Хорлер С.
Ах, профессор!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман о профессоре, ставшем радиоведущим.

OH, PROFESSOR!

A COMEDY

by

SYDNEY HORLER

LONDON

HERBERT JENKINS LIMITED

3 DUKE OF YORK STREET, ST. JAMES'S S.W.I

1946

  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ГЛАВА I. ПОРТРЕТ ПРОФЕССОРА
   ГЛАВА II. ПРОБЛЕМЫ И НЕПРИЯТНОСТИ СЕВЕРНОГО ДОМА
   ГЛАВА III. ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЗНАЕТ ВСЕ
   ГЛАВА IV. РАЗДРАЖЕНИЕ СЭРА ОБАДИИ
   ГЛАВА V. ТРУБА ПРИЗЫВАЕТ К СЛАВЕ
   ГЛАВА VI. ПОСЛЕДСТВИЯ
   ГЛАВА VII. ТЕОДОР СТАНОВИТСЯ ТЕМПЕРАМЕНТНЫМ
   ГЛАВА VIII. "ДЕЙЛИ БАГЛ"
   ГЛАВА IX. ТЕОДОР НЕПРЕКЛОНЕН
   ГЛАВА X. ДЖУЛЬЕТТА БРИГ
   ГЛАВА XI. АДСКАЯ ЖЕНСТВЕННОСТЬ
   ГЛАВА XII. ИСПЫТАНИЯ ТЕРМОМЕТРА
   ГЛАВА XIII. ПРОБЛЕМЫ С БОЛГАРИНОМ
   ГЛАВА XIV. ПРОФЕССОР ВЫЕЗЖАЕТ В ТУРНЕ
   ГЛАВА XV. МЭРИ ГРАНТ ОБРЕТАЕТ КРЫЛЬЯ
   ГЛАВА XVI. НЕИСТОВСТВО
   ГЛАВА XVII. ЭТО НЕ БЫЛА ДРЕМЛЮЩАЯ РУКА
   ГЛАВА XVIII. МЭРИ БРОСАЕТ СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ
   ГЛАВА XIX. МЯГКОЕ СЕРДЦЕ АМЕЛИИ ХАРДКАСЛ
   ГЛАВА XX. КРЫЛАТЫЕ СЛОВА
   ГЛАВА XXI. ТОНКАЯ ИТАЛЬЯНСКАЯ (МИФФКИНСКАЯ) РУКА
   ГЛАВА XXII. НАСТУПИЛ РАССВЕТ
  
  

ГЛАВА I. ПОРТРЕТ ПРОФЕССОРА

  
   Следует сказать сразу: Теодор Уинни превзошел Байрона; в то время как поэт (по крайней мере, так утверждает История) стал знаменитым за одну ночь, Уинни достиг того, что выглядело как бессмертие, ровно за сорок минут. И это странная, пикантная и, будем надеяться, высоконравственная история.
  
   Теодор Уинни едва ли принадлежал к тому типу людей, о которых случайный наблюдатель человечества сказал бы, будто они отмечены Судьбой за то, что держали мир за уши. На самом деле, все наоборот: в тридцать пять лет Теодор был всего лишь одним из многих миллионов лондонцев; он жил или, скорее, существовал - и, как когда-то сказал кто-то, он практически исчерпал тему.
   Теодор был небольшого роста, сутуловат, носил очки с толстыми линзами и в целом настолько соответствовал своей профессии, что мог бы послужить моделью для любого умелого портретиста.
   Теодор был профессором - как умно с вашей стороны было догадаться об этом! Да, Т.У. зарабатывал себе на жизнь, - совсем не роскошную, - разъясняя принципы некоторых малоизвестных предметов непочтительным студентам в Университете Грантли, Лондон. Это было не очень приятное занятие, учитывая, что у него едва ли была какая-либо идея привить дисциплину в комнате, полной студентов, или завоевать их уважение; но он находил компенсацию в ином: он делал то, что ему нравилось делать, и, более того, он прекрасно знал то, что преподавал.
   Это объясняется тем, что Теодор Уинни всегда любил учиться ради учения; он впитывал информацию, точно губка. В школьные годы, в то время как его сверстники ходили на спортивные площадки или в бассейн, он, чудак! - запирался в кладовке с экземпляром популярной энциклопедии. К шестнадцати годам он мог бы поставить в тупик многих авторитетов в своей любимой области.
   Образ жизни Теодора мог бы быть другим, если бы он когда-либо испытывал на себе мужское влияние. Но отец Теодора умер на следующий день после его рождения - циники сказали, он был ошеломлен мыслью о том, что был ответственен за появление на свет такого объекта, - и с тех пор Теодор был полностью привязан к женщине. Кроме своих учеников (в Грантли у него практически не было друзей), на него влияли, управляли его жизнью и, прежде всего, ограничивали его мать и две сестры. Если сказать, что его мать была Миффкин, одна из того печально известного клана, который правит Уайтхоллом так же, как деспотичный восточный правитель управляет своими невежественными и боязливыми подданными, то, возможно, этого будет достаточно на столь раннем этапе нашей истории, чтобы пролить немного света на трудности, которые сопровождали путь Теодора.
   Не то чтобы он каким-либо образом возражал против того, чтобы его ограничивали: как только он бывал свободен, то стряхивал пыль университета Грантли со своих несколько растопыренных ног и мчался на автобусе или метро до маленькой квартиры в Парламент-Хилл-Гарденс, Нью-Йорк, 3, где, едва переступив порог, сразу же попадал в окружение матери и двух сестер.
   Нормальный человек восстал бы против этой матриархальной тирании, ибо это была именно тирания, но проблема Теодора заключалась в том, что он не был нормальным; он не обладал ни одним из атрибутов нормального человека - на самом деле, некоторые из его коллег и близких друзей часто высказывали нелепые предположения о разумности причислять его к мужскому полу.
   Как бы то ни было, - а в наши обязанности не входит исследовать столь противоречивую тему, - Теодор, как ни странно, был счастлив. Или, другими словами, он был настолько счастлив, насколько можно было ожидать от любого человеческого существа, живущего столь узким, тесным и строго ограниченным существованием: у него была его работа, и у него была его мать, и у него были его сестры.
   Агата и Ида Уинни никогда не были замужем; они оставались парой вредных девиц. Даже огромное количество людей, зависящих от доброй воли Миффкина, сделавших бы все возможное, чтобы добиться продвижения по службе в одном из многих Министерств, к которым были прикреплены, словно полумертвые пиявки, - не осмеливались пойти на риск; они приходили, они видели, и - не желали победить. Вместо этого, с радостью, бурлящей в их узкой груди при мысли о том, что все еще свободны, они уходили, оставив Агату и Иду в точности такими, какими их нашли. Агате было тридцать два, а Иде - тридцать семь. Ни один из ныне живущих букмекеров, у которого в голове осталась хоть капля здравого смысла, не поставил бы ни сколько против того, что каждая из них сойдет в могилу незамужней.
   Естественно, при том состоянии рынка, в каком он находился, Агата и Ида долго и громко насмехались над институтом брака; они заявляли, что испытывают безграничное презрение к тому, чтобы "стать рабыней какого бы то ни было мужчины". Их пенсне (близорукость была распространена в семье Уинни так же, как подагра или кривые ноги в других) дрожали на их тонких, покрытых прожилками носах, когда они оглашали этот факт. Они и так были совершенно счастливы, рассказывали они гостям и друзьям. Тем не менее, женская натура настолько странна, что в уединении своей спальни (из-за ограниченного размера квартиры они были вынуждены делить комнату) они, подобно более известным Мерси и Чарити Пексниф, часто предавались словесным кровопусканиям, которые по свирепости можно было сравнить разве что с свирепым шипением кошек, ведущих спорадическую партизанскую войну на крышах домов.
   Не довольствуясь решением самим никогда не запутываться в сетях брака, Агата и Ида были полны непоколебимой решимости не допустить, чтобы на Теодора была наброшена это грязная сеть. Ибо их единственный брат был не только объявленной зеницей всех их очей (как они блестели за их пенсне, когда сестры говорили о нем постороннему!), но он был их, в том числе, финансовой, опорой. Как ни мала была зарплата Теодора в университете Грантли, ее все же хватало, чтобы обеспечить им скудное проживание и питание. Правда, Агата время от времени немного зарабатывала, переводя что-то с иностранного языка, - то, что никто никогда не читал, поскольку не удавалось найти издателя, согласившегося бы явить этот перевод ожидающему миру; правда, опять же, что Ида иногда заходила так далеко, что давала уроки немецкого, французского и испанского для самых различных слоев человечества, считавших необходимым для своего душевного спокойствия овладеть хотя бы поверхностным знанием этих чуждых языков. Но превалирующей финансовой основой домашнего хозяйства Уинни оставалась заработная плата, которую Теодор приносил домой первого числа каждого месяца и отдавал в руки нетерпеливо ожидающей матери.
  

* * *

  
   Так получилось, что день, когда началась эта история, был первым числом месяца - если быть точным, первым мая. Май, согласно традиции, с незапамятных времен считался счастливым месяцем: в воздухе витает Весна, цветут цветы, человеческое сердце легко обращается к Любви и тому подобному, и все в саду жизни выглядит прекрасно.
   Но Теодору, едва только он вошел в маленькую гостиную квартиры, сразу стало ясно, что зефиры, обычно ассоциирующиеся с маем, уступили место тому, что схоже или даже является близким родственником арктического шторма. Атмосфера была очень похожа на сцену, последовавшую за оглашением завещания семейным адвокатом, раскрывшего тот факт, что все деньги богатого покойного были оставлены на особенно бесполезное отделение Иностранной Миссии.
   Естественно, это встревожило Теодора, у которого, кстати, и у самого был более чем обычно тяжелый день.
   - В чем дело? - спросил он. "Прогремел", пожалуй, было бы более подходящим словом, поскольку, в разительном контрасте со своим худосочным телосложением, профессор Университета Грантли обладал голосом поразительной громкости, эффект которого был очень похож на звук, издаваемый игроком на пикколо, взявшим в руки контрабас.
   Миссис Уинни ответила ржанием. Похожая на рассерженную лошадь - обычное впечатление, производимое ею на мир, она ответила:
   - Агата хочет новое платье, Ида хочет новые туфли, а я отчаянно нуждаюсь в новой шляпке.
   Теодор потер правой рукой свое подобие подбородка. Хотя его собственные мирские потребности были малы, - горсть фиников с редким глотком холодной воды вполне подошли бы ему, - он все же знал, что деньги, будучи проклятием, также являются необходимостью. Тем более они были необходимостью, когда речь шла о женской одежде. Он не переставал размышлять о причинах этой лихорадочной тяги к украшениям со стороны его обременений; для него было достаточно того факта, что трое самых близких и дорогих ему людей были недовольны.
   - Мне жаль, что моя зарплата небольшая, мама, - парировал он.
   В обычном случае этого было бы достаточно; все трое немедленно собрались бы вокруг него и единодушно заявили: это позор, что человек с его выдающимися талантами вынужден работать за столь жалкое вознаграждение. Но теперь, подстрекаемые чувством, которое с приближением весны вызывает волнение в женской груди, все трое запели совсем другую мелодию.
   Они его упрекали!
   - На самом деле, Тео, - сказала Агата, чья деятельность в области перевода, казалось, временно зашла в тупик: - Я думаю, что ты мог бы попытаться изменить ситуацию к лучшему.
   - Да, - поддержала Ида, у которой состоялась крайне неприятная беседа с мужланом, чье знание испанского языка обещало в лучшем случае остаться на начальном уровне, - когда я оглядываю эту квартиру и вижу, какая она жалко маленькая, мне становится стыдно, очень стыдно.
   - Это не значит, что я когда-либо переставала стараться выполнять свой долг, - вмешалась миссис Уинни. - Когда твой отец оказался настолько эгоистичен, что умер почти сразу после твоего рождения, Теодор, все было взвалено на мои плечи. Не моя вина в том, что мы так бедны.
   Хотя Теодор и был профессором малоизвестных и совершенно бесполезных предметов, его вовсе нельзя было назвать бесчувственным. Его сердце было тронуто, лучшие черты его натуры уязвлены. Он мог бы возразить, что это также не его вина; что он выполнял свой долг в тех жизненных обстоятельствах, - какими бы ужасными они ни были, - к каким его призвала Судьба, и все тут.
   Но, будучи Теодором Уинни, он так не ответил. Вместо этого его голос, хотя и производил по-прежнему эффект контрабаса, был мягким и успокаивающим.
   - Если вы можете предложить какие-либо средства, с помощью которых я могу увеличить мое нынешнее жалование, - которое, я готов это признать, довольно незначительно, чтобы удовлетворить потребности семьи из четырех человек, - я был бы только рад рассмотреть их.
   Это были его слова, и только суровый критик мог бы назвать их неразумными или бескомпромиссными.
   Ответила Ида, чьи напряженные, девственные тридцать семь лет тяжело давили на нее. Она отвергла этот жест доброй воли.
   - Шевелись, Теодор, - протрубила она, - ты попал в колею, так выбирайся из нее! Я не в состоянии представить себе, как ты можешь мириться с нынешними условиями. У тебя должно быть больше амбиций - стань самим собой!
   Теодор моргнул, глядя на старшую сестру сквозь очки с толстыми линзами.
   - Стать самим собой? - непонимающе спросил он.
   - Встряхнись, - повторила она. - Неужели ты собираешься продолжать в том же духе всю свою жизнь?
   Он почувствовал, как потертый ковер заерзал у него под ногами. Существование, которое всего десять минут назад казалось таким безопасным (хотя и несколько шумным), теперь приобрело вид сюрреалистического сна.
   - Я боюсь, - начал он сурово.
   Агата всплеснула руками.
   - В том-то и дело, Теодор, - заявила она. - Ты боишься, боишься рисковать. Ида права: ты сам загнал себя в колею, и слишком напуган, чтобы выбраться из нее. Если бы я была мужчиной...
   Теодор откинул голову назад. Возможно, он отвечал на вызов мирового масштаба. Пристально посмотрев на мать правым глазом, он твердо сказал:
   - Я голоден; я хочу получить свой ужин.
   В конце концов, есть предел тому, что может вынести даже профессор малоизвестных и совершенно бесполезных предметов.
  

ГЛАВА II. ПРОБЛЕМЫ И НЕПРИЯТНОСТИ СЕВЕРНОГО ДОМА

  
   За пределами массивного здания причудливой формы, - спроектированного сэром Питером Питером, знаменитым архитектором (некоторые утверждали, печально известным), - известным как Северный дом, было так много шума и неприятностей, что три ведьмы в Макбете, возможно, могли бы использовать его в качестве проклятой пустоши. Не то чтобы проблемы и неприятности были чуждыми внутри Северного дома; его население, чьи легионы к настоящему времени насчитывали несколько тысяч человек, так привык к беспорядкам и неприятностям того или иного рода, что все сочли бы странным и зловещим, если бы их дни и ночи внезапно стали мирными и упорядоченными.
   Возможно, однако, прежде чем мы пойдем дальше, будет лучше объяснить, что означал Северный дом и что именно происходило внутри его чудовищно раскинувшейся формы.
   Северный дом был главной штаб-квартирой Северной радиокомпании, средства, представляющего обширную Британскую империю, с помощью которого миллионы любителей беспроводной связи, как в самой Великобритании, так и во всех странах, колониях и так далее, оказывались в состоянии быть в курсе текущих событий.
   У Северной радиокомпании не было конкурентов; она полностью контролировала домашний эфир: если вы хотели слушать радио, вы должны были принять то, что предлагала вам Северная радиокомпания, или обходиться без этого. И многие обходились. Монополия, как правило, является злом, и хотя слово "зло" было несовместимо с чрезмерно чистым тоном СРК, все же нельзя отрицать, что отсутствие конкуренции в этой жизненно важной части национальной рекламы привело к некоторым весьма печальным результатам. Это привело, среди прочего, к низкой оплате труда ведущих, низкой заработной плате большинства многочисленного персонала, низкому моральному духу и плохим результатам в целом: писатель, например, который мог завоевать любую аудиторию с помощью других средств журналистики, художественной литературы или любых подобных средств массовой информации, с презрением отвергал любые предложения, сделанные ему руководителями различных отделов в Северном доме; ведущие рассматривали работу в любом качестве в Северном доме как нечто смутно унизительное, и повсюду царило недовольство.
   Проблема заключалась в том, что Северная радиокомпания имела очень расплывчатое представление о своих истинных функциях. Ее истинные функции заключались в том, чтобы (1) предоставить слушающей публике лучший Новостной сервис, который Деньги, Разведка и Изобретательность могли изобрести; (2) обеспечить легкое развлечение - то, что действительно стоило послушать; и (3) угодить более серьезным людям, транслируя интересные беседы и дебаты по животрепещущим вопросам времени. Северная радиокомпания заявляла в сезон и вне сезона, что она делает все это; с другой стороны, многие миллионы слушателей, производя похвальное впечатление разъяренной орды, способной удовлетвориться только пролитием ведер крови, яростно заявляли, что все шоу должно быть списано как безвозвратная потеря, сам Северный дом следует сравнять с землей, и все начать сначала. Ясно, что всем не угодишь; Северная же радиокомпания обладала исключительной способностью (по-видимому) не нравиться никому.
   Конечно, все это было очень печально, но когда такой крупный бизнес, как Северная радиокомпания, организован и управляется по принципу, аналогичному Государственной гражданской службе; когда из-за полного отсутствия конкуренции дух предпринимательства был подавлен еще до того, как он зародился; когда политика перестраховки возводилась в абсолют; когда доминирующими были обещания (если что-то настолько полностью бескровное, как СРК, вообще понимало значение этого слова); когда все вопросы здорового питания рассматривались как Семь Смертных грехов, объединенных в один, когда, говоря кратко, все покрывала тусклая и мертвящая бледность, - чего еще можно было ожидать? Из-за мандаринской атмосферы, в которой была задумана, и которой была окутана все больше и больше, пока не оказалась положительно задушена ею, Северная радиокомпания медленно умирала по чистой инерции, но ненавидела признавать этот факт. Этого не происходило на публике, но наедине высшие менеджеры были явно взволнованы. Они, следуя примеру некоторых правительственных ведомств, не заботились о мнении масс как таковом, но когда из-за повторяющихся вопросов, задаваемых в Палате общин о "поразительной неэффективности и полном игнорировании общественного вкуса", как недавно выразился один маленький прыщавый член клуба, почувствовали, что их работа находится под угрозой, они созвали конференцию и стали искать пути и средства к спасению.
  
   На этой конференции присутствовал и Гораций Уимбуш.
   Гораций был высоким, худощавым мужчиной тридцати семи лет с короткой стрижкой. Последние пятнадцать лет своей жизни он провел на службе в Северной радиокомпании и горько сожалел о каждом годе. Сейчас он был близок к тому, чтобы стать сломленным человеком. Придя в Компанию прямо из городского офиса, где чувствовал себя стесненным, он мнил себя прирожденным организатором радио. Будучи приверженцем беспроводной связи, он думал, что достиг желанной цели, когда его назначили на незначительную должность в отделении на Пифорд-стрит, Запад. 1. Ничто не должно было встать на пути его новой карьеры; он откажется от всех плотских желаний, включая вино, женщин и песен; он останется неженатым; он будет много и допоздна работать; на самом деле, он не просто добьется успеха: он станет во главе компании.
   Увы! бедный Гораций! Ничего подобного не случилось. Поглощенный своей мечтой, он забыл одну важную истину - а именно, что человеческая природа остается человеческой природой, независимо от того, встречается ли она на Уитт-стрит, Восток.C.2, или на Пифорд-стрит, Запад. 1. Единственное отличие, как он вскоре обнаружил, состояло в том, что человеческая природа на Пифорд-стрит, Запад. 1, была ускоренной, концентрированной и усиленной. Северный дом оказался миром в миниатюре - только еще больше. Будучи вынужденными работать в условиях, против которых восстал бы любой здравомыслящий человек, и мужчины, и женщины были вынуждены становиться (если у них не хватало смелости вырваться) разочарованными животными, прибегавшими к шпионажу друг за другом; или же демонстрировать все те черты, которые заставили поэта в одном памятном случае заявить, - когда он смотрел из окна своего кабинета на вершине холма, - что любая перспектива радовала его, кроме Человека - ибо Человек был мерзок. Гораций Уимбуш, сидя в своей маленькой комнате, заваленной кипами писем от возмущенных слушателей, или прогуливаясь по коридорам (они протянулись на много миль) Северного дома и улавливая всплески противоречивых темпераментов, часто вспоминал слова поэта и поражался их реалистичности. Он разработал собственную философию на ту же тему. А именно, что мир был бы очень приятным местом, если бы только человечество вымерло в массовом порядке. Особенно, конечно, та его часть, которая трудилась в Северном доме.
   Время шло, и нельзя было сказать, чтобы в его случае оно пролетало незаметно. Гораций стал угрюмым, недовольным и преждевременно поседевшим. Он был озлоблен. Он почувствовал жгучее презрение к самому себе: он ненавидел свою тюрьму, но у него не хватало смелости сломать прутья. "Кто окажется настолько глуп, чтобы дать работу бывшему сотруднику Северного дома?" - он часто задавал себе этот вопрос и никогда не находил удовлетворительного ответа. Все его светлые мечты с течением лет превратились в кошмары; он видел, как топтали его лучшие идеи, относились к ним с презрением, высмеивали; он наблюдал, как ничтожные лизоблюды продвинулись выше его по карьерной лестнице; он влюбился и получил отказ. "Вы работаете в Северном доме? - с презрением сказала девушка, которую он выбрал. - О, я никогда не вышла бы замуж ни за кого из Северного дома; все мои друзья будут смеяться надо мной; они скажут, что я вышла замуж за маменькиного сынка..."
   В конце концов, он смирился с поражением. Лишь время от времени прежний энтузиазм, прежний дух поднимался в его груди - но, и это важно, он поднимался, пока он слушал, как высокопоставленные лица с отеческим вниманием рассматривают различные предложения, выдвинутые их подчиненными относительно того, как можно было бы спасти нынешнее плачевное положение. На данный момент компания, казалось, достигла нового "минимума" в общественной привлекательности; ее название было Грязь, и не было никого, кто не чувствовал бы себя обязанными пожаловаться.
   Председателем конференции был сэр Гарри Титмарш, кавалер ордена Британской Империи. Ни одна живая душа не знала вполне, почему Титмарш был назначен на его нынешнюю должность, бывшую очень важной - Главного контролера Северной радиокомпании; но с типичным британским гением в том, что касается установки квадратного колышка в круглое отверстие, сэр Гарри (сколотивший свое состояние в должности директора крупной сети продуктовых магазинов) был теперь главным образом ответственен за обеспечение миллионов британских радиослушателей той ерундой, которую, как он опрометчиво решил, они должны были иметь для блага своих душ. Титмарш был озадачен, узнав, что продукты питания и популярные развлечения не обязательно идут рука об руку; но, хотя и был озадачен, он не был встревожен. Мужчин его типа трудно вывести из себя; их уверенность в себе укоренилась слишком глубоко.
   Титмарш был крупным мужчиной с грубоватыми манерами, похожим на бородавчатую свинью, и почти ничего не делал, чтобы развеять это первоначальное впечатление. Он был самым нелюбимым человеком во всем Северном доме, и это о чем-то говорило.
   Отклонив все предложения по улучшению нынешних отвратительных программ Северной радиокомпании, которые выдвинули его подчиненные, с презрительным фырканьем, сопровождаемым широкими жестами рук, Титмарш повернулся к Горацию Уимбушу.
   - А вы, - не знаю вашего имени, - начал он с характерной грубостью, - что вы можете предложить? Я заметил, что вы еще ничего не сказали.
   Это был момент, которого Гораций так долго ждал: будучи заранее предупрежден о конференции, он провел большую часть предыдущей ночи, ломая голову над тем, что последние остатки здравого смысла, оставшиеся после многолетней службы в Компании, покинули его.
   О, ИДЕЯ! ИДЕЯ, которая докажет его начальству, этим тупоголовым самодовольным индюкам, что он достоин внимания и гораздо большей зарплаты!
   Среди работников умственного труда хорошо известен тот факт, что чем усерднее человек пытается заставить стоящую идею всплыть на поверхность, тем более несуразным будет результат; на самом деле, блестящая идея приходит только по собственной воле; никто не может заставить ее явиться. Нежное растение, она требует скорее убеждения, чем принуждения. И все же, хотя бы для того, чтобы доказать, что из каждого правила есть исключения, примерно в четыре часа утра в голове Уимбуша возникло нечто действительно потрясающее - положительная мозговая волна. Это было настолько ошеломляюще по своим возможностям, что счастливый Гораций выскочил из кровати и устроил импровизированный триумфальный танец на потертом линолеуме.
   Теперь, когда, как он уверенно чувствовал, наступил его величайший час, он встретил Бородавочника с невозмутимостью, какой никогда прежде не знал. Он посмотрел ему прямо в глаза.
   - Причина, по которой я молчал раньше, сэр, - заметил он, - обусловлена двумя фактами, оба из которых я считаю важными.
   - Вот как! - воскликнул Бородавочник, который чувствовал, что это недосущество настоятельно требовалось поставить на место. - Могу ли я набраться смелости, чтобы спросить, что, по вашему мнению, мистер...
   - Уимбуш; Гораций Уимбуш.
   - Могу ли я набраться смелости и спросить, что, по вашему мнению, мистер Вамбуш...
   - Уимбуш. УИМБУШ.
   - Прошу прощения, - ответил председатель с нарочитой наглостью. - Я буду называть вас Уимбуш. А теперь, расскажите нам о двух причинах, по которым вы до сих пор не одарили нас какими-либо идеями.
   Гораций подвинул свой стул немного вперед и во второй раз пристально посмотрел на Бородавочника.
   - Первая причина, - ответил он, - заключалась в том, что меня не спрашивали, а вторая - что я хотел вашего полного внимания. Потому что прошлой ночью мне пришла в голову ИДЕЯ, которая, если ее не растопчут по-слоновьи, - как, могу сказать, были растоптаны многие предложения, которые я время от времени выдвигал, - произведет революцию в нашей широкой аудитории.
   Бородавочник уставился на него. Его нос подергивался - верный признак того, что он был раздражен. Твердолобый тори (как и большинство богатых людей, которые поднялись из ничего и заработали свои деньги на усилиях тех, кого они оставили позади в гонке), слово "революция" заставило вибрировать каждый нерв в его приземистом, толстом теле; это было так, словно в солнечном сплетении у него висел колокол, и кто-то принялся звонить в него, используя отбойный молоток.
   Он стал жестким и суровым.
   - Я думаю, ваши формулировки преувеличены, мистер Уимбуш, но, тем не менее, мои коллеги и я будем рады услышать, что еще вы можете сказать.
   Гораций был к этому готов. Он понимал, что шансы были против него; он знал, что шансы были как минимум пятьдесят к одному, что его предложение будет отклонено - категорически; более того, он знал, что допустил грубую ошибку, употребив слово, из-за которого сэр Гарри Титмарш побагровел.
   Но, преисполненный и воодушевленный новым духом уверенности, он приступил к изложению своей идеи.
   - Согласно девяноста пяти процентам писем, которые я прочитал, - и я хотел бы напомнить вам, сэр, что в настоящее время моя работа заключается в том, чтобы просматривать все письма от слушателей, поступающие в Северный дом, - существует очень серьезное недовольство нашими нынешними программами. Если оставить в стороне наиболее легкомысленные и оскорбительные, причины жалоб со стороны более информированных авторов сводятся к тому, что они, по-видимому, (а) считают программы слишком легкомысленными, и (б) слишком тяжеловесными.
   - Тяжеловесными? - вмешался вице-председатель конференции, всегда подыгрывавший Бородавчатому борову.
   Гораций поднялся до прежде невозможных и неожиданных высот независимости.
   - Я использовал именно "тяжеловесные" и убежден, что это правильное слово в данных обстоятельствах. Можно было бы заменить его многими другими словами - и среди них "тяжелые", "муторные" и "скучные", - но, повторяю, "тяжеловесные" - это лучшее описание, с которым, должен признаться, я полностью согласен.
   - Переходите к сути, пожалуйста, - воскликнул председатель, - и так уже достаточно времени потрачено впустую; у меня через полчаса назначена важная встреча, - он сверился с наручными часами стоимостью в сто гиней, результатом особо выгодной сделки. - Ограничьтесь самым необходимым, мистер Лэмбиш.
   - Уимбуш, если вы не возражаете, - парировал теперь уже совершенно бесстрашный Гораций. - Ну, как я собирался сказать, - бросив на Бородавочника укоризненный взгляд, продолжил он, - моя идея состоит в том, чтобы попытаться угодить обоим слоям нынешней крайне критичной публики; я предлагаю в будущем, - и настаиваю на этом, - представлять серьезную информацию под видом популярного развлечения. Я уверен, что результатом будет мгновенный успех.
   - Объяснитесь! - рявкнул Председатель.
   Уимбуш поставил локти на стол и неумолимо уставился на человека, которого, как он чувствовал, ненавидел до глубины души.
   - Мое предложение таково, - сказал он. - Мы предложим общественности присылать вопросы, охватывающие все темы под солнцем - каждую тему, какая только может быть обсуждена в прямом эфире, и пусть на эти вопросы ответит группа экспертов - биологов, ученых, экономистов и т.д. и т.п.
   - Замечательно! - воскликнул голос с другого конца стола. - Народное образование сейчас в моде, благодаря недавним дебатам в Парламенте. Действительно, господин Председатель, я думаю, что мистера Тимбуша посетила отличная мысль.
   - УИМБУШ, черт бы вас побрал! - взревел автор идеи. - Сколько еще раз я должен это повторять?
   - Держите себя в руках, молодой человек, - упрекнул Бородавочник. - Вы понимаете, где находитесь и что говорите?
   Этого было достаточно; на самом деле, этого было более чем достаточно.
   Гораций Уимбуш, чувствуя, что не может ожидать от себя терпеливого отношения к таким идиотам, поднялся.
   - Таково мое предложение, джентльмены, - твердо произнес он, - и если вы не сочтете нужным принять его и назначить меня ответственным, я с большим удовольствием передам вам свое заявление об отставке. Могу добавить, что в последнем случае приму предложение, которое недавно было сделано мне одним издателем, а именно, написать книгу о моем личном опыте пребывания в Северном доме. Я предполагаю назвать книгу, - если я ее напишу, - "Пятнадцать лет в Бедламе". - С этими словами он быстро направился к двери; за ним следили глаза всех, находившихся в комнате.
   Это оказался великолепный тактический ход. Если и существовало то, что сэр Гарри Титмарш ненавидел; если и было что-то, заставлявшее его дрожать каждой унцией своего тела весом в шестнадцать стоунов четыре с половиной фунта, - так это публичность, неблагоприятная реклама. Его охваченный ужасом разум быстро отреагировал на угрозу: если идея этого выскочки не будет принята, упомянутый выскочка опубликует книгу, содержащую множество заявлений, которые Пресса, и без того завидующая полномочиям, предоставленным Северной радиокомпании, с громкими радостными воплями подхватит и представит миру огромными и непристойными заголовками: "Пятнадцать лет в Бедламе"! Нет! Тысячу раз НЕТ!! Разве он не был одним из совладельцев Компании? Мог ли он позволить, чтобы его высмеивали? Левые газеты уже печатали едкие запросы о пригодности бакалейщика - бакалейщика, черт бы их побрал! - на посту ответственного Руководителя Вещательной Системы. Он вынес достаточно; он не желал выносить еще больше. Мастер целесообразности (он научился этому искусству за те несколько лет, что заседал в Палате Общин в качестве избранного от Юго-Западного Слоппертона), теперь он улыбался, а не хмурился.
   - Замечательный молодой человек, - сказал он изумленному собранию. - Гений, если я когда-либо видел гениев. Почему он так долго скрывал свою идею? Подумать только, что Северный дом пятнадцать лет скрывал человека с такими исключительными способностями, не осознавая этого должным образом! Что ж, я сам всегда верил в то, что таланту нужно давать шанс: джентльмены, я предлагаю немедленно принять предложение мистера... я забыл его имя. Есть какие-нибудь противоположные мнения?
   Бородавочник, будучи тем, кем и чем он был, не ожидал никакого противодействия - и, конечно же, не получил его.
  
   Гораций Уимбуш, притаившийся в своей маленькой комнате, чувствуя теперь, что волна возбуждения прошла, словно осужденный узник, ожидающий палача, полчаса спустя был проинформирован о том, что его блеф сработал.
   Судьба таинственным образом обратила чудо в реальность.
  

ГЛАВА III. ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЗНАЕТ ВСЕ

  
   После того, как жребий был брошен, в Северном доме начали происходить события. Теперь, когда удача, наконец, повернулась к нему лицом, Гораций Уимбуш подставил плечо под колесо: если же отбросить метафоры и говорить простым языком, он энергично взялся за дело.
   Получив свободу действий для принятия самостоятельных решений, первое, что он сделал, - это набрал небольшой штат сотрудников; к его чести будет сказано, в группе отсутствовали "подпевалы", - только те, кто мог бы выполнять необходимую исследовательскую работу. Их задача состояла в том, чтобы ознакомиться со всеми доступными справочниками, особое внимание уделяя томам "Кто есть кто", с целью подбора ряда специалистов по различным предметам, которые могли бы, - если бы были согласны, - войти в состав Группы отвечающих. Это была щекотливая задача, но, в конце концов, были утверждены двенадцать имен.
   Но это была лишь первая из многих трудностей: Гораций обнаружил, что одно дело - сделать выбор, и совсем другое - добиться согласия выбранного человека. Ученые доставляли особенно много хлопот; они придерживались мнения (свойственного их виду), что наука - это предмет, который следует держать в тайне от простого народа и обсуждать только между собой. За многими обеденными столами Уимбуш спорил, просил и умолял, и, в конце концов, - но не раньше, чем достиг внутренней грани Отчаяния, - два знаменитых ученых, побуждаемые больше добротой душевной, чем каким-либо другим мотивом, отбросили свои предубеждения в сторону и сказали, что будут сотрудничать - хотя бы один раз.
   - Но, имейте в виду, - добавил профессор Бэзил Лонгвит (чьей особой мечтой было полететь на Луну на ракете, построенной под его непосредственным личным руководством), - я думаю, что это безумная идея, и ожидаю, что она обернется ужасным провалом!
   - Посмотрим, - ответил Уимбуш, закусив губу.
  
   Слух о том, что Лонгвит, известный своим сложным характером, сдался, вскоре распространился в ученой среде, и один за другим десять из первоначальных кандидатов неохотно согласились предоставить свои знания в распоряжение Северной радиокомпании и миллионам людей, которых она обслуживала.
  
   Затем возникла еще одна загвоздка. Все эти люди были специалистами, и информация, которой они обладали, не выходила за рамки их конкретных объектов исследования, в остальных же областях их уровень знаний не превосходил уровень знаний обычного ребенка. Чтобы дополнить команду и завершить ее формирование, нужен был человек, который знал немного обо всем под солнцем - действительно знал это; человек, который мог противостоять любому виду боулинга, быстрому, медленному, с вращением, принимать мяч и отбивать его. Гораций Уимбуш, исходя из своего предыдущего опыта, знал о британской публике достаточно, чтобы понимать, что, как только новая функция, его собственное детище, будет анонсировано через средство массовой информации Северного радио, собственный орган компании, "Беспроводные новости", и в популярной прессе, многие миллионы самозваных умников получат дьявольское удовольствие, посылая вопросы в "Вы спрашиваете - мы отвечаем", что заставило бы Сократа, Платона и всех остальных древних задыхаться.
   Случайно упомянув об этом Гейнсу Огилви, всемирно известному биологу, - обладавшему чувством юмора, а потому его позабавила перспектива выступить в качестве одного из экспертов, - он был удивлен, увидев блеск в глазах Огилви. Он был еще больше удивлен, когда биолог сказал:
   - С этим не должно возникнуть никаких трудностей.
   - Но, - запротестовал Уимбуш, думая, вполне естественно, что собеседник дурачит его. - Мне нужен кто-то, кто является в буквальном смысле ходячей энциклопедией!
   - Что ж, у меня есть для вас такой человек, - парировал Огилви, нанося второй удар по корпусу.
   - Кто же он? - с недоверием осведомился Уимбуш.
   - Вы никогда о нем не слышали; его зовут Уинни - Теодор Уинни. Он профессор университета Грантли, и он человек, который знает все. Нет, - когда левая рука Уимбуша инстинктивно потянулась к лежащему рядом экземпляру "Кто есть кто". - Вы не найдете его ни в одном справочнике; во-первых, он слишком застенчивый, и во-вторых, он недостаточно известен.
   - Недостаточно известен, - повторил другой. - Тогда чем он может быть нам полезен?
   - Он нужен вам по той самой причине, мой дорогой друг, которую вы назвали мне; вы сказали, что вам нужна ходячая энциклопедия; что ж, этот парень Уинни именно таков; он губка, которая впитывает информацию всех видов и никогда не выпускает ее. Он делал это всю свою жизнь и продолжает делать до сих пор. Он самый удивительный парень, какого я когда-либо встречал и, скорее всего, когда-либо встречу, и если вы последуете моему совету, вы сразу же свяжетесь с ним.
  
   На сколь тривиальных нитях висят великие события! Возможно, именно весеннее настроение, так повлиявшее на его мать и двух его сестер, стало причиной того, что Теодор Уинни не выбросил с презрением в корзину для бумаг письмо, подписанное "Гораций Уимбуш" и написанное на плотной белой бумаге с заголовком:
   Северная Радиокомпания,
   Северный дом, З. I.
   Как бы то ни было, он прочитал странное сообщение во второй раз. Безусловно, это было нечто такое, что стоило прочитать во второй раз трудолюбивому, но бедному профессору, чьи родные и близкие жаждали нарядов, поскольку в нем говорилось:
   Уважаемый сэр,
   Ваше имя было благосклонно названо нам мистером Гейнсом Огилви, выдающимся биологом.
   Мы планируем совершенно новую функцию в вещании, и очень хотим заручиться вашей помощью и сотрудничеством.
   Поскольку дело срочное, мы были бы вам очень признательны, если бы вы сочли удобным назначить встречу с нижеподписавшимся в Северном доме. А пока, пожалуйста, будьте так добры, отнеситесь к этому письму конфиденциально.
   Искренне ваш,
   Гораций Уимбуш.
   Заметив, с какой серьезной сосредоточенностью поставщик их индивидуальных и коллективных талонов на питание перечитывал письмо, пришедшее с последней почтой, три женщины-Уинни, вполне естественно, потребовали объяснений.
   Теодор, страдавший от упреков последних трех дней, в течение которых был занят больше, чем любой бобр, пытаясь выяснить, какими средствами он мог бы увеличить свой незначительный доход и таким образом вернуть мир в старый дом, оказался на высоте положения.
   - Северная радиокомпания хочет, чтобы я сделал для них кое-какую работу, - сказал он, используя самые глубокие ноты своего вокального регистра.
   - Что за работу? - спросила его мать.
   Ответ Теодора был краток, и, учитывая обстоятельства, кто мог бы его в этом обвинить?
   - Автор не говорит.
   - Северная радиокомпания, - повторила Агата со смешанными благоговением и ревностью. Для такого сочетания имелась достаточная причина: никому не известная Агата Уинни пыталась (безуспешно) продать несколько детских пьес Северной радиокомпании, и когда они были возвращены с убийственной монотонностью почтовых голубей, ее душа окаменела. Откровение о том, что ее брат - человек, которого в глубине души она втайне жалела из-за его общей никчемности, должен был удостоиться такой высокой чести, потрясло ее до глубины души. Как несправедлива была жизнь! Как чудовищно несправедлива!
   - Ради всего святого, зачем они хотят тебя видеть, Тео? - спросила она.
   Ее брат поджал губы. Момент триумфа был очень сладок.
   - Я зачитаю письмо, - сказал он, - но сначала я должен получить от всех вас обещание относиться к этому вопросу конфиденциально; вы все должны пообещать ни с кем его не обсуждать... Я жду, - добавил он безапелляционно.
   - Ты становишься немного выше себя, не так ли, Тео? - прокомментировала Ида. Будучи старшим ребенком, она чувствовала себя оскорбленной тем, что вся честь этого уникального события выпала на долю ее брата - человека, которого она до сих пор рассматривала просто как кормильца семьи, решительно прозаичный деревянный кувшин для воды. Конечно, она по-сестрински любила Теодора, но ее привязанность не простиралась на то, чтобы, без укола зависти, позволить своему брату привлекать к себе всеобщее внимание.
   Пока две девушки все еще колебались, миссис Уинни дала необходимое обещание.
   - Со своей стороны, я обещаю ни с кем не обсуждать этот вопрос, - сказала она. - Я не забываю, что я Миффкин, и, между прочим, всегда считала прослушивание радио не только бесполезным, но и несколько вульгарным занятием.
   Ее сын поморщился; он всегда морщился, когда мать напоминала ему, что она родилась Миффкин, а не Уинни. Другое оскорбление он решил проигнорировать. Вместо этого он повернулся к своим сестрам.
   - Ты, Агата?
   - Я обещаю, - последовал сдержанный ответ.
   - Ты, Ида?
   - Я обещаю, - отрезала его старшая сестра, - хотя, должна сказать, я не понимаю, из-за чего весь этот сыр-бор.
   - Я прочту письмо, - объявил Теодор и приступил к делу.
   Когда он закончил, наступила тишина - липкая, удушающая тишина.
   Затем миссис Уинни выпрямилась.
   - И что, позволь спросить тебя, Теодор, ты намерен делать? - воинственно спросила она.
   - Делать? - ответил кормилец. - Я немедленно напишу, чтобы сообщить, что я намерен встретиться с этим мистером Уимбушем в любое удобное для него время.
   Отмахнувшись от двух своих отпрысков женского пола, которые, очевидно, ждали подходящего момента развязать языки, миссис Уинни посмотрела на говорившего взглядом василиска.
   - Возможно ли, что ты намерен использовать все свои таланты, которыми, возможно, обладаешь, для этого вульгарного бизнеса вещания? - спросила она.
   Теодор твердо уперся обеими ногами в пол.
   - Конечно, - ответил он, и это слово было произнесено с громкостью органа.
   - Ты не подумал, что твой дядя может сказать по этому поводу? - продолжила его мать.
   Когда она упомянула верховного главу всего клана Уинни, самую ненавистную, самую плодовитую, но и самую могущественную из всех династий государственных служащих, правящих в Уайтхолле, самого Верховного лорда Мак-Дака, сэра Обадию Миффкина, Командора Ордена Британской Империи, можно было предположить, что Теодор Уинни, который до сих пор считал себя только пылью под колесами колесницы Обадии Миффкина, дрогнет.
   Но это был момент, когда мир, затаив дыхание, ждал выступления Уинни против Миффкина, когда первый бросит вызов последнему. Слишком долго Миффкины топтали Уинни.
   Теодор не подвел Уинни.
   - Мне совершенно безразлично, - заявил он самым глубоким тоном, который когда-либо слышал кто-либо из его слушателей, - что может подумать мой дядя.
   - Теодор! - в ужасе воскликнула его мать.
   Он решительно посмотрел на нее, и если ее взгляд продолжал оставаться взглядом василиска, то его собственный был спартанским.
   - Последние три дня вы упрекали меня в том, что я не зарабатываю достаточно денег, чтобы позволить вам купить те платья, которые вам нужны; что ж, теперь такая возможность появилась - или, по крайней мере, кажется, что она не за горами. И все же ты продолжаешь ворчать.
   На мгновение пистолеты его матери замолчали. Удивление и негодование охватили ее, но доминирующим было удивление; никогда с тех пор, как его отняли от груди, Теодор не разговаривал с ней в такой манере. Если бы он не был трезвенником всю жизнь, она могла бы списать это его удивительное бунтарское настроение на разрушительное действие крепких напитков; но даже в этом утешении ей было отказано.
   Отброшенная на свою последнюю линию обороны, она воскликнула:
   - Я немедленно свяжусь с твоим дядей!
   Теодор одарил ее долгой, томительной улыбкой. Это была саркастическая улыбка, и она задела ее за живое.
   Между тем, в Северном доме не все шло гладко. Новость о том, что новая идея - насколько можно было установить, совершенно новая идея - прошла мимо бдительной охраны Высших чинов, вызвала ужас среди мириадов людей, которые зарабатывали себе на жизнь в порталах этого нелепого, но священного здания. Такого не было за все двадцать с лишним лет существования Компании. И когда сыщики из различных Отделов развлечений, Бесед, Религиозных Бюро и других тесно связанных секций - принесли еще более поразительную новость о том, что человек, ответственный за эту упомянутую идею, был не кто иной, как Гораций Уимбуш, который в последние годы занимал маленькую заднюю комнату, чтобы разбирать гигантский объем корреспонденции, поступавшей мешками, весь Северный дом буквально стоял на ушах.
   Человеческая природа такова, какова она есть, - особенно в Северном доме, - и жизнь Горация Уимбуша быстро превратилась в объект пристального наблюдения. За ним постоянно следили; его личную переписку вскрывали в надежде, что в его личной жизни можно будет обнаружить что-то, что можно будет использовать, чтобы замарать его реноме. Когда это не удалось, - Гораций достаточно хорошо знал своих сослуживцев, чтобы не смешивать напитки ни в прямом, ни в переносном смысле, - были испробованы другие тактики. Обширная кампания перешептываний начала распространяться из конца в конец дома Северной радиокомпании; она заполнила многочисленные комнаты и еще более многочисленные коридоры; наконец, она стала просачиваться (как, конечно, и было задумано) в просторные и богато обставленные покои самого Высокого Начальства.
   Основная тяжесть этих злонамеренных намеков заключалась в том, что если каким-то чудом была допущена совершенно новая идея, то Гораций Уимбуш был последним - самым последним человеком в списке сотрудников Северного радио, который мог быть назначен ответственным за ее реализацию. Что сделал этот парень, чтобы оправдать такое доверие? В течение пятнадцати лет он был замурован в Северном доме, и у всех сложилось впечатление, что он был одним из помощников уборщиков. Нелепость! Да ведь даже Томпкинс, каким бы дураком ни был, справился бы лучше. И так далее, и тому подобное.
   Сторонники этого движения против Уимбуша, конечно, надеялись, что, когда сэр Гарри Титмарш, К.О.Б.И., поймет, насколько сильна оппозиция Горацию, то последний снова сменит свое нынешнее положение на постоянное уединение в задней комнате, но заговор дал осечку по очень простой, но достаточной причине - интриганы неправильно поняли первые элементы человеческой психологии. Был ли человек с такими чертами характера (как у бородавочника) способен признать, что он совершил ошибку? Конечно, нет; и поэтому вместо того, чтобы отстранить Уимбуша от его нового поста, за ним послали.
   - Как у вас идут дела с этой новой функцией? - спросили его. - Я хочу, чтобы вы добились успеха, потому что испытываю личный интерес к вашей идее. Удачи вам!
   Чувствуя, что мир перевернулся, Гораций вышел из Присутствия и начал думать о себе как о настоящем Наполеоне.
  
   Именно в таком состоянии духа он принял профессора Теодора Уинни, того самого человека, который, как заверил его Гейнс Огилви, знал все.
   Он не был впечатлен, когда посетителя провели в кабинет. Он увидел худощавого, незначительного человека в очках с толстыми линзами, который выглядел так, как будто до сих пор испытывал трудности с оправданием своего существования на земле.
   У Горация упало сердце. Был ли этот дождевой червь тем человеком, который оправдает похвалу, высказанную ему Гейнсом Огилви? Разве не была допущена ужасная ошибка? Это действительно выглядело так.
   Он быстро закончил предварительные приготовления, а затем перешел к делу.
   - Я подготовил список вопросов, мистер Уинни, - заявил он, - и, буду предельно откровенен, от вашей способности ответить на эти вопросы будет зависеть, сможете ли...
   - Буду ли я принят или нет; это то, что вы хотите мне сказать? - прервал его приглашенный.
   Уимбуш считал, что для обеих сторон будет лучше совершить государственный переворот.
   - Совершенно верно, - прямо ответил он.
   Приглашенный откинул голову назад.
   - Задавайте мне ваши вопросы, - сказал он с вызовом.
  
   Двадцать минут спустя профессор Теодор Уинни ушел из Северного дома. У него в кармане был контракт. Несмотря на то, что любой второстепенный романист презрел бы вознаграждение, указанное в пункте 7, оно представляло для Теодора неслыханное богатство.
   В то время как создатель "Вы спрашивали" все еще сидел в состоянии ступора, когда его секретарша объявила об очередном посетителе.
   - Ну? - спросил Гейнс Огилви.
   - Вы были правы, - сказал Уимбуш, - этот парень Уинни - настоящая ходячая энциклопедия; он действительно знает все. Я задал ему двенадцать самых сложных вопросов, все по разным предметам, которые только смог сформулировать после изучения нескольких авторитетных справочных книг, и он ответил на все сразу и без малейшего колебания. Этот парень - настоящее чудо.
   Выдающийся биолог одобрительно кивнул.
   - И вы его взяли? - спросил он.
   - Безусловно. Я сразу же составил контракт - и теперь он мой навсегда.
   - Интересно, - размышлял Огилви, - публика еще не слышала о нем, но когда услышит...
   Вскоре его пророческие слова подтвердились.
  

ГЛАВА IV. РАЗДРАЖЕНИЕ СЭРА ОБАДИИ

  
   Как уже говорилось, Миффкины были самой важной семьей во всей Государственной службе. Они всегда были самой важной семьей во всей Государственной службе на памяти человечества. Они кишели здесь; они кишели там; они кишели повсюду. Они были полны решимости, чтобы династия никогда не угасла; они размножились до такой степени, что это вызвало бы тревогу у среднестатистической семьи, - словно решили никогда не позволять никому соперничать с ними в управлении государственными делами. В Уайтхолле всегда были Миффкины; сейчас были Миффкины; всегда будут Миффкины. Таков был их девиз.
   Помимо разницы в положении и возрасте, было очень трудно отличить одного Миффкина от другого. Все они выглядели одинаково: рыжеволосые, изможденные на вид, с длинными заостренными носами, вечно поджатыми губами и высокомерными манерами. Это был Миффкин (разумеется), кто, неохотно принимая известного британского журналиста в Министерстве иностранных дел, зевая, выслушал о состоянии кризиса в Центральной Европе с неминуемой угрозой катастрофы для Великобритании - и ответил в конце страстного обращения: "Мой дорогой друг, вам действительно следует сменить вашего сапожника". Затем, напоследок согрев свой худой зад у пылающего камина, он вышел из комнаты, оставив журналиста c разинутым от изумления ртом.
   Его проблема, конечно, заключалась в том, что, хотя он и слышал о Миффкине, - скрытой силе в каждом важном Правительственном департаменте, - он никогда раньше не встречался ни с одним из клана.
   Нынешним главой клана был сэр Обадия Миффкин, К.О.Б.И. Существовало много старших членов семьи, это правда, но все они были на пенсии, жили на свои деньги - несколько пенсий в Челтнеме, Бате, Борнмуте, Пейнетоне и других местах, и возвращались к своим прежним пристанищам только тогда, когда какое-то дело, затрагивающее все семейное состояние, требовало звучания колокола и собрания Клана.
   Хотя, как это естественно для низших пород, в семье Миффкиных было много мелких потрясений из-за таких чисто человеческих причин, как ревность, зависть и прочее, Миффкины всегда держались вместе в случае серьезных нарушений - то есть любого события, которое угрожало династии в целом. Но в этом направлении уже некоторое время все было тихо и без происшествий, и домохозяйства Челтнема, Борнмута, Бата и Пейнтона оставались непотревоженными. Более того, все были согласны с тем, что нынешний правитель Уайтхолла, сэр Обадия, был очень компетентен, даже для Миффкина. Обадия был готов на все уловки; никто не мог разумно ожидать, что одержит верх над Обадией. Если бы в семье Миффкин было принято единодушное мнение, то в целом было бы признано, что, принимая во внимание все моменты, лучшего представителя клана Миффкин, чем Обадия, никогда не было в Уайтхолле.
   Ибо Обадия был в высшей степени надежен. На него можно было положиться. Он никогда бы не подвел Семью. Он самым замечательным образом сочетал традиционную хитрость Миффкинов с традиционной осторожностью Уайтхолла. Он мог свергнуть министра или привести к падению Кабинета министров, и при этом он бы и бровью не повел, сохраняя ту же мягкость манер, которая заставляла его казаться самым невозмутимым человеком во всем Уайтхолле. О, с Обадией все было в порядке - вероятно, никогда не было более миффкинианского Миффкина, по-настоящему представительного представителя породы.
   Вполне естественно, что, обладая (и располагая) той властью, которой обладал и располагал, сэр Обадия должен был иметь свою гордость. Соответственно, когда он получил взволнованное письмо от своей сестры Уинифред о том, что его племянник Теодор считает, что не позорит святое имя, работая на Северную радиокомпанию, поток чего-то, что кто-то другой мог бы принять за кровь, медленно пополз вверх по его воскового цвета лицу.
   В моменты сильного стресса (например, когда он читал о бастующих рабочих, выдвигающих требование увеличения прожиточного минимума или более сносные условия), сэр Обадия имел привычку сжимать кулаки. Он сжал их после того, как перечитал письмо своей сестры.
   Будучи Миффкином, он сделал больше: написал короткое ответное письмо, в котором пригласил Уинифред поужинать в "Болтоне" следующим вечером.
  
   Оставшись наедине со своей сестрой в комнате, которую использовал как кабинет, сэр Обадия терпеливо выслушал ее рассказ.
   - Его имя попадет в газеты, об этом будут болтать все. Конечно, он не Миффкин, разве что по браку.
   - Тебе нужно напоминать мне об этом, Уинифред? - парировал Обадия.
   Его тон был резким. Ему нравилась эта конкретная сестра так же, как можно было ожидать, что любой Миффкин будет любить кого-то, кроме него самого, но он не мог забыть, что она связала себя замужеством с чужаком - высокопоставленным чужаком. Он был против ее брака с этим низким биржевым маклером Уинни, каким бы молодым он ни был в то время; и он не был опечален, когда Уинни рано умер, оставив ее нести бремя дня (не говоря уже о трех маленьких детях). Позор, который она навлекла на Клан, вступив в брак вне государственной службы, отнял у него много лет жизни, но - он всегда руководствовался христианскими принципами, - он надеялся вернуть Уинифред в лоно церкви, и был вознагражден, заметив, что, будучи Уинни по замужеству, в душе она оставалась Миффкин.
   - Реклама! - причитала миссис Уинни, опустившая голову от стыда.
   Сэр Обадия прикусил губу. Уинифред задела нужную струну. Если в современной жизни была хоть одна вещь, к которой сэр Обадия питал отвращение, то это была публичность любого сорта - особенно к наиболее вопиющим типам, представленным Прессой и Радио. Работая, как крот под землей, тайно дергая за ниточки, он не только ненавидел, но и боялся любой огласки.
   - Да, Уинифред, я думаю это именно реклама, - ответил он.
   - Обязательно выяснится, что Теодор - твой племянник, - закончила она.
   Сэр Обадия соединил кончики пальцев.
   - Я должен подумать, что можно сделать, - сказал он.
   - О, спасибо, Обадия, - ответила миссис Уинни, произнося нелепое имя так, как будто это была самая чарующая музыка. - Я знала, что могу на тебя положиться.
   С этими словами она удалилась.
   Теперь вполне возможно, что читатель с холодным аналитическим складом ума (а, судя по письмам, которые получают авторы, есть много читателей с холодным аналитическим складом ума), может спросить на данном этапе: "Почему какая-либо женщина должна вести себя подобным образом? Разве она не хотела, чтобы ее сын заработал больше денег, чтобы она и ее дочери могли купить больше нарядов? Тогда почему в тот момент, когда эта приятная перспектива замаячила прямо перед ней, она подняла столько шума и помчалась жаловаться своему брату?"
   Вопрос вполне справедливый; и вот ответ - или, скорее, серия ответов. Начнем с того, что Уинифред Уинни была женщиной. Можно возразить, что это уже самоочевидный факт; но сколько раз было замечено, что после того, как женщина подняла шум из-за чего-то, что она, очевидно, считает важным, она внезапно и таинственным образом меняет свое мнение, когда мужчина (Теодор Уинни в данном случае) работает изо всех сил, чтобы удовлетворить ее прихоть?
   Ответ N 2: Миссис Уинни была глубоко потрясена неожиданным проявлением духа противоречия со стороны ее до сих пор послушного и покорного сына. Такой бунт казался в ее глазах преднамеренным богохульством, и она не могла с этим мириться. После тридцати пяти лет правления Теодором с помощью метафорического железного жезла было трудно представить себе будущее, в котором ее авторитет будет оспариваться на каждом шагу.
   Ответ N 3: Она действительно считала вещание вульгарным. Она считала так с того злополучного вечера, когда Агата, чувствуя себя подавленной и нуждаясь в том или ином стимуле, с безрассудной самоотверженностью повернула ручку радио и обнаружила, что слушает неописуемый плач певицы - знаменитой Деборы Данн в трансляции легкой развлекательной постановки "Четверг в 7.45".
   Дебора Данн, у которой сложилась определенная репутация среди уныло-тоскливой аудитории, очень реалистично изображала умирающую в грозу утку, когда в комнату неожиданно вошла миссис Уинни.
   - Что, во имя Неба, это такое, Агата? - вполне естественно, спросила она.
   - Это часть программы, которую, по-моему, они называют "Четверг в 7.45", милая мама.
   Миссис Уинни сразу же отреагировала.
   - Немедленно выключи эту штуку!- приказала она. - Не могу понять, как кто-то в здравом уме может слушать такой ужасный шум. Это похоже на те ужасные звуки, которые издают кошки.
   После этого колонка в "Таймс" с изложением дневных радиопрограмм всегда тщательно просматривалась заранее, и только тщательно отобранным материалам, таким как "Вечерние новости" и "Случайные разговоры", как правило, религиозного характера, разрешалось нарушать безмятежность квартиры в Парламент-Хилл-Гарденс. Что Теодор, ее единственный сын, даже подумать мог о том, чтобы оказать поддержку такому прискорбному учреждению, как Северная радиокомпания, вызывало у миссис Уинни чувство самой острой тоски.
   Ответ N 4 (и самый важный из всех): миссис Уинни, высоко ценившая выдающееся положение, которое занимал ее брат, не только как правящий глава клана Миффкин, но и во внешнем мире, неизменно считала своим долгом консультироваться с сэром Обадией по любому вопросу, касающемуся ее комфорта и чувства гордости. Она знала, что сэру Обадии нравится, когда ему оказывают эту честь; он считал это своим правом, и, более того, это удовлетворяло его тщеславие. Наконец, миссис Уинни надеялась, что сэра Обадию, у которого не было собственных дочерей, можно было бы убедить подумать об Агате и Иде (обе они сейчас казались довольно безнадежными предложениями с матримониальной точки зрения), когда ему придет время составлять завещание.
   В целом, как видно, у миссис Уинни были свои причины поспешить за советом и помощью к своему брату, и если они не кажутся вполне адекватными обладателям холодного аналитического ума, они были совершенно адекватны миссис Уинни. Сказав это, мы должны оставить этот вопрос, потому что есть более важные дела, которые еще предстоит рассмотреть.
   Кроты - существа не только скрытные, но и трудолюбивые. Более того, они настойчивы. Сэр Обадия Миффкин, будучи настоящим Королем Кротов (разновидность человека), не теряя времени, выполнил обещание, данное своей сестре в ее бедственном положении. Следует напомнить, что в конце разговора с ней он сказал: "Я должен подумать, что можно сделать".
   По его мнению, сделать можно было только одно: обратиться прямо к истоку; другими словами, к сэру Гарри Титмаршу, К.О.Б.И., который обладал верховной властью в Северном доме, и который во многом был обязан своим нынешним положением сэру Обадии. (Благодаря ниточкам, за которые дергают в этой свободной и просвещенной демократии!)
   Будучи кротом, глава Миффкинов не совершил глупой ошибки, лично отправившись в Северный дом; он подчинился правилам, работая в темноте, отправив записку с пометкой "Лично" сэру Гарри Титмаршу, К.О.Б.И. В этой записке он пригласил Большую Шишку Радиовещания на ужин в "Болтон" на следующий вечер.
   Во время портвейна, он раскрылся: его племянник, по имени Уинни, собирался выставить себя дураком, вещая по радио. Что сэр Гарри Титмарш думает об этом?
   Привыкший к тому, что его малейшее желание исполнялось почти до того, как было произнесено, сэр Обадия теперь испытал одно из главных потрясений в своей жизни; он не мог припомнить ничего подобного со времен нынешнего министра (но чего еще можно было ожидать от представителя лейбористов?), который осмелился поставить под сомнение одно из его постановлений по вопросу Реконструкции в Законе 1943 года.
   Он ожидал увидеть человека, которому обеспечил его настоящее, готового выслушать и сказать: "Если я могу что-нибудь сделать..."
   Но ничего подобного не произошло; вместо того, чтобы броситься к его ногам (как он ожидал), посетитель практически вцепился ему в горло. Это приводило в замешательство.
   - Я не вижу ничего постыдного в том, сэр Обадия, что ваш племянник собирается выступать на радио, - заявил гость. - Напротив, если радиовещание в этой стране собирается сохранить уважение и доверие масс, мы, те, кто контролирует этот великий инструмент рекламы, развлечения и просвещения, должны позаботиться о том, чтобы привлекать на службу как можно больше умов. Вот почему, прочитав частные отчеты, я рад был узнать, что профессор Теодор Уинни собирается присоединиться к нам.
   Ответ сэра Обадии звучал зловеще.
   - Я понял, - сказал он и поджал свои тонкие губы. Уайтхолл понял бы по этому, что дни сэра Гарри Титмарша, К.О.Б.И., сочтены; что его шея практически лежала на плахе, и что палач вот-вот взмахнет топором.
   Сэр Гарри, казалось, не осознавал грозящей ему опасности. Правда заключалась в том, что в течение некоторого времени он испытывал все возрастающую неприязнь к этому рыжеволосому, с лошадиным лицом, тонконосому уайтхоллскому слизняку; и если последний хоть на мгновение вообразил, будто может помешать тому, что обещало стать самым ярким украшением "Вы спрашивали", которое сэр Гарри к настоящему времени уже считал порождением собственного мозга, - его ждало разочарование. Неужели он позволит этому наемнику из Уайтхолла диктовать ему условия? Он себе этого не представлял.
   Это было все, что сказал Вождь клана Миффкин, но его близкие согласились бы, что этого достаточно. Те же самые близкие могли бы добавить, что никто - или очень немногие - кто когда-либо осмеливался выступить против сэра Обадии Миффкина, доживали до следующего сражения.
   После этого безобидного обмена выпадами беседа затихла, и гость, уже заскучавший, поспешил удалиться как можно быстрее, что соответствовало правилам хорошего тона.
   Сэр Обадия проводил отъезжающую машину мрачным, зловещим взглядом. Значит, этот вульгарный дурак думал, что может бросить ему вызов, вот как? Что ж, время покажет.
   Но когда он вернулся в комнату, которую использовал как кабинет, и начал рассматривать дело во всех его аспектах, то Светило Уайтхолла пришло к выводу, что, как бы он не ненавидел человека, только что съевшего его соль и преломившего его хлеб, еще больше ему не нравилась первопричина беды. Он всегда считал Теодора Уинни пятном на фамильном гербе, и теперь появились поразительные доказательства этого. Для такого пренебрежения было много причин: прежде всего, он сильно не любил отца Теодора; затем, был упрямый отказ мальчика поступить на государственную службу; а теперь у него хватило наглости подойти к микрофону, - он понял, что это называется микрофоном, - и объявить о своем позоре всему миру.
   Сэр Обадия уже слышал, как по коридорам Уайтхолла разносится шепот: "Это племянник старого Миффкина. Интересно, что думает по этому поводу старина Миффкин?" и многие другие подобные замечания.
   Затем, были массы, те самые массы, о которых так бойко говорил дурак Титмарш. Он ненавидел массы - мерзко пахнущих людей, полезных только тогда, когда нужно было воевать, и подумать только, им может прийти в голову, что этот новый ведущий на самом деле связан с великим сэром Обадией Миффкиным, властью, стоящей за кабинетом министров - да ведь это была великая ложь; не меньше.
   Это может даже привести к анархии.
   Наконец, это стало невыносимым; это должно было быть прекращено.
   Но как?
   Мы должны оставить сэра Обадию размышлять, проводя лопатообразным указательным пальцем по тонким губам, чтобы помочь ему собраться с мыслями.
  

ГЛАВА V. ТРУБА ПРИЗЫВАЕТ К СЛАВЕ

  
   Гораций Уимбуш огляделся. Он чувствовал себя начинающим укротителем львов, успешно пережившим свое первое выступление. Это правда, что он сильно вспотел, но он все еще был жив, что, в конце концов, было важнее.
   Вокруг него сидели члены жюри, отобранные для участия в первом сеансе новой программы, от успеха или неудачи которого зависело его будущее в Северном доме.
   Они представляли собой странно подобранную компанию. Возглавлял список Гейнс Огилви, выдающийся биолог, давший свое согласие главным образом потому, что считал, "Вы спрашивали, мы отвечаем" предоставили бы ему возможность подтвердить некоторые из его саркастических взглядов на человечество. (Преданный животным, Огилви имел очень смутное представление о человечестве, которое он считал, и, возможно, справедливо, низшей формой органической жизни.)
   На противоположной стороне стола сидел капитан Том Рафферти, большой специалист по пустыням и вообще по путешествиям. Поговаривали, будто у Рафферти было так много странных приключений, особенно в доселе нехоженых частях земли, что если бы сэр Ричард Бертон из "Развлечений Тысячи и одной ночи" был еще жив, он неизбежно сменил бы род занятий, вероятно, занявшись пчеловодством. Рафферти был привлечен для того, чтобы создать образ человека мира - подлинного рассказчика.
   Третьим в списке оказался Оскар Баллинджер. Баллинджер был ученым; то, чего он не знал о науке, по его собственному мнению, не стоило изучать; и, чтобы доказать это, он опубликовал ряд книг, которые его коллеги искренне осудили, но которые непрофессионалы (ко всеобщему удивлению) приобрели в поразительных количествах; продажи последней были настолько велики, что однажды утром можно было наблюдать странное зрелище издателя, исполняющего прыжки на тротуаре на Марковер-стрит, возле своего офиса.
   Четвертым в списке был редактор известного журнала. Бенджамин Уэнке был высоким, смуглым, чрезмерно волосатым мужчиной с острым языком, который должен был находиться под строжайшим контролем во время эфира, о чем предупредил Гораций Уимбуш. Привыкший все сводить к минимуму, он уже придумал несколько едких фраз о своих новых коллегах, ожидая красного света, чтобы показать, - и чтобы диктор сообщил миллионам слушателей, - что нашумевшая и широко разрекламированная новая программа Северной радиокомпании действительно вот-вот начнется.
   Наконец, появился Теодор Уинни. Теодор чувствовал себя не в своей тарелке, и если бы не Гейнс Огилви, репутации которого он не хотел навредить, в сочетании с решимостью не позволить своей матери, которая не изменила своего мнения в отношении его поступка, посмеяться над ним, он, вероятно, махнул бы рукой и бросился обратно в Университет Грантли.
   Во время обеда в знаменитом отеле, на котором Гораций Уимбуш председательствовал, было трудно привить чувство товарищества и общего дружелюбия, которое Уимбуш считал очень важным для его странной команды; они должны были дружно работать, когда окажутся возле микрофона, а первые полчаса явно будут очень напряженными. Что еще хуже, Уинни был помещен рядом с Бенджамином Уэнке, который, увидев, что (согласно его мнению) особенно жалкий экземпляр человеческого вида, столь искренне им презираемого, находится в такой непосредственной близости, дал волю своему язвительному языку. Теодор не мог быть вполне уверен, что он стал мишенью для жестоких оскорблений и насмешек над человеческой расой, но у него были серьезные сомнения. Это, конечно, не помогло, и к тому времени, когда Уимбуш объявил, что настал момент для похода в Северный дом, он находился в состоянии общего замешательства. Его нижнее белье, казалось, прилипло к его коже, в то время как его язык, несомненно, прилип к нёбу.
  
   Наступил волнующий момент: диктор, суетливый маленький человечек, выглядевший в своем скудно скроенном смокинге так, словно присутствовал на ежегодном обеде союза работников газовой отрасли (канцелярской ветви), подошел к микрофону и произнес мягким тоном, свойственным его виду: "Дамы и господа, Северная радиокомпания с удовольствием объявляет первую из серии совершенно новых программ, общее название которых "Вы спрашивали". Несколько знаменитостей, каждая из которых известна в своей конкретной области, пришла в Северный дом сегодня вечером, чтобы дать ответы на вопросы, присланные нашей аудиторией. Следует четко понимать, что никто из группы экспертов, сидящих за столом в этой студии, не видел ни одного из вопросов, которые председатель вскоре зачитает им, и что поэтому все представленные ответы будут строгим экспромтом и не могли быть продуманы заранее. А теперь мой долг передать микрофон председателю, Горацию Уимбушу, чьей обязанностью будет задавать вопросы и... э-э... следить за порядком! Дамы и господа, "Вы спрашивали"!
   Вопрос, который был одобрен только после очень тщательного обдумывания и анализа, звучал так: "Можно ли считать женщину в каком-либо смысле равной мужчине?"
   Вполне естественно, председатель, видя, что эта тема, похоже, ему по душе, первым делом обратился к Гейнсу Огилви. Но биолог, по какой причине, Гораций Уимбуш понять не смог, интереса не проявлял; более того, он пошел дальше и облил презрением не только сам запрос, но и слушателя, который его отправил.
   - Это глупый вопрос, и я предлагаю не тратить время комиссии на попытки ответить на него, - закончил он.
   - Очень хорошо. Есть ли кто-нибудь еще, кто хотел бы предложить ответ на этот вопрос, который, как сам я уверен, интересует многие миллионы людей... - отрывисто бросил Уимбуш.
   - Не думающих людей, - вмешался раздраженный биолог.
   - Мистер Огилви говорит, он не считает, что мыслящих людей заинтересует этот вопрос, но... о, я вижу, что профессор Уинни поднял руку в знак того, что хочет внести свой вклад в эту конкретную дискуссию. Да, профессор Уинни, мы все будем рады услышать ваше мнение о превосходстве или неполноценности женщины по отношению к мужчине. Профессор Уинни...
   Теодор Уинни говорил целых пять минут. То, что он сказал, не только привлекло, но и удержало внимание всех, кто его слушал, - от сэра Гарри Титмарша, К.О.Б.И., включившего радио в своей библиотеке на Ганновер-Террас, Риджентс Парк, вплоть до миссис Брентвуд, проживающей по адресу 222, Акациевая роща, Пондерс-Энд.
   Реакция миссис Брентвуд была такова.
   - Черт возьми, я никогда не слышала ничего подобного - помогите мне, я не могу, - заявила она, поворачиваясь к своей невестке.
   Последняя вскинула голову.
   - Я называю это отвратительным, - заявила она. - Не понимаю, мама, как ты можешь продолжать слушать такую чушь.
   Таково было мнение миссис Амелии Брентвуд, уборщицы по профессии, и ее невестки Тильды, пять лет назад по рассеянности вышедшей замуж за Билла Брентвуда и сожалевшей только о том (и о двух маленьких детях, которые, к сожалению, пошли в отца) факте, что сам Билл исчез через три года после этого.
   Мнение другого предполагаемого авторитета, сэра Гарри Титмарша, К.О.Б.И., было другим, но столь же симптоматичным.
   - Замечательно! - услышал он свой голос, когда Теодор Уинни закончил. - Но мне интересно, что подумает общественность?
   Ему не нужно было беспокоиться: миллионная аудитория слушала новую передачу, надеясь, вопреки всему, на лучшее, но готовясь, как обычно, к худшему. Для тех, кто стремился усвоить любые знания, какими бы неудобоваримыми они ни оказались, это была прекрасная возможность, и все они поспешили домой, стремясь присутствовать при рождении новой программы.
   До тех пор, пока Уинни не начал вносить свой вклад, большинство слушателей испытывали общее разочарование.
   - Какая скукота, - сказала Нэнси Бинкс, 197, Блинкерс-лейн, Пендж.
   Но, конечно, скука пропала, когда слово взял Теодор Уинни. Начнем с того, что у него был необычайно мужественный голос - голос, которому суждено было в скором времени оказать более сильное влияние на женскую часть Британии, чем любому другому мужскому вокальному органу на памяти живущих. Во-вторых, налицо было научное изложение - но не в какой-либо сухой, академической манере, а в той, которая может быть более или менее понятна даже самым необразованным из самых необразованных. Наконец, присутствовала безошибочная, хотя и призрачная нотка презрения к остальному миру, которым оратор окрашивал свои замечания. Это было так, как если бы Уинни сказал в двух словах: "Мне все равно, что кто-то еще может сказать по этому поводу; я думаю так, а кто думает иначе, могут отправляться к черту".
   Общим результатом стал ошеломляющий личный триумф преподавателя малоизвестных (и совершенно бесполезных) наук в Университете Грантли. В тот момент, когда Теодор Уинни начал говорить в микрофон в Северном доме, он был неизвестен; к тому времени, когда он закончил свой первый ответ, он стал знаменитостью. Те, кто имел значение в Северном доме, признали (к своему собственному ужасу), что они раскопали очень редкую птицу, прирожденного ведущего, человека, которого широкая публика, вероятно, сразу же примет в свои объятия. Широкая публика, со своей стороны, слушала как зачарованная.
   - Кто этот парень? - спрашивали друг у друга. - Он отлично знает свое дело!
   Этому кажущемуся чуду можно дать очень простое объяснение: британская аудитория, слушающая радио, испытывала нехватку индивидуальности среди обычных вещателей, которых они слушали. (В Северном доме было принято, что, как только ведущий начинал выглядеть так, будто покорял массы, его вежливо, но твердо отодвигали от эфира под тем или иным предлогом. В подтверждение этого заявления легко привести несколько имен.) Как бы то ни было, те, кто прослушал первый выпуск программы "Вы спрашивали", или, по крайней мере, восемьдесят пять процентов из них - спонтанно пришли к выводу, что "этот парень Уинни" был прирожденной радиовещательной "звездой" - прирожденным радиоведущим. И они отреагировали соответствующим образом, отправив сотни тысяч писем в Северный дом с первой попавшейся почты, информируя высокопоставленных валахов о том, что, хотя сама передача была не такой уж интересной, человек с замечательным голосом - Уинни, так, кажется, его звали? - имел сенсационный успех.
   Эти письма были целебным бальзамом для Горация Уимбуша. Они представляли собой давно ожидаемый триумф; они успокаивали его израненную душу. Годами он ждал этого момента; и ему было тем слаще, что он практически потерял всякую надежду на его приход после всех этих долгих, бесплодных лет.
   Правда, главная дань уважения во всех этих хвалебных письмах была адресована не ему самому и даже не той идее, которая родилась в его собственном мозгу, а человеку, которого он привлек в последний момент; но ничто не могло лишить его чувства собственного достижения. В конце концов, если бы не он, профессор Теодор Уинни все еще был бы ничтожеством, глубоко погруженным в безвестность своего места в Университете Грантли. Его рука вытащила Уинни наверх; он был движущей силой. Они с Уинни вместе шли к совершенно неслыханным победам. Щедрый в своем теперешнем благодушном настроении, Уимбуш почувствовал странное влечение к новой звезде радио - звезде, которую никогда бы не услышали в эфире, если бы не его собственные усилия.
   После писем - пресса. В то время как более солидные органы, такие как "Таймс", отнеслись к новой передаче с подобающей строгостью, то более популярные газеты, такие как "Дэйли Баннер", "Зазеркалье" и "Морнинг мейл", стремясь использовать все свежее в новостях, призвали своих специальных авторов и дали им полную свободу действий. Результатом был обычная поразительная мешанина из бессмыслицы. В соответствии со своей особой точкой зрения и особым стилем письма, мужчины и женщины, украшавшие свои работы своими именами, распространились, - в случае с "Дэйли Баннер", на целую колонку.
   Но в одном отношении все они были похожи: они игнорировали передачу, отвергая "Вы спрашивали" с презрительной насмешкой над пустым притворством Северной радиокомпании, "пытающейся заниматься исключительно образованием в своем среднем старческом возрасте", и сосредоточились на "удивительной новой радиозвезде, которая родилась за одну ночь". Излишне говорить, что на всех развернутых флагах было написано имя профессора Теодора Уинни.
   Цитата:
  
   Наконец-то по радио говорит кто-то, кого приятно слушать: и это профессор Теодор Уинни - не только настоящий кладезь знаний, большая часть которых странна и увлекательна, но и яркая личность. Без него сильно разрекламированная новая передача "Вы спрашивали" была бы пустым звуком; с Уинни у микрофона она обещает стать радостью для миллионов обычных радиослушателей.
  
   Это был Гектор Вайоминг из "Морнинг мейл".
   Сюзанна Байл из "Зазеркалья", верная своему полу, рассматривала новую звезду в основном с женской точки зрения.
  
   Миллионы женщин по всей стране, наверное, пришли в восторг от глубокого, мужественного, исключительно мужского голоса новой радиозвезды, появившейся так неожиданно в несколько неумелой новой передаче "Вы спрашивали". Среди потрясающей мешанины выхолощенных, чрезмерно утонченных вокальных тембров постоянных участников Северной радиокомпании голос профессора Теодора Уинни - запомните это имя, девушки! - раздался, подобно трубному зову. Привлечет ли он ваше внимание в будущем? Готова поспорить на свою вторую лучшую пару шелковых чулок, будет именно так.
  
   Правдивость ее слов была подтверждена: задолго до того, как проснуться после беспокойного ночного сна, профессор Теодор Уинни стал темой разговоров всей страны.
  

ГЛАВА VI. ПОСЛЕДСТВИЯ

  
   Потрясения подобного масштаба не случаются без катастрофических последствий. На самом деле, в случае с Теодором Уинни было даже не одно, а целая серия последствий.
   Будучи беспристрастными историками, давайте рассмотрим для начала случившееся с самим Уинни.
   После трансляции в Северном доме он помчался прямо домой, в квартиру на Парламент-Хилл-Гарденс, и сразу же отправился в свою спальню. Ни одно слово не услышали от него (1) миссис Уинни; (2) Агата Уинни; или (3) Ида Уинни. Что, возможно, было еще более важным, он полностью проигнорировал любой вопрос об ужине. Как и многие маленькие люди, Теодор по натуре любил плотно поесть в обычном смысле этого слова; и, победив худшую сторону своей натуры, миссис Уинни, - которая была более чем когда-либо возмущена тем, что ее сын упорствовал в своем заблуждении, - приготовила к его возвращению кусочек холодной вареной ветчины с огурцом. То, что такую вкусную, - а в наши дни и дорогую еду, - проигнорировали (конечно, она не пропадет даром; она проследит за этим), было скандалом.
   В любом другом случае Теодор правильно истолковал бы выражение лица своей матери; точно так же, как в любом другом случае он бы с жадностью съел холодную вареную ветчину (с огурцом в придачу); но этот случай явно не был обычным. Начнем с того, что, хотя это была самая пустяковая мелочь, имевшая лишь косвенное отношение к главному вопросу, в тот день он пообедал с таким аппетитом, какого не мог припомнить ни разу в жизни. В отеле "Понтифекс" на Парк-лейн, создатель проекта "Вы спрашивали", в кои-то веки снабженный адекватным счетом расходов, заставил официантов, роящихся, как пчелы, накормить Теодора таким количеством сытных и непривычных блюд, что даже его крепкий желудок чуть не вывернуло наизнанку. Почти, но не совсем; с истинной уиннианской крепостью, он не только сохранил великолепную пищу, но и перегнал ее в соки, так что новый телеведущий питался ими в течение всего оставшегося дня.
   Это, однако, не означает, что Теодор, опустошенный испытанием, через которое прошел, не был бы готов к тому времени, когда добрался до дома, если бы обстоятельства сложились иначе; но правда заключалась в том, что профессор Университета Грантли едва ли имел какое-либо представление о жизни, какой он ее знал еще несколько часов назад. Он шел, как человек во сне; он двигался как автомат. Только после того, как запер за собой дверь своей спальни, он пришел в себя. Затем, сунув шиллинг в щель, он сел перед крошечным газовым камином, задаваясь вопросом, действительно ли этот человек, обхвативший голову руками, был им самим.
  
   Внизу совещалась женская часть Уинни. Несмотря на протесты матери, Агата и Ида настояли на том, чтобы послушать "Вы спрашивали", и даже их от природы предвзятым умам было очевидно, что их брат добился выдающегося успеха, поразив всех участников боулинга. Агата, когда сигнал времени новостей обозначил окончание первой передачи цикла, которому в течение следующих нескольких месяцев было суждено держать нацию в плену, выразила мнение, что она не была удивлена триумфом своего брата. "Всегда нужно помнить, что он Уинни", - были ее точные слова, но Ида, со своей стороны, заявила о своем изумлении от того, что Теодор "так много знает; в конце концов, он очень мало говорит здесь, дома".
   - Это потому, что ему приходится так много работать в Грантли, - ответила Агата.
   - Что мы скажем маме? - продолжала Ида. - В конце концов, я полагаю, ей нужно что-то сказать? Она делает вид, что ей это неинтересно, но сегодня ночью она не уснет, пока не узнает самое худшее.
   - Разумеется, мы должны сказать ей правду, - был бескомпромиссный ответ.
   - Какую? Что Теодор, по-видимому, добился огромного успеха?
   - Да.
   - Это может убить ее!
   - Моя дорогая Ида, - упрекнула сестру Агата, - какой же ты ребенок! Где твой учебник по психологии? Разве ты не понимаешь, что стыд с гораздо большей вероятностью убьет маму, если она услышит, что Теодор потерпел неудачу?
   - Ты слишком умна для меня, - заявила Ида. - Очень хорошо, как только она войдет, мы ей скажем.
   Реакция миссис Уинни на новость о том, что ее единственный сын практически поджег Северный дом в течение предыдущего часа, была поразительной.
   - Я никогда больше не хочу слышать упоминание его имени, - сказала она. - Это мое желание, и я ожидаю, что оно будет строго соблюдаться.
   - О, мама! - запротестовала Ида.
   - Это мое желание, и я должна попросить вас обеих позаботиться о том, чтобы оно было выполнено, - настаивала миссис Уинни. - Помните, я ваша мать.
   - Мы вряд ли забудем это, дорогая, - добавила Агата, с неожиданным чувством юмора, - но, если я не ошибаюсь, отныне последнее слово в этом доме будет за Теодором.
   Миссис Уинни заржала, как испуганная лошадь.
   - Ах, Агата, какие удивительные вещи ты говоришь! - воскликнула ее мать. - Я всегда была главой этого дома, и я намерена им оставаться. Возможно ли, чтобы я была должна отказаться от своих притязаний - моих справедливых притязаний - в пользу Теодора?
   - Возможно, и нет, - ответила Агата. - Но, если я не ошибаюсь, мы все сейчас увидим совсем другого Теодора, отличного от того, которого знали до сих пор.
   - Чушь и вздор! - последовал энергичный протест. - Как будто простая трансляция - если это правильный термин - может как-то повлиять на характер человека!
   - Посмотрим, - был ответ Кассандры.
  
   А теперь об этом Столпе государства, этом Приверженце Обычаев, этом ненавистнике Перемен, этом образце Никогда Не Делай сегодня Того, Что Можно Отложить До Завтра, этом Презирающем Массы, этом Символе всего Отсталого, Снобистского, Реакционного и Откровенной Глупости в британском характере - каковым являлся сэр Обадия Миффкина, о его реакции на сияние славы, которым его непокорный племянник был так внезапно и неожиданно окружен. Каковы были его взгляды на этот вопрос?
   Можно утверждать, с некоторой долей справедливости, что Слуга Общества сэр Обадия был бы самым последним человеком, который узнал бы о каких-либо потрясениях в жизни страны. Для сэра Обадии, как представителя высшего уровня бюрократии, верховного хранителя свободы и верховного ограничителя общественного пользования повсюду (к концу Второй мировой войны он поощрял массовые легионы бюрократов, как больших, так и малых, верить, что власть, которую они получили над обществом за предыдущие пять лет никогда не будет изъята из их рук) считал себя выше всего, что затрагивало общественность. Правда, его особый правительственный департамент содержал (за значительные средства из налогов граждан) Отдел прессы, в обязанности которого входило вырезать из общедоступных печатных изданий любые материалы, имеющие какое-либо отношение к работе этого конкретного правительственного департамента, и концентрировать их в ежедневном резюме. Один экземпляр был помещаем, - своего рода религиозный обряд, - на стол каждого важного чиновника, включая, конечно, сэра Обадию, но никогда на памяти живущих не было известно, чтобы кто-либо из этих чиновников, включая, конечно, самого Миффкина, бросал хотя бы мимолетный взгляд на этот материал. Это всегда считалось дурным тоном в Департаменте Объединенных Летаргией, у которых сэр Обадия был Главным поваром и Мойщиком бутылок, чтобы хоть на мгновение обратить внимание на то, что страна в целом (1) говорила; (2) делала; и (3) даже думала. Когда общественное мнение в прошлом становилось слишком назойливым - это было тогда, когда газеты сохраняли определенную независимость, поскольку принадлежали частным лицам, а не трестам, которые вытеснили из них все здравые мнения, - тогда слово предоставлялось одному из тщательно отобранных членов парламента и сэр Джордж Брасбаунд (или сэр Ангус Тинтуиттл) обрушивался на Дом с большим негодованием и протестовал со всей яростью: это чудовищно, что какой-то недалекий, невежественный журналист обладает колоссальной наглостью, осмеливаясь критиковать работу Департамента Объединенных Летаргией, этого пульсирующего улья государственной службы. Подобно самому Провидению, упомянутая работа Департамента Объединенных Летаргией часто была непостижимой, но разве это не традиционная прерогатива правительственного департамента - быть непостижимым? И может ли - на самом деле, осмелится ли какой-либо критик сказать, что, поскольку упомянутые действия были непостижимы, они не были более полезными и замечательными в этом отношении? (Этот вызов неизменно встречался хором "Слышите, слышите" со стороны сторонников, представлявших объединенную прессой клику ничтожеств, независимо от того, какая партия была у власти.) Демократию, здоровую и закаленную, какая процветает в этой великой стране (громкие аплодисменты), вряд ли украшает то, что такая ветвь правительства, выполняющая такую бесценную работу, как департамент Объединенных Летаргией, выставляется на всеобщее осмеяние и подвергается презрительным нападкам со стороны какого-нибудь перепачканного чернилами писаки с Флит-стрит! При этом, представители свободных и просвещенных избирателей (которые по простоте своей считали, что отправили своих избранных кандидатов в Вестминстер для того, чтобы блюсти их интересы, а не валять дурака, рассуждая о судьбе великой нации) всегда могли рассчитывать на бурные крики одобрения. Сэр Джордж Брасбаунд (или, в зависимости от обстоятельств, сэр Ангус Тинтуиттл: они привыкли дублировать друг друга) садился с самодовольной улыбкой на лице. Фарс удался, как никогда хорошо! Действительно, в это было почти невозможно поверить.
   Но вернемся к сэру Обадии лично. Как уже упоминалось, он был не из тех, с кем можно шутить, особенно когда речь шла о его личном достоинстве. И в данном конкретном случае сэр Обадия не только счел, что его личное достоинство было грубо оскорблено, но встал вопрос о личной мести. Да, под этой отстраненной, безличной, почти нечеловеческой неподвижностью лица, которая была присуща ему, сэр Обадия лелеял тайный огонь. Будучи тем, кем он был, настоящим памятником государственной службе, возможно, самым высоким памятником во всем Уайтхолле, он всегда держал эти внутренние конфликты под строжайшим контролем, но теперь, когда сидел в своей личной комнате в Болтонах, вернувшись после тяжелого рабочего дня в офисе Объединенных Летаргией - с 10 утра до 4 вечера, с двумя часами перерыва на обед - его обычный шафрановый цвет щек изменился. Его обычно полуприкрытые глаза приобрели тусклый красноватый оттенок, и в целом он представлял собой не очень приятное зрелище. Говоря попросту, сэр Обадия Миффкин в тот момент производил явно зловещее впечатление. Он выглядел как человек, которого любой здравомыслящий мужчина, женщина или даже ребенок предпочли бы избегать.
   Можно с уверенностью сказать, что сэр Обадия не производил бы такого зловещего впечатления, если бы не чувствовал себя настолько обескураженным. Именно обескураженным. Не привыкший к тому, чтобы ему мешали, он был глубоко обижен, и в результате цветовая гамма его лица изменилась, как уже говорилось. Обвиненный в том, что во всем поступает по-своему, он считал это нынешнее пренебрежение своим личным авторитетом невыносимым. То, что такой выскочка, как его племянник Теодор, бросил ему вызов подобным образом, было почти невыносимо. Что-то нужно было сделать - но что?
   Он попробовал один способ, но он потерпел неудачу. Насколько унизительным было отступление, осталось в его памяти. Но с сэром Гарри Титмаршем, этим неблагодарным отступником, он разберется позже; непосредственной проблемой было наказание, нисхождение Тяжелой Руки Власти на Теодора Уинни. Этого парня нужно было заставить страдать.
   Сэр Обадия проявил бы усердие в данном направлении в любом случае, необходимо было решить эту задачу как можно скорее, но оно получило значительный импульс, если не сказать пинок, во время случайного разговора, который он подслушал тем утром в офисе. Войдя в комнату, занятую тремя младшими бюрократами, цепко державшимися за свои кресла (все они даже в этом раннем возрасте с похвальным отчаянием цеплялись за свои места), он получил возможность, - благодаря своим ботинкам на резиновой подошве; он неизменно носил обувь на резиновой подошве в офисе, - уловить несколько фрагментов речи, которые заставили его дергаться, когда он шел в офис, словно в одном зубе внезапно развился абсцесс, о котором он не подозревал.
   Упомянутые фрагменты были следующими.
   ПЕРВЫЙ МЛАДШИЙ: Его зовут Теодор Уинни. Он своего рода профессор в Грантли.
   ВТОРОЙ МЛАДШИЙ (со смехом): Это только половина дела; он племянник старого Громилы!
   ПЕРВЫЙ и ТРЕТИЙ МЛАДШИЕ (вместе): Правда? Вот так номер!
   ВТОРОЙ МЛАДШИЙ: Да, он племянник старого Громилы. Я знаю это точно.
   ТРЕТИЙ МЛАДШИЙ: Ну, у него в мизинце больше мозгов, чем у старого Громилы во всем теле.
   ВТОРОЙ МЛАДШИЙ: Я согласен.
   ПЕРВЫЙ МЛАДШИЙ: И он просто волшебник как ведущий; если бы он был в Америке, то сколотил бы состояние.
   ТРЕТИЙ МЛАДШИЙ: Он сделает это здесь, если у него есть хоть капля здравого смысла.
   ПЕРВЫЙ МЛАДШИЙ: Я бы посмеялся, увидев сейчас лицо старого Громилы.
   Говорившему было отказано в этом особом удовольствии. Подслушивавший, услышав достаточно, ускользнул так же бесшумно, как и пришел. В то время как все инстинкты, кроме одного, побуждали сэра Обадию объявить о своем присутствии, а затем наказать трех сплетников, тем не менее, даже в этом величайшем кризисе осторожность вновь проявилась, прежде чем он смог совершить фатальный поступок, и он предпочел бесшумно исчезнуть. Он никогда не забудет страшное оскорбление, нанесенное ему; и он не простит; но в данный момент он должен помнить, что он сэр Обадия Миффкин, глава Объединенных Летаргией.
   И все же, когда он медленно шел обратно по коридору к своему офису, его уши продолжали гореть.
   У многих великих людей были свои тайные беды. Говорят, Юлий Цезарь страдал от мозолей, в то время как установленный факт, что у Наполеона были проблемы с желудком. Сэр Обадия - к его чести, он никогда не связывал свое имя с именем бывшего Ужаса Европы (который установил цензуру - такой прискорбный пример), пришло время зафиксировать печальную правду (до сих пор неизвестную) о том, что глава Объединенных Летаргией стал жертвой неизлечимого метеоризма. Он получал рецепт за рецептом - в свое время объединенная мощь Харли-стрит сосредоточилась на этой проблеме, но постоянного решения добиться не удалось. Было ли дело в том, что пища, которую он проглатывал, вызывала укоренившееся возражение желудка, в котором она оказалась, факт оставался фактом: он почти сразу же начал выражать свой протест. Эти протесты всегда принимали форму низкого, отчаянного грохота, который было неприятно слышать. Те, кто посещали его в первый раз, замечали (даже в солнечные дни), что "вот-вот грянет гром", в то время как недавно нанятые стенографисты скорее уволились бы, чем согласились писать под диктовку сэра Обадии; они жаловались, что его слова тонули в его грохоте.
   Как человек, ревниво относившийся к своему личному достоинству, - автор осознает, что об этом уже говорилось, но считает необходимым это повторить, - сэр Обадия был крайне смущен этим урчанием; если бы он был одним из низших, нет сомнений, что он меньше обращал бы внимания на свое пищеварение; но он более чем обычно смущен, следуя в свой кабинет.
   Это душевное смятение пребывало с ним весь день; оно было с ним и в этот момент.
   Но в большинстве зол есть компенсация, и это доказал случай с "грохотом" сэра Обадии. Из-за проблем с диафрагмой его мозг бывал вынужден сделать дополнительный рывок. Так было и сейчас.
  
   Когда он встал, чтобы идти на ужин, урча при этом, словно рассерженный вулкан, он понял, что решил свою проблему. Удивительно, что он не подумал об этом раньше.
  

ГЛАВА VII. ТЕОДОР СТАНОВИТСЯ ТЕМПЕРАМЕНТНЫМ

  
   Теодор Уинни проснулся после беспокойной ночи, чтобы обнаружить, он был слишком взволнован, чтобы позавтракать; в любом случае, у него не было бы времени, потому что в суматохе предыдущего вечера он забыл завести будильник. Он мог бы упрекнуть своих сестер за то, что они позволили ему лежать в постели таким неортодоксальным образом; с другой стороны, он мог бы сказать себе: "К черту сегодняшнее преподавание; я чувствую, что хочу подышать свежим воздухом". Тогда он мог бы выйти на прилегающие к Парламентскому холму поля и гулять до тех пор, пока не наступит что-то похожее на нормальное душевное состояние.
   Но от старых привычек трудно избавиться; в прошлом у Теодора не было привычки упрекать своих сестер, а также привычки расслабляться, чтобы подышать свежим воздухом - как бы он ни нуждался в последнем. Поэтому он отправился, как делал это много тысяч раз прежде, в пыльную кучу, называемую Университет Грантли, который, как известно всему миру, расположен в самом сердце самого засушливого из всех районов Лондона, известного почтовым властям как W.C.1.
   Профессор Уинни никогда не пользовался популярностью у молодежи, которую стремился обучать; во-первых, как уже говорилось, он не обладал способностью поддерживать в своих классах какой-либо дисциплинарный порядок. Иногда, действительно, эти же классы можно было разумно сравнить со зверинцем. Очарованный знанием ради самого знания, в прошлом Теодор заявлял, его не смущает тот факт, что большинство студентов считают его чем-то, вроде выжатого лимона, - молодежь была для него просто более прыщавым проявлением обычного отталкивающего человеческого племени, - но в глубине души он часто втайне жаждал немного привязанности со стороны тех, кого изо всех сил готовил к последующим битвам с миром. Он уже давно потерял всякую надежду в этом направлении, но желание не умерло полностью.
   Поэтому со смешанным чувством удивления и удовольствия, причем последнее преобладало, он услышал, как его приветствовали, едва только он вошел в аудиторию, - через десять минут после его прибытия в университет, - криками "Старый добрый Уинни!" "Вы показали им, Уинни!" "Как вам это удалось, профессор?" "Уинни побеждает мир!" вместе с другими боевыми песнопениями, - очень стимулирующими и поднимающими настроение. Теодор, впервые в своей жизни потеплев к аплодисментам, сравнил этот неожиданный утренний прием с заметно холодным приемом, оказанным ему коллегами из университетского персонала десятью минутами ранее.
   Охваченный непривычным волнением, он задумался о причине. Но ему не дали долго размышлять; даже когда ободряющие крики все еще звучали, дверь открылась, и знакомый голос сказал: "Извините, профессор Уинни, но директор хотел бы видеть вас немедленно".
   Он обернулся и увидел неприятное лицо Глэдис Тредвелл. Единственным примечательным фактом в последней было то, что она занимала должность личного секретаря директора Университета Грантли; если бы не это обстоятельство, можно было бы вполне справедливо сказать, что ее не существовало - за исключением того, что она двигалась, ела, пила и, предположительно, выполняла другие физиологические функции. Но во всех других отношениях она была просто пятном на общем фоне, будучи одной из тех несчастных женщины, которые могут быть отнесены к общей категории "Женщины" только по тому, что носят примерно ту одежду, которая свойственна данному полу. Теодору она не нравилась, и он был уверен, что не нравился ей. Это чувство теперь подтверждалось взглядом, который она бросила на него. Это был взгляд плохо скрываемого, злобного торжества - его женская разновидность.
   Его ответ был коротким, но по существу.
   - Я сейчас же приду, - сказал он.
   Ее ответ оказался тревожным.
   - Таково, безусловно, намерение директора, профессор, - бросила Глэдис.
  
   Директор Университета Грантли - Обри П. Кибл, доктор литературы - был суровой и неприступной фигурой. Возможно, из-за его преклонения перед великим викторианским автором, он носил бороду. Не довольствуясь обычным количеством поросли на лице, он позволил этому волосатому придатку расти до тех пор, пока на момент написания данного произведения тот не достиг целых девяти дюймов от нижней части подбородка.
   Кибл гордился своей бородой; ему нравилось, когда ее называли "лучшей в своем роде с 1850-х годов"; он всегда максимально использовал ее, когда его фотографировали; он тщательно ухаживал за ней, используя (так ходили слухи) специальное масло, рекомендованное человеком, который когда-то был парикмахером покойного короля Эдуарда VII.
   В обычном смысле борода Кибла была безобидной, шла спокойно по жизни и вела себя так, как должна вести себя любая прилично воспитанная борода; но бывали случаи, когда она принимала воинственный вид - это случалось, когда ее владелец был сильно расстроен или разгневан - и тогда он бушевал, словно море, охваченное ураганом.
   По тому, как он вел себя сейчас, Теодор решил, что произошло что-то, расстроившее чувства директора, хотя ни на секунду не предполагал, что сам был причиной этого расстройства.
   И все же так оно и оказалось.
   - Я попросил вас прийти и навестить меня сегодня утром, Уинни, - заявил директор (борода вела себя соответствующим образом), - поскольку Университет обязан знать, почему, - здесь оратор сделал паузу, чтобы достать из-за спины, где она, по-видимому, пряталась все это время, газету. - Я думаю, это связано не только с университетом, но мне, как его главе, хочется знать, почему вы сочли возможным втоптать доброе имя Грантли в пыль таким унизительным образом. (Борода яростно затряслась.)
   Теодор открыл рот.
   - Могу я, в свою очередь, спросить, сэр, что именно вы имеете в виду?
   - Вот, Уинни, вот что я имею в виду.
   Перед глазами сбитого с толку профессора появился экземпляр "Дейли Баннер".
   - Итак, я жду ваших объяснений, - продолжал неумолимый Кибл. - Что вы можете сказать по этому поводу?
   Теодор ответил не сразу. Чтение такой газеты, как "Дейли Баннер", постоянно гонявшейся за сенсациями ("мы по праву гордимся самым большим тиражом по сравнению с любой другой утренней газеты в мире"), еще не входило в его повседневную программу; он, конечно, слышал о "Дейли Баннер" (а кто не слышал?), но никогда ее не читал.
   Но теперь он был поражен, увидев свое имя, напечатанное крупным шрифтом на первой странице!
   ПРОФЕССОР УИННИ - НОВАЯ РАДИОЗВЕЗДА
   таковы были точные слова. Именно такие!
   И все же, пусть он и не хотел этого признавать, правда заключалась в том, что Теодор был тронут; более того, он был глубоко тронут. До сих пор презираемый, если не фактически изгой, теперь он пользовался успехом! Гусеница превратилась в ослепительную бабочку - если верить "Дейли Баннер". Помимо ободряющих слов Горация Уимбуша сразу после трансляции накануне вечером, у него не было никаких внешних доказательств того, что он одержал личный триумф, за исключением криков студентов, хотя внутренне знал, что он с лихвой отработал свой первоначальный гонорар.
   - Итак?
   Суровое напоминание Кибла резко ударило по его ушам. Его это возмутило. В тот момент он был не в настроении для каких-либо диссонансов; он был в настроении для лютни и танцовщиц, томно, в идеальном ритме покачивающихся перед ним, в то время как сам он сидит на возвышении. На самом деле у него был комплекс старого восточного деспота.
   Теодор посмотрел на ту часть лица Кибла, которая не была полностью скрыта свирепо шелестящей бородой.
   - Что вы ожидаете от меня услышать? - спросил он.
   Кибл уловил нотку вызова в голосе человека, к которому всегда относился как к слуге - очень мелкому слуге. Уже разгневанный, директор Университета Грантли вскипел.
   - Что я ожидаю услышать от вас, Уинни? - повторил он. - Я вправе был предположить, что тот здравый смысл, каким вы можете обладать, - а его, боюсь, не так уж много, позволил бы вам дать ответ без каких-либо подсказок с моей стороны. Считаете ли вы уместным и правильным, что вы, профессор этого университета, имеете право участвовать в подобных выходках? "Проф. Уинни, новая радиозвезда", - директор продолжал издеваться, сопровождая язвительные слова разрыванием оскорбительного экземпляра "Дейли Баннер". - Вы хоть на мгновение задумались, прежде чем ввязаться в это безумное предприятие? Задумывались ли вы хоть на одну мимолетную секунду о добром имени университета, членом преподавательского состава которого вы были?
   - Нет.
   Борода Кибла колыхалась, как будто шаловливая буря решила разметать ее по волоску по всем четырем сторонам земли.
   - У вас хватает наглости сказать "нет", если я правильно услышал вас, Уинни?
   - Конечно.
   Этот односложный способ ответа явно выводил Кибла из себя; он начал слабеть. Он ожидал от обвиняемого сдержанного поведения, подобающего подобострастия; вместо этого он обнаружил душу, снедаемую греховной гордыней. Гнев грозил разорвать оковы его самообладания, но, вспомнив о триумфе, вскоре ожидавшем его, он временно сдержался.
   - Я нахожу ваше отношение прискорбным, - сказал он. - Я ожидал, что вы проявите некоторое сожаление по поводу того, что втоптали доброе имя Грантли в пыль...
   - Вы уже говорили это.
   Упрек, прозвучавший от одного из самых младших сотрудников, заставил Кибла подпрыгнуть, словно его внезапно ужалил шершень.
   - Я доложу об этом вашему дяде, сэру Обадии Миффкину, - прогремел он.
   Слишком поздно он понял, какую ошибку совершил. Он предал самого себя; что гораздо хуже, он предал сэра Обадию, чью троюродную сестру уложил в свою постель - какой бы она ни была - двадцать лет назад. Сэр Обадия наложил на него строжайший запрет, чтобы его имя не упоминалось в этом деле. "Просто позовите этого молодого дурака, поговорите с ним хорошенько, скажите, что он опозорил доброе имя университета, а затем увольте его; дайте ему отставку!" Это было то, что сказал человек, который позвонил ему поздно вечером накануне под строгим обещанием хранить тайну. Поскольку он всегда глубоко уважал говорившего и, более того, всегда испытывал личную неприязнь к осужденному, он охотно согласился выполнить это указание.
   И теперь он собирался это сделать.
   - Уинни... - начал он, когда его прервала поднятая рука.
   - Я знаю, что вы хотите сказать, Кибл, - сказал мужчина, который, хотя и был осужден, отказался умирать, - но сначала выслушайте меня. Я УХОЖУ В ОТСТАВКУ, ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ? Я УХОЖУ В ОТСТАВКУ!
   - Вы уходите в отставку? Но...
   - Да, я знаю, - и теперь тон Уинни соответствовал тому, который нетерпеливый от природы мужчина использует по отношению к ребенку. - Но я вас опередил. Неужели вы думаете, что я собирался и дальше терпеть вашу проклятую наглость, терпеть ваше колоссальное самомнение, терпеть все ваши унизительные оскорбления? Если вы это думали, то вы гораздо больший дурак, чем я себе представлял. Помолчите! - сказал он, видя, что борода угрожает сорваться с привязи. - Чтобы расстаться с вами, сказанного было бы вполне достаточно; но теперь я знаю, что вы говорили обо мне с этим врожденным идиотом, этим имитатором, этим невыносимым ослом, Миффкином, что ж, теперь я с величайшим удовольствием советую вам отправиться к черту, причем кратчайшим путем. Доброго утра!
   Закрывая за собой дверь кабинета, Теодор уловил низкий стонущий звук, который было страшно слышать.
   Он мог исходить от Кибла; с другой стороны, он мог исходить от бороды.
   Он остался равнодушным; его это совершенно не интересовало.
  

ГЛАВА VIII. "ДЕЙЛИ БАГЛ"

  
   Тот человек, который первым заявил, что ничто так не способствует успеху, как сам успех, конечно, сказал лишнее. Возьмем, к примеру, случай с Теодором Уинни: едва он попрощался со своими студентами (которые устроили ему шумные проводы) после того, как бросил бомбу в Кибла, к нему подбежал швейцар из Университета Грантли на Таузер-стрит, когда Теодор бодро зашагал прочь, в большой мир... положил руку ему на плечо и сказал, задыхаясь:
   - Извините за беспокойство, мистер Уинни, но вам только что звонили. Это "Дейли Багл"; они хотят поговорить с вами; они говорят, что это срочно.
   Теперь обратите внимание, насколько непостоянна и ненадежна человеческая натура, даже разновидность швейцара Университета Грантли. Если бы кто-нибудь сказал Герберту Груму, швейцару, о котором идет речь, что он взял бы на себя труд преследовать такую половину порции, как проф. Уинни целых четыреста ярдов по тротуару Таузер-стрит по какой бы то ни было причине, он решительно и без колебаний объявил бы этого человека грубым безголовым лжецом.
   Но разум Герберта Грума, как и разум остального хрупкого человечества, был вынужден претерпеть изменения. Это был тот могущественный орган полуобразованных масс, "Дейли Багл", который заставил швейцара из Университета Грантли, изменить свою точку зрения на Уинни. Раньше он, как и весь остальной мир, относился к профессору пренебрежительно, едва замечая. Образование Герберта Грума находилось в зачаточном состоянии, и, поскольку его личное мнение заключалось в том, что большая часть нынешних волнений в мире была вызвана исключительно тем обстоятельством, что миллионы бедных молодых людей получали образование, превышающее их интеллект, он несколько саркастически относился к тому месту обучения, где зарабатывал на свой скромный кусок хлеба. Его героями были не гиганты классной комнаты, а титаны футбольных и крикетных полей, а также гладиаторы призового ринга, древние и современные.
   Но Герберт, сам того не ведая, должен был пройти через суровое испытание. Переключившись на то, что, как он представлял, должно было стать рассказом на тему "Известные спортсмены, которых я знал", признанного авторитета Т. Т. Титмусса, прошлой ночью, он испытал шок, услышав голос человека, к которому он ранее относился с таким презрением - голос профессора Теодора Уинни, и никого иного!
   Что-то удержало его руку, когда он протянул ее, чтобы повернуть ручку. Возможно, причиной удержания было оцепенение; возможно, оно было вызвано ошеломляющим потоком слов, которые, как он слышал, вырывались из уст профессора, нескончаемой рекой; возможно, опять же, это было чувство отраженной гордости, - в конце концов, сказал он себе, Уинни и он, образно говоря, играли за одну и ту же команду; но какова бы ни была причина, существенным и крайне важным фактом является то, что Герберт Грум сидел и слушал эфир "Вы спрашивали" от начала до конца, и ему это понравилось!
   Если быть более точным, он наслаждался вкладом, который внес профессор Теодор Уинни. Даже его строго ограниченный интеллект признавал, что Уинни оказался звездой среди экспертов, и его чувство гордости, каким бы странным оно ни было, росло по мере того, как длилась трансляция.
   Когда все закончилось, в течение короткого промежутка перед новостями, он повернулся к своей жене и сказал:
   - Я потрясен! Кто бы мог подумать, что этот маленький засранец способен на такое?
   Миссис Грум очнулась от сна, в который ее погрузил низкий, раскатистый голос человека, которого ее муж горячо, хотя и грубо, восхвалял, подавила зевок и ответила:
   - Пришло время выпить чашечку хорошего чая - не хочешь ли чашечку хорошего чая, `Эрб?
   Швейцар посмотрел на нее с презрением. Несколько запоздало осознав величие профессора Уинни, он почувствовал, что поднимается на более высокий уровень сам. И снова быть сброшенным вниз было неприятно.
   - Неужели у тебя нет души, Герт? - резко спросил он.
   - Что я могу сделать, так это выпить чашечку хорошего чая, - последовал уничтожающий ответ. - Не хочешь ли чашечку хорошего чая, `Эрб?
   Ответ Герберта Грума мы здесь приводить не будем.
  
   Теодор Уинни вышел из телефонной будки в холле университета, чье рабство он сбросил с себя, как кучу грязи, разгоряченный и сбитый с толку.
   Герберт Грум, который к этому времени пребывал в состоянии преклонения перед героем, с тревогой посмотрел на него.
   - Как вы себя чувствуете, профессор? - спросил он.
   - Спасибо, Грум, со мной все в порядке.
   - Вы выглядите, если позволите мне так выразиться, сэр, немного не в духе. Э-э-э... никаких плохих новостей, я полагаю?
   Теодор Уинни хихикнул.
   - Плохие новости, о Господи! - ответил он с поразительной ясностью. - Мне только что предложили целое состояние!
   - Целое состояние, сэр? - Швейцар изо всех сил старался уловить полный смысл этих слов, но не преуспел.
   - Целое состояние, Грум... Поймайте мне такси; мне нужно съездить на Флит-стрит и повидаться с редактором "Дейли Багл".
  
   Редактор "Дейли Багл" был человеком, на плечах которого лежал огромный груз ответственности. Сравнительно молодой по годам, он был стар по опыту работы на Флит-стрит; и по причине того факта, что редактирование крупной национальной газеты, согласно достоверным статистическим данным, прибавляет на квадратный дюйм больше седых волос, чем любая другая профессия, Хьюберт Тринг выглядел изможденным.
   Существовала еще одна причина нервного расстройства Хьюберта Тринга, которая, хотя он продолжал нервно ходить взад и вперед по своей комнате, казалось, была похожа на множество телефонных проводов, посылающих в его мозг сообщения о мраке и катастрофе. Тринг вспоминал разговор, который он имел с лордом Блейзером, владельцем "Дейли Багл", ровно год назад, день в день.
   Лорд Блейзер, гигантский мужчина с голосом под стать телосложению, в тот раз разговаривал с ним в стиле торнадо.
   - Я назначил вас новым редактором "Багл", Тринг, - сказал он, - поскольку у меня есть предчувствие, что вы - тот человек, который сделает то, что я хочу, чтобы было сделано - чтобы газета имела больший тираж, чем "Баннер". Сделайте это, и вы сможете просить меня о чем угодно, - в разумных пределах, конечно. Потерпите неудачу, и вас уволят. Надеюсь, я выразился ясно. У вас есть год, чтобы сделать это. Вот шанс, который выпадает раз в жизни: воспользуйтесь им.
   В то время новый редактор второй по популярности лондонской газеты пробормотал то, что, по его мнению, лучше всего подходило к случаю. Он должен был быть осторожен в своих словах, потому что лорд Блейзер оправдывал свое имя; его характер был вспыльчивым, и он всегда угрожал вспыхнуть пламенем с сопутствующим дымом. Тринг знал, что он соглашался на работу, подобную работе с динамитом: многих приглашали в редакцию "Дейли Багл", но ни один из приглашенных не продержался долго, поскольку владелец газеты был одним из тех чрезмерно энергичных людей, которые держат собаку, но предпочитают лаять сами.
   Но, по крайней мере, в одном отношении слова лорда Блейзера не расходились с делом: когда он что-то говорил, то имел в виду именно это. И он сдерживал свои обещания.
   Итак, Тринг взялся за свою трудную задачу со всем пылом, на какой был способен. Получив новую метлу, он последовал традиционному обычаю чисто мести, уволив нескольких сотрудников "Багла" и наняв других, заманив большинство последних из других газет с Флит-стрит благовидными словами и повышением заработной платы.
   Но все, что он сделал, - а это было немало за год напряженного труда, - оказалось напрасным. "Баннер" все еще опережал "Багл"; он все еще мог, честно говоря, похвастаться тем, что у него был самый большой тираж среди всех утренних газет в мире - что, конечно, означало: каждое утро издание продавало на несколько сотен тысяч экземпляров больше, чем "Багл".
   Хьюберт Тринг застонал. Он знал, что потерпел неудачу, и в тот день, в двенадцать часов, - а это будет меньше чем через час, - наступит расплата; он вылетит за дверь, - еще одна жертва, принесенная в жертву безумному честолюбию человека, который хотел, казалось, невозможного.
   Но, когда он торопливо просматривал лондонские газеты, у него появился новый проблеск надежды; вероятно, это было нелепо с его стороны, но он не собирался отказываться от борьбы, не сделав ставку на последнюю карту.
   Загвоздка заключалась в том, что он не знал, является ли эта карта доступной; имелся лишь один шанс из тысячи, что кто-либо из его соперников, особенно ненавистный "Баннер", не опередил его. Но он мог хотя бы попытаться. Затем, если ему не повезет, он примет "удар милосердия", который, как он чувствовал, разгневанный лорд Блейзер нанесет ему, едва только прибудет в офис в полдень, - как можно более изящно.
  
   - Вы действительно профессор Теодор Уинни?
   Новая радиозвезда ощетинилась.
   - Конечно, я - Уинни; почему вы спрашиваете?
   Редактор "Дейли Багл" мог бы дать много ответов на этот вопрос, но он знал, что ни один из них не будет тактичным. Он уже допустил одну, возможно, непростительную ошибку, и повторная доза, несомненно, была бы смертельной.
   Он отступил.
   - Вопрос, который я хочу обсудить с вами, профессор, настолько важен, что я должен был заранее удостовериться в вашей личности, - ответил он.
   Он молил Небеса, чтобы это подействовало как смягчающее средство, и его настроение поднялось, когда он увидел, как хмурое выражение исчезло с лица его посетителя. Правда, это было не очень красивое лицо, но, без сомнения, фотографический отдел смог бы сделать его лучше, чем оно было на самом деле к тому времени, когда появится на первой странице "Багла".
   - Надеюсь, вы удовлетворены, профессор, и не обиделись?
   - Я удовлетворен и не обиделся.
   - Хорошо! - Тринг придвинул редакторское кресло поближе. До сих пор то же самое редакторское кресло казалось ему состоящим из такого же количества неудобств, как кровать Прокруста, но теперь оно казалось таким мягким и удобным, что одна мысль о том, что придется отказаться от него, да еще в течение часа, вызывала у него острую душевную боль.
   Но подожди, трепещущее сердце! Пока все шло гладко, однако он слишком долго пробыл на Флит-стрит, чтобы не знать скрытые, хитро замаскированные ловушки.
   Он вышел на открытое место и, затаив дыхание, ждал результата.
   - Вы уже подписались на какую-нибудь лондонскую газету, профессор Уинни?
   Ответ прозвучал для Тринга слаще, чем любые храмовые колокола далекого Мандалая.
   - Нет.
   Всего одно короткое, простое слово, но как много оно значило!
   Но подожди, трепещущее сердце, еще немного! Он все еще должен был быть осторожен; теперь успех казался достаточно уверенным, но чашу могли выхватить у него из рук в самый последний момент.
   Он снова задал вопрос.
   - Не хотели бы вы писать исключительно для "Багл", со стартовой зарплатой, скажем, 2000 фунтов стерлингов в год?
   - Повысьте до 2500, и я ваш, - последовал ошеломляющий ответ.
   Тринг разрывался между двумя желаниями: первое - проклясть себя за то, что назвал столь высокую цифру, а второе - броситься на шею профессору и назвать его благословением. Не дожидаясь, пока эмоции одолеют его, он позвонил в звонок, вызывая секретаршу.
   На следующее утро "Дейли Багл" восторженно объявила. Прямо на первой странице, используя однодюймовый заголовок, было написано:
  
   ПРОФЕССОР УИННИ ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К "ДЕЙЛИ БАГЛ"!
  
   И ниже:
  
   Читатели "Дейли Багл" по опыту знают, что ничто и никто не может быть слишком хорош для их любимой газеты. Вот почему мы с удовольствием объявляем сегодня, что профессор Теодор Уинни, уволенный из Университета Грантли, человек, добившийся такого потрясающего успеха, поразивший миллионы слушателей благодаря своим обширным знаниям во время первого выпуска новой программы Северной радиокомпании "Вы спрашивали", согласился писать исключительно для "Дейли Багл".
   Мы уверены, что это объявление будет воспринято нашими читателями с максимально возможным интересом.
  
   Конечно же, это было так - и не только из-за двух с половиной миллионов или около того, которые покупали газету каждое утро; сама Флит-стрит стояла дыбом. В то время как лорд Блейзер, после предварительной тирады против безумия редактора, которого намеревался уволить, радовался "сенсации", которую добыл "Багл", в кабинетах его соперников наблюдались мрачные лица и слышались горькие взаимные обвинения. В частности, управляющий директор "Дейли Баннер" яростно упрекнул редактора этой газеты за то, что он назвал "поразительным отсутствием предприимчивости".
   Тем временем для Хьюберта Тринга мир изменился. После долгого периода невезения ветер принял благоприятное направление. В своем воображении он уже мог предсказать будущее: публика долгое время оставалась без популярного героя, и, хотя даже сильно подправленная фотография профессора Теодора Уинни, который в то утро взирал на мир с первой полосы "Багла", выглядела не очень героически, он был уверен, что удивительный прием, оказанный Уинни как ведущему, отразится на тиражах "Багла" и поднимет их до небес.
   Тринг был абсолютно объективен в этом вопросе; если бы кто-нибудь предположил, что им двигали какие-либо, кроме самых низменных, мотивов - сохранить свою работу и избавиться от своих злейших конкурентов, - он бы рассмеялся этому человеку в лицо. Выиграет ли от этого общественность в целом морально, духовно или даже образовательно от чтения излияний профессора Теодора Уинни в "Багле" - этот момент никогда не входил в его расчеты; все, что его интересовало, это получение эксклюзивных газетных услуг от знаменитости того времени и получение от этого богатого вознаграждения в виде ежедневных продаж.
   Серьезный Мыслитель - если этот тип еще не полностью вымер - может оказаться склонным скорбеть по поводу такого заявления, но минутное размышление должно убедить его, что такая позиция Хьюберта Тринга была просто симптомом того, как движется мир в целом. Это часть - и только часть - цены, которую мы все должны заплатить за то, что эвфемистически называют "Прогрессом". В те смутные, далекие дни до того, как появление автомобиля и самолета - величайшие Проклятия, которые наука наложила на нас до сих пор, - люди стремились к успеху разными путями и использовали разные методы. Тогда они не лежали без сна, обдумывая средства, с помощью которых могли бы перерезать глотки другим людям; вместо этого они неторопливо и в тихом удовлетворении планировали, как они могли бы улучшить свою судьбу. Но это было до того, как мир превратился в Бедлам и когда в самой Жизни осталось что-то от милосердия. Итак, Хьюберта Тринга, слугу машинного века и всеобщего безумия, которое он породил, грабя последнего из самых безобидных, не следует чрезмерно винить; жертва всеобщей жажды отправиться куда-то (не имело особого значения, куда именно) с максимально возможной скоростью, он должен был либо проделать тот же путь сам, либо погибнуть.
  
   Но достаточно: это рассказ, призванный развлечь, а не трактат об общей косоглазости современного мира.
   Вернемся к нашим баранам.
  

ГЛАВА IX. ТЕОДОР НЕПРЕКЛОНЕН

  
   Теодор Уинни вышел через тяжелые распашные двери офиса "Дейли Багл" (по пути ему демонстративно отдал честь швейцар) в кишащую толпу на Флит-стрит, чувствуя, что ступает по воздуху. Так много всего произошло с ним за такое короткое время, что он задавался вопросом, было ли что-нибудь из этого реальным. Столкновение с крупной женщиной, чье тело, казалось, состояло сплошь из твердых углов, убедило его в том, что ему это не приснилось, что он на самом деле Теодор Уинни, и что недавний разговор с редактором "Дейли Багл" был не плодом его воображения, а реальным фактом.
   Он был знаменит! Наконец-то он был на пути к богатству! Мужчины были вежливы с ним; они почти заискивали при его приближении! Он был Кем-то - он, который до сих пор был просто ничтожеством, самым настоящим нулем! Удивительно!
   Вполне естественно, что он должен пребывать в приподнятом настроении, сказал он себе; когда, наконец, забитый червь распрямляется, его можно простить за то, что он встал на дыбы и устроил зрителям оглушительный скандал. И, хотя Теодор не думал об этом, его мысли, когда он окликнул медленно едущее такси с небрежностью, почти самозабвенной, неизбежно сосредоточились на том, что он должен делать теперь, когда Фортуна так явно улыбнулась ему.
   Когда он назвал водителю адрес, его губы сжались, а глаза заблестели. Он должен быть непреклонен, сказал он себе. Он был настолько полон решимости быть непреклонным, что, постучав по стеклу, отделявшему его от водителя, призвал последнего прибавить скорость. Водитель пробормотал в свой небритый подбородок: "Мерзкий маленький коротышка; не удивлюсь, если он замышляет убийство".
   Это была поразительная сцена, подобной которой стены маленькой квартирки в Парламент-Хилл-Гарденс, несомненно, никогда раньше не видели. Там был Теодор Уинни, обращавшийся к своим женщинам, которых он безапелляционно созвал вместе, и не позволивший никому прерывать его.
   - Я принял решение, и ничто из того, что вы можете сказать, не заставит меня изменить его, - заявил он; слова раскатились, как множество отдельных раскатов грома. - Короче говоря, я непреклонен. Это место, - он обвел рукой комнату, - в будущем будет для меня слишком тесным; мне нужно пространство, и я собираюсь подобрать соответствующее жилье.
   - Что ты собираешься сделать? - ахнула его мать.
   Он заставил себя быть смелым.
   - В будущем я намерен жить один.
   - Жить... один?
   Если бы он объявил, что предполагает поселиться в будущем на маленьком острове в Южных морях, его слова не могли бы быть восприняты с большим ужасом. Возможно, было вполне естественно, что первые мысли трех слушательниц были о самосохранении.
   - А что будет с нами, Теодор? - воскликнула миссис Уинни.
   - Ты должен подумать о нас, - заявила Агата.
   - Да, действительно! - поддержала Ида.
   Теодор запрокинул голову.
   - Я совсем не эгоистичен, - ответил он. - То, что я решил, в такой же степени для вашего блага, как и для моего собственного; естественно, я буду продолжать поддерживать вас всех; и теперь, когда мои финансовые перспективы значительно улучшились, я смогу выделять вам больше денег.
   Таким образом, когда был удовлетворительно решен важнейший вопрос об их талонах на питание, три женщины-Уинни приступили к рассмотрению этого предложения со всех сторон с великим воодушевлением.
   Всем им пришла в голову мрачная мысль, что у Теодора, этой до сих пор простой души, имелся скрытый мотив, когда он предлагал - более того, настаивал - жить отдельно. Неужели его покорила какая-то интриганка? Было ли это причиной его возмутительного предложения? Если это так, то она должна быть немедленно уничтожена.
   Но ко всем встречным предложениям, которые были пронизаны призывами, пересыпаны упреками и полны слез, он оставался глух и невосприимчив. Он сказал, что принял решение, и дальнейшие споры не приведут к какой-либо благой цели.
   Одним словом, он оставался непреклонен. Даже тот факт, что миссис Уинни, оставив за собой последнее слово, заявила, будто у него, должно быть, камень вместо сердца, оставил его равнодушным.
   Объявление, напечатанное в "Дейли Багл" о том, что эта авторитетная газета заручилась услугами человека, которого решили превратить в самого популярного ведущего того времени, не было воспринято слишком хорошо ни Горацием Уимбушем, ни сэром Гарри Титмаршем, К.О.Б.И. Оба чувствовали, хотя и по-разному, что Уинни был слишком опрометчив. Уимбуш, со своей стороны, предвидел неприятности на Флит-стрит; другие органы популярной прессы, раздраженные тем, что их перехитрила конкурирующая газета, теперь поручили бы своим самым саркастичным авторам высмеивать передачу "Вы спрашивали".
   Сам Уинни, когда его спросили по этому поводу, проявил заметную независимость.
   - В моем контракте с вами не было ничего, - сказал он Уимбушу, - что помешало бы мне писать для газеты; и поскольку предложение, сделанное мне "Дейли Багл", было таким хорошим, я, естественно, принял его. Моя беда в том, что до сих пор я не ценил себя по-настоящему.
   Этим организатор программы "Вы спрашивали" должен был удовольствоваться, и его спокойствие было позже сравнительно восстановлено, когда в коротком последующем разговоре с сэром Гарри Титмаршем, К.О.Б.И., главный редактор отметил, что реклама, которую Уинни получит от "Дейли Багл", будет очень ценной для Северной радиокомпании.
   - Осмелюсь предположить, что все будет хорошо, - ответил Уимбуш, выдавая желаемое за действительное.
  

ГЛАВА X. ДЖУЛЬЕТТА БРИГ

  
   Вот что следует знать о современной популярной прессе: когда она берется за работу, то не оставляет нетронутым ни малейшего камешка. Так было и с "Дейли Багл" - в отношении Теодора Уинни. Бывший профессор Университет Грантли был задействован с неутомимой регулярностью последнего песенного хита; действительно, большая часть развлекательной страницы "Багл" была отдана в эксплуатацию последнему новобранцу редакции на целую неделю.
   После этого предварительного звука фанфар Уинни приступил к работе. Его задачей было ответить на любой вопрос (в печатном виде), который читатели "Багл" пожелали бы ему задать.
   Отклик на это приглашение был настолько ошеломляющим, что первоначальный поток в 35 000 ежедневных писем, адресованный "Человеку, Который Знает Все", быстро вырос почти до четверти миллиона. Поскольку ни от одного живого человека нельзя было разумно ожидать, что он хотя бы даже прочтет такой гигантский объем корреспонденции в течение двадцати четырех часов, не говоря уже о том, чтобы ответить на нее, редакционная конференция, на которой Уинни было разрешено присутствовать, решила, что офисный феномен должен отвечать только на двенадцать вопросов каждый день, и что отбор должен производиться специальным штатом сортировщиков. На вопрос, устраивает ли это его, Уинни, чье эго в наши дни продемонстрировало удивительную тенденцию к росту, коротко ответил: "Конечно". Он произнес это слово нараспев; но он и не подозревал, какой переполох вызовет это новое развитие событий.
  
   Если бы это была пьеса, а не рассказ, то в данный момент долгом автора было бы вставить слова:
  
   Входит Джульетта Бриг.
  
   Ибо, хотя до сих пор она оставалась невидимой и не упоминалась за кулисами, Джульетта Бриг - очень важное действующее лицо: на самом деле она - женщина, которой злой судьбой предназначено внести новую смуту в и без того переполненную смутой грудь Теодора Уинни.
   Джульетта Бриг принадлежала к классу прожигательниц жизни. То есть, она была молода - двадцать пять лет - и явно очаровательна; была заметно пышной; обладала достаточно хорошими манерами (на сегодняшний день); была полна уверенности в себе; не была чрезмерно щепетильна; хорошо ходила, хорошо одевалась, хорошо говорила и придерживалась простой, но очень определенной философии. Которую можно было бы адекватно выразить словами: "Мир должен обеспечить мне хорошее времяпрепровождение, и я собираюсь убедиться, что я это получу".
   Джульетта когда-то перепробовала много вещей, но ей было очень трудно сосредоточиться на чем-либо конкретном. Она была манекенщицей в салоне на Довер-стрит; продавщицей в гораздо менее достойном магазине; она немного (очень немного) поработала в кино в качестве статистки; она работала у пожилого государственного деятеля со склонностью одевать пышных брюнеток в облегающую униформу - и были другие занятия, которые не следует здесь перечислять. Короче говоря, Джульетту вполне можно было бы охарактеризовать как современную солдатку удачи, за исключением того, что, согласно известной поговорке, на катящемся камне мох не растет; а, поскольку ее главной целью в жизни было собрать как можно больше мха, причем в кратчайшие сроки, бедная девочка, в тот момент, когда она должна появиться свежей записью в нашей хронике, была недовольна жизнью.
   На самом деле, она была даже очень недовольна, потому что уже некоторое время ничего не получала для себя, а все признаки и предзнаменования говорили о том, что зима будет суровой. Что-то нужно было сделать, сказала себе маленькая девочка, и сделать без какой-либо заметной потери времени. Это вопиющий позор, утверждала она, глядя на себя в треснувшее зеркало в однокомнатной квартирке, которую занимала, на глухой улочке в менее благоприятной части Бейсуотера, что такая девушка, как она, должна задаваться вопросом, где ей в следующий раз поесть.
   Снова надев платье, - поскольку Джульетта Бриг принадлежала к тем, кто предпочитает разглядывать себя в полуодетом состоянии, - Джульетта взяла утренний номер "Дейли Багл" и просмотрела первую полосу. Помимо пары серьезных землетрясений в Турции, революции в двух небольших южноамериканских республиках, расовых беспорядков в этом вечном очаге расовых беспорядков, Детройте, убийства последнего премьер-министра Болгарии, сообщения (неподтвержденного) о том, что большая часть Германии стала нудистской из-за нехватки одежды - последствия войны, которую теперь, к счастью, покойный австрийский газетчик проиграл так катастрофически - казалось, не было ничего, что стоило бы прочитать, и, просмотрев заголовки, Джульетта зевнула, прежде чем взглянуть на страницу с объявлениями. Время от времени в прошлом ей удавалось получить ту или иную работу через объявления в "Багл", и она надеялась, почти вопреки всему, что в это утро ее взгляд наткнется на что-нибудь привлекательное.
   Так и случилось. Под заголовком:
  
   ИНТЕРЕСНАЯ РАБОТА
  
   она прочитала следующее:
  
   Чрезвычайно интересная работа ждет подходящих кандидатов в офисе "Дейли Багл", Флит-стрит, Восток.C.4.
   Кандидаты должны быть хорошо образованными, ответственными и заслуживающими доверия. Доступные вакансии будут хорошо оплачиваться.
   Подача заявлений лично, после 12 часов дня, мистеру Б.А. Чартерсу.
  
   Хотя Джульетта даже в самые оптимистичные моменты своей жизни не могла правдиво описать себя как хорошо образованную, заслуживающую доверия или ответственно мыслящую, это казалось ответом на молитву, и, не мудрствуя лукаво, она оделась во все лучшее и отправилась подавать заявление (если это окажется возможным) к неизвестному мистеру Чартерсу.
   Последний, как она обнаружила, был полностью окружен хорошо образованными, ответственными и заслуживающими доверия мужчинами и женщинами, причем последние преобладали, и только благодаря применению метода "клыки и когти", который она успешно применяла в прошлых аналогичных случаях, она вообще смогла попасть в маленькую комнату.
   К этому времени мистер Чартерс, ненавидящий все человечество, особенно тех особей, которые расходовали совершенно недостаточный запас воздуха, и из-за которых он уже на час опаздывал на свой столь необходимый обед, представлял собой несчастное, если не сказать жалкое, зрелище.
   - Все места заняты! - пролаял он.
   Но Джульетта привыкла к этому.
   - Я уверена, совершенно бесполезными людьми, - сказала она, сопровождая слова улыбкой, которую практиковала перед зеркалом в течение многих лун. - Мистер Чартерс, - продолжила она, отдавая ему все, что у нее было, а это было немало, - пожалуйста, будьте благоразумны. Сегодня утром я отказалась от трех других мест, потому что была убеждена, эта работа, которую предлагает ваша газета, словно бы создана исключительно для меня, а теперь вы огрызаетесь и говорите мне, что я зря потратила свое время. Это очень плохо!
   Хотя в тот момент никто, возможно, и не подумал бы об этом, Бертрам А. Чартерс был всего лишь человеком. Более того, он положил глаз на девушку с пышными формами, которая и в остальном казалась приятной; кроме того, он ненавидел, когда хорошенькая девушка плакала. (К этому времени, следует добавить, Джульетта практически рыдала.)
   - О, черт! - пробормотал он, а затем вслух. - Как вас зовут?..
   Чувствуя, что победа уже наполовину одержана, последняя с трудом пробормотала сквозь слезы:
   - Джульетта Бриг.
   Было ли это из-за того, что имя "Джульетта" вызвало в голове Бертрама А. Чартерса какую-то безумную идею о том, что его родители собирались окрестить его "Ромео", достоверно установить невозможно, но факт остается фактом: после повторного осмотра своей последней посетительницы дарующий щедрость закрыл колпачком свою авторучку, отодвинул стул и сказал:
   - Пойдемте и пообедаем вместе; мы сможем поговорить, пока обедаем.
   Джульетта тут же вытерла слезы; всему свое время, и она знала, что мужчине неприятно приглашать на ленч заплаканную девушку.
  
   Нужно ли говорить, что Джульетта вернулась домой победительницей? Разыгрывая спектакль, из-за которого Бертрам дважды пытался проглотить вилку вместо жареной баранины, она заставила его капитулировать еще перед сладостями; к тому времени, когда они вернулись в офис, он был связан и с кляпом во рту.
   Моргая, как сова (мальчик, о, мальчик! какой поворот!) Чартерс сделал все возможное, чтобы объяснить ей точные обязанности - общие с остальными успешными кандидатами - что от нее потребуется.
   По его словам, каждый день в редакцию "Дейли Багл" поступает огромная куча писем, и ей вместе с коллегами придется сортировать их, отбрасывать легкомысленные, бессмысленные, непристойные и в целом бесполезные, а те, что остались, передавать для рассмотрения редактором и его сотрудниками, чтобы позже лечь на стол замечательному профессору Теодору Уинни ("Что за человек, мисс Бриг! Что за человек!!"), чей гигантский мозг должен был справиться с ними.
   - Это должна быть действительно очень интересная работа, мисс Бриг.
   - Я уверена, так и будет, - сказала она. То, что Бертрам А. Чартерс не знал, насколько интересным это было для его собеседницы, сыграло положительную роль в сохранении им своего душевного спокойствия.
   - Расскажите мне о профессоре Уинни! - попросила она.
   Именно тогда Бертрам впервые начал испытывать муки совести. До сих пор - хотя у него и не хватало смелости спросить ее об этом - он предполагал, что девушка, к которой он так явно благоволил, хорошо образованна, ответственна и заслуживает доверия. Теперь для него стало чем-то вроде шока обнаружить, что она оказалась достаточно легкомысленна, чтобы интересоваться любым мужчиной, кроме него самого.
   Бертрам А. решил пресечь это на корню.
   - Профессор Уинни - отшельник, - сказал он для начала.
   - Что такое "отшельник"? - последовал следующий вопрос.
   Естественно, Чартерс был ошеломлен. Представить себе успешного кандидата на должность, для которого тремя необходимыми качествами были хорошее образование, ответственность и надежность, настолько невежественным, чтобы не знать значения слова "отшельник", было шоком.
   - Вы хотите сказать, мисс Бриг, будто не знаете, что такое отшельник? - яростно осведомился он.
   Поняв, что совершила ошибку, Джульетта быстро дала задний ход.
   - Конечно, знаю, глупый! - возразила она.
   - Ну, и что оно значит?
   - Оно означает человека, который ест только овощи.
   Услышав это, Бертрам А. решил, что должен исполнить свой долг. А его долг, как он считал, состоял в том, чтобы вернуться к своему обещанию и сказать этой девушке, что ее уровень интеллекта, очевидно, настолько низок, что он не может рекомендовать ее на эту должность. Но когда он произносил слова отречения, Джульетта Бриг рассмеялась.
   - Это чтобы отплатить вам за то, что вы задавали мне глупые вопросы, - весело сказала она.
   Бертрам, будучи несколько простоватым человеком, большую часть своей жизни сосредоточившись на своей работе и уделяя мало внимания любым застольям и вечеринкам, принял это за чистую монету; он действительно подумал, что девушка разыгрывала его.
   Джульетта пристально следила за его лицом; проницательная, она знала, что совершила ошибку, которая может разрушить ее будущие перспективы, и попыталась исправить свою ошибку контратакой.
   Она вздохнула с облегчением, когда увидела, как напряженное выражение исчезло с некрасивых черт ее благодетеля; и, как хороший тактик, больше не пыталась привлечь его к теме профессора Уинни. Она чувствовала, что эта тема была табу.
   Бедная рыбка на самом деле ревновала!
  

ГЛАВА XI. АДСКАЯ ЖЕНСТВЕННОСТЬ

  
   Примерно через неделю после того, как "Дейли Багл" начала печатать свою собственную версию "Вы спрашивали", Джульетта Бриг смогла воплотить свой план кампании в жизнь.
   Ее целью с самого начала было лично познакомиться с человеком, о котором теперь все говорили, и начать работать с ним. Чего именно она надеялась добиться, она точно не знала, но в общих чертах идея казалась здравой. Потому что перед ней был человек, который добился огромной Славы, имея, - и это было важно с ее точки зрения, - соответствующую сумму денег. Как уже указывалось, Джульетта остро интересовалась темой денег и не слишком разбиралась в том, как они начисляются. В данный момент она была напряжена больше обычного; этот парень со смешным именем заработал кучу денег - следовательно, ситуация, несомненно, требовала вмешательства Джульетты Бриг.
   Главной трудностью до сих пор было установление контакта; профессора Уинни охраняли в течение того короткого времени, которое он ежедневно проводил в офисе "Дейли Багл", так рьяно, как если бы он был Драгоценностью короны, и до сих пор многие планы, которые она строила, чтобы получить доступ в комнату в конце редакционного коридора, были сорваны.
   - Почему вы должны относить выбранные вопросы к профессору? - язвительно осведомилась только накануне худощавая Инид Старк, бывшая школьная учительница, которую назначили ответственной за отдел Отбора.
   Джульетте пришлось бороться со своим вспыльчивым характером; она знала, что было бы фатально слишком явно показать свою силу. Ничто не доставило бы ей такого удовольствия, - даже встреча с профессором Теодор Уинни лицом к лицу, - как высказать этой ядовитой женщине все, что она о ней думает; но это должно подождать: она выбрала надлежащий курс и не позволит ничему и никому отклонить ее от него.
   - Это всего лишь вопрос любопытства, мисс Старк, - сказала она в ответ. - Естественно, я хотела бы увидеть этого человека с его замечательным мозгом.
   - Что, черт возьми, вы знаете о мозге, мисс Бриг? - последовал сокрушительный удар. - И мне жаль говорить, что я все меньше и меньше удовлетворена вашей работой с каждым днем. Я намеревалась поговорить с вами об этом при первой же возможности, и сейчас момент кажется мне таким же подходящим, как и любой другой.
   Легкий вздох, который издала критикуемая, был сделан очень артистично; таким же было и притворное выражение смирения.
   - Мне очень жаль, мисс Старк, я стараюсь сделать как лучше - правда, я очень стараюсь.
   - Я действительно надеюсь на это; что ж, на данный момент я больше ничего не скажу.
   - О, спасибо, мисс Старк, я вам очень благодарна.
   Джульетта выказала свою благодарность, высунув язык, как только начальница повернулась к ней спиной и дала новую клятву, что, как только представится возможность, она полностью отомстит.
  
   И теперь у нее появилась такая возможность - или, во всяком случае, шанс. Ибо уже на следующий день пришло известие, что начальница специального отдела, созданного для работы с постоянно растущей почтой, заболела.
   - Я очень надеюсь, что это тяжелый случай, - сказала Джульетта девушке за соседним столом.
   - О, мисс Бриг, как вы можете говорить такие вещи? Я думаю, мисс Старк такая милая...
   - Это была всего лишь шутка, - ответила Джульетта, сдавая назад; о Господи, с какими людьми ей приходилось общаться в эти дни! - это было просто ужасно!
  
   С болезнью Старк все стало намного проще; к одиннадцати часам Джульетта смогла ускользнуть и пройти незамеченной по коридору, в конце которого находилась ее цель. Дождавшись, пока мужчина, которого она знала как помощника редактора "Дейли Багл", выйдет из комнаты, она приняла самую эффектную из всех своих поз - позу поклоняющейся герою, восторженной искательницы возбуждения (невинный вариант) и постучала в дверь, за которой, она знала (если только он временно не отлучился с целью помыть руки), должен был прятаться профессор Уинни.
   Ответа не последовало, и она постучала снова - на этот раз громче.
   Теперь последовал ответ.
   - Войдите! - прогремел голос, который мог бы принадлежать васанскому быку.
   Джульетта не теряла времени даром. В любой момент может появиться какой-нибудь дурак и помешать нам. Открыв дверь, она вошла в комнату.
  
   Теодор Уинни уставился на это видение. Непривычный к свободе - он только сегодня утром переехал в маленькую съемную квартирку - новизна того, что он сам себе хозяин, оказала опьяняющее действие. Сбросить оковы женщин-инкубов, которые так долго душили его, - это была Жизнь, настоящая Жизнь! В ознаменование этого события он купил гвоздику у цветочницы на Пикадилли-Серкус (вполне уместно - под самим Эросом), и с этой гвоздикой в петлице бодро отправился выполнять свою ежедневную работу на Флит-стрит. Весна была не только в воздухе (помните, это была всего лишь первая неделя мая), но и в его крови.
   Теодор, будучи таким болваном, каким он был, не совсем понимал, что с ним произошло, помимо того факта, что он был свободен от сдерживающего влияния своей матери и сестер, которые так долго держали его взаперти; он не осознавал, что внутри него высвобождаются определенные физиологические процессы, и что вскоре дьявол потребует платы за это; он не осознавал, что, сбросив один набор уз, он вот-вот будет связан другим, более смертоносным их видом.
   Все это было милосердно скрыто от него, так как, подняв глаза, он заметил очень эффектную девушку, незнакомую, смотревшую на него с благоговением, - по крайней мере, он решил, что это благоговение - в поразительной манере. Даже несмотря на то, что теперь он начинал привыкать к дани уважения, выражение лица этой девушки было настолько неотразимым, что он начал нервничать.
   - Да-а? - он запнулся. Это были классические кролик и удав.
   Джульетта Бриг ковала железо, пока оно было горячим.
   - О, профессор, - проворковала она, - вы ведь профессор Уинни?
   - Да, я профессор Уинни, - ответил он.
   Голос Теодора дрожал, и на то была очень веская причина. Живя строго безбрачным, чтобы не сказать монашеским, существованием, какое вел до сих пор, он никогда не переставал размышлять о точном назначении изгибов, которыми, как заметил даже он, обладали определенные женские тела: если они вообще служили какой-либо цели, он предположил, что Природа поместила их туда для того, чтобы заполнить определенные пробелы в женской одежде.
   Теперь его мнение изменилось; когда эта девушка двигалась - или, скорее, волнообразно приближалась к нему, он понял, что, по крайней мере, по этому вопросу его информация была прискорбно недостаточной: было ли это связано с ощущением весны, ощущением недавно завоеванной свободы или гвоздикой в его петлице, - что-то изменило его, и изменило фундаментально: впервые в своей жизни он обнаружил себя интересующимся женственными изгибами, которые, как уже было сказано, он ранее предполагал служившими чисто утилитарной цели. При этой мысли его бросило в жар.
   Девушка, которая вызвала такой хаос в его сознании, подошла прямо к столу, за которым он сидел.
   - О, профессор, - сказала она, используя ту же воркующую ноту, - я знаю, что прошу вас об огромном одолжении, но не будете ли вы так любезны, дать мне свой автограф? Я купила новую книгу и хочу, чтобы ваше имя было в ней самым первым. Я была бы ужасно благодарна... и польщена.
   Очень красиво!
   Ну, а что бы сделали вы, друзья? Поставьте себя на мгновение на место Теодора. Здесь был человек, который, в позднем возрасте тридцати пяти лет только что осознал один из самых элементарных фактов Жизни, а именно, что женские изгибы обладают романтической привлекательностью, и теперь его просит об одолжении обладательница самой восхитительной лепнины, какую он когда-либо видел. Конечно, он не выдавал себя за авторитет в этом вопросе, но в то же время теперь он знал, что к чему, черт возьми! По крайней мере, он так думал.
   Каким-то образом он обрел голос. Казалось, он исходил из его ботинок, и у него был странный булькающий звук, но он сумел ответить, что было главное.
   - Конечно, я подпишу вашу книгу, мисс...
   - Бриг. Джульетта Бриг. - Глаза, зубы, губы, изгибы - все сыграло свою роль.
   Теодор пал перед этой улыбкой, как раненый бык; у него не было ни единого шанса. Он не мог видеть, что гвоздика зашелестела лепестками в тщетной попытке предупредить его: в тот момент он не обращал внимания на гвоздику; все его зрительные способности были сосредоточены на чудесном создании, которое было послано, как ему казалось, Провидением, чтобы осветить его темный жизненный путь. Ах!
   - Джульетта? - сказал он, чувствуя, как у него пересохло во рту.
   - Джульетта с двумя "т" и последняя "а".
   - Очаровательно!
   В любое другое время Теодор, возможно, удивился бы, употребив это слово, потому что оно было одним из наименее привычных в его обширном словаре, но сейчас он использовал его; действительно, это казалось единственным словом, которое можно было использовать в данных обстоятельствах.
   - О, профессор, как это мило с вашей стороны! - И снова на него были направлены все батареи Бриг.
   Теодор протянул руку. Или, возможно, было бы точнее сказать, что его правая рука двигалась по собственной воле. Ее обладателя подтолкнуло острое желание прикоснуться к этому существу из другого мира. Если бы его спросили, он, вероятно, ответил бы, что хотел убедиться, настоящая ли она.
   Джульетта наблюдала за этой парящей рукой с величайшим интересом. Она привыкла к протянутым рукам; во всем Лондоне, возможно, не было большего специалиста по протянутым рукам, чем Джульетта Бриг.
   Но протянутые руки таили в себе опасность - особенно если они протягивались раньше назначенного времени.
   Поэтому она отступила на шаг и достала совершенно новую книгу для автографов.
   Теодор был так ошеломлен, что уставился на подношение.
   - Что это? - спросил он.
   - О, профессор, это моя книга для автографов; та, о которой я вам говорила; я хочу, чтобы вы ее подписали.
   - О!
   Рука, которая висела в воздухе, теперь была убрана; он подошел к подносу и взял ручку.
   - Не могли бы вы написать что-нибудь еще, кроме своей подписи, профессор? - спросил соблазнительный голос у его локтя.
   Теодор повернулся и посмотрел на нее. Все изгибы, которыми она обладала, казалось, объединились в этот момент, чтобы соблазнить его.
   - Что бы вы хотели, чтобы я написал... э-э... Джульетта, - проревел он.
   - Ах, какой вы милый! - воскликнула она. - Нет, я не это имела в виду - я действительно не хотела! Это было очень неправильно с моей стороны; я не могу понять, что заставило меня это сказать - простите меня, профессор.
   Теодор проглотил эквивалент нескольких Адамовых яблок.
   - Здесь нечего прощать - я имею в виду с моей точки зрения, - задохнулся он; и, крепко сжимая ручку, он нацарапал:
   "ПУСТЬ ВСЕ ВАШИ ЖЕЛАНИЯ СБУДУТСЯ, ТЕОДОР УИННИ, 6 мая".
   Затем, тщательно промокнув страницу, он закрыл книгу и вернул ее ей.
   Джульетта приняла ее с тем, что, как она надеялась, прозвучало похожим на восторженный вздох.
   - Как вы добры, профессор! - тихо сказала она; а потом - ад и проклятие! - дверь открылась.
   Она заметила, что это снова был помощник редактора "Дейли Багл". Подлец!
   - Не уходите, мисс Бриг; есть одна или две вещи, которые я все еще хочу с вами обсудить.
   Могло ли так случиться, что это сказал профессор Теодор Уинни? Это могло случиться, и так оно и было. Из какого-то неожиданного источника в себе Теодор получил решимость справиться с нынешней неловкой ситуацией. Он почувствовал, что Артуберт, помощник редактора, подозрительный от природы человек и человек, который ему с самого начала не нравился, мог думать именно о том, о чем склонен думать человек его типа, и он решил самоутвердиться. Подобно воспоминанию о мелодии, настолько благозвучной, что она опьяняла, четыре слова, которые эта девушка произнесла так спонтанно, вернулись к нему. "Ах, какой вы милый!" Тогда его сердце превратилось в воду, но теперь оно ожесточилось - не против этой замечательной девушки, конечно, а против назойливого нарушителя. Неужели у него не может быть свободной минутки, которую он вправе потратить на себя? Был ли он привязан душой и телом к этой жалкой газете только потому, что они платили ему зарплату? Неужели ему никогда не суждено было освободиться от любопытных глаз этого зловредного Артуберта?
   - Что сейчас? - требовательно спросил он у последнего, и тон его был одновременно громким и повелительным.
   Клод Артуберт остановился как вкопанный. Видеть девушку - и такую девушку! - склонившуюся над научным дополнением к редакции, было достаточно удивительно, но обращение в столь недозволительной манере положило этому конец.
   - Я просто хотел...
   Ему не дали договорить.
   - В другой раз! В другой раз!- сказал профессор Уинни решительно и махнул рукой - той самой рукой, которая так недавно парила в воздухе, - в знак отказа.
   Даже Джульетта Бриг была поражена, но ее изумление не помешало ей ухватиться за этот новый шанс.
   - О, профессор! - воскликнула она, когда за помощником редактора закрылась дверь. - Какой вы мастер!
   Теодор откликнулся на непривычную похвалу, как персик, внезапно поцелованный солнцем; он не просто откликнулся: он засиял.
   - Я... я... - И тут он осекся; он, настоящий владыка языка, замолчал в поисках слов.
   Джульетта выручила его.
   - Я думаю, что вы замечательный - правда, я так думаю!
   Что-то щелкнуло в мозгу Теодора; возможно, это было связано с внезапным пробуждением к жизни различных желез, которые до сих пор оставались бездействующими, но какое значение имеет причина? главное - это эффект.
   Его правая рука метнулась вперед. На этот раз она не сделала никакого ничтожного зависания: он и рука, к которой он был прикреплен, сомкнулись вокруг талии говорящей - и повисли.
   Даже Джульетта Бриг была поражена. Она думала, что знает мужчин и на что они способны, но она не ожидала ничего подобного, во всяком случае, пока.
   Но она была послушной девушкой и не из тех, кто упускает любую возможность.
   - О, профессор! - воскликнула она еще раз и придвинулась ближе к столу.
  
   Хьюберт Тринг был удивлен.
   - Парень, наверное, был пьян, - сказал он, прибегая к первому оправданию, которое пришло ему в голову.
   - В одиннадцать часов утра? - саркастически ответил Артуберт. - Я скажу вам, что это такое: этот профессор такой же, как и все остальные; как только они получат на руки большие деньги, у них начинаются проблемы с женщинами. Я видел, как это происходит, слишком много раз, чтобы не распознать симптомы.
   - Но, Клод... Уинни! - Редактор "Дейли Багл" чувствовал, что должен придерживаться своей линии.
   - Я знаю, знаю... Однако даже у профессоров бывают свои моменты. Во всяком случае, с этим парнем так и случилось. Он весь светился, когда я вошел в комнату, и он практически приказал мне выйти. Что вы об этом думаете?
   Тринг, чувствуя свою ответственность (как мог Уинни сосредоточиться на ответах на двенадцать выбранных вопросов для публикации в газете на следующий день, если его мысли были заняты чем-то другим?), не осмеливался выразить свои мысли словами.
   Вместо этого он ушел в сторону.
   - Кто эта девушка? - потребовал он.
   - Я навел справки; она работает в отделе "Вопросы" и совершенно никчемная.
   - Тогда увольте ее.
   Артуберт был полностью за решительные действия, с этим делом нужно было покончить немедленно, но....
   - А как насчет Уинни? - спросил он.
   - Что насчет него?
   - Если он уже попал в сети этой вертихвостки, разве он не взбрыкнет?
   Тринг отмел это возражение в сторону.
   - Предоставьте Уинни мне, - сказал он и вышел из комнаты.
  
   Новобранец редакции "Дейли Багл" был зол. Хьюберт Тринг ожидал многого, но только не такого. Ворвавшись в комнату Уинни, готовый к битве, он обнаружил, что его "громы и молнии" украли прямо у него из-под носа.
   Прежде чем он сам успел сказать хоть слово, профессор набросился на него.
   - Я хотел бы совершенно определенно заявить, мистер Тринг, что считаю эту комнату моей исключительной собственностью, - заявил он. - И поскольку она является моей исключительной собственностью, я категорически возражаю против того, чтобы люди входили и выходили из нее, как будто это ярмарочная площадка. Не могу себе представить, как вы ожидаете, что я смогу сосредоточиться, когда происходит все это неприличное движение. В любом случае, это должно прекратиться, и прекратиться немедленно. В противном случае, боюсь, я буду вынужден подать вам прошение об отставке.
   - Но...
   - Никаких "но", мистер Тринг. Я согласился работать в этом офисе, это правда, но я, естественно, пришел к выводу, что у меня должна быть надлежащая конфиденциальность.
   - Но...
   Профессор давил; человек, который всего несколько дней назад почти боялся перекинуться парой слов с таксистом, теперь противостоял человеку, который по контракту платил ему 50 фунтов в неделю, да еще редактору важной лондонской газеты, и наносил удары направо и налево как будто ему было наплевать на последствия!
   - Я бы очень хотел, чтобы вы перестали перебивать меня, произнося это дурацкое слово "но", мистер Тринг, - продолжил он. - Слово "но" всегда было одним из моих самых больших словесных оскорблений, символизируя, как это и есть, прискорбную слабость. Вы обяжете меня, если не будете повторять это снова - по крайней мере, не в моем присутствии. Вот и все.
   И, взмахнув рукой, он намекнул, что разговор можно считать оконченным.
   Тринг, закусив губу, отвернулся. Если бы говоривший был любым другим сотрудником, он, вероятно, послал бы его в кассу за расчетом; но, хотя осознание этого было горьким, он знал, что не может сделать этого с профессором Теодором Уинни. Для Человека, Который Знал Все, ему нужно было оставаться милым - даже до такой степени, чтобы позволить ему обниматься в офисе. Ему хотелось ударить этого дурака по голове, но он не осмелился рисковать: последствия последнего звездного хода "Багла", если бы он покинул издание до того, как отслужил первую неделю своего годичного контракта, были бы катастрофическими: у лорда Блейзера почти наверняка лопнули бы несколько кровеносных сосудов, и прямая вина падет на него.
   Он уже направился к двери, когда монстр Франкенштейна, которого он создал, снова заговорил.
   - Я не слышал, чтобы вы выразили свое сожаление, мистер Тринг.
   Редактор "Дейли Багл" боролся со своим гневом до тех пор, пока не испугался, что у него может случиться инсульт.
   Затем он добился триумфа, которым мог бы гордиться любой пожилой государственный деятель.
   - На самом деле, профессор, настоящая причина, по которой я пришел к вам, заключалась в том, чтобы извиниться за поведение мистера Артуберта только что.
   - Тогда вопрос можно считать закрытым, - последовал ответ. Второй взмах руки, на этот раз кромвелевский, прервал дальнейшие переговоры.
  
   Оказавшись снаружи, Тринг бросился к отделу вопросов, где, как он опасался, его коллега уже сделал свою грязную работу. И он не был разочарован: прежде чем смог добраться до нижнего этажа, он встретил его на лестнице.
   - Я уволил ее! - объявил Артуберт, облизывая губы при этой мысли.
   Тринг схватился за голову, как будто боялся, что она покинет его тело.
   - О, Боже мой! - простонал он. - Этого я и боялся!
   Артуберт посмотрел на него так, словно сомневался в его здравомыслии.
   - Это было то, о чем мы договорились, не так ли? - воинственно потребовал он. Это уже давно было предметом недовольства Клода Артуберта, - что он был вынужден подчиняться мужчине, которого втайне считал определенно ниже себя во всех областях газетной работы. - Вы или не вы сказали мне уволить эту стерву? - Он пошел дальше.
   Тринг попытался разобраться с обеими сторонами дилеммы.
   - Да, это сделал я, - ответил он.
   - Тогда зачем так горячиться и беспокоиться?
   - Потому что вы дурак! - сорвалось с губ измученного редактора. - Уинни пригрозил подать в отставку.
   - Почему?
   - Потому что вы вошли в его комнату, когда он обнимал девушку.
   - Девушку, которую я только что уволил?
   Тринг кивнул, дар речи на время покинул его.
   Артуберт побледнел. Но он не собирался показывать свое смятение, ни в коем случае.
   - Что ж, пусть этот дурак увольняется; в любом случае, это была безумная идея - привести его сюда.
   Тринг наклонил голову вперед; он был похож на рассерженную курицу, просящую, чтобы ей перерубили шею ближайшим топором.
   - Вы случайно не помните, это была моя идея, что Уинни должен присоединиться к персоналу?
   Если вы этого хотели, сказал себе другой, вы это получили.
   - Я прекрасно это понимаю, - ответил он, заставляя свой голос звучать ровно, более оскорбительно.
   - Тогда черт побери и разрази вас гром! - взвизгнул Хьюберт Тринг, давно перешагнувший предел своей выносливости. И, выбросив вперед левый кулак, попытался сбросить своего помощника с лестницы.
   Но это не сработало. Артуберт вовремя увернулся, чтобы избежать удара, который предвидел, и, наклонившись, схватил своего начальника за лодыжки. В следующее мгновение звук дьявольской драки был слышен по всему зданию.
   В разгар борьбы открылась дверь на следующем этаже.
   Мужчина быстро подошел к перилам и посмотрел вниз.
   - Немедленно прекратите этот адский скандал! - сказал он голосом, который пронесся над шумом, как ураган над зефиром.
   Это был профессор Теодор Уинни, утверждающий свою власть.
  

ГЛАВА XII. ИСПЫТАНИЯ ТЕРМОМЕТРА

  
   Утверждение своего авторитета, особенно на ранних стадиях, влечет за собой свои собственные наказания. Теодор узнал это. Теперь, когда он вернулся в съемную квартиру в Сент-Джеймсе, то обнаружил, что страдает от чего-то вроде похмелья. Он так свободно впитывал пьянящие порывы возбуждения, что ему захотелось заползти в дыру и остаться в полном одиночестве.
   Ему было о чем поразмыслить, и, учитывая его натуру, он не мог не задуматься. Начнем с того, что он с горячим, жгучим чувством стыда вспомнил, - он впервые в жизни страстно поцеловал женщину. Бесполезно было пытаться обмануть самого себя: поцелуй, который он запечатлел на спелых губах Джульетты Бриг, был каким угодно, только не платоническим. Это было распутно и, следовательно, греховно.
   Правда, у него были оправдания: казалось, девушка была согласна; по крайней мере, она не протестовала. И ее физическое присутствие в сочетании с почтением, которое она оказала ему, было очень стимулирующим. Но к чему это приведет? Это был вопрос, который одновременно мучил и беспокоил его. Нельзя так вести себя с совершенно незнакомой девушкой, к тому же не заплатив за это какую-то цену. Должны быть какие-то последствия.
   Горячее, жгучее ощущение, которое он находил таким волнующим - росло. Он почувствовал, что дрожит, и подумал, нет ли у него температуры. Не желая заболеть, - со всей работой, которая была у него под рукой, он просто не осмеливался заболеть, - он подошел к маленькой аптечке, принесенной с остальными своими вещами из квартиры на Парламент-Хилл-Гарденс, достал градусник и сунул его в рот. Когда отведенное время прошло, он нервно посмотрел на ртуть.
   Нормальная - немного ниже нормы, если быть строго точным. Это было странно и немного разочаровывало. Если бы у него была температура, он мог бы сразу лечь в постель, приняв пару таблеток аспирина, с грелкой и подождать, пока лихорадка не пройдет сама собой. Работу пришлось бы отложить в сторону; беспокойство, которое он испытывал по этому поводу всего несколько минут назад, было сметено чувством раздражения.
   Ему все еще было очень жарко, и он подумал, не случилось ли чего с термометром. На мгновение он почти пожалел, что рядом нет его матери или одной из двух сестер, но в их отсутствие он отбросил эту временную слабость как недостойную - ему нужно было найти кого-то другого, на ком экспериментировать. Мальчик, разносивший сообщения для жильцов, вполне мог бы сгодиться для этой цели.
   Позвонив в колокольчик, он велел слуге послать к нему Чарльза.
   - Чарльз - это имя того мальчика, не так ли? - добавил он.
   Слуга, у которого были свои представления о том, какой человек должен жить в доме Барнабаса, и который с самого начала сомневался в говорившем, посмотрел на него свысока. Да, признал он с явной неохотой, мальчика, о котором шла речь, звали Чарльз.
   - Тогда скажите ему, что я хочу его видеть, - нетерпеливо ответил Теодор.
   Пожимая плечами, как бы давая понять, что он лично отказывается брать на себя какую-либо ответственность, мужчина закрыл за собой дверь.
   Теперь, когда он увидел его так близко, Теодор задался вопросом, не ошибся ли в выборе кандидата: этот рыжеволосый юнец озорно ухмыльнулся ему и произвел общее впечатление, что, если бы конкретной темой для обсуждения был грех, то Теодор не мог бы найти лучший авторитет.
   Прежде чем Уинни смог облечь свою просьбу в слова, Чарльз высказал свое собственное наблюдение.
   - Скажите, - заметил он с сильным американским акцентом, который, должно быть, позаимствовал из недавнего голливудского фильма, - вы - тот парень, который знает все?
   Теодор напрягся. Это было очень плохое начало того, что, по его мнению, должно было стать пробным научным тестом.
   - Я просил тебя подняться сюда не для того, чтобы ты задавал дерзкие вопросы, - сурово заметил он.
   Чарльза этот упрек не смутил.
   - Ну и дела! - хрипло усмехнулся он. - Все в порядке, парень, все в порядке; вы используете такие длинные слова.
   - А теперь послушай меня, мой мальчик, - сказал Уинни, пытаясь остановить эту легкомысленную дерзость. - Я хочу провести над тобой небольшой эксперимент.
   Глаза мальчика расширились.
   - Я вас не понимаю, шеф, - ответил он.
   Теодор достал термометр.
   - Ты знаешь, что это такое? - спросил он.
   - Да. Это то, что вы засовываете в рот.
   - Вот именно. - Профессор чувствовал, что добивается некоторого прогресса. - Теперь, если ты позволишь мне положить это тебе в рот, и если ты пообещаешь оставить это там на три минуты, я дам тебе шиллинг.
   - Шиллинг! - Предложение было отвергнуто с презрением.
   Теодор заскрежетал зубными протезами.
   - Тогда полкроны.
   - Деньги вперед?
   - Деньги вперед.
   - И никаких фркусов?
   - Я не знаю, что ты имеешь в виду, Чарльз, под "фокусами". Это важный эксперимент. Я чувствую себя плохо, но этот термометр, который я никогда раньше не считал ненадежным, показывает, что у меня нормальная температура, и я хочу проверить его еще раз.
   - Но зачем проверять его на мне? Почему вы не использовали старый Пчелиный воск?
   - Я не знаю, кого ты имеешь в виду под "Пчелиным воском".
   Чарльз, изгибаясь всем своим миниатюрным телом, сотрясался в конвульсиях беззвучного смеха.
   - А я думал, вы тот парень, который знает все, - вас ведь зовут Уинни, не так ли?
   Теодор счел за лучшее согласиться.
   - Конечно, меня зовут Уинни.
   - Проф. Уинни?
   - Проф... профессор Уинни.
   - И вы тот, кто засветился на радио?
   - Я выступаю в программе "Вы спрашивали", если это то, что ты пытаешься донести.
   - И вы также пишете в "Дейли Багл"?
   - Да, я пишу в "Дейли Багл".
   - Ну и дела! - Отношение Чарльза изменилось; мальчик стал задумчивым. - Замечательно, что некоторым парням это сходит с рук, - размышлял он, словно обиженный непоследовательностью Судьбы. - И вы также такой забавный парень, - добавил он, все еще глубоко задумавшись.
   Вспыльчивость Теодора взяла над ним верх.
   - Ты понимаешь, что я могу добиться твоего увольнения за такую наглость? - сказал он.
   Мальчик ответил ему понимающим взглядом.
   - Это еще одна вещь, которую вы не знаете, мистер, - уверенно сказал он. - Да ведь старый Пчелиный Воск, управляющий этим заведением, не посмел бы уволить меня! Почему? Потому что жильцы не будут знать, что делать, если я уйду отсюда, понимаете? Они полагаются на меня. Ну и дела! Я мог бы рассказать вам кое-что о том, что делаю для них: разношу цветы и записки их подружкам, выясняю, кто есть кто, и что есть что, и еще сотню других вещей. Нет, сэр, Барнабас Хаус не смог бы обойтись без маленького старого Чарльза, и не думайте, что это возможно.
   Странным было то, что Теодор чувствовал - этот удивительный мальчик говорил простую и буквальную правду; это было странным отражением нашей современной цивилизации, что единственный незаменимый индивид в этой огромной колонии человеческих существ, которую он выбрал в качестве своей среды обитания, должен быть по положению самым низким из всех.
   Тем не менее, нужно было признать этот факт, и он столкнулся с ним лицом к лицу.
   - Мне жаль, Чарльз, - сказал он, - мне не следовало делать этого заявления.
   Чарльз продемонстрировал свое великодушие, кивнув в знак согласия.
   - Со временем вы узнаете меня лучше, - ответил он. - Вы еще молоды. А теперь, - как бы напоминая, что отложены более важные события, - как насчет этих полкроны, шеф?
   Профессор Уинни, возвращенный к реальности, достал полкроны.
   - Ты получишь их, Чарльз, как только я выясню, какая у тебя температура, - заявил он.
   Чарльз печально покачал головой; казалось, он сокрушается о бессмысленных глупостях своих собратьев-людей.
   - Ну, если вы вбили это себе в голову, ничем не могу вам помочь, - заметил он затем. - Где там... где та штука, с помощью которой вы это делаете?
   - Открой рот, - приказал Уинни, и когда мальчик подчинился, он сунул градусник между губами парня. - Теперь закрой рот, но не кусай его.
  
   - Ну что, шеф, я не сдохну? - спросил удивительный пациент.
   - Нет, Чарльз, я так не думаю.
   - Значит, со мной все в порядке, не так ли?
   - У тебя нормальная температура.
   - Хорошо, а теперь где полкроны?
   Плюнув на них, вероятно, на счастье, Чарльз надежно спрятал монету в карман брюк.
   - Сегодня вечером я куда-нибудь приглашу подружку, - объявил он.
   Теодор, чувствуя, что отваживается на то, что раньше для него было совершенно девственной местностью, задал предварительный вопрос.
   - Сколько тебе лет, Чарльз?
   - Пятнадцать. Почему вы спрашиваете?
   - Пятнадцать - и ты хочешь сказать, что уже встречаешься с девушками?
   Хозяин дома Барнабаса искоса посмотрел на своего собеседника.
   - А вы как думаете? - ответил он.
   - Не знаю, что и думать; я могу только сказать, что поражен; парень твоего возраста задумывается о поиске женского общества.
   Чарльз недоверчиво посмотрел на него.
   - Ну, а что еще здесь искать? - спросил он.
   Профессор Уинни, не зная, что сказать, указал на дверь.
   - Это все, Чарльз, спасибо.
   - Вот что, шеф; если вам когда-нибудь понадобится выполнить какую-нибудь маленькую работу для вашей подружки, вам нужно только дать мне знать.
   - У меня нет подружки, - сказал Уинни.
   Мальчик подошел к нему и постучал по второй пуговице его жилета, считая сверху.
   - Поверьте мне, шеф, вы сами не знаете, что у вас есть, - сказал он пророчески; а затем, развернувшись, как волчок, он продолжил гротескный путь к двери.
   Оставшись один, Теодор, которому Жизнь только что преподнесла еще один поразительный сюрприз, задумчиво сидел в своем кресле. Термометр, судя по недавнему тесту, был в полном порядке: следовательно, его собственное здоровье было в порядке; следовательно, лихорадка, которая его терзала, была не телесной, а душевной.
   Но он должен был избавиться от этого; он должен изгнать это недомогание, которое мучило его, вызывало раздражительность и потерю концентрации. Вопросы были следующими: (1) что послужило причиной этого? и (2) как это можно было искоренить? Ограниченный характер его жизни до сих пор не навел Теодора на философские размышления о том, что жизнь состоит из мелочей; очень скоро ему предстояло узнать горькую правду, и - в избытке.
   Его вывел из задумчивости энергичный стук в дверь. Это прозвучало как удар Судьбы; но когда он подошел к двери, то увидел стоящего на пороге мальчика, которого он недавно отпустил с вознаграждением в полкроны. Чарльз ухмылялся с самозабвением озорного эльфа.
   - К вам леди, шеф, - объявил он и ухмыльнулся.
   Теодор ахнул.
   - Леди? Здесь?
   Патруль Купидона энергично закивал.
   - Она сейчас поднимается в лифте, - продолжил он и снова ухмыльнулся.
   Этот второй взгляд был красноречив. Он говорил яснее любых слов: "Значит, у вас нет подружки, да? Ну, и что же этому призовому образцу требуется от вас, а?"
   Прежде чем Уинни успел полностью осознать ситуацию, лифт остановился напротив двери квартиры; дверцы открылись, и из них, точно ураган, вырвалась девушка.
   Это была Джульетта Бриг, и она, очевидно, пришла не за подпиской на зарубежные миссии.
   - Дорогой! - воскликнула она, бросаясь к Теодору. (Будет справедливо по отношению к профессору добавить, что его первым побуждением было выставить вперед руки в попытке защитить себя.)
   Теодор сразу же остро осознал два факта. Первый заключался в том, что прежнее ощущение одержимости всепоглощающей лихорадкой заметно усилилось, а второй - что на веснушчатом лице мальчика Чарльза появилась мефистофелевская улыбка.
   Что-то нужно было делать, нынешняя ситуация казалась слишком неловкой, чтобы ее вынести.
   Но это сделал Чарльз. Обойдя профессора со спины, он распахнул дверь квартиры как можно шире, встал сбоку, как дворецкий, и сказал:
   - Профессор Уинни сейчас примет вас, мисс.
   Затем, подмигнув профессору, он удалился; его миниатюрная фигурка, казалось, содрогалась от сдерживаемого веселья.
   Теодор понял намек.
   - Не могли бы мы... Я думаю, возможно, нам лучше пойти внутрь, - пробормотал он. Духи, которыми пользовалась девушка, все еще обнимавшая его, оказывали опьяняющее действие; но у него оставалось достаточно здравого смысла, чтобы понимать, - то, что побудило мальчика Чарльза к такому неприличному проявлению веселья, не могло продолжаться долго, по крайней мере, на публике.
   - О, профессор! - воскликнула девушка. - Вы думаете, там нам будет лучше?
   Теодор почувствовал, что дрожит. Эти слова, хотя и кажущиеся достаточно невинными, могли иметь тайный смысл, который он по своей неопытности не мог понять.
   - Давайте войдем, - сказал он, обжигающий жар и холодная дрожь чередовались, как удары дедушкиных часов, отбивающих время. - Мы не можем разговаривать здесь, - добавил он, бросив подачку чувству респектабельности, которое, как ему начинало казаться, он потерял навсегда.
   Посетительница не стала спорить; взяв его под руку, она ворвалась в квартиру и быстро закрыла за ними дверь.
   - Где вы живете? - спросила она с таким нетерпением, словно ребенок, которому обещали угощение.
   Теодор ответил не сразу. Даже в своем замешательстве он счел расплывчатость фразы достойной сожаления. Он предположил, что она имела в виду, какой комнатой он в основном пользовался.
   - Это гостиная, - сказал он после паузы.
   - Тогда садитесь, дорогой, - заявила посетительница*. Без лишних слов она подвела его к единственному несуразному креслу, стоявшему в комнате, втолкнула в него, а затем, взмахнув юбками, взгромоздилась ему на колени. Все это было сделано так быстро, что у Теодора не было времени запротестовать, даже если бы он захотел.
   ------------
   * Здесь игра слов: sitting-room - гостиная, и sit - садиться. СТ.
  
   Он не знал, действительно ли хочет протестовать; в данный момент он ничего не знал. Его мозг объявил забастовку; он абсолютно отказывался функционировать. Возможно, еще важнее было то, что ощущение ледяного холода, пробегавшего по спине, теперь исчезло; осталась только жгучая лихорадка. Это был первый раз, когда женщина сидела на коленях у Теодора, а тридцать пять лет - это долгий срок, чтобы ждать этого опыта.
   - Вы дрожите! О, профессор! - воскликнула сидевшая. - Вы сердитесь на меня?
   Каким-то образом ему удалось ответить.
   - Я не сержусь на вас, - сказал он. - Возможно, мне следовало бы сердиться на вас, но я на вас не сержусь.
   Обивка кресла немного порвалась; в конце концов, она подвергалась ужасному напряжению.
   - Ну, слава Богу, - сказала Джульетта Бриг. - В конце концов, я должна была прийти. Но вы еще не сказали, что рады меня видеть, - продолжала она, надув губы.
   Какими бы ни были его недостатки, Теодор был джентльмен. Его отец, возможно, провел много времени, как это принято у биржевых маклеров, обмениваясь непристойными историями со своими товарищами, но его собственные инстинкты были правильны. Сам факт, что он ненавидел всю родословную по материнской линии, был доказательством этого. И, будучи джентльменом, он чувствовал, что должен обратить некоторое внимание на эту нынешнюю жалобу.
   - Я очень рад вас видеть, хотя и не ожидал, что вы зайдете.
   Джульетта недоумевала. Был ли этот парень действительно мужчиной, если говорил так? Если эта дворняжка будет продолжать лаять в том же стиле, ей придется взять дело в свои руки.
   Но, пока раздумывала, она почувствовала, что ее обняли за талию. На ее вопрос был дан ответ.
   Она вернулась к своему лозунгу.
   - Ах, профессор!
   Давление на ее тело ослабло.
   - Боюсь, я забылся точно так же, как забылся сегодня утром в офисе.
   Не очень хорошо. У этого дурака, казалось, проснулась совесть.
   - Я тоже забылась, - покаянно сказала она и соскользнула с его колен. - Я была так рада, что увидела вас, что... что...
   У нее на глазах показались слезы.
   Сердце Теодора перевернулось. Неужели он оказался таким грубияном, что заставил эту девушку плакать? Улики свидетельствовали о том, что так оно и было.
   - Моя дорогая мисс Бриг... - начал он.
   Она повернула к нему залитое слезами лицо.
   - Сегодня утром вы называли меня Джульетта, - простонала она.
   Его сердце совершило еще один неистовый кульбит. Каким бесчувственным существом он был!
   - Теперь это будет Джульетта, - пообещал он, - то есть, если вы этого захотите.
   - Конечно, я этого хочу, - страстно воскликнула она. - Неужели вы думаете, что я из таких девушек, которые могут так легко забыть все это? Почему вы так изменились?
   - Изменился?..
   - Да, изменились. Этим утром вы были так добры ко мне; вы даже поцеловали меня... Вы помните?
   - Помню; в самом деле, как я мог забыть?
   Она ухватилась за последнее слово.
   - Но вы, кажется, совсем забыли; сегодня утром вы были таким добрым и отзывчивым, таким понимающим - но когда вы только что увидели меня, я почувствовала себя незнакомкой! Вы были таким холодным и отстраненным... и это чуть не разбило мне сердце! - Водопровод снова заработал. - И это еще до того, как вы услышали то, что я хотела сказать, - закончила она.
   Упреки множеством стрел вонзались в грудь Теодора.
   - Простите меня, - сказал он, не зная, что еще сказать. - Я выслушаю вашу историю, Джульетта; на самом деле, мне не терпится ее услышать.
   Взяв себя в руки во второй раз, посетительница продолжила свой рассказ. Это была история горя, и, слушая ее, Теодор решил, что он, должно быть, лишь немногим худший человек, чем Нерон.
   - Сегодня утром меня уволили с работы, - сказала девушка, - и хотя, конечно, я вас не виню, это произошло исключительно из-за вас.
   - Из-за меня!
   - Из-за вас, профессор! Этот ужасный человек, Артуберт, или как там его зовут, вы знаете, помощник редактора "Багл" спустился в отдел "Вопросов" и обозвал меня всеми именами на свете.
   - Скотина!
   - Да, он был груб. И все потому, что вы проявили ко мне немного дружелюбия.
   - Это должно быть исправлено.
   Что побудило его сделать такое опрометчивое заявление, Теодор не знал, но он сказал то, что было главным с точки зрения посетительницы.
   - Но как это можно исправить? - спросила она. - Вот я без работы и без сбережений - о, что мне делать?
   Хотя она упрекнула его лишь косвенно, Теодор почувствовал, что он был полностью виноват; да, он был ответственен: если бы он не позволил той стороне своей натуры, о существовании которой раньше даже не подозревал, взять верх, эта бедная девушка все еще была бы занята своей скромной работой - разбираться в мириадах вопросов, которые поступали в редакцию "Дейли Багл" с каждой почтой. Несомненно, он был виноват.
   - Если я могу что-нибудь сделать... - предложил он.
   - Вы это серьезно? - Она ухватилась за эти слова почти до того, как они слетели с его губ.
   Он должен был подыграть; он не мог отказаться от своего обещания. Он поцеловал эту девушку, не так ли? Она ведь сидела у него на коленях, не так ли? Очень хорошо.
   - Конечно, я серьезно.
   - Ах, профессор, вы ангел! - воскликнула она. - Значит, вы не хотите, чтобы я умирала с голоду?
   - Конечно, нет.
   На мгновение она подумала, не поторопиться ли и не сказать ли бедному черносливу, - после того, что случилось, самое меньшее, что он может сделать, - это жениться на ней; но, поразмыслив, решила, это может его совсем отпугнуть. Поэтому она выбрала компромисс.
   - У такого занятого человека, как вы, должна быть секретарша, дорогой; почему бы вам не сделать меня своим секретарем?
   Теодор, к которому вернулось ощущение ледяного холода по спине теперь, когда она больше не сидела у него на коленях, мог придумать тысячу разных причин против этого предложения, но сочетание совести и трусости помешали ему озвучить хотя бы одну из них.
   - Очень хорошо, вы будете моим секретарем, - заявил он.
   Прежде чем она успела выразить свою благодарность, он выхватил из кармана термометр и сунул его в рот.
   - Что, черт возьми, вы делаете? - воскликнула она.
   - Просто измеряю температуру, - ответил он.
   - С какой стати вы хотите измерить температуру сейчас?
   - Я начал думать, - это было до того, как вы пришли, - что я, возможно, болен.
   - Почему вы думаете, что можете быть больны?
   - Потому что у меня было ощущение жара и холода.
   Она громко рассмеялась.
   - Это значит, что вы влюбились в меня, дорогой, - сказала она. - Вот что я вам скажу: сначала измерьте свою температуру, а потом можете измерить мою.
   - Я собирался предложить это, если вы не возражаете. Видите ли, я не был уверен, что этот термометр работает должным образом.
   - О, Господи! - взвизгнула Джульетта Бриг и всплеснула руками.
  
   - Обе нормальные, - сказала посетительница несколько минут спустя. - Это значит, что мы любим друг друга. О, дорогой, мы будем так счастливы!
   - Я надеюсь на это, - ответил Теодор, но ощущение ледяного холода явно взяло верх над жгучей лихорадкой, когда он говорил.
  

ГЛАВА XIII. ПРОБЛЕМЫ С БОЛГАРИНОМ

  
   В это время Ида Уинни, живущая вдали от потрясающих мир событий, в которых ее брат играл звездную роль, испытывала довольно тяжелый приступ проблем с болгарином.
   Чувствуя необходимость самоутвердиться, Ида набралась храбрости и отправилась в ближайшее отделение лингвистического бюро Вюрциметра. В любом случае, она устала бороться с заблудшими учениками, большинство из которых, казалось, были кандидатами в ближайший Дом для умственно отсталых. В лингвистическом бюро Вюрциметра, - если бы только она смогла попасть в штат, - у нее был бы стабильный (хотя и небольшой) доход, статус и личная защита. Ее душа просила личной защиты с того незабываемого дня, когда негодяй, называвший себя итальянским графом, ущипнул определенную часть ее анатомии (старинный итальянский обычай, как она впоследствии узнала), шепча ей на ухо декадентские итальянские нежности. После этого эпизода Ида решила (а) либо отказаться от обучения иностранцев, либо (б) получить должность в бюро Вюрциметра.
   Ее беседа с директором была короткой, едва ли братской, но очень по существу. Забросав ее неожиданными вопросами на пяти различных языках, директор, невысокий, полный, разочарованный мужчина лет пятидесяти пяти, с налитыми кровью глазами и большим количеством перхоти на воротнике, - который больше походил на лидера опасного подрывного движения, чем на главу достаточно респектабельного коммерческого концерна, - рявкнул: "Два фунта в неделю - соглашайтесь или уходите".
   - Два фунта в неделю! - ахнула претендентка. Неужели она трудилась над иностранными грамматиками все эти годы, чтобы получить вознаграждение по такой ничтожной ставке?
   - Соглашайтесь или уходите; каждую неделю к нам приходят сотни таких соискателей; вы не выглядите лучше прочих, - последовал лаконичный ответ. И вершитель ее судьбы отвернулся, как будто ее лицо вызывало у него отвращение.
   Ида сделала судорожное движение. Обычному наблюдателю могло показаться, что у нее какой-то внезапный приступ, но это было не так: Ида проглотила свою гордость. Два фунта в неделю были жалким вознаграждением, это правда, но это было лучше, чем то, что она зарабатывала сама, рискуя быть ущипнутой распущенными латиноамериканцами. Более того - и это было самым важным фактором - она тоже страстно желала сделать что-нибудь, чтобы имя Уинни стало знаменитым - ну, может быть, не знаменитым в ее случае, но, безусловно, значительным. Да, подумала она, она могла бы зайти так далеко, чтобы сказать, - слово "значительный" будет оправдано, как только она получит эту должность в бюро Вюрциметра.
   - Я согласна, - произнесла она сдавленным голосом.
   Директор бюро равнодушно махнул рукой.
   - Отправляйтесь к мисс Пиппин, - сказал он и снял телефонную трубку.
  
   Мисс Пиппин - увы! как много вещей в этом печально неупорядоченном мире подводит нас, - и вряд ли можно сказать, что она соответствовала своему имени. Если все еще использовать термины садоводства, то она была далека от того, чтобы быть яблочком, она была неожиданной находкой, одним из тех несчастных яблок, которые, будучи сброшенными породившим их деревом, приобретают шрамы на лице и испорченный характер.
   Мисс Бете Пиппин было сорок пять лет; она была худой и угловатой, но очень хорошо осознавала свою способность вселять страх жизни и смерти в каждого сотрудника "Лингвистического бюро Вюрциметра". Ибо Бета Пиппин была генеральным менеджером фирмы: она не только выполняла грязную работу за директора, но и совершала немало собственных личных злодеяний.
   Если и была какая-то обязанность, которая нравилась Бете Пиппин больше, чем другая, так это собеседование с новым кандидатом на должность; но в случае с Идой Уинни на ней сорвали зло, потому что мистер Экко Финдттт (натурализованный финн, по крайней мере, выглядевший так, как могла бы сказать Ида Уинни) вмешался и нанял новую помощницу через ее голову. (Вот что случается из-за необходимости ходить к дантисту в рабочее время.)
   Бета Пиппин ничего не любила так сильно, как нанимать помощников; она терпеть не могла счастливых женщин.
   В течение десяти минут, которые она провела в присутствии Беты Пиппин, Ида Уинни испытала все муки, какие только может испытывать женщина, сохраняя самообладание, поскольку знает, что было бы неразумно терять его. Много раз у нее возникало искушение высказать этой отвратительной женщине все, что она о ней думает, но стоицизм Уинни сдерживал ее. Если Теодор смог одержать победу над трудностями так, как он это сделал, то и она должна одержать победу в этой гонке.
   Тем не менее, когда ее, наконец, приняли и велели явиться на работу в два часа дня, Ида пребывала в плачевном состоянии. Она чувствовала себя так, словно ее протащили через изгородь задом наперед, как в физическом, так и в духовном смысле. Если не брать во внимание ее вспыльчивый характер, ее боевой настрой упал. Зеркало треснуло.
   Поэтому она была очень благодарна, когда бойкая, но необычайно привлекательная девушка, по крайней мере, на десять лет младше ее, подошла к ней в продуваемом сквозняками коридоре и сочувственно сказала:
   - Пусть это вас не расстраивает; она настоящая дьяволица, и никому из нас она не нравится. Она так со всеми обращается.
   Ида ухватилась за этот спасательный круг и крепко держалась за него.
   - Как вас зовут? - спросила она свою привлекательную утешительницу.
   - Мэри Грант, - последовал ответ.
   - Я запомню это; вы здесь работаете, мисс Грант?
   - За мои грехи, - был ответ.
   Ида Уинни улыбнулась.
   - Трудно представить, что у вас есть какие-то грехи, - сказала она, - но я очень благодарна вам за то, что вы так добры.
   - Я была бы добра даже к своему злейшему врагу после того, как он вышел от Пиппин, - последовал ответ. - Вы пришли сюда на работу, мисс...
   - Меня зовут Уинни. Профессор Уинни, который выступает на радио, - мой брат.
   Какой смысл в наличии знаменитого брата, если вы не упоминаете его имя в разговоре в соответствующие моменты?
   Эффект, произведенный на необычайно привлекательную девушку, ее вполне удовлетворил.
   - Должно быть, это чудесно - иметь такого брата.
   Иду Уинни не часто побуждали к великодушным поступкам, но эти слова заставили практически всю доброту ее натуры выплеснуться на поверхность.
   - Что вы сейчас делаете? - спросила она привлекательную девушку.
   - Я собирался пообедать, - последовал ответ.
   Ида поднялась на небывалые высоты.
   - Я вас приглашаю, хорошо? - взмолилась она. - Тогда мы сможем поговорить.
  
   Во время трапезы, которую любой цивилизованный мужчина, за исключением, возможно, убежденного любителя моркови из Блумсбери, счел бы совершенно неудовлетворительной с точки зрения питания, Ида Уинни узнала следующие важные факты (1), что Мэри Грант работала в качестве машинистки в "Лингвистическом бюро Вюрциметра"; и (2) ей настолько не нравилась эта работа, что она подумывала уволиться, как только получит другую должность - "и чем скорее я смогу уйти, тем больше я буду довольна".
   - Я надеюсь, вы не уйдете, - ответила ее удрученная собеседница. - Я надеялась, что мы станем хорошими подругами. - И, как возможный стимул к укреплению этой связи, она добавила. - Если вы хотите встретиться с моим братом, я постараюсь это устроить.
   - Он не захочет встречаться с таким ничтожеством, как я, - ответила Мэри Грант.
   - Чепуха! - сказала Ида Уинни, отнюдь не убежденная, что это правда. - Сейчас он не живет дома, - продолжала она, одному Богу известно почему. - Я имею в виду, что он не живет с моей матерью, моей сестрой Агатой и со мной, как раньше. Теперь, когда он стал так хорошо известен благодаря своему вещанию на радио и своей работе в газете, он снял собственные апартаменты. Мама и Агата боятся, что какая-нибудь плохая женщина, одна из тех... ну, вы меня понимаете...
   - Золотоискательниц? - подсказала Привлекательная Девушка.
   - Откуда вы вообще знаете о них? - удивилась Ида.
   - Я читала о них в книгах, - ответила Мэри Грант, - но разве ваш брат не может позаботиться о себе сам?
   - Конечно, нет! На самом деле, он - простофиля.
   - Я думала, что он Человек, Который Знает Все.
   - Он действительно много знает, это правда, но он понятия не имеет, как позаботиться о себе. И мама, и Агата боятся худшего.
   Поскольку Мэри Грант не знала, как прокомментировать это заявление, не показавшись грубой, она благоразумно промолчала. Трапеза на свежем воздухе - вареное яйцо с рисовым пудингом и булочкой, запитая чем-то, что официантка назвала "кауфи", - вскоре закончилась, и они направились обратно в сторону дома Вюрциметра.
   - Если вы попадете в затруднительное положение, дайте мне знать, - были прощальные слова ее спутницы, прежде чем Ида Уинни поднялась на лифте.
   - Спасибо, мисс Грант, я так и сделаю, - ответила она.
   В тот момент, когда говорила, она не была уверена в том, что именно означало "затруднительное положение", но уже через полчаса сознавала что понимает хотя бы общие принципы. И человек, который помог ей это осознать, был первым учеником в ее расписании.
   Вернувшись с обеда, она была проинформирована мисс Пиппин, что должна провести урок с мужчиной, чье имя мисс Пиппин произносила очень тщательно, но все равно оно оставалось совершенно неузнаваемым и непроизносимым по-английски.
   - Мистер ххх!!!?...хх - болгар, возможно, я должна сказать, болгарин, - объяснила Пиппин. - Он напрямую связан с бывшим царствующим домом, дважды изгнан, и поэтому вполне себе джентльмен. Вам следует приложить все ваше усердие.
   Ида была готова приложить усердие, будучи одновременно добросовестной и стремящейся сохранить работу, как бы та ни была побита молью, по словам Мэри Грант; но с самого начала испытала к мистеру ххх!!!?...хх неприязнь. Последний, на первый взгляд, казалось, состоял в основном из волос и ужасных гримас. Второй взгляд был едва ли более обнадеживающим: этот предполагаемый прямой потомок Балканской королевской семьи, дважды изгнанный, был небрит, небрежно одет и нес на себе значительный груз грязи. Мистеру ххх!!!?...хх, как ей казалось, было крайне необходимо погружение в чрезвычайно горячую ванну и мытье несколькими крепкими мойщиками. Таким он был. В свое время она встречала несколько странных представителей человеческого рода, но никогда - такого странного, как этот, и она отшатнулась, когда ее ученик приблизился к ней, издавая гротескные чихающие звуки, которые могли быть или не быть болгарским "добрый день".
   Она попыталась успокоить пациента, указав на стул, но он, очевидно, подумал, что это новый способ обучения английскому, и вместо того, чтобы сесть на стул, взял его в одну руку (которая ужасно хотела помыться) и помахал им над своей головой.
   В отчаянии, Ида придвинула к себе второй стул и медленно опустилась на него.
   Мистер ххх!!!?...хх пристально наблюдал за ней, его глаза сияли сквозь густые заросли волос, которые их окружали. Затем он разразился ужасающим взрывом смеха.
   Ида поднялась со стула. Она с болью осознавала, что допустила какую-то оплошность, но не могла в точности понять, что пошло не так.
   Тем временем вульгарный болгар наступал на нее с танками, самолетами и бронированной пехотой. Он раскинул руки, и Ида с замиранием сердца поняла, что она должно быть, военная цель.
   Издав жуткий крик, она попыталась убежать. Но отпрыск Болгарского королевского дома (дважды изгнанный) был слишком быстр; его предки научились похищать своих жертв из деревень, которые прежде поджигали, и это развлечение было у него в крови. Обхватив руками убегающий объект своего временного вожделения, он прижался своим небритым лицом к ее лицу, при этом вулканически брызгая слюной.
   Бедная Ида! Она часто читала в старомодных романах о судьбе, которая, как говорили, хуже смерти, но она никогда не осмеливалась надеяться - я имею в виду, она никогда не думала, что сама окажется в такой ужасной ситуации.
   И она была бессильна: против гориллоподобной силы прямого потомка Болгарского королевского дома (дважды изгнанного) ее собственные усилия, какими бы отчаянными они ни были, оказались тщетными.
   Тем временем ее ребра грозили треснуть от пыла вульгарного болгарина, а хлюпающие звуки усилились до крещендо.
   Что бы произошло, - ибо болгар быстро становился еще более вульгарным, - если бы дверь внезапно не открылась, возможно, не стоит предполагать; но святой покровитель, очевидно, наблюдал за Идой Уинни в тот день, святой покровитель, который, оценив ситуацию с первого взгляда, схватил со стола тяжелую линейку и с силой опустил ее на голову чересчур вульгарного болгарина. Линейка была круглой формы, тяжелой по весу, и, несмотря на густую шевелюру, которая росла на голове мистера ххх!!!?...хх, сделала свое дело. Издав крик, подобно многим своим предкам, которые обрели заслуженный долгий сон из-за удара в спину от ревнивого соперника, звездный ученик "Лингвистического бюро Вюрциметра" испустил дух.
   - Это должно его научить! - заявила Мэри Грант, глядя очень решительно, и все еще сжимая линейку.
   - Вы спасли меня! - воскликнула Ида Уинни и бросилась ей на шею.
   - Я бы не была слишком уверена в этом, - ответила ее спасительница.
   Пророческие слова!
   - Могу я узнать причину этого отвратительного зрелища? - осведомилась мисс Бета Пиппин. Всегда готовая к любым возможным схваткам (любовная разновидность), она думала, что даже мистер ххх!!!?...хх (на которого в прошлом было подано несколько жалоб) погасит свой пыл в присутствии Иды Уинни; но крики, которые она слышала, доказали что ее суждение было ошибочным. До сих пор в "Лингвистическом бюро Вюрциметра" действовал здравый деловой лозунг "клиент всегда прав". Пиппин помчалась наверх, горя желанием отчитать новую помощницу, и была огорчена, обнаружив, что кто-то добрался туда первым - кто-то, к тому же, с опасно неортодоксальными взглядами, поскольку на полу лежало ничком и очень неподвижно тело прямого потомка Болгарского королевского дома (дважды изгнанного).
   Чувствуя, что все принципы "Лингвистического бюро Вюрциметра" осквернены, мисс Пиппин повернулась к двум служащим.
   - Вы обе уволены! - закричала она. - Вы слышите меня, вы обе уволены! Позор! Позор! ПОЗОР! Идите к кассиру, мисс Грант! А что касается вас, мисс Уинни, то вы немедленно уйдете и не увидите кассира. Я полагаю, ваше поведение...
   Мэри Грант прервала ее.
   - Я бы сказала вам, что о вас думаю, мисс Пиппин, если бы не боялась испачкать свой язык; так что мы оставляем вас присматривать за этим! - Она указала на тело распростертого болгарина, которое, как ни прискорбно, начало проявлять некоторые признаки возвращения к жизни. - Пойдемте, мисс Уинни.
  
   Так для Иды Уинни закончилась печальная попытка выйти в Большой Мир; но, поскольку Судьба движется таинственными тропами, в то время как бедной Иде было отказано в каком-либо удовлетворении мистера xxx!!!?...xx, она смогла оказать заметную услугу кому-то гораздо более важному в Схеме Вещей.
   Но поскольку время для объяснения этого еще не пришло, читателю настоятельно рекомендуется набраться немного терпения.
  

ГЛАВА XIV. ПРОФЕССОР ВЫЕЗЖАЕТ В ТУРНЕ

  
   Если многоголовая масса, именуемая Населением, требует чего-то с достаточным единодушием, она неизменно это получает. Так произошло и в случае с профессором Теодором Уинни.
   Публике, чье любопытство пробудилось, когда она услышала профессора в прямом эфире и прочитала его взгляды на самые разные темы в колонках "Дейли Багл", теперь не терпелось увидеть его во плоти. Так всегда обстоит дело с британским народом: он не заботится о духе; он предпочитает плоть и кровь.
   Эта идея впервые пришла в голову корреспонденту "Дейли Багл" в виде следующего письма:
  
   Редактору,
   "Дейли Багл",
   Флит-стрит,
   Лондон, Восток.C.4.
   Сэр,
   Нельзя ли устроить так, чтобы этот замечательный человек, профессор Теодор Уинни, "совершил турне"? Так много ваших верных читателей, включая меня, были бы счастливы пожать руку этому блестящему сыну Британии.
   Искренне ваша,
   Гипнозия Тетч (мисс).
  
   Редактор самой сенсационной лондонской газеты чуть не подпрыгнул от этого предложения; он все еще испытывал довольно болезненную обиду на своего последнего сотрудника, восхитительного орудия, каким выказал себя Уинни, тиражируя себя все больше и больше; к тому же, этот парень уже внес раздор в контору и вообще перепрыгнул самого себя.
   Но мудрость вскоре возобладала; журналист в Хьюберте Тринге победил человека. Образно говоря, пнув себя за то, что сам до этого не додумался, Тринг поднял этот вопрос на обычной дневной редакционной конференции и был удовлетворен, когда то, что он выдвинул в качестве своей собственной идеи, было единодушно одобрено. (Письмо Гипнозии Тетч он тщательно уничтожил.)
   Следующий шаг обещал быть трудным. Человек, Который Знал Все, уже доказал, что с ним очень трудно справиться, - Слава сделала его заметно более капризным, чем самая темпераментная примадонна в истории, - и поэтому он с некоторым опасением вызвал профессора к себе.
   Уинни вошел в комнату, всем своим видом показывая: он подозревает себя в том, что стал жертвой надувательства.
   - Да? - пролаял он.
   Если бы у Хьюберта Тринга на столе не было экземпляра "Багл", чей тираж значительно увеличился с тех пор, как Уинни поступил в штат; если бы, кроме того, у него не было тщательно запертого в ящике письменного стола письма от владельца газеты, легковоспламеняющегося лорда Блейзера, пообещавшего ему еще более существенную прибавку к жалованью, если хорошая работа продолжится, можно с уверенностью поспорить, что он ответил бы на это нелюбезное приветствие словами столь едкими, что экс-украшение Грантли задалось бы вопросом, что его так обожгло. Как бы то ни было, его голос источал мёд.
   - Я должен извиниться, профессор, за то, что побеспокоил вас просьбой заглянуть ко мне, но так получилось, у меня есть довольно интересное... Я надеюсь, что вы рассмотрите довольно интересное предложение, которое я вам сделаю.
   - Какое? - Уинни, казалось, сознавал свою власть.
   - Как вы смотрите на то, чтобы ненадолго уехать из Лондона?
   - Почему я должен уезжать из Лондона? - Профессор по-прежнему не желал уступать. Воспоминание об унижении, которое он был вынужден вытерпеть из-за эпизода с Джульеттой Бриг, осталось ноющей раной.
   - Мой дорогой Уинни, я не хочу, чтобы вы думали, будто я прошу вас делать то, чего вы делать не хотите делать. Теперь, когда вы решили отказаться, дело закрыто.
   - Я ничего не решил; я спросил вас, почему я должен уехать из Лондона. Позвольте мне напомнить вам, я все еще нахожусь в полном неведении относительно того, что у вас на уме. Прежде всего, мне нравится, когда люди говорят в точных выражениях.
   Сопротивляясь искушению надрать профессору задницу, редактор мягко нажал на педали.
   - Боюсь, у нас с вами разные позиции, - сказал он. - Я скажу вам, что имел в виду: вы, конечно, можете отказаться от этого - на самом деле, я даже ожидаю, что вы откажетесь.
   Он призвал на помощь все свое знание людской психологии, и это сработало! Правильно оценив менталитет противника, он загнал Уинни в угол; и, подобно упрямой жабе, какой и был, профессор сделал именно то, что хотел от него редактор.
   - Я не вижу никаких причин, по которым я не должен на некоторое время уехать из Лондона, - сказал Уинни, как всегда упрямый.
   Пробормотав себе под нос несколько слов, которые здесь невозможно воспроизвести, редактор просиял.
   - Это великолепно! - воскликнул он. - Я надеюсь, что Северная радиокомпания не будет вставлять палки в колеса.
  
   Гораций Уимбуш, глава программы "Вы спрашивали", не приветствовал новость одобрительными возгласами и рукоплесканиями; напротив, он нахмурился. Как и редактор "Дейли Багл", Гораций начинал думать, что в бывшем профессоре Университета Грантли он создал франкенштейновского монстра, который рано или поздно либо сожрет его живьем, либо сведет с ума.
   Вдохновленный этим чувством мрачного предчувствия, он немного расслабился.
   - И как вы предлагаете выполнить свой контракт с нами, мистер Уинни, если станете разъезжать по стране, пытаясь увеличить тираж "Дейли Багл"? - спросил он.
   Но у Человека, Который Знал Все, имелся правильный ответ на этот вопрос, как мог бы догадаться Уимбуш.
   - Я буду появляться на какой-нибудь одной из ваших провинциальных студий; например, я буду в Бурминстере в четверг вечером. Очень хорошо; я внесу свой вклад в "Вы спрашивали" из Бурминстера, где у вас есть студия. Вы поступаете так с Нью-Йорком; почему бы вам не поступить так с Бурминстером, который находится всего в 121 миле от Лондона - по сравнению с более чем 3000 милями от Нью-Йорка?
   Уимбуш, помахав руками, как если бы они были плавниками выброшенной на берег рыбы, сдался. Но с этого момента у него появилась разъедающая, смертельная ненависть к Уинни, которую, как он чувствовал, он унесет с собой в могилу. Он обнаружил себя забавляющимся идеей купить нескольких скорпионов на Каледониан Маркет и тайком подложить их в постель Уинни. Короче говоря, Уимбуш становился жестким.
  
   Как только был дан зеленый свет, штат специалистов, организовывавших различные трюки, время от времени используемые "Дейли Багл" для рекламы себя по всей стране, занялся делом. Они были жестокой, беспринципной бандой, любой член которой с радостью продал бы свою бабушку в рабство, если бы считал, что ситуация требует таких методов. Они подкупали, они уговаривали, они угрожали; они использовали алкоголь как главный инструмент; они не знали ни милосердия, ни жалости; наконец, они относились к профессору Теодору Уинни как к своего рода дрессированной рыбе и решили соответствующим образом эксплуатировать его.
  
   Первым городом на пути "Тура Человека, Который Знает Все", как выразился "Багл", был Бурминстер, тот самый бург, о котором Уинни упоминал в разговоре с Горацием Уимбушем. Последний заявил о своей власти до такой степени, что потребовал, чтобы Бурминстер был посещен в начале тура, и чтобы первый эксперимент с трюком "У вас в гостях профессор Уинни" был проведен в этом провинциальном городе с населением 500 000 человек.
   Бандиты из "Багла" качали головами и выдыхали проклятия с их пропитанным виски дыханием, когда им сообщили об этом решении. Им не понравилось звучание Бурминстер; они надеялись, что Бурминстер не будет участвовать в туре. Они вспоминали печальные истории о Бурминстере и посылали его в ад несколько раз за столько же минут.
   У них были на то причины. Бурминстер, - за исключением местных жителей, которые по-дурацки считали его особым видом земного Рая, - был хорошо известен как самое влажное место в Англии во всех смыслах этого слова. Его обитатели гордились тем, что всегда спали с одним открытым глазом; возможно, это объясняло стеклянные взгляды, которые можно встретить на его главных улицах. Дождь, который почти непрерывно лил на Бурминстер, вызвал общее ощущение миазматического разложения в умах бурминстерцев: они выглядели влажными, они действовали влажными, они были влажными. Действительно, они были настолько влажными, что, будучи так далеки от того, чтобы бежать от мерзостей, которыми городские старейшины окружили их, они радовались своему окружению, которое всегда напоминало среднему интеллигентному посетителю огромное кладбище, которому позволили разгуляться.
   Бурминстер гордился своей старомодностью; было известно, что продавцы современных товаров с визгом мчались на станцию, опасаясь, как бы внезапное безумие не овладело ими раньше, чем они снова смогут вернуться в цивилизацию. Бурминстер был в высшей степени самоуверенным, застенчивым и самодовольным. В Бурминстере было много церквей, расположенных на видных местах, множество пабов, спрятанных в переулках, и больше лицемеров на квадратный дюйм, чем в любом другом городе страны. Джонатан Свифт нашел бы в Бурминстере много интересного.
   Театральные менеджеры всегда стонали и молились всем святым, до каких только могла дойти их молитва, когда их труппы были вынуждены посетить Бурминстер, потому что этот слякотный город был притчей во языцех в их профессии. "В Бурминстере так усердно сидят на руках, что у всех на них вырастают мозоли", - сказал однажды Вилли Линч, знаменитый комик. Это было в 1902 году, и легенда, вместо того чтобы быть опровергнутой, набирала силу. "Покажи мне!" - таков был лозунг Бурминстера, а выражение лиц местных жителей ясно передавало приветствие незнакомцам: "Мы не хотим, чтобы вы здесь были, зачем вы пришли?"
   Таков был город, которому предприниматели из "Багл" пытались "продать" профессора Теодора Уинни и, между прочим, газету, которую они представляли. Работа в Бурминстере всегда была больной темой для менеджера по продажам. "Как так получилось, - часто спрашивал он, - что эти полмиллиона (слово удалено) предпочитают читать свою собственную местную газету, которую, кстати, я бы не стал использовать даже для упаковки рыбы для кошки, а не газету вроде "Багл"?" И когда распространитель тиража в Бурминстере ответил, что ни одна лондонская утренняя газета не имеет хороших местных продаж, он не был удовлетворен. Вот почему на офисной конференции, посвященной обсуждению путей и средств в связи с туром Уинни, менеджер по продажам настоял на том, чтобы эта возможность была использована для улучшения ситуации с продажей газеты в Бурминстере, которую он назвал ужасающей.
   Место, нанятое предпринимателями для проведения первого публичного выступления Человека, Который Знает Все, был Сарацинский зал. Никто в Бурминстере не знал, почему это продуваемое сквозняками, но просторное здание было названо именно так, разве что потому, что сидеть в нем было примерно так же неудобно, как, должно быть, случалось во время набега сарацин старого времени на свои несчастные жертвы; это был большой амбар, предназначенный в основном для классических концертов спартанского типа и религиозных собраний, организованных некоторыми из многих своеобразных сект, которыми изобиловала жизнь Бурминстера.
   Бросив один взгляд на Сарацинский зал, глава предпринимателей громко выразил свое намерение немедленно уйти в тихий уголок и покончить с собой; но младший член банды, который был непосредственно ответственен за наем мавзолея, ответил: "Я знаю, что сам вид этого места расстраивает вас, но не забывайте, что здесь могут поместиться три тысячи".
   - Готов поспорить на фунт, что мы не получим и пятидесяти, и они придут сюда только потому, что захотят дать отдых своим бедным ногам, - последовал язвительный ответ.
   Но в этот раз сильно оклеветанные бурминстерцы опровергли своих критиков; несмотря дождливый день, они покинули то, что называли своими домами, и толпой пришли в Сарацинский зал, купили свои копеечные программы (вход был бесплатным) и стали ждать появления Человека, Который Знал Все. Что стояло за этим феноменальным и беспрецедентным интересом к совершенно незнакомому человеку, никто не мог решить, но это произошло, и этого было достаточно для "Дейли Багл". Хмуриться перестал даже Пессимист.
   Однако для звезды вечера этого оказалось более чем достаточно: профессор Теодор Уинни задал бы себе вопрос на шестнадцати разных языках, - если бы у него был такой удивительный дар владения языками, - как ему удалось выказать себя настолько полным идиотом, чтобы позволить развиться нынешней ситуации. И вот он сидит в комнате - если это можно назвать комнатой - полной сквозняков, ожидая встречи с толпой в несколько тысяч провинциальных иеху, и ни один из них не смог бы его поддержать или подбодрить.
   Ни один? Ни один, с горечью сказал он себе; он был до безмолвия отталкиваем бандой посетителей, которые, очевидно, считали его чем-то вроде Бородатой Дамы или Трехголового Карлика, но без притягательной силы кого-либо из этих чудовищ.
   Но ведь, конечно же, был кто-то еще? Разве имя некоей Джульетты Бриг ранее не упоминалось в этой хронике? Разве она не была секретаршей Теодора? Почему же тогда она не подходит для того, чтобы быть его опорой и утешением? Разве это не является главной обязанностью всех хороших секретарей?
   Проблема, или, скорее, одна из проблем, заключалась в том, что в нынешнем тяжелом испытании Теодор изменил свое мнение о Джульетте Бриг. Изгибаться, как она могла, изгибаться, как могла только она, - все это теперь ничего для него не значило. Рука, совершившая когда-то роковое зависание, теперь беспокойно постукивала по маленькому столу перед ним; рука казалась бледной и измученной; она выглядела так, как будто никогда не зависала, не думала о том, чтобы зависнуть сейчас, и никогда не будет зависать в будущем. Как скаковая лошадь в рассказе, Теодор Уинни, очевидно, не собирался зависать; ибо изгибы и неровности были отодвинуты на такое отдаленное место в его сознании, что их, возможно, никогда и не существовало.
   Правда заключалась в том, что теперь, когда наступило серьезное испытание, Человек, Который Знал Все, оказался к нему не готов. Это было очень хорошо - писать в газете; это было очень хорошо - вещать на радио, но совсем другое дело - стоять и смотреть на тысячи людей, большинство из которых, как он боялся, окажутся самыми вульгарными варварами. Ибо кто еще, кроме самого вульгарного варвара, мог бы выйти на улицу в такую ночь, как эта? На этот вопрос, казалось, не было ответа.
   Его собирались выставить дураком, и он обнаружил, что эта перспектива невыносима. Вот почему, когда Джульетта Бриг, выглядевшая мрачной, словно туча перед тем, как разразиться ливнем, вошла в ужасную комнату, он свирепо посмотрел на нее.
   - Оставьте меня в покое! - закричал он. - Оставьте меня в покое!
   О, если бы в этот момент можно было ощутить прикосновение материнской или даже сестринской руки! Услышать голос, спокойный и ободряющий, произносящий: "Не волнуйся, все будет хорошо. Эти люди, которые ждут встречи с тобой, вовсе не вульгарные варвары - по крайней мере, большинство из них таковыми не являются; они покинули свои дома в этот ужасный вечер, потому что хотят привычным им грубым способом отдать дань уважения великому ученому, великому философу и великому человеку - тебе, дорогой Теодор! Так что соберись с духом; ты забудешь о своих нервах, как только ступишь на платформу, и добьешься огромного успеха".
   Это было то, что Уинни жаждал услышать. И что он больше всего хотел увидеть сейчас, так это какую-нибудь старую калошу, абсолютно лишенную сексуальной привлекательности. Сексапильность (он бы не понял этого термина, если бы вы привели его ему) в тот мучительный момент была ему нужна так же, как мертвый крокодил.
   Это было то место, где прекрасная Джульетта пала духом, ибо вычтите ее сексуальную привлекательность, уберите ее изгибы и волнистости, - и что останется? Ответом, по мнению Теодора Уинни, определенно был лимон.
   Саму Джульетту нельзя слишком винить; случилось так, что в тот момент она сильно ошиблась. Для всего есть свои настроения; и она просто не вписывалась в нынешнее настроение Теодора Уинни. Он хотел, как уже было сказано, отдыха и комфорта, а не сирены.
   И он зашипел на нее.
   И что же сделала Джульетта?
   Она сказала просто, но прямо:
   - О, идите к дьяволу!
   Но теперь, когда она сидела на жесткой скамье в заднем ряду в Сарацинском зале, то почувствовала, что ее гнев остывает. Это, пожалуй, было не очень удивительно, учитывая, что ледяной ветер дул ей в затылок; но для протокола следует отметить, что Джульетта уже сожалела о своей опрометчивости. Она знала, что ей грозит страшная опасность потерять свой талон на питание, и его поиски вновь станут для нее неотложным делом.
   Другим фактором ее раскаяния (поскольку именно так она рассматривала этот вопрос) был тот факт, что профессор Теодор Уинни добился несомненного успеха. Когда он вышел, раздались смешки, причем некоторые из них - очень грубые; но когда он начал отвечать очень пространно и с величайшей ясностью и вежливостью, каждый вопрос, заданный стоявшему на трибуне, менял настроение аудитории. Прежде казалось, что в местных жителях глубоко укоренились охотничьи инстинкты. Как оказалось, добрые сердца стремились к чему-то большему, чем обычная травля, даже в Бурминстере. Исходя из принципа, что футбольного судью также можно считать человеком, пролетариат этого болезненно провинциального городка решил, что человеку, который обстреливал их популярной информацией, словно из пулемета, плюющегося пулями, должна быть предоставлен возможность честной игры.
   Это касалось мужской части аудитории; с женщинами это была совершенно другая чашка чая.
   Кто может с какой-либо уверенностью проанализировать внутренние тайны женского тела, называемые разумом? Кто может надеяться описать, какие мотивы опустошают женскую грудь и заставляют ее обладательницу вести себя так необычно, как она это делает? Конечно, автор не собирается предпринимать никаких тщетных попыток. Для его цели достаточно изложить факты, а факты таковы, что в случае с профессором Теодором Уинни и женщинами Бурминстера, последние проявляли признаки быстрого выхода из-под контроля. Со своего места в заднем ряду Джульетта Бриг слишком отчетливо для своего душевного спокойствия слышала такие сдавленные фразы, как: "Я думаю, он душка; если бы только!.."; "Ты когда-нибудь слышала такой чудесный голос, моя дорогая; он заставляет меня просто..."; "Мне все равно, как он выглядит; он замечательный, и если бы..."
   Все это было смертельным ядом, вливаемым в уши Джульетты. У нее было достаточно предвидения, чтобы понять, - если Теодор Уинни произвел такое тревожащее впечатление на первую группу женщин, которые увидели его во плоти, он, возможно, окажет еще более тревожащее воздействие на культурную женскую аудиторию. Женщины, всегда ищущие новых ощущений, могли бы найти их в мужчине, которому она велела убираться к дьяволу меньше чем за час до этого! О, горе! О, беда! О, черт!
   Так не пойдет. Джульетта рывком поднялась. Она допустила серьезную ошибку в тактике и должна была исправить эту ошибку без малейшей задержки.
  
   Она почувствовала, что ее худшие опасения оправдались, когда в конце собрания плотная фаланга женщин с горящими глазами и вздымающейся грудью поднялась всем телом и бросилась вперед с очевидным намерением штурмовать трибуну.
  

ГЛАВА XV. МЭРИ ГРАНТ ОБРЕТАЕТ КРЫЛЬЯ

  
   Мэри Грант никогда не считала жизнь легкой проблемой, но когда она вышла из "Лингвистического бюро Вюрциметра" в последний раз, вопрос о хлебе с маслом стал более чем обычно острым. В очередной раз она столкнулась с душераздирающей задачей поиска другой работы.
   Простодушному человеку может показаться, что, поскольку Лондон - город с населением более 8 000 000 человек, найти другую работу для такой чрезвычайно привлекательной девушки, как Мэри Грант, было бы достаточно легко. Но Мэри уже обнаружила, что привлекательность девушки, ищущей работу, таила в себе особые опасности: мужчины, к которым она обращалась за должностью машинистки-стенографистки, как правило, проявляли больше интереса к ее ногам (которые, как она признавала, были бесспорно красивыми), чем к ее рекомендациям. На самом деле, один мужчина был достаточно откровенен, чтобы сказать, что он не смог бы диктовать ей письма. "Вы отвлекали бы меня от работы, моя дорогая", - добавил он с чем-то похожим на ухмылку.
   И все же, если она хотела продолжать питаться, - ей часто казалось, что это болезненная необходимость, - она должна продолжать поиски: работа, хоть какая-то, причем в самом ближайшем будущем, была необходима.
   Ее не очень заботило, чем она занимается, - лишь бы это не было стенографией и печатанием на машинке. Она устала стенографировать и печатать на машинке. Она ненавидела стенографию и машинопись с силой, удивлявшей даже ее саму. Тем не менее, будучи той девушкой, какой была, она сразу же обратилась в агентство, специализирующееся на поиске работы для стенографисток и машинисток.
   Ответственная женщина с суровым лицом махнула испачканной никотином рукой, держащей сигарету, и рявкнула:
   - У меня нет ничего для такой девушки, как вы!
   - Что со мной не так? - спросила Мэри, не желая уступать, но чувствуя тошноту. Она привыкла терпеть поражения от мужчин из-за своего пола, но вряд ли ожидала, что против нее окажутся женщины.
   - Вы чертовски привлекательны, вот в чем дело! - последовал ответ.
   - А вы - ужасная ведьма! - заявила она в ответ, чувствуя, что ее сердце вот-вот разорвется от отвращения.
  
   В ту же ночь пришло спасение. Оно приняло форму телеграммы:
  
   ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ ПОЛУЧИТЬ РАБОТУ В ОФИСЕ "БУРМИНСТЕРСКОГО ЭХО" ОТВЕТЬ НЕМЕДЛЕННО ЛЮБЛЮ ДЯДЯ ЧАРЛИ
  
   Не переставая размышлять, она нацарапала: "Да спасибо люблю Мэри", - и отослала мальчика с улыбкой и яблоком, которое намеревалась съесть на ужин с хлебом и сыром.
   Затем, когда жребий был брошен, она начала думать. Единственной удовлетворительной частью до сих пор было осознание того, что она нашла другую работу, причем без особых усилий с ее стороны.
   Дядя Чарли был единственным братом ее покойного отца и журналистом. Она боялась, не очень удачным, иначе он не работал бы в провинциальном городке, а занимал бы ответственную должность на Флит-стрит. Но он был ее единственным живым родственником, и, хотя она видела его всего несколько раз в жизни, время от времени писала ему, потому что было ужасно оказаться практически одной в этом мире. В своем последнем письме, отправленном две недели назад, она упомянула о ненависти, которую испытывала к своей нынешней работе, и добавила, скорее в шутку, чем по какой-либо иной причине: "Вы не могли бы найти мне занятие в Бурминстере?"
   Она не ожидала получить ответ, - во всяком случае, обнадеживающий ответ, - потому что дядя Чарли, казалось, никогда ни о чем не беспокоился; часто его "письма" были просто каракулями, едва поддающимися расшифровке, если не напечатаны на машинке, и состоящие из нескольких предложений. Но теперь он взялся за дело с удвоенной силой.
   От отправителя ободряющего сообщения ее мысли перешли к самой работе. Что это может быть за место? Офисная стенографистка, предположила она. Что ж, нищим выбирать не приходится, и, хотя она любила Лондон сам по себе, она возненавидела его бессердечие и общую жестокость, особенно по отношению к девушкам, которые хотели держаться прямо, но у которых были красивые ноги.
   Что касается Бурминстера, то этот город, возможно, находился в самом сердце пустыни Сахара, насколько она об этом знала. Она, конечно, знала, что это был большой провинциальный город - город было правильным термином, предположила она, и что он находился в Мидшире; но дальше этого она пойти не могла. В любом случае, это было бы чем-то отличным от пропитанного бензином Лондона; облегчение от жизни, которую она возненавидела, и это определенно было что-то.
  
   На следующее утро пришло письмо от непредсказуемого дяди Чарли. В нем говорилось, что вакантная должность, как она и предполагала, была работой машинистки:
  
   ...но у нее есть перспективы; довольно туманные, это правда, но все же перспективы: тебе, возможно, разрешат написать что-нибудь чуть позже, если ты почувствуешь к этому склонность: мода и прочая гадость для женской страницы. В любом случае, я буду рад видеть тебя, моя дорогая, и сделаю все, что смогу.
  
   Это странное послание было подписано:
  
   Твой развратный и иногда пьяный дядя Чарли.
  
   Хотела ли она писать? Она и представить себе не могла, что попробует что-то настолько странное, но соблазн типографских чернил, должно быть, присутствовал где-то в ее организме, о чем она не подозревала, потому что в течение трех дней после того, как приступила к этой новой работе, она опубликовала короткую статью:
   ЧТО Я ДУМАЮ О БУРМИНСТЕРЕ
   заметки жительницы Лондона
   и, к ее полному изумлению, это было напечатано (с очень небольшими изменениями) на первой странице "Эха"! Она не получила никакой платы за это излияние в типографии, но это не имело значения: теперь она была писательницей! Какой контраст с простой работой машинистки!
   Ее дядя Чарли, который не преувеличивал свои недостатки, но был милой душой, несмотря на (или, возможно, из-за) свои грехи, сказал, что она хорошо начала, и добавил, что на редактора "Эха" это произвело такое впечатление, что он пообещал предоставить ей первую же вакансию, какая появится в репортерском штате.
   - Это, конечно, мало о чем говорит, - продолжил журналист с характерным оттенком цинизма, - учитывая, что "Эхо" - одна из самых убогих газет в стране и одна из самых низкооплачиваемых, но чего еще можно ожидать в такой дыре, как Бурминстер?
   Язвительные слова не угнетали Мэри. Она не собиралась жить пораженкой. Она отказывалась видеть в Бурминстере какой-либо вред, хотя ее жилье едва ли можно было назвать сносным; дождь лил, не переставая, с тех пор, как она приехала в город, и лица местных жителей приводили ее в ужас, они казались такими липкими и вообще безжизненными. Бурминстер в целом и "Эхо" в частности восстановили ее самоуважение; более того, теперь она чувствовала, что наконец-то начинает - ей было двадцать четыре - приносить пользу себе и миру. Это было чудесное чувство, испытываемое в двадцать четыре года, и Мэри, чей дух торжествовал над всеми препятствиями, радовалась этому.
  
   Главный репортер "Бурминстерского Эха" был лохматым, шокирующе одетым мужчиной сорока трех лет, выглядевшим именно тем, кем и был: одним из Неудачников в Жизни. Если бы Джордж Бартон был более уверен в себе, он мог бы стать одним из самых высокооплачиваемых журналистов в стране; но с раннего возраста он был проклят почти патологической застенчивостью, и эта нерешительность оказалась фатальным препятствием в таком наглом бизнесе, как журналистика. Несмотря на то, что был исключительно блестящим писателем с выдающимся даром юмора, он был вынужден искать убежища в "Городе проклятых", как он называл Бурминстер, где его гений не был признан, где его таланты не были востребованы, и где его сердце едва не разорвалось от отчаяния. Между тем, его работа в качестве главного репортера местного "Эха" обеспечивала ему хоть какой-то заработок.
   Бартон всегда слишком боялся женщин, чтобы попытаться завести роман с одной из них, но, будучи таким, каким был, имел мечты, и когда впервые увидел Мэри Грант, многие из них ожили. Решив, однако, не быть дураком, он сосредоточился на том, чтобы пообещать себе, что протянет руку помощи этому странному дополнению к офисному персоналу, если когда-нибудь представится такая возможность.
   Этот шанс представился раньше, чем он ожидал. Брайан Холт, самый молодой член его штата, после жестокой ссоры с главным заместителем редактора, недочеловеком с глиняным лицом по имени Гаррингтон, написал заявление об уходе, положил его на стол Бартона и уехал в Лондон в поисках работы. Он угрожал сделать это в течение довольно долгого времени, но из-за того, что апатия глубоко въелась в жизненно важные органы большинства сотрудников "Эхо", ему никто не верил. Однако теперь он сдержал свое слово, и в результате образовалась вакансия, которую нужно было заполнить.
   На столе главного репортера зазвонил телефон.
   - Да?
   - Это вы, Бартон? - спросил писклявый голос, звук которого он слишком хорошо знал.
   - Бартон слушает. - Его собственный тон был резким.
   - Я хочу, чтобы вы пришли в мой кабинет, Бартон; есть важный вопрос, который необходимо обсудить.
  
   Говорил редактор "Эха", и он был странной птицей; на самом деле, в городе, полном странных птиц, Томас Уэстлейк получил очень высокие оценки. Он был валлиец и говорил с певучей мелодичностью, которую некоторые англичане находят привлекательной, но которая вызывает у других убийственные намерения. В сочетании с этим ритмом и привычкой называть всех, от конторщика до управляющего директора, "мистером", было постоянное ношение шелковой шляпы, позеленевшей от времени, и склонность чрезмерно суетиться из-за каждой мелочи. Томас Уэстлейк был в основе своей здравомыслящим человеком, но работать с ним было ужасно; и, следовательно, Бартон, у которого имелось достаточно собственных неврозов, прошел по коридору в убогую комнату редактора, надеясь, что разговор будет коротким и что из-за этого ему не придется выходить из себя. Обычно он избегал Уэстлейка как чумы, не столько потому, что ему активно не нравился этот человек, бывший на двадцать лет старше его, сколько потому, что манерность Уэстлейка ужасно действовала ему на нервы.
   Войдя в комнату, он увидел редактора, как обычно, в цилиндре, склонившегося над корректурой одной из страниц очередного выпуска "Эха". Уэстлейк, как это было в его обычае, когда он был занят корректурой, издавал звук, похожий на жужжание пчелиного улья.
   Редактор раздраженно поднял глаза - передача корректур была для него священной обязанностью - а затем, увидев, кто его посетитель, сказал:
   - Садитесь, Бартон бзз, бзз, - что, по-вашему, - бзз, бзз, - я должен делать?
   - С чем? - спросил главный репортер, пребывавший в полном неведении.
   - Бзз, бзз - с этой вакансией в комнате для репортеров, конечно - бзз, бзз.
   - По правде говоря, мистер Уэстлейк, я особо не задумывался над этим.
   - Не особо задумывались над этим - бзз, бзз, - сердито заметил редактор. - Но, - еще плотнее натягивая на голову цилиндр 1879 года, - я полагаю, вы главный репортер этой газеты, мистер?
   - Я и сам так считаю.
   - Тогда - бзз, бзз - ваш долг думать о вакансиях, когда они появляются - бзз, бзз - в комнате для репортеров, которая - бзз, бзз - позвольте мне напомнить вам, мистер, является вашим собственным специальным отделом в этой газете.
   Бартон сдержал гневные слова, готовые сорваться с его губ.
   Он знал, что Уэстлейк говорит не просто ради разговора. Более того, он знал, что тот был совершенно искренен и бескорыстен в том, что он говорил - он не пытался утвердить свой личный авторитет: он выполнял то, что сам считал своим долгом. Какими бы недостатками он ни обладал (а их было много), как редактор, Томас Уэстлейк был образцовым служащим; он изучал интересы владельцев "Эха", пары превосходных человеческих чудаков, которых Диккенс прославил бы и которых он сделал бы бессмертными, прятавшихся в своем убежище на третьем этаже и редко попадавшихся на глаза, пробираясь через офис в редких случаях, из опасения, что один из их сотрудников окажется настолько наглым, чтобы попросить их о повышении.
   - Как вы думаете - бзз, бзз - мы могли бы обойтись без младшего, мистер? - продолжал Уэстлейк. Последний боролся со своей совестью: как редактор и, следовательно, ответственный за весь литературный коллектив газеты, он хотел сэкономить как можно больше денег - такова была его идея быть верным и преданным слугой Странного Дуэта, который он уважал, и это уважение стояло на втором месте после уважения, которое он испытывал к своему Создателю; но против этой естественной тенденции было полуобещание, которое он дал Чарльзу Гранту, и удовольствие, которое он позволил себе - позвать Мэри Грант к себе в комнату и поздравить ее с небольшой статьей, которую она написала почти сразу после своего прихода в офис.
   - Нет; у меня и так недостаточно персонала, тем более после того, как юный Холт исчез.
   - Очень хорошо, мистер. А теперь - бзз, бзз - у меня есть предложение. Мы не будем давать объявление - это всегда стоит денег - мы заполним вакансию - бзз, бзз - внутри офиса.
   - Внутри офиса?
   - Да, бзз, бзз. С вашего одобрения, конечно - бзз, бзз - я предлагаю, чтобы мы дали этой милой девушке, которая только что пришла сюда - дайте мне посмотреть - бзз, бзз - как ее зовут, мистер?
   - Вы имеете в виду Мэри Грант? - Бартон, на мгновение затаил недостойное подозрение, что Уэстлейк обернулся дряхлым Лотарио, когда выпалил эти слова, а затем изумленно уставился на него.
   - Вы, кажется, удивлены - бзз, бзз - моим предложением, мистер?
   - Да, я удивлен, мистер Уэстлейк, - ответил главный репортер, оправившийся от шока и решивший, что пожилой человек не должен получить похвалу за предложение, которое он собирался выдвинуть сам, если бы Уэстлейк не опередил его.- Но все же я думаю, это очень хорошая идея.
   - Тогда почему вы удивлены, мистер?
   - Я не думал, что вы согласитесь на такую поразительную перемену: "Эхо" никогда раньше не нанимало женщину в свой репортерский состав.
   Человек, который обычно считал все перемены изобретением дьявола, теперь показал себя почти иконоборцем; безусловно, разрушителем идолов.
   - Тогда нам пора - бзз, бзз - усовершенствовать наши методы, мистер; идти в ногу со временем. Мисс Грант будет нанята в качестве младшего репортера вместо этого беспокойного молодого человека, Холта. Вы согласны, мистер?
   - Да, конечно. Я думаю, мисс Грант может оказаться обладательницей значительного таланта.
   - Я тоже так считаю, мистер. Э-э... бзз, бзз - поскольку она девушка, ей не потребуется столько жалованья, сколько молодому Холту; мы можем начать с трех гиней. Боже мой, мистер, для молодой девушки получать каждую неделю кучу денег - бзз, бзз.
   Бартон мог бы ответить, и он испытывал сильное искушение сделать это, что если какой-либо наемный раб зарабатывает себе на жизнь, то имя этого наемного раба в ближайшие недели будет Мэри Грант; как бы он ни пытался защитить девушку, чье лицо зажгло пламя в его сердце, Томас Уэстлейк, как редактор, позаботится об этом. Он задавался вопросом, каковы были истинные мотивы удивительного изменения мировоззрения Уэстлейка; но, обнаружив, что это бесполезное занятие, он отвернулся и вышел из комнаты. Закрывая дверь, он услышал энергичное жужжание редактора, который возобновил чтение корректур.
  

ГЛАВА XVI. НЕИСТОВСТВО

  
   Первое, что о чем подумал Теодор, когда увидел приближающуюся к нему плотную фалангу женщин, было немедленное бегство. Ему вспомнились рассказы путешественников, которые он читал, описывающие ощущения, испытывавшиеся ими в непроходимых джунглях, столкнувшись со стадом диких слонов. Если уж на то пошло, лидер отряда налетчиков сама была похожа на слона, что касается ее комплекции.
   Он определенно был напуган. Он знал, что был напуган, из-за пота, струившегося по его лицу, и того, как дрожали его колени. Если он хотел поддержки и ободрения перед встречей, то насколько больше он нуждался в этом сейчас! Ничто не могло остановить возбужденных женщин, - а они, безусловно, были возбуждены: блеск в их глазах доказывал это. Он вспомнил истории о последней войне, в первые дни которой женщины бросились осыпать подарками, - сигаретами, шоколадом и тому подобным - нацистских военнопленных. Насколько он мог видеть, у этой нынешней толпы не было при себе ничего, кроме сумочек. И что?..
   Его охватил ужас, и Теодор, оборвав свой ответ на полуслове, развернулся и убежал. Самые дикие предположения проносились в его мозгу, вызывая тошноту.
   Но главный гангстер из группы предпринимателей встал на его пути к бегству; прежде чем профессор смог добраться до двери, он посмел вмешался до такой степени, что грубо остановил звезду на полпути.
   - Какого дьявола вы делаете? - потребовал он, тяжело дыша.
   - Эти женщины. Чего они хотят? - ахнул Теодор в ответ.
   - Как вы думаете, чего они хотят, черт бы вас побрал? - грубо ответил Главный Гангстер. - Ваш автограф, конечно!
   - Слава Богу! - прошептал Уинни.
   Главный гангстер посмотрел на него.
   - Вы же не думали, будто они охотятся за вами, не так ли? Будь я проклят!
   - Женщины способны на все, когда возбуждены; по крайней мере, я так слышал.
   Главный гангстер разразился грубым смешком.
   - Даже для них существует черта, - возразил он. - В очередь, дамы, прошу вас! - воскликнул он, потому что к этому времени первые из них не только достигли платформы, но и фактически взбирались на нее; более стройные - преодолевали это препятствие без труда, а более полные целенаправленно подтягивали юбки, карабкаясь вверх, словно улитки. - С вашей стороны было очень нехорошо прерывать встречу, конечно, но ведь вы, леди, привыкли поступать по-своему, не так ли? Теперь, если вы по очереди представите свои книги для автографов, профессор Уинни будет очень рад подписать их. - Говоривший мысленно представил себе, как менеджер по продажам совершает триумфальное шествие в своем офисе, когда ему сообщат об ошеломляющем успехе первой встречи тура Уинни.
   - Что вы имеете в виду, говоря про книги с автографами? - воскликнула ближайшая женщина, высокая, худая особь с хищным носом и хищным выражением лица. - Я хочу поцеловать его!
   Мир померк для Теодора; все ужасные страхи, напавшие на него раньше, теперь вернулись, сопровождаемые множеством еще более отвратительных пасынков.
   - Но вы не можете этого сделать! - воскликнул он в ужасе.
   Женщина с пиратским выражением лица резко рассмеялась.
   - Разве? - возразила она с ужасающей беспечностью. - Подождите, и увидите сами!
   С этими словами она оттолкнула Главного Гангстера в сторону, обняла дрожащую фигуру профессора и от души расцеловала его в обе щеки.
   Со стороны соперниц пиратки послышался низкий сердитый ропот, который быстро сменился истерическими воплями. Почему вся подливка должна достаться этой женщине?
   Последний раз дрожащая фигура профессора была замечена полностью окруженной женщинами.
   Это был Главный Гангстер, кто спас звезду вечера. Главный Гангстер не смог проигнорировать тот факт, - после того, как отошел в угол и рассмеялся почти до тошноты, - что профессор был более или менее отдан на его попечение и что он, следовательно, несет ответственность за его безопасность. Конечно, все казалось замечательным, когда он представлял себе восторженные заголовки:
   УИТНИ ОКРУЖЕН ТОЛПОЙ ПОКЛОННИКОВ
   ОГРОМНЫЙ УСПЕХ ТУРА "БАГЛ"
   в газете на следующий день, но были и другие аспекты, которые следовало рассмотреть. До сих пор перспектива того, что маленькая дворняжка, возможно, потеряла свои штаны, вызывала только смех; но теперь Главный Гангстер почувствовал, как холодная дрожь пробежала по его телу. Жуткие пальцы пробежали вверх и вниз по его позвоночнику. Господи, что будет, если этого парня задушат?
   Бросившись в толпу, он отбросил фигуры, которые были примерно женскими по дизайну, в сторону, позволив необходимости занять место вежливости, и добрался до Уинни как раз в тот момент, когда тот, казалось, падал в пропасть в третий и последний раз. Профессор представлял собой жалкое зрелище; он не только потерял воротничок и галстук (без сомнения, украденные недобросовестными охотницами за сувенирами), но и все его лицо было в пятнах губной помады. Поскольку они были разных оттенков и различались по дизайну и количеству, конечный результат был одновременно нелепым и нервирующим. Даже Главный Гангстер, у которого имелся обширный опыт знакомства с губной помадой (из наиболее дешевых сортов), был ошарашен. Он никогда не испытывал особого уважения к женщинам, взятым в массе, но теперь он считал их - особенно тех особей, которые жестоко обращались с этим бедным маленьким негодяем Уинни, - отвратительными.
   - Дамы! Дамы!! - воскликнул он, без стеснения толкаясь локтями. - Пожалуйста, постарайтесь помнить, что это общественный зал, и что профессор Уинни пришел сюда, чтобы отвечать на вопросы, а не подвергнуться жестокому нападению!
   - Меня заводит этот голос! - ответила одна из штурмующих, коренастая женщина-жаба с тестообразным лицом, лет пятидесяти. - От этого голоса у меня мурашки бегут по коже!
   - Ну, лучшее, что вы можете сделать, миссис, это купить граммофонную пластинку Уинни; тогда вы сможете слышать его голос, когда захотите.
   К этому времени банда предпринимателей "Багл" превратилась в Отряд Сильной Руки, образовав заслон вокруг профессора. Тем временем, остальная часть переполненной аудитории, чувствуя себя обиженной тем, что их собственные более простые удовольствия были прерваны, разразилась громкими протестами.
   Председатель сделал знак Главному Гангстеру, и тот выступил вперед.
   - Леди и джентльмены, - начал он, но хриплые голоса сзади кричали: - Мы не хотим тебя, мы хотим Уинни!
   Главный Гангстер попытался снова.
   - Я ценю тот факт, что я вам не нужен, но я здесь просто как временный барьер.
   - Жертва? - это прозвучало из уст приверженца правильной фразы, маленького потрепанного человечка, большую часть своей жизни проведшего в Публичной библиотеке Бурминстера.
   - Я сказал, что нахожусь здесь просто в качестве временного барьера, - воинственно повторил Главный Гангстер, - и если джентльмен, который задал этот вопрос, не знает, что такое временный барьер, то все, что я могу сказать, - ему должно быть стыдно за себя!
   - МЫ ХОТИМ УИННИ! - скандировали теперь, по меньшей мере, сотня глоток. Прежде чем Главный Гангстер смог предпринять третью попытку умилостивления, эта сотня увеличилась по крайней мере до тысячи. Грохот был оглушительный, и это привело Главного Гангстера в неистовство.
   - В таком случае, вы его не получите! - закричал он во весь голос. - Он плохо себя чувствует из-за этих дурацких женщин, и я отвезу его обратно в отель.
   Результат был эквивалентен тому, чтобы бросить яичницу голодному льву. Это выглядело как одно одновременное действие - вся аудитория встала и начала двигаться к оратору. Вновь последовало мученичество Уинни, только на этот раз у аудитории была ненависть в сердце и горькие слова на их устах. Если бы Главный Гангстер знал Бурминстер лучше, он бы понял, что ад не знает ярости, подобной ярости среднестатистического бурминстерца, которому отказано в удовольствии, даже если он не заплатил никаких вступительных взносов.
   Не теряя времени на раздумья, как ему поступить, Главный Гангстер сбежал. Этого было достаточно.
  

ГЛАВА XVII. ЭТО НЕ БЫЛА ДРЕМЛЮЩАЯ РУКА*

  
   В Сарацинском зале присутствовали два свидетеля безумных сцен, испытывавших глубокий личный интерес к случившемуся безумию.
   Первой из этих свидетельниц была Джульетта Бриг.
   -----------------
   * Nap Hand - Дремлющая рука относится к серии из пяти выигрышных очков или пяти побед в игре или спорте. Возможно, происходит от карточной игры Nap или Napoleon.
  
   Когда Джульетта впервые увидела фалангу женщин, двигавшихся к скукоживавшейся фигуре профессора Уинни, она вскочила со своего места в заднем ряду, намереваясь прийти на помощь Теодору. Он принадлежал ей, разве нет? Он сказал, что любит ее - или что-то в этом роде, не так ли? Его рука обнимала ее, правда? Он сделал ее своей секретаршей? Разве все это не так?
   Но, даже когда она поднялась, полная решимости сражаться за Англию и Св. Теодора, чья-то рука грубо и бестактно схватила ее за плечо.
   - Ты полагаешь, будто прозрачная? - спросил голос с таким богатым бурминстерским акцентом, что Джульетта могла только догадываться об истинном значении слов. Но жест, сопровождавший эти слова, был безошибочен: эта ужасная женщина, которая, казалось, прошла весь путь от местных трущоб под проливным дождем (ее шляпка являла собой промокший беспорядок), была полна решимости добиться своего.
   Почему, не переставала спрашивать себя Джульетта. Ей вдруг стало тошно не только от ужасной местной ведьмы, которая, очевидно, возненавидела ее с первого взгляда, но и от всего этого действа. Вырвавшись из рук женщины, она выбежала на улицу и не останавливалась, пока не добралась до отеля.
  
   Впрочем, потребовались бы куда худшие бедствия, чтобы подорвать дух, подобный духу Джульетты Бриг; и к тому времени, когда она приняла горячую ванну и съела аппетитную еду, которую заказала в номер, секретарша профессора Теодора Уинни снова чувствовала себя практически прежней.
   А с возвращением ее прежнего духа вернулась прежняя Ева. Теперь, когда она удобно устроилась в постели, а желудочный сок, который никогда не покидал ее, эффективно переваривал суп, камбалу, кусочек куриной грудки, яблочный пирог со сливками в качестве десерта и две чашки превосходного кофе, чтобы завершить трапезу, Джульетта осознала, какую ужасную несправедливость ей причинили той ночью. Она не так уж сильно винила Теодора, несмотря на резкие слова, которые он бросил в ее адрес перед встречей; она была слишком справедлива для этого, сказала она себе, но, тем не менее, ей грозила ужасная опасность. Худшая участь, по ее мнению, которая могла постигнуть любую девушку, стояла у ее порога: ей грозила неминуемая опасность потерять талон на питание. Другими словами, ее собирались бросить на произвол судьбы. Теодор откажется от нее. Ей придется снова искать работу, работу, на которой действительно придется работать. Это была мучительная перспектива, и она так нервировала, что Джульетта вскочила с кровати и начала ходить взад и вперед по номеру.
   ЧТО ДЕЛАТЬ? Это был самый важный вопрос: что делать? Потому что нужно было что-то делать; такие уважающие себя девушки, как она, не могли рисковать потерять свои талоны на питание, не предприняв каких-то защитных действий.
   Джульетта быстро соображала. Прошло совсем немного времени, прежде чем она потянулась за своим халатом. Это был не очень подходящий халат, потому что он открывал почти столько же, сколько скрывал; но в этой чрезвычайной ситуации Джульетта потянулась за своим старым другом. Он никогда не подводил ее раньше, и он не должен подвести ее сейчас.
  
   Профессор Теодор Уинни сел в постели. Он все еще дрожал всем телом (только после тщательного осмотра он убедился, что, по крайней мере, большинство органов остались на своих местах) и дрожащим голосом сказал: "Войдите". Бедняжка, он подумал, что это пожилая горничная принесла вторую грелку, которую он заказал.
   Но вместо обнадеживающего вида пожилой горничной (семидесятилетней и чрезвычайно домашней) он увидел видение, видение, которое так сильно встревожило его, что он немедленно сунул голову под одеяло.
   - Дорогой! Не бойтесь! Это... я!
   Он узнал голос, принадлежавший девушке, которую, как он надеялся, никогда больше не увидит; и вместо того, чтобы выбраться из-под одеяла, он принялся искать в нем еще более глубокое укрытие.
   - Как вы можете вести себя так глупо? - продолжала его секретарша. - Я пришла, чтобы сказать, как сожалею обо всем, через что вам пришлось пройти сегодня ночью, и узнать, могу ли я вам чем-нибудь помочь, а вы обращаетесь со мной так, как будто я... преступница!
   Эффект срыва голоса на последнем слове был особенно удачен.
   Измученные черты лица (без очков) медленно показались над постельным бельем.
   - Вам не следовало заходить в мою комнату, - запротестовал Уинни. - Как вы думаете, что скажут люди?
   Она ухватилась за эту мысль.
   - Какая разница, что кто-то подумает? Я ваша возлюбленная, не так ли? Вы любите меня, не так ли?
   - Я никогда этого не утверждал, - последовал уклончивый ответ. Но, может, будет справедливым обвинить Теодора в этой трусливой выходке? Поставьте себя на место Теодора. Если вы когда-либо подвергались насилию со стороны толпы диких, обожающих женщин, которых у вас не было, вы скажете: тем больше причин, почему вы должны подойти к проблеме абсолютно непредвзято.
   Можно ли было ожидать, что мучительный опыт Теодора заставит женщину, какой бы миловидной она ни была, в нынешних обстоятельствах выглядеть в совершенно выгодном свете? Я думаю, что нет.
   Во всяком случае, таковы были слова, которые он произнес, и ради исторической правды, они должны быть записаны. Но у Джульетты, как и следовало ожидать, были другие взгляды. Она увидела, что ее талон на питание растоптали ногами, и бросилась к оружию.
   Рукам Теодора.
   - Дорогой, - воскликнула она, - не сердитесь на меня! Я так вас люблю! Я не могла уснуть, не зайдя сказать вам, как сожалею о том, что наговорила сегодня вечером! Я не это имела в виду! Совсем не это, клянусь! Это была мысль о том, что все эти женщины только и ждут, чтобы поднять из-за вас шум - и как я была права в этом! это заставило меня так ревновать! Простите меня, дорогой! Я сойду с ума, если вы этого не сделаете!
   Довольно хорошая работа, как вы можете видеть, особенно когда она сопровождала свои мольбы нежными, округлыми руками, обнимающими шею пациента, и страстными прикосновениями губ к губам пациента.
   А пациент? Что с ним?
   Правда заключалась в том, что Теодор, черт возьми, не знал, как ему поступить. Он оказался перед еще одной дилеммой.
   Раскаявшаяся девушка, которая, в конце концов, была его секретаршей, не будучи ею, это было так убедительно, что он начал говорить себе, что недооценил ее; что это он должен изображать кающегося грешника, а не Джульетта.
   Это был один аспект дела, но был и другой; Теодор чувствовал, что ему грозит реальная опасность потерять свою добродетель. До сих пор он никогда особо не задумывался о своей добродетели, правда, он подвергал ее небольшому риску в офисе "Дейли Багл" в тот день, когда совершил свой номер с протягиванием рук, но это было серьезно. Он был не из тех, кто легко теряет свою добродетель; к тому же, трудно отбросить привычки, сопровождавшие всю жизнь.
   - Уходите, Джульетта! - закричал он. - Уходите!
   Эти слова прозвучали для Джульетты как похоронный звон; впервые ее халат подвел ее; и, поскольку она была энергичной девушкой, осознание этого было неприятным. Ее охватило отчаяние при мысли о том, что ей придется отправиться спать, лишившись карточек.
   - Но, дорогой, почему вы так обращаетесь со мной? - спросила она. - Разве мы не собираемся пожениться?
   - ПОЖЕНИТЬСЯ? - Каждый волосок на голове Теодора - числом в несколько сотен тысяч - поднялся и протестующе замахал руками. В ту ночь он много страдал от женщин того или иного сорта, но это был самый сильный удар. Быть привязанным на всю жизнь к такой мегере, как эта!
   Джульетта продолжала:
   - Да, пожениться, дорогой. Вы же знаете, что обещали мне это.
   - Я не обещал ничего подобного, - яростно возразил он. Если бы он не был так напуган своей добродетелью, он бы откинул простыни и встал с кровати.
   Джульетта знала, что она побеждена; она знала, что ее дремлющая рука сорвалась, потому что у нее было недостаточно козырей. Но даже сейчас она отказывалась признать свое поражение; она разрыдалась.
  

ГЛАВА XVIII. МЭРИ БРОСАЕТ СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ

  
   Теперь перейдем ко второму свидетелю странных сцен в Сарацинском зале. Возможно, всезнающему читателю вряд ли нужно будет объяснять, что его (ее) звали Мэри Грант.
   Да, Мэри Грант, которая была там и выполняла свою работу. Как раз в тот день, когда она собиралась покинуть офис "Бурминстерского Эха" ближе к вечеру, Джордж Бартон позвал ее в Комнату для репортеров. Эта часть офисного здания, большое квадратное помещение, которое всегда выглядело так, будто по нему недавно пронесся ураган, и теперь оно было пусто, если не считать неестественно серьезного молодого человека - по имени Балк - в пальто до пят и с напряженным выражением лица. Руперт Балк не сочинял оду бессмертию, как можно было ожидать; он переписывал стенографические заметки, которые сделал пару часов назад на специально созванном собрании Комитета по путям и средствам городского совета Бурминстера. Балк, несмотря на свое имя, горячо верил в собственную гениальность: однажды он собирался написать романы, которые сотрут имя покойного Томаса Гарди с карты Уэссекса; и если в то же время он был приговорен к таким наемным работам, как запись лестных речей невзрачных членов городского совета, разве Томас Чаттертон однажды не умер с голоду на чердаке?
   Игнорируя присутствие Балка, который обычно действовал на него успокаивающе - бедный болван, что толку от того, что у такого литературного болвана были какие-то мечты: редакции провинциальных газет были битком набиты Балками, которые в возрасте пятидесяти лет все еще сообщали о расследованиях и заседаниях городского совета, - Бартон устремил свое внимание на девушку, одно присутствие которой, казалось, освещало эту темную комнату, как будто солнце внезапно заглянуло, чтобы сказать "Добрый день", в угол, отведенный для его собственного использования.
   - Я говорил с мистером Уэстлейком о вас, мисс Грант, - начал он.
   - Да, мистер Бартон. - Ее голос был сдержан, несмотря на волнение, которое она испытывала. Для нее Джордж Бартон был просто человеком в офисе - важным человеком из-за занимаемой должности, но все же просто человеком. Как он мог быть чем-то другим? Она не знала, что была средством, воспламенившим его сердце; и если бы ей рассказали об этой странной форме обогрева, она, конечно, тихо и благовоспитанно рассмеялась бы, потому что была девушкой такого типа, но, тем не менее, она сочла бы это очень забавным. Многие мужчины ухаживали за Мэри Грант; многие говорили ей приятные и лестные вещи, но ко всем она оставалась глуха; правда заключалась в том, что до сих пор Любовь обходила ее стороной. Любовь, по ее мнению, была роскошью, позволительной для состоятельных людей, но которая была совершенно недоступна таким простым труженикам, как она.
   Джордж Бартон, глядя на нее, должен был держать себя в руках. Это невероятно милое создание должно искать работу в таком притоне, как офис "Эхо"!
   - Мистер Уэстлейк, который, как вы знаете, является редактором этой газеты, был очень доволен короткой статьей, которую вы написали о Бурминстере... Вы хотели бы продолжать писать, мисс Грант?
   Он имел удовольствие видеть, как загорелись ее глаза.
   - Очень, мистер Бартон.
   - Именно так я и думал. Но, конечно, писать для такой газеты, как эта, не всегда означает вносить специальные предложения; обычно это означает делать обычные репортажи.
   - Мистер Уэстлейк хочет, чтобы я стала репортером, мистер Бартон?
   - Да.
   - А вы? Ведь у вас, конечно, есть право голоса.
   - Да, у меня есть право голоса, как вы выразились, и я буду очень рад помочь вам всем, чем смогу.
   - О, спасибо, - она бессознательно всплеснула руками, явив собой трогательную картину. Боги, наконец, смилостивились; теперь, вместо того, чтобы в очередной раз пнуть ее вниз, как они обычно делали, они протягивали ей руку помощи!
   - Но есть ли вакансия, мистер Бартон? - спросила она, и у нее перехватило горло.
   - Есть, мисс Грант: наш младший, мистер Холт, довольно упрямый молодой человек, внезапно вздумал уволиться и уехал в Лондон, чтобы попытаться найти новую работу. Боюсь, у него возникнут некоторые трудности.
   - И я могу занять его место?
   - Если вы согласны.
   - Конечно, я согласна! Разве я уже не говорила об этом? О, мистер Бартон, - протянув руку и коснувшись ею его руки, лежавшей на краю стола, сказала она, - вы не представляете, как я счастлива благодаря вам!
   - Я... э-э... рад, мисс Грант.
   Внезапный страх охватил ее.
   - Но другие... я имею в виду других репортеров. Я буду здесь единственной девушкой, - она оглядела комнату.
   Бартон ободряюще рассмеялся.
   - На вашем месте я бы не беспокоился об этом, - сказал он.
   - Но это действительно беспокоит меня, - ответила новый репортер. - Я, конечно, ужасно благодарна вам и мистеру Уэстлейку, но мне бы не хотелось вызывать какие-либо плохие чувства у персонала.
   Бартон, чтобы не выставлять себя дураком, ответил по-отечески.
   - Мое дорогое дитя, - сказал он, - единственное плохое чувство, которое такая девушка, как вы, может вызвать у персонала, - это то, что все они будут из кожи вон лезть, пытаясь помочь вам. А теперь к делу, - продолжил он, сглотнув, чтобы не сказать ничего такого, о чем потом мог бы пожалеть. - Ваше жалование пока что будет составлять три гинеи в неделю. Именно мистер Уэстлейк предложил эту цифру, и, хотя я знаю, что это не очень много, я постараюсь поднять его как можно скорее. Как вы на это смотрите?
   В течение последних нескольких секунд этой речи Мэри производила какие-то сверхбыстрые подсчеты; ее жизнь, с тех пор как она осталась одна в этом мире и была вынуждена зарабатывать на жизнь, научила ее быстрым подсчетам, прежде чем согласиться или не согласиться на новую работу.
   - Это не так уж много, но я справлюсь, - ответила она, - и еще раз благодарю вас. Когда мне начинать?
   Главному Репортеру не дали ответить: "Завтра утром в восемь часов", - на его столе зазвонил телефон.
   - Извините, - сказал он и машинально снял трубку. Послушав несколько мгновений, он повесил ее и снова повернулся к Мэри. Обычная суровость его лица теперь смягчилась улыбкой.
   - Это похоже на Судьбу, мисс Грант, - заявил он. - Звонила жена человека, которого я отправил с важным заданием сегодня вечером. Он оказался настолько глуп, что упал со своего мотоцикла и сломал лодыжку.
   - Мне очень жаль.
   - В этом нет необходимости; я намерен послать вас вместо него.
   - Меня? С важным заданием?
   - Да. Это прекрасный шанс, и я знаю, что вы меня не подведете.
   Я очень постараюсь не подвести вас, но что это за задание?
   - Вы когда-нибудь слышали о профессоре Теодоре Уинни?
   - Телеведущем?
   - Да. Гений в своем роде, я полагаю, но все равно чудак.
   - Почему вы так говорите, мистер Бартон?
   Главный Репортер улыбнулся. Как непохожа была эта сцена на обычный американский фильм, изображающий газетную жизнь: вместо того, чтобы быть крутым, богохульствующим хулиганом, он поощрял своего новобранца задавать ему вопросы!
   - Я говорю так, потому что этот человек, похоже, сошел с ума, - ответил он.
   - Не думаю, что он настолько плох.
   Он уставился на нее.
   - Вы знаете Уинни?
   Она покачала головой.
   - Нет, но я встречалась с его сестрой. Она собиралась представить меня ему.
   Газетчик в Бартоне заставил его подпрыгнуть.
   - Тогда вам должно быть легко, - вслух подумал он.
   - Что?
   Он нежно взял ее за плечо.
   - Послушайте, мисс Грант: эта газета, пожалуй, худший образец журналистики во всей Англии. Я не нарушу ничьего доверия, сказав вам это, хотя, возможно, немного нелоялен по отношению к своим работодателям; и если вы мне не верите, спросите своего дядю, когда... когда он протрезвеет. Но теперь у нас, у вас и у меня, есть шанс доказать остальному миру, что "Бурминстерское Эхо" не полностью укомплектовано калеками. Что я хочу, чтобы вы сделали, моя дорогая, так это повидались с Уинни как-нибудь сегодня вечером, либо до, либо после собрания в Сарацинском зале (вы видели объявления по всему городу), и взяли у него интервью.
   - Но...
   Он не обратил на это внимания.
   - У вас есть карандаш? Вот бумага. Я знаю, вы умеете стенографировать. Теперь, вот какие вопросы я хочу, чтобы вы ему задали. Готовы? (1) Что хорошего, по его мнению, он делает, разъезжая по стране и ведя себя как цирковой артист?
   - Мистер Бартон...
   Он проигнорировал ее и продолжил.
   - (2) Считает ли он достойным для профессора Университета, даже такого сравнительно неизвестного, как Грантли, вести себя подобным образом? (3) Что он на самом деле думает о "Вы спрашивали"? Неужели он воображает, будто они распространяют популярные знания среди масс? Записали?
   - Да, - ответила Мэри Грант тихим голосом.
   - Тогда, пожалуйста, прочитайте мне записанное, чтобы не было ошибки.
   Она так и сделала.
   - Хорошо! Бесполезно пытаться быть газетным репортером, если вы не умеете правильно читать свои стенографические заметки. Кроме того, я хочу, чтобы вы пришли в Зал пораньше - вот билет для прессы, который поможет вам попасть внутрь, и напишите общее описание сцены. Это прекрасный шанс для вас, Мэри, как я уже говорил, и я знаю, что вы меня не подведете.
   - Я постараюсь этого не сделать, мистер Бартон, - повторила она.
   - Значит, вы этого не сделаете. А теперь, мне пора уходить; я и так опаздываю.
   Он ушел от нее с одной из тех редких улыбок, которые озаряли его лицо.
  
   Ее мужество подвело ее в последний момент; вместо того, чтобы подойти к столу для прессы, расположенному непосредственно под платформой, Мэри, охваченная непреодолимым чувством неловкости, осталась в задней части зала.
   Ей было любопытно узнать, что за человек - этот знаменитый брат женщины, с которой она познакомилась в "Лингвистическом бюро Вюрциметра", и была разочарована, увидев, каким невзрачным физически он был.
   Но это впечатление исчезло, как только она услышала, что говорит Уинни; его голос странно подействовал на нее. Возможно, она не зашла бы так далеко, чтобы признать, что голос профессора взволновал ее, но он напомнил ей, что многие другие великие люди также были невзрачны физически. Ее бессистемное чтение истории напомнило в качестве примера выдающийся случай с Наполеоном.
   Чем дольше Уинни оставался на сцене, тем больше она убеждалась, что он был умственным гигантом, одаренным голосом удивительной силы; и поэтому была совсем не удивлена, заметив эффект, который этот удивительный голос оказывал на окружающих ее женщин. Как бы нелепо и несколько унизительно это ни было, ей захотелось вскочить на ноги и присоединиться к пестрой процессии почитательниц героя!
   Она действительно вскочила на ноги, когда увидела, что нелепая ситуация вышла из-под контроля, и что объект этого громогласного восхваления, похоже, серьезно пострадал; но было уже слишком поздно что-либо предпринимать; кроме того, что она могла сделать одна? Потребовалось бы пятьдесят полицейских, чтобы должным образом разобраться с этим делом и навести приличный порядок на данном этапе.
   Таким образом, во второй раз ее вынудили к пассивности; но когда она увидела героя вечера, имеющего близкое сходство с той вымышленной фигурой, любимой школьными шутниками, называемой "жертвой крушения Гесперуса" - уносимой на плечах несколькими незнакомцами (на самом деле членами банды предпринимателей "Багл"), она выбежала через главный вход, подбежала к боковой двери, услышала, как лидер спасательной группы проворчал водителю поспешно вызванного такси: "Гранд Отель", и, бросившись наутек, словно она была капитаном школьной хоккейной команды, прибыла в мрачный караван-сарай, носивший такое нелепое название, почти так же быстро, как и само такси.
   Не дожидаясь прихода вдохновения, - к этому времени она уже преодолела свою застенчивость, - она прошла мимо портье, произнеся волшебное слово "Пресса", и, усевшись в тихом уголке вестибюля, наблюдала, как сильно помятый профессор, жертва женской необузданности, был препровожден в лифт, направляясь, как она предположила, в свой номер.
   Так или иначе, сказала себе Мэри, она должна попасть в этот номер.
   Давайте остановимся на этом моменте. Автор очень плохо справился со своей работой, если попытается обмануть читателя в важном вопросе о характере Мэри Грант. Романист вроде мисс Аниты Морфин, чьи слащавые так называемые романы насквозь пропитаны сексом, без сомнения, был бы рад превратить вполне респектабельную героиню вроде Мэри Грант в распутницу только для того, чтобы помочь с сюжетом, но - буду совершенно откровенным - это ни в коей мере не относится к вашему покорному слуге: последний пытается изложить на бумаге истинный рассказ о причудливом и необычном приключении, выпавшем на долю профессора Теодора Уинни на пути к тому, что некоторые люди могли бы назвать Славой.
   И поскольку это, по сути, правдивый отчет, необходимо предоставить информацию о работе ума Мэри Грант - совершенно здорового ума, соответствующего его прекрасной владелице. Не может быть никакого вмешательства в вечные истины, чтобы сделать сюжет более плавным.
   Так вот, теперь, когда мы лучше понимаем друг друга, позвольте заявить, что, Мэри, решив проникнуть в номер профессора, была подталкиваема к этому опасному подвигу мотивами, совершенно вне подозрений. Приказ был недвусмысленным: она должна была получить интервью у Уинни либо до, либо после встречи в Сарацинском зале, и в ходе этого интервью должна была задать ему три вопроса. Тот факт, что она считала их все дерзкими, ни на йоту не повлияли на проблему: если она хотела оправдать доверие и уверенность, которые оказал ей этот очень милый человек, мистер Бартон, она должна была задать эти вопросы и получить на них ответы. Более того, нужно было подумать о ее будущем в качестве репортера; она просто не осмеливалась провалить свое первое задание.
   Обычная девушка, как только эта идея мелькнула у нее в голове, вероятно, заказала бы виски с содовой или какую-нибудь не менее крепкую жидкость, поскольку план требовал немалой смелости, но Мэри, как уже говорилось, была очень милой девушкой; она была такой милой, что (а) она не ругалась (если только ее не провоцировали очень сильно); (б) она не делала свои ногти похожими на окровавленные когти; (в) она использовала минимум косметики; и (г) хотя ее ноги были прекрасны, она не выставляла их вызывающе напоказ. В целом Мэри была, как бы сентиментально это ни звучало, - довольно старомодным типом очаровательной девушки; и, поверьте мне, удивительно, как много здравомыслящих и умных мужчин, не говоря уже об их хорошем вкусе, теперь предпочитают старомодный тип. Вертихвостки могут быть хороши на короткой дистанции, но они всегда плохие стайеры.
   После этого краткого беглого комментария мы продолжим.
   Мэри, едва только эта идея мелькнула в ее хорошенькой головке, не стала прибегать к помощи крепких напитков. В любом случае, она ненавидела вкус виски и знала, что ей потребуется вся ее сообразительность.
   Поднявшись со своего места в тихом уголке вестибюля, она подошла к не слишком головокружительной блондинке в приемной.
   - Можно мне снять комнату на сегодня? - спросила она.
   Не слишком головокружительная блондинка, чье знание человеческой натуры, которую она называла энциклопедической - она могла бы написать десятитомный трактат о коммерческих путешественниках в одиночку - бросила на говорившую быстрый оценивающий взгляд.
   - На одну ночь? - спросила она голосом, испорченным из-за того, что выкурила слишком много дешевых сигарет.
   - Да, только на одну ночь.
   Не слишком головокружительная блондинка выглянула из-за края стола.
   - Багаж?
   - Он... он на станции.
   Ложь!
   Заведомая. Но стоит ли осуждать девушку за то, что она говорит заведомую ложь, чтобы исполнить свое предназначение? Мир придет к хорошему концу, если смирится с такой полынью.
   - Очень хорошо, вы можете снять комнату на эту ночь... Имя?
   - Грант. Мэри Грант.
   - Распишитесь в журнале, пожалуйста, - сказала не слишком головокружительная блондинка, толкая тяжелую книгу в направлении Мэри.
   Ручка, которую она также предоставила, была, как и все гостиничные ручки, совершенно непригодна для использования, поэтому Мэри достала из сумки стило, в которое она недавно вложила деньги, и написала свое имя в оговоренной строке. Она добавила одно слово "Лондон" под заголовком адреса.
   Это препятствие было преодолено, следующим шагом было выяснить номер комнаты, в которую доставили сильно помятого профессора. Возможно, не слишком головокружительная блондинка могла бы помочь.
   - Это у вас остановился замечательный профессор Уинни, не так ли? - заметила она тем, что, как надеялась, звучало небрежно, хотя и весело, разговорным голосом.
   Но Страж Ворот не должен был поддаваться на уговоры. Женщины, достигшие стадии пиона, склонны быть резкими, когда имеют дело с представительницами своего пола, похожими на июньские розы. Возможно, им слишком живо напоминают о том, какими они сами могли бы быть, если бы только вели себя по-другому.
   - Мы никогда не обсуждаем наших гостей в "Гранд", - безапелляционно ответила не слишком головокружительная блондинка.
   - Извините, мне просто показалось, я только что видела его в лифте. Так случилось, что я подруга его сестры; мы вместе работали в Лондоне.
   Это бросилось в глаза не слишком головокружительной блондинке, и она отреагировала в соответствии со своим видом. Какой бы бедной ни была ее нынешняя работа, она не хотела ее терять. Она вспомнила, что менеджер, как только узнал, что знаменитый ведущий выбрал отель "Гранд" в качестве своего временного жилья, строго сказал ей, что к этому уважаемому гостю следует относиться со всем уважением во время его короткого пребывания. "Ей может быть нелегко, - подумала она, - если она будет слишком откровенна с этой девушкой, которая утверждала, будто является другом семьи". Девушка могла быть лгуньей, - вероятно, так оно и было, несмотря на всю ее невинность, - но она не могла позволить себе рисковать. Она должна была перестраховаться.
   - В самом деле? Как интересно, - ответила она, изобразив на лице лучшую имитацию заискивающей улыбки, какую только смогла изобразить. - Вы были на встрече сегодня вечером? Мне бы очень хотелось, - она поправила волосы, - но я не смогла этого сделать. Какой позор!
   - Так и было, - ответила Мэри, подыгрывая. - Да, я ходила. Это было чудесно! Но некоторые женщины вышли из-под контроля и толпой набросились на бедного профессора.
   - Потаскушки! Это абсолютно отвратительно, не так ли, то, что делают некоторые женщины? - И говорившая, которая в свое время сама кое-что сделала, попыталась выглядеть праведно возмущенной. - Ваш номер располагается на той же лестничной площадке, что и номер профессора, - продолжила она, бросая подачку. - Номер 135, третий этаж. Мне попросить одного из носильщиков доставить ваш багаж?
   Бедная Мэри, не привыкшая к двурушничеству любого рода, пришла в замешательство; мысленно она была вынуждена встать сначала на одну из ног своей мечты, а затем на другую. Обрадованная этим сообщением, она была ошеломлена последовавшим за ним вопросом.
   - О, нет, вам не нужно беспокоиться, - ответила она, сильно покраснев. - Я справлюсь. - Затем, не в силах больше притворяться, она повернулась и покинула вестибюль, сознавая, что Н-С-Г-Б, вероятно, подозрительно смотрит ей вслед.
  
   Надежно заперев дверь номера 135, репортер "Эха", отправившись на свою первую важную работу, сидела, уставившись в пространство. Пока все хорошо: она благополучно устроилась всего в двух номерах от своей жертвы (профессор, как ей сказала пожилая горничная, вызвавшаяся распаковать сумку, за которой она помчалась к себе домой, занимал 137), но многое еще предстояло сделать; на самом деле, теперь, когда она смогла объективно взглянуть на ситуацию, то поняла, что практически все еще только предстоит сделать.
   Труды Сизифа были ничто по сравнению с ее трудом: ей нужно было попасть в номер 137, и, не дожидаясь, пока профессор вызовет местную полицию, задать ему три крайне важных вопроса и получить ответы. Газетные репортажи показались ей не совсем таким радостным занятием, каким она представляла их себе ранее вечером.
   Единственное, что казалось несомненным в мире, ставшим вдруг очень неопределенным, было то, что она ни в коем случае не должна раздеваться; вероятность того, что профессор позовет на помощь, была бы значительно уменьшена, как она себе представляла, если бы она вошла в номер 137 одетая, чем раздетая. Нет, она, конечно, не должна раздеваться. Возможно, снять обувь, но больше ничего.
   Другая проблема заключалась в том, когда именно она должна была совершить вылазку? Со всех точек зрения ей казалось, что чем скорее она покончит с этим ужасным делом, тем лучше для всех, особенно для нее самой. Очевидно, было бы еще более неловко, - думала она сейчас о возможных последствиях, - если бы она вошла в номер профессора посреди ночи.
   Это размышление вызвало появление еще нескольких морщин на ее лбу. Они были вызваны следующими возможными проблемами: (1) предположим, что профессор, почувствовав робость после пережитого ужасного опыта, запер свою дверь; (2) предположим, он подумает, что она воровка, а не газетный репортер, и прикажет ее арестовать?
   Если бы Мэри Грант была обычной девушкой, она могла бы сделать две вещи в этот момент, и сделать их одновременно: во-первых, она могла бы отказаться от всякой надежды, а во-вторых, она могла бы отказаться от этой ужасно трудной новой работы в Аиде. Вместо этого она сняла уличную обувь, надела тапочки, а затем, пройдя по полу, открыла дверь и осторожно выглянула в коридор.
   Как раз вовремя, чтобы увидеть другую девушку, входящую в номер 137!
   Мэри лишь мельком увидела эту незваную гостью, но то, что она увидела, ей не понравилось; та выглядела фривольно - ужасно фривольно, если судить по ее халату.
   Внезапно ей вспомнились слова, которые Ида Уинни сказала о своем брате. "Он чрезвычайно умен во многих вещах, но абсолютный простак в других". Да, это было то, что сказала сестра профессора, и кто должен был лучше знать характер ее брата?
   Единственная мысль сразу же пронеслась в голове Мэри: она должна спасти брата женщины, с которой подружилась! Она должна спасти его от этой потаскухи; если понадобится, она должна спасти его от него самого! Потому что, по ее мнению, могло быть только одно объяснение тому, что эта девушка вошла в комнату профессора. Это подтолкнуло ее к действию. Пренебрегая всем остальным в своем желании быть полезной человеку, неискушенному в отношении женщин - кто когда-нибудь слышал о профессоре, который не был дураком, когда дело касалось женщин? - Мэри прокралась по коридору и бесстыдно попыталась прислушаться к тому, что говорили по другую сторону двери с номером 137.
   Если бы спорщики контролировали высоту своих голосов, ее рвение могло быть потрачено впустую; но как бы то ни было, подслушивающей удалось уловить принципиально важные моменты. По ее мнению, это было достаточно важно, чтобы оправдать вмешательство даже совершенно незнакомого человека, поскольку было ясно, вне всякого сомнения, что ее худшие опасения оправдались: эта девушка в халате хористки нагло проникла в номер профессора с явной целью принудить его к браку! Может ли что-нибудь быть более отвратительным?
   Но что она могла сделать? Ворваться к этой паре? Если бы она это сделала, какое возможное оправдание она могла бы предложить для своего вмешательства? Было бы слишком абсурдно (даже для профессора, чье знание женщин, вероятно, было нулевым) сказать, будто, подслушав разговор, она решила вмешаться, потому что знала его сестру. Это спасение бедного простака от самого себя оказалось не так-то просто.
  
   Внезапно Теодор Уинни, забыв о риске для своей девственности, сбросил с себя постельное белье.
   - Что это? - требовательно спросил он.
   Ответ пришел извне.
   - ПОЖАР! - закричал чей-то голос. - ПОЖАР!
  
   Вернувшись в номер 135, Мэри с удовлетворением увидела, как девушка, которую она уже ненавидела, выбежала из номера 137, в уже успевшее возникнуть столпотворение.
  

ГЛАВА XIX. МЯГКОЕ СЕРДЦЕ АМЕЛИИ ХАРДКАСЛ

  
   Теодор потер глаза. У него были на то причины. Прежде всего, это была первая страница ежедневной газеты "Багл". Конечно, едва ли можно было удивляться тому, что самая сенсационная газета с Флит-стрит постарается максимально использовать это событие, но Теодор едва ли был в настроении читать заголовок размером в дюйм, занимающий первые две колонки "Багл":
  
   ПРОФЕССОР СТАНОВИТСЯ ПРИЧИНОЙ БЕСПОРЯДКОВ В БУРМИНСТЕРЕ
  
   и ниже:
  
   ЖЕНЩИНЫ ОКРУЖАЮТ МУЖЧИНУ, КОТОРЫЙ ЗНАЕТ ВСЕ
  
   и еще ниже:
  
   СЕНСАЦИОННОЕ НАЧАЛО ДЛЯ ТУРНЕ УИННИ
   ВЫДАЮЩИЙСЯ УСПЕХ
  
   Да, этого было вполне достаточно, чтобы потереть глаза. Теодор, чувствуя, что он стал жертвой японского землетрясения, урагана во Флориде и муссона в Бирме, одновременно, желал четвертой катастрофы - он молча, но горячо молился, чтобы земля разверзлась и поглотила его!
   Это была его прихоть, и он выглядел таким несчастным, что, когда пожилая горничная - в Бурминстере нанимали пожилых горничных из-за пекснифовских качеств Наблюдательного комитета - вошла в комнату со специальным кувшином воды для бритья, она чуть не расплакалась. Теодор, сидевший в постели с таким видом, словно прочитал о собственной смерти в газете, дрожавшей в его руках, представлял собой такое жалкое зрелище, что ее материнское сердце было тронуто.
   - Что случилось, мой бедный ягненок? - спросила она. - Вы получили плохие новости?..
   - Плохие новости? - Он кисло улыбнулся. - Нет, не плохие новости, - ответил он с тщательно продуманным сарказмом, который прошел мимо ушей горничной. - Я просто провел ночь в аду.
   Амелия Хардкасл отказалась воспринимать его всерьез.
   - Вам, должно быть, приснился кошмар после ложной тревоги о пожаре, сэр, - успокаивающе сказала она. - Такого прежде никогда не случалось, в этом не может быть никакой ошибки; я работаю в отеле уже почти двадцать лет, как говорится, мужчиной и мальчиком, и я не помню ничего подобного.
   - Кто поднял тревогу? - спросил Теодор, чей разум все еще был затуманен этим вопросом, хотя разные люди, включая самого менеджера отеля, казалось, заходили в его номер в разное время, прежде чем он погрузился в беспокойный сон.
   - Это самое смешное, сэр, - ответила Амелия. - Допросили всех, но никто не признался. Полагаю, никто этого не сделал, потому что, должно быть, имелся в виду розыгрыш. Но плохая шутка, как я сказала Лиззи Рэтбоун, - она работает этажом ниже, сэр, - учитывая, что мы все могли бы сгореть заживо в наших постелях, то есть, если бы был настоящий пожар, я имею в виду, сэр.
   В любой другой период своей жизни, особенно в любой другой период с тех пор, как стал известен на всю страну в качестве ведущего, Теодор счел бы своим долгом упрекнуть говорившую за грубую небрежность в использовании правильного английского, но теперь он устало повернул голову на подушке. Он вынес достаточно; он не мог больше терпеть.
   Мягкое сердце Амелии было тронуто.
   - Вы не должны отчаиваться, сэр, - сказала она. - Я уверена, что все вас очень жалеют - об этом говорили на кухне, когда я спустилась сегодня утром, чтобы выпить свою первую чашку чая. Шеф-повар был полностью за вас, сэр, если я ясно выразилась. Шеф-повар сказал, что любому мужчине захотелось бы перерезать себе горло, - таковы были его слова, сэр, чтоб мне больше никогда не пошевелиться, - если бы с ним обошлись так, как с вами обошлись прошлой ночью в Сарацинском зале. Это был настоящий позор, сэр, настоящий позор; да ведь это было хуже, чем суфражистки, о которых рассказывала мне моя мать, когда я была девочкой. "Женщины, чего вы хотите? вот что я хочу знать". Это были те самые слова, которые сказал шеф-повар, такие же правдивые, как и то, что я стою здесь... И это не значит, что шеф-повар любит женщин, потому что он их не любит; он обычный ненавистник, если вы понимаете меня, сэр. И я сказала ему, - шеф-повару, я имею в виду, сэр, - что хотела бы взглянуть, как выглядел бы он сам на вашем месте, сэр. Я ведь права, не так ли, сэр? Когда я смотрю на вас, сейчас, лежащего в постели такого умиротворенного, вы чем-то напоминаете мне моего брата Эрби, того, который никогда не стал прежним после того, как подхватил ветрянку, а затем уехал в Газель или в одну из каких-то других стран и умер после женитьбы на краснокожей индианке - или, может быть, это была обычная индианка; в любом случае, Эрби всегда был странным, так что это могла быть краснокожая индианка; ничто никогда не мешало нашему Эрби делать то, что он хотел делать.
   Теодор застонал.
   - Вы хотите поесть, мой бедный ягненок, - сказала Амелия, неверно истолковав звуки страдания. - Теперь, что бы вы хотели: хорошую, вкусную копченую рыбу или немного бекона с яйцом? Возможно, поскольку вы будете есть это в постели, вам лучше просто иметь немного тостов и джема, хотя я знаю, что мармелад часто попадает на простыни. Мармелад - это неприятность, когда он попадает на простыни. Вы тот, кого называют аккуратным едоком, сэр, это важно, потому что вы видите...
   - Уходите! - воскликнул Теодор, хватаясь за голову, как будто боялся, что она в любой момент может оторваться от его тела и начать подпрыгивать вверх-вниз на полу.
   Амелия улыбнулась.
   - Вы прямо как наш Эрби, - восхищенно сказала она. - Он тоже был хорош в этих иностранных языках. Что ж, я не задержусь надолго, чтобы принести вам завтрак.
  
   После того, как дверь за ней закрылась, Теодор всерьез задумался о том, не сошел ли он с ума. Было бы неудивительно, если бы он сошел с ума, учитывая, через что ему пришлось пройти. Прямо перед ним маячила ужасная перспектива - длинная процессия психиатров, искоса поглядывающих друг на друга и лукаво улыбающихся по мере того, как он погружается в безумие все глубже и глубже.
   Когда Теодор увидел клочок белой бумаги, продвигающийся все дальше и дальше в комнату из-под нижней части двери спальни, он чуть не закричал от нового ужаса, потому что это зрелище, сказал он себе, могло быть только еще одним симптомом неустойчивости его ума, эквивалентной широко известному розовому слону, материализующемуся перед глазами наркомана.
   Он мысленно взял себя в руки, выполнив один или два простых теста, которые он проходил, когда страховал свою жизнь несколько лет назад. Да, его нервная система, казалось, была в довольно хорошей форме, несмотря на недавние ужасные переживания.
   В таком случае?..
   Чтобы попытаться положить конец своим сомнениям, он встал с кровати и, немного волнуясь, направился к двери.
   Это действительно был листок бумаги, и на нем было что-то написано.
   Надпись гласила:
  
   "Я подруга вашей сестры, Иды. Я хочу срочно вас увидеть. Меня зовут Мэри Грант, и я нахожусь в комнате 135. Как только вы оденетесь, пожалуйста, дайте мне знать.
   P.S - Это я спасла вас прошлой ночью. Я полагаюсь на то, что вы не выдадите меня.
   М. Г."
  
   Если раньше разум Теодора был просто затуманен, то теперь он был покрыт плотными облаками. Шатаясь, он вернулся в постель и еще раз схватился за голову.
   Вошла Амелия Хардкасл, женщина с мягким сердцем, неся поднос.
   - Выпейте это, - твердо сказала она, протягивая чашку чая, который налила. - Это прояснит вашу голову.
   Поскольку это были первые разумные слова, которые она произнесла, Теодор повиновался. И вот, все было именно так, как сказала Амелия; тучи рассеялись, и он снова почувствовал себя в здравом уме и более или менее хозяином самого себя. Он настолько владел собой, что с жадностью набросился на еду; овсянка, тарелка с беконом и яйцами и горка тостов, щедро намазанных маслом и джемом, исчезли в рекордно короткие сроки, за всей процедурой по-матерински наблюдала Амелия, которая, по-видимому, передала остальные функции заместительнице.
   - Я знаю, что теперь вы почувствуете себя лучше, - прокомментировала она, когда Теодор прикончил третью - последнюю в чайнике - чашку чая.
   - Большое вам спасибо... Есть еще кое-что.
   - Зовите меня Амелией, сэр, если хотите, - подсказала эта удивительная горничная.
   - Тогда Амелия. Я хочу, чтобы вы... э-э... кое-что сделали для меня, Амелия.
   - Да, сэр.
   - Есть... э-э... есть молодая леди по имени Грант, Мэри Грант, пребывающая, я имею в виду занимающая, комнату N 135.
   - Да ведь это всего в двух дверях отсюда, сэр!
   - Правда? Да, очень близко... Ну, эта молодая леди, о которой я говорю, очень близкая подруга моей сестры, и... она хочет зайти и повидаться со мной. Не раньше, чем я оденусь, конечно.
   - О, конечно, сэр! Как будто я должна была думать что-то другое!
   Проигнорировав замечание, Теодор продолжил вспахивать каменистую борозду.
   - Итак, будьте добры, передайте мои комплименты упомянутой молодой леди - ее зовут, как я уже сказал, Мэри Грант, и она занимает комнату N 135 - и скажите ей, что я буду рад ее видеть.
   - Где, сэр? Не здесь?
   - Конечно, нет! Я давал вам какие-либо указания на то, что намеревался увидеть ее здесь? Полагаю, управляющий может предоставить в мое распоряжение отдельную гостиную для... э-э... интервью?
   - Этого я не могу сказать, сэр, не наведя справки.
   - Тогда, пожалуйста, будьте так добры, выясните это немедленно. Скажите управляющему, что это очень важно.
   - Ну, я полагаю, вам виднее.
   Амелия, по какой-то удивительной причине - без сомнения, из-за ее пола - казалось, быстро изменила свое мнение: орган, который раньше был таким мягким, теперь, по-видимому, затвердел в артериях. Амелия даже фыркнула. Теодор не обратил на это внимания; он продолжал пахать.
   - Я буду готов принять мисс Грант - пожалуйста, идите сначала в комнату 135 - в отдельной гостиной, которую управляющий должен предоставить в мое распоряжение ровно через двадцать пять минут. Могу ли я надеяться, что вы сделаете все это для меня, Амелия?
   Это выражение доверие снова превратило Амелию в прежнее Мягкое Сердце. Мужчины всегда останутся мужчинами, как она знала из своего собственного прошлого и от других (и более молодых) горничных говоривших ей это; хотя она и не ожидала, что у такого экземпляра появятся признаки того, что, благослови его Господь, человек бывает молодым только один раз.
   - Конечно, я сделаю это, сэр, - сказала она и просияла по-матерински, как прежде.
  

ГЛАВА XX. КРЫЛАТЫЕ СЛОВА

  
   Менеджер сыграл свою роль. Правда, эта отдельная гостиная представляла собой просто меблированную коробку, причем ужасную; но в ней были, по крайней мере, стол и два стула. И теперь можно было видеть, как профессор Теодор Уинни и мисс Мэри Грант, сидящие на этих стульях по разные стороны стола, сосредоточенно смотрят друг на друга.
   Поскольку это особая привилегия писателя, если не сказать обязанность, позволить читателю заглянуть в умы его персонажей, давайте теперь возьмемся за задачу разглашения того, о чем думали Теодор и Мэри.
   Сначала, конечно, дамы.
   "Он действительно довольно интересный мужчина; по крайней мере, он будет таким, когда перестанет быть таким простаком в отношении женщин. Умный, конечно; этот высокий лоб доказывает это. И, очевидно, джентльмен. Я рада, что помогла ему выпутаться из этого неприятного дела прошлой ночью. Но мне интересно, что он скажет, когда я задам ему эти вопросы? И он должен ответить на них быстро, потому что мистер Бартон потребует интервью не позднее 10.30".
   Теодор.
   "Если бы меня не тошнило от всех женщин - слава Богу, шалунья Джульетта Бриг исчезла (я надеюсь, она никогда не вернется), я, вероятно, подумал бы об этой подруге Иды (как, черт возьми, она могла стать подругой Иды? Я должен это исследовать.), что она довольно привлекательная девушка. Я также должен выразить ей должную благодарность за ее сообразительность прошлой ночью. Она, бесспорно, хорошенькая. И ее стиль одежды тоже привлекателен; ее одежда может показаться довольно старой, но она носит ее с изысканным видом. Мне также нравятся ее руки; пальцы красивые, а ногти ухоженные, без этого ужасного лака... О, да, действительно милая девушка... э-э... внешне, во всяком случае. Я должен быть добр к ней".
   Затем состоялся следующий разговор.
   - Я должен выразить вам свою благодарность, мисс Грант, за ваше... э-э... своевременное действие прошлой ночью. Я, конечно, не могу вдаваться в подробности относительно очень неловкой ситуации, в которой я оказался... э-э... не по своей вине; по крайней мере... э-э...
   - Пожалуйста, профессор, не трудитесь объяснять, - вмешалась Мэри. - А теперь я должна немного объясниться.
   - В самом деле? - Брови Теодора поползли вверх.
   - Да. - Она продолжила. - Видите ли, профессор, хотя это правда, что я знаю вашу сестру Иду - мы встретились в Лондоне в "Лингвистическом бюро Вюрциметра" - моей настоящей целью, когда я попросила вас о встрече сегодня утром, было получить интервью.
   Брови Теодора почти исчезли.
   - Интервью, мисс Грант? Боюсь, я не понимаю...
   - Это достаточно легко объяснить, профессор. Я репортер местной газеты "Бурминстерское Эхо".
   Вся вновь обретенная вера в подверженную ошибкам человеческую природу, исчезла.
   - Значит, то, что вы написали в своей записке, было... просто ложью? - сказал он, и голос его был суров.
   - Вовсе нет, профессор. Я действительно стучала в дверь вашего номера прошлой ночью и кричала: "Пожар"; я встречалась с вашей сестрой Идой...
   - Но, - ответил он обвиняюще, - вы просто использовали эти два факта в качестве повода для встречи со мной под... э-э... ложным предлогом?
   Мэри начала чувствовать, что ей грозит опасность потерять самообладание. В конце концов, она и сама испытывала немалое напряжение. И почему он был таким педантичным?
   - Я ничего подобного не делала, - горячо возразила она, - и с вашей стороны очень нехорошо предполагать такое. В то время, когда я кричала: "Пожар!" прошлой ночью, я совсем забыла об интервью; я новичок как репортер, и все это очень странно для меня. А теперь, поскольку я ужасно спешу, - меня ожидает Главный Репортер, я должна доставить ему интервью самое позднее к половине одиннадцатого, - не будете ли вы так любезны дать мне ответы на три очень важных вопроса, которые Главный Репортер попросил меня задать вам?
   - Я думаю, это во многом зависит от характера вопросов. - Голос Теодора был твердым; как это возможно, что кто-то с таким невинным видом мог практиковать такое двуличие?
   Голос Мэри, в свою очередь, стал жестким.
   - Я предупреждаю вас, профессор, это не очень приятные вопросы. По крайней мере, я так думаю.
   - Это вам судить.
   - И еще, я думаю, вы ведете себя отвратительно! Но, в любом случае, я собираюсь задать вам вопросы: у меня все они записаны здесь.
   Она продолжила читать из своей записной книжки.
   - (1) Что, по вашему мнению, что хорошего вы делаете, разъезжая по стране и ведя себя как цирковой артист?
   - Что...
   - Следующий вопрос: "Считаете ли вы, что это достойно профессора университета, даже если это сравнительно неизвестный университет, такой как Грантли, вести себя так, как ведете себя вы?"
   - Я никогда не слышал...
   - Подождите минутку, пожалуйста. Последний вопрос: "Что вы на самом деле думаете о передаче "Вы спрашивали"? Вы считаете, она распространяет популярные знания среди масс?" Что вы скажете, профессор?
   - Я отказываюсь давать какие-либо ответы на такие грубые дерзости.
   - Это тот ответ, который я должна передать Главному Репортеру?
   - Вот именно. - Теодор, похожий на сильно взъерошенного индюка, сложил руки на манер Наполеона.
   - Значит, вы не хотите мне помочь?
   - Я отказываюсь вам помогать.
   - Хотя это моя первая попытка репортажа, и я могу потерять свою работу, такую хорошую, какой она обещает быть, потому что оказалась неудачницей... из-за вашего упрямства и эгоизма?
   - Вам следовало подумать об этом раньше. Боюсь, я не могу изменить своего решения.
   - Очень хорошо. Спасибо. Теперь я сожалею, что помогла вам прошлой ночью. Люди могут называть вас Человеком, Который Знает Все, но я знаю, что вы дурак.
   - Знаете, да?
   - Да, я знаю. Во-первых, вы, должно быть, вообще ничего не знаете о женщинах, иначе вы бы не позволили этой ужасной девушке прийти к вам в комнату прошлой ночью.
   Теодор вскочил в гневе.
   - Вы говорите, что я ничего не знаю о женщинах, - прогремел он.
   - Я так сказала, и я этого придерживаюсь.
   - Тогда позвольте мне сказать вам, что я очень много знаю о женщинах.
   - Ну, расскажите мне что-нибудь о женщинах.
   Теодор, страдавший от подавляемого гнева во всех фибрах своего существа, начал расхаживать взад и вперед по маленькой комнате.
   - Женщины... - начал он.
   Его прервали.
   - Подождите минутку. Это для публикации? - спросила Мэри Грант.
   - Вы можете напечатать это в каждой газете страны! - был страстный ответ. - Вы умеете стенографировать? - рявкнул он.
   - Я отлично стенографирую, - огрызнулась она в ответ. Какой странный человек! Но если он воображал, что сможет запугать ее, то ошибался.
   - Прекрасно! - воскликнул Теодор, его лицо превратилось в пылающую маску ненависти. - Тогда напишите вот что: "Женщина - это Великое Предательство Жизни, Великая Разрушительная Сила. Женщина хитра, лжива, похотлива..."
   - Похотлива? - бросила вызов начинающий репортер.
   - Похотлива. Загляните в словарь, если вы не знаете значения этого слова.
   - Но я знаю значение этого слова.
   - Тогда зачем прерывать? Вы заставили меня потерять нить моих мыслей.
   - Я перечитаю, - сказала репортер "Бурминстерского Эха", интуитивно чувствуя, что добивается интервью, которое, если и не войдет в мировую историю, то наверняка повергнет в конвульсии многие миллионы куриноголовых самок. Может быть, она и совсем новичок, но у нее уже каким-то образом развились острые журналистские способности.
   - Вы уже сказали, профессор, - прочитала она из своих записей, - что Женщина - это Величайшее Предательство в Жизни - я пишу Предательство с заглавной буквы...
   - Да, да, - нетерпеливо пробурчал Уинни, - продолжайте! продолжайте!
   - Что она также является Великой Разрушительной Силой, что она хитрая, лживая и... э-э... похотливая.
   - Теперь продолжайте, пожалуйста: на мой взгляд, по причинам, о которых я уже говорил, жизнь была бы гораздо более гармоничной без женщины. Ибо женщина должна вмешиваться: она не в состоянии оставаться на месте и использовать тот небольшой ум, которым Природа неразумно наделила ее, она постоянно должна совать свой нос в дела, с которыми не в состоянии справиться.
   - В таком случае, - перебила Мэри, - я так понимаю, вы не одобряете женщин - членов парламента?
   - Конечно, нет! - прогремел Теодор. - Я совершенно не одобряю женщин - членов парламента; они стремятся к работе, которая им не по силам, и они тратят время нации впустую в самой прискорбной степени.
   - Есть еще какие-нибудь наблюдения о женщинах, профессор? - спросил соблазнительный голос одной из них.
   Теодор нашел много нового вдохновения для своей хандры, когда прекратил свои беспокойные хождения, чтобы посмотреть на нее.
   - Да, - проревел он, - конечно.
   - Тогда, пожалуйста, поделитесь ими со мной.
   По какой-то совершенно необъяснимой причине Теодор обнаружил, что разрывается между двумя желаниями: поцеловать говорившую и дать ей пощечину. Поскольку он, очевидно, не мог сделать ни того, ни другого, он искал убежища в дальнейшей враждебной критике.
   - Женщины пойдут на любые подлые уловки, чтобы добиться своих целей; они будут отнимать у других женщин их мужей; они будут жульничать в карты; они будут красть одежду из магазинов одежды; они будут, - он пристально посмотрел на нее, - они будут изобретать самые коварные оправдания... да, коварные оправдания, - повторил он с ударением.
   - Это относится и ко мне, профессор?
   - Я имею дело с вашим полом в целом, а не с одним конкретным экземпляром.
   - В любом случае, спасибо вам за это. Итак, профессор, короче говоря, вы считаете, что Женщина - это Бедствие?
   - Именно "Бедствие" - самое подходящее слово. Дайте мне мир, лишенный женщин, и вы дадите мне мир, который будет милым, без злобы и полным гармонии.
   - Кто будет штопать ваши носки? Стирать ваши рубашки? Приносить ваши тапочки? Заваривать вам ранний утренний чай? Пришивать вам пуговицы? Измерять вам температуру, когда вы болеете?
   Он махнул рукой.
   - Мужчины - должным образом обученные - могли бы делать все это.
   Она озорно улыбнулась.
   - А дети? Что насчет них?
   - Мир и так кишит совершенно бесполезными людьми! - прогремел он. - Доброго утра.
   - Доброго утра, профессор. Я... я надеюсь, что с наступлением дня вы почувствуете себя лучше.
  
   Джордж Бартон перечитал отпечатанный на машинке экземпляр, который машинистка положила перед ним десять минут назад, и пробормотал: "Интересно..." Затем, подозвав нового репортера к своему столу, он сказал: "Вы великолепно справились, Мэри".
   - Правда? - Ее лицо, до этого встревоженное, внезапно просияло. - Значит, я вас не подвела?
   - Конечно, нет! Я сомневаюсь, что кто-нибудь из обычных репортеров смог бы сделать это хотя бы вполовину так же хорошо. Есть только одна вещь...
   Он задумчиво прикусил кончик карандаша.
   - Я сделала много орфографических ошибок?
   Он разразился смехом.
   - Благослови вас Господь, нет! Я собирался сказать, что не знаю, согласится ли мистер Уэстлейк на то, чтобы это, - он постучал по страницам кончиком карандаша, - появилось в газете.
   - О!
   Тронутый ее криком отчаяния, он продолжил объяснять.
   - Видите ли, это интервью с Уинни могло бы стать замечательной статьей для такой лондонской газеты, как "Багл", но это наверняка будет сочтено слишком сенсационным для "Эха", которое очень старомодно.
   Она умоляюще посмотрела на него. Бартон заметил, что ее глаза затуманились от непролитых слез.
   - Я пойду и повидаюсь с мистером Уэстлейком, - сказал он поспешно, но решительно. - Он, вероятно, уже закончил писать свою передовицу.
   Это была ужасно тяжелая борьба, та, которую вел Бартон, прерываемая таким количеством жужжаний, что любой посторонний был бы вынужден прийти к неизбежному выводу, он забрел на лесопилку, а не в редакцию газеты; но, в конце концов, Главный Репортер добился своего: Уэстлейк, вопреки здравому смыслу, согласился напечатать динамит для профессора Теодора Уинни.
   - Но, пожалуйста, будьте осторожны, мистер, - прожужжал он в заключение, - и следите за тем, чтобы все было заключено в кавычки. Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь из наших читателей подумал, будто кто-то из сотрудников "Эха" мог нести ответственность за подобные заявления; я ожидаю, что публикуя их даже в таком виде, мы получим сотни гневных писем.
   - Я буду очень осторожен, сэр, и, если хотите, я сам заменю некоторые фразы...
   - Да! Да! Бзз, бзз.
   - И должен ли я сказать мисс Грант, что вы очень довольны тем, как она провела это интервью?
   - Да, да. Бзз, бзз.
  
   В тот вечер весь Бурминстер содрогнулся. Собор содрогнулся при закрытии; церкви и часовни последовали его примеру. Но в основном были потрясены жены и матроны Бурминстера.
   Одной из причин, по которой женская часть Бурминстера была потрясена, заключалась в том, что, как и город в целом, ей сильно не понравилась правда, тем более что она никогда не сталкивалась с ней лицом к лицу. Бурминстер, с тех пор как его финансовое состояние было основано на работорговле, всегда гордился своим благочестием, в то же время, позволяя тайком практиковать множество темных трюков. В этом, конечно, он просто последовал примеру гораздо большей части Британии, - как известно каждому умному иностранцу, - которая, когда ей покажут работающую канализацию, сначала сделает вид, что ее не существует, а затем притащит огромный камень, который закрепит над этим местом, чтобы скрыть его от посторонних глаз.
   Во всех местных газетах, особенно в редакции "Эха", существовало строгое правило, что все местные скандалы должны быть максимально преуменьшены, а по возможности и вовсе проигнорированы. Главным констеблям могло сойти с рук практически даже убийство - с одним из них так и произошло; Гражданские старейшины могли незаконно присваивать государственные средства; о существовании безработицы и коррупции всех видов могло быть известно, но местные газеты не упоминали об этих единичных случаях. Обычно выдвигалось оправдание, что "это оскорбило бы рекламодателя" - предположение, по-видимому, состоящее в том, что Строгие Джентльмены, тратившие деньги на рекламу своих товаров в местной прессе, были более невежественны в отношении Зла, чем нерожденный младенец.
   Город жил в ватной атмосфере, и заголовок
   ЗНАМЕНИТЫЙ ПРОФЕССОР ЦЕПЛЯЕТ ЖЕНЩИН
   появившийся на первой полосе "Эха" через несколько часов после того, как Мэри Грант опубликовала свою сенсационную новость, поразила Бурминстер - и особенно женскую часть населения - с такой силой, что они шатались повсюду в поисках лошади, которая, по их мнению, ее лягнула.
   Заголовок вызвал первый ошеломляющий шок, но это было ничто по сравнению с судорогами, возникавшими при чтении самого интервью. Как любой человек, не говоря уже о знаменитом профессоре, мог осмелиться говорить такие вещи! Следует отметить, что, хотя Теодор Уинни не упоминал конкретно местных представительниц того пола, который критиковал, каждая женщина, занимающая сколько-нибудь заметное положение в жизни города, немедленно села и написала язвительное письмо с упреками редактору "Эха".
   Таким образом, миссис Лик, жена действующего мэра, и Член парламента от Бурминстера, диктовала своему несчастному секретарю:
  
   Сэр, не могу поверить, что вы осознаете, какую медвежью услугу оказали женщинам этой страны, опубликовав отвратительные замечания профессора Теодора Уинни в вашем номере от 16-го числа.
   То, что какой-либо человек в наши просвещенные дни мог позволить себе произнести такую грязную клевету на жен и матерей этой страны (которых я имею честь представлять в Палате общин), заставляет меня задыхаться от возмущения.
   Я намерена продолжить рассмотрение этого вопроса; последнее слово вовсе не останется за профессором Теодором Уинни. Он должен быть привлечен к ответственности.
   Искренне ваша,
   Гертруда Лик, член парламента.
  
   Не все газетчики (Джордж Бартон и Чарльз Грант, разумеется, относятся именно к таким) в Бурминстере принадлежали к классу тупиц. К примеру, некий юноша, по имени Баллон.
   Сразу же после того, как прочитал интервью Уинни в "Эхо", Баллон отправил длинную выдержку в "Дейли Баннер", газету, которая, как он знал, будучи умным юношей, была смертельным врагом и соперником "Багл".
   Он был награжден следующей поздравительной телеграммой:
  
   Большое спасибо. Великолепная история Уинни. Баннер.
  
   Будучи почти уверен в получении бонуса в дополнение к своим обычным ставкам, Баллон оправдал свое имя и взлетел до высот крайнего опьянения.
   Тем временем главный заместитель редактора "Дейли Баннер" занялся делом.
  
   Переполох, вызванный в Бурминстере, был подобен зефиру по сравнению с землетрясением, когда на следующее утро вся страна прочитала на первой странице "Баннера" (тираж два с половиной миллиона):
  
   ПРОФЕССОР ВЫСТАВЛЯЕТ СЕБЯ ДУРАКОМ
   ЕГО ЗОВУТ ТЕОДОР УИТНИ И ВОТ ЧТО ОН ГОВОРИТ:
   Бурминстер, среда
   От специального корреспондента "Дейли Баннер"
   С некоторых пор джентльмен, называющий себя профессором Теодором Уинни, пытался привлечь внимание к своим несколько необычным талантам, позволив одному современнику присвоить ему необычный титул Человек, Который Знает Все. Истина заключается в том, что, хотя достойный профессор, несомненно, приобрел тем или иным способом огромное количество разнообразных знаний, которые он готов был дать миру в обмен на денежные вознаграждения различного рода, его информация по некоторым жизненно значимым вопросам государственной важности и интереса не только совершенно поверхностна, но и совершенно ошибочна и, следовательно, нелепа.
  
   Продолжив критиковать звездного автора их ненавистного соперника, скорее, в манере бессмертных страниц "Итансвилл газетт", автор "Баннера" продолжил:
  
   Яркий пример этого был явлен самим профессором в интервью, которое он дал местным журналистам в Бурминстере прошлым вечером. Уинни отправился в этот важный провинциальный город для участия в публичном собрании, а затем согласился принять представителей местной прессы. Игнорируя различные серьезные вопросы, которые были заданы ему, профессор предпочел начать атаку на женщин, из-за явной вульгарности в сочетании с абсолютной наглостью, колоссальным преувеличением и общим искажением информации не имеющей себе равных на нашей памяти.
   Вот, например, фактическое резюме наиболее оскорбительных замечаний Уинни: "Женщина - это Великое Предательство Жизни, Великая Разрушительная Сила. Женщина хитра, лжива, похотлива. На мой взгляд, Жизнь была бы гораздо более гармоничной без Женщины, ибо женщина не должна вмешиваться: она не в состоянии оставаться на месте и использовать тот небольшой ум, которым Природа неразумно наделила ее, она не должна совать свой нос в дела, с которыми не в состоянии справиться. Я совершенно не одобряю женщин - членов парламента; они стремятся к работе, которая выходит за рамки их потенциала, и они тратят время нации впустую в самой прискорбной степени. Женщины пойдут на любые подлые уловки, чтобы добиться своих целей; они будут отнимать у других женщин их мужей; они будут жульничать в карты; они будут красть одежду из магазинов одежды; они будут изобретать самые коварные отговорки. Я считаю, что Женщина - это Бедствие. Дайте мне мир, лишенный женщин, и вы дадите мне мир, который будет милым, без злобы и полным гармонии".
   Мы оставляем этот вопрос в руках женщин этой страны, которых профессор Уинни так жестоко, горько и бессмысленно оклеветал.
  
   Было много миллионов людей, которые прочитали вышеизложенное; среди них тот выдающийся член уайтхоллских бюрократов, сэр Обадия Миффкин. Сэр Обадия, конечно, не читал "Дейли Баннер" сам; сделать это было бы ниже его достоинства; но один из его младших сотрудников, желая заставить его рассердиться, вырезал статью с первой страницы "Баннера" и анонимно отправил ее Миффкину, пометив внешнюю сторону конверта:
   ЧАСТНОЕ - СРОЧНО
   Как он и предполагал, сэр Обадия внимательно прочитал прилагаемое письмо, а затем откинулся на спинку стула и задумался.
   Он потерпел неудачу в двух предыдущих попытках запачкать своего племянника грязью; неужели ему и дальше придется терпеть неудачи?
   Миффкин в нем заявил: "Нет!"
  

ГЛАВА XXI. ТОНКАЯ ИТАЛЬЯНСКАЯ (МИФФКИНСКАЯ) РУКА

  
   Разнообразные последствия нападения "Дейли Баннер" не заставили себя долго ждать. Давайте попробуем расположить их в каком-то порядке.
   Во-первых, в Северный дом, где Высокопоставленные лица, включая сэра Гарри Титмарша, К.О.Б.И. были повергнуты в состояние лихорадочного бормотания в результате прочтения того, что газета с тиражом в два с половиной миллиона сообщила миру об их новом протеже. Было бы очень хорошо сказать (как отметил Гораций Уимбуш, создатель программы "Вы спрашивали"), что это грязное нападение было просто результатом журналистской злобы, и что на это не следует обращать внимания; в равной степени было очень хорошо указать на ошеломляющий успех передач "Вы спрашивали" - величайший художественный триумф, которого Северная радиокомпания достигла за всю свою историю, - оба этих аргумента рухнули на землю с глухим, тошнотворным стуком через минуту после того, как сэр Гарри Титмарш, генеральный директор, взял слово.
   Голос Титмарша был серьезен серьезностью пожизненного поклонника целесообразности, который увидел красный свет, получил должность и теперь знает, что он должен побить все существующие рекорды в вопросе уменьшения парусности.
   - Все это не имеет значения, Уимбуш, - сказал он, глядя на этого мечтательного идеалиста так, словно тот был предметом для сертификации, - и вы это знаете. Один факт, один трагический, но очевидный факт - это то, что Уинни выставил себя совершенным идиотом - настолько совершенным, что его репутация полетела к черту.
   - НЕТ, НЕТ! - закричал Уимбуш. Неужели он должен был видеть, как его любимого ребенка душат, не сопротивляясь? Мог ли он сойти с пьедестала, на который его возвели "Вы спрашивали", и удалиться в глушь своей прежней унизительной работы, без крика сердца? Все, кто когда-либо работал в Северном доме, разделят его муки и посочувствуют Горацию в его тяжелом положении.
   - ДА! ДА! - возразил сэр Гарри Титмарш, генеральный директор, который был не из тех, кто терпит оппозицию, как только он увидел красный свет, получил должность и начал убирать паруса.
   - В результате этой преступной глупости, - взяв в руки помеченную копию утреннего "Дейли Баннера". - В результате, - я говорю об этой преступной глупости, - возможно, милосердно будет думать, что Уинни в то время был пьян до умопомрачения, - так вот, профессор поставил на себе крест, и, конечно, он больше не должен оставаться одним из ведущих программы "Вы спрашивали".
   Мучительный всхлип, и Гораций Уимбуш упал со стула в глубоком обмороке.
  
   Нужно ли говорить, что человек, который показал красный свет сэру Гарри Титмаршу, К.О.Б.И., который дал ему должность и который, следовательно, заставил его побить все существующие рекорды по уменьшению парусности, был сэр Обадия Миффкин? Миффкин с лимонно-творожным лицом, но с тонкой итальянской рукой; Миффкин с незаметным подходом; с железным кулаком под бархатной перчаткой; Миффкин, который никогда не забывал и терпеливо выжидал своего часа?
   Сэр Обадия был разочарован и немало раздосадован, когда сэр Гарри Титмарш, К.О.Б.И., раскрасневшись от вина и успеха программы "Вы спрашивали", проявил непримиримость, но он знал, что Время внесет изменения в это, как и в другие вопросы.
   Так оно и оказалось. Титмарш был вынужден обратиться к Миффкину в другом деле, жизненно важном для его интересов, и его бывший покровитель и промоутер на высокие и высокооплачиваемые должности улыбнулся в стиле Борджиа и приготовил свой отравленный напиток. После очень короткого разговора Миффкин совершенно ясно дал Титмаршу понять, что любая услуга с его стороны должна иметь уравновешивающий эквивалент; и, хотя не было упомянуто имен, как это всегда было принято в кругах лучших отравителей, Титмарш ушел с несомненным знанием того, что, так или иначе, всеми правдами и неправдами, честными средствами или откровенным бандитизмом, профессора Теодора Уинни придется вычеркнуть из Списка Славы Северной радиокомпании. Немедленно.
   Поэтому неудивительно, что Титмарш приветствовал статью "Дейли Баннер" как инструмент, предоставленный Всевидящим, Всезнающим и Всеблагим Провидением.
   После того, как приказал убрать тело Уимбуша, он удалился в свои владения и там продиктовал следующий вердикт о казни стенографистке, которая, к сожалению, выпирала в слишком многих неправильных местах.
  
   Сэр,
   Мое внимание привлекла статья, появившаяся сегодня в "Дейли Баннер", касающаяся ваших недавних неудачных замечаний о женщинах в Бурминстере.
   Поскольку упомянутые замечания уже вызвали лавину писем, отражающих отвращение авторов к вашим заявлениям, у меня нет иного выбора, кроме как сообщить вам, что я предлагаю расторгнуть ваше соглашение с Северной радиокомпанией и исключить ваше имя из списка вещателей в программе "Вы спрашивали".
   Остаюсь, дорогой сэр,
   Искренне ваш,
   Гарри Титмарш.
  
   И это было еще не все. Чаша Теодора, и без того полная, должна была переполниться. На следующий день миссис Гертруда Лик, Член Парламента от Бурминстера, явилась в Палату Общин, чтобы выполнить обещание, данное ею в своем письме к редактору "Бурминстерского Эха".
   К несчастью (для Теодора Уинни), в тот день, во второй его половине, состоялись дебаты о целесообразности продолжения деятельности Министерства объединенной пропаганды, удивительной организации военного времени, обеспечивающей совершенно ненужной работой тысячи нетрудоспособных мужчин и женщин, которые были размещены в огромном здании в районе Запад.C.1. Оно было известно как Пустыня, потому что в измученную полицию постоянно поступали сообщения о том, что видели, как люди входили в него только для того, чтобы исчезнуть без следа.
   Палата Общин резко разделилась по поводу достоинств и недостатков Министерства объединенной пропаганды. Некоторые сразу же заявили, что это агентство, управляемое слабоумными для сумасшедших, в то время как другие высказали свое взвешенное мнение о том, что оно проделало такую великолепную работу во время войны, что его следует сохранить "как инструмент прочного блага" (как красноречиво выразился один пожилой член Палаты). Тот факт, что Северная радиокомпания находилась под непосредственным контролем Министерства объединенной пропаганды, был причиной выступления миссис Лик.
   Сначала несколько слов об этой доброй леди. Гертруда Лик, как было бы ясно из ее некролога, уже подготовленного на случай трагедии в офисе "Барминстерского Эха", была второй дочерью преподобного Эмброуза Те-Тиллинга, бывшего деканом в Барминстере, - последнее назначение, которое он получил перед своей печальной кончиной в 1917 году. Получившая образование в Редине и Гиртоне, Гертруда, обнаружившая удивительный дар болтовни, вскоре включилась во все виды общественной жизни, особенно интересуясь различными схемами улучшения положения в обществе, такими как предоставление шерстяной одежды будущим матерям из бедных классов, которые немедленно начали менять ее на спиртное.
   Встретив многообещающего молодого землевладельца и промоутера фиктивных компаний Эдгара Лика на собрании Общества установления более высоких цен на землю, состоявшемся в Бате весной 1927 года, Гертруда почувствовала то, что у любой другой женщины было бы диагностировано как брачный импульс, и решила выйти замуж. Эдгар Лик, несмотря на всю свою хитрость, был схвачен прежде, чем смог хоть как-то защититься, и с тех пор пара жила несчастливо.
   Обладая примерно таким же чувством дома, как кукушка, Гертруда продолжала посвящать себя всевозможным бесполезным предприятиям, свойственным британскому женскому характеру, оставляя Эдгара добычей неизлечимого расстройства желудка из-за того, что он был вынужден существовать на полностью консервной диете, будучи слишком скупым, чтобы питаться в ресторанах.
   После работы в местном совете Бурминстера - следует пояснить, что к этому времени ее муж перенес сферу своей деятельности в Бурминстер, согласно обычной схеме: поскольку сэр Пур Пусс-Пур, старейшина Бурминстера, умер в возрасте девяноста одного года в результате слишком быстрого пробуждения во время жаркой дискуссии на тему "Следует ли повысить зарплату членов клуба до 1000 фунтов в год?" - на его место была выдвинута кандидатура жены верховного шерифа (Эдгар, к этому времени накопивший значительное состояние чисто незаконным путем, пользовался большим уважением среди местных жителей), боровшаяся на выборах с такой яростью, что ее оппонент окрестил ее Боадицеей, и подавляющим большинством голосов была выдвинута в Палату Общин.
   Оказавшись в Парламенте, она стала настоящей вредительницей, высказывая свои смелые, хотя и резкие взгляды на всевозможные темы, в которых была совершенно несведуща, грубила другим членам парламента, особенно тем, кто предлагал более здравомыслящие советы, и заслуживала быструю и не слишком безболезненную смерть.
   Послушайте, как она сейчас упрекает министра объединенной пропаганды, политического вундеркинда мальчишеского вида, смотрящего на нее с озорной улыбкой, пока она ведет свою язвительную атаку.
   - Различные участники этих дебатов, - сказала миссис Лик, - высказали свое мнение о том, что сохранение Министерства объединенной пропаганды может принести пользу теперь, когда война выиграна. Но это не моя точка зрения. [Ироничные возгласы и крики: "Прекрати, Герти!"] Многие помнят [Голос: "Разве сможем мы когда-либо забыть?"], что я много раз протестовала против существования Министерства вообще. [Возгласы "О!" и голос: "Или министра".] - Миссис Лик быстро ухватилась за эти слова. - Благодарю достопочтенного члена за добавленное предложение. [Дальнейшие возгласы "О!" и невнятное, но отчетливое: "От этой женщины меня всегда тошнит!" от члена парламента с пересохшим лицом, очевидно, высокопоставленного тори.]
   Член Парламента от Бурминстера продолжает.
   - Если бы потребовались какие-либо дополнительные доказательства для полного уничтожения этого непристойного нароста, этого неприглядного грибка на нашей общественной жизни, Министерства объединенной пропаганды [Крики: "Позор!"] это может быть обеспечено эпизодом, описанным во вчерашнем номере "Дейли Баннер". [Голос: "Тряпка!"] Без сомнения, многие уважаемые члены Палаты уже кое-что знают об этом эпизоде, том самом позорном эпизоде, который я имею в виду. По-видимому, Северная радиокомпания [Голос: "Зачем поднимать этот вопрос?"] имеет к этому самое непосредственное отношение, - хотя у меня самой нет прямых доказательств, поскольку я стараюсь никогда не слушать радио [Ироничные возгласы: "Позор!" и голос: "Вам следовало бы это делать!"] но, как уже говорила ранее, это Северная радиокомпания недавно представила своей и без того многострадальной публике программу, которая называется "Вы спрашивали". Различные ничтожества [Крики: "Ты просто завидуешь!"] были вынуждены отправиться в Северный дом, где выставляют напоказ, какими знаниями, если таковые имеются, они обладают, и среди этих ничтожеств есть джентльмен по имени Уинни - профессор Теодор Уинни, если называть его полным титулом. [Голос: "Гений!"] Мой достопочтенный друг был достаточно опрометчив, чтобы назвать профессора Уинни гением; но, имея более строгое отношение к истине, я без колебаний называю профессора Теодора Уинни дураком - и притом исключительно глупым и невоспитанным дураком! [Возгласы: "О!"] Возможно, министр объединенной пропаганды, при котором, я бы еще раз напомнила Палате Общин, функционировала Северная радиокомпания и выполняла его распоряжения, будет достаточно любезен, чтобы сообщить Палате, считает ли он мужчину, который классифицирует всех женщин как хитрых, лживых и похотливых [Взрывы смеха], подходящим человеком для работы в Северной радиокомпании?
   Среди значительного шума, если не сказать волнения, можно было увидеть молодую фигуру министра объединенной пропаганды, поднимающуюся со своего места на передней скамье.
   Улыбаясь своей обычной озорной улыбкой, мистер Кукери Кук сказал:
   - Я могу хорошо понять негодование достопочтенного оратора, который только что выступил; но, конечно, никто, кто знает миссис Лик, всерьез не подумает о том, что достопочтенный член Палаты от Барминстера может подпасть под любую из характеристик, против которых она так справедливо возражает, особенно последнюю. [Взрывы восторженного смеха.] Мы все, возможно, в тот или иной момент думали и даже говорили то или иное о почтенном члене Палаты от Барминстера [Новые взрывы восторженного смеха], но я думаю, что меня поддержат все присутстующие, когда я заявляю, положа руку на сердце [кладу ее туда], что никто из нас никогда не считал ее... страдающей... невоздержанностью. [Приступы веселья, во время которых министр садился.]
  
   Это был замечательный ход опытного профессионального политика; Кукери Кук, таким образом, поменялся ролями со своим критиком, но на этом дело не закончилось. Инструмент, используемый этим современным тайным отравителем, похожим на Борджиа, сэром Обадией Миффкином, как обычно, действовавшим за занавесом, сделал свое дело.
   Воодушевленная поддержкой, которую получила в Палате Общин, женская часть островного населения поднялась почти в массовом порядке, требуя крови человека, который так грубо надругался над ними.
   В тот же вечер депутация прошла по Флит-стрит (в то время как другая прошла по Уигам-плейс по пути к Северной радиокомпании), мимо швейцара в редакции "Дейли Багл" и потребовала встречи с редактором.
   Лидер группы налетчиков несла старомодный зонтик. Когда она постучала им по столу, Хьюберт Тринг решил пойти на компромисс.
   Он не был трусом и считал себя достаточно лояльным по отношению к своим сотрудникам; но прежде всего он должен был учитывать тенденции общественного мнения.
   Никаких сомнений в тенденции в деле Уинни против народа не было.
  
   Выдержка из письма, написанного редактором "Дейли Багл" профессору Теодору Уинни.
  
   ...Дорогой профессор, боюсь, я больше не могу считать вас членом штата "Багл".
   С прискорбием,
   Хьюберт Тринг, главный редактор.
  

ГЛАВА XXII. НАСТУПИЛ РАССВЕТ

  
   Что-то, казалось, ушло из его жизни, едва закрылась дверь за девушкой, которая пришла взять у него интервью от имени местной газеты. Это впечатление было настолько сильным, что даже в разгар своего душевного смятения Теодор нашел время поразмыслить над этим фактом. Что-то исчезло... Да, но какое это имело значение? Какое это имело значение?
   Мир рухнул в руины перед его изумленным взглядом, и его не волновало, что случилось с осколками. Пожав плечами, как усталый Титан, он покинул личную гостиную, теперь наполненную печальными воспоминаниями, и поднялся наверх, в свой номер. Он был убран в его отсутствие. Учитывая, что это была часть Гранд-отеля "Бурминстер", в номере не было ничего плохого; действительно, он выглядел почти уютно: потертое мягкое кресло, стоящее рядом с газовым камином; кровать, убранная в дальний угол; прикроватный столик, на котором был помещен верной горничной - Амелией Доброй Сердцем - экземпляр "Помоги себе сам" Смайлза, хранившийся в семье Хардкасл с тех пор, как ее отец купил его на распродаже за два пенса.
   Взяв томик в руки, Теодор задумался о причине, побудившей Амелию положить книгу рядом с его кроватью. Вероятно, она намеревалась использовать ее как успокаивающее средство для сна. Но почему? Его старая привычка желать докопаться до сути вещей и таким образом приобрести свежие знания вновь проявила себя. Думала ли эта престарелая Геба из Опочивальни, что у него нет собственной силы воли теперь, когда на него обрушилось испытание в манере, напоминающей казни Ветхого Завета? Неужели она думала, что ему нужен этот невыносимый педант Смайлз, на которого можно опереться в скучные ночные часы, прежде чем придет Сон, чтобы ускорить Забвение?
   То, что осталось от его гордости, было сильно задето. Теодор позвонил в звонок. Его разум, раньше переключавшийся с одной непредвиденной ситуации на другую, теперь определенно принял решение. Словно джинн, вызванный прикосновением к волшебному кольцу, в дверном проеме возникла Амелия.
   - Вам что-нибудь нужно, сэр?
   - Да, Амелия. Да. Безусловно. Я хочу, чтобы вы собрали мои вещи, пожалуйста.
   - Собрать вещи, сэр? - Одна скрюченная от работы рука поднялась к области увядающего сердца, как будто от внезапной боли.
   Амелия была ВСЕЦЕЛО МАТЕРЬЮ.
   - Да, собрали. Мне нужно возвращаться в Лондон.
   - Как... сегодня, сэр?
   - Сегодня, Амелия... На самом деле, первым поездом.
   - О, сэр!
   Теодор был тронут ее сочувствием, очевидно, она слышала о его неприятностях в комнате для прислуги, но он не мог изменить своего решения; его разум был непреклонен. Вместо того, чтобы оставаться в этом проклятом месте, он бросит вызов худшему, что злая Судьба все еще может сделать с ним. Конечно, он представил себе, что будет означать это стремительное бегство; это означало бы, что редактор "Дейли Багл" будет так зол, что, вероятно, расторгнет контракт. Это, в свою очередь, означало бы потерю большой суммы денег. Но какое теперь значение имели деньги? Что вообще имеет значение, как он спрашивал себя раньше? Только одно, и это... но он не должен думать об этом: дверь в тот эпизод закрылась, и он должен стереть, выкинуть воспоминание из своей головы.
   Следующие слова Амелии побудили его к действию.
   - Я подумала, что вы, возможно, уходите, сэр, потому что ваша секретарша...
   - Секретарша? - огрызнулся он. - У меня нет секретарши!
   - Ну, молодая леди из 138-го номера, сэр, мисс Бриг.
   - Что насчет нее? - Собрав все, что осталось от его душевных сил, он почувствовал, что должен узнать правду. Если девушка, которая была первоначальной причиной его падения (теперь он видел это слишком ясно), замышляла еще какие-то уловки, он должен быть готов противостоять им.
   - Она ушла, сэр.
   - Ушла? - О, какое облегчение!
   - Да, сэр; она заплатила по счету и ушла после раннего завтрака.
   Никогда прежде Теодор не осознавал очарования, заключенного в этих двух простых и типично английских словах: "ранний завтрак", но теперь они казались настоящими талисманами.
   - Вы в этом уверены?
   - Совершенно уверена, сэр; она дала мне шесть пенсов на чай, - ответила Амелия.
   - Шесть пенсов! Она, должно быть, была не в себе, она была не в себе! Вот почему я должен был расстаться с ней; я не мог иметь секретаршей девушку, которая раздает шестипенсовые чаевые. - Если он и сболтнул, ему было все равно; в небе, которое несколько мгновений назад казалось совершенно черным, появилась очень слабая полоска солнечного света.
   - Собирайте, Амелия! Собирайте! - воскликнул он. Он мог бы быть Генрихом V перед Азенкуром. - Собирайте!
   Когда пожилая женщина заковыляла к нему, качая головой в явном недоумении, он сунул ей в руку две банкноты по одному фунту.
  
   Почти до того, как Мэри Грант дочитала свой первый материал для прессы до конца, она почувствовала угрызения совести. Когда она снова перечитала историю, они усилились настолько, что стали едва выносимыми.
   Что она натворила? Это было достаточно ясно, теперь, когда она была способна четко, беспристрастно и объективно обдумать, что она сделала: она заманила порядочного человека на его погибель!
   Бросив номер "Бурминстерского Эха" на кровать (она вернулась в свое скромное жилище, состоявшее из спальни и гостиной, поскольку, сбитая с толку бурлящими событиями дня, чувствовала, что должна побыть одна), она закурила сигарету и сосредоточилась на проблеме, доставлявшей ей столько душевных волнений.
   Во-первых, факты: в тот день она одержала триумф; ее первая попытка заняться журналистикой получила признание. Она добилась личного успеха и не подвела своего покровителя.
   Все это было на стороне Кредита. Теперь, относительно Дебета? Здесь отметины были очень черными. Она подначила и спровоцировала мужчину выставить себя дураком. Правда, у этого человека должно было быть больше здравого смысла, и, возможно, у него было бы больше здравого смысла, если бы он уже не страдал от серии тяжелых неудач. Как бы то ни было, теперь весь мир выставит его к позорному столбу.
   С каким результатом? Вероятно, за одну ночь он превратится из героя в нелепую фигуру; из Знаменитости превратится в Ничтожество.
   Дальнейшие мысли Мэри Грант были поистине горькими. Она была милой девушкой, как уже было сказано, и ни одной по-настоящему милой девушке не захотелось бы поменяться с ней местами именно тогда.
  
   Профессор Теодор Уинни добрался до относительного убежища своей съемной квартиры в Сент-Джеймсе, чувствуя себя преступником в бегах, как будто все были против него. У него было много страхов, но главный страх заключался в том, что гангстеры из местного отделения "Дейли Багл" выследят его и силой увезут в какой-нибудь другой ужасный провинциальный город, где он подвергнется тем же мучительным испытаниям, подобным тому, что случилось с ним в Бурминстере. Он сказал себе, что скорее умрет, чем сделает это.
   С тех пор как добрался до Святая святых, он даже носа не показывал за пределы квартиры. По телефону он дал строгие инструкции о том, чтобы никому не говорили, что он дома.
   - Говорите, что я уехал в Китай на неопределенный срок, - сказал он изумленному управляющему.
   Прошло уже почти двадцать четыре часа, а он все еще лежал, затаившись, вздрагивая каждый раз, когда слышал, как с лязгом открывается дверь лифта за дверью его гостиной. Чтобы его состояние было более неприкосновенным, он снял трубку с телефона. Дверь его гостиной была не только закрыта, но и заперта на засов. Потребовался бы современный автор детективных романов, чтобы причинить ему какой-либо вред - и даже тогда никто не имел бы ни малейшего представления о том, как было совершено это деяние.
   Как долго ему предстояло оставаться в этом осадном положении, он не знал: в третий раз он сказал себе, что ничто не имеет значения. Он предполагал, что рано или поздно ему придется общаться с внешним миром, если он не хочет умереть с голоду, но пока даже еда его не интересовала.
  
   Он сильно вздрогнул.
   Дверь лифта снова с лязгом открылась, и звук этот показался ему более пугающим, чем обычно. Затем раздался стук в дверь гостиной.
   Дрожа всем телом, он пересек гостиную, крошечный холл и спросил:
   - Кто там?
   - Чарльз, - последовал ответ. Это был мальчик, юноша, на котором - каким далеким это казалось! - он провел один или два пустяковых эксперимента с термометром.
   - Чего... ты... хочешь... Чарльз? - спросил он голосом, который тщетно пытался сохранить ровным.
   - Здесь ваша сестра, - последовал ответ.
   Ида? Агата? В высокомерии, вызванном его внезапной Известностью, он думал, что никогда больше не захочет видеть ни Иду, ни Агату. Но теперь он тосковал по человеку своей крови. Не имело значения, была ли пришедшая Идой или Агатой; он был уверен, что только истинная сестринская симпатия могла побудить кого-то из них к этому визиту. И он очень хотел настоящего сестринского сочувствия.
   - Подожди минутку, - сказал он и начал возиться с замками.
  
   - Вы!
   Они были одни; Чарльз, мальчик, исчез после совершения своего предательского поступка.
   - Я должна была прийти, - сказала Мэри Грант. - Я не могла успокоиться. Я хотела сказать вам, как мне жаль. Я вела себя подло; тогда я этого не понимала, но теперь понимаю - и хочу извиниться...
   Она могла бы сказать гораздо больше; она могла бы сказать, что раскаяние вызвало в ее груди другое, еще более сильное чувство. Этот человек, которому она причинила зло, все еще выглядел невзрачным физически, но теперь в нем присутствовало что-то такое, что заставило материнский дух в ней взяться за оружие. Она хотела успокоить его, как если бы он был ребенком, боявшимся темноты. Была ли это Любовь? Она не знала, но это казалось довольно хорошей заменой.
   Она никогда не думала, что сможет зайти так далеко с каким-либо мужчиной; но, с другой стороны, она всегда встречала не тех мужчин, полагала она, - тех, кто предпочитал смотреть на ее ноги, а не на ее рекомендации. Это имело значение; это была большая разница.
   Теодор Уинни был не из таких; по всей вероятности, он даже не заметил, что у нее есть ноги...
   - Бедняжка! - пробормотала она себе под нос, движимая импульсом, который не могла контролировать.
   Теодор улыбнулся.
   Это было определенно странно, но в чернильно-черных облаках не только появилась отчетливая трещина, но и начали петь птицы. Он не делал никаких попыток объяснить это удивительное явление; он просто принял факт. Этого было достаточно.
   - Вы проделали весь этот путь из Бурминстера, чтобы сказать мне, что вам жаль? - спросил он.
   Она кивнула.
   - Но... ваша работа?
   Она поморщилась.
   - Я сказал редактору, что у меня должен быть выходной. Я ожидаю, что он уволит меня, когда я вернусь. Но мне будет все равно.
   Птицы теперь пели вовсю; но дрозды уступили место соловьям.
   - Вам все равно?
   - Да.
   - Но вам не должно быть все равно. Эта работа много значила для вас, не так ли?
   - Да, очень много.
   - Тогда вам не следовало рисковать ее потерей.
   - Если вы примете мои извинения, я почувствую, что стоило рискнуть.
   - Конечно, я принимаю ваши извинения - и я никогда не смогу забыть то, что вы их принесли.
   - Вы это серьезно?
   - Я... - Он замолчал.
   - Телеграмма! - крикнул чей-то голос (приглушенный), и в следующее мгновение под дверь просунули конверт, очевидно, подталкиваемый грязными пальцами мальчика.
   Теодор не сделал попытки поднять его.
   - Вы не собираетесь читать телеграмму? - спросила посетительница.
   - Зачем?
   - Но вы должны - это может быть важно.
   Он покачал головой.
   - Ничто из того, что может случиться со мной, никогда не будет так важно, как ваше присутствие здесь, - ответил он.
   - Я думаю... я думаю, - сказала Мэри Грант, помолчав целую минуту, - вам все-таки лучше прочитать телеграмму.
   - Исключительно для того, чтобы сделать вам одолжение.
   Она смотрела, как он разорвал конверт, развернул листок белой бумаги, который был внутри, разгладил его и прочитал.
   Затем, улыбаясь, как человек, сошедший с ума от внезапного и неожиданного счастья, он передал его ей.
   Она прочла:
   МОГУ ПРЕДЛОЖИТЬ ВАМ ДОЛЖНОСТЬ В ПРОФЕССОРСКО-ПРЕПОДАВАТЕЛЬСКОМ СОСТАВЕ, ЕСЛИ ВЫ ПЕРЕСТАНЕТЕ ИЗОБРАЖАТЬ КЛОУНАДУ. НАЧАЛЬНОЕ ЖАЛОВАНИЕ 5000 ДОЛЛАРОВ. ЖДУ ОТВЕТ.
   АБАЗ, ПРЕЗИДЕНТ УНИВЕРСИТЕТА МАКНАБА.
   - Где находится университет Макнаба? - спросила Мэри Грант.
   - В Канаде. Вы когда-нибудь были в Канаде?
   - Нет.
   - Вы поедете со мной?
   - В качестве... вашего секретаря?
   - Как моя жена.
  
   Оба были слишком заняты, чтобы заметить, как открылась дверь. Даже когда мальчик, намереваясь посмотреть, осталось ли еще что-нибудь сделать по дому, ликующе закричал с порога: "Молодец, девочка", они не двинулись с места.
   Чистый Голливуд, но жизнь такова... иногда.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"