Аннотация: Возвращение в родной город оборачивается погружением в кошмар: пустая квартира, нищета, унизительная работа коллектора — и старый платяной шкаф, в глубине которого скребется что-то.
Я стоял в тамбуре электрички и смотрел на пробегающие мимо опоры токопровода. Они замедляли своё движение по мере того как состав приближался к вокзалу. Серое небо и промозглый, мелкий дождь встречали меня впервые за много лет на малой родине. Пахло осенним тленом, крашенным металлом и едва уловимо - мочой.
Электричка остановилась, я спрыгнул на бетон. Постоял на платформе, куря и ожидая пока электричка проследует дальше. Перешел через рельсы, вышел к перону, сщелкнул уголек с сигареты, кинул её в забитую доверху ржавую урну.
Немного растерянно смотрел на таблички автобусов на вокзальной площади. Не на всех были указаны остановки по маршруту следования. Наконец нашел тот номер который шел к дому. Ключи от квартиры оставшейся мне в наследство от умершей 10 лет назад мамы иногда звякали в кармане куртки.
Автобус пахнущий бензином отвез меня к рядам грязных панелек. Я вспомнил маршрут до дома со всеми срезами пути. С мамой я часто ходил этой дорогой до остановки, если надо было куда-то ехать (рынок, в гости к тетке).
Двор встретил меня грудой мокрого мусора у подъезда. Пахло кошатиной и сыростью бетона. Дверь в подъезд приоткрыта, домофон сломан. Внутри – знакомый полумрак и запах пыли, смешанный с ароматом чьих-то вчерашних щей из капусты. Лифт не работал с прошлого года, судя по табличке. Я полез по лестнице вверх, считая ступеньки. На площадке третьего этажа кто-то оставил пустую чекушку из под дешевой водки. Она лежала на боку, на картонке, как где-то и её потребитель, наверное.
Ключ вставился туго, скрипнул в замке. Дверь открылась с неохотным стоном. Запах ударил в нос: пыль, затхлость, и что-то еще – сладковато-кислое, как сгнившее яблоко в дальнем углу. Я шагнул через порог, щелкнул выключателем. Тусклая лампочка под потолком моргнула, осветив прихожую. Пусто. Только следы от мебели на линолеуме, как шрамы. И гвоздь в стене. Одинокий, торчащий криво. На нем когда-то висел календарь или телефон, не помню. Сейчас – лишь ржавая шляпка.
Прошел дальше, в комнату. Пахло сильнее. Плесенью по углам, старой бумагой. Окно затянуто грязной марлей шторы. Я дернул за шнур – ткань с шуршанием поползла вверх, открывая вид на соседнюю панельку, такую же серую и облезлую. На подоконнике – слой пыли толщиной в вечность. Я провел пальцем. Осталась четкая полоса. Под ней – дерево, когда-то выкрашенное белой краской. Теперь – серое, потрескавшееся.
Снял рюкзак, поглядел куда его поставить чтобы не запачкать. Вздохнул и поставил его у стены. Стоял, слушая тишину. Она была густой, тяжелой. Иногда слышался стук или глухой голос соседей, непонятно откуда. И еще - капанье из кухни. Кап... кап... кап... Со звоном по ржавому пятну мойки. Знакомый звук. Мама все собиралась починить тот кран. Так и не собралась. Я сглотнул. В горле першило от пыли.
Надо было купить хоть чайник. И хлеба. Посмотрел на запылившиеся кроссовки: и веник с совком.
***
Нашел ларёк у остановки. Продавщица, женщина с лицом, как мятая мокрая коробка, протянула дешевый пластиковый чайник. "Самый ходовой", – буркнула, не глядя. Хлеб был вчерашний, черствый. Я взял. Дождь снова заморосил. Завернул в маленький хозмаг, и взял там совок, веник и упаковку мусорных мешков. Пошел обратно, прижимая покупки к себе. Чайник вонял китайской химией. Хлеб – пустотой. Совок дешево кривился пластиком на погоду вокруг, а веник уныло размышлял о том что начал рано лысеть. Я шагал по знакомым, разбитым плиткам тротуара, мимо грязных панелек, и думал о завтра.
Первый рабочий день начинается в 10 утра. Контора по сбору долгов. Коллекторская контора - проще говоря. Не то о чем я мечтал, поступая на юр.фак 5 лет назад.
Вернулся в квартиру. Бросил пакеты на пол в прихожей. Звякнул ключ в замке — теперь уже изнутри. Развернул хлеб. Заварил чай в новом чайнике — вода пахла ржавчиной и хлоркой. Пластик чайника шипел и потрескивал, будто возмущаясь своей участи. Выпил чай с черствым хлебом. Будто картона пожрал.
Достал костюм из рюкзака. Серый, немнущийся синтетический ублюдок. Висел в шкафу общежития как привидение несостоявшегося будущего. Повесил его на тот самый кривой гвоздь. Висел криво, один рукав касался стены. "Стена позора" — мелькнуло. Словно я сам на этот гвоздь повесился.
Взял веник и совок. Начал мести. Пыль вставала столбом, смешиваясь с серым светом из окна. Чихать хотелось дико. Подмел в кучку: пыль, пару мертвых тараканов, ошметки чего-то неопознанного. Сгреб в совок — пластик скривился еще больше, казалось, еще немного и совок стошнит. Вытряхнул в мусорный мешок. Звук — как шелест пепла.
Завтра. Черт с ним, с костюмом. Но шкаф... Шкаф нужен. Чтобы этот проклятый костюм хоть куда-то деть. Чтобы не висел тут, как моя неудача на всеобщем обозрении. Чтобы было куда спрятать... все.
Нашел "Вторые Руки" по старой памяти. Магазин ютился в полуподвале бывшего промтоварного, рядом с шиномонтажкой. Вывеска — криво прибитая фанера с корявыми буквами, выцветшими до бледно-розового. Дверь — тяжелая, обитая дерматином, когда-то синим. Толкнул ее плечом — скрипнула, как дверь склепа.
Внутри — царство старости и пыльных теней. Свет тусклый, от двух ламп дневного света, одна мигала, как в припадке. Воздух — густой коктейль из нафталина, старой кожи, древесной трухи и пыли, которую не тревожили годами. Полки громоздились до потолка, заваленные сервизами с позолотой, потрепанными чемоданами, статуэтками оленей с отбитыми рогами.
Хозяин — мужик лет шестидесяти, в засаленном кардигане и стоптанных тапках — дремал за стеклянной витриной, утыканной дешевыми кольцами и трофейными часами. Разбудил скрипом двери. Глянул на меня мутными глазами, будто сквозь воду.
— Там. В углу. Один стоит. Деревянный. Польский, кажись. Тяжеленный.
Продирался меж гор хлама. Зацепил локтем баян — тот хрипло загудел как паровоз на перегоне. Наткнулся на груду старых пальто — запах моли и пота ударил в нос. И вот он.
Массивный. Темного, почти черного дерева. Двустворчатый. Сверху — антресоль с решетчатой дверцей. Резьба по карнизу — грубоватые завитушки, местами обломанные. Стоял чуть накренясь, будто укореняясь в линолеум. На боковине — глубокие царапины, как шрамы.
Открыл створку. Скрип петель — резкий, жалобный. Внутри — пустота и запах дерева, ткани, нафталина, лака... На задней стенке, чуть выше пояса, глубоко процарапано в деревянной стенке: «ПОМОГИ». Буквы неровные, корявые. Кончик ножа? Гвоздь? Провел пальцем. Шершаво, холодно. Будто током дернуло.
— Беру, — сказал я, не отрывая взгляда от надписи. Голос был каким-то чужим.
Мужик за спиной хрипло засмеялся.
— Угадал. Знал, что возьмешь. Такой... с душой. Три тысячи. Доставка — твои проблемы.
Заплатил. Пересчитал оставшиеся деньги. Не густо, но до первой зарплаты, надеюсь, дотяну. Плевать. Главное — убрать костюм с гвоздя. Спрятать.
Нашел грузчика с тележкой у соседнего магазина. Тот, пыхтя и ругаясь сквозь сигарету, помог впихнуть махину в лифт (а он оказывается работал, просто никто не удосужился снять объявление) и доволок до двери. Втолкнули в квартиру. Поставили у стенки комнаты. Половину стены занял. Стал черной дырой в и без того унылом пространстве. Пахло теперь только им. Деревом, страхом и темным пятном.
Я снял костюм с гвоздя. Повешал плечики внутрь шкафа. Захлопнул створки. Скрипнуло. Щелкнула старая защелка.
Тишина. Только капает кран на кухне. Кап... кап... кап... И сердце стучит где-то в горле. Громко.
***
Унылость погоды освещалась унылым светодиодным светом офиса. Почти 7 вечера. Уже темнеет. Сегодня на карту должны прийти мои помойные деньги. За верную службу. Шавка душащая таких же жалких собачек вынужденных кредитоваться и перекридитовываться, опускаясь все глубже на дно экономики. Я с тоской глядел на часы, набирая новый номер. Матвей Карлович. Разговаривая со стариком на том конце провода я немного ослабил душащий узел галстука, поглядывая по сторонам, не видит ли кто. Поежился, ощущая противную синтетику пиджака сквозь ткань рубашки.
Положив трубку, я опустил лицо на ладони и глядел сквозь пальцы на то как 18:59 меняется на 19:00. Выключил программу, ткнул кнопку компьютера и не глядя на других, таких же как я собачек, вышел в густеющие сумерки.
***
Стол, стул, небольшой холодильник. Всё что я смог позволить себе на свою первую зарплату.
Заварил лапши. Впервые за месяц поужинал за столом, листая короткие видео.
Я лег на спальник. Свет от телефона резал глаза. Выключил. Темнота навалилась мгновенно, густая, как деготь. Шкаф в углу был просто черным пятном. Я ждал сна как избавления. Усталость валила с ног мешком цемента. Гул города за окном сливался с гулом в ушах.
Завтра – снова в контору. Снова список. Снова голоса в трубке. Страх, злость, унижение.
***
– Алло? – Голос в трубке был тонким, детским. Настороженным.
– Здравствуйте. Могу я поговорить с Маргаритой Сергеевной? – выдавил я свой «рабочий» тон. Вежливый. Безликий.
– Бабушки нет дома. Она с дедушкой ушла вчера вечером. В больницу, кажется. – Пауза. – Кто это?
Я замер. Не из-за слов. Из-за голоса. Что-то... Щемящее. Знакомое? Нет. Глупость. Просто ребенок.
– Это... по финансовым вопросам. Передайте, пожалуйста, что звонили из...
– Они скоро вернутся? – перебил мальчик. В голосе – тревога. Чистая, детская. Неприкрытая.
Щемящее чувство усилилось. Где-то глубоко. Будто какой-то сосуд изогнулся в обратную сторону и запульсировал.
– Надеюсь, – пробормотал я, уже ненавидя себя. – Передайте, что звонили...
– Ладно, – сказал мальчик быстро. И бросил трубку.
Я сидел, зажав пластик в потной ладони. Гул офиса вокруг стал громче. Этот голос... Даже не голос, а интонации - страх, неприкрытый детский страх неизвестности.
***
Лежа на спальнике в темноте квартиры, в голове сново всплывал голос. "Бабушки нет дома... В больницу, кажется... Они скоро вернутся?" Тревога. Одиночество. Звучало... близко. Слишком близко. Будто не из трубки, а из соседней комнаты.
Я перевернулся на бок, спиной к шкафу. Зарылся лицом в подушку спальника. Пахло пылью и синтетикой. "Спи, – приказал себе. – Просто голос. Просто работа. Просто..."
И тогда услышал.
Не сразу. Сначала – тишина. Глубокая. Потом – сдавленный всхлип. Короткий. Будто кто-то зажал рот ладонью. Прямо за спиной. Оттуда. От шкафа.
Я замер. Не дышал. Уши напряглись до боли.
Тишина.
"Показалось, – подумал я, чувствуя, как холодный пот выступил на спине. – Сон накатывает. Или ветер..."
И снова. Четче. Ближе. Словно изнутри. Из-за деревянных створок. Тихий, жалобный плач. Ребенка. Не рыдания. А именно плач – безнадежный, загнанный в угол. Как у того мальчика в трубке? Хуже. Гораздо хуже.
Он длился, может, три секунды. Потом оборвался. Резко. Будто дверь захлопнули.
Я лежал, не шевелясь. Сердце колотилось так, что вот-вот разорвет ребра. Холодный пот стекал по вискам. Всё тело одеревенело.
"Помоги..." – вспомнилось. Шершавые буквы под пальцем. Холод дерева.
Плач не повторился. Но тишина после него была громовой. Насыщенной ужасом. Она висела в комнате, как ядовитый газ. Пахло деревом. Пылью. И теперь – слезами. Явственно.
Я не спал до рассвета. Слушал каждый шорох. Вглядывался в темный контур шкафа. Ждал, что решетка антресоли сдвинется. Ждал нового всхлипа. Ждал чего-то еще.
Рассвет приполз серой мутью. Стекло окна побелело от конденсата. Я поднялся, кости скрипели, как петли шкафа. Голова гудела пустотой. Холодный пот высох, оставив липкую соль на коже. Пахло пылью. Деревом. И слезами – призрачными, но въедливыми.
Умылся ледяной водой из-под крана. Ржавый привкус. Взгляд упал на шкаф. Он стоял, как черный часовой. Молчал. Но его молчание теперь было обвинением. "Помоги". Буквы ощущались пальцами словно я их касался до сих пор. Шершаво. Холодно.
Перед началом сборов на работу - замер у шкафа. Потом рука сама потянулась к створке. Остановилась. Страх? Или знание, что откроешь – и оно вырвется? Все же открыл. Пусто. Только костюм болтается на вешалке.
Оделся механически. Синтетика костюма липла к телу, будто расплавленный пластик. Галстук – удавка. Натянул пиджак – стало душно. Посмотрел на гвоздь в прихожей. Пустой.
***
Рабочий день – пытка. Голоса в трубке сливались в монотонный гул унижения. "Деньги... просрочка... суд..." Я говорил роботом. А в голове – тот голос. Детский. "Бабушки нет дома... Они скоро вернутся?" И тот звук. Всхлип. Из темноты.
Обед. Туалет. Я сидел на крышке унитаза, голову в ладонях. Давил на виски. "Просто стресс. Пустая квартира. Старый дом". Знакомые отмазки. Но теперь они рассыпались, как труха. Плач был реальным. Как шершавость надписи под пальцем. Как запах страха из щелей.
Вечером шел домой медленно. Ноги тяжелые, будто в бетоне. Каждый шаг – к нему. К черному прямоугольнику. К тишине, которая вот-вот взорвется.
Открыл дверь. Запах ударил сильнее. Дерево. Затхлость. И... свежая слеза? Солоновато-кислый дух. Я зажег свет. В прихожей – пусто. В комнате – шкаф. Антресоль. Решетка. Пыль.
Поставил чайник. Он злобно клокотал. Пил чай стоя у окна. Смотрел на грязные окна соседней панельки. Отражался в стекле – бледное лицо, мешки под красными глазами, скомканный костюм. И за спиной – оно. Черное. Немое.
Лег рано. Темнота снова – густая, липкая. Я лежал на спине. Слушал. Не город. Не кровь в ушах. Тишину и шкаф.
И вот звук. Не всхлип. Шорох. Скребущий такой. Из шкафа. Мышь? Потом шуршание, как будто кто-то... пошевелился там. Затрудненно. В тесноте. Пальто? Старая занавеска?
Я не дышал.
Шорох повторился. Четче. Ближе к дверце. Потом – стук. Тупой. Один раз. Как кулачок? По дереву изнутри.
– ...папа... – прошептал кто-то. Голос – тонкий, сорванный. Ребенка. Прямо из-за створки.
Ледяная игла вошла в спину. Я вскочил. Сердце – молот в горле. Включил свет телефона. Дрожащий луч – на шкаф.
Тишина.
– Кто там? – хрипло выдавил я. – Выйди!
Ничего. Только луч света ползал по темному дереву, цепляясь за сколы лака, за завитки резьбы. Антресоль была черной дырой.
И тогда я увидел. Не внутри. На полу. У самого основания шкафа. Маленький, смятый клочок бумаги под шкафом. Белел на сером линолеуме, как кость.
Подошел. Присел. Развернул дрожащими пальцами.
Детский рисунок. Кривыми линиями. Дом. В доме - человечек в коробке. Большой черный квадрат. Фигурка совсем схематичная. Как в детской песенке - "палка, палка, огуречик" и рот - распахнутым во всю голову. А в углу – неровные, дрожащие буквы: "ПАПА, Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ".
Рука сама потянулась к защелке шкафа. Пальцы нащупали холодный металл. Щелчок прозвучал, как выстрел в тишине. Дверца отъехала. Чернота внутри задышала запахом столетнего страха. Внутри никого.
Я устало облокотился на дверцу, сел на пол. Скомкал листок в руке. Задремал.
Мне снился мальчик. Он неловко повернулся на стуле и задел рукой чашку на столе. Чай разлился по застиранной скатерти, пахучей коричневой жижей сбежал по краю на пол. Чашка чайкой нырнула вниз и разбилась о гладь пола с траурным "цвяньк". Мальчик съежился и посмотрел на отца сидящего напротив. Отец отложил ложку, вытер усы от супа ладонью, встал отодвинув стул со скрипом. Мать замерла, уцепившись в скатерть и смотря в тарелку перед собой. Отец вытащил мальчика за руку из-за стула. Боль, страх, плач, крик - "Папа, я нечаянно, я больше не буду!" Отец молча открыл черный шкаф, забросил ребенка в гущу висящей одежды, захлопнул дверь. Щелкнула щеколда снаружи. Хриплый бас отца - "Подумаешь тут над своим поведенем". Физически ощутимое отчаяние и страх мальчика, всхлипывания из-за двери.
Первый будильник я проспал. Второй кое-как смог вывести меня из каматозного состояния. Я словно контуженный поднялся с пола, и оперся на шкаф. Отдернул руку. Шатаясь, по стенке дошел до ванной и пять минут умывал лицо и шею холодной водой. Что за чертовщина? Шкаф с духом мальчика?
Вода стекала с подбородка и шеи на синтетическую рубашку. Темные пятна расползались. Я смотрел в зеркало. Лицо – землистое, глаза – запавшие, с лопнувшими сосудами. "Контуженный" – верно. Как после боя. А враг – черный ящик из дерева.
Вытер лицо грязным полотенцем. Пахло плесенью. Как в том шкафу? Вернулся в комнату. Шкаф стоял, дверца приоткрыта. Чернота внутри зияла. Рисунок валялся на полу рядом – смятый, с жирным отпечатком моих пальцев.
Поднял его. Разгладил на колене. "ПАПА, Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ". Буквы прыгали перед глазами. Детский, корявый почерк.
– ...папа... – эхом в памяти отозвался вчерашний шепот из шкафа. Или это я только что прошептал?
Я засунул рисунок в карман пиджака. Прижал ладонью. Бумага шуршала, как сухие листья. Надо было на работу. Опоздать – значит лишиться этих дерьмовых денег. Значит голодать.
Одел пиджак поверх мокрой рубашки. Синтетика холодила кожу. Галстук набросил на шею, не завязывая. Пусть висит, как петля. Взял ключи. На пороге оглянулся. Шкаф ждал. Его открытая пасть смеялась молчанием.
***
В конторе творилось что-то невообразимое. Босс – потный мужик в дорогом костюме – орал на всю площадь опенспейса, тряся листком с цифрами. "План! Просрочка! Выбить! Не мытьем, так катаньем!" Коллеги-шавки прятали глаза в мониторы. Воздух гудел от страха – взрослого, липкого.
Я сел за свой стол. Включил комп. Список должников поплыл перед глазами. Матвей Карлович... Маргарита Сергеевна... И вдруг – новая фамилия. Семья Лариных. Адрес – знакомый. Через двор от нашей панельки.
Набрал номер. Автоматически. Пальцы дрожали.
– Алло? – Голос. Женский. Усталый.
– Здравствуйте, это... – я замялся, сглотнул ком в горле. – По вопросу задолженности...
– Ой, да знаем мы вас, – голос стал резким. – Денег нет! Муж на больничном, я с детьми... Сами в долгах как в шелках!
– Я понимаю, но... –
– Ничего вы не понимаете! – крикнула она. И вдруг – детский плач на фоне. Тонкий, надрывный. Совсем малыш. Снова устало, непонятно к кому:
- Господи, как достало... - затем почти истерически - Отстаньте! – Трубку бросили.
Я сидел, зажав пластик трубки. Фоновый плач ребенка врезался в виски. Как тот всхлип ночью. В кармане пиджака горел смятый рисунок.
– Ларин? – рядом остановился коллега, здоровяк с шеей борца. – Тяжелый клиент. Там пацаненок больной, астма что ли... Бабки на лекарства уходят. Но план есть план. – Он хлопнул меня по плечу. Тяжело. – Дави, пока не запищат.
"Пока не запищат..." – эхом прозвучало в голове. Его слова. Отца?
Я встал. Пошел к туалету. Заперся. Достал рисунок. Разгладил на раковине. Смотрел на коробку-шкаф, на кричащий ротик. На "ПАПА".
Вернулся к столу. Набрал номер Лариных снова. Трубку сняли молча.
– Слушайте, – прошептал я, накрыв трубку ладонью. – Я... Я не буду вас беспокоить. Сегодня. Позвоните в соцслужбу, вот номер... – я продиктовал цифры, которые сам нашел в отчаянии неделю назад. – Спросите про пособие. И... берегите ребенка.
Повесил трубку. Руки тряслись. Коллега-борец смотрел на меня, как на психа. Босс замер у своего кабинета, брови ползли в лысину. Я встал. Выключил комп.
– Куда?! – рявкнул босс.
– У меня... – я потрогал карман с рисунком. – Экстренная ситуация. Домой.
Вышел под испуганные взгляды. Шел быстро.
***
В квартире пахло все так же. Дерево. Пыль. Сырость слёз. Я снял пиджак, повешал на плечики, но не в шкаф, а снова на гвоздь. Как в мой первый день здесь.Сорвал галстук. Подошел к шкафу. Распахнул створки настежь.
– Ну что?! – крикнул я в черноту. – Кто ты? Чего хочешь?
Тишина. Потом – слабый стук. Из глубины. Из-под груды невидимой одежды? Или из антресоли?
Я влез внутрь. Тесно. Темно. Пахло нафталином и детским потом.И, кажется, давно высохшей мочой. Дверца скрипнула и захлопнулась, отрезав свет. Словно пасть чудовища проглотившая добычу. Я испуганно толкнул дверку, но она не поддалась. Вот те раз. Я с силой толкнул - без толку. Нервно хихикнул, снова толкнул. Даже не шелохнулась. И тут - скрип половиц снаружи. Будто кто-то тяжелый ходит. Я задержал дыхание.
Шаги замерли у самой дверцы. Тяжелые, неуклюжие ноги. Знакомые. Огромные, в грубых сапогах, заляпанных грязью или снегом. Я знал эти сапоги. Видел их снизу, из щели под дверцей, сквозь грубую ткань пальто.
Запах ударил сильнее. Не только нафталин и детский пот. Перегар. Густой, кислый. И табак дешевых папирос. Его запах.
– ...придурок... – прошипел кто-то снаружи. Голос – хриплый, спросонья злой. Негромкий, но резанул по нервам, как ножом. – ...всё разбил... сиди...
Щелчок. Снова щелчок. Металл о металл. Кто-то открыл и акрыл защелку, словно проверяя. Заперто. Окончательный. Приговор.
Шаги отошли. Затихли в глубине квартиры. Я остался в черной, густой, вонючей темноте. Давящей. Как вата, пропитанная страхом, отчаяньем. Дышал часто, поверхностно. Воздух был спертый, пах старым сукном и мочой. Моей мочой. От страха тогда. От страха сейчас.
Тело вспомнило. Вспомнило всё.
Холод дерева под щекой.
Шершавость ткани (пальто? шинели?) о лоб.
Липкий пот на спине.
Судорожные всхлипы, которые я глушил в ладонь, боясь, что Он услышит и не выпустит меня еще долго.
Дерево под ногтями с мольбой к матери...
Слова, которые я шептал сквозь слезы, уткнувшись лицом в вонючее сукно: "Папа, выпусти... папа, прости... я больше не буду... я хороший..."