сопровождать ее. Поставив лампу на пол веранды, шотландец помог ей сесть в седло, затем, пожелав ей спокойной ночи и счастливого Рождества, оба мужчины стояли на ступеньках и смотрели, как она исчезает на дорожке.
   Когда она скрылась в темноте, Макинтош положил руку на плечо друга и радостно сказал: "Поздравь меня, старина, она обещала стать моей женой".
   Бенсон что-то пробормотал в ответ и поспешно удалился в дом. Когда он ушел, Макинтош взял лампу и, держа ее в руке, стал смотреть на дорогу. После этого он покачал головой, тихонько присвистнул, улыбнулся про себя, как обычно улыбаются в такие минуты самые невеселые люди, и, решив, что он счастливейший человек на свете, пришел к выводу, что ему пора ложиться спать.
   На следующее утро после завтрака он поехал к мистеру Мейборо, а вечером нам сообщили, как я уже говорил вам, что его предложение было принято. С моей стороны было бы пустой тратой времени пытаться передать вам хоть какое-то представление о нашем изумлении. В Тауншипе мы так основательно решили, что она выйдет за Бенсона, что были поражены, когда она сделала совершенно иной выбор. Макинтош - очень хороший парень, лучше некуда, но почему-то никогда не хочется признавать себя плохим пророком.
   Если вы хотите знать мое личное мнение по этому вопросу, я думаю, что девушка не знала, кто ей больше нравится, пока Бенсон не выставил себя ослом, потеряв самообладание. Однако я совершенно уверен в одном: она выбрала мужчину, который сделает все возможное, чтобы сделать ее счастливой. И если вдуматься, это ведь главное в браке, не так ли?
  

* * *

  
   Свадьба, которая стала грандиозным событием, состоялась в прошлый четверг, четвертого апреля, и в настоящее время мистер и миссис Макинтош проводят свой медовый месяц в Брисбене.
   Епископ специально приехал сюда, чтобы совершить церемонию; подарков было много, и они были прекрасны, но только когда я услышал историю, которую я вам здесь рассказал, я понял, почему шафер подарил им большую серебряную лягушку, чтобы использовать ее в качестве пресс-папье, и почему невеста казалась такой неловкой из-за этого.
   Тем не менее, как признавали все, он выполнял свои обязанности в совершенстве. Но если его лицо улыбалось, то сердце должно было быть черным, как ночь, потому что в то утро он совершил преступление. Пока он одевался для церемонии, по доскам веранды за дверью его спальни раздалось "хлоп-хлоп". Он не обратил на это внимания. В следующее мгновение раздалось саркастическое кваканье, и перед ним возник Монтгомери. Бенсон посмотрел на него и заметил торжествующий блеск в его глазах. Потом, сообразив, какую роль лягушонок сыграл в его любовном романе, он схватил сапог и отправил его под звуки свадебных колоколов в лягушачий рай.
   В следующем месяце мистер и миссис Макинтош уезжают домой в Шотландию. Когда они поженились, мы, конечно, потеряли всякий интерес к их делам; но все же мы достаточно милосердны, чтобы пожелать им долгой жизни и всякого счастья. Бенсон теперь единственный обладатель фермы, и мне сообщили, что жена банкира только вчера сказала жене викария, что она слышала, как говорили, что его сердце настолько оправилось от прежнего ожога, что он снова подумывает о женитьбе. Такова, можете мне поверить, истинная история Лягушонка, Фирмы и Фортуны.
  

ЗОЛОТО, КОТОРОЕ БЛЕСТИТ

  

"Не все то золото, что блестит".

Поговорка

  
   - О Господи, как я рад тебя видеть. Как же долго мы не встречались! Неужели три года? Это долгий срок, но лучше поздно, чем никогда!
   - Ха! Отто! Гретхен! Пльзеньского, да, смотри, похолоднее, чтобы я мог выпить за здоровье моего доброго друга и за его процветание. Пойдем со мной в "беседку", где мы сможем спокойно поговорить о старых временах, когда мы вместе оказались в Большой Беде. Друг мой, пиво хорошее и прохладное, поэтому мы будем его пить.
   С этими словами веселый старик-трактирщик из маленькой немецкой деревушки Гриндервальд, которая, как всем известно, приютилась в долине среди австралийских холмов, повел меня по уединенной тропинке, увитой с обеих сторон виноградными лозами, к маленькому летнему домику, на скамейку которого он велел мне сесть. Дело шло к вечеру, и цикады деловито желали мелодичное "спокойной ночи" миру с высоких деревьев за рекой. Я не видел своего спутника более трех лет по той простой причине, что бродил по свету в поисках удачи. Теперь мне не терпелось услышать все, что он мне скажет. Он закурил свою длинную трубку и задумчиво курил, пока не принесли пиво.
   - Значит, ты был далеко? - спросил он. - В Сингапуре? Знойное место - такое же горячее, как чашка трубки в моей руке, и ничего хорошего... пфуф. Давай поговорим о старых временах, добрый мальчик!
   Я расспросил его о судьбе одной хорошенькой девушки, которая, когда я видел ее в последний раз, только-только начинала превращаться в женщину.
   - Минна Шанке, твоя старая возлюбленная? Ах! Так ты помнишь ее? Ну, с ней связана одна история. Она сильно изменилась, но все равно, река внизу бежит через луга, как в старые времена.
   Я не хотел слышать о реке и сказал ему об этом.
   - Тауншип не сильно меняется. Видишь ли, пастор в своем доме пристроил новую комнату, а Каспер Иллерт купил ферму на склоне холма. Вот и все перемены. Мы, немцы, - домашние люди, а не странники; хорошие колонисты; и там, где мы кладем ранец, там мы и строим дом. Вскоре появляется маленькая жена, потом дети, а потом, в старости, пльзень, который всегда хорош.
   Извини, что я не так свободно говорю по-английски, как в прежние времена. Я должен говорить по-немецки, тогда бы я рассказал тебе много кое-чего.
   Значит, ты помнишь маленькую Минну спустя все эти долгие годы, и Каспера Иллерта, - его большую каштановую бороду, и громкий голос, - сурового, очень сурового человека. Потом был старый седой Август Шредер, которого называли сумасшедшим и который жил в хижине на берегу реки. Он также любил хорошенькую Минну, но она обманула его, как это принято у женщин, когда влюбленный стар и имеет мягкое сердце. Если позволишь, я расскажу тебе эту историю.
   Он сделал большой глоток пива, несколько затяжек трубкой и продолжил свой рассказ.
   - Однажды Август встретил ее одну у церкви. Он сказал ей, что любит ее, и спросил, не станет ли она его маленькой женой?
   Она засмеялась и сказала ему, что он слишком беден, чтобы жениться, но если он уедет и вернется с пятью тысячами фунтами в кармане, она станет его женой. Именно так и поступают женщины, потому что если бы она сказала: "Вернись ко мне, набив свою трубку Лунными горами", - для него это было бы то же самое. Пять тысяч фунтов - это пять тысяч фунтов, друг мой, как нам хорошо известно. Откуда у такого бедного сумасшедшего, как Август, столько денег?
   Но, Август, - он не испугался и, вернувшись домой, сделал, как это называется, подсчет своего земного богатства. Один фунт, тринадцать шиллингов и шесть пенсов, и две трубки, как это принято в нашем любимом отечестве. Он сел на кровать и стал думать, как бы ему добыть остальное. Видишь ли, мой друг, он не знал, что она просто подшучивает над ним. Бедный безумец.
   И тут пронеслась весть об открытии богатых золотых месторождений Киоба. Молодые люди сошли с ума и поспешили туда, с намерением быстро сколотить себе состояния. Трое молодых людей из Гриндервальда отправились в путь, и вскоре Август сказал, что это Провидение доброго Бога заботится о бедных людях, и оно поможет ему найти пять тысяч, чтобы он смог жениться на Минне.
   В ночь перед отъездом он провожал Минну через загоны вон к той стороне реки (как раз когда закат коснулся скал розовым). Ночной ветер шевелил кусты, и пока они разговаривали, огромная луна взобралась на верхушки деревьев и взглянула на них. Август говорил очень печально.
   - Ты всегда будешь думать обо мне, Минна?
   - Конечно, я всегда буду думать о своем Августе, - ответила она, крепко обнимая его. - Пока светит солнце на небе и плавают рыбы в воде, - то есть, если ты будешь думать обо мне!
   - Конечно, любовь моя, конечно, - сказал он, - разве ты не знаешь моего сердца?
   А потом, потому что сила его любви была велика, он прижал ее к себе, пока она не закричала от боли. Потом они обменялись тем, что вы называете памятными подарками, и вернулись вверх по оврагу, любящие и печальные одновременно. Но Минна смеялась, когда бежала домой, а, поверь, смеяться в такие минуты нехорошо.
   Ха! Отто! Пльзень... от долгого рассказа у меня пересохло в горле.
   Когда перед ним поставили вторую порцию пива, старик продолжил свой рассказ, говоря тихо и серьезно, как человек, разбирающийся в искусстве распространения сплетен.
   - Так вот, на следующее утро, еще до восхода солнца, Август шел по пыльной дороге, говоря себе, что скоро вернется с золотом, которое должно было купить красавицу Минну и ферму на холме. Так что, видишь, он все спланировал сам.
   Знаешь ли ты, мой друг, что до месторождения Киоба три тысячи миль? Это так. Это так. Тогда ты поймешь, что, когда он вошел в город, на него было стыдно смотреть. У него кончились все деньги, а сапоги превратились в одну большую дыру. Но у него... как вы это называете? у него совсем не иссякло мужество, и он присел на обочину, чтобы подумать, как можно побыстрее заработать деньги.
   На почте имелось письмо от Минны, и когда он стоял посреди улицы и читал его, люди смеялись над ним и говорили: "Старик!" Это потому, что они ничего не знали.
   Будучи сам в таком же положении, я чувствовал, что могу оценить чувства несчастного Августа. Однако я не стал перебивать старика, сказав это.
   Добыча была в самом разгаре, когда Август добрался туда, и волнение едва не отняло у него все остатки мозгов. У него не было денег, следовательно, он не мог купить лицензию старателя. Поэтому он пошел искать работу, потому что, видишь ли, находился на грани голода.
   Упорным трудом и терпением ему удалось через два месяца исполнить свое желание, а именно отправиться на поиски собственной удачи.
   Все было готово, Тауншип остался позади, и он, с напарником по имени Клейнер, которого он отыскал, хорошим парнем, направился к холмам на Юг. (Дружище, мы знаем эти холмы. И в них много золота, поверь мне, для человека, который в подходящее время отправится искать его.)
   Много недель, не могу тебе сказать, сколько, - может быть, полгода, - они бродили вверх и вниз по холмам, в постоянном поиске, пока Минна не оказалась действительно очень далеко.
   Потом до него дошла весть, что Киоба... как это? распространяется во все стороны; здания росли, как грибы, и даже Школа искусств была предложена для главной улицы. (Ты, дружище, знаешь, как разрастаются эти маленькие местечки, и это правильно, если место хорошее. Но если нет, то пух! и оно исчезло, как облако в небе.)
   Однажды вечером, когда ветер завывал в оврагах, таких унылых и одиноких, Август пришел в свой лагерь на вершине холма. В ту ночь он много думал о старом Гриндервальде, и сны его были не из приятных. Он думал, что так же далек от Минны, как и тогда, когда отправился в путь. Но на следующее утро, пока котелок кипел, его глаз увидел возле костра блестящее пятно. О Господи! Он смотрел и смотрел, как будто это был сон - золотоносный кварц - очень богатый металлом. Он обещал богатство, и Август сказал своему партнеру, очень медленно и торжественно:
   - Я верю, что удача наконец-то привела нас в счастливое место! Слава Богу!
   Он весь дрожал, говорил мне Кляйнер, как будто ему было холодно, и это потому, что он был старик, а, поверь мне, сердце, любовь и голод, заключившие союз на полгода, не годятся для стариков.
   - Мы не будем пробовать бить шурфы здесь, - сказал он, - это пустая трата времени; а начнем со склона холма, и будем искать, пока не найдем основную жилу.
   Таково было его предложение, поэтому они рыли и пробивали туннели, работая днем и ночью в течение трех полных месяцев. Август выглядел вдвое старше, чем когда прощался с Гриндервальдом. И все это ради прелестной Минны и фермы на холме.
   Конечно, весть об этом дошла до Тауншипа, и несколько человек примчались к ним, но ничего не нашли и вернулись, проклиная сумасшедшего немца, который напрасно взбаламутил их. Но Август и Кляйнер были упрямее свиней, а в масштабе мироздания нет более упрямых животных, чем свиньи, поэтому они только улыбались и пробивали поперечные туннели.
   Однажды, когда они присели у входа в туннель для полуденной трапезы, они заметили тонкую струйку путников, шедших через равнину. Сначала они шли поодиночке и по двое, потом их стало больше, пока не появились конные и воловьи повозки и всевозможные фургоны, удалявшиеся от Киобы в жаркое пламя Запада.
   Так продолжалось два дня, а на следующий день Август должен был отправиться в Тауншип за провизией. А так как у них не было лошади, он пошел пешком. Когда он добрался туда, то увидел, какая произошла перемена. Он увидел, что в Тауншипе стало очень тихо. Там, где обычно шумно суетилась толпа, и стоял грохот лотков, теперь царила величественная тишина, а на веранде новой Школы искусств старая курица кудахтала для своих цыплят. Не было видно ни одного человека. И это - в поселке золотоискателей! Киоба опустела, и новый ажиотаж, начавшийся в августе, спал, потому что не оправдал себя.
   А на следующее утро в тишине холма они наткнулись на жилу, такую богатую, что не поверили своим глазам. Август был близок к обмороку от радости, и когда он снова взглянул и успокоился, то подумал, что перед ним больше пяти тысяч фунтов, если только им удастся их добыть. Он отложил кирку, снял шляпу и сказал себе очень тихо:
   - Минна и ферма мои! Слава Богу! Слава Богу!
   После этого он почувствовал дурноту от радости, вышел из туннеля и встал на свежем ветру; прохладный ветер развевал его длинные седые волосы. Золото искрилось в его глазах, и он выглядел почти молодым человеком, - так сказал Кляйнер, - а он был славный парень, этот Кляйнер.
   Пока он стоял, глядя на равнину, почтальон остановил вьючных лошадей и поднялся на холм с письмом в руке. Оно предназначалось Августу, и когда он долго смотрел на адрес (это был почерк, который он так хорошо знал), почтальон назвал его сумасшедшим и пошел дальше, смеясь. Тогда Август с дрожью вскрыл письмо и прочел его вслух. Оно было очень коротким, вот таким:
   "Ты обманул меня своими обещаниями. Моя мать умерла. Каспер Иллерт купил ферму на холме, и завтра я стану его женой".
   Это было все, это был конец всему, что было молодого в Августе Шрейдере. Он стоял, ничего не видя, только вертел письмо в руках, и с каждым поворотом к его жизни прибавлялось по десять лет. Потом он смеялся очень долго, как говорит Кляйнер, словно был пьян. Затем он вошел в туннель, говоря себе:
   - Это сокровищница, которая должна была дать мне средства купить Минну.
   Кляйнер не последовал за ним, решив, что ему лучше остаться одному.
   На холме было тихо, только легкий ветер переговаривался с высокой травой. Потом старая овца с маленьким ягненком спустилась по склону и обнюхала вход в туннель, но там было слишком темно, поэтому она проблеяла ягненку и ушла на хорошую траву у подножия холма.
   Вскоре послышался шум, похожий на рев бурного моря, а холм, казалось, задрожал так, что Кляйнер едва мог стоять. Клянусь тебе, это правда, - что, когда шум прекратился, вход в туннель был полностью завален.
   - А какова была судьба Августа?
   - Дружище, видишь ли ты сейчас эти розовые облака на западе над домом Минны Иллерт?
   Я признался, что да.
   - Ну, эти облака нависают над тем местом, где находится Август, но, о Господи, между Августом и их видом лежат тысячи и тысячи тонн земли, поверь мне.
   - Но разве Кляйнер, его напарник, ничего не сделал, чтобы спасти его?
   - Он попытался. Он работал почти до смерти, но ничего не мог сделать. Это была работа для пятидесяти человек, а Кляйнер был один. Когда он больше не мог копать, он собрал свои вещи и ушел. Такова история прелестной Минны, можешь мне поверить!
  

ПУТЕШЕСТВИЕ ДЖИМА БЕРНСА В ЕВРОПУ

  
   Это было в конце одного из самых жарких дней на моей памяти, когда Джим Бернс объявил о своем намерении совершить поездку в Европу. Я совершенно уверен, что не переступаю границы дозволенного, когда говорю, что это сообщение вызвало в Тауншипе весьма серьезное удивление. Булга, - следует пояснить, - немногим больше маленькой английской деревушки и расположена на самой западной границе Квинсленда, однако ее способность сплетничать уступает немногим. Двухнедельный дилижанс связывает ее с внешним миром, и, как вы можете предположить, прибытие транспортного средства - событие, к которому следует относиться очень серьезно. Джим Бернс был возницей почти с тех пор, как я себя помню, и позвольте мне отдать ему справедливость, сказав, что, по моему скромному мнению, лучшего представителя его профессии нельзя было найти во всей Австралии. Позвольте мне также сказать вам, что быть возницей почтового дилижанса на Дальнем Западе - значит занимать не самое низкое положение, и мы все знаем, что Бернс имел очень правильное представление о собственной значимости. Поэтому, когда он спокойно и обдуманно заявил в баре "Отдыха Бушмена", - только что закончив свою поездку, - что намерен совершить путешествие в Старый Свет, мы едва могли поверить, что расслышали правильно. Это было похоже на то, как если бы царь всея Руси решил покинуть свой трон, чтобы стать кондитером. Кроме того, это выглядело почти как клевета на нас самих. Мы не ездили в Европу и не понимали, зачем это нужно другим. Возможно, мы немного завидовали. Что касается меня, то я уверен, так оно и было. Я не видел Англию почти пятнадцать лет, и, судя по тому, как складывались мои дела, вряд ли когда-нибудь увижу ее снова.
   Джим Бернс был типичным бушменом. Он был выше шести футов, весил меньше двенадцати стоунов, обладал довольно приятным лицом, загорелым, как красное дерево, и украшенным короткой жесткой бородкой. Он хвастался конституцией, которую, казалось, ничто не могло расстроить, и вообще считалось, что он может ездить верхом или управлять всем, что когда-либо жеребилось. Поэтому неудивительно, что он был популярным персонажем на Дальнем Западе, и что мы не хотели потерять его даже на короткое время. Однако самым странным нам показалось то, что из всех мест на земле он пожелал посетить Европу. Он родился и вырос в Австралии, в колониальной семье, так что, очевидно, у него не имелось никаких старых ассоциаций, объясняющих такую эксцентричность.
   Расспросив его, мы выяснили, что он намеревался уехать почти немедленно, так как он совершил последнюю поездку на дилижансе. Мы слушали, и не верили своим ушам. Мы знали его очень давно и, несомненно, ценили по достоинству. Почему, следовательно, он должен желать оставить нас, - это было выше нашего понимания. Однако мы знали его слишком хорошо, чтобы пытаться спорить с ним. Джим Бернс умел обращаться с кулаками так же ловко, как и с вожжами, и редко прощал обиду или терпел назойливое любопытство.
   На следующий день он отправился в обратный путь, - последний, как он дал нам понять. Мы взяли за правило присутствовать при прощании с ним и сердечно приветствовали его, пока он ехал по дороге. "В следующий раз, когда мы его увидим, - сказал Перкс, владелец гостиницы, всю жизнь проживший на Дальнем Западе, - он будет таким франтом, что с ним не заговоришь. Все эти герцоги, графы и прочие люди, которые околачиваются в Лондоне, будут наперебой приглашать его до тех пор, пока он не перестанет быть похожим на себя. Помяните мое слово, Джим уже не будет прежним, когда вернется".
   Мысль о том, что добродушный Джим Бернс будет развращен британской аристократией, была для нас невыносима, и мы вернулись в отель - на печальную вечеринку.
   Тем временем объект нашего беспокойства повел свой дилижанс по безлесным равнинам в Тауншип, который был конечной остановкой, и, прибыв туда, упаковал свой саквояж и исчез из поля зрения всех, кто его знал.
   Что стало с ним после этого, никто, казалось, не знал. Думаю, однако, что большинство из нас, когда мы вообще думали о нем, представляли его гостем королевской семьи в Англии и благодетельным спутником всех Великих Мира сего. Позже, как это принято в мире, и в мире буша в частности, мы вообще перестали думать о нем, и к тому времени, когда прошло пять лет, у многих людей имя "Джим Бернс" не вызывало никаких воспоминаний. Несколько возниц были назначены на дилижанс и уволены с этой должности в этом промежутке, и с приходом и уходом каждого из них слава величайшего из всех возниц угасала, так же как угаснет память о той истории, которую я вам сейчас рассказываю.
   Через пять лет и несколько недель после того, как Джим Бернс покинул нас, чтобы отправиться в Англию, или в Ю-роуп, как он предпочитал это называть, я вернулся в Тауншип после короткой поездки в Центральную Австралию. Я отсутствовал немногим более трех месяцев, и вид небольшой группы домов на берегу ручья, хотя и бедной, стал утешением моим глазам после однообразных серых равнин, к которым они в последнее время привыкли. Я подъехал к гостинице и отдал лошадь чернокожему мальчику, который следовал за мной с вьючными животными. Сделав это, я направился в бар в поисках напитка, который должен был быть умеренно крепким и, в любом случае, освежающим. Я был уже на полпути и начал думать, что жизнь все-таки стоит того, чтобы жить, когда в комнату вошел человек и после минутного колебания подошел ко мне. Сначала я мог бы поклясться, что никогда прежде не видел его, но потом до меня дошло, кто он такой, и я встал, чтобы поприветствовать его. Человек, стоявший передо мной, был не кто иной, как Джим Бернс, но он так изменился, что трудно было узнать в нем некогда знаменитого возницу Западного дилижанса. Его волосы стали седыми, и он избавился от бороды. Более того, он шел, сутулясь, а не с той развязностью, которая когда-то была одной из его главных черт.
   - Боже мой, Джим, - воскликнул я, протягивая ему руку, - неужели это вы? Что вы с собой сделали? Если Старый Свет будет относиться ко всем мужчинам так же, как к вам, я буду жить и умру в Австралии.
   Прежде чем он успел ответить, хозяин узнал его и поспешил из-за стойки, чтобы поздороваться. Он был так же потрясен переменой, как и я, и выразил ее с так же красноречиво. Бернс принял поданный ему напиток и сел на стул рядом со мной. Поездка в Англию, казалось, лишила его не только привлекательной внешности, но и способности к разговору. Один за другим приходили другие, знавшие его в прежние времена, пока вокруг него не образовался целый круг знакомых. Однако он, казалось, нисколько не обрадовался их появлению и сидел со стаканом в руке, угрюмо уставившись в пол, словно полагал, что находится в комнате один. И все же большинство из нас помнило те дни, когда Джим Бернс был одним из самых веселых товарищей, каких только можно найти за время долгого дневного перехода.
   - Господи помилуй, Джим, - сказал хозяин, - что на вас нашло? Вы знаете, как мы рады видеть вас снова с нами после стольких лет, но не похоже, чтобы вы были рады вернуться и рассказать нам о ваших делах в Старой Стране - что вы видели, с кем встречались и тому подобное. Вы ведь не женились ни на одной из этих герцогинь?
   - Я вовсе не собирался жениться, - ответил Джим с таким выражением лица, увидев которое, гробовщик решил бы, что его ожидает целое состояние. - Видите ли, у меня не было к этому никакого призвания!
   - А что вы думаете о Старой Стране? - спросил другой.
   - О, она хороша*, - сказал Джим. - Когда узнаешь ее поближе, она уже не кажется такой маленькой. - Затем, словно немного оттаяв, он добавил: - Она слишком маленькая для меня, вот и все. Вы должны быть осторожны, когда идете, иначе вы можете оказаться в море прежде чем поймете, куда ступаете. Рядом с Лондоном есть место, которое они называют Бирмингемом...
   -----------
   * В тексте стоит выражение, которое используется, чтобы сказать: это что-то очень хорошее, даже если это не так.
  
   - Благослови тебя Господь, я там родился! - крикнул кто-то из толпы. - Старый добрый Брум. Я не видел его уже двадцать лет.
   Я заметил, что Джим виновато поднял глаза, и заметил также, что он поспешил заявить, - он имеет в виду Манчестер, а не город, который назвал первым. Это заставило меня задуматься.
   - Ну, а что вы делали в этом Манчестере? - спросил хозяин.
   - Что же мне делать, как не прогуляться по берегу моря? - ворчливо спросил Джим. - Разве человек не может прогуляться по пляжу, если хочет? Мне кажется, пока меня не было, Дик Перкс, тебе стало трудно угодить.
   Мгновение спустя, однако, его раздражительность исчезла, и он погрузился в свое прежнее молчание. Потом кто-то другой взял его за руку и стал задавать вопросы. С каждым его ответом мои подозрения возрастали. Впервые я услышал, что Виндзорский замок находится по соседству с Лондонским Тауэром или что лорд-мэр - это титул, которым пользуется второй сын королевы. Я, конечно, был вполне готов услышать, что Джим был в близких отношениях с королевской семьей, и что он прибавил аристократам несколько морщин в отношении искусства вождения кареты, но для меня было скорее шоком услышать, что в стране "не было того, что он называл лошадью", и что он наверняка выиграл бы дерби с тем старым косоглазым каштаном, на котором ездил.
   Обнаружив, что ему не противоречат, Джим несколько воспрянул духом, и к тому времени, как он пробыл среди нас неделю, рассказы о его приключениях в Родной Стране увеличились как в количестве, так и в разнообразии. Я ничего не сказал, но я слушал, а слушая, удивлялся.
   Однажды, примерно месяц спустя, Джим, чье здоровье, казалось, было совершенно подорвано поездкой в Европу, почувствовал себя так плохо, что вынужден был слечь в постель. С этого момента ему становилось все хуже. Местный медик заявил, что ничем не может ему помочь. Конституция этого человека, утверждал он, была полностью разрушена. Он никогда больше не встанет на ноги. Это оказалось правдой, потому что в тот же день мы похоронили его на маленьком кладбище на холме. Большую часть времени я ухаживал за ним, и, прежде чем он ушел, он сделал мне знак руками подойти к кровати.
   - Старина, - сказал он, - я пропащий енот. Послушайте, если хотите, можете сказать ребятам, что все мои сплетни об Англии - сплошная ложь. Я не хочу отправляться на небо с фальшивой накладной, поэтому признаюсь. Вы знаете, где я был все эти пять лет?
   Я ответил, что не знаю, и попытался уговорить его отдохнуть, но он и слышать об этом не хотел.
   - В тюрьме, - ответил он, - за кражу лошадей.
   - Но вы ведь этого не сделали, - горячо возразил я, ибо, несмотря на свою грубость, Джим Бернс был честным парнем.
   - Это к делу не относится, - ответил он. Затем он добавил, и я думаю, что это был ключ ко всей тайне.
   - Если бы они посадили его, это разбило бы ей сердце. Я не мог этого допустить - ни за какие деньги. Они только что поженились, и она была о нем высокого мнения - так что я сел вместо него.
   Я изумленно уставился на него. Возможно ли, чтобы этот человек получил пять лет тюрьмы по ложному обвинению, и только для того, чтобы избавить женщину от боли узнать, что ее муж - вор?
   - Бедная девочка, - пробормотал он после короткой паузы, - мы вместе учились на Юге, но он всегда нравился ей больше, чем я. Теперь он мертв, так что, слава Богу, она никогда ничего не узнает. А теперь я усну, старина!
   Он закрыл глаза и через пять минут уже крепко спал.
  

ФУТБОЛ В ГРЕЙТ-ТАГЛТОНЕ

  
   В Англии могут быть, - а могут и не быть, - более тихие места, чем Грейт-Таглтон. Если это так, то я могу только сказать, что, как бы велика ни была их привлекательность, я не намерен поселиться ни в одном из них. И все же, как бы тихо оно ни было, никто не может отрицать, что в Таглтоне случались свои волнения. Кто из его обитателей забудет тот день, когда сквайр с редкой для него, мягко говоря, щедростью приказал перекрасить деревенский насос за свой счет? Сколько найдется таких, кто с трепетом вспомнит тот знаменательный случай, когда несколько непочтительных мальчишек нарисовали мелом на двери школы то, что должно было быть карикатурой на учителя, и как пятнадцать из них были жестоко избиты палками по подозрению, пока не был обнаружен настоящий художник. Это были действительно волнующие времена, но их слава меркнет по сравнению с прибытием викария, преподобного Катберта Макфаддена, и великими событиями, которые были связаны с этим.
   Надо сказать, что почтенный старый викарий быстро дряхлел, и, когда врач велел ему перезимовать на юге Франции, Макфадден прибыл, чтобы взять на себя его обязанности. Епископ епархии и представить себе не мог, каков будет результат.
   Теперь я должен сообщить вам, что Катберт Макфадден был во всех смыслах этого слова достойным молодым человеком. Как ни прискорбно это было, но надо прямо сказать, что он имел несчастье быть обладателем невысокого роста. Но то, чего ему не хватало в росте, он восполнял честолюбием. Главным его желанием в жизни, помимо, конечно, профессии, было - считаться спортсменом. Маленьким мальчиком, он сумел, благодаря счастливой случайности и падению мальчика перед ним, выиграть забег на сто ярдов, и это достижение было обречено послужить на его погибель. Он усердно пользовался своими гантелями, - часто бывая на грани того, чтобы сломать себе шею парой индейских дубинок, а темными вечерами, когда за ним никто не наблюдал, его можно было застать трусящим по проселочным дорогам, занятым тем, что он обычно называл "пятимильным расширением легких". Он играл в теннис всякий раз, когда ему представлялась такая возможность, а также в крикет в тех редких случаях, когда его приглашала любая команда, но откровенно признавался, что его главной страстью была любовь к футболу. Ничто не могло отучить его от этого! "Это единственная игра, - заявлял он, расправляя плечи, - в которую может играть мужчина, если только он и в самом деле мужчина".
   В то время, когда он приехал в Грейт-Таглтон, во всем приходе не было ни одного теннисного корта, не было ни одного крикетного клуба, и, что еще ужаснее, футбол был неизвестен. Тут преподобному Катберту представился удобный случай, и он с жадностью ухватился за него. Он сказал, что произведет революцию в Грейт-Таглтоне или, "если у меня это не получится, этому должна будет помешать какая-то очень важная причина". Он узнал это позже.
   Дела футбола несколько продвинулись, когда викарий взял на себя его организацию. Он начал с того, что заговорил об этом со своими церковными старостами, и оба они восприняли это предложение с глубокой неприязнью. Их поведение, возможно, обескуражило бы иных смертных, но наш герой был построен из слишком сурового металла, чтобы смириться с поражением. Он тут же объявил, что в доме викария состоится собрание для обсуждения этого вопроса, и в свое время более половины мужского населения деревни явилось на него, - робко следуя друг за другом в комнату, задаваясь вопросом, о чем все это может быть, и не "собирается ли новый викарий устроить нам за что-то хорошенькую взбучку?"
   Когда все собрались, и дверь закрылась, председательствующий выбрал сам себя, и заседание началось. Собравшиеся слушали его с такими невозмутимыми лицами, какими, по-моему, обладают только обитатели Грейт-Таглтона. Поняв, в чем дело, они посмотрели друг на друга в молчаливом изумлении. Было ясно, что прежде чем прийти к правильному пониманию этого вопроса, придется выпить очень много пива. Одно, однако, было решено окончательно: Таглтон должен был иметь футбольный клуб, а их преподобный пастор должен был нести расходы. Был составлен список - мистер Макфадден был избран капитаном, деревенский бакалейщик - казначеем, - хотя то, чем он должен был дорожить, не было определенно указано, а школьный учитель, будучи одним из немногих жителей, знавших чистописание, был назначен секретарем. Затем был избран Комитет, после чего заседание было объявлено закрытым. На следующий день фермер Дэвис милостиво соблаговолил предоставить в пользование определенное поле в обмен на банкноту, которую вручил ему викарий. Через два дня из Лондона прибыл новенький футбольный мяч, и в тот же вечер было объявлено, что в следующую субботу, ровно в два часа, состоится первая игра.
   Между половиной второго и двумя часами того богатого событиями дня можно было бы заметить, - если бы кто-нибудь посторонний присутствовал при этом, - что большая часть жителей деревни направлялась в сторону того, что в народе называлось Сквайр-Дэвис-Клоуз. Капитан распорядился, чтобы игроки надели только самые легкие сапоги, но так как у большинства из них была только одна пара, то приказ был по необходимости проигнорирован. Однако они смазали их, а в некоторых случаях даже наваксили, чтобы соблюсти приличия. Прибыв на место встречи, они образовали группу и, ожидая прихода своего наставника, предавались игривым шуткам, свойственным их виду.
   - Ты собираешься играть в этот дурацкий футбол, Чарл Ходдат?- спрашивал один.
   - Предупреждаю, Зеф Хиггинс, сейчас я больше всего настроен именно на это, - отвечал Чарльз.
   Когда до кого-нибудь из них доходил юмор ситуации, он заставлял его или их удаляться от толпы, чтобы посмеяться. Подобно пресловутому шотландцу, грейт-таглтонцы с трудом понимают шутки.
   Наконец появился преподобный Катберт, неся под мышкой новенький мяч, с помощью которого он надеялся привить своим прихожанам желание заниматься спортом. Он многое бы отдал за то, чтобы предстать перед ними в костюме, который обычно надевал в тех редких случаях, когда ему разрешалось играть за свой колледж. Однако благоразумие взяло верх. Он решил, что время для этого придет позже.
   Протолкавшись сквозь небольшую толпу, викарий занял место в центре и обратился к собравшимся, объясняя общие принципы игры, насколько это было в его силах, и призывая их упорствовать в ней изо всех сил. Затем были сформированы команды, и началось настоящее дело. К тому времени, когда игра прекратилась, все уже кое-что узнали о началах игры, хотя, если говорить правду, эти начала приняли форму синяков под глазами и вообще ушибов. Таглтонцы отнеслись к этому даже серьезнее, чем надеялся их предводитель. На самом деле, оказалось трудно разнять их. Мяч оказался предметом почти совсем не нужным.
   После первого раза прогресс, достигнутый таглтонскими игроками, был почти изумительным. Все свободное время они проводили на тренировках, пока те, кто в самом начале были самыми настоящими профанами, не освоили все правила игры. Чем больше преподобный Катберт думал об этом, тем больше льстил себя надеждой на успех. Он, по крайней мере, привез в Таглтон легкую атлетику, - а чего может желать человек, обладающий большим честолюбием? Они поблагодарят его за это позже!
   И вот теперь я, подобно автору "Джона Гилпина", оказываюсь на середине своего рассказа.
   Всю зиму и так часто, как позволяли погода и обстоятельства, Клуб усердно тренировался. Время от времени возникали споры о правилах игры, и нередко они приводили к дракам, но этого почти не случалось, когда преподобный Катберт присутствовал на поле. Его присутствие действовало на всех как сдерживающая рука. Затем случилось непоправимое. Видя, какого прогресса добились его игроки, этот тщеславный человек решился на смелый поступок; иными словами, он объявил, что в одну из мартовских суббот, - при условии, что все будет хорошо, - будет сыгран такой матч, о котором никогда не мечтали старейшие жители Грейт-Таглтона и его окрестностей. Соперничающие команды должны были быть подобраны как можно тщательнее, женатые в одной и холостяки в другой; достойный казначей, имевший жену в восемнадцать стоунов весом, стал капитаном одной стороны, преподобный Катберт Макфадден, воплощение холостяцкой жизни, - другой. Вряд ли сложно догадаться, на чьей стороне сосредоточились народные симпатии. Не было ни одного юноши, который каждое воскресенье не шел бы рядом со своей девушкой по сухой и меловой дороге, чувствуя себя рыцарем, оказывающим почетную услугу и служащим делу Рыцарства. Поэтому неудивительно, что общественное настроение в деревне было возбуждено, и что преподобный Катберт Макфадден начал сомневаться, был ли он, в конце концов, прав, поощряя подобное положение вещей.
   Наконец настал роковой день. С первых же проблесков рассвета стало ясно, - должно произойти нечто необычное. К девяти часам даже воздух дрожал от возбуждения. Игра должна была начаться в половине третьего, и публика с трудом сдерживала возбуждение. Капитаны соперничающих сторон пользовались популярностью и превратились едва ли не в героев. Преподобный Катберт провел утро в своем кабинете, приберегая силы для игры. Капитан команды противника, однако, отправился в местную таверну "Черный Гусь" и искал вдохновения в добром расположении духа, которое там можно было найти. Хотя капитан холостяков не знал об этом, его команда последовала его примеру, - с каким результатом, нам остается рассказать. Это был тревожный момент для всех, кого это касалось, поскольку никто не знал, что принесет этот день, и меньше всего преподобный Катберт. Был, однако, один момент, который он имел в виду. Вот уже несколько дней он ждал возвращения старого викария, а утром получил от него телеграмму, что они с сестрой приедут в деревню во второй половине дня.
   - В таком случае, он успеет увидеть прогресс, достигнутый его прихожанами за время его отсутствия, по крайней мере, в одном направлении, - заметил он, пряча послание в карман.
   Но вернемся к моему описанию знаменитого поединка.
   Пунктуальность была одной из главных черт преподобного Катберта, поэтому ровно в два тридцать этот джентльмен, бросив жребий, начал игру с должной неторопливостью и торжественностью. А потом началось.
   В мои намерения не входит описывать вам переменчивый ход игры. Она не заинтересует никого, кроме тех любителей футбола, которые не хотят быть свидетелями матча лично - только читать о нем. Достаточно сказать, что в первом тайме ни одна из сторон не получила никакого материального преимущества. Все присутствующие на поле боя чувствовали, что команды настроены решительно, и что результатом будет победа или смерть. Другими словами, все старались изо всех сил.
   Итак, до сих пор я не сказал об обстоятельстве, которое, как бы я к нему ни относился, имеет очень важное значение для рассказываемой мною истории. Оно заключается в следующем: когда преподобный Катберт Макфадден сбросил свой плащ и вышел на поле, он был одет в костюм, в котором некогда боролся за награды своего колледжа в Университете. Пусть те, кому случалось оказываться в подобной ситуации, постараются оценить эту картину. Как я уже говорил, джентльмен, о котором идет речь, не был крупным мужчиной. И, надо признаться, фигура его, несмотря на манипуляции с гантелями и индейскими дубинками, не была героической. Поэтому, когда он предстал одетым только в майку и чрезвычайно короткие панталоны, его внешность казалась в высшей степени комичной. Однако, как и многие другие люди, оказавшиеся в подобном положении, он чувствовал, что глаза всего мира устремлены на него, и поэтому не обращал внимания на остальных. Он выкрикивал команды, метался туда-сюда, отчаянно нырял за мячом и часто промахивался, поощрял своих игроков к большим усилиям и считал, что, прилагая такие усилия, он делает все, чего от него можно было ожидать. Мало-помалу, однако, он начал ощущать, как его охватывает страх, что на поле все идет не так, как должно. Со всех сторон слышались звуки борьбы, и у него возникло смутное подозрение, что с некоторого момента игроки не только не играют на своем обычном уровне, но и с каждой минутой становятся все более и более враждебно настроенными друг к другу. К сожалению, происходило именно это, и вполне возможно, что виноват в этом был хозяин "Черного Гуся". Кульминация была не за горами.
   Каким бы незначительным ни казался этот факт, Джейбз Магбридж был родным братом жены Лота Хебла. Известно также, что он ухаживал за сестрой Магбриджа, Тильдой. Теперь Хебл, как женатый человек, был на одной стороне, а Джейбз, холостяк, нападающим на другой. Не знаю, имел ли Лот что-то против того, чтобы какой-либо член семьи Магбридж входил в его семейный круг, или, что более вероятно, между ними была какая-то другая ссора; факт, однако, остается фактом: минут через десять-двенадцать после начала второго тайма, в тот самый момент, когда коляска почтенного старого викария и его сестры показалась на дороге и сидевшие в ней увидели поле, Лот сказал Джейбзу куда, по его мнению, тому следует идти, - на что Джейбз ответил, что он "пойдет туда, куда ему нужно, и ему плевать, кто и что об этом подумает, Лот Хебл или не Лот Хебл". Результат легко себе представить. Лот ударил Джейбза, Джейбз нанес удар в ответ. Увидев своего друга в затруднительном положении, Билл Уиббл бросился на выручку и, встретив по пути Люка Габбинса, нанес ему сильный боковой в челюсть, который едва не отправил этого достойного человека в нокаут. Прежде чем преподобный Катберт успел осознать, какой оборот приняли события, драка стала всеобщей. Это было ужасно, однако, это было еще не все.
   Среди зрителей было много жен и возлюбленных, пришедших насладиться новизной спортивной борьбы. Увидев, что их мужья и любимые внезапно вступили в отчаянную борьбу, они оставили благоразумие ветру и бросились в драку, нанося удары, царапая, пиная друзей и врагов. Как и по сей день замечает преподобный Катберт, это была поистине незабываемая сцена!
   - Боже милостивый, Август, - воскликнула сестра викария, у которой глаза были острее, чем у брата, - что случилось?
   Викарий встал в коляске и посмотрел через изгородь.
   - Стой, стой, - крикнул он вознице. - Я сойду. Это бунт, и я должен усмирить его.
   - Вы не должны идти без меня, - кричала его сестра, вылезая следом за ним из коляски.
   Представьте себе героизм этой доблестной пары. Безоружные, если не считать зонтиков, они бросились в самую гущу толпы, обрушивая удары зонтиков на всех, с кем сталкивались. Изнемогая от усилий, сражающиеся, наконец, узнали своего престарелого пастора и его сестру и прекратили драку.
   - Что это значит? - воскликнул старый джентльмен, как только смог говорить. - Вы все сошли с ума?
   - Благослови вас Господь, нет! - ответил капитан женатых, вытирая кровь, струившуюся по верхней губе. - Это футбол, понимаете? Но, чем бы это ни было, с меня этого достаточно.
   - Футбол? - переспросил викарий, хватая его за руку. - Кто вас научил играть в футбол?
   В толпе воцарилась странная тишина. Все получили огромное удовольствие от игры, но не ожидали, что будут нести за нее ответственность.
   - Это был новый пастор, - наконец, ответил кто-то.
   - Новый... кто?
   - Новый пастор! Вот он!
   Толпа расступилась, когда были произнесены эти слова, открыв изумленному взору викария маленькую, худенькую фигурку, сидящую на земле, одетую в совершенно неподходящие фланелевые бриджи, к этому времени уже сильно потрепанные, и полосатую майку с коротким рукавом и сильно распахнутым воротом. Один глаз был частично закрыт, на левой щеке виднелся зловещий синяк, а по левому виску стекала тонкая струйка крови.
   Викарий смотрел на него так, как смотрел бы на допотопное чудовище, а его сестра в девичьем смущении подняла зонтик, чтобы укрыться от столь ужасного зрелища.
   - Встаньте, сэр, - произнес викарий самым суровым голосом. - Встаньте сейчас же, и если вы тот несчастный человек, в котором я должен увидеть нового пастора, немедленно покиньте это поле и спрячьтесь от взглядов тех, кого вы довели до самого бесчестного и позорного состояния.
   Преподобный джентльмен был в данный момент слишком несчастен, чтобы дать достойный ответ. Он сознавал, что сделал все возможное, чтобы привить своей пастве здоровое стремление к спортивным упражнениям, а они, члены этой паствы, вознаградили его усилия тем, что превратили футбольное поле в гладиаторскую арену, где разрешались личные разногласия, о которых, по всей вероятности, никогда бы не вспомнили и не попытались уладить подобным способом при менее благоприятных обстоятельствах.
   Сегодня преподобный Катберт Макфадден служит в промышленном городке в Мидленде. Всего несколько недель назад ему предложили открыть спортивный клуб для его прихожан.
   - Футбол - это великолепная игра для рабочего класса, - напыщенно сказал депутат от округа. - Я охотно дам вам гинею на первоначальные расходы. Попробуйте!
   - Нет, спасибо, - искренне, но твердо ответил его преподобие. - У меня уже был опыт, и не могу сказать, что хочу это повторения. Одного для меня вполне достаточно.
  

ЧЕЛОВЕК ИЗ НОВОГО ОРЛЕАНА

  
   Если Герберт Стоунфилд чем-то и был примечателен, так это своей способностью подбирать нежелательных знакомых и давать им, когда они приезжают в Англию, рекомендательные письма к своей семье. Если бы бедный старый генерал, его отец, который, как известно всему миру, является одним из самых видных членов нашего Совета обороны, захотел говорить, он мог бы рассказать истории, которые стоило бы послушать, а еще лучше - записать. Во-первых, был некий псевдо-барон немецкого происхождения, который, подобно джентльмену из "Микадо", мог проследить свое происхождение до "протоплазменной изначальной атомной глобулы", а впоследствии был обнаружен профессиональным шулером, если не чем-то похуже; затем был знаменитый воин, полковник Баттерсби, который, как считалось, совершил замечательные героические подвиги во время Гражданской войны, но имел несчастье, как выяснилось позже, быть человеком, который ограничил свою энергию контрабандой спиртного в Штаты и, как говорили, сколотил на этом гигантское состояние. Был еще судья Бликман, адвокат-мошенник, двоеженец Генри Друфорд и, наконец, Зейдрак У. Пикфилд, сторонник Компании. Последнему удалось продержаться три месяца и продать доверчивым акции трех рудников, которые впоследствии оказались "дикими кошками". Если бы это сделал кто-нибудь другой, кроме Герберта Стоунфилда, или, вернее, если бы я не был помолвлен с сестрой Герберта Стоунфилда, я действительно думаю, что пришел бы к выводу, что Герберт имел обыкновение искать своих друзей в обществе, чьи пути были отнюдь не прямыми, а характеры совершенно беспринципными. Почему юноша был сослан в Новый Орлеан, я так и не смог выяснить. На самом деле, я не могу сказать, что пытался разгадать эту тайну, полагая, как и подобает мудрому человеку, что спящим собакам лучше всего позволить спокойно продолжать свой сон. Я знаю только, что, когда в Холле появился незнакомец с рекомендательным письмом из Америки, первой мыслью генерала было: "Еще один неприятный друг Герберта". И незнакомцу, соответственно, не доверяли.
   Была рождественская неделя, и я остановился в Холле, чувствуя себя таким счастливым человеком, какого только можно найти во всей Англии. Охота была замечательной, и по этой причине, генерал, выражаясь тогдашним жаргоном, не слезал с лошади. Нелли, его дочь и я могли проводить вместе большую часть недели. Из-за общественных дел, вызванных войной, сам генерал не мог быть с нами, факт, который, как это ни невероятно, мы сумели вынести с изрядной долей хладнокровия. Как-то вечером (в тот день, помнится, мы подняли в Поллен-Ройале лису и погнали ее в Пенхем-Вуд) мы вернулись домой чуть позже обычного.
   - Меня ждет взбучка от мисс Пейшенс, - сказала Нелли, когда мы рысью направились к дому.
   Мисс Пейшенс была ее дуэньей, и мне кажется, она не одобряла того, что мы так часто и так долго гуляем вместе.
   - Взбучка от мисс Пейшенс! - грубо ответил я. - Поцелуйте ее и скажите, что патентованное лекарство, которое она принимает, приносит ей огромную пользу. После этого она не будет на вас сердиться.
   Нелли рассмеялась и сказала, что мне должно быть стыдно за себя, что, я нисколько не сомневаюсь, было совершенно правдой.
   Через несколько минут мы оставили лошадей и вошли в дом. Когда мы оказались в зале, из кабинета донеслись голоса. В одном мы узнали голос генерала; другой, однако, был нам незнаком, и мы заметили, что он говорил с каким-то иностранным акцентом.
   - Кто это может быть? - спросила Нелли, когда мы остановились у подножия лестницы.
   - Возможно, это кто-то из Военного министерства, - ответил я, так как в последнее время было много посетителей.
   Нашему любопытству суждено было вскоре удовлетвориться, так как в эту минуту дверь кабинета отворилась, и генерал в сопровождении высокого красивого человека вошел в залу.
   - Так вы, молодые люди, наконец, вернулись? - весело спросил первый, увидев нас. - Надеюсь, вы сегодня хорошо поохотились?
   - Великолепно, отец, - ответила Нелли. - Мы подняли лису в Поллен-Ройал и погнали ее в Пенхем-Вуд. Кобыла прекрасно несла меня. Тебе не следует говорить, что она не умеет брать препятствия.
   - Если это так, то, конечно, не буду, - ответил ее отец. - Но я забываю о хороших манерах. Позволь мне, дорогая, представить тебе мистера Чарльза Спрейтуэйта из Нового Орлеана, друга Герберта. Моя дочь Нелли, мистер Уильям Седуэй! Мистер Спрейтуэйт!
   Нелли и я поклонились, в свою очередь, и, когда мы это сделали, то повнимательнее вгляделись в незнакомца. Я уже говорил, что он был высокого роста; кроме того, у него была хорошая фигура, и хотя он был красив, я не мог не думать, что он обладал несколько чужеродным типом лица. Его манеры были приятными, но не фамильярными, и, как мы вскоре обнаружили, он мог быть очень милым, когда хотел, что обычно и происходило. В общем, как сказала мне позже Нелли, он был, несомненно, самым желанным из всех знакомых Герберта, каких мы когда-либо видели.
   Случилось так, что я первым вошел в гостиную перед обедом. Я, однако, не провел там много времени, прежде чем вошел гость. Если это было возможным, он выглядел даже лучше в вечернем костюме, чем в дорожном. Оно выгодно подчеркивало его высокую фигуру, но я заметил, что оно также подчеркивало иностранный оттенок, о котором я уже упоминал.
   - Какой чудесный старый дом! - сказал он, подходя к камину и грея руки. - Я так много слышал об английских загородных домах, что готов был разочароваться, увидев один из них.
   - Значит, это ваш первый визит в Англию? - поинтересовался я.
   - Первый, - ответил он, - я никогда прежде не покидал Штатов.
   Я осведомился о здоровье моего будущего шурина и был рад услышать, что наконец-то он чувствует себя довольно хорошо. Я как раз собирался рассказать о ходе войны в Южной Африке, когда в комнату вошли генерал, Нелли и мисс Пейшенс.
   Через несколько минут было объявлено об обеде, и по просьбе генерала незнакомец подал руку моей возлюбленной, а я - мисс Пейшенс. Во время трапезы разговор касался самых разных тем. Тогда-то мы и обнаружили, что Спрейтуэйт был хорошим собеседником, много читал и, несомненно, применял свои знания на практике. По отношению к генералу он держался очень почтительно; с Нелли и мисс Пейшенс он был вежлив и внимателен, а со мной - мужествен и совершенно невозмутим. К тому времени, как дамы поднялись, чтобы покинуть нас, мы пришли к выводу, что он нам нравится и что он, вероятно, станет желанным дополнением к нашей рождественской вечеринке. После обеда мы перешли в гостиную, потом в бильярдную, где вновь прибывший проявил себя мастером. Играть с ним было одно удовольствие, и в результате мы пожелали друг другу спокойной ночи только около полуночи.
   На следующий день охотники встретились в Скелтон Виллидж, и, как мы и договорились накануне вечером, генерал, Нелли, Спрейтуэйт и я приняли участие. И снова у нас был славный день, в течение которого наш друг из Нового Орлеана проявил себя превосходно. Ужин в тот вечер был, если это возможно, даже приятнее, чем в предыдущий. Мы познакомились с нашим новым другом поближе, и он, несомненно, стал нравиться нам еще больше. В его репертуаре было много забавных историй, и все они были рассказаны так правдиво, что казались еще более интересными, чем обычно. Однажды, однако, он допустил промах, который, хотя я ничего не сказал об этом тогда, дал мне пищу для размышлений позже. Мы обсуждали соотношение туристов из Англии и Америки в Европу по сравнению с другими странами. Разделавшись с Италией и Швейцарией, мы перешли к Германии и, наконец, оказались в Бельгии. Нелли любит Брюссель. Я - нет, и я так и сказал. Лично я предпочитаю Антверпен.
   - Боюсь, мне придется встать на сторону мисс Стоунфилд, - сказал Спрейтуэйт, когда спросили его мнение. - По-моему, Брюссель - самый очаровательный город.
   В тот момент я не придал этому значения, и только когда вечером удалился к себе в комнату и закурил сигару (моя комната находилась во флигеле, и мне было позволено курить в ней вдали от других), это обстоятельство показалось мне странным. Я был уверен, насколько это вообще возможно, что Спрейтуэйт намеренно сказал мне накануне вечером, что это его первый визит в Европу, и я знал, - он также сообщил генералу, что высадился в Ливерпуле всего два дня назад. Каким же образом он мог посетить Антверпен?
   На следующий день было воскресенье, канун Рождества, и воспоминания о наших неприятностях в битве при Коленсо несколько дней назад все еще давили на нас тяжелым грузом. Генерал был особенно подавлен. Большую часть дня он провел в Лондоне, отправившись туда специальным поездом, и только поздно вечером явился в Холл. Он был молчалив и озабочен, и по его намекам было видно, что у него есть какие-то важные документы, которые он хочет просмотреть как можно скорее. Поэтому, когда обед закончился, он попросил нас извинить его и удалился в свой кабинет, из которого не выходил, пока мы не разошлись по своим комнатам.
   - Бедный папа, - сказала Нелли, беря его под руку, - боюсь, ты очень расстроен.
   - Это тревожное время для всех нас, - ответил он. - Однако мы должны надеяться на лучшее. Будем надеяться, что Робертс и Китченер, вместе взятые, не пройдет и нескольких недель, как изменят свое отношение к делам.
   По какой-то странной случайности я случайно взглянул на лицо Спрейтуэйта, когда генерал говорил это, и был поражен переменой, которую увидел в нем. Если когда-нибудь на лице человека и появлялась такая злобная усмешка, то только на его. В следующее мгновение мы пожали друг другу руки и разошлись по своим комнатам.
   Отчего, я не могу сказать, но в ту ночь я не мог заснуть. Насколько я знал, меня ничего не беспокоило, кроме войны; я много двигался в течение дня, а мое пищеварение было настолько совершенным, насколько это возможно для молодого и здорового человека. Сон, однако, не смыкал моих глаз, так что час за часом я ворочался на кровати. Затем до моих ушей донесся тихий звук открывающейся двери, а через мгновение в коридоре послышались крадущиеся шаги. Гадая, кто бы это мог разгуливать по дому в такой поздний час, я чиркнул спичкой и зажег свечу на столике возле кровати. Мои часы сказали мне, что сейчас без пяти минут час. Не мог ли генерал отправиться так поздно в свой кабинет? Вполне естественная мысль, поскольку я знал, что коридор ведет только в этом направлении. Что-то, сам не знаю что, заставило меня встать. Накинув халат, я, в свою очередь, пошел по коридору. Наверху каменной лестницы всегда горел газовый рожок, и при его свете я спустился на нижний этаж. Я как раз сворачивал за угол возле двери генеральского кабинета, когда чей-то голос вполголоса произнес:
   - Тише! Ступайте тихо, и если это грабители, мы сможем их поймать.
   Это был Спрейтуэйт, и в руке он держал кочергу.
   Я был ошеломлен и не знал, что сказать.
   Он сообщил мне самым будничным тоном, - ему показалось, будто он услышал в доме грабителей и спустился на поиски. Поэтому мы отправились с инспекцией и, осмотрев нижние помещения дома, вернулись в коридор перед моей комнатой.
   - Похоже, мы напрасно потратили время, - сказал он. - В конце концов, это не могли быть грабители. И все же, я был уверен, что слышу их. Если вы услышите что-нибудь, разбудите меня, и я помогу вам. Спокойной ночи!
   Я пожелал ему спокойной ночи и ушел в свою комнату, чтобы подумать. Был один вопрос, на который я не мог ответить удовлетворительно. Дело было вот в чем. Если этот человек не слышал грабителей, что он делал в кабинете генерала в такой поздний час? А если он их слышал, то почему не разбудил весь дом? Однако хладнокровие этого человека было таково, что оно обезоруживало подозрения. Чем больше я думал об этом, тем больше приходил в замешательство. Я решил утром поговорить об этом с генералом. Но гость меня опередил.
   На следующее утро, придя в столовую, я застал там друга Герберта из Нового Орлеана, рассказывавшего о своих приключениях прошлой ночью. Он объяснил, как услышал, - или ему показалось, что услышал, - голоса под окном. Они обошли дом с западной стороны, и он решил последовать за ними. Когда его спросили, почему он сразу не поднял тревогу, он ответил, что не хотел этого делать, пока его подозрения не подтвердятся.
   - Ах! а вот и Седуэй, - сказал он, когда я вошел в комнату, - он, должно быть, тоже что-то слышал, раз я нашел его внизу.
   Не в силах отрицать этого, я придержал язык, и мы сели за стол. После завтрака мы тщательно осмотрели клумбы под окнами, но никаких следов обнаружить не смогли. Если грабители и нанесли визит в Холл, они, должно быть, были очень осторожны, держась тропинок, что крайне маловероятно для них, если учесть, как легко обнаружить следы на гравии. Мы также не обнаружили никаких признаков того, что окна были взломаны. С каждым часом мои подозрения возрастали, и чем большую неловкость я чувствовал, тем больше мне хотелось найти доверенное лицо. Должен ли я пойти к генералу и прямо сказать ему, что, по моему мнению, Спрейтуэйт не тот человек, за которого себя выдает? Вспоминая о других друзьях Герберта, я не мог отделаться от мысли, что это был правильный путь; и все же, Спрейтуэйт был так спокоен, собран и, по-видимому, так честен, что я был уверен, - генерал только посмеется надо мной за мои старания. Кроме того, сегодня было Рождество, и я не хотел омрачать его спокойствие, заявляя, что у нас в лагере предатель.
   Незадолго до одиннадцати часов мы пересекли парк и направились к симпатичной деревенской церкви, Спрейтуэйт сопровождал нас. Во время службы он вел себя превосходно; в самом деле, будь он епископом, он не мог бы вести себя более осмотрительно. Когда мы вернулись в Холл, последний отправился в свою комнату писать письма, генерал - в кабинет читать какие-то депеши, а мы с Нелли занялись перепиской в гостиной. Однако не успели мы вскрыть и полдюжины писем, как генерал снова явился к нам и спросил, не видели ли мы его ключей, которые он, по-видимому, потерял. Когда мы заверили его, что ничего о них не знаем, он ушел, заявив, что это, конечно, странно, так как он никогда не терял их раньше. Минут через пять, когда мы с Нелли шли через холл к себе, чтобы приготовить завтрак, моя возлюбленная вскрикнула и, нагнувшись, подняла с пола у подножия лестницы пропавшую связку ключей.
   - Смотрите! - воскликнула она, протягивая их мне. - Папа, должно быть, уронил их здесь.
   - Беги наверх,- сказал я, - я отнесу их ему.
   Я пошел по коридору в направлении кабинета генерала. Излишне говорить, что он был чрезвычайно рад возвращению пропавшей связки; в то же время, однако, он был в недоумении, как мог уронить их там, где мы их нашли. Мне снова захотелось поговорить с ним о событиях прошлой ночи. Маленькое обстоятельство решило все. У меня вошло в привычку, когда я глубоко задумываюсь, поглаживать усы, что я сделал и в этот раз. К своему удивлению, я обнаружил, что мои пальцы сильно пахнут мылом, и все же я знал, что не мыл руки с самого завтрака.
   - Чепуха, - сказал я вслух.
   - Что именно? - спросил генерал, отрываясь от письма.
   - Мои руки пахнут мылом, - ответил я. - Могу я побеспокоить вас, попросив у вас эти ключи?
   Он протянул их мне, и я поднес их к носу. Тайна была разгадана. Каким-то образом они соприкоснулись с душистым мылом, и поэтому я стал рассматривать их более внимательно.
   - Эти ключи намылены, - сказал я, наконец.
   - Намылены? - повторил генерал. - Кто же их намылил и зачем?
   Теперь мне ничего не оставалось, как рассказать ему о своих подозрениях. Он выслушал меня, не прерывая, а затем покачал головой.
   - Мой дорогой мальчик, - сказал он, - я очень хорошо понимаю ваше душевное состояние. Вы размышляли над этим делом до тех пор, пока ваши подозрения не превратились в уверенность. Судя по тому, что я о нем знаю, не думаю, что вам стоит опасаться мистера Спрейтуэйта. Если бы все друзья Герберта были столь же респектабельны, я был бы вполне доволен, принимая их.
   Я понял, что спорить со старым джентльменом бесполезно. Однако я умолял его пообещать мне, - если у него в письменном столе окажется что-нибудь важное, он заберет это и спрячет где-нибудь в другом месте. Он согласился, и я поднялся наверх, чтобы привести себя в порядок. Покончив с этим, я приготовился спуститься в холл, откуда доносились голоса Спрейтуэйта и Нелли. Чтобы добраться до них, мне нужно было пройти мимо спальни первого, дверь которой была открыта. Движимый непреодолимым любопытством, я быстро вошел в комнату и подошел к умывальнику. Поднять крышку мыльницы и посмотреть, что она скрывает, было делом одной минуты. Мыло было модной марки, и на нем было четко видно название фирмы. Нельзя сказать, чтобы я был сильно удивлен, обнаружив, что почти дюйм левой стороны куска отсутствовал. Куда же он делся? Теперь мне предстояло рассмотреть три факта. Во-первых, ключи генерала были потеряны; во-вторых, когда их нашли, от них сильно пахло душистым мылом; в-третьих, я посетил комнату Спрейтуэйта и обнаружил, что почти половина его куска мыла была отрезана. Косвенных улик хватало с лихвой. Я решил дежурить в эту ночь, в следующую и, если понадобится, еще одну.
   Мое бдение в ту ночь и в последующие две ночи было безуспешным. Я не видел и не слышал ничего подозрительного. В течение дня Спрейтуэйт вел себя в высшей степени прилично. Он был мил, учтив, неизменно стремился привлечь к себе внимание окружающих, и все же я не доверял этому человеку от всего сердца и был уверен, что, в конце концов, выведу его на чистую воду.
   В четверг, следующий за Рождеством, то есть двадцать восьмого декабря, по почте прибыл небольшой ящик, адресованный К. Спрейтуэйту, эсквайру. Он лежал у него на тарелке, когда я спустился к завтраку, и, поскольку комната была в моем полном распоряжении, я взял на себя смелость и из предосторожности встряхнул его. Внутри загремело что-то твердое. Был ли это ключ, как я подозревал, или драгоценность, я не мог определить. Во всяком случае, я приготовился действовать так, как если бы это было первое. В ту ночь мы легли спать в обычное время, и, чтобы, если возможно, сбить моего подопечного джентльмена со следа, я притворился, будто хочу спать больше, чем когда-либо в течение долгого времени. Войдя в свою комнату, я снял пальто и надел халат. Затем, закурив сигару, я взял книгу, сел перед камином и приготовился читать следующие полтора часа. Я был совершенно убежден, что если и будет предпринята попытка, то не раньше полуночи. Поэтому, когда часы на конюшне пробили двенадцать, я закрыл книгу и выключил газ. Затем, усевшись в кресло у двери, я приступил к своему бдению. В отличие от моих предыдущих бдений, на этот раз удача улыбнулась мне. Не прошло и часа, как мой встревоженный слух уловил в коридоре тихие, крадущиеся шаги. Скрипнула доска, и шаги прекратились. Вскоре они снова двинулись дальше, более осторожно, чем прежде, и затерялись на каменной лестнице, ведущей в кабинет. Через мгновение я уже мчался по коридору в противоположном направлении. Дойдя до спальни генерала, я вошел без церемоний, тщательно прикрыв, однако, за собой дверь. Почтенный старик мирно похрапывал, но, когда я потряс его за плечо, он сел на кровати, протирая глаза и спрашивая, в чем дело. В нескольких коротких словах я объяснил ему ситуацию. Сначала он не поверил мне, но когда я пригласил его пойти со мной и посмотреть самому, он понял, что я говорю серьезно, и согласился. Как только он оделся, мы поспешили в холл, а оттуда по главному коридору в кабинет. Дверь была приоткрыта, и в коридор лился яркий свет. По нему было видно, что внутри кто-то работает. Подкравшись, мы заглянули внутрь. Спрейтуэйт, как я и ожидал, был там и деловито рылся в ящиках письменного стола. Генерал хотел было ворваться, но я положил руку ему на плечо и удержал. Поспешные действия испортили бы все. Затем так же бесшумно, как и пришли, мы двинулись по коридору в сторону холла. Поднявшись еще раз в генеральскую спальню, мы устроились поудобнее и стали совещаться.
   - Злодей! как вы думаете, что ему нужно? - спросил генерал.
   - Бумаги, которые вы привезли из города на днях, - ответил я. - Теперь я понимаю его намек на Брюссель и ложь о том, что он никогда раньше не бывал в Европе. Этот человек - бурский шпион, и я уверен, что он знает о Новом Орлеане не больше, чем я.
   - Но ведь он прибыл с письмом от Герберта, - слабо возразил генерал, как человек, не доверяющий собственным доводам. - Как вы это объясните?
   - Должен признаться, я не знаю, как он справился с этой частью дела, - сказал я. - Но факт остается фактом: он охотится за вашими бумагами. То, что мы видели сегодня ночью, говорит само за себя.
   - И что же нам теперь делать?
   - Если позволите, я скажу вам об этом утром,- ответил я. - Я должен все обдумать. А пока скажите мне вот что. Может ли он обнаружить что-нибудь важное в вашем столе?
   - Он ничего не может там найти,- ответил генерал. - Хотя я ни в коем случае не соглашался с вашими подозрениями, ради безопасности я принял меры предосторожности и изъял все важные документы. Сейчас они со мной в этой комнате.
   - Тогда, слава Богу, он не может причинить большого вреда. А теперь я вернусь в свою комнату. Завтра мы должны действовать.
   Поскольку он не знал, что мы за ним следили, Спрейтуэйт появился за завтраком на следующее утро таким же спокойным и собранным, как всегда. Не так - генерал и я. Любой, кто видел нас, мог вообразить, что мы были виновными сторонами, а другой был совершенно невиновен в преступлении. После завтрака я отвел Нелли в сторону.
   - Дорогая, - сказал я, - я хочу, чтобы ты оказала мне услугу. Может быть, ты придумаешь какой-нибудь предлог и уведешь Спрейтуэйта из дома хотя бы на час? Ты сможешь с этим справиться?
   - Я сделаю все, что в моих силах, - ответила она. - Но что за любопытная просьба?
   - Расскажу в другой раз, - ответил я. - Пока достаточно того, что это касается твоего отца самым насущным образом. Уведи его, милая девочка, и, что бы вы ни делали, не позволяй ему вернуться в дом раньше одиннадцати.
   Она пообещала, и через полчаса я увидел, как она идет по направлению к конюшням в сопровождении человека из Нового Орлеана.
   - А теперь, - сказал я генералу, стоявшему у окна рядом со мной, - пойдемте, у нас есть работа.
   Обезопасив себя от помех, мы посетили комнату предателя и, войдя в нее, заперли дверь. Его дорожный сундук стоял в углу, и, к счастью, у меня оказался ключ, который подходил к замку. Когда он был открыт, мы осмотрели его сверху донизу, делая заметки о том, что мы там нашли. Без сомнения, этот человек был шпионом на жалованье бурского правительства и так же, как и я, не имел никакого отношения к самому романтическому городу Соединенных Штатов.
   - Вот и все, - сказал генерал, когда мы снова оказались в кабинете. - Теперь вопрос в том, что нам с ним делать? Сдать его полиции означало бы поднять шум, что было бы далеко не мудро в данном случае. И все же, мы должны быть избавлены от его присутствия, не теряя времени.
   - Думаю, у меня есть план, который поможет справиться с этой трудностью, - ответил я.
   По просьбе генерала я объяснил ему это, и он любезно выразил свое одобрение. Десять минут спустя грум уже ехал в деревню с одной телеграммой в Лондон и другой в Саутгемптон; тем временем Спрейтуэйт и Нелли вернулись в дом и теперь играли в бильярдной на сотню. Когда генерал присоединился к нам, человек из Нового Орлеана только что закончил отличный отрезок в тридцать пять очков.
   - К сожалению, - сказал он, обращаясь к хозяину, - сегодня утром я получил письмо, из-за которого завтра утром мне придется уехать в Лондон.
   - Мне очень жаль это слышать, - ответил генерал, а затем небрежно добавил: - Вы нанесли нам не очень долгий визит.
   - И все же, это было очень приятно, - ответил тот. - Я в долгу перед вашим сыном за доброту, которую вы оказали мне.
   Чтобы скрыть свои чувства, генерал наклонился и энергично поворошил угли в камине, а я подошел к окну и посмотрел на зимний пейзаж.
   Ближе к вечеру в Холле появились два скромных человека, которые больше походили на дворецких, чем на детективов. Их поведение было настолько обыденным, что никто не заподозрил их личности, хотя сомнительно, чтобы Спрейтуэйт вообще знал об их присутствии в здании. Одновременно с их прибытием я получил телеграмму из Саутгемптона, и о ее содержании сообщил генералу как можно скорее.
   - Ничего не говори ему сегодня вечером, - посоветовал тот. - Утром ты можешь действовать так, как считаешь нужным.
   Пройдет еще много времени, прежде чем воспоминания о том ужине исчезнут из моей памяти. Генерал был непривычно молчалив, и хотя я изо всех сил старался говорить беззаботно, мои усилия оказались сравнительно безуспешными. Действительно, единственным человеком, который чувствовал себя непринужденно, был сам предатель, который был таким же забавным и интересным, как и всегда. Конечно, если он и подозревал что-то неладное, то прекрасно скрывал свои чувства. Вечером он спел несколько песен под свой аккомпанемент, а когда мы вернулись в бильярдную, играл хладнокровно и очень расчетливо. Наконец мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам. Если бы Спрейтуэйт знал, что один из детективов наблюдает за его окном из флигеля, а другой стоит на страже в холле, я сомневаюсь, что он спал бы так спокойно, как сейчас.
   На следующее утро ровно в шесть часов, как мы условились заранее, я встал, оделся и, сделав это, сразу же направился в его спальню. Обнаружив, что дверь не заперта, я вошел и подошел к кровати. Он спал сладко, как ребенок, но когда я встряхнул его, он проснулся и посмотрел на меня.
   - Привет, мистер Седуэй, - воскликнул он, - что такое? Что-нибудь случилось?
   - Я хочу, чтобы вы встали, сеньор Антонио де Сильвестр, - ответил я, обращаясь к нему по имени, которое мы нашли в его сундуке, - и выслушали то, что я вам скажу.
   Мгновение он молча смотрел на меня. Наверное, пытался решить, стоит ли ему играть со мной. Решение, по всей видимости, оказалось отрицательным, потому что, неторопливо откинув одеяло, он повиновался моему приказу.
   - Я встал, - холодно сказал он, сунув ноги в домашние тапочки. - Карты у вас в руках, так что, полагаю, сопротивляться бесполезно?
   Я отрицательно покачал головой.
   - За дверью детектив, - ответил я, - и еще один внизу. Боюсь, вам не стоит устраивать сцен.
   Он произнес слово, которое я не стану повторять.
   - Я сделаю вам комплимент, сказав, что вы умнее, чем я думал, - сказал он. - А теперь скажите, что вы собираетесь со мной делать?
   - Накормить вас завтраком, а потом сопроводить в небольшое путешествие, - ответил я. - Больше я ничего не могу вам сказать.
   Я остался с ним в комнате, пока он одевался, и, когда он был готов, проводил его в столовую, где уже был накрыт завтрак. Ни генерал, ни мисс Пейшенс, ни Нелли не появились, и, когда он закончил трапезу, нам сообщили, что коляска уже у дверей.
   - Не беспокойтесь о своем багаже, - сказал я. - Он уже упакован и будет сопровождать вас. Ваши хозяин и хозяйка поручили мне попрощаться с вами от их имени, так что я не думаю, что нам стоит задерживаться. Может, отправимся?
   - Конечно, - ответил он все так же холодно. - Но я предпочел бы знать, куда вы меня везете?
   - Скоро вы это увидите, - ответил я и направился к входной двери. В сопровождении двух человек из Лондона мы сели в коляску и отправились на вокзал, где я оставил арестованного на попечение детективов, а сам поспешил в кассу и купил четыре билета первого класса до Саутгемптона. Когда поезд прибыл, мы заняли свои места в нем и вскоре были в пути. Только когда мы добрались до Истли, он, казалось, понял, куда мы его везем.
   - Значит, мы направляемся в Саутгемптон? - спросил он, глядя в окно. - Уж не хотите ли вы сказать, что собираетесь посадить меня на корабль?
   - Таково мое намерение, - ответил я. - Принимая во внимание все обстоятельства, в настоящее время будет лучшим для вас, а также для джентльменов вашего калибра, покинуть Англию.
   - А если я откажусь?
   - Не думаю, что вы сделаете это, - ответил я. - Есть такие люди, как английские магистраты, и если вы предстанете перед ними, ваше отсутствие на политической арене, вероятно, продлится дольше, чем в данном случае.
   Больше он ничего не сказал, и в положенный срок мы прибыли в Саутгемптон и доки.
   Как оказалось, мы едва успели, потому что, когда мы добрались до пристани, "Бразильский Принц" уже развел пары и был готов тронуться в путь. Мы поспешили на борт и немедленно проводили Сильвестра в его каюту.
   - Послушайте, - сказал он, - эта игра с самонадеянностью очень хороша, но, черт возьми, вы не сказали мне, куда я направляюсь.
   - Я не имею ни малейшего возражения сообщить вам об этом теперь, когда вы в безопасности на борту, - ответил я. - Вы возвращаетесь к своим друзьям в Новый Орлеан, и если вы спросите капитана, он скажет вам, что этот город - его первый порт захода. Так что в течение следующей недели или двух вы сможете наслаждаться спокойной, мирной жизнью на борту корабля.
   Услышав это, он совершенно утратил самообладание и, осыпая меня проклятиями, заявил, что не имеет никакого отношения к Новому Орлеану, о чем я к тому времени уже хорошо знал, и что если он когда-нибудь поймает меня за пределами Англии, то вернет мне долг с процентами, в чем я нисколько не сомневался. Затем, протянув ему билет, я попрощался с ним и вернулся на палубу. Оба детектива стояли на страже у обоих трапов, и не покидали свои посты до тех пор, пока "Бразильский Принц" не поднял якоря, и все остальные, кроме пассажиров, не сошли с корабля. Когда корабль отошел от причала, на палубе появился Сильвестр с сигарой во рту и циничной улыбкой на лице. Он помахал мне рукой. Затем огромный корабль развернулся, и это был последний раз, когда я видел "Человека из Нового Орлеана".
   Неделю спустя в Холле появился человек с затуманенным взором и сообщил генералу, что его зовут Чарльз Спрейтуэйт, и что он является носителем рекомендательного письма от Герберта Стоунфилда, которое, к несчастью, было украдено у него в Лондоне иностранцем, представившимся другом последнего. По той причине, что мы хотели навести кое-какие справки об этом друге, ему разрешили остаться на ночь; в течение этого времени он находился в своей комнате в состоянии продолжительного опьянения. Утром его выпроводили, и так закончился инцидент, который мы теперь называем делом "Человека из Нового Орлеана".
  

КАК ДЕДУШКА СПАС КАПИТАНА ДЖЕКА

  
   Был канун Рождества, и мы собрались в старом Холле со всех концов страны, как послушные дети, чтобы провести праздник с двумя людьми, которые, как мы имели обыкновение заявлять, были самыми прекрасными пожилыми леди и джентльменами в Англии. Теперь они ушли на свой долгий отдых, и хозяин Холла - я, но воспоминание о той ночи так же ясно запечатлелось в моей памяти, как если бы события происходили всего пять минут назад. Я вижу величественного старого джентльмена с красивой головой, покрытой белоснежными волосами, сидящего по одну сторону камина, в котором весело пылали поленья плавника; его жена устроилась на другой стороне, очень похожая на английскую бабушку. В полукруге между ними, лицом к огню, сидели мы, младшие, и смотрели, как искры взлетают в огромную трубу и как поднимается и опускается прекрасное зеленое пламя, такое пламя, какого никогда не увидишь, кроме как когда горит старый плавник. В паузах разговора, - а их было не так уж много, - слышно было, как волны бьются о подножие скалы, на которой построен Холл. Это было странное старое место: мешанина архитектуры и несообразностей встречалась на каждом шагу. Поколение за поколением что-нибудь прибавляли к нему, обычно не задумываясь ни о чем, кроме собственного комфорта и удобства. Это была одновременно радость археологов и отчаяние архитекторов, но для меня она обладала очарованием, которое ставилось превыше всего и выражалось в том же количестве слов, что и та история, которую я собираюсь вам рассказать. Конечно, мы все слышали ее уже несколько раз, но это не имело ни малейшего значения. Мы всегда были готовы услышать ее снова, и, между нами, я совершенно уверен, что наш дедушка наслаждался рассказом. По мере повествования глаза его светлели, и он выпрямлялся в кресле, как будто снова был молодым человеком и как будто шестьдесят лет, отделявшие его от того времени, только начинались, а не заканчивались.
   - Ну, хорошо,- начал он в ответ на наши мольбы. - Вы прекрасно знаете, что устали от этой старой истории не меньше меня. Что ты говоришь, жена? - Он поднял на нее глаза.
   - Конечно, - ответила она, - почти так же устали, как и ты.
   - Да, как и ты, - вставила младшая дочь дяди Уильяма, сидевшая у ног бабушки. - Как и ты, дедушка!
   - Маленькая насмешница, - улыбнулся ее дед. - Вы хотите сказать, что не думаете, будто я устал рассказывать? Ну что ж, может быть, вы и правы, и, в конце концов, когда я смотрю на вас, больших мальчиков и девочек, и вспоминаю, что вы - дети моих детей, и если бы не эта история, вас бы здесь вообще не было, мне кажется, что это мой долг - рассказать ее, не так ли?
   После этого старик несколько минут сидел молча, глядя в огонь. Он, несомненно, думал о давно минувших днях, когда был самым красивым молодым сквайром в графстве и не имел себе равных ни по силе, ни по отваге. Наконец, он начал.
   - Если бы вы, мои юные друзья, видели свою бабушку пятьдесят лет назад, когда ей только что исполнилось двадцать, вы бы сказали, что во всей Англии нет другой девушки, которая могла бы сравниться с ней в красоте, храбрости или в чем-нибудь еще. Половина графства была влюблена в нее, или была бы влюблена, если бы она дала им шанс. Но она держалась особняком, а репутация вашего прадеда была такова, что мало кто из молодых людей осмелился бы ухаживать за ней, даже если бы она предоставила им такую возможность. Однако если говорить правду, - а почему бы и нет, - ваш прадед был человеком, перед которым большинство людей благоговело. У него был угрюмый характер. Говорили, что в молодости он пережил большое разочарование, от которого так и не оправился. Во всяком случае, он мало общался с окружающим миром и большую часть времени проводил взаперти в этом старом доме, то есть когда не выходил в море на своей маленькой шхуне "Прелестная девушка", курсировавшей по Каналу или вдоль побережья до Сент-Олбанс-Хед или Бридпорта. Друзей у него не было, по той простой причине, что он не имел сношений с соседями, а врагов было мало. Дом у него был маленький. Его единственный ребенок, ваша бабушка, была его экономкой; старый слуга и его жена с пятнадцатилетним ребенком на руках завершали его хозяйство. Как, должно быть, скучно было вашей бабушке, оставляю вам только догадываться.
   Так вот, в то время, о котором я собираюсь вам рассказать, по всему нашему побережью шло большое волнение, связанное с контрабандистами и попытками королевских офицеров положить конец их практике. Несмотря на противозаконный характер их деятельности, боюсь, в то время существовали как люди, которые не хотели иметь с ними ничего общего, так и немалая часть сообщества, которая не только закрывала глаза на их злые дела, но и фактически помогала, и даже подстрекала их к ним. Хорошо известно, что большинство сквайров, священников и даже магистратов на многие мили вокруг залива не находили ничего плохого в том, чтобы быть клиентами контрабандиста. Лучшие спиртные напитки, кружева и табак трудно достать ближе, чем в Лондоне, утверждали они, и если пресловутый капитан Джек готов рискнуть, доставляя груз, почему бы им не воспользоваться его услугами и не купить необходимое, особенно если учесть, что они клали в карман значительную прибыль от этих сделок? Но кто был этот капитан Джек, с которым почти все имели дело в то или иное время, но которого никто никогда не видел? Ответить на этот вопрос было чрезвычайно трудно. Одни утверждали, что он француз, другие - что он англичанин, невысокий, толстый и обладающий огромной силой. О нем ходили самые разные слухи, но ни одному из них нельзя было верить. Правда заключалась в том, что он был скромным джентльменом, который знал, что налоговым чиновникам не терпится наложить на него руки, и поэтому предпочитал оставаться в тени и держать свою личность в секрете. Говорили, что он ненавидел только одного человека, и этот человек был не кто иной, как ваш прадед. Последний нанес ему обиду, неизвестно какую, и контрабандист так и не простил этого и не утратил желания отомстить. То, что когда-нибудь они встретятся, и что эта встреча плохо кончится, по крайней мере, для одной из заинтересованных сторон, понимала каждая душа в приходе. Тем временем, ваш прадед продолжал свой путь, не заботясь о том, что говорят о нем, капитане Джеке или любом другом живом сыне человеческом. Он был суровым человеком и таким же бесстрашным, как и все в этой стране.
   Как ни странно, но, несмотря на небольшое расстояние, разделявшее наши дома, я достиг двадцатипятилетия до того, как впервые увидел вашу бабушку. Как хорошо я помню тот день и то чувство, которое он вызвал! Я охотился с раннего утра и ехал верхом на своем вороном коне Руперте, лучшем из всех, на каких мне доводилось ездить. Мы нашли в Спедторпе нору и гнали нашего лиса до Дарфилд-Спинни, где он и затаился. Вы, мальчики и девочки, знаете это место так же хорошо, как и я, - хотя сегодня в Дерфилд-виллидж больше домов, чем было тогда. Ну, чтобы не тратить слишком много времени на объяснения, могу сказать, что впервые в его жизни, - и я верю, что это рука Судьбы, - когда я находился вблизи того места, где теперь стоит чайная для велосипедистов матушки Уинслоу, - Руперт оступился и сделал сальто, сбросив меня и навалившись сверху. Падая, я услышал женский крик, а потом потерял сознание и больше ничего не помнил, пока не очнулся и не увидел, что самая красивая девушка, какую я когда-либо видел в своей жизни, склонилась надо мной и омывает мою голову водой, которую она принесла из соседнего ручья.
   - Какая прелесть! - воскликнула шестнадцатилетняя Трикси, которую все считали красавицей, и которая отличалась романтическим складом ума. - Я могу всю жизнь бродить по дорогам, и ни один красивый незнакомец не упадет с лошади и не позволит мне омыть ему лоб. Единственный человек, которого я спасла, был помятый велосипедист, и он не поблагодарил меня, но сказал, что это мое плохое управление привело к таким последствиям.
   - Ты никогда не умела править прямо и никогда не сможешь, - вставил ее младший брат. Затем он добавил с убежденным видом: - Велосипед - не для девушек.
   - Ну-ну, дети, не ссорьтесь, - сказал отец с другой стороны очага. - Вы прерываете рассказ дедушки.
   Дети мгновенно замолчали, и старик продолжил свой рассказ.
   - Итак, мои дорогие, как я уже говорил, когда я пришел в себя, то обнаружил, что самая красивая девушка, какую я когда-либо видел, омывает мой лоб. В ее глазах был страх, когда она смотрела на меня. Что касается меня, то, хотя я никогда не мог заставить ее признаться в этом, мне кажется, она вообразила, будто я умер. Однако я был жив, и жил с тех пор, чтобы досаждать ей в течение многих лет.
   Когда я достаточно оправился, чтобы сесть и оценить степень моих ран, я поблагодарил ее за то, что она сделала для меня, а затем спросил, как ее зовут. Было ясно, что она благородного происхождения, но я не был готов к тому удивлению, которое она мне преподнесла, когда сообщила, что ее фамилия Госфорд, и что она живет с отцом в Доме на Утесе. Я едва верил своим глазам и ушам. Казалось невозможным, чтобы эта прелестная девушка с таким свежим румянцем, с такими солнечными глазами была дочерью старого мизантропа, о котором ходило столько любопытных историй, или чтобы ее домом было бесформенное строение с видом на море, в которое деревенские жители так же легко могли бы проникнуть после наступления темноты, как и провести ночь у Виселицы, в трех милях отсюда, за Холмами. Пока я приходил в себя после падения, мы сидели и разговаривали, и, по правде говоря, я мог бы оставаться там гораздо дольше. Однако даже самое счастливое время подходит к концу; оправившись от падения, я поднялся на ноги и приготовился отправиться на поиски своей лошади, забредшей на соседнее поле.
   - Вы позволите мне увидеть вас снова? - спросил я со смирением, которого, уверяю вас, никогда прежде не испытывал, обращаясь к женщине. - Чтобы еще раз поблагодарить вас.
   Она покачала головой. Однако я был достаточно тщеславен, чтобы подумать, что она выглядела немного сожалеющей, когда говорила это.
   - Я очень редко выхожу, - сказала она. - Мой отец не любит, когда я уезжаю из дома.
   Мне очень хотелось сказать ей, что ее отец, как известно, был нелюдимом, но, к счастью, вовремя сдержался.
   - Но когда вы выйдете, то, может быть, пойдете сюда, - продолжал я. - Это, конечно, самая близкая дорога к деревне, насколько я могу видеть.
   - Да, это самая короткая дорога к деревне, - ответила она, как будто это был пункт, который она вынуждена была признать бесспорным. - Иначе я не оказалась бы здесь сегодня. Учитывая все обстоятельства, вам повезло.
   Я воспользовался представившейся мне возможностью и еще раз поблагодарил ее за помощь, поклявшись, что никогда не забуду ее доброты, и добавил, что буду ждать ее каждый день на одном и том же месте, чтобы заверить ее в своей благодарности. Услышав это, она густо покраснела, а затем, сделав реверанс, пожелала мне доброго дня и поспешила по тропинке. Поймав лошадь, я поскакал домой, чувствуя себя окоченевшим и больным, но настолько глубоко влюбленным, насколько это вообще возможно.
   Теперь я могу усомниться, прав ли я, говоря так много перед вами, молодые люди, но правда вынуждает меня признать, что эта случайная встреча была предвестницей многих других. Не знаю, как она оправдывалась перед отцом за то, что ее не было дома, но факт остается фактом: наступило время, когда день казался потраченным впустую, и самое солнечное небо было затянуто тучами, если я не видел ее, хотя бы на несколько минут. Это правда, что мы встречались тайком, хотя никогда ничего не было сказано, даже намеком; правда и то, что мы знали, что поступаем вопреки желаниям ее отца, - если бы он знал, - хотя, боюсь, и в этом случае у нас не хватило бы такта стыдиться. Одно, однако, совершенно ясно: с каждой встречей я все больше и больше любил ее и чувствовал, что без нее жизнь не стоила бы того, чтобы жить. Ее прелестный образ всегда стоял перед моими глазами, пока, наконец, ничто не могло помочь мне, но я должен был собраться с духом и пойти в Холл, чтобы увидеть ее отца и попросить его разрешения сделать ее моей женой. Я поехал, был холодно принят и покинул дом, разочарованный в той степени, в какой надеялся, что мне повезет. Его дочь не выйдет замуж, заявил он, ни за меня, ни за кого другого. Она посвятила себя ему в прошлом, и будет продолжать делать это в будущем. Хуже того, он запретил мне говорить с ней или поддерживать с ней какие-либо отношения под страхом его самого сильного неудовольствия. С этого момента я стал на сторону капитана Джека.
   Время шло, и с каждым месяцем моя любовь становилась все более искренней, а решимость сделать мою возлюбленную своей женой - все сильнее. Как я ни уговаривал ее, она не убежала со мной, хотя мы оба были одинаково уверены, что старик в Холле не смягчится. Поэтому нам ничего не оставалось, как ждать и надеяться наступления светлых дней. И хотя мы не знали этого, они были ближе, чем мы думали.
   Здесь я должен сделать паузу, чтобы объяснить, что в течение некоторого времени вопрос о контрабандистах стал более чем обычно жизненно важным в округе. Целые семьи зависели от них. Одни помогали им, другие не одобряли их обычаев и, следовательно, не желали иметь с ними ничего общего. Мой собственный отец относился к ним сурово. Он был главным судьей округа и не раз делал выговор налоговым властям за то, что те давным-давно не схватили злодеев. Главным образом благодаря его инициативе был назначен новый офицер, который поклялся, что схватит знаменитого капитана Джека, прежде чем пробудет на своем посту шесть месяцев.
   Было Рождество, - точнее, сочельник, - и весь день шел сильный снег. Мы с вашей бабушкой встретились, как обычно, в уединенном месте на утесах, примерно в полумиле от Холла, и обменялись клятвами в любви. Ее отец, сообщила она мне, в тот день был еще более угрюм, чем прежде, и заявил, что ему известно о ее встречах со мной, и он намерен положить им конец.
   - Держись от него подальше, или вам обоим придется худо, - сказал он. - Я не потерплю, чтобы мне перечили, и он скоро это поймет. - Затем, опустив глаза, он оставил ее, чтобы она могла обдумать его угрозу.
   - Ты любишь меня, дорогая? - спросил я, поднимая ее милое личико к своему.
   - Ты знаешь это, - ответила она таким же твердым голосом, если не более твердым, чем мой.
   - В таком случае, твой отец не может причинить нам вреда, - ответил я. - Не бойся, в свое время он смягчится. Если он этого не сделает, то мы волей-неволей должны будем проявить решимость и не позволить ему делать все, что ему заблагорассудится. Как ты думаешь, у тебя хватит смелости?
   - Если ничего другого не останется, я наберусь мужества поступить так, как ты сочтешь нужным, - ответила она, и я хорошо запомнил эти ее слова.
   Когда я подошел к дому, оставив лошадь на конюшне, я услышал голоса в комнате правосудия моего отца. Войдя, я застал с ним лейтенанта казначея. До него дошла информация о том, что пресловутый капитан Джек попытается этой ночью сбыть груз, и были приняты меры для его поимки. Излишне говорить, что, всегда готовый к волнениям, я попросил разрешения сопровождать отряд, и незадолго до полуночи мы отправились к месту встречи - небольшой лощине в скалах, примерно в полутора милях от деревни. Через него шла дорожка от моря, и именно там, как надеялись, должен был состояться захват.
   Когда мы прибыли к месту нашего назначения, все еще шел снег, и земля была покрыта белой мантией. С нами было восемь человек из казначейства под командованием лейтенанта и три констебля; мой отец, еще один судья и я завершали отряд. Добравшись до ущелья, мы спрятались в соответствии с планом, который составили мой отец и лейтенант. Было ужасно холодно, и ожидание оказалось более мучительным, чем можно было предположить. Но когда пришло время действовать, мы стали более бдительными. Снег все еще падал, и все было так уныло, как только могло быть. Наши пальцы замерзли, но мы не смели пошевелиться, боясь поднять тревогу.
   Должно быть, прошло около двух часов, прежде чем нас предупредили о появлении контрабандиста. Затем мы увидели несколько неясных фигур, приближающихся к нам в темноте. Мгновение спустя все смешалось; раздались выстрелы, люди разбежались во все стороны, и я искал случая схватить кого-нибудь, не зная точно, с кого начать. Я покинул кустарник, в котором прятался, и теперь оказался среди зарослей по другую сторону ущелья. Внезапно я обнаружил, что склонился над распростертым телом мужчины. Зная, что никто из нашей группы не может находиться так далеко от основной массы, я уже собирался схватить его, когда он опередил меня, сказав:
   - Я ваш пленник, но боюсь, что меня вряд ли стоит брать. Одна пуля пробила мне легкие, другая - ногу.
   - Ничего страшного, - ответил я, - раз уж вы сдались мне, они могут взглянуть на ваше лицо. Насколько мне известно, вы можете оказаться самим капитаном Джеком.
   Когда он снова заговорил, голос его изменился.
   - Послушайте, - сказал он. - Мне конец. Вы можете приобрести некоторую личную популярность, передав меня в руки налоговиков. С другой стороны, вы можете оказать мне услугу, о которой, я думаю, вы никогда не пожалеете. Вы готовы рискнуть?
   - Что мне делать? - спросил я, гадая, о чем этот тип собирается меня просить.
   - Отвести меня вон в тот Холл,- сказал он, указывая в сторону дома моей возлюбленной. - Отвести меня туда, и вы никогда об этом не пожалеете. Я должен попасть туда прежде, чем умру.
   Тогда я понял, с кем имею дело. Хотя я не мог видеть его лица, человек передо мной был не кто иной, как знаменитый капитан Джек, и он хотел поговорить со своим старым врагом, прежде чем попрощаться с жизнью. Я на мгновение задумался. Почему я должен позволять это? Он был моим пленником, и мне следовало передать его в руки правосудия. С другой стороны, он умирал, а я, как это ни печально, обладал некоторой долей любопытства. Отец моей возлюбленной никогда не делал мне добра - с какой стати я должен поступить иначе по отношению к нему? Кроме того, зная то, что знал я, и слыша то, что, несомненно, должен был услышать, я мог бы, возможно, заставить его согласиться на мой брак с его дочерью. Я взвесил все за и против, а затем, придя к решению, согласился на его предложение.
   - Я отнесу вас в Холл, - сказал я. - Но да поможет вам Бог, когда вы попадете в руки сквайра. По общему мнению, он ненавидит вас так же, как и вы его, и вы сами загоняете себя в ловушку.
   - Я согласен рискнуть, - ответил он. - Вы сможете нести меня или мне придется идти?
   - Я смогу нести вас, - ответил я не без насмешки, потому что он был совсем маленький, несмотря на большой плащ и шляпу, полностью скрывавшую его лицо.
   Подхватив его на руки, я отправился в путь, не замеченный остальными членами нашего отряда, которые все еще преследовали контрабандистов в ущелье. Это было нелегкое дело, так как Холл находился на расстоянии мили от того места, где я подобрал его, а земля была песчаной и очень неровной. За всю дорогу он не проронил ни слова. Наконец мы добрались до ворот Холла и вошли в заросший сад. Силы быстро покидали меня, но я все еще держался. Разве я не увижу девушку, которую люблю, через несколько минут и при исключительных обстоятельствах? Кто знает, может быть, я смогу извлечь какую-то пользу для себя этой сделкой? Мы пересекли сад и приблизились к главному зданию. Хотя я был в нем только один раз, я хорошо знал его и смог пройти к входной двери без затруднений. К этому времени человек, которого я нес, был уже без сознания.
   Дойдя до главного входа, я поднялся по ступенькам и изо всех сил постучал в дверь. Час был поздний, и в доме царила полная темнота. Положив свою ношу на землю, я со всем терпением, на какое был способен, ждал, когда мне откроют дверь. Не получив ответа, я постучал снова. Прошло несколько минут, затем зажегся свет, и вскоре старый слуга, впустивший меня во время моего последнего визита, открыл дверь. Прежде чем он успел помешать мне, я подхватил свою ношу и протиснулся мимо него в большой зал, тот самый, в котором мы сейчас сидим, и который освещался только фонарем, который старик держал в руке.
   - Кто вы? И что вам здесь нужно в такой час? - спросил старик. - Я вас не знаю!
   - Скорее разбуди своего господина, - сказал я, - и приведи его сюда. Этот человек ранен и хочет поговорить с ним. Поторопись, а то будет слишком поздно.
   Я положил человека, который все еще был без сознания, на пол перед почти догоревшим камином, как раз там, где сейчас сидишь ты, Трикси. Судя по его виду, он был мертв. Однако я был слишком взволнован, чтобы смотреть. Мне было интересно, что скажет отец моей возлюбленной, когда увидит его, и смогу ли я обратить ситуацию в свою пользу. Потом я услышал легкие шаги и, подняв голову, увидел, как ваша бабушка спускается по лестнице. Она была полностью одета, - правда, потом она сказала мне, что не осмелилась лечь в постель, - и держала в руке фонарь. Может быть, она не очень хорошо меня разглядела - во всяком случае, дойдя до подножия лестницы, она спросила испуганным голосом:
   - Кто вы, и кто лежит на полу?
   - Разве ты не узнаешь меня, дорогая? - ответил я, делая шаг ей навстречу.
   - Вы здесь? - воскликнула она, отпрянув от меня, словно в ужасе. - Что это значит?
   - Это значит, что капитан Джек пытался сегодня ночью доставить груз, и что таможенники подстерегли его в ущелье в миле отсюда. Завязалась драка, и вскоре я наткнулся на этого человека, самого капитана Джека, если не ошибаюсь, лежавшего раненым за кустом. Он умолял меня привести его сюда, и я, не сказав никому ни слова, так и сделал. А теперь позови своего отца, и давай послушаем, что он скажет своему врагу.
   - Моему отцу? - запинаясь, спросила она. Затем, после минутного мучительного колебания, она продолжала, сжав руки и жалобно глядя мне в глаза: - Нет! Это невозможно! Они не должны встречаться! Во что бы то ни стало, держите их порознь. Я велю отнести этого беднягу в комнату и сделаю для него все, что в моих силах, а потом, когда он поправится, он сможет снова отправиться в путь, и мой отец ничего не узнает.
   - Как тебе будет угодно, милая, - ответил я. - Но прежде, давай взглянем на лицо капитана Джека. Это шанс, который может больше не представиться.
   Прежде чем она успела помешать мне, я опустился на колени рядом с человеком на полу и снял шляпу, которая почти скрывала его лицо. Взяв лампу, которую ваша бабушка поставила на стул у камина, я внимательно осмотрел его лицо, но через мгновение вскочил с громким возгласом удивления. Капитан Джек и человеконенавистник сквайр были одним и тем же человеком. Отец моей возлюбленной был печально известным контрабандистом, личность которого так долго оставалась загадкой для всех. Теперь мне все стало ясно. Как я узнал позже, и как вы все знаете, у подножия утеса есть большая пещера, которую не видно с моря. Эта пещера сообщается с домом посредством прохода. Таким образом, все можно было устроить, не выходя наружу и не опасаясь быть обнаруженным. Я раскрыл тайну, но что мне было делать?
   Моя возлюбленная опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Я подошел к ней и отнял их от ее лица. Мое решение было принято. Я любил ее больше всего на свете, и видеть ее в такой беде было для меня невыносимо.
   - Ну же, дорогая, - сказал я, приняв решение, - так не пойдет. Нужно позаботиться о ране твоего отца. Давай отнесем его в его комнату, доверь все мне.
   Подняв мужчину, я отнес его в спальню и положил на кушетку. Не требовалось больших медицинских знаний, чтобы понять, - дела его плохи.
   Пока мы устраивали его поудобнее, насколько это было возможно при данных обстоятельствах, старика Грегори послали за деревенским доктором, который, как заверила меня моя дорогая, был посвящен в тайну, и ему можно было доверять. Примерно через час он прибыл и был представлен своему пациенту. Через полчаса он послал за мной.
   - Не знаю, что вам известно об этом несчастном деле, - сказал он, - и спрашивать не собираюсь. Но я понимаю, что вы любите бедную девушку, которая очень скоро станет сиротой. Теперь, ради нее и ради вас самих, необходимо, чтобы связь сквайра с капитаном Джеком не стала известна. Я ничего не скажу по этому поводу, и я уверен, что вы тоже ничего не скажете. Через час он умрет, а мертвые молчат.
   Примерно через полчаса старик пришел в себя. Доктор рассказал ему обо всем, что произошло, после чего тот велел проводить меня к нему. Даже когда рука смерти была на его горле, он едва ли мог быть вежливым со мной.
   - Значит, теперь вы все знаете, молодой человек? - спросил он, или, лучше сказать, прошептал, потому что был слишком далеко, чтобы говорить своим обычным грубым голосом. - Какую пользу вы намерены извлечь из этого?
   - Никакой, - ответил я так кротко, как только мог. - Разве что убедить вас дать мне право защищать вашу дочь и заботиться о ней.
   - Я же говорил вам, что не потерплю ничего подобного, - ответил он, и в его глазах вспыхнул огонек, сделавший его почти прежним. - Но теперь я между дьяволом и глубоким морем, и выхода нет. Если ты женишься на ней, то женишься на дочери капитана Джека - помни об этом!
   - Я помню это, и это не имеет никакого значения.
   - Так и было бы, но если бы твой отец знал... Впрочем, теперь уже поздно протестовать. Делай, что хочешь, и пусть Судьба разберется с тобой.
   Мне осталось рассказать совсем немного. На следующий день по всей округе стало известно, что старый сквайр мертв, что он умер от давней болезни, что известие об этом пришло ко мне, когда я преследовал одного из контрабандистов, после чего я бросил погоню и отправился в Холл, приехав как раз вовремя, чтобы повидать его перед смертью. Мне показалось вполне разумным и уместным, когда сплетники прибавили, что сквайр дал согласие на мой брак с его дочерью и что бракосочетание должно быть совершено без промедления.
   К счастью, контрабандистам, - все они были французами, - удалось ускользнуть от налоговиков, так что опасность с их стороны на этот счет миновала. С того дня торговля контрабандой прекратилась, содержимое пещеры было вывезено в другие места, продано, деньги распределены среди бедных, проход был завален и остается в таком состоянии по сей день.
   - Теперь вы знаете, как ваш дед спас капитана Джека и как, сделав это, он приобрел самую милую жену на свете.
   Сказав это, старый джентльмен пересек комнату и, низко наклонившись, поцеловал руку жены со старомодной галантностью, на которую было приятно смотреть.
  

СТАНОВЛЕНИЕ ДЖИМА БЛЕЙКА

  
   Когда Джеймс Блейк, единственный сын сэра Перегрина Блейка из Тодроп-Холла, попрощался с респектабельностью и Англией, которые он считал синонимами, то сделал это в полной уверенности, что вернется миллионером и чрезвычайно здравомыслящим человеком. Он собирался показать колонистам, сказал он, что может сделать человек, у которого голова смотрит в правильном направлении. Если бы он на минуту задумался и поразмыслил над историями людей, сделавших свое состояние в великой стране, гражданином которой ему вскоре предстояло стать, он, по всей вероятности, обнаружил бы, что большинство из них начинали с меньших выгод, чем он. "Это, - сказал бы он, - их проблема, а не его". "Я - джентльмен, - сказал он себе, - и если неграмотные люди могут преуспеть, то могу ли потерпеть неудачу я?" Вы не должны выводить из этого, что в молодом человеке была какая-то реальная червоточина; отнюдь. Это был всего лишь результат его воспитания. Все, чего он хотел, - это соприкоснуться плечом к плечу с Большим Миром, чтобы тот его слегка пообтесал. По этой причине, когда отец в третий раз расплатился с долгами, ему велели быть готовым к отправке в Австралию. Он с восторгом приветствовал эту мысль. Для его плана инструктажа колонистов было важно, чтобы снаряжение, которое он взял с собой, было большим и внушительным. Банджо, скрипка, граммофон, фотоаппарат, никелированный револьвер, пара изящных пистолетов и винчестер. Два парадных костюма, смокинг на шелковой подкладке, три восхитительных сюртука, стеганый халат, разнообразные шляпы и сапоги составляли часть его гардероба. Каждая из них была превосходна в своем роде, но едва ли приспособлена к требованиям австралийского буша. В то время он этого не осознавал, но в ближайшем будущем ему это предстояло.
   Наконец, наступил насыщенный событиями день. Он попрощался с отцом, который проводил его до Плимута, на палубе почтового парохода. Они пожали друг другу руки; старик пожелал сыну приятного плавания, тот проводил его до трапа и смотрел, как он идет по доскам к стоящему рядом тендеру. Может быть, в горле у молодого человека стоял комок, а может быть, и нет, но перед глазами его точно стоял туман, когда он прощался с родителем, так долго страдавшим из-за него. Однако к тому времени, как Эддистон скрылся из виду, он уже совсем пришел в себя. Задолго до того, как они добрались до Коломбо, он уже был опытным путешественником, проиграл в экарте более ста фунтов джентльмену, который знал о Мире и об игре больше, чем Джим, и начинал испытывать некоторые сомнения относительно того, что он будет делать по прибытии в Австралию, если удача не улыбнется ему до того, как они доберутся до места назначения. На самом деле, когда он попрощался с пароходом в Сиднее и обналичил свой последний чек, у него едва хватило денег, чтобы оплатить счет за вино и купить железнодорожный билет до Бурка, рядом с которым находилась станция Вулонгоббра, куда он был отправлен. Именно в этот момент полезность снаряжения, которым его так щедро снабдили, стала для него очевидной. Банджо, скрипка, граммофон, ружья, винчестер, фотоаппарат и несколько других предметов были превращены в монеты королевства, и через три дня он достиг своей цели. В глубине души он воспринял свой приезд с немалым удовлетворением. Его отец заплатил премию владельцу поместья, чтобы мальчик мог научиться тонкому искусству овцеводства. Управляющего звали Рэдклифф, и в проспекте случайно упоминалось, что у него есть жена и две дочери. Последнее было предметом загадок и догадок для молодого англичанина с тех пор, как он увидел газету. Множество самых разнообразных мыслей возникло в его голове относительно них. Он вспоминал все прочитанные им романы, и в результате наделял их самыми романтическими атрибутами. Старшая, решил он, будет высокой и грациозной, с большими мечтательными глазами и голосом мягким, как вечерний бриз. Вторая - сумасбродная, более привычная к седлу, чем к гостиной, с каштановыми волосами, карими глазами и во всем прямо противоположная своей сестре. На самом деле, он нашел двух высоких австралийских девушек, отнюдь не дурно выглядевших, с загорелыми лицами, выполнявших домашние обязанности, хороших наездниц и обладавших запасом острот, несколько смущавших новоприбывшего. У него появилось смутное ощущение, что ему не оказали того приема, которого он ожидал. Он почти верил, что они посмеялись над ним. То, что он был сброшен с седла славящейся своим дружелюбием лошади на глазах у молодых леди и нескольких мужчин, не прибавило ему уверенности. В уединении своей квартиры он вспомнил о полудюжине пар бриджей для верховой езды и покраснел. Теперь он был искренне благодарен судьбе, что не надел их. То, что осталось от модного английского костюма для верховой езды, уже вызвало немало насмешек. "Не унывайте, мой мальчик, - сказал однажды управляющий, когда Блейк был удручен особенно злой шуткой, которую с ним сыграли, и которая сделала его посмешищем всей фермы. - Человек не может выучить все за один день. Не беспокойтесь о том, что говорят мальчики или девочки; это всего лишь обычный способ выражения своих мыслей, и они ничего не имеют в виду".
   У Блейка было свое мнение на этот счет, но он его не высказал. Для него было желчью и червивым деревом считать себя ниже местных юношей, которые, казалось, с завязанными глазами бродят по стране, умеют усесться на любое животное, которое может быть загнано на скотный двор, могут убить и разделать овцу или вола, управлять самыми плохими лошадьми на ферме и все же не могут спеть приличную песню, сыграть свой собственный аккомпанемент или сделать акварельный набросок большой лагуны, даже если бы от этого зависела их жизнь.
   - Боюсь, мистер Блейк, вы считаете нас совершенно нецивилизованными людьми, - сказала однажды вечером хорошенькая Нелли Рэдклифф, когда они сидели вместе на веранде после ужина. - По английским понятиям, так и должно быть. Но я не думаю, что мы совсем безнадежны. Мы грубы и просты, и, признаюсь, вам приходится нелегко. Но вы можете быть совершенно уверены: мы не стали бы дразнить вас, если бы вы нам не нравились.
   У Блейка на языке вертелся саркастический ответ, но он вовремя сдержался. Несмотря на то, что он напускал на себя вид, он отнюдь не был глупым молодым человеком, и после той жизни, которую вел в последнее время, добродушное сочувствие девушки тронуло его.
   - Вы совершенно правы, что дразните меня, мисс Нелли, - ответил он. - Наверное, я немного туповат. Это только показывает, как мало мы знаем самих себя. Когда я уезжал из Англии полгода назад, мне пришла в голову мысль, что, приехав в Австралию, я покажу вам, как делаются дела в Англии. Собственно говоря, я так и сделал, но не совсем так, как намеревался. У моего старого отца в Уилтшире около трехсот овец, и он думает, что у него полно хлопот. Он едва ли поверит, если я напишу ему домой и скажу, что мы редко стрижем здесь меньше четверти миллиона.
   Нелли Рэдклифф заметила это мы стрижем, и ее острый женский ум подсказал ей, что молодой человек рядом с ней сделал еще один шаг в правильном направлении. С этого момента она бессознательно взяла его под свою защиту. Настолько, что, когда однажды вечером Джек Уильямс, старший овчар, довольно грубо обругал его за ошибку, допущенную им в тот день на счетном дворе, молодая леди встала на его защиту.
   - Я полагаю, что каждый может иногда ошибиться, - тихо сказала она, - и я не знаю, что хуже: ошибиться с десятью овцами на мерном дворе в триста ярдов, или надеть хомуты вверх ногами на лошадей и попытаться выехать из Тауншипа таким образом, как это сделал один мой знакомый.
   Уильямс нахмурился.
   Промашка, о которой она упомянула, не слишком приятно запечатлелась в его памяти, и он не любил, когда ему напоминали о ней. Элис, старшая сестра, у которой были свои причины предпочесть Уильямса Блейку, встала на сторону первого, и результатом стала поистине королевская битва. Как можно было предвидеть, это отнюдь не сделало Блейка более популярным, поскольку одного того факта, что мисс Нелли, как ее обычно называли на ферме, сочла нужным защищать дело Блейка, было достаточно, чтобы сделать любого другого человека в этом месте ее врагом. Эта мелочность находила выход по-разному. Есть несколько мест, которые предоставляют больше возможностей для поражения противника, при условии, что он занимает подчиненное положение, чем австралийская ферма. В результате, жизнь Блейка в течение следующих нескольких месяцев была далеко не завидной. Ему поручали самую тяжелую и неприятную работу, над ним разыгрывали бесчисленные розыгрыши, пока его участь не стала почти невыносимой. Если бы не упрямая гордость, не позволявшая ему вернуться в Англию, он давно бы все бросил и уехал. Однако он не собирался позволять своим врагам думать, что они победили его. Видя, что он действительно несчастен, жена управляющего обратилась к мужу с этим вопросом.
   - Они измываются над ним, Чарли, - сказала она. - Он очень приятный молодой человек. Тебе не кажется, что пришло время вмешаться?
   - Нет, нет, старушка, - отвечал управляющий, - пусть парень разбирается по-своему. Последние двенадцать месяцев пошли ему на пользу. Он делает свою работу хорошо и добросовестно и, кажется, совсем забыл, что он будущий баронет и единственный наследник богатого человека.
   Несомненно, если бы Блейк-старший встретил в тот день своего сына, он вряд ли узнал бы в высоком, хорошо сложенном молодом человеке того несколько женоподобного юношу, который прощался с ним на борту почтового парохода в Плимуте.
   - Увидев тебя снова, твой отец скажет, что мы сделали из тебя другого человека, - сказал однажды управляющий, когда они вместе ехали домой на ферму после долгого дня работы на стрижке. - Интересно, он не собирается посмотреть, как у тебя дела?
   - Он пишет об этом, - ответил Блейк. - Я почти уверен, что он будет здесь еще до конца года.
   Увы, этим надеждам не суждено было сбыться. Через три месяца после только что описанного разговора, сэр Перегрин простудился, подхватил воспаление легких, а через неделю почтенный старик был похоронен в фамильном склепе. Джим Блейк стал владельцем Тодроп-Холла с арендной платой в двадцать тысяч фунтов, ста тридцатью тысячами фунтов наличными и одним из старейших баронетов в королевстве. Этот факт, однако, не возместил ему потери отца. Он охотно отдал бы все, чтобы еще раз пожать его добрую руку.
   В тот день, когда пришло письмо матери с печальной новостью, он работал на складе. Управляющий взял у кучера кожаную сумку и, принеся ее, открыл на прилавке. Блейку вручили конверт с толстой черной каймой. Он посмотрел на него испуганными глазами, а затем решительно взял и вышел из здания.
   - Письмо матери, - пробормотал он себе под нос, спускаясь по тропинке к реке, своему старому другу и утешителю. - По кому она может носить траур?
   Но хотя он и задавал себе этот вопрос, он знал, что ответа на него не требуется. Он вскрыл конверт, прекрасно зная, что найдет внутри. Прочитав его, он исчез на час или два. Затем он вернулся и отправился на поиски управляющего.
   - Мой отец умер, - просто сказал он. - Я узнал об этом сегодня днем.
   - Мой дорогой друг, мне очень жаль это слышать, - ответил тот. - Это очень неожиданно. Когда это случилось?
   - Третьего числа прошлого месяца, - ответил Блейк и сообщил ему дальнейшие подробности. - Я подумал, мне следует сразу же сказать вам об этом.
   - Я рад, что вы это сделали, - ответил управляющий. - Я уверен, что мы все вам сочувствуем. Конечно, это будет иметь большое значение в вашей жизни. Вы теперь баронет и очень богатый человек. Я полагаю, вы не задержитесь у нас надолго?
   - Мне придется ехать домой почти сразу, - ответил Блейк. - Моя мать желает этого. Естественно, нужно будет многое устроить.
   - Нам будет жаль вас потерять, - ответил управляющий. - Осмелюсь предположить, что теперь вы навсегда распрощаетесь с Австралией и бушем.
   - Я в этом не уверен, - ответил Блейк, и хотя он был мужчиной, румянец смешался с загаром на его лице. - Я очень люблю эту жизнь, - добавил он, как бы объясняясь.
   Через десять минут управляющий сидел на веранде с женой и дочерьми.
   - Какие новости ты принес нам, дорогой? - спросила миссис Рэдклифф. - Надеюсь, мистер Делакро больше не ворчит?
   Мистер Делакро был владельцем фермы и славился своей способностью придираться к управляющим.
   - Гораздо больше, чем обычно, - ответил ее муж. - Он клянется, что, если ничего не изменится, он избавится от этого места; в таком случае мы будем брошены на произвол судьбы, чтобы утонуть или выплыть.
   - Он слишком хорошо знает тебе цену, отец. У тебя есть еще какие-нибудь новости?
   - Да, - медленно ответил управляющий. - Юный Блейк получил письмо от матери, в котором говорилось, что его отец умер.
   - Его отец? - эхом откликнулась мисс Элис. - Ты хочешь сказать, что сэр Перегрин мертв?
   У Нелли Рэдклифф вырвался тихий вскрик, прежде чем она смогла его подавить. Она смотрела на отца испуганными глазами.
   - Я имел в виду именно это, - ответил тот.
   - Бедный молодой человек, - сказала миссис Рэдклифф, - мне очень жаль, что он попал в беду. Полагаю, теперь это сильно изменит его жизнь?
   - Он баронет и богат, - ответил управляющий. - Он говорит, что завтра уедет отсюда в Сидней, а оттуда в Англию.
   В этот момент Нелли Рэдклифф встала и скрылась в доме. Мать и старшая дочь переглянулись, после чего первая вздохнула.
   На следующее утро Блейк приготовился сесть в дилижанс, идущий в Бурк и Сидней. Он пообещал, если это будет возможно, снова навестить их перед отплытием в Англию. Управляющий, его жена и две дочери вышли попрощаться. Он пожал руки отцу, матери, а потом и старшей дочери. Затем он повернулся к Нелли. Лицо ее было очень бледно, и было видно, что она провела бессонную ночь.
   - До свидания, - сказал он, глядя ей в лицо.
   - До свидания, - ответила она с соответствующей краткостью. В следующее мгновение он уже занял свое место в дилижансе и исчез в облаке пыли. Когда он скрылся за поворотом, миссис Рэдклифф взяла младшую дочь под руку и повела в дом. Не было никакой необходимости что-либо говорить. Мать и дочь знали, что было в сердцах друг друга, и умели быть снисходительными.
   Следующие две недели о Блейке ничего не было слышно. Затем пришло письмо, в котором говорилось, что его отъезд в Англию отложен на месяц и что он надеется нанести им еще один визит перед отплытием. Молодому человеку так не терпелось еще раз увидеть Вулонгоббру, что, добравшись до Бурка, он не стал дожидаться еженедельного дилижанса, а, купив лошадей, отправился верхом. Было уже поздно, когда он увидел ферму. Когда он добрался до небольшого возвышения примерно в миле от реки и посмотрел вниз на здания, которые были ему так хорошо знакомы, там не было видно ни огонька. Внезапно в воздух взметнулся язык пламени. За ним последовал еще один и еще. И тут его осенило. Должно быть, горит одно из зданий фермы. Вонзив шпоры в усталое животное и оставив вьючную лошадь на произвол судьбы, он помчался вниз по склону к зданиям. К тому времени, как он добрался до склада, он увидел, что горит дом смотрителя, известный как казарма. Спрыгнув с лошади, он постучал в парадную дверь дома управляющего, а затем позвонил в пожарный колокольчик в конце веранды. Сделав все возможное, чтобы вызвать помощь, он побежал к самому зданию. Что, если там спят мужчины? Эта мысль была ужасающей. Однако он уже принял решение. Во что бы то ни стало сомнения должны быть устранены. Подняв воротник пальто, чтобы хоть как-то укрыться от огня, он бросился в горящий дом. Пересекая его, он заглянул сквозь дым в различные комнаты. Три из них были пусты, но в четвертом, распростертом на полу, лежало тело мужчины. Поднять его было делом одной минуты. Однако, как ни коротка была дистанция, потребовались все его силы и выносливость, чтобы выбраться. Человек, которого он спасал, был сам Уильямс, плохо относившийся к нему, и он был не только высоким, но и тяжелым. Наконец, ему это удалось, и они благополучно выбрались на открытый воздух.
   - Боже мой, это Блейк! - воскликнул управляющий, который вместе с несколькими помощниками только что прибыл на место. - Что это значит?
   Блейк, однако, не мог ответить. Он попытался что-то сказать, но без сознания упал в объятия Рэдклиффа. Когда он пришел в себя, то лежал на кушетке в столовой, а жена управляющего растирала ему виски. Бледная испуганная Нелли наблюдала за ним с близкого расстояния, в то время как сам управляющий наливал рюмку бренди. Он вернулся с ней к дивану и обнаружил, что глаза Блейка открыты, а молодой человек снова в сознании.
   Как только он достаточно оправился, чтобы рассказать свою историю, он объяснил все, что произошло.
   - Вы насыпали углей на голову Уильямса, - сказал управляющий. - Но я ни за что не допустил бы этого несчастного случая. Это очень осложнит мне жизнь.
   На следующее утро он объяснил смысл своих слов.
   - Это ставит меня в незавидное положение, - сказал он. - Полагаю, вы не слышали, что мистер Делакро продал ферму с тех пор, как вы уехали. Я должен передать ее в целости и сохранности новому покупателю, как только он прибудет, чтобы вступить во владение.
   - Продал ферму? - воскликнул Блейк со всеми признаками удивления и тревоги на лице. - Это действительно плохая новость. Надеюсь, новый владелец возьмет вас на должность управляющего.
   Рэдклифф покачал головой.
   - Боюсь, Делакро не даст мне рекомендации, - ответил он. - Ну что ж, поскольку место денежное, он всегда считал, что ему нужен лучший управляющий. Нет, - мрачно продолжал он, - я полагаю, это будет означать, что жене и детям придется расстаться с домом, который они так любят. Придется искать другой, в другом месте. Это последнее несчастное дело лишает меня всех шансов остаться. Мне остается только благодарить за это пьяную глупость Уильямса.
  

* * *

  
   Вечером, после ужина, Блейк и Нелли гуляли среди апельсиновых кустов в саду. Они о многом поговорили, но только когда Нелли предложила вернуться в дом, молодой человек перешел к делу.
   - Нелли, - сказал он, придвигаясь к ней поближе, - когда я был несчастным новичком и ребята пытались сделать меня еще более несчастным, ты приняла мою сторону и поощряла меня. Будешь ли ты продолжать это делать?
   - Что ты имеешь в виду? - запинаясь, спросила она, хотя в глубине души прекрасно понимала, что у него на уме.
   - Я хочу сказать, что, несмотря на титул и деньги, я все равно хочу, чтобы за мной присматривали. Никто не может сделать это так хорошо, как ты. Короче говоря, Нелли, я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой.
   То, что она сказала в ответ, на самом деле не имеет значения. Достаточно того, что, когда они вернулись в дом, он обнимал ее за талию, а она снова и снова повторяла себе, что она самая счастливая девушка во всей Австралии.
   Час спустя, когда Блейк поговорил с Рэдклиффом, и все окончательно уладилось, вся семья перешла в маленькую гостиную. Рэдклифф был так взволнован, что не знал, что сказать. Он бродил по комнате, словно лунатик, готовый пожать руку любому мужчине.
   - Нелл, девочка моя, - сказал он, целуя дочь в двадцатый раз, - если бы не тот факт, что нам придется покинуть это старое место, я был бы самым счастливым мужчиной в Новом Южном Уэльсе.
   - Ну, что касается этого факта, - улыбнулся Блейк. - Мне нужно вам кое-что сказать. Но прежде я хочу, чтобы вы засвидетельствовали мою подпись под документом. Если вы позволите, я его достану.
   Он исчез из комнаты и через несколько минут вернулся с документом. Он поставил на него свою подпись. Затем он предложил Рэдклиффу последовать его примеру. Тот написал свое имя в указанном месте, и Блейк провел по нему промокательной бумагой.
   - Дело сделано, - сказал молодой человек, - теперь все решено, и вам лучше прочитать сам документ. Мы с Нелли собираемся еще раз прогуляться по саду. Когда вы закончите, мы вернемся, и вы скажете нам, что вы об этом думаете.
   Они исчезли, и управляющий сел за стол. Жена посмотрела ему в лицо и увидела, как на нем отразилось удивление.
   - В чем дело? - с тревогой воскликнула она, спеша к нему.
   - В чем дело? - ответил тот. - Ты знаешь, что тут такое?
   Она покачала головой.
   - Это значит, что молодой Блейк - владелец этого места. Это он купил его у Делакро. Более того, он взял меня в компаньоны в знак доброй воли, которую питает к нам, и своей любви к Нелли! О, жена... жена...
   Тут он совсем сломался.
   - Будем благодарить Бога,- тихо сказала его жена. - Он действительно послал нам друга в час нужды.
   На следующее утро Блейк разыскал Уильямса. Последний уже слышал эту новость и теперь ожидал немедленного увольнения. Блейк, однако, думал иначе.
   - Мой дорогой друг, - начал он, беря его за руку, - мы с вами не так хорошо ладили, как могли бы, но теперь мы лучшие друзья, и намерены быть еще лучшими в будущем, не так ли? Если вы пожелаете остаться смотрителем при мистере Рэдклиффе, уверяю вас, мы будем рады воспользоваться вашими услугами. Вы согласны? Ну что ж, тогда я могу сказать мистеру Рэдклиффу, что все улажено.
   - Ты спас мне жизнь, а теперь даешь мне работу, хотя имеешь полное право выгнать, - сказал Уильямс. - Клянусь Небом, ты никогда не пожалеешь об этом, Блейк. В будущем я буду работать на тебя так, как никогда не работал ни на одного мужчину.
   И он это сделал!
   После свадьбы, которая состоялась три недели спустя, Блейк и его жена уехали в Англию, пообещав вернуться через год.
   - Тебе понравилась Австралия? - спрашивают его иногда английские друзья, говоря о его пребывании у антиподов.
   - Я был бы очень неблагодарен, если бы это было не так, - говорит он. А когда от него требуют объяснений его странных слов, он неизменно отвечает: - Потому что это она создала Джима Блейка.
  

ВОСПИТАНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

  
   Это факт, хотя вы вряд ли поверите, что в мире и даже в Англии есть люди, которые не слышали о Берти Уэнтуорте. Это тем более примечательно, что его мать открыто заявила о своей вере в то, что человечество никогда не видело никого, равного ее сыну. Возможно, если бы она думала иначе, его жизнь сложилась бы иначе, но, как любила говорить жена викария, она была бедным, милым созданием, которое переносило свои испытания "как христианка", и если бы она только могла это видеть, ее сын Берти был одним из этих испытаний. По правде говоря, он был вечной занозой в боку отца. Этот джентльмен был йоркширцем старой закалки, который любил работу не только ради денег, но и ради самой работы. Он был шерстяной фабрикант, безупречно честный и несгибаемый, как железный прут; в сущности, он был самым последним человеком на свете, который мог бы быть отцом Берти Уэнтуорта. Когда в конце каждого семестра мастер Берти возвращался из школы и приносил с собой неудовлетворительный аттестат, старый джентльмен изучал документ с такой торжественностью, словно это был смертный приговор. Затем он вызывал сына в библиотеку и обсуждал с ним этот вопрос, а миссис Уэнтуорт сидела в гостиной, слушая низкий бас по другую сторону стены, и плакала и молилась попеременно. Она боялась мужа так же, как собственного отца; ей не в чем было найти утешение, а потому приходилось признать, что именно со стороны ее собственной семьи несчастный отпрыск унаследовал свою очевидную неспособность к чему-либо.
   Со временем, по настоятельной просьбе матери, Берти решил поступить в Восточный университет. Однако его карьера в этих стенах была короткой, но выдающейся. Он нарушил все университетские правила, какие только возможно, и закончил учебу, приняв участвуя в такой колоссальной передряге, что ему пришлось вернуться домой еще до того, как закончился второй семестр. О результате легко догадаться. Справедливости ради следует отметить, что молодой человек вполне сознавал всю тяжесть своего преступления и искренне раскаивался в нем. Он знал, что, как он выразился, "ссоре не будет конца", когда встретится с отцом, и у него хватило ума предвидеть, что он никогда больше не сможет жить со своим родителем. Он размышлял об этом и о других вещах, проезжая через парк в наемном экипаже, и к тому времени, как добрался до фасада дома, уже принял решение. Почтенный дворецкий, уже двадцать пять лет занимавший это место и копировавший манеры своего хозяина, открыл ему дверь с таким видом, словно хотел сказать: "Оставь надежду всяк сюда входящий". И действительно, надежды было мало.
   - Мой отец дома?
   - Он ожидает вашего прихода в библиотеке, сэр, - ответил дворецкий. - Он видел, как ваш экипаж въехал в парк.
   Сняв шляпу и пальто, Берти направился в комнату, о которой шла речь. Однако, когда он проходил мимо гостиной, дверь отворилась, и оттуда вышла его мать. Она втянула его в комнату и, обняв за шею, заплакала у него на плече.
   - О, мой мальчик, мой мальчик, - воскликнула она, - зачем ты это сделал? Это было так легкомысленно, и ты даже не представляешь, как сердится твой отец.
   Берти подумал, что догадаться было несложно, но ему не хотелось ничего говорить матери на эту тему.
   - Я был дураком, мама, - сказал он, - и, как всякий дурак, я должен заплатить за свою глупость.
   - Я пыталась помирить тебя с отцом, - продолжала она, - но он ничего не хочет слышать.
   - Я постараюсь не рассердить его, мама, - сказал юноша, - но он всегда умудряется поставить дело так скверно, что, в конце концов, выводит меня из себя.
   В этот момент в коридоре послышались тяжелые шаги, ручка двери повернулась, и в комнату вошел мистер Уэнтуорт. Подняв очки, он увидел мать и сына вместе.
   - Так вот как вы входите в мой дом, сэр? - начал он. - Не желая позаботиться о том, чтобы первым человеком, с которым вы будете беседовать, был ваш отец, вы летите к своей матери и пытаетесь убедить ее ходатайствовать передо мной за вас. Обещаю, сэр, что вам это ничего не даст. Следуйте за мной в библиотеку.
   Подобно преступнику, идущему на казнь, юноша последовал за своим отцом в комнату, о которой шла речь. Тот едва ли мог выбрать более подходящую комнату. Она была такой же холодной и безрадостной, как и ее хозяин.
   - Итак, сэр, - сказал старый джентльмен, усаживаясь в кресло с жесткой спинкой, - несмотря на то, что я старался дать вам образование джентльмена, вы оказались неспособны оценить мою доброту. Несмотря на то, что вы поступили в колледж, полный славных традиций, вы предпочли стать членом низшего класса гонщиков и боксеров.
   - Да ладно тебе, отец, все не так уж плохо, - настаивал Берти. - Я уверен...
   - Придержите язык, сэр, - крикнул старик. - Как вы смеете меня перебивать? Я повторяю, что вы предпочитали общаться с такими людьми и разделять их постыдные занятия, а не наслаждаться образованием, которое я с таким трудом для вас обеспечил. Наконец, поступком, описанием которого я не стану осквернять свои уста, вы оказываетесь исключенным из Университета, униженным и опозоренным. Опозорив себя, вы опозорили и меня. Я твердо решил, что больше вы этого не сделаете. В будущем я не желаю и не собираюсь видеть ваше лицо. Через полчаса вы покинете этот дом и никогда больше не войдете в его двери. Чтобы вы не голодали, вот письмо к моим лондонским агентам, в котором я разрешаю им выплатить вам сумму в пятьсот фунтов. Это последнее, что вы получите от меня. Отныне я умываю руки.
   Берти взял письмо, едва сознавая, что делает, и положил его в карман. Понимая, что ждать пощады от своего родителя Луция Юлия Брута бесполезно, он тяжело вздохнул и вышел из комнаты. Добравшись до своей спальни, он собрал кое-какие вещи, а затем спустился в холл, где к нему присоединилась плачущая мать и снова повела его в свою комнату. Ей сообщили о решении его отца, и хотя ее сердце разрывалось, прощаясь с сыном, она не осмеливалась опротестовать его. Она поцеловала Берти, благословила, велела писать ей и едва успела сунуть ему в руку четыре пятифунтовые банкноты, как в комнату вошел дворецкий и доложил, что карета уже у подъезда. Десять минут спустя Берти Уэнтуорт выехал из парка, и дом его предков остался позади. Доехав до дороги, он остановил возницу и вышел из кареты.
   - Отвезите мой багаж на станцию, Уильямс, - сказал он. - Я пойду пешком. Времени у меня предостаточно.
   Тот коснулся шляпы и повиновался.
   После того как он уехал, Берти побрел дальше по деревне, пока не добрался до дома доктора. Там он всегда был любимцем, особенно хорошенькой мисс Милдред, дочери медика, по которой напрасно вздыхали молодые люди по соседству. Он позвонил и попросил позвать миссис Мерсон. Когда эта добрая леди появилась в гостиной, он рассказал ей о случившемся и о своем намерении немедленно уехать из Англии в Австралию. Затем он попросил разрешения попрощаться с Милдред. Та с готовностью согласилась, и вскоре девушка вошла в комнату. Она была прелестным созданием, с самыми мягкими волосами и самыми прекрасными голубыми глазами на свете. Более того, она была влюблена в Берти с самого детства. И снова несчастный юноша рассказал свою историю. Но на этот раз он излил ее в сочувствующие уши, добавив, что с его стороны было не совсем уместно приходить сюда. Она выслушала его и протянула ему руку.
   - Я буду ждать тебя до конца своей жизни, - ответила она. - Помни, Берти, что бы ни говорил мир, я верю в тебя.
   С этим благословением, звенящим в ушах, он вышел из дома и направился к железнодорожной станции. Блудный сын, сам того не сознавая, сделал еще один шаг на своем пути к реформации. Он прибыл в Лондон той же ночью и на следующее утро обналичил письмо в конторе агентов своего отца. На следующей неделе он отплыл в Австралию, высадился в Брисбене и огляделся вокруг, чтобы узнать, как ему заработать состояние, после чего собирался жениться на Милдред. Четыреста фунтов его капитала еще оставались у него, но как использовать их с наибольшей выгодой, было загадкой, на которую он не без труда нашел ответ. Эта сумма была слишком мала, чтобы позволить ему купить даже самую захудалую ферму, и слишком велика, чтобы оставить ее лежать без дела в банке. В конце концов, он купил товарищество в магазине в сельской местности и, не наведя предварительно достаточных справок, проснулся однажды утром и обнаружил, что он банкрот, а его партнер исчез. После этого он перебрался на Запад, пробовал различные занятия на овцеводческих и скотоводческих фермах и, хотя сам того не знал, с каждым днем становился все увереннее в себе. Затем пришло известие о золотоискательском буме в Клервилле, после чего, все еще имея в виду это состояние, он купил кирку и лопату и отправился туда. Но там он преуспел не больше, чем в других местах. У него как раз оставалось достаточно денег от последнего жалованья, чтобы купить право старателя и оформить заявку. Он работал с отчаянной энергией, но обнаружил, что она бесполезна. Его сосед по правую руку, однако, "разбогател", как говорится, и, после того, как сам неплохо заработал, продал участок синдикату за очень значительную сумму. Не имея денег, Берти оказался низведен до положения поденщика, работающего за жалованье, едва достаточное для поддержания тела и души вместе. Но он не отчаивался, пара голубых глаз неотступно следила за ним, побуждая к упорству. Более того, они поддерживали в нем уверенность и позволяли ему обходиться без вещей, которые другие люди считали необходимыми, и тем самым учили его добродетели самоотречения. Потом его свалил мерзкий тиф, и три месяца он лежал на койке в госпитале буша на холме. Раз или два он стоял в опасной близости от порога смерти, и, как сказал ему доктор, то, что он спасся, было почти чудом. Однако он думал о Милдред, и это придавало ему сил. Когда его выписали из больницы, он остался без полпенни в кармане, а также без перспективы получить работу. Что он собирался делать, он не знал. У него не хватало сил работать, а просить было стыдно. Спускаясь по склону холма, он думал о переменах, произошедших в его жизни, о тех днях, когда он был бездумным студентом, растрачивавшим свое пособие, как только получал его; когда он был пассажиром первого класса на борту большого океанского почтового парохода, направлявшегося в Австралию, пил шампанское и ставил на кон пять фунтовых банкнот на дневной пробег, а потом смотрел на себя такого, каким был сейчас, одетым в грубую рубаху, молескиновые штаны и грязную, заляпанную грязью шляпу. В Австралии было всего шесть часов вечера, а в Англии - около девяти. Вероятно, в эту минуту отец сидел в своем кабинете на мельнице, дородный, степенный и строгий, как в былые времена. Как ни странно это может показаться после того, что произошло, он поймал себя на том, что думает об отце с любовью, какой никогда не испытывал к нему прежде. Каким бы суровым ни был старик, он все равно оставался его отцом, а кровь, как говорится, гуще воды.
   - Я был чертовски плохим человеком, - сказал он себе, - и неудивительно, что он устал пытаться держать меня в узде.
   От отца мысли его обратились к матери, и, ослабев после долгой болезни, он почувствовал, что глаза его наполняются слезами. В ту ночь он спал под деревом под открытым небом, а когда рассвело, впервые в жизни у него не было денег, чтобы купить завтрак. Вернувшись в Тауншип, он бродил взад и вперед по улице в поисках знакомого лица. Однако ему это не удалось. В тридцати милях отсюда появился новый прииск, и Клэрвилл был почти пуст. Вскоре, чувствуя тошноту от голода, он сел и потерял сознание. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что находится в палатке, и увидел доброе лицо, склонившееся над ним.
   - Здесь вам будет лучше, - сказал его владелец. - Глотните-ка вот этого.
   К его губам поднесли жестяную кружку, наполненную каким-то ароматным составом. Берти жадно выпил, потом лег на спину и снова заснул. Когда он опять проснулся, его благодетель только что вернулся с работы.
   - Мой друг, сегодня утром вы больны, - сказал он, увидев, что его пациент проснулся. - Поверьте мне, молодым людям не пристало так опускаться. Но, может быть, вы и раньше были таким?
   Берти рассказал ему свою историю. Тот слушал с серьезным вниманием. В результате он оставался со своим добрым другом (его звали Иоганн Шмидт) больше месяца, помогая ему в работе и с каждым днем все больше привязываясь к нему. Наконец, когда они попробовали все места и участок был признан пустым, они огляделись и обсудили, куда им идти и что делать. Им обоим хватило горного дела на долгие годы, так что, когда Берти предложил отправиться на поиски работы на ферме, Шмидт не стал возражать. Они упаковали свои пожитки и стряхнули с ног пыль Клэрвилля.
   В течение следующего года они перепробовали множество занятий. По очереди, они были стригальщиками, загонщиками, рыли колодцы и строили здания. Не находя постоянной работы, они перебирались с фермы на ферму, пока не оставили позади Квинсленд и не оказались далеко за границей Нового Южного Уэльса. Затем Берти получил место кладовщика на большой ферме, а Шмидт отправился вглубь страны в качестве сторожа. В течение трех месяцев они без передышки следовали каждый своим путем. И вот однажды вечером Шмидт явился на ферму в состоянии невероятного возбуждения. Он пришел повидаться с Берти и, когда нашел его, увел подальше от дома, в котором жили работники.
   - Мой добрый друг, - сказал он, - я пришел сказать вам великую вещь. Когда я мечтал об Объединенной Германии в Клэрвилле, я думал, что мои мечты так и останутся мечтами. Но я ошибался. А в этот раз я не ошибся.
   - Что вы имеете в виду? Что вы нашли?
   - Я хочу сказать, что нашел самый богатый участок в мире. Нет, я не лишился рассудка, поверь мне. Я полностью владею своими чувствами и мыслями. А теперь мы с тобой добудем лицензии старателей и оформим права на него. После чего, майн Готт, мы начнем делать наши состояния. Это не россыпь, это кварц, и это гора серебра, поверьте мне.
   Берти подумал, что Шмидт действительно сошел с ума, но когда два дня спустя ему представилась возможность увидеть то, что обнаружил другой, он понял всю важность открытия. Когда я скажу, что шахта была не чем иным, как знаменитой Упавшей Горой, весь мир поймет, что я не преувеличиваю ее значение. Их притязания были обоснованы, и меньше чем через месяц после того, как Берти получил известие от своего друга, двадцать тысяч шахтеров работали на равнине у подножия холма, где прежде обитали только кенгуру и дикая собака. История знаменитой шахты писалась так часто, что мне нет нужды повторять ее здесь. Достаточно сказать, что за шесть месяцев Берти превратился из низкооплачиваемого лавочника в одного из богатейших людей Австралии. Его шахта стала компанией и приносила баснословные дивиденды. Они со Шмидтом приобрели и другие места по соседству, и вскоре процветали так, как не могли представить себе даже в своих самых смелых ожиданиях. Удача повернулась к ним лицом, и все, к чему они прикасались, превращалось в золото. Из Англии привозили машины огромной ценности, сопровождали их специалисты по горному делу, и мало-помалу палаточный городок превращался в солидный город из камня и железа. Именно тогда на первый план вышли реальные деловые способности Берти, так долго скрытые. Он обнаружил, что унаследовал от отца больше, чем предполагал. Мало-помалу он завоевал себе имя проницательного здравомыслящего человека, пока и сам не утвердился в убеждении, что все, к чему он прикладывает руку, непременно приведет к успеху. И вот в один незабываемый день Шмидта, честного, доброго Шмидта, которому он был всем обязан, сбила с ног и убила сбежавшая лошадь. Когда его бумаги были изучены, выяснилось, что он оставил все свое состояние своему старому компаньону. В ночь похорон, после того как было зачитано завещание, Берти стоял в своей спальне и смотрел на себя в зеркало.
   - Интересно, вы тот самый человек, - сказал он своему отражению, - который взял конверт в Коудлстоуне пятнадцать лет назад? Хотел бы я знать, что скажет мне теперь мой отец. Милдред, дорогая моя, если ты ждала меня, то вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы обеспечить твое счастье.
   Через две недели он отплыл из Сиднея в Англию.
  

* * *

  
   Стояла глубокая зима, когда Берти сошел с парохода в Плимуте и со всей возможной поспешностью отправился в Йоркшир. Как прекрасна была эта страна в своем белом одеянии после той дикой природы, к которой он привык за столько лет. Было уже поздно, когда он добрался до Коудлстоуна, поэтому он остановился в гостинице "Джордж и Гриффин" и решил на следующий день отправиться домой. После уютного ужина в отдельной комнате он послал за хозяином и, представившись путешественником, много лет отсутствовавшим в Англии, осведомился о благополучии округа. Как в морском порту речь идет в основном о кораблях и судоходных интересах, так и в промышленном городе речь идет о фабриках и о том, что их касается. Он слышал, что были закрыты такие-то и такие-то фабрики, как другие превратились в компании, но не получили никакой выгоды от перемен, какие усовершенствования были сделаны в машинах, и как это отразилось на работниках. Наконец-то всплыло имя его отца, и, несмотря на грубое обращение старика с ним в былые дни, Берти почувствовал, как у него екнуло сердце.
   - Ах, - сказал хозяин, - бедный старый джентльмен уже не тот, каким был. Вы должны знать, сэр, что он и его сын поссорились много лет назад. Молодой джентльмен, судя по всему, стал козлом отпущения, сэр, даже в колледже у него были большие неприятности. Говорят, что в последние годы старый джентльмен стареет быстрее, чем следовало бы. Не знаю, насколько это правда, сэр, но я слышал, что дела у него идут не совсем так, как следовало бы. Его мельницы устарели, он не идет в ногу со временем. Жаль, что его сын не вернулся домой, пока не стало слишком поздно.
   На следующее утро Берти нанял экипаж и поехал к своему старому дому. В одном направлении город значительно разросся, но с той стороны, которую он так хорошо знал, все осталось почти без изменений. Он прошел по старому каменному мосту, перекинутому через ручей, в котором так часто ловил рыбу в детстве, обогнул лес, где подстрелил своего первого кролика, и вдалеке мелькнул фермерский дом, где произошла знаменитая драка с сыном фермера из-за украденного яйца куропатки. Затем коляска въехала в ворота сторожки, и после пятнадцатилетнего отсутствия он приблизился к дому, где родился. Он стоял там, точно такой, каким он его помнил. Те же занавески или другие, очень похожие на них, висели на окнах, те же свирепые каменные орлы застыли по обе стороны ступеней, и когда он вышел из кареты и позвонил в колокольчик, сам почтенный Симпкинс, выглядевший немногим старше, чем в ту памятную ночь, когда он открыл ему дверь, исполнял ту же самую обязанность. Должно быть, зрение его несколько подвело, потому что он не узнал стоявшую перед ним высокую мужественную фигуру. Однако когда Берти спросил, дома ли мистер Уэнтуорт, он сразу узнал голос и вскрикнул от удивления.
   - Так вы помните меня после стольких лет, Симпкинс? - спросил Берти.
   - Да, я помню вас, сэр, - ответил тот, - и благодарю Небо, что снова вижу вас.
   Едва эти слова слетели с его губ, как дверь гостиной отворилась и появилась стройная седовласая фигура. Не успел Берти сообразить, что произошло, как чьи-то руки обхватили его за шею, и на грудь ему полились слезы.
   - Сын мой, мой сын, спасибо Господу, что ты вернулся. Я знала, что Он позволит мне увидеть тебя снова. О, как я молилась об этом!
   Прошло некоторое время, прежде чем она смогла сказать что-то еще, затем, дрожа от любви и благодарности, она повела его к двери библиотеки и втянула в комнату.
   - Отец, - сказала она голосом, которого Берти никогда раньше не слышал от нее по отношению к мужу, - наш мальчик вернулся к нам.
   Услышав это, старик, совсем не похожий на отца, которого помнил Берти, поднялся со стула у камина и медленно подошел к нему. Его волосы были белоснежными, лицо осунулось и сморщилось, а в глазах застыло усталое выражение.
   - Благодарю Бога за его милость, - просто сказал он, взяв его за руки и взглянув на него. - Сын мой, можешь ли ты простить меня за то, что я так с тобой обошелся? Но я был жестоко наказан... жестоко... как и заслуживаю.
   - Ты не должен так говорить, отец, - сказал Берти, беря отца под руку и подводя его к креслу. - Мы оба простим и забудем.
   Старый джентльмен опустился в кресло, и по его иссохшим щекам покатились слезы. Трактирщик не обманул его, когда говорил о слабеющем здоровье отца.
   Час спустя, Берти толкнул калитку докторского сада и подошел к дому. Милдред сообщили, что какой-то джентльмен желает поговорить с ней в гостиной. Она тотчас же направилась туда, не подозревая, кого найдет. Что касается последовавшей сцены, то я должен быть нем. Достаточно сказать, что через четверть часа все необходимое было сказано, и самая счастливая пара в мире прогуливалась вместе по парку.
   - Мама, - сказал Берти, когда они вошли в гостиную, - ты должна пожелать мне счастья. Милдред согласилась стать моей женой. Она ждала меня пятнадцать лет, и теперь я собираюсь посвятить себя тому, чтобы загладить свою вину перед ней.
   Вечером после ужина он рассказал им о своих приключениях, но ничего не сказал о своем огромном богатстве. Завтра он намеревался поговорить с отцом о делах и выяснить, как обстоят дела с мельницами.
   Верный своему порядку, он нашел удобный случай и заговорил об этом. Старик печально покачал головой.
   - Всю свою жизнь, - сказал он с дрожью в голосе, - я шел своим путем и никому не был должен. Теперь нищета смотрит мне прямо в лицо. За последние пять лет дела шли все хуже и хуже, и я стою на грани разорения. Если бы ты вернулся раньше, мой мальчик, все могло бы быть по-другому, потому что я вижу, - у тебя настоящий деловой инстинкт. Я всегда говорил, что это проявится, но теперь, боюсь, уже слишком поздно.
   - Нет, нет, отец, еще не поздно, - сказал Берти. - Я уже рассказал тебе многое из своей жизни, но не все.
   После этого он дал отцу правдивое описание своего положения. Старик смотрел на него в молчаливом изумлении. Он с трудом верил в то, что ему говорили. Впрочем, скоро ему были представлены убедительные доказательства. Новая фирма получила название "Уэнтуорт и сын", и счастье старика было полным. Осталось сказать еще немного.
   Сегодня Берти Уэнтуорт женат и, следовательно, счастлив, как никто другой в Англии или за ее пределами. Мельницы снова работают так же, как и прежде, работают на новейшем оборудовании и управляются предвидением и безошибочным суждением того, кто был известен у антиподов как пионер знаменитой Упавшей горы. Для старика его сын - источник нескончаемого восторга. Они доверяют друг другу во всем, но есть одно обстоятельство, о котором они никогда не упоминают, - та ужасная ночь, когда по приказу отца Берти попрощался со своим домом и отправился сколачивать себе состояние.
  

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ДУЭЛЬ

  
   Сэр Джордж Риджли весь вечер безостановочно проигрывал, и с каждым стуком игральной кости еще одна частичка прекрасного старинного имущества, доставшегося ему в наследство от отца, ускользала у него из рук. И все же на его красивом мальчишеском лице не было и следа заботы, с губ не слетал жалобный шепот. Местом действия была знаменитая таверна "Березовое дерево", а его противником был не кто иной, как игрок, дуэлянт, повеса и могавк, пресловутый виконт Девершем. Ходили слухи, что последний продал себя дьяволу с условием, что каждый год будет разорять человека с помощью ящичка для игры в кости. До сих пор он, конечно, придерживался своей стороны сделки, ибо за год до того, о котором я пишу, он обобрал сына богатого горожанина, который, как овца из овчарни, забрел в аристократическое общество и в результате был сожран этим волком; в то время как два года назад он выиграл двадцать тысяч гиней у молодого герцога де ... в один присест и, бросив ему двойную ставку или квит на остаток его имущества, прикарманил и эту сумму и отправил молодого человека домой, чтобы тот до утра вышиб себе мозги. Теперь он пытался разорить сэра Джорджа Риджли из Карстон-Холла в графстве Суррей, юношу, которого многие называли самым красивым кавалером на Пэлл-Мэлл. Риджли, как и многие другие несчастные глупцы, полагал, что его репутация только укрепится, если его увидят за игрой с пресловутым виконтом. Возможно, если бы его противником был кто-нибудь другой, он остановился бы раньше, потому что по натуре не был игроком; однако, как оказалось, игра продолжалась уже четыре часа. Если так будет продолжаться еще пару часов, сэр Джордж, скорее всего, при свете дня окажется нищим. Вокруг стола собралась толпа, которая, по-видимому, проявляла большой интерес к игре.
   - Послушайте, вам так же не везет в игре, как и в любви, - многозначительно сказал виконт, поднимая кости и снова бросая их в коробку. - Ей-Богу, Джордж, если вы будете продолжать в том же духе, я выиграю и ваше состояние, и вашу возлюбленную. Если не ошибаюсь, этот бросок увеличивает ставку до трех тысяч пятисот.
   - Пусть будет все, что угодно, - угрюмо сказал Джордж, - лишь бы я выиграл следующий бросок. Я еще поквитаюсь с вами, Девершем.
   - Не думаю, что доставлю вам такое удовольствие. Ваш бросок!
   В этот момент толпа зашевелилась, и вскоре к столу подошел высокий, хорошо сложенный человек, отнюдь не красивый, но с лицом, выражавшим большую, чем обычно, решительность. Его, очевидно, хорошо знали и, возможно, немного боялись, потому что толпа поспешно расступилась, пропуская его, а затем снова двинулась вперед, чтобы посмотреть, что сейчас произойдет.
   - Сэр Джордж, это совсем не годится, - сказал незнакомец, обращаясь к молодому человеку, который смотрел на него с некоторым испугом. - Я уже предупреждал вас, что если вы будете упорствовать в этом безумии, то потеряете все до последнего пенни. Вы прекрасно знаете, что вы не ровня его светлости в игре в кости!
   Раскрасневшийся виконт откинулся на спинку стула и уставился на говорившего сквозь очки. Затем, повернувшись к своему противнику за столом, он сказал:
   - Идите домой, дорогой Джордж, и пусть наш друг уложит вас в постель. Вам не следует выходить так поздно без вашей няни. Я часто думаю, что мы недостаточно благодарны тем, кто старается изо всех сил заботиться о нас.
   - Милорд, - начал новоприбывший, - как вы знаете, ваши насмешки меня не интересуют. У меня есть свой долг, и я собираюсь его исполнить.
   - Ей-Богу, это самое худшее, - сказал его светлость. - Вы, оказывается, один из тех отвратительно добросовестных людей, долг которых обычно состоит в том, чтобы быть неприятными другим. Домой, Джордж, и в постель. Иначе вы растеряете свою красоту!
   - Черт побери, Беллами! - воскликнул тот, к кому он обратился, вскочившему на ноги с раскрасневшимся лицом. - Что вы имеете в виду, придя сюда и прервав нашу игру? Я знаю свое дело лучше, чем вы.
   - Нет, сэр Джордж, я позволю себе усомниться в этом, - сказал тот. - Пойдемте, пойдемте домой.
   - Убаюкайте его, Беллами, - продолжал виконт, понимая, что добыча вот-вот ускользнет от него, и не видя способа помешать этому. - Но прежде чем вы уйдете, позвольте мне преподать вам урок, который может помешать вам вмешиваться в развлечения джентльменов в будущем.
   Сказав это, он взял стакан, стоявший у его локтя, и выплеснул содержимое ему в лицо, после чего Беллами тут же сбил его с ног.
   - Тебе это дорого обойдется! - воскликнул разъяренный виконт, поднимаясь. - Я преподам тебе урок хороших манер, мерзавец!
   - Когда и где вам будет угодно, милорд, - спокойно ответил тот. - Вы знаете, где меня найти. А теперь, сэр Джордж, нам пора.
   Толпа снова расступилась, пропуская мужчин, а затем снова сплотилась, чтобы выразить свои соболезнования человеку, которого все члены клуба боялись, но ненавидели в глубине души.
   Двое мужчин молча вышли из игорного дома и направились по темным улицам в сторону Денмарк-стрит в Сохо, где жил младший. Больше ста ярдов они прошли молча. Первым заговорил сэр Джордж.
   - О, Том, Том, что я наделал? - воскликнул он. - Я считаю себя самым несчастным человеком на земле.
   - Если бы я не остановил вас, вы бы уже давно были таковым, - сказал другой. Джордж, зачем вы вообще играете, а если играете, то почему с этим человеком? Вы же знаете, что это смертельно!
   - Я был дураком, - ответил Джордж. - Но я больше никогда так не поступлю. Даю вам слово, что это так. Но, Том, вы не должны с ним встречаться. Он так же искусен в обращении со шпагой, как и в игре в кости. Я никогда не прощу себе, если что-нибудь случится с вами из-за меня.
   - Не беспокойтесь. Том Беллами может сам о себе позаботиться.
   Наконец они добрались до квартиры молодого человека.
   - Ложитесь спать, - сказал Беллами. - А я сегодня буду играть роль вашего камердинера. Я хочу поговорить с вами по важному делу.
   Они поднялись в спальню сэра Джорджа, и, пока молодой человек ложился, Беллами сидел в большом кресле у камина и разговаривал с ним.
   - Джордж, - сказал он, - вы помните, что будет послезавтра?
   - Конечно, Рождество, - ответил тот. - Я еще не все забыл, Том!
   - Нет, но я хотел спросить, не забыли ли вы, что завтра мы едем в Карстон, чтобы сопровождать сэра Джайлса и хорошенькую мисс Дороти на бал в Уэлбридж-холл в рождественскую ночь?
   - Я этого не забыл, - ответил Джордж. - Но что мне в этом толку? Дороти больше не любит меня с тех пор, как Девершем ухаживает за ней.
   - Но ее отец благоволит вам, и откуда вы знаете, что хорошенькая девушка не играет с ним против вас? Вы были влюблены с тех пор, как я себя помню.
   - Однако с тех пор, как Девершем появился на сцене и узнал, что она богатая наследница, все изменилось.
   - Но вы ее любите, Джордж?
   - Да, всем сердцем. Мысль о том, что она обманывает меня, заставляла меня играть.
   - Это не был способ вернуть ее. Но я не стану вас упрекать. Завтра утром мы отправимся в Карстон. Сэр Джайлз окажет нам радушный прием, а в рождественскую ночь вы станцуете с хорошенькой миссис Дороти у сквайра Хэкуорти, что за Холмами.
   - Но, Том, разве вы не слышали, что там будет Девершем?
   - Именно по этой причине вы тоже должны быть там. Я поддерживаю вас против него. Более того, у меня есть план. Я знаю о его светлости больше, чем весь мир, и, если все пойдет хорошо, в рождественскую ночь я докажу это.
   - И что же вы знаете?
   - Я вам потом расскажу, а пока помолчу. А теперь - спокойной ночи. Встретимся завтра в полдень в "Розе и Короне" и поедем вместе.
   Риджли пожелал ему спокойной ночи, после чего тот удалился.
   Кто такой Том Беллами и откуда он родом, никто толком не знал. В Лондоне его уже несколько лет знали как человека, с которым лучше всего поддерживать дружеские отношения. Он не был азартным игроком и, - как ни странно, в тот век пьянства, - пьяницей. Он знал Риджли с тех пор, как тот впервые увидел город, и сразу же проникся к нему симпатией. В результате, он провел много недель с другом в прекрасном старом загородном поместье последнего в Карстоне.
   Сэр Джайлз Моубрей был соседом Джорджа - грубоватый и добродушный старик, охотник до мозга костей. С тех пор как умер отец молодого человека, он охотился с гончими, и его привязанность к Джорджу была столь же решительной, как и мнения, в которых он высказывал ее.
   - Разве я не знал его отца и деда раньше? - Он ревел, колотил кулаком по столу, пока его кроткая женушка не тряслась, как желе. - А если и так, разве этого недостаточно для тебя? Черт бы побрал эту женщину! А чего ты хочешь еще? А тут еще Долли шастает с ним, как будто эта девка сама не знает, что у нее на уме, вместо того чтобы быть моей дочерью с головой на плечах! Безмозглая крольчиха! К черту такую глупость!
   По правде говоря, хорошенькая мисс Долли действительно имела свое мнение, и в кои-то веки оно совпадало с мнением ее отца. Она любила красавчика Джорджа Риджли с тех пор, как он был маленьким мальчиком, а она - крошечной малышкой, наблюдавшей за ним с рук няни. Но тот факт, что он предпочитал Лондон ее обществу, и множество диких историй, которые доходили до деревни о его делах там, заставили ее быть немного прохладной к нему, когда они в последний раз встречались. Что же касается пресловутого виконта Девершема, то она не хуже его знала, что он ищет ее руки только ради денег, а когда получит их, то бросит ее, как поношенную перчатку. Более того, ее отец ненавидел этого печально известного пэра так же откровенно, как и она, и поклялся, что скорее увидит ее в могиле, чем замужем за таким человеком. Он ненавидел его больше, чем молочай, если такое вообще возможно.
   В полдень, на следующий день после приключения, описанного в начале моего рассказа, то есть в канун Рождества, Том Беллами и сэр Джордж Риджли встретились по предварительной договоренности во дворе гостиницы "Роза и Корона", недалеко от Флит-маркет, и, оседлав лошадей, отправились в путешествие за город. Воздух был прохладным, хотя светило солнце. В общем, это был как раз тот день, когда путешествовать приятно, и, пробегая трусцой по большой дороге к Кингстону, они забыли о неприятных происшествиях прошлой ночи.
   - Боже мой! - воскликнул Джордж, когда они спустились с холма и въехали в древний город. - Если бы погода всегда была такой, я думаю, мало кто из нас оставил бы деревню ради Лондона! Что скажете, Том?
   - Боюсь, мой мальчик, - ответил тот, - что, как бы ни была хороша погода, Лондон всегда будет для меня на первом месте. Я ухаживал за великим городом, как влюбленный ухаживает за своей девушкой, а она, в свою очередь, открыла мне свое сердце и рассказала все свои тайны. Вы, видевшие только одну сторону ее характера, не можете иметь понятия о другой. Черт возьми, это чудесное место! и с каждой неделей, проведенной с ней, я все больше влюбляюсь в нее.
   - А я, - воскликнул Джордж, - отдайте мне Пэлл-Мэлл и парк, кофейни, и пабы, и театры. Там вы видите что-то из реальной жизни!
   - Ничего! - раздраженно ответил тот. - Там вы ничему не научитесь. Если вы хотите изучать человеческую природу, вы должны выйти за ее пределы и искать там. Но было бы бесполезно говорить вам. Вас это не заботит. Но послушайте, Джордж, я скажу вам одну вещь: если бы не моя странная любовь совать нос в такие места, где другие люди не высовывают носа, ваше счастье было бы разрушено навсегда и на один день.
   - Что вы имеете в виду? Как же так вышло, что мое счастье зависит от вашей охоты в трущобах? - спросил его спутник с некоторым удивлением.
   - Я не могу сказать вам сейчас, - ответил его друг более серьезно, чем когда-либо. - Но скоро я докажу это. А теперь смотрите, вот и прекрасный участок дороги; давайте поторопимся, иначе мы будем в пути весь день!
   Наступал вечер, когда они добрались до Карстона и поехали по безлистной аллее к дому. Несколько древних слуг, - некоторые из них служили его деду, - стояли на ступеньках, чтобы встретить своего хозяина и его гостя. Одному из них они отдали лошадей и, сделав это, вошли в дом. Это было благородное старинное место, с незапамятных времен передававшееся от Риджли к Риджли по прямой линии. Смыв с себя дорожную грязь и сменив костюмы для верховой езды на более подходящую одежду, они отправились в столовую, где их ждала основательная трапеза, а вы знаете, как обедали в те дни. Однако Джордж, к ужасу своих слуг, не отдавал должного тому, что ему предлагали. Он нервничал и чувствовал себя не в своей тарелке, то и дело ерзал на стуле, отвечал своему другу невпопад и не раз поглядывал на элегантные часы, купленные в Лондоне, словно боялся пропустить назначенную встречу.
   Хотя он ничего не сказал ему на эту тему, Беллами чувствовал нетерпение своего друга. Он знал причину этого и получал немалое удовлетворение от того, что его собеседник проявлял такое рвение. Наконец, обед подошел к концу.
   - Нам пора, - сказал он. - Я уверен, что сэр Джайлз считает минуты, желая поскорее увидеть нас. Мне кажется, я даже вижу приветственную улыбку на его лице.
   Джордж ничего не ответил на это заявление. Он думал об одном очаровательном лице с нежнейшими голубыми глазами и розовыми губами, совсем не похожем на румяное, обветренное лицо старого сквайра.
   Они разошлись по своим комнатам, где, как и подобало в те дни, переоделись подобающим образом, и покинули Холл, пройдя через маленькую калитку в живой изгороди, разделявшей два поместья, и, в конце концов, оказались в обшитом дубовыми панелями холле резиденции сэра Джайлза Моубрея, которого один из них знал с детства. Хозяин встретил их на пороге шумным приветствием, в котором важную роль играли старый пойнтер, фоксхаунд и черный спаниель.
   - В столовую, молодые люди! - воскликнул старый джентльмен, от души хлопнув Джорджа по плечу. - Слуги только что вытащили пробку из второй бутылки, а это самое хорошее вино, какое только можно найти в Лондоне или за его пределами! Я вам это гарантирую. Присоединяйтесь, и мы проведем вечер вместе.
   Таким образом, вопреки своей воле, - ибо нежная музыка клавесина долетала до его ушей из гостиной, - Джордж обнаружил, что вынужден сопровождать хозяина в помещение, о котором шла речь. Впервые в жизни он оказался плохим компаньоном. В кои-то веки рассказы сквайра, - которые в прежние времена всегда его забавляли, - оказались не в состоянии вызвать на его лице даже тени улыбки. Сквайр, наконец, заметил это и по-своему оценил его молчание.
   - Старый кролик! - воскликнул он, по привычке стукнув кулаком по столу. - Если это лондонские манеры, дружище, то я предпочел бы остаться в деревне. Но на днях мне принесли известие, что сэр Джордж Риджли находится в первых рядах всевозможного веселья. Не было никого, кто мог бы рассказать историю лучше или выпить бутылку суше. Но что я вижу? Ваше лицо сейчас такое же скорбное, как у священника в Великий пост!
   - А кто в этом виноват, сэр Джайлз? - сказал Беллами, приходя на помощь другу. - Только вы сами!
   - Я? - выдохнул сквайр. - Объяснитесь, Беллами!
   - Госпожа Дороти - ваша дочь, не так ли? - спросил тот со значением. - Позвольте Джорджу оставить нас ради женского общества, и я ручаюсь, что на его лице появится улыбка, когда вы увидите его в следующий раз. Кроме того, у меня к вам важное дело, сэр Джайлз, и его нельзя откладывать. И, испросив прощения у нашего друга, я должен сказать его вам наедине.
   - Тогда пусть идет к женщинам, - сказал сквайр. - А я послушаю, что вы скажете.
   Джордж, не теряя времени, поймал его на слове и, пройдя через холл, направился в дамскую комнату.
   Когда он вошел, его приветствовала пара милых, застенчивых глаз, а стройная, изящная фигура сделала реверанс почти до пола. Сначала он взял руку матери и склонился над ней в придворном почтении, потом - дочери. И какая это была красивая рука! После этого он сел и, по просьбе леди Моубрей, угостил их городскими новостями. Исчерпав эту тему, он уговорил хорошенькую госпожу Дороти спеть ему, аккомпанируя себе на клавесине. Они обсуждали бал, который должны были посетить на следующий вечер, вспоминали былые дни; и когда к ним присоединились Беллами и сэр Джайлз, - последний слегка пошатывался, - он с трудом заставил себя поверить, что прошло два часа с тех пор, как он вошел в комнату.
   В те дни не так задерживались с визитами, как мы - в наши. По этой причине, едва стемнело, Том Беллами и Джордж отправились в роскошной карете последнего в жилище сквайра Хэкуорти за Холмами. Хотя расстояние было меньше семи миль, им потребовалось больше полутора часов, чтобы добраться туда, и даже тогда они прибыли как раз к большому ужину, который должен был предшествовать балу. И что это была за еда! Если бы мы с вами, любезный читатель, взялись за это дело, какой бы нам, вероятно, пришлось оплатить счет от врача!
   Сначала была кабанья голова, тушка павлина, телячья голова, пара молочных поросят, индюшки, гуси и каплуны без числа, говядина, а что касается пудингов, - но тут моя описательная способность подводит меня, и я готов признаться, что не в состоянии перечислить все хорошее, от чего стонал длинный дубовый стол.
   Позже, когда джентльмены допили вино и столы были убраны, музыканты заняли свои места на галерее, и начались танцы.
   Не прошло и нескольких минут, как в комнате послышалось какое-то движение, и вскоре появились сквайр и пресловутый виконт Девершем, в сопровождении щеголеватого субъекта, которого он только что представил Хэкуорти под именем Берроуза.
   - Он имеет несчастье быть одним из моих старых друзей, сквайр, - пояснил виконт. - Поскольку сегодня он потребовал моего гостеприимства, мне пришлось выбирать между тем, чтобы взять его с собой сегодня вечером или остаться самому. Я набрался смелости и выбрал первый из двух вариантов. Боюсь, я поступил неправильно!
   Но сквайр и слышать не хотел никаких извинений.
   - Я польщен присутствием вашего друга в моем доме, милорд, - ответил он. - Если мистер Берроуз будет чувствовать себя как дома, ничто не доставит мне большего удовольствия.
   - О Господи! Я вам обещаю, что он это сделает, - сказал пэр. - Он общительный парень, этот Берроуз.
   С этими словами он удалился и принялся обыскивать комнату, пока не нашел наследницу дома Моубрей в нише, где она сидела рядом с сэром Джорджем. Он отвесил ей изысканный поклон и небрежно кивнул ее собеседнику.
   - Я думал, что свечи давали мрачный свет в зале, вон там, - начал он, - но я не понимал, - пока не нашел вас, - что это было, потому что госпожа Дороти удалилась в уединение.
   - Вы говорите мне комплимент, которого я не достойна, мой господин, - сказала Дороти, боявшаяся его так, как птица боится кошки.
   - Нет, это было бы пустой тратой драгоценного времени, - возразил тот, - когда весь мир может сам видеть истину. Могу ли я соизволить просить вашей руки для менуэта, который сейчас начнется?
   Хотя девушка с радостью отказалась бы, она не видела способа сделать это. Дороти встала и, сделав реверанс сэру Джорджу, позволила виконту проводить себя туда, где ожидали танцоры.
   Когда танец закончился, он повел ее в переднюю. Что он сказал ей там, никогда не будет известно, так как она решительно отказалась говорить об этом. Однако факт остается фактом: когда она вернулась в бальный зал, ее бледное лицо казалось застывшим. Что же касается самого виконта, то он отправился в комнату сквайра, где выпил достаточно, чтобы затуманить мозги двум мужчинам, но этого количества было достаточно, чтобы он почувствовал себя готовым к любому злодейству, которое могло произойти.
   "Она мне отказала, - пробормотал он себе под нос. - Ну что ж, посмотрим, как она запоет завтра. Если этот молодой идиот Риджли вмешается, он горько об этом пожалеет".
   Когда Джордж увидел, до какого состояния довел ее разговор с пэром, он был готов немедленно отомстить его зачинщику. Поэтому он отправился на поиски Беллами и заговорил с ним на эту тему.
   - Не здесь, милый мальчик, - сказал этот джентльмен. - Подождите немного и сделайте то, что я вам скажу, и вы будете отмщены. Я вам это обещаю.
   Вскоре после полуночи виконт и его спутник попрощались со сквайром Хэкуорти и его супругой и удалились. Им предстояло вернуться в Лондон, и они хотели воспользоваться полнолунием, объяснил первый. Когда часы пробили два, Беллами отправился на поиски Джорджа. Он нашел его сидящим с хорошенькой Дороти в алькове, где Девершем обнаружил их полтора часа назад.
   - Можешь меня поздравить, Том, - крикнул Джордж. - Моя милая Дороти обещала стать моей женой.
   Беллами сердечно поздравил его, а затем велел ему удалиться. Тот неохотно согласился на это, но при условии, что они встретятся завтра рано утром.
   - Что тебе от меня нужно, Том?
   - Не задавай вопросов, и увидишь сам.
   Они попрощались с хозяином и хозяйкой и отправились на поиски своих плащей. Обнаружив их, они направились в переднюю часть Холла, где их ожидала карета.
   - Но это не моя карета! - воскликнул Джордж. - Это экипаж сэра Джайлза.
   - Садитесь, мой мальчик, и попридержите язык! - раздался из кареты голос ее владельца. - Мы знаем, что делаем, поверьте нам!
   Удивляясь все больше и больше, молодой человек сделал так, как ему было приказано, и тяжелая повозка покатилась по подъездной аллее. Через некоторое время они оставили деревню позади и начали подниматься по склону. На полпути к вершине холма Беллами достал несколько белых плащей и велел Джорджу завернуться в них, следуя его примеру. Джордж был озадачен еще больше.
   - Ты сказал, что это случится по эту сторону рощи, Том? - спросил сквайр хриплым шепотом.
   - На вершине холма, сэр Джайлз, - ответил тот. - Слушайте! Что это?
   Не успел он договорить, как чей-то голос приказал вознице остановиться. В мгновение ока Джордж все понял. Затем дверца отворилась, и в карету заглянул не кто иной, как виконт.
   - Дамы, мне очень жаль беспокоить вас в такую холодную ночь, - сказал он, обращаясь к закутанным фигурам, сидевшим перед ним, - но я должен просить вас выйти. Здесь меня ждет карета, и в ней мы отправимся дальше. Завтра к полудню, моя прелестная госпожа Дороти, вы станете леди. Пожалуйста, выходите.
   Том Беллами, сидевший ближе всех, немедленно сделал то, что ему было приказано, и Джордж, который минуту назад держал в руке пистолет, последовал его примеру. Сквайр вылез последним.
   - Ба! Что это? - воскликнул изумленный виконт, когда молодые люди сбросили с себя плащи.
   - Это значит, что ваш план провалился, милорд, - спокойно сказал Беллами, направляя на него пистолет. - А что касается вашего приятеля на козлах кареты, то, если он пошевелится, я всажу в него пулю.
   - Беллами, я буду у тебя в долгу! - ответил разъяренный виконт. - Я никогда не думал, что ты сыграешь со мной такую шутку.
   - Ах вы, негодяй! - воскликнул сквайр. - Похитить мою дочь, вот как? Мне бы хотелось познакомить вас с моей тростью, лорд вы или не лорд.
   - Нет, нет, сквайр, - сказал Беллами. - Прошу вас, оставьте это дело в моих руках. Я прослежу, чтобы справедливость восторжествовала, не бойтесь. Я уже в долгу перед его светлостью. Пожалуйста, Джордж, пощупайте под сиденьем кареты, там вы найдете связку шпаг.
   Джордж сделал, как ему было велено, и передал шпаги Тому.
   - Выбирайте, милорд, - сказал тот. - Вы заявили о вашем намерении поквитаться со мной. Я предоставляю вам такую возможность. Ваш друг Берроуз, или джентльмен Джек, как его чаще называют, может быть вашим секундантом, если не сочтет более благоразумным сбежать. Сэр Джордж Риджли будет моим.
   - Я не буду драться с вами сейчас, - ответил пэр. - Встретимся завтра в парке, и я доставлю вам удовольствие.
   - Сейчас или никогда, милорд, - ответил Том. - Луна дает достаточно света, а если и нет, то для одного она так же хороша, как и для другого. Пойдемте, вот удобное место! Приступим.
   Но тот все равно отказался. Тогда Том Беллами сделал шаг вперед и ударил его по щеке.
   - Довольно! - воскликнул тот. - Я давал вам время, но теперь ваша судьба предрешена. Дайте мне шпагу и займите свое место, сэр. Вы, господа, можете засвидетельствовать, что дуэль была навязана мне, и что я убил его, защищаясь.
   Они сбросили пальто и посмотрели друг на друга в тусклом лунном свете. Несколько снежинок упало на них, когда они скрестили шпаги.
   Пять минут спустя Беллами вытирал свое оружие, а пресловутый виконт Девершем лежал мертвым на траве Холма. Его верный друг не стал дожидаться конца, но к тому времени, когда тот настал, он уже спускался с холма так быстро, как только могли нести его каретные лошади.
   Так закончился заговор с целью похищения прекрасной госпожи Дороти Моубрей. Как сказал Том Беллами Джорджу накануне: "Если бы не моя любопытная любовь к тому, чтобы совать нос в такие места, откуда другие люди не высовывают носа, ваше счастье было бы разрушено раз и навсегда".
  

СЕРЫЙ КАВАЛЕР ПЕНТЕРТОН ХОЛЛА

  
   Рождество в Пентертон Холле было чем-то вроде обряда бракосочетания, чем-то таким, чего нельзя брать в руки "понапрасну или неосмотрительно". Это был праздничный сезон, который мало кто из тех, кто участвовал в нем, когда-либо забудет. Во-первых, старый сквайр был не из тех людей, которые терпят всякую чепуху. Он приглашал вас, имея в виду, что вы должны хорошо провести время, пока вы были с ним; он приветствовал вас с тем же намерением; он заботился о вашем комфорте и развлечениях с того дня, как вы входили в его гостеприимные двери, пока вы не покидали их снова; и если, когда наступал этот печальный момент, вы уходили с мнением, что Рождество в Пентертоне было не таким, каким его описывали, что ж, тогда вы cделали то, чего до вас не делал ни один человек, и заслужили страдания как таковые. Одного взгляда на веселое красное лицо сквайра было достаточно, чтобы человек повеселел, не говоря уже о его веселом голосе и неисчерпаемом запасе анекдотов, которые все слышали раньше, но которые все жаждали услышать снова. В качестве хозяина он был один человек на тысячу, а когда вы приходите к его экономке и племяннице, хорошенькой Уинифред Дайси, ну, все, что вы можете сказать, это то, что она просто одна на миллион, и пусть кто-нибудь попробует опровергнуть мои слова. Как случилось, что сквайр так и не женился, до сих пор не объяснено; впрочем, между нами говоря, в этом деле есть какая-то тайна. В самом деле, хватает людей, которые утверждают, будто сквайр и его брат любили и ухаживали за матерью Уинифред; что младший добился успеха, и что сквайр, как человек благородный, которым он всегда был и всегда будет, действовал в соответствии со своими принципами, протянул руку сопернику и пожелал ему счастья. Когда пять лет спустя отец Уинифред встретил свою смерть на поле битвы, а его жена умерла от разрыва сердца, узнав об этом, он взял маленькую сиротку к себе и отдал ей каждую частичку своего великого сердца. Никто никогда не поймет, как сильно эта пара любила друг друга, но многие, кто остался в Пентертоне, могут рискнуть догадаться. Если бы вы послушали старого сквайра, то услышали бы самые нелепые истории о его возлюбленной. Он рассказывал вам, как, когда ей было всего пять лет, она сопровождала его в его посещениях псарни и выбирала старого Ровера и Ройстерера из пятнадцати пар или больше, и никогда не плакала и не ныла, когда огромные звери ласкались к ней и пытались положить лапы ей на плечо и лизнуть в лицо. Он рассказывал вам самые невероятные истории о ее доблести в седле, о том, как, "клянусь богом, сэр", она ездила верхом на его любимом охотнике, Нимроде, в тот день, который навсегда останется в памяти, когда собаки встретились в Розовом Утеснике, "и изрядно потоптала поле, сэр". А если рассказ будет происходить ночью, то тысяча фунтов против шести пенсов, что он закажет еще бутылку портвейна, одного из самых особенных, между прочим, и выпьет за здоровье самой милой девушки, которая когда-либо носила платье. Не думаю, что я сильно ошибусь, если скажу, что до двадцати лет она никогда не доставляла сквайру ни малейшего огорчения. Но это, к сожалению, должно было произойти, и именно это событие и составляет нашу историю. Нечего и говорить, что племянница старого сквайра Дайси вряд ли испытывала недостаток в поклонниках. На самом деле, они стекались со всех сторон, пока сквайр не начал думать, что было бы разумнее, если бы он отдал приказ, чтобы ни один мужчина не входил в его ворота без письменного разрешения от него самого. Однако, к великой радости сквайра, они неизменно уходили безутешные. Откуда им было знать, что сердце Уинифред уже отдано, и, как это часто бывает, тому самому человеку, которого сквайр меньше всего одобрял? Красивый, беззаботный Дик Беверли, разорившийся сквайр Бликсфорда, был очаровательным компаньоном, безупречного происхождения и манер. Однако в противовес этим преимуществам было хорошо известно, что он растратил свое наследство, был изгнан из Кембриджа и, как следствие, стал ужасом добродетельных матерей с дочерьми на выданье на многие мили вокруг. То, что он влюбился в хорошенькую Уинифред Дайси, казалось вполне естественным, как и для всех молодых людей, но то, что она отвечала ему взаимностью и обещала стать его женой, казалось совершенно неуместным. Тем не менее, это был факт, который, вероятно, должен был вызвать значительное количество проблем для всех заинтересованных сторон в ближайшем будущем. Однажды молодой человек собрался с духом и поехал в Холл, чтобы поговорить со сквайром. Тот терпеливо выслушал его, а затем высказал свое мнение.
   - Невозможно, - сказал он, - совершенно невозможно. О том, что вы просите, не может быть и речи.
   - Вы хотите сказать, я полагаю, что слышали обо мне все, что угодно. Что я беден, и вел себя несколько безрассудно. Я не отрицаю этого, но если я дам вам слово, что исправлюсь и не женюсь на вашей племяннице до тех пор, пока не поставлю старый дом на ноги, согласитесь ли вы принять это как достаточное доказательство моей любви и одобрить нашу помолвку?
   - Я ничего не могу обещать, - ответил сквайр. - Я могу только повторить, что то, о чем вы просите, невозможно.
   - Мольба не тронет вас?
   - Меня ничто не тронет,- ответил тот. - Я уже принял решение.
   Видя, что разговаривать дальше бесполезно, Дик попрощался с ним и в тот же вечер на тайном свидании в лесу за Холлом рассказал Уинифред о том, что произошло во время встречи. Какой-то назойливый человек сообщил сквайру о встрече, а он заговорил на эту тему со своей племянницей. Она призналась в своей любви и поклялась, что без юного Беверли жизнь ее будет пустой. Тогда сквайр вышел из себя и сказал такие вещи, о которых, уверяю вас, потом сожалел. В результате возникли недоразумение и размолвка, которая со стороны сквайра приняла форму письма к молодому человеку, в котором содержалось предупреждение непытаться искать встреч с этой дамой под страхом его, сквайра, самого сильного неудовольствия. Не прошло и месяца, как он возненавидел молодого человека так, как никогда в жизни никого не ненавидел. Само его имя стало для него синонимом мерзости. Более того, он присматривал за племянницей еще внимательнее, чем прежде, и редко выпускал ее из виду. В результате, влюбленные не смогли встречаться, и Уинифред стала выглядеть бледной, с темными глазами, а жизнь в Холле стала совсем не веселой. Не могло быть никакого сомнения, что это дело причиняло милому старому сквайру много горя. Это вовсе не был жестоким человеком. У него не было ни малейшего желания быть несправедливым, и, если бы он считал юного Беверли подходящей партией, он бы ни на секунду не задумался, чтобы встать у него на пути. По правде говоря, он мало что знал о нем лично, а то немногое, что ему было известно, рассказывали ему досужие сплетники, у которых, несомненно, были свои причины желать доказать, что молодой человек - злодей глубочайшей закалки. В одном прискорбном случае ему пришлось сказать нечто такое, что в другое время он скорее отрезал бы себе язык, чем произнес. Когда он вышел из гостиной, где состоялась беседа, и вернулся в свою комнату, Грегори, его старый дворецкий, сообщил ему, что миссис Гиббс, экономка, желает поговорить с ним.
   - Впусти ее, впусти, - сказал сквайр немного резко, потому что он был не в настроении для домашних забот. Потом добавил про себя: "Что, черт возьми, эта женщина может сказать мне?"
   Оказалось, что поручение миссис Гиббс было особого рода. Назревал внутренний кризис, и в комнате для слуг царил хаос. Выражаясь простыми словами, это сводилось к следующему: Серый Кавалер, знаменитый призрак Пентертона, который, как известно, расхаживал по двору позади дома, когда с семьей случались большие неприятности, за последнее время появлялся трижды, и его видели лакей, горничная и еще одна горничная. Лакей был доведен до состояния полного обморока, женщины - до состояния полной невменяемости. По их словам, он стоял в это время в залитом лунным светом четырехугольнике, печально глядя на дом. Затем, махнув рукой, он исчез в направлении часовни, возвращаясь к своей гробнице за алтарем. Они с негодованием отрицали всякую возможность ошибки. Они видели его большие серые сапоги, его завитые локоны, его кружевные оборки и серую бобровую шляпу, и в результате ничто не могло заставить их остаться после того, как прошел месяц, или пересечь двор после наступления темноты.
   - Ваши горничные - сборище дур, а лакей - нечто похуже! - воскликнул раздраженный сквайр, не без удовольствия подумав о том, какую историю он теперь сможет рассказать о знаменитом призраке. Однако он отослал миссис Гиббс по ее делам, а сам сел за письменный стол, чтобы написать письмо своему лучшему другу. Он рассказал ему о своих трудностях с юным Беверли, о состоянии здоровья племянницы и попросил совета. Через два дня пришел ответ, в котором старый полковник обещал сделать все возможное, чтобы изгнать роковую страсть, овладевшую хорошенькой Уинифред, и по этой причине он проведет Рождество в Холле и привезет с собой столько своих юных друзей, сколько сможет собрать. Теперь, если полковник знал одного подходящего молодого человека, он знал дюжину, респектабельность, богатство и воспитание которых он был готов гарантировать своей жизнью. Более того, он знал с полдюжины девушек необыкновенной красоты и совершенства, которые будут действовать как превосходные рапиры и заставят Уинифред проявить свой характер. С такой силой за спиной было бы действительно странно, рассуждал он, если бы они не смогли разгромить Беверли и прогнать его с поля боя, чтобы он никогда не вернулся. Хотя Уинифред протестовала против такого вторжения, необходимые приглашения были разосланы и в свое время приняты заинтересованными сторонами. Тем временем, Беверли должен был быть в Лондоне, и сердце Уинифрид было печально настолько, насколько это вообще возможно для девичьего сердца. Действительно, единственным человеком, который, казалось, наслаждался праздничным сезоном, был серый призрак сэра Майкла, которого в течение предыдущего месяца дважды видели во время его привычной прогулки. Результат был настолько огорчительным с точки зрения семьи, что вместо того, чтобы почитать его, в соответствии с воспитанием, сквайр стал смотреть на своего сверхъестественного родственника как на досадную помеху, уступающую только самому Беверли. Хотя он и утверждал, что все это выдумка, а те, кто утверждал, что видели привидение, должно быть, видели его во сне, я думаю, что он был не более расположен посещать двор ночью, чем сами служанки. Более того, он ограничивал свои визиты в часовню дневными часами и с нетерпением ждал того времени, когда прибудут его гости, и тем самым создадут отвлекающий маневр.
   Наконец наступил великий день, и все были заняты встречей поездов и доставкой гостей в Холл. Остролист и омела украшали коридоры, большие поленья трещали в каминах, везде царило веселье. Сквайр, судя по всему, был само веселье. Он оказывал теплый прием каждому новоприбывшему, шутил с мужчинами и целовал девушек. Семена многообещающего флирта были посеяны за послеобеденным чаем, и к тому времени, как прозвучал гонг к ужину, все были веселы, как брачный колокол. И в самом деле, только поздним вечером, когда появились подсвечники в спальнях, настроение гостей омрачилось. Тогда одна молодая леди, более смелая, чем остальные, повернулась к сквайру и спросила, правда ли, как сказала ей горничная, что в последнее время Серый Кавалер появлялся слишком часто?
   Сквайр изумленно уставился на нее. Безрассудство молодой леди ошеломило его. Как правило, о Сером Кавалере никогда не упоминали, разве что затаив дыхание, и никогда, даже случайно, в течение часа перед сном. Он заметил также, что рука Уинифред дрожит, и что она смертельно побледнела. Он вспомнил, что она всегда очень боялась призрака, и его доброе старое сердце потянулось к девушке по этой причине, а может быть, если говорить правду, и по другой. Он прекрасно знал, что она любит молодого Беверли, и был глубоко огорчен тем, что ему выпало на долю разойтись с ней во мнениях относительно достоинств ее избранника. Однако, поскольку дело обстояло так, он не мог отступить, и, соответственно, он был вынужден не только позволить ей страдать, но и страдать самому. Он вспомнил об этом, когда гости разошлись по своим спальням, а они с Уинифред стояли у подножия большой лестницы и прощались. Его старое сердце было встревожено, и ему не стало легче, когда Уинифрид обняла его за шею и сказала:
   - Вы были так добры ко мне, а я так плохо отплатила за вашу доброту. Вы никогда не узнаете, как я вам благодарна за все это.
   - Ах, ах, - сказал сквайр, - не говори глупостей, девочка. Беги в постель, а утром спускайся к завтраку с розами на щеках.
   Он заметил, что девушка тяжело вздохнула, когда повернулась, чтобы подняться наверх, и начал подумывать, не окажется ли юный Беверли, - если его немного поощрить, - лучше, чем он ожидал, и не следует ли дать ему шанс. Это навело его на мысль о дорогом покойном брате и о матери Уинифред, которые в эту самую минуту, возможно, наблюдали за ним и вздыхали по поводу его обращения с их осиротевшим ребенком. Поэтому он испустил еще один тяжелый вздох, еще более печальный, чем первый, и сопровождал старого Грегори, пока тот запирал окна и двери, с еще более печальным сердцем, чем когда-либо. Однако не прошло и двух часов, как он улегся на свою кушетку, - он провел их без сна, - как до его ушей донесся безошибочный щелчок железной щеколды во внутреннем дворике. Что бы это могло значить? Он вскочил с кровати и поспешил к окну. Он успел как раз вовремя, потому что там, пересекая открытое пространство, стояла высокая серая фигура в костюме Кавалера. Ночь была морозная, и луна светила так холодно и ясно, что каждая деталь его костюма была отчетливо видна, даже завитые локоны и длинные серые сапоги. Впервые в жизни сквайр смотрел на призрак, появление которого должно было предвещать смерть или несчастье его семье. Но вдруг что-то показалось ему странным, и, увидев, как фигура исчезла за маленькой дверью в часовню с другой стороны, он отошел от окна и начал одеваться. Затем, взяв свечу, он вышел из своей комнаты и отправился на осмотр. В доме было темно и тихо, как в могиле. Он, однако, не колеблясь, двинулся дальше, миновал бильярдную, свой кабинет, пока не добрался до двери в длинном коридоре, которая вела в саму часовню. Оказавшись там, он задул свет и тихо открыл ее. Пробравшись внутрь, он нашел место поклонения своих предков в полной темноте, за исключением тех мест, где оно освещалось лунными лучами, проникавшими через стрельчатые окна с другой стороны. Мраморные изваяния его давно умерших родственников застыли и потемнели над их могилами, но в центре прохода стояли две фигуры, которые он ясно узнал. Одна из них - Серый Кавалер, другая - Уинифред, его племянница. Со своего наблюдательного пункта он мог ясно слышать все, о чем они говорили. Их разговор протекал примерно так.
   - Ты уверен, дорогой Дик, что говоришь правду? - прошептала девушка, которая, между прочим, обнимала Кавалера за шею.
   - Совершенно уверен, - ответил призрак Серого Кавалера. - Старик любит тебя, и хотя он мне не доверяет, будь я проклят, если окажусь таким подлым грубияном, что увезу тебя и разобью ему сердце, пока есть шанс склонить его на нашу сторону. Он полюбит меня еще больше, когда увидит, как я стараюсь быть достойным тебя, и, с другой стороны, подумай, какой была бы для него жизнь здесь без тебя, маленькая женщина.
   - Хотела бы я, дорогой Дик, чтобы он узнал тебя таким, какой ты есть на самом деле. Он слышал только то, что говорили о тебе злонамеренные люди.
   - Боюсь, что они говорили обо мне не очень хорошо, - ответил тот. - Но в последнее время я немного изменился к лучшему, благодаря тебе и твоему мягкому влиянию. Но я пытаюсь исправиться, и это, по крайней мере, хоть что-то. А теперь мне пора. Ты сказала, что ночью будет бал, так что, полагаю, мне придется подождать до следующего вечера, чтобы увидеть тебя.
   - Значит, ты не можешь прийти?
   - Серый Кавалер явится по такому торжественному случаю? Если ты думаешь, что тебе удастся ускользнуть на четверть часа, я могу попытаться.
   - Я уверена, что смогу. Во всяком случае, я сделаю все, что в моих силах. Но разве это не большой риск?
   - Риск? Нисколько. В таком случае, Призрак будет виден ровно в полночь.
   Сквайр, не желая больше ничего слышать, тихонько отворил дверь, взял свечу и удалился в свою комнату, чтобы обдумать услышанное. Что касается этой конкретной ночи, то его покой вряд ли был нарушен. Утром, однако, он был другим существом; он пришел к пониманию самого себя и, следовательно, стал более светлым. Его лицо за завтраком говорило об этом. Никогда еще в Пентертон Холле не бывало такого Рождества. Сквайр словно бы стал новым человеком; за обедом он предложил всем выпить за здоровье и весь остаток дня вел себя как любезный лунатик. Наступивший вечер не обнаружил никаких изменений в его состоянии. Уинифред не знала, что и думать о его поведении. Бедное дитя, танцы этого вечера не представляли для нее никакого удовольствия. Перед наступлением сумерек сквайр вызвал полковника и двух-трех молодых людей к себе в кабинет и продержал их там больше часа. Было заметно, что когда они вышли, то, казалось, шатались под тяжестью груза огромной ответственности.
   Из всех балов, имевших место в Пентертоне, тот, который я собираюсь описать, всегда будет считаться самым замечательным. Одной из самых примечательных особенностей было то, что незадолго до полуночи полковник и вышеупомянутые молодые люди исчезли с бала, и Уинифред последовала их примеру чуть позже. Сквайра тоже не было видно.
   Едва часы на колокольне пробили двенадцать, как дверь бального зала отворилась и вошел сквайр в сопровождении племянницы. Она была очень бледна и, казалось, чем-то очень расстроена. Почти в ту же минуту дверь в дальнем конце комнаты отворилась, и вошла странная фигура, одетая по обычаю царствования Карла Первого, в сопровождении полковника и его рослых адъютантов. Увидев его, Уинифрид вскрикнула и бросилась бы к нему, но сквайр удержал ее.
   - Леди и джентльмены, - начал старик, оглядывая присутствующих, - все вы слышали о знаменитом Сером Кавалере из Пентертон Холла. В будущем вы сможете сказать, что видели его лицом к лицу, и что он вовсе не так страшен, как вам кажется. Наконец, Призрак был схвачен за пятки, и, говоря это, я должен сделать вам признание. Мои дорогие друзья, я чувствую, что я очень виноват. В течение долгого времени я прислушивался к голосу общественного мнения и отказывался слышать голос любви. Мистер Беверли, вы сыграли со мной злую шутку в деле Серого Кавалера, но я уверен, что если я отдам вам руку моей дорогой племянницы, вы докажете мне, что мое доверие не было напрасным. С этого момента мы оставим прошлое в прошлом, а теперь (тут он повернулся к музыкантам) играйте, и давайте немного потанцуем.
   Конечно, все мы знали историю несчастной любви, и все мы, по крайней мере, те из нас, кто был женат, были в восторге от развязки. Лицо Уинифрид представляло собой настоящую картину, а что касается Призрака, то если Серый Кавалер и вполовину был так счастлив, как казался, когда кружил свою возлюбленную по полу бального зала, то он, должно быть, был самым веселым призраком, какой только можно было встретить на всей земле.
   Они должны пожениться через три месяца, и сквайр пригласил нас присутствовать на церемонии. Все согласны с тем, что Беверли - человек исправившийся, и если он должен быть благодарен чему-то за свое счастье, то это, конечно, счастливой мысли, побудившей его взять на себя роль Серого Кавалера Пентертон Холла.
  

НЕСЧАСТЛИВЫЙ ЧАРТОН

  
   Бедный старина Чартон - я действительно не думаю, чтобы когда-либо на свете существовал такой несчастный человек. Казалось, у него никогда ничего не получалось. Я живо помню, как он рассказывал мне: когда он был младенцем, няня уронила его на каминную решетку, что, я полагаю, объясняет этот таинственный шрам у основания шеи и между лопатками. Когда ему было пять лет, он был выброшен из повозки и пнут ослом, получив шрам на макушке, на котором волосы никогда больше не росли.
   Ему было от семи до восьми лет, когда мы познакомились в женской школе-интернате на южном побережье Англии. Он был красивым мальчиком, высоким для своего возраста и полным животной энергии, как яйцо - мяса. На самом деле он попадал в беду утром, днем и ночью. Более того, его редко не разоблачали и не наказывали за его шалости. Дама смотрела на него, как на головешку, которую нужно выхватить из огня, и я совершенно уверен, что за всю свою школьную карьеру не видел, чтобы мальчика пороли сильнее, чем его, неделю за неделей. Из академии Девы Марии мы перешли в общественную школу, где моего друга постигла та же незавидная участь. Он ничего не мог сделать правильно. За всю свою жизнь я ни разу не встречал человека, которому так не везло. Если будет разбито стекло, вы можете быть совершенно уверены, что это сделал мяч Чартона; пусть мальчик опоздает на перекличку или будет пойман за нарушение правил, - Чартон будет самым заметным преступником в списке. Помню, как-то раз кто-то принес "Мичмана Изи" ("Midshipman Easy" в карманном издании) в часовню и, дочитав, передал другу. Излишне говорить, что он был перехвачен на половине дороге и, конечно же, в руках Чартона. За это гнусное преступление его на следующее утро крепко выпороли. Некоторое время спустя он поступил в Оксфорд, и его выгнали оттуда в первый же семестр - на основании косвенных улик. Конечно, проступок не был целиком его виной, но он оказался крайним, поэтому отправился домой. Это был последний раз, когда я видел его.
   Среди других воспоминаний, которые я сохранил, был отъезд в те места, какие миссис Гранди назвала бы "Чужими краями", что в переводе означает, в моем случае, штат Делата в Южной Америке; именно тогда состоялась моя последняя встреча с моим старым другом. Он провожал меня на Ватерлоо и чуть не плакал, прощаясь. Это, однако, не помешало ему уронить на платформу часы, чрезвычайно ценные, которые он с обычной своей небрежностью носил без цепочки, - разбив стекло, помяв футляр и сильно повредив механизм.
   - Господи помилуй, - сказал он почти со стоном, - какой же я несчастный! Эти часы принадлежали моему деду и были подарены мне моей старой тетей Джейн, которая живет в Сомерсетшире. Она сказала, когда давала их мне, что если я когда-нибудь причиню им вред, она вычеркнет меня из своего завещания. Сегодня вечером я иду к старой леди, и первый вопрос, который она мне задаст, будет о них.
   Как выяснилось позже, она действительно спросила его о часах, в результате чего он потерял десять тысяч фунтов.
   Тогда мне и в голову не приходило, при каких обстоятельствах я увижу своего старого школьного товарища. Опыт, однако, должен был научить меня, что, каковы бы ни были эти обстоятельства, они не будут благоприятными. Но случилось так, что я уже не надеялся увидеть его снова. По этой причине, когда я получил известие, что он находится в Делате, что он сражался во время революции с повстанческими силами, а также что он в настоящее время заключен в крепость Ла-Кастро, в пятидесяти милях от побережья, и что он должен быть расстрелян в течение сорока восьми часов, и по этой причине желает видеть меня, я едва мог поверить, что правильно расслышал. У нас в Республике уже больше года были бурные времена, и все, я думаю, - когда я говорю все, то имею в виду каждого здравомыслящего гражданина, - были рады, что революция подошла к концу. Конечно, только в соответствии с обычным везением Чартона он должен был связать свою судьбу с проигравшей стороной, особенно когда ее дело стало абсолютно безнадежным; и больнее всего было узнать, что ему предстоит заплатить своей жизнью за собственную глупость. Как только я услышал новости, я вызвал управляющего в свой кабинет и сказал ему, что намерен отправиться в Ла-Кастро, не теряя времени. Однако перед этим я побеседовал с английским консулом, чтобы выяснить, можно ли что-нибудь сделать для спасения моего несчастного друга. Он заверил меня, что уже навел справки, и что правительство сообщило ему, - сделать ничего нельзя. Дело было совершенно ясным, Чартон был пойман с поличным, и закон должен был быть исполнен.
   - Но разве президент не может помиловать его?
   - Президент ничего не может сделать, - ответил мой спутник. - Несчастный Чартон увяз слишком глубоко. Он был замешан в одном или двух других предприятиях, которые также оказались неудачными, и за каждое из них наказание - смерть.
   - Он всегда был таким, - заметил я. - Я знаю его двадцать лет и никогда не видел, чтобы Фортуна относилась к нему по-доброму.
   Час спустя я уже ехал в столицу с самым печальным поручением, какое мне когда-либо приходилось выполнять. Всем, кто путешествовал по стране, известно, что поезда не отличаются особой скоростью, и поэтому я добрался до места назначения только поздно вечером. Первое, что я сделал по прибытии, это поспешил в резиденцию военного губернатора, чтобы узнать у него, нельзя ли что-нибудь сделать для моего несчастного друга. Я уже давно знал его как приветливого и очень вежливого пожилого джентльмена.
   Он и на этот раз выслушал все, что я ему сказал, с величайшим терпением. Когда я закончил, он заверил меня, что, как бы он ни сожалел об этом, совершенно невозможно, чтобы человек, о котором идет речь, был помилован. Все было бы совсем по-другому, сказал он, если бы Чартон не принимал столь заметного участия в восстании. В качестве примера можно привести видных преступников, и мой друг будет одним из них.
   - Сеньор Чартон, мой дорогой сэр, - сказал в заключение губернатор, - кажется, решительно несчастлив. Он присоединился к мятежникам в самый неподходящий момент, он стал членом их самого неудачливого полка, и теперь он готов отдать свою жизнь ради принципов, от которых, - я совершенно уверен, - он отказался бы первым, если бы они были представлены перед ним надлежащим образом.
   Похоже, все были того же мнения, что и я, относительно удачи бедняги.
   Получив разрешение посетить тюрьму, я поблагодарил губернатора и покинул его резиденцию, чтобы вернуться в свою гостиницу. Если что-то и можно было сделать, то у меня оставалось еще около тридцати часов. Я сказал себе, что если Чартон и умрет, то не из-за недостатка рвения с моей стороны. Мне нет нужды добавлять, что я провел самую ужасную ночь, и нет необходимости говорить, что на следующее утро я как можно раньше явился в форт, в котором был заключен Чартон. Это был первый раз, когда я миновал его мрачные врата, и я сделал это с содроганием.
   За моей спиной лязгнули большие ворота, и, когда я предъявил распоряжение губернатора, меня провели через площадь к небольшому зданию в дальней стороне. Это было то самое место, где содержались восемь осужденных.
   Три двери были отперты и распахнуты настежь, после чего меня пригласили войти. На кровати у правой стены сидел человек, и когда он поднял глаза и увидел меня, то поднялся, с радостным криком приветствия.
   - Мой дорогой друг, - сказал Чартон, - потому что это был он, - пожимая мне руку, - это очень любезно с вашей стороны. Вы, должно быть, подумали, что я ужасно беспокоюсь из-за того, что послал за вами, когда у вас, наверное, было много более важных дел. Дайте мне хорошенько вас рассмотреть. Кажется, с нашей последней встречи прошло целое столетие.
   В любое другое время я непременно назвал бы ему точное число прошедших лет, будучи в этом вопросе несколько разборчивее. Но как бы то ни было, в горле у меня стоял ком, который какое-то время мешал мне заговорить. Один только вид его лица вызывал в памяти воспоминания о былых временах. Казалось, он мало изменился. Он был так же откровенен и красив, как и тогда, когда я прощался с ним при Ватерлоо; его настроение было таким же жизнерадостным, как и раньше.
   - Дик, - пробормотал я, чувствуя, что в любой момент могу сломаться и выставить себя полным дураком, а потом добавил: - Бедный старина Дик!
   - Дружище, - ответил он, хлопнув меня по спине, - мне очень приятно снова взглянуть на вас. Подойдите и сядьте. Помещение не слишком велико, но прием настолько теплый, насколько это вообще возможно. - Мы сели на кровать, и он продолжил: - А теперь давайте поговорим. Вы, конечно, знаете, что мне конец.
   Я кивнул. Я не мог заставить себя говорить. Он был куда смелее, чем я!
   - Да! Завтра на рассвете меня расстреляют. Каким же дураком я себя выставил! Другого такого поискать. Но, как вы помните, мне никогда не везло. Впрочем, на этом все и кончится, так что больше мы об этом говорить не будем. А теперь расскажите мне о себе. Я слышал, что вам повезло больше.
   У меня не было никакого желания говорить о себе, и я так и сказал. Я сказал ему, что был у властей и сделал для него все, что мог. Он добродушно рассмеялся.
   - Это было очень мило с вашей стороны, старина, - ответил он. - Но, благослови вас Господь, они меня не отпустят. Впервые в жизни меня будут ставить в пример. Конечно, мысль о том, чтобы быть казненным, не очень-то приятна, но таково мое счастье, и я не должен жаловаться.
   Я спросил, не могу ли я что-нибудь сделать для него в Англии, и получил несколько посланий, которые обещал непременно передать. Через час я ушел от него, пообещав вернуться во второй половине дня. Когда я это сделал, он был так же весел, как всегда, очень благодарен мне за то, что я пришел, и размышлял о том, что должно произойти завтра, с такой невозмутимостью, как будто его это нисколько не волновало. Я выразил желание остаться с ним на ночь и быть рядом до последнего, но он и слышать об этом не хотел.
   - Нет, старина, - сказал он, - я не могу этого допустить. Это может сломать меня, а я хочу пойти туда утром, как подобает английскому джентльмену. Да благословит вас Бог за то, что вы предложили, но я бы предпочел, чтобы вас здесь не было. Скажите им дома, что я думал о них, и что, хотя я был паршивой овцой в семье, я любил их до последнего.
   Не скрою, что в этот момент я совсем расклеился. Он обнял меня за шею и нежно похлопал по плечу.
   - Не унывайте, старина, - сказал он. - Не принимайте это так близко к сердцу. Как я уже сказал, это целиком моя вина. Я неудачно бросил свой жребий, и вот результат. Помните, как в школе говорили: "Удача Чартона"? Мне просто опять повезло. Но, может быть, все изменится: крыша обрушится сегодня ночью и убьет меня, или мое сердце не выдержит до утра. Но, увы! Удача не повернется ко мне лицом. Что ж, спокойной ночи, дорогой старый друг, и до свидания. Тысяча благодарностей за то, что пришли! Это принесло мне огромную пользу!
   Если бы не стражник, который проводил меня к воротам, не думаю, что нашел бы их.
  

* * *

  
   Так уж случилось, что удача все-таки улыбнулась Чартону. В ту ночь кто-то или какие-то люди, кто или сколько, - неизвестно, вдохновленные, вероятно, надеждой освободить осужденных или, по крайней мере, отомстить за них, подорвали ту часть крепости, в которой они были заключены. В результате была взорвана стена и один конец здания. Один заключенный был тяжело ранен, шестеро получили легкие ранения, а восьмой, чья камера находилась ближе всего к шахте, был убит мгновенно. Чартон, как ему самому хотелось бы, и был тем восьмым!
   Он, наверное, сказал бы, что его смерть была единственной удачей, случившейся с ним в жизни.
  

ЧТОБЫ ОТСТОЯТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ

  
   Приговор военного трибунала, должным образом оглашенный, гласил следующее:
   "Моряк Уильям Джон Бейлз за пьянство, неподчинение приказу и нанесение побоев вышестоящему офицеру приговаривается к одному году тюремного заключения, по отбытии которого он должен быть уволен из Флота Ее Величества".
   К моему несчастью, я увидел заключенного на вокзале по пути в Морскую тюрьму, где он должен был отбывать наказание. Это был невысокий, коренастый человек с тяжелым бульдожьим лицом, глазами, выглядывающими из-под густых бровей, а также губами и подбородком, которые рассказывали свою собственную историю, и, возможно, немного больше. Несмотря на свое незавидное положение, Бейлз не казался подавленным ни в малейшей степени, но шутил со своим сопровождающим, как будто они вместе отправлялись на праздничную прогулку. Потом подошел поезд, он вошел в него, помахал рукой старому другу, и с этого момента я думал, что никогда больше не увижу его и не услышу о нем. Я надеялся, что в тюрьме он будет вести себя прилично, в свое время его выпустят, а потом он устроится на берегу и заживет спокойной респектабельной жизнью. Собственно говоря, впоследствии я узнал, что он ничего подобного не сделал, но получил дополнительный срок заключения за то, что ударил одного из служащих тюрьмы, а другой - за решительную попытку бежать.
   Из того немногого, что я слышал о Бейлзе, можно заключить, что он обладал чрезвычайно сложным характером. В исполнении своих обязанностей он достиг мастерства выше среднего. Он неплохо разбирался в навигации и, что еще более странно для человека с такой жестокой натурой, был страстным любителем астрономии. При случае он ухаживал за больным товарищем с грубой добротой, спас три жизни при особо опасных обстоятельствах и, как известно, принял на свои плечи наказание врага - и оно было не из легких! Выпивка, однако, привела его к гибели. К несчастью, он был подвержен периодическим выходам из строя, и когда одно из подобных состояний брало над ним верх, он, - как слишком хорошо знали его товарищи по кораблю, - не мог удержать себя в руках, и горе тому, кто пытался образумить его или помешать ему. Как стало известно военно-морской полиции, шесть человек пострадали, когда он вдруг почувствовал боевой настрой, а в другом случае - было записано, что не менее десяти доблестных военно-морских и гражданских полицейских старались изгнать его из гостиницы, в которой он укрылся. Очевидец этого дела уверял меня, что к тому времени, как они разбили стеклянные двери гостиницы, вырвали с корнем фонарный столб, и перекатывались друг через друга на проезжей части, потребовался бы сам "Старый Ник", чтобы сказать, кто из них полицейский, а кто заключенный.
   Дело, приведшее к тюремному заключению, упомянутое в начале этой истории, было особенно гнусным. Бейлз вернулся из рождественского отпуска, и этот отпуск он провел еще более буйно, чем обычно. В результате, он поднялся на борт корабля в состоянии, не допускающем никаких сомнений. В результате он был готов ко всему, что происходило в форме злодейства. Резкое слово офицера вызвало у него ответную реплику, далеко не соответствовавшую его внешности и происхождению; за этим последовал удар. Результат военного трибунала вам уже известен.
   Через десять дней после встречи с Бейлзом на вокзале я уехал из Англии на Дальний Восток с миссией, имевшей некоторое политическое значение. В течение трех с лишним лет я перемещался взад и вперед между Севером Китая, Кореей, Гонконгом и Японией, пока мне не надоело жить в поездах, и я почувствовал, что охотно откажусь от всех преимуществ, которые принесут мои труды, чтобы снова вернуться домой. Люди могут говорить о красоте Дальнего Востока и о прелестях посещения новых земель, но, на мой взгляд, вы можете получить их слишком много. Что касается меня, то дайте мне милую старую Англию, хотя бы это была угольная шахта на йоркширской пустоши или незатейливые прелести эссекской фермы.
   А теперь перейдем к любопытной части истории, которую я намереваюсь вам рассказать. Я думаю, вы признаете, что она и впрямь любопытна, когда выслушаете меня.
   В то время, о котором я собираюсь рассказать, я находился в Ханое, чтобы обсудить одно дело, требовавшее самого деликатного обращения, какое только можно себе представить. Покончив с этим, я вернулся на пароходе в Хайфон, где надеялся получить билет до Кантона, который мне необходимо было посетить до возвращения в Гонконг. К моему ужасу, когда я добрался до порта Тонкин, там не оказалось ни одного судна, которое я мог бы использовать. Это было более чем досадно, потому что из всех мест в мире Хайфон - последнее, в котором хотелось бы задержаться надолго.
   Сняв номер в главной гостинице, я устроился так, чтобы терпеливо, - насколько это было возможно при данных обстоятельствах, - ждать прибытия судна, такого, как я хотел. Однако, моя звезда все-таки оказалась на восходе, потому что, когда я пробыл там меньше десяти часов, появился маленький пароход. После наведения справок мне сообщили, что он направляется в Шанхай. Похоже, он занималась каботажным промыслом, который, судя по его размеру и внешнему виду, не был особенно прибыльным. Через четверть часа после получения этой новости я уже был на борту и беседовал со шкипером. В тот момент он был пьян или, по крайней мере, мне так показалось. Однако он заявил, что вполне согласен отвезти меня в Кантон, и сумма денег за проезд была соответственно согласована между нами. Радуясь тому, что я выбрался из Хайфона, я без промедления погрузил свои вещи на борт, и через три часа после прибытия судна мы отправились в путешествие, которому суждено было стать одним, если не самым, насыщенным событиями в моей жизни.
   "Уильям и Эдвард Хайке", как его несколько странно называли, ни в каком смысле этого слова нельзя было назвать хорошим пароходом. На самом деле это было самое ветхое судно, какое я когда-либо видел. Он был настолько прогнившим и залатанным, что, как сообщил мне старший помощник, "вы могли проткнуть его пальцем где угодно, от носа до кормы". Он весил не больше пятисот тонн, а его каюты были такими же ветхими и неприглядными, как и само судно. Кроме того, на корабле была совершенно неадекватная команда, и, судя по тому, что я видел, я пришел к выводу, что с большим количеством доковых крыс мне никогда не приходилось выходить в море. Единственное, что меня устраивало, - это запертая стойка для ружей в кают-компании. Я слышал о пиратах, наводняющих Тонкинский залив, и, поскольку нам предстояло плыть этим путем, я испытал большое облегчение, обнаружив, что мы готовы к встрече с ними. В этом прозаическом девятнадцатом веке для многих может стать неожиданностью узнать, что пираты все еще существуют. Тем не менее, это факт, и да поможет Бог человеку, попавшему в лапы отъявленных негодяев из нижней части китайского побережья.
   "Уильям и Эдвард Хайке" оказался таким же несуразным, как и его имя, и вскоре я обнаружил, что его двигатели находились в таком же состоянии, как и он сам. Лучший ход, которого могли добиться от него кочегары, был восемь-девять узлов. Должен добавить, что на борту ходили слухи, будто, когда что-нибудь нуждалось в ремонте, такой ремонт производился с помощью пластыря и веревки. В результате только на третий день после полудня мы достигли бухты Ахлонг, дома и пристанища самых отпетых негодяев между Сингапуром и Беринговым проливом.
   Как раз когда наступила ночь, и я в тысячный раз повторил свое желание быть где угодно, только не там, где я нахожусь, в кают-компанию явился главный механик (мы ужинали) и сообщил нашему капитану, - который, поскольку это была особенно опасная часть побережья, находился более чем обычно под воздействием спиртного, - что двигатели сломались, и что мы не сможем продолжать путь по крайней мере шесть часов. Капитан отправил его в более жаркое место, чем его собственная кочегарка, а затем смешал себе стакан грога. Он больше не заботился ни о своем корабле, ни о чем другом.
   - Теперь, - сказал шотландский механик, обращаясь ко мне, - я беспокоюсь не о двигателях, а о проклятых пиратах. Я знаю этот берег, парень, и, заметь, я скорее вышибу себе мозги, чем попаду в их руки.
   Я был того же мнения, и мы вместе поднялись на палубу, чтобы обсудить ситуацию со старшим помощником. В результате мы решили вооружить экипаж и пассажиров и, пока главный механик работал с двигателями, следить, чтобы нас не застали врасплох. Днем в отдалении виднелись подозрительные джонки, и мне, со своей стороны, все это совсем не нравилось.
   Не могу сказать, что я был хоть сколько-нибудь утешен, когда ко мне подошел пассажир с третьей палубы, дородный, некрасивый малый, и высказал свое мнение, что "нам лучше быть наготове, чтобы до утра нам не перерезали глотки". Когда он закончил говорить, я наклонился вперед и пристальнее вгляделся в его лицо. И тут мне пришло в голову, что я уже где-то его видел, но, хоть и напрягал мозги, никак не мог сообразить, где именно. Это был мужчина лет сорока пяти; его лицо было обезображено огромным шрамом, который начинался высоко на лбу и заканчивался в полудюйме от подбородка. Вдобавок к этим пятнам у него был сломан нос, а на верхней губе виднелся белый шов, свидетельствовавший о том, что ее когда-то прорезали. Хуже всего было то, что от мужчины подозрительно пахло ромом.
   Через полчаса, когда уже совсем стемнело, мы заняли оборонительную позицию. Винтовки и абордажные сабли были выданы как пассажирам, так и экипажу, а я дополнил свое военное снаряжение револьвером, который всегда носил с собой. Капитан лежал без сознания в своей каюте, не в силах принять участие в защите своего корабля.
   Шел час за часом, работа в машинном отделении не прекращалась. Механику постоянно задавали вопросы, но на каждый он давал один и тот же ответ, который сводился к тому, что он "делает все, что в его силах, и что ни один человек на свете не может ожидать от него большего".
   Наконец пробило восемь склянок (полночь), однако, по причинам, которые вполне понятны, сам колокол промолчал. Из-за дьявольского шума, исходившего от двигателя, невозможно было услышать ни звука, и все же мы знали, что сам факт его продолжения представляет для нас величайший риск.
   - Ну, парень, этот шум подсказал бы им, где нас искать, даже если бы мы прятались посреди ада, - сказал человек, чье лицо я так старался узнать. - Несколько минут назад мне показалось, будто я слышу, как они приближаются. Если мы не поостережемся, они окажутся на борту раньше, чем мы узнаем, где находимся.
   Не успел он договорить, как не более чем в ярде от того места, где стоял я, над фальшбортом показалась злодейская голова с косичками. За ней последовала еще одна, потом еще, пока они не посыпались на палубу десятками.
   - Берегитесь, парни, или они нас схватят! - крикнул тот, кто только что говорил. - Задайте им жару и гоните этих дьяволов за борт, если хотите спасти свои шкуры.
   В этот момент я выстрелил в упор в ближайшего ко мне человека и, к своему стыду, промахнулся. Через секунду он уже был на палубе и несся ко мне так быстро, как только мог. Я снова поднял револьвер и уже собирался спустить курок, когда мой друг со злым лицом поднял ружье и застрелил пирата. Пуля прошла сквозь горло китайца и просвистела мимо моего уха. Затем бой стал всеобщим, и такого боя, - я абсолютно в этом уверен, - никто никогда не видел прежде, и, какое-то время, все происходило под аккомпанемент лязга молотков в машинном отделении внизу. Сколько было врагов, я не имею ни малейшего представления. Однако их должно было быть не меньше дюжины против каждого из нас.
   Мало-помалу они погнали нас назад по главной палубе, мимо главного люка, к короткому проходу, который вел мимо машинного отделения и офицерской каюты на носовую палубу. В проходе произошла отчаянная рукопашная схватка, и, пока она продолжалась, мой пассажир на палубе творил чудеса. Он казался настолько нечувствительным к страху, насколько это вообще возможно для человека. Его сила была геркулесовой, его владение абордажной саблей не уступало ей. Никогда прежде я не видел, чтобы человек совершал такие чудеса доблести. Однако, несмотря на это, негодяи шаг за шагом гнали нас на носовую палубу, и тогда я начал думать, что пришел конец, ибо наша трусливая команда, думая, что все потеряно, бросилась, как кролики, в кубрик с намерением, - я могу это только предполагать, - спрятаться там до тех пор, пока враг не покинет корабль или пока они сами не будут обнаружены, чтобы им перерезали горло.
   Когда последний из матросов снялся с якоря, командир и второй помощник, мой геркулесов друг, суперкарго, четверо пассажиров и я - все, что осталось, чтобы продолжать бой.
   - Держите их в проходе, пока я выгоню остальных трусов, - крикнул человек, который уже сделал так много, но его язык не был таким кротким, как у меня здесь.
   Через несколько секунд из кубрика выскочила дикая толпа, а в хвосте ее - мой Геркулес, который бил плашмя своей саблей и при этом произносил самые нечестивые ругательства. В самом деле, ему удалось внушить такое благоговение, что люди, которых он выгнал из укрытия, боялись его больше, чем всех китайцев вместе взятых.
   - Вперед, - заорал он, - вперед, мерзавцы, или я вырежу печень из каждого сукина сына.
   Они не останавливались, чтобы поспорить или оглянуться, но "вперед" они, конечно, пошли, и как раз вовремя, потому что мы действительно находились в тяжелом положении. Пираты были уже на носовой палубе; старший и второй помощники были мертвы, один из пассажиров был ранен в руку, в то время как я получил пулю в левое плечо и порез на правом ухе.
   Сила этого нового удара была такова, что враг на мгновение был отброшен на несколько шагов назад, но только на мгновение. Затем раздался громкий крик, и они снова бросились вперед, но не для того, чтобы напасть на нас. По какой-то таинственной причине они летели, спасая свои жизни. Кувыркаясь друг о друга в безудержном смятении, не заботясь о том, как им добраться до борта, они мчались вперед, взбирались на поручни и исчезали в чернильно-черной воде внизу. Однако прошло не так много времени, прежде чем причина их внезапного бегства стала очевидной. Персонал машинного отделения во главе с главным механиком пришел на помощь, и в руках у них были раскаленные докрасна инструменты, с которыми, как вы понимаете, не очень приятно иметь дело.
   Люди тотчас же обнаружили, что их враги отступают перед ними, их храбрость возрастала каждое мгновение. Не было ничего, к чему бы они не были готовы. Они продолжали стрелять за борт, но пираты удалились, - по крайней мере, на какое-то время, опасность миновала, - и мы могли считать наши потери. Это был ужасный список, и, что хуже всего, насколько мы знали, у нас не осталось никого, кто мог бы управлять кораблем, кроме шкипера. Поэтому мы отправились на его поиски. Впрочем, мы могли бы и не утруждать себя, ибо одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он нам не нужен. Его горло было перерезано от уха до уха!
   - Что же делать? - спросил суперкарго, так как главный механик доложил, что все готово.
   Мой друг со злодейской физиономией и сильной правой рукой, получивший страшную рану в бок, перевязавший ее, как умел, слегка хмыкнул.
   - Предоставьте это мне, - сказал он. - Поднимите меня на мостик и дайте мне что-нибудь, на что можно лечь. Покажите мне карту, дайте координаты и кружку рома, и я отведу судно в порт назначения, или к дьяволу.
   Мы решились на этот эксперимент, и, каким бы странным это ни казалось, он все-таки привел нас, куда надо. Мы были ему очень благодарны и вознаградили бы его по мере сил, если бы он, к несчастью, не умер в тот день, когда мы достигли реки Кантон.
   Перед самым концом он подозвал меня к себе и спросил, не знаю ли я контр-адмирала сэра Джорджа Коллибранда, который когда-то командовал "Гравеллотом". Я ответил, что джентльмен, о котором идет речь, является моим родственником.
   - Тогда просто скажите ему, когда увидите, - сказал он, - что встретили в Китайских морях человека, служившего когда-то на его корабле, - Джона Уильяма Бейлза. Того самого, который удачно дал боцману Чэнклину в челюсть и получил за это год. Может быть, это неправильно, - я не говорю, что это было правильно, - но, может быть, когда я окажусь перед военным трибуналом наверху, Председатель решит, что сделанное мною за последние несколько дней, должно что-то значить. Что скажете?
   Излишне говорить, что я заверил его: по моему глубокому убеждению, так оно и будет.
  

БЕЗДЕЛЬНИК МИРА

  
   Это был Рангун, и мистер Джеймс Гибсон, бездельник, сидел у подножия лестницы, ведущей с улицы к большому Шведагону, играл с маленькими коричневыми бирманскими мальчиками и обменивался шутками на ломаном бирманском с их матерями, цвет одежды которых привел бы в отчаяние художника-импрессиониста. По обе стороны от него стояли две громадные каменные фигуры, охраняющие вход в священное здание, а вокруг него, кипела самая веселая, самая добродушная толпа маленьких людей, какую только можно себе представить, - все они курили сигары, даже малыши, недавно научившиеся ковылять, - и все были заняты тем, что требовали от жизни всех развлечений, какие только могли из нее выжать.
   Мистера Гибсона лучше всего описать как джентльмена с прошлым - весьма разнообразным прошлым, если верить всему, что он говорил. Как он имел обыкновение заявлять, когда был в настроении, он знал мир вверх ногами и наизнанку, а это знание, поверьте мне, приходит к немногим. Оно может быть приобретена только теми, кто готов оставить позади себя все удобства и, раз и навсегда, расстаться с условностями жизни, то есть так, как мы их рассматриваем. Он должен знать и всегда быть готовым к тому, что в животе у него поселится голод, должен обладать выносливостью, равной выносливости китайца или суданца, способностью не обращать внимания на любые оскорбления, общаться с людьми всех оттенков, - белыми, черными и желтыми, - на равных, обладать почти сверхчеловеческим предвидением, чтобы ценить и использовать свои возможности в любой момент, и, вдобавок ко всему, темпераментом, который ничто не может смутить и никакое несчастье не может сбить с толку. Взамен опыт даст ему знание людей и вещей, на которое никто другой не может надеяться, - понимание жизни такой, какая она есть, а не такой, какой она должна быть; и, наконец, но отнюдь не в последнюю очередь, чувство независимости, которое он, и только он один, может понять. Всего этого Гибсон добился в полной мере.
   Дело шло к вечеру, и в разных лавках уже мерцали огоньки. Скоро наступит время ужина, и Гибсон с благодарностью вспомнил, что получил три приглашения от своих друзей-туземцев. Он почувствовал, что даже напи, отвратительная маринованная рыба, которую любит сердце бирманца, не помешает ему, когда он вспомнил, что вот уже почти двадцать четыре часа не ел как следует.
   Он только что отпустил шутку, вызвавшую взрывы смеха у группы девушек, и уже собирался встать, чтобы продолжить свой путь, когда его внимание привлекла группа туристов, состоявшая из трех мужчин и одной дамы, направлявшихся через двор храма в его сторону. Когда они проходили мимо него, он поднял глаза и так же быстро отвернулся. В эту короткую вспышку его лицо стало белым, как смерть. Затем он, шатаясь, поднялся на ноги, бормоча при этом: "Возможно ли это?" Друзья-туземцы заметили его волнение и попытались его успокоить, но тщетно. Его веселье совершенно исчезло, оставив после себя мрачного молчаливого человека, который кусал свои седеющие усы и хмурился, глядя на дорогу, по которой прошла компания, как будто она нанесла ему смертельную рану. Через некоторое время он попрощался со своими спутниками и двинулся в том же направлении, но так медленно, что отставал не менее чем на сотню ярдов. На ходу он что-то бормотал себе под нос.
   - Это невозможно, - повторил он. - Должно быть, я ошибся. И все же сходство было поразительным. А если так и есть? Что же тогда?
   Ему потребовалось некоторое время, чтобы решить, что делать в таких обстоятельствах. Однако, в конце концов, он, по-видимому, пришел к какому-то решению, потому что решительно нахлобучил на голову шляпу и ускорил шаг. Компания, шедшая впереди, к этому времени достигла квартала, где обитает английская часть общины, и Гибсон не хотел терять их из виду.
   Наконец, они свернули с дороги, по которой шли, в переулок и вскоре остановились перед домом на углу. Дойдя до него, дама со смехом попрощалась с мужчинами и вошла внутрь, а ее спутники продолжили свой путь по направлению к клубу. Гибсон последовал за ними с определенной целью, хотя и не совсем понимал, как ее достичь. Однако он чувствовал, что удача не покинет его, как это часто случалось раньше.
   Дойдя до клуба, - а в мире, между прочим, есть несколько почти совершенных клубов, - он остановился и посоветовался сам с собой. Он отметил своего человека - высокого, воинственного человека с огромными усами, веллингтонским носом и шрамом, похожим на саблю, на левой щеке. Он слышал, как тот обращался к женщине: "Моя дорогая", когда уверял ее, что не опоздает домой, и понял из этого, что они муж и жена. Это было имя человека, которое он так хотел узнать. Сделав это, он подумал, что сможет довершить оставшуюся часть дела.
   Проследив за тем, как трое мужчин вошли в клуб, он подождал несколько минут на другой стороне дороги, а затем направился к задней части дома, где, как он знал, сможет поговорить со слугами. Бездельник мира по праву рождения, впоследствии усовершенствованный опытом, является обладателем языка, перед которым мало кто может устоять, и Гибсон был особенно благословлен в этом направлении. Не прошло и пяти минут, как он узнал, что этого человека зовут Критчлоу, что он майор Мидлендширского полка, и что они с женой прибыли в Бирму всего неделю назад. Полк находился в сельской местности, где-то на границе, и офицер, о котором шла речь, должен был оставить жену в Рангуне и присоединиться почти немедленно.
   Гибсон по-своему вознаградил своего информатора, а затем снова двинулся по дороге тем же путем, каким пришел.
   Пока он шел, память перенесла его назад через пустоту лет - унылую пустыню, через которую, к счастью, мало кому суждено пройти. Мысленно он смотрел на английский пейзаж. Он стоял на террасе перед дворянской резиденцией. С другой стороны долины доносился звон церковных колоколов, а из дома позади него доносились звуки музыки; мелодия была "Миозотис", один из самых сладостных вальсов. Вскоре послышались легкие шаги по гравию, и мгновение спустя мягкая рука скользнула в его руку, и женский голос прошептал ему слова любви.
   - О Боже, - пробормотал он, когда боль от воспоминаний охватила его, - как я доверял ей тогда, и все же она обманывала меня. Обманывала меня нежными любовными речами, в то время как в глубине души знала так же хорошо, как я знаю сейчас, что она обижала меня, как немногие женщины когда-либо обижали мужчин. Да поможет ей Бог сегодня вечером, если мои подозрения окажутся верными. Я не проявлю милосердия, что бы ни случилось.
   С этими горькими мыслями он зашагал вперед, пока не добрался до дома, возле которого час назад женщина прощалась со своими спутниками. Однако прежде чем подойти к парадной двери, он остановился, как бы в нерешительности; затем, вероятно, решился, потому что прошел дальше и вошел на веранду. Ночь была жаркая, и окна в доме были открыты. Через одно из них он мог ясно видеть комнату внутри. Она была обставлена так, как обставлено большинство бунгало на Востоке, то есть так, чтобы на каждом предмете читалось слово "временный". Однако его внимание привлекла женщина, сидевшая в длинном кресле, которое являлось одновременно столом и стулом. С того места, где он стоял, он смотрел на нее так, словно не мог отвести взгляда. Это было хрупкое маленькое создание с большими голубыми глазами и золотистыми волосами, явно крашеными. На ней было свободное чайное платье, вероятно, для удобства и прохлады. Несомненно, если бы она знала, что за ней так пристально наблюдают чьи-то глаза, она не стала бы так самоуверенно продолжать читать свой роман. Гибсон пересек веранду и смело вошел в комнату. К этому времени он уже вполне убедил себя, что не совершает ошибки, хотя сам не знал, что собирается делать, когда окажется внутри.
   Услышав, как он вошел, дама повернула голову и посмотрела на него. По удивленному выражению ее лица было видно, что она была более чем удивлена, увидев перед собой человека, которого она считала незнакомцем.
   - Что вы здесь делаете? - спросила она. - Если у вас есть какое-то дело к моему мужу, вы должны прийти в обычное время и обычным способом. Пожалуйста, оставьте меня, или мне придется позвать слуг.
   Гибсон несколько секунд смотрел на нее со странной улыбкой на губах.
   - Итак, после стольких лет, Кэролайн, - сказал он, наконец, голосом, совсем не похожим на тот, которым он разговаривал с женщинами возле храма, - ты не узнаешь меня. Неужели я так сильно изменился? И все же, было время, когда ты имела обыкновение заявлять, что твой слух может услышать мой шаг за полмили.
   Женщина к этому времени уже встала и стояла напротив Гибсона, ее лицо было еще бледнее, чем в тот день, когда он впервые увидел ее у входа в Шведагон.
   - Ты? - воскликнула она с ужасом. - Ты здесь? Что это значит?
   - Я, со своей стороны, вполне мог бы задать тебе тот же вопрос, - ответил он. Затем, сделав несколько шагов вперед, он испытующе посмотрел ей в лицо. Она поспешно отстранилась от него, словно боялась, что он ударит ее или сделает что-нибудь похуже. Дыхание ее прерывалось, а руки, лежавшие на спинке стула, к которому она прислонилась для опоры, дрожали, как от паралича. - Кэролайн, - произнес он, словно у него так пересохло в горле, что слова едва могли найти выход. - Знаешь, что ты для меня сделала? Ты разрушила мою жизнь; ты убила нашего ребенка, возможно, не намеренно, но, по крайней мере, по небрежности. Ты послала меня в мир, чтобы я стал тем, кто я есть сегодня, изгоем, социальным прокаженным. А теперь ты губишь жизнь другого человека, как будто уже не сделала достаточно зла. Я видел его - это майор Критчлоу из Мидлендширского полка. Он, как дурак, доверил тебе свою честь, а ты обманула его так же, как и меня. Знает ли он, что твой муж еще жив? Знает ли он, что отдал все, что у него было на свете, потому что любил тебя, а потом ушел, безымянный изгой, тонуть или выплыть, чтобы спасти тебя от позора?
   Женщина по-прежнему не отвечала. Она просто смотрела на мужчину перед собой каменным взглядом.
   - Посмотри на меня, - продолжал Гибсон. - Ты бы, по крайней мере, пожалела меня, если бы знала, какой была моя жизнь все эти восемь лет. Тогда тебе было всего двадцать, сейчас тебе меньше тридцати, а я старик. А он?
   - А что с ним? - с яростью спросила она. Она знала, что борется за свою жизнь, а возможно, и за большее.
   - Я разыщу его сегодня вечером и расскажу ему твою историю - расскажу, кто я и что ты. После этого вы сможете уладить дела между собой.
   Он подошел к окну, потому что в этом человеке было какое-то благородство, которое многие, знавшие его в последнее время, не смогли бы объяснить. Возможно, его поддерживало сознание того, что он стал жертвой великого зла. Не успел он ступить на веранду, как женщина оказалась рядом.
   - Ты не сделаешь этого! - воскликнула она, схватив его за руку. - Ради Бога! Он любит меня и доверяет мне. Ты убьешь нас обоих, если скажешь ему это!
   - Разве ты не убила меня? Вспомни, как я тебе когда-то доверял. И каков же результат? Нет! Судьба послала меня сюда, чтобы спасти его, и, пока я жив, он узнает в тебе женщину, которой ты являешься. Если я буду молчать, это будет означать только то, что ты предашь его позже, как предала меня.
   Он вырвался и шагнул на веранду как раз в тот момент, когда услышал, как она с грохотом упала на пол!
  

* * *

  
   Час спустя в дом вошел майор Критчлоу. Жена встала, чтобы встретить его. Ее лицо все еще было очень бледным, и она с трудом приветствовала его. Ей не потребовалось много времени, чтобы понять, что он взволнован.
   - Моя дорогая, - сказал он, - я только что спасся самым чудесным образом от ужасной смерти. Я не могу быть достаточно благодарен за проявленную ко мне милость.
   Она нашла в себе силы спросить, о чем он говорит.
   - Когда я выходил из клуба, - продолжал он, - ко мне подошел какой-то человек и сказал, что хотел бы поговорить со мной, что он англичанин и, надо сказать, когда-то был джентльменом, хотя бедный нищий был довольно потрепан. Как раз в тот момент, когда я спросил его, какое у него ко мне дело, раздался крик, и через мгновение по дороге со всех ног помчался малаец. С ним случился амок, то есть припадок бешенства, и он бросился прямо на меня с ножом в руке. Я, без сомнения, был бы заколот, если бы человек, который подошел ко мне, внезапно не бросился между нами и не получил удар ножом в грудь. Еще один человек за моей спиной ударил малайца палкой, а я опустился на колени рядом с раненым, чтобы определить степень и характер его раны. Он был мертв!
   Как по сей день заявляет майор Критчлоу, его дорогая жена была так взволнована тем, что ему не удалось спасти этого человека, что упала в его объятия в глубоком обмороке.
   Хотя он и не знал этого, она уже второй раз за вечер вела себя подобным образом.
  

САМОЗВАНЕЦ

  
   Я вижу его сейчас так же ясно, как и тогда, стоящего на обочине одной из маленьких улочек, ведущих от Стрэнда. Это была сырая ночь в начале декабря, вечер выдался по-настоящему промозглый, когда по тротуарам течет вода, а дорога усыпана лужами, в которых мерцающие газовые струи отражаются, подобно блуждающим огонькам; когда лучший класс пешеходов спешит под более или менее респектабельными зонтиками, а оборванные мужчины и женщины и еще более бедно одетые дети волочат свои усталые ноги, как будто, не имея цели, нет никакой необходимости спешить, даже если идет дождь; тогда я говорю со всем должным уважением к власть имущим и ко всем, кого это может касаться, что во всей нашей великой Столице нет более мрачного места, чем Стрэнд и прилегающие к нему улицы.
   Это была именно такая ночь, как я описал; возможно, дождь был не столько сильный, сколько пронизывающий. Его худшей чертой было то, что он, казалось, проникал всюду, сквозь зонты и под зонтики, и даже просачивался сквозь доселе не обнаруженные несовершенства макинтоша. На той улице, о которой я пишу, есть старая книжная лавка, в которую вошел человек, с которым я шел, с намерением что-то купить. Что касается меня, то я предпочел остаться снаружи, несмотря на дождь. В такую ночь по улицам бродили всякие персоны, и, приглядываясь к ним, я, - подобно моему другу, жаждавшему найти раритет, - жаждал найти достойный персонаж. Более того, мне показалось, что я его увидел.
   Как только мой друг исчез, я оглядел улицу. Как я уже говорил, на тротуаре, в нескольких ярдах от меня, стоял человек, и его вид давал мне все основания предполагать, что я нашел именно то, что искал. Я пошел по тротуару и прошел мимо него. Мне не суждено было разочароваться. Передо мной был персонаж, если я что-либо смыслю в персонажах. Позвольте мне попытаться описать его вам. Он был выше среднего роста, возможно, на пару дюймов выше шести футов. Он был одет в длинную шинель, доходившую почти до щиколоток, с воротником, отделанным имитацией каракуля. На голове у него был потрепанный цилиндр, слегка съехавший набок, с полей которого стекали капли дождя, разбиваясь о мостовую. Его левая рука балансировала на бедре, а вес поддерживала толстая палка, которую он держал в правой. Его лицо было трудно разглядеть, отчасти из-за того, что без очков я слеп почти как летучая мышь, а также из-за того, что он находился на некотором расстоянии от газового фонаря. Однако мне удалось уловить достаточно, чтобы убедиться, - он чисто выбрит. Зная, что мой друг еще некоторое время не выйдет из лавки, я решил подойти к незнакомцу и посмотреть, что из этого выйдет. Я так и сделал! В данный момент он, казалось, неотрывно смотрел на грязную дорогу перед собой.
   - Дождливый вечер, - сказал я, остановившись рядом с ним. - Вечер, если мне будет позволено так выразиться, рассчитанный на то, чтобы вызвать тоску.
   - Действительно, дождливый вечер, - ответил он глубоким и немузыкальным голосом, хотя тон его показался мне несколько театральным. - Со своей стороны, я помню много таких. Может быть, я увижу еще много других. Как сказал классик:
   - Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!*
   ------------
   * Шекспир, "Король Лир", акт 3, сцена 2. Перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник.
  
   Все было так, как я и думал. Этот человек был актером старой школы. По правде говоря, я был весьма доволен собой за свою проницательность.
   - Значит, вы изучаете бессмертного Шекспира? - сказал я, чтобы, как вы догадываетесь, разговорить его.
   - Изучаю? Да! Я тот, кто знает своего учителя по его книгам. Не то, что эти бедные слабаки наших дней, которые не способны ни на что, кроме дурацких представлений и шума.
   Я почувствовал, что наконец-то на верном пути. Я нашел нечто потрясающее, чего никогда не случалось со мной прежде. Я гадал, что скажут моя жена и Дора, потому что, по правде говоря, они всегда имели склонность высмеивать мои экспедиции по поиску персонажей, а также газеты, которые я имел обыкновение читать в нашем клубе. К несчастью, однако, следует признать, что с тех пор, как молодой Гаррисон-Уильямс вздумал влюбиться в Дору летом в Брайтоне, а я был вынужден сделать шаг назад, нам с Дорой почти не о чем было говорить друг с другом. Она не спрашивала моего согласия на его ухаживания, и в результате я запретил этому молодому человеку когда-либо снова входить в мои двери или вступать в какие-либо отношения с моей дочерью. Последовавшие за этим неприятности, естественно, омрачили наши внутренние дела. Однако я твердо решил, что они не должны видеться друг с другом и что между ними не должно быть никаких сообщений какого бы то ни было рода. К несчастью для моего душевного спокойствия, жена не разделяла моих взглядов, как мне хотелось бы, но это меня не остановило. Молодой человек, который не любит философских тем, какими бы приятными они ни были, который не разбирается в людях и не замечает чудачеств, имеет не больше права предлагать себя в качестве кандидата на любовь молодой девушки, чьи родители старались воспитывать ее в правильном направлении, чем вор предъявлять претензии на мои часы. Однако я отвлекся от своей истории. К сожалению, это моя вина.
   Как я уже говорил вам, человек рядом со мной заинтересовал меня больше, чем я могу выразить словами. Его близкое знакомство с произведениями нашего бессмертного барда убедительно доказывало мне, что он ученый; его необыкновенная внешность свидетельствовала о том, что он не только беден, но и не обращает внимания на критику мира; а сам факт того, что он стоял на улице, да еще на такой улице, под настоящим ливнем, невозмутимо созерцая лужи на дороге, говорил мне так ясно, как только можно выразить словами, что он и философ, и стоик. Я спрашивал себя, что почувствуют в клубе, когда я прочитаю перед ними статью о нем. Когда я кончу, Попхем-Джонс уже не будет презрительно улыбаться; Поллингер, эгоист, больше не сможет хвастаться эксцентричной ирландкой, которую нашел в дебрях Типперери, а Банбери не будет плести свою бесконечную нить о русских дрожках, которые возили его по Санкт-Петербургу. И, чтобы продолжить дискуссию еще дальше, каковы будут их чувства, когда я объявлю им, что готов в течение часа привести к ним самого этого человека для личного знакомства? Я очень хорошо представлял себе их удивление.
   - Вы извините меня, друг мой, - сказал я, - если я замечу, что, хотя в настоящее время мы, прямо говоря, практически незнакомы друг с другом, я счел бы за честь иметь с вами дальнейшее знакомство. Меня зовут Полкингхоум, и я живу в доме N 5 по Кланберрис-сквер, Запад.
   - Сэр, - ответил он, взмахнув рукой с видом, который я не могу описать. - Я могу только сказать, что я польщен - весьма польщен оказанной мне честью.
   Услышав это, я обрадовался - более чем обрадовался. Я чувствовал, что могу описать этого человека с точностью до буквы "Т", что бы это ни значило. В тот же миг я решился: я возьму его с собой домой, если, конечно, он пойдет, и, пригласив его, накормлю хорошим обедом и выберу, так сказать, маленькие кусочки его характера, а потом удивлю весь мир оригинальностью моего открытия. Это было бы уникально - нет, более того, это было бы колоссально - только Диккенс мог придумать такого человека. Я почувствовал, как кровь закипает в жилах при одной мысли об этом. Странствующий торговец сосисками, с которым я до сих пор связывал надежды на литературное бессмертие, был ничто по сравнению с ним. Я решил эксплуатировать его до последней капли.
   - Может быть, вы сейчас выступаете в Лондоне? - осторожно спросил я, словно нащупывая дорогу.
   - Сэр, - ответил он с большим достоинством, - выступать - значит показывать трюки, как собака или обезьяна. Я хочу, чтобы вы знали, что я не являюсь ни той, ни другой.
   Его манеры были настолько напряженными, что на мгновение я почувствовал себя в затруднительном положении. У меня не было ни малейшего намерения оскорбить его, и, во всяком случае, я не мог понять, почему слово "выступать" должно оскорблять его самую нежную восприимчивость. И все же, похоже, так оно и было. Но больше всего мне не хотелось его терять. Поэтому я поспешил извиниться перед ним и заверить, что не имел в виду ничего дурного. Это оказалось довольно трудной задачей, но когда я выразил свои сожаления и пригласил его пообедать со мной в тот вечер, он был достаточно любезен, чтобы не заметить то, что было не чем иным, как неудачной оговоркой.
   Оставив моего друга, который все еще находился в лавке, мы направились на Стрэнд, где я поймал кэб. Пока мы ждали его появления, я внимательно вгляделся в лицо моего спутника. Это был красивый профиль, но в нем виднелись признаки забот, что, как я объяснил себе, было вполне естественно. Я также заметил, что он носил свои волосы в манере, сильно зависящей от его профессии. Когда кэб остановился у тротуара, мы сели в него. Я дал необходимые указания, и мы отправились. Должен признаться, что дорога домой была темной и унылой, и я, боюсь, что все это время я был несколько молчаливым хозяином положения. Мысленно я набрасывал статью, которую собирался написать, и в то же время думал о том, какое изумление она, вероятно, вызовет у моих друзей.
   Наконец мы добрались до Кланберрис-сквер и в положенный срок остановились перед моим домом. Я пригласил своего спутника выйти, и, расплатившись с извозчиком, мы вместе вошли в квартиру. Не зная, кто может быть в гостиной, и, может быть, отчасти опасаясь насмешек жены и Доры, я проводил гостя в кабинет и попросил его сесть, а сам пошел узнать, когда подадут обед. Это потребовало объяснения с Марией, которая наотрез и, как мне показалось, с излишней горячностью отказалась знакомиться с моим новым персонажем. Я указал ей, что, изучая его, я должен улучшить свой литературный статус.
   - Какая разница, - сказала она, тряхнув головой, - я предпочитаю обедать наверху.
   Увидев линию, которую избрала ее мать, Дора, моя дочь, поспешила последовать за ней. На самом деле это было не больше, чем я ожидал, и я утешал себя мыслью, что в своем отечестве человек редко бывает пророком. В результате мы с мистером Венделером де Греем обедали вдвоем.
   С тех пор я сожалею о том, что потерял очки, а также о том, что газовое освещение в тот вечер был донельзя плохим. Оно было настолько тусклым, что я едва мог разглядеть лицо моего спутника через стол. Его разговор, однако, вполне компенсировал это. Более забавного гостя ни один мужчина не пожелал бы принять, и вы можете быть уверены, что, когда я обнаружил это, мое гостеприимство не знало границ. К тому времени, как мы допили вторую бутылку, я пришел к выводу, что хорошо познакомился с его характером. Я не совсем уверен, и с грустью признаюсь, что к тому времени, как мы закончили третью, он так завоевал меня, что я пригласил его провести месяц с нами. Однако в тот момент, когда я сделал это предложение, в комнату вошел Уэбстер, мой дворецкий, чтобы сообщить мне, - молодой мистер Тэнкертон, мой биржевой маклер, пришел и желает видеть меня по очень важному делу. Приказав своему спутнику относиться к моему столу как к своему собственному, я вышел из комнаты, гадая, что Тэнкертон может мне сказать. Из того, что я узнал от него, он зашел, чтобы рекомендовать моему вниманию серию того, что он описал как "инвестиции с золотыми краями". Я сказал ему, что у меня нет времени заниматься подобными делами, и вышел бы из комнаты, если бы он не начал описывать мне некую необычную личность, с которой столкнулся несколько вечеров назад. Этот характер был действительно настолько примечателен, что прошло некоторое время, прежде чем я присоединился к моему другу в столовой. Открыв дверь кабинета, чтобы проводить Тэнкертона, я вдруг услышал шорох юбок. Моя жена позже уверяла меня, что этого не могло быть.
   Мистер Венделер де Грей покинул меня через полчаса, пообещав вернуться завтра. К сожалению, он не сдержал своего слова с того момента и по сей день.
   Я навсегда запомню странные приключения того вечера по той простой причине, что на следующий день моя дочь Дора сбежала с Гаррисоном-Уильямсом, хотя как им удалось осуществить свои планы, я не знаю, потому что я никогда не позволял ей выходить, если не сопровождал ее, и никогда не позволял ей получать письма, если я не прочитал их первым.
   Теперь мы помирились, но любопытный факт, - один из тех фактов, которые никто не может объяснить, - что всякий раз, когда они приходят к нам и я случайно упоминаю имя мистера Ванделера де Грея, Дора обращает особое внимание на свои ботинки, в то время как ее муж неразумно меняет тему.
   Мне не хотелось бы думать, что человек, изучивший человеческий характер так же тщательно, как я, мог быть обманут.
   Есть два факта, заслуживающих упоминания. Во-первых, когда я встретился с Тэнкертоном, он сообщил мне, что навел справки, и что инвестиции, о которых он говорил со мной, не стоят, по его собственному выражению, "того, чтобы к ним прикасаться шестом". Во-вторых, кажется довольно странным, что он выступал в роли шафера Харрисона-Уильямса.
  

РОМАН ДЖОНА ФАРМЕРА (ПОСЫЛЬНОГО)

  
   Я особенно хочу, чтобы вам понравилась эта история, по двум причинам. Во-первых, потому, что рассказ стоил мне немалого труда; во-вторых, потому, что, выдавая себя за благодетеля рода человеческого, я хочу предоставить вам возможность усвоить себе заключенную в нем мораль, отделанную золотом, с опаловой оправой. Упомянутая мораль оправдывает себя в любом возрасте и в любом климате.
   В самой неподобающей спешке я впервые познакомился с Джоном Фармером. В то время мы были товарищами по путешествию на острове в Тихом океане - острове, известном как своим богатством, так и разнообразием национальностей и цветов кожи его обитателей. Я готов признать, что обычаи и традиции, господствующие там, самые примитивные, но так как эта примитивность основана на природном капитале, под которым я подразумеваю золото, жемчуг, раковины и сандаловое дерево, мы можем с нетерпением ждать того дня, когда его население обогатится преимуществами добродетели и образования.
   Джон Фармер, пятидесяти трех лет, был посыльным. В его обязанности входило сообщать о прибытии и отбытии шхун, почтовых пароходов, миссионеров, о последних убийствах или внезапных смертях, о предстоящих свадьбах (которых было немного) и похоронах (которых было много), а также о любых других новостях, которые, по его мнению, представляли интерес для общества в целом.
   Здесь стоит упомянуть, что его резиденция состояла из небольшого дома с пальмовой крышей на окраине поселения. Здесь он жил из года в год, иногда без гроша в кармане, иногда с достаточным количеством денег, чтобы сохранить тело и душу вместе, иногда в изобилии, достигающем многих бутылок. У него не было ни друга, ни даже нескольких знакомых (ибо, помимо профессиональных обязанностей, он был человеком замкнутым), но, чтобы уравновесить ситуацию, врагов у него, конечно, также не было.
   Впрочем, когда я говорю, что у него не было друга, то в некоторой степени ошибаюсь. У него был постоянный спутник днем и ночью, - жалкий фокстерьер-полукровка, к которому посыльный питал столь же непреходящую, сколь и недемонстративную привязанность.
   В тот день, когда я познакомился с ним, я решил избавиться от бороды, прежде чем отправиться на корабль "Воллонбонг", чтобы встретиться с друзьями. Его ждали с минуты на минуту, и, возможно, именно тщеславие, хотя, заметьте, я не признаю этого, заставило меня желать выглядеть как можно более нарядно, когда я ступлю на борт.
   С ужасными предчувствиями того, что мне предстоит пережить, ибо я знал своего старика, я пошел по пыльной главной улице, миновал лодочную верфь Джонни А. Фука, игорную лавку Гонолулу Пита и так далее, пока не добрался до здания, на веранде которого была прикреплена любопытная вывеска:
   Томми Бомбей,
   Парикмахер.
   Стрижка и бритье, 3 д.
   Я вошел и после предварительных церемоний уселся в пыточное кресло. Намылив необходимый участок моего лица, Томми принялся за работу, и вскоре половина моей бороды исчезла. Он намылил другую сторону и уже собирался снова приступить к работе, когда зазвонил колокольчик Джона Фармера; я махнул ему рукой и бросился на улицу, не обращая внимания на свой внешний вид, боясь, что "Воллонбонг" может находиться в поле зрения, и я могу пропустить его.
   К сожалению, посыльный пребывал в состоянии алкогольного опьянения. Возможно, я не погрешил бы против истины, если бы сказал, что он был безнадежно и бесславно пьян. Несмотря на важность и достоинство своей должности, он был вынужден прислониться к столбу веранды, прежде чем смог спокойно позволить себе хотя бы подумать.
   Только когда два маленьких, но сверхъестественно наглых канакских мальчика, одетых в одежды эдемской простоты, с большим шумом и эффектом позвонили в его колокольчик, он собрался с мыслями достаточно, чтобы освободить себя от следующих новостей:
   - Обратите внимание! И да благословит Господь герцога Аргайла, ибо он был хорошим человеком (ик!). Быстрый и любимый...
   Эта новость была внезапно прервана наглым хохотом одного из мальчиков, который, проведя все утро, следуя за посыльным по городу, больше не интересовался его новостями. Джон Фармер торжественно покачал головой, глядя на юношу, и начал снова - между тем я должен объяснить, что мыло сохло у меня на лице.
   - Обратите внимание! Человек не есть, но всегда должен быть благословен. В результате, быстрый и любимый пароход "Воллонбонг" вот-вот прибудет...
   В этот момент его ноги выскользнули из-под него, и он медленно и торжественно опустился на землю. Тогда его маленькая полуголодная дворняжка, которая, как я уже говорил, не отходила от него ни днем, ни ночью, подкралась и лизнула его в лицо. Два злонамеренных канака, которым помогали еще с полдюжины злонамеренных друзей, катались по земле и визжали в полном экстазе.
   Мы подняли посыльного на ноги, после чего он призвал всех собравшихся немедленно обратить внимание на то, что ему необходимо подкрепиться, и, поклявшись в этом, направился в соседнюю лачугу, где продавался грог.
   Я успел побриться прежде, чем он снова появился, и убедился, что пароход вот-вот войдет в гавань.
   Новоприбывшие, прибытия которых я так ждал, состояли из двух дам и джентльмена. Они были давними друзьями. Первый прибыл, чтобы руководить духовным благополучием островитян; одна из представительниц другого пола была его женой; вторая - ее сестрой.
   Муж и жена имеют мало общего с этой историей, поэтому их можно отпустить замечанием, что они были богобоязненными, добросердечными людьми, сражавшимися за добро за совершенно неадекватное вознаграждение. Однако сестра, яркое созвездие, вокруг которого вращается моя история, требует более серьезного рассмотрения. Она была глупой, как по манерам, так и по разговору, что было дурным знаком; восхищалась маленьким пригородным теннисным клубом, что было еще хуже; и чрезмерно беспокоилась, - на микроскопическое пособие, - о своей внешности, что было хуже всего.
   Я вполне мог понять ее яростный протест против перехода от малодоходного, но сравнительно веселого английского прихода к, - как она его описывала, - "этому глупому, убогому маленькому островку". Однако по той причине, что она полностью зависела от мужа своей сестры в том, что касалось ее хлеба с маслом, подобные возражения вряд ли могли быть приняты во внимание. Это новое оскорбление, как она его называла, не ускользнуло от ее внимания, и она посвятила себя постоянным жалобам: "О, почему я вообще родилась", или "почему я не получаю пятьсот фунтов в год, - тогда я не была бы обузой ни для кого", пока ее друзья не бывали настолько сбиты с толку, насколько это вообще возможно для людей.
   То, что следует далее, служит только для того, чтобы показать, как по-разному люди относятся к недостаткам и особенностям друг друга. Для меня все, что было отвратительного в характере Котенка (кто-то дал ей это нелепое прозвище), было для Джона Фармера лишь свидетельством великодушия девичьей натуры.
   Он присутствовал на пристани, когда она причалила, и все его существо, образно говоря, распростерлось перед ней в безмолвном обожании. Я отдам ей должное, признав, что в тот момент она действительно выглядела довольно хорошенькой, потому что розово-белый английский цвет лица и аккуратное летнее платье выгодно контрастировали с грязным канакским народом вокруг нее. И все же, она была за сотни миль от того, что рисовало ему его воображение.
   Когда мы уже были в пути, он, пошатываясь, спустился за нами по причалу, описав ее прелести следующей фразой, которую, как мне потом сообщили, он медленно повторял с интервалами в течение дня.
   - Все розовое и белое, все белое и розовое! Как кусочек коралла с солнцем на нем.
   Здание, достойное звания "Пасторский дом", стоит под холмом среди касторовых деревьев и под крепостными стенами; оно смотрит на залив, на море и на другие, еще более красивые острова. Это была отнюдь не неприятное расположение, но Котенок находил его отвратительным. Ее сестра, напротив, развлекалась тем, что распаковывала разнообразные коробки, расставляла фарфоровые чашки на обтянутых плюшем полках, подарки друзей дома, драпировала туземные окна расписанными тканями и готовила миниатюрные наряды для очередного новоприбывшего, появления которого с нетерпением ожидали. Поскольку ее Джон был доволен домом, она считала его четырехкомнатным, обшитым досками, Раем.
   На следующее утро после их прибытия позвонил посыльный и, увидев дам у окна гостиной, предложил им обратить внимание на то, что герцог Аргайл получил благословение, что быстрая и любимая почтовая шхуна "Менмюир" выйдет из гавани ровно в два часа ночи в Порт-Морсби, а также на то, что Федерация, по его мнению, явится неоспоримым благословением для всех колоний.
   Сказав это очень серьезно, он удалился, но не раньше, чем услышал, как заскулил Котенок:
   - Ох, Кейт, какой противный, какой глупый старик. Я полагаю, что мы всегда будем окружены такими людьми в этом отвратительном месте. Как бы мне хотелось вернуться в Англию.
   Странно сказать, но посыльный вовсе не счел эту речь оскорбительной для себя, а счел ее блестящим замечанием; настолько, что остановился на дороге, чтобы почесать голову и сказать своей собаке:
   - Она хочет вернуться в Англию, не так ли? Ну-ну, будь я проклят!
   Его чувства были настолько необычны, что, в конце концов, он был вынужден лечить себя алкоголизмом. Когда он, шатаясь, шел домой, он все еще бормотал, одобряя ее мудрость.
   Через неделю с новой силой начался сезон дождей, и в течение нескольких месяцев остров был немногим лучше слякотной лужи. Дождь лил, не переставая, и, конечно, Котенок нашел в этом новый повод для недовольства. Она не могла выйти! Она не могла играть в теннис! У нее не было пианино, и ей ничего не оставалось делать, кроме как сидеть дома с сестрой, которая могла говорить только о детях и слушать кваканье лягушек в касторовых зарослях. Даже посыльный не приходил, а, видит Бог, как она объяснила, его новости были бы лучше, чем ничего.
   Едва ли справедливо винить ее за это, ибо, конечно, она не могла знать, что тот лежит в больнице с воспалением легких, вызванным тем, что он спал под проливным дождем на склоне холма.
   Однажды утром ко мне в кабинет зашел доктор и сообщил, что посыльному стало хуже, и он быстро "идет ко дну". Странно, но ему не терпелось увидеть меня. Соответственно, после завтрака я поспешил к зданию, носившему достойное название "больницы".
   Я нашел старика очень изменившимся. Его всегда худое лицо теперь было болезненно осунувшимся, а в глазах застыло выражение близкого конца. Этот взгляд никогда не забыть тому, кто его видел.
   Он жестом пригласил меня сесть рядом с его кроватью, после чего его собака, бедное маленькое животное, лизнула мою руку, узнав друга своего хозяина. Желание Джона Фармера встретиться со мной вскоре объяснилось. Ему не терпелось составить завещание, и он спросил, не помогу ли я ему.
   До сих пор я не знал, что у него было, чем распорядиться. В самом деле, я всегда представлял себе его, как я сказал в начале рассказа, практически без гроша. Должно быть, он догадался, что у меня на уме, потому что тут же вытащил из-под подушки банковскую книжку и попросил меня заглянуть внутрь. В ней было ясно указано, что он владеет не менее чем двадцатью четырьмя тысячами семьюдесятью пятью фунтами, пятнадцатью шиллингами и восемью пенсами, лежащими в данный момент на его счету в мельбурнском банке.
   - Они пришли ко мне от старого друга из Англии, - объяснил он. - Я никогда к ним не прикасался. Иначе я бы пропил все до последнего пенни.
   Раздобыв у доктора листок бумаги, я подождал, пока посыльный назовет своих наследников, и, к моему безграничному изумлению, он назвал мне имя Котенка. Я не мог сдержать удивления, и он это заметил.
   - Видите ли, она хочет вернуться на родину, - объяснил он, - и... ну, я выяснил, что у нее нет ни единого цента, и вы можете поспорить, что этот благословенный старый пастор не даст ей ни цента, так что отдайте деньги ей, хорошо? Она - первая англичанка, которую я увидел за последние годы, и я хочу, чтобы она их получила.
   Я написал так, как он хотел, и он подписал завещание в присутствии доктора и меня, будучи в здравом уме и не имея воли к отмене. Я был назначен его единственным душеприказчиком.
   К вечеру его мысли начали блуждать. Это продолжалось до девяти часов, когда, обратив ко мне взволнованное лицо, посыльный сказал:
   - Обратите внимание, и да благословит Господь герцога Аргайла, что быстрый и любимый пароход "Джон Фармер" выйдет из гавани ровно в одиннадцать пятнадцать вечера. Все розовое и белое, как коралл на солнце! Ну, ну... я буду... мне...
   Какова бы ни была его конечная судьба, это было, безусловно, последнее официальное заявление Джона Фармера, посыльного.
   Странно рассказывать, и я не собираюсь пытаться дать этому повод, он испустил последний вздох именно в названное время. Его маленькая собачка, должно быть, знала, что сейчас произойдет, потому что она лежала на кровати и скулила, отказываясь утешаться.
  

* * *

  
   Можете представить себе восторг Котенка, когда она услышала о своей удаче. Она забыла поблагодарить меня за хлопоты, что не имело значения, или предложить долю своего состояния сестре, что было, мягко говоря, неблагодарно.
   Честно говоря, я не верю, что она когда-либо вспоминала о бедном старике, который нашел последнее пристанище на маленьком кладбище на холме. Причина, по которой я сделал это немилосердное заявление, состоит в том, что, когда ей сказали, что с ее стороны было бы благородным поступком дать приют маленькой собачке ее благодетеля, она вспыхнула негодованием и сказала со своей искусной шепелявостью:
   - Что, это маленького уродца? Хорошенькое дело, нет! Я куплю себе славного маленького мопса, когда вернусь домой, и всегда буду брать его с собой. Мопсы такие модные, разве вы не знаете?
   Мораль этой истории очевидна. Бывают времена, когда доброта может быть бескорыстной, и, кроме того, благодетели нередко встречаются в самых неожиданных местах.
  

МИСС ПЕНЕЛОПА БЕРД

  
   Мисс Пенелопа Берд была высокой, довольно симпатичной (хотя, признаюсь, вы стали бы думать так, лишь встретившись с ней несколько раз), и ей было лет тридцать пять, а может быть, и сорок. Она была высокой, хорошо сложенной женщиной и, кроме того, обладала манерами, которые мало чем отличались от царственных. Быть раздавленным или оскорбленным мисс Берд было опытом, который вряд ли кто пожелал бы испытать дважды. Во всех вопросах она являла собой воплощение благопристойности, и не прошло и месяца с тех пор, как она поселилась в нашем маленьком Тауншипе на побережье Квинсленда, как ее приговор стал окончательным по всем социальным вопросам. Ее важность было трудно объяснить, поскольку мы ничего не знали ни о ней самой, ни о ее прошлом, за исключением ее имени и того факта, что она была родом из Англии - с севера, если мне не изменяет память. С тех пор как она сняла на год меблированный дом старого Мартина Бексли на склоне холма, считалось, что она богата. В этом не было никаких сомнений, потому что она регулярно платила по счетам и принимала гостей больше, чем кто-либо другой. Вдобавок ко всему она отличалась религиозным складом ума, и, заметьте, к тому же была очень щепетильна! В этом отношении наша примитивность, как она выразилась, делала ее несколько несчастной. Английская церковь, заявила она, слишком высока для нее, методистская - слишком низка, а о римско-католической, разумеется, и речи быть не может. Впервые в истории Тауншипа мы почувствовали, что живем не так, как следовало бы. Однако когда стало известно, что мисс Берд приняла решение в пользу Англиканской церкви, пригласила священника и его жену на чай, а в прошлое воскресенье по крайней мере шесть пар зорких глаз видели, как она положила на тарелку полсоверена (даю вам слово, это факт), стало ясно, что кризис миновал и мы можем снова вздохнуть свободно.
   Мне почти стыдно признаться, что интерес, который мы проявляли к мисс Берд и ее делам (когда я говорю "мы", то имею в виду высшие круги нашего Тауншипа), был почти на грани дерзости. Ее высказывания цитировались за каждым послеобеденным чаепитием, а не быть в состоянии объявить, что твое имя значится в ее списке гостей, означало признать, что ты - человек, о котором другим людям, возможно, было бы неразумно знать. Что касается меня, то я, фигурально выражаясь, пал перед ней ниц, как перед неким женским Джаггернаутом, и умолял ее перешагнуть через меня. Был только один человек, насколько мне известно, который не разделял общего чувства восхищения и уважения. Это был мистер Криппс, адвокат - молчаливый мизантроп, который дошел даже до того, что назвал "эту женщину" (представьте себе!) "обманщицей" и заявил, что ничего в ней не видит. На самом деле, он пошел еще дальше и заверил нас, что скорее сожрет свой головной убор, чем выставит себя таким ослом, как мы все. Но ведь, как известно, он был раздражительным старым холостяком, поэтому никому не было дела до того, что он говорит или думает по этому поводу. Однако, хотя он и не знал об этом, его ожидало скорое Возмездие, и его гордость была близка к падению, от которого, я думаю, она никогда должным образом не оправилась. Именно это Возмездие и составляет мою историю. Читайте дальше и извлеките из этого какой-нибудь урок!
   Слышала ли мисс Берд то, что говорил о ней мистер Криппс, или нет, я не могу сказать с большой уверенностью. Что касается меня, то я думаю, что она должна была это сделать, иначе не решилась бы на шаг, который, должен признаться, застал нас всех врасплох. Вы должны понять, что разговор, который я собираюсь повторить, был передан мне молодым Харви Бэббиджем, клерком мистера Криппса, бесшабашным молодым человеком, который с тех пор оставил Закон в пользу театральной профессии и, как мне кажется, сожалеет об этом обмене. Он обладает недюжинным даром мимикрии, который, боюсь, в какой-то мере привел его к гибели, и я утверждаю, что его описание того, как мисс Берд вошла в их кабинет, и последующего приема ее мистером Криппсом, было одним из лучших. Он решительно заявил, что, когда старый джентльмен понял, кто его посетитель, "вы вполне могли сбить его с ног пером". Со своей стороны, я могу в это поверить. Бедняга, он, вероятно, вообразил, что она пришла, чтобы потребовать объяснений по поводу его замечаний о ней, или, может быть, он подумал, что она на целую голову выше его, что она намеревается подвергнуть его телесному наказанию. Бэббидж заявляет, что на мгновение ему показалось, будто адвокат собирается нырнуть под стол и прятаться там, пока она не уйдет, но я уверен, что это было преувеличением. Лично я считаю, что в вопросах, которые я сейчас описываю, нельзя слишком строго придерживаться истины.
   Наконец адвокат провел даму в свой кабинет, закрыл дверь и, пододвинув стул, пригласил ее сесть. Ее манеры, должно быть, успокоили его, потому что Бэббидж утверждает, что она была сама любезность. Я мог бы здесь пояснить, что тот же самый молодой джентльмен заявляет, будто "он взял бы свою Библию" (таково было его собственное необычное выражение), в том, что он не подслушивал у замочной скважины; рискуя, однако, обидеть его, я должен все же сказать, - у меня есть подозрения на этот счет, иначе - откуда бы он мог так хорошо узнать обо всем, что произошло?
   - Позволено ли мне будет спросить, чем я могу быть вам полезен, мадам? - спросил адвокат, усевшись за стол, - словно солдат, ищущий укрытия за земляным валом. Вслед за этим дама сообщила ему, что она пришла, чтобы проконсультироваться с ним. Она заявила, что так много слышала о его остроумии (тут мистер Криппс поклонился и самодовольно дернул себя за манжеты рубашки, показывая, что комплимент удался). Она всего лишь женщина, продолжала она, и ей не терпится довериться кому-нибудь, чей жизненный опыт столь же обширен, сколь ограничен ее собственный. Все уверяли ее, что она не может довериться более умному адвокату, чем мистер Криппс (Мистер Криппс поправил галстук, откинулся на спинку кресла и улыбнулся более приветливо, чем когда-либо в течение долгого времени. Было очевидно, что выстрел номер два попал в яблочко.)
   Затем выяснилось, что у мисс Берд есть деньги, которые она хотела бы вложить. Это была хорошенькая кругленькая сумма, как и полагается в нашем Тауншипе, - около полутора тысяч фунтов. Она объяснила, что у нее уже есть большая сумма под отличные закладные, и намекнула, что в этом случае она предпочла бы иметь дело с надежными акциями или какой-нибудь другой ценной бумагой с золотым обрезом. В любом случае, она предоставила бы мистеру Криппсу право давать ей советы.
   Адвокат чувствовал, что в сложившихся обстоятельствах у него должно быть время обдумать этот вопрос. Дама охотно согласилась на это предложение, и было условлено, что он даст ей ответ на следующий день. Дама сделала одно замечание, теперь она решила сделать другое.
   - Мистер Криппс, - сказала она, глядя прямо в лицо маленькому адвокату, - вы, между прочим, единственный джентльмен в этом городе, который не оказал мне чести посетить меня.
   Мистер Криппс выглядел раскаявшимся. Совесть его была нечиста, и он, без сомнения, припомнил кое-какие замечания, сказанные им о тех своих друзьях, которые были у нее в гостях. Однако теперь он оказался в странном затруднении. Его вполне можно понять: не часто наши юристы обнаруживают богатых клиентов, ожидающих у их дверей.
   - Я уверен, что очень сожалею об этой небрежности, - пробормотал он, не зная, что сказать. - Мое поведение должно показаться вам непростительным. На самом деле, однако, я мало общаюсь в обществе. Если бы я пришел, то только наскучил бы вам.
   - Откуда вы это знаете? - спросила мисс Берд. - Неужели вы считаете меня настолько глупой, что только пресные местные сплетни могут доставить мне удовольствие? Вовсе нет. Бывают моменты, - уверяю вас, - когда я отдала бы все, что у меня есть, чтобы встретить кого-то, чья беседа была бы и интересной, и поучительной!
   (Снова выстрел попал в цель, и на этот раз, не имея ни наручников, ни воротничка, ни галстука, чтобы поправить их, Криппс выразил свое торжество, поигрывая цепочкой от часов и глядя на свою собеседницу.) Что касается меня, то я совершенно уверен, что мисс Берд все заметила. Она была из тех леди, которые непременно это сделают.
   - А теперь, мистер Криппс, - произнесла она, наконец, - позвольте мне сказать вам, что я больше не позволю так поступать со мной. Вы говорите, что завтра дадите мне свой самый ценный совет; поэтому я буду ждать вас в половине пятого у себя дома, когда вы дадите мне его за чашкой послеобеденного чая и пирогом моего собственного приготовления. Нет! Нет! Я не приму никаких оправданий. Поскольку вы не любите общества, а у нас с вами есть дела, о которых мы должны поговорить, я не стану никого приглашать к себе, как бы мне этого ни хотелось. Поэтому вам не нужно бояться встреч с людьми, которые вам не нравятся, или, - поскольку я знаю, что вы добросердечны, - с людьми, которые, я бы сказала, не могут вас заинтересовать.
   - Вы оказываете мне слишком большую честь, - сказал адвокат. - Я с удовольствием приду, если вы позволите. Вы - сама доброта.
   Нечего и говорить, что он пришел на следующий день и за несколькими чашками апельсинового пекоэ и бесчисленными ломтиками тонкого хлеба с маслом, - не говоря уже о пироге, - посоветовал своей прекрасной клиентке, куда вложить деньги. Она была в восторге от того, что он ей рассказал, и когда я встретил его через полтора часа, по дороге домой, он сообщил мне по строжайшему секрету, - а я по строжайшему секрету рассказываю вам, - что никогда в жизни не проводил более восхитительного дня. Со своей стороны, я готов признаться, что не раз посмеивался про себя, поднимаясь по довольно крутой тропинке к своему жилищу. Рыба, которая сама наполовину попалась на крючок и ускользнула, полагаю, должна испытывать чувство удовлетворения, видя, что с ее соседкой обращаются подобным образом. Три месяца спустя Тауншип официально уведомили о помолвке и о предстоящей свадьбе мистера Криппса и мисс Берд.
   Вечером или через два после этого сообщения ко мне на главной улице подошел мистер Криппс. После некоторого колебания он пригласил меня быть его шафером по случаю свадьбы. Он был так добр, что перед тем, как мы расстались, сказал, - он никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас; он также заметил, между прочим, что его невеста, - самая прекрасная женщина на свете, и что ему все равно, где я буду искать другую для себя. Поскольку я не имел ни малейшего представления о том, чтобы отправиться на поиски другой, эта последняя информация показалась мне несколько излишней. Однако я вспомнил, что он был влюблен.
  

* * *

  
   Наконец настал день свадьбы, и, надев свой новый сюртук, специально заказанный для этого случая, я отправился, - это, я полагаю, правильное выражение, - в церковь, чтобы найти ее переполненной до удушья. Спрос на места был огромен, и все жители Тауншипа, казалось, были там - знатные и нет, богатые и бедные.
   Почти за полчаса до начала церемонии появился жених. На мгновение меня поразило, что он постарел с тех пор, как мы виделись в последний раз, но он уверил меня, что, хотя и нервничает, никогда в жизни не чувствовал себя лучше.
   Никогда еще время не тянулось так медленно. Мы ждали и ждали, пока наши часы не сказали нам, что ужасный момент, наконец, настал. Каждую секунду мы ожидали услышать, как подъезжает карета, но ее не было! Прошло четверть часа, полчаса, а ее все не было. Сказать, что мы были на крючке, значило бы выразить наши чувства слишком мягко. Наконец, когда мы не могли больше терпеть, и по настоятельной просьбе Криппса, я отправился в путь в надежде выяснить причину неявки невесты.
   Объяснение оказалось простым. Полчаса назад ее арестовала полиция. Затем выяснилось, что мисс Берд, - наша безупречная мисс Берд, - не кто иная, как Изабель Десфорд, известная воровка и фальшивомонетчица, и что ее разыскивают на Юге по доброй полусотне обвинений.
   Когда дело дошло до суда, она не стала нанимать мистера Криппса для своей защиты!
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"