Аннотация: Самое страшное в преступление - это самоощущение преступника о возможной несправедливости свершаемого
Константиныч: аутодаффе
Из высокого неба на жёлтую беззащитную землю нещадно палило солнце.
На небольшой площади посреди нескольких кривых безжизненных зданий готовился совершиться древний и зловещий обряд. Небольшая группка людей, утомлённых солнцем и голодом, согнанных по принуждению на это место безучастно наблюдали как с телеги сгружались и укладывались в одну кучу хворост, деревянные поленья и какие-то доски. Между укладчиками бегал и командовал ими лысый человек в тёмной рясе с откинутым капюшоном. Сбоку от будущего костра стояла большая чаша с чёрно-красными углями из которой иногда вырывалось пламя, рядом с чашей лежали несколько прутьев, приготовленных для поджога в этой самой чаше. Лысый устроитель махал руками и указывал в каком порядке надо укладывать дерево на место казни, временами он отталкивал нерасторопного служка и сам лез в кучу дерева и хвороста, чтобы поправить и уложить всё как ему казалось нужно. Издалека появилась и неспешно приблизилась к месту действа ещё одна фигура в такой же чёрной рясе, но без капюшона и с головным убором. Два служка по велению лысого оторвались от хлопот приготовления места и побежали к нему навстречу, грубо расталкивая немногочисленных зрителей, попадавшихся на их пути. Они приблизились к епископу и склонили головы перед ним. Он осенил их перекрестием и что-то сказал. Те одинаково закивали в ответ головами, окружили по боками церковника и подобострастно засеменили около него, оттирая и отодвигая с его пути зазевавшихся. По пути к месту казни епископ осенил знамением нескольких склонившихся перед ним жителей города и прогнал прочь одного из них, отмахнувшись от него рукой. Он сблизился с лысым и протянул ему руку. Тот поцеловал его и приблизив своё белое лицо с горящими глазами к уху епископа что-то начал говорить. Церковник слушал его минут пять, затем согласительно кивнул головой и опять перекрестил лысую склонённую перед ним голову, после этого они разошлись.
На площадь перед толпой выбежала, виляя хвостом бело-серая собака и принялась приставать ко всем мимо идущим, вертя усиленно хвостом и тыкаясь носом в ноги. Было видно, что ей любопытно отчего все эти люди здесь собрались и не найдётся ли добрый человек среди них чтобы бросить ей чего-нибудь съестного. Но добрых людей на площади не оказалось. Один из служков, тащивший корзину с опилками, споткнулся об неё, чуть не упал, поставил корзину на землю и бросил в пса горсть пыли. Собака увернулась, удивлённая ушла на дальнее расстояние и оттуда, навострив уши и принюхиваясь, стала наблюдать за людскими перемещениями.
Лысый человек с вспотевшим лбом махнул рукой и громко что-то сказал. Служки подошли к нему, он отдал последние распоряжения и подошёл к епископу, который стоял в окружение трёх человек невдалеке и листал тяжёлую толстую церковную книгу, лежащую на маленькой кафедре, установленной специально для этой книги неподалёку от толпы, мучающейся в жаре на площади. Он повернулся к лысому и слегка склонив голову начал говорить с ним. Дунул жаркий ветер, и оставленная епископом книга ожила! Ворох листов перелистался от ветра, последняя страница перевернулась нехотя и осторожно, будто бы кто-то невидимый с тайным умыслом внимательно читал её и от неуверенности, что понял смысл прочитанного, сомневался стоит ли переворачивать её.
1
Всё было готово, все необходимые люди присутствовали, вся атрибутика была установлена и обустроена, можно было начинать.
Епископ вернулся к книге, вернул на несколько страниц назад и, найдя нужное место, стал читать вслух тонким голосом медленные и странные слова. Он речитативом произносил о том, что "кто будет еретическое писание у себя держать, и волхованию его веровать, со всеми еретиками да будет проклят, и его самого и книги те на темени его надобно сжечь" и ещё о том, что за неправедные деяния "повелевает наша власть тех огнем сжечь, дом же их святым божиим церквам отдать". Публика молчаливо, с вниманием и подозрением слушала его. Наконец он оторвался от книги, с трудом закрыл её и подозвал к себе опять лысого и что-то коротко приказал ему. Лысый кивнул ему и отошёл в сторону, где стояли служки его. Сейчас же один из них рысью кинулся сквозь редкую толпу к воротам ближайшего здания и вбежал в него через приоткрывшуюся чёрную кованую дверь. Через несколько минут дверь открылась широко и через неё повели обвиняемого в ереси человека. Вели его в окружении семеро в чёрных средневековых костюмах с масками на лицах и с высокими колпаками на головах, заострённых к верху. Сам еретик был бос, не подпоясан, в тёмно-коричневом рубище, с развивающимися седыми волосами. Руки его были связаны сзади, к лодыжкам ног его были привязаны цепи с небольшими круглыми неровными гирями. Шёл он неуверенно, спотыкаясь от толчков своего мрачного окружения, с удивлением оглядываясь на расступившихся перед ним людей. Он не был готов к смерти, он не ожидал её! Взгляд его не был потухшим и смиренным, он скорее изумлялся и не верил, что это всё приготовлено для его убийства и что это произойдёт с ним.
Толпа молчала, молчал и священник, только порывы жаркого удушливого ветра обжигали красные усталые от зноя и ожидания казни лица. Вдруг завыла собака, понявшая, что будет смерть. В неё опять кинули камень, но не попали, но она отбежала ещё дальше и продолжила выть.
Процессия остановилась неподалёку от места сожжения. Чья-то тяжёлая рука опустила виновного на колени перед священником. Тот подошёл поближе и обратился к нему со следующими словами:
- Иван Константинович! Иван! Ваня, очнись! - та же тяжёлая рука принялась трясти завхоза за правое плечо.
Иван Константинович очнулся, оторвался от наваждения, поднял голову и оглянулся! Он был в родном кабинете филиала агрохолдинга, посреди знакомых и не очень, современных ему людей, без всяческих поползновений умертвить его тем или иным способом.
- Воды! - прохрипел завхоз и упал на подставленный ему стул. Рено Аркадьевич понял, что выговаривал и ругался последние минут двадцать впустую и бесцельно. Судя по настоянному аромату, постепенно наполнившем кабинет, Ивану Константиновичу сейчас жизненно важно было другое. Охранник Сергеев опустил свою длань с плеча коллеги по работе и с жалостью во взгляде переводил его с Рено Аркадьевича на Ивана Константиновича. В Михасёве проявилась известная всякому на Руси человечность и жалость к страждущим после вчерашних возлияний согражданам, и он кивнул Сергееву чтобы тот привёл Ивана Константиновича в разговороспособное состояние. Охранник тут же засуетился, подхватил крепкими руками тело завхоза и вынес можно сказать того вон из кабинета.
2
- Ну и народец! - только и нашёлся как прокомментировать ситуацию начальник комиссии и сам осушил залпом, до самого дна стакан с тёплой водой, так и не пригодившийся Треплеву. Агафья Тихоновна и Инесса Петерсеновна сидели ниже травы тише воды по разным углам помещения, не в силах выдать никакого умозаключения по произошедшему. Михасёв подошёл к окну и стал молча с тихой грустью смотреть в него.
Между тем Иван Константинович держал в руках стакан наполовину наполненный водкой и рыдал на плече у родного, оставившего его не по собственной прихоти друга и коллеги по работе, собутыльника Сергеева. Дело происходило в маленьком плохо освещённым официальном помещение охраны филиала без окон, расположенного слева при входе в административное здание. Трепетное творческое начало Ивана Константиновича наконец-то оставило его! Козлиная морда, странное, физически им ощущаемое аутодаффе доконали его и истощили неприклонный дух завхоза. И ещё Люся - родная женщина, перед которой рано или поздно придётся предстать! Состояние предвкушения длиннейшего разговора с подругой жизни истончала и так истерзанную душу.
- Ваня, давай! - ласково и нежно пришёптывал Сергеев, указывая на стакан в руке завхоза, но Ивану надо было высказаться, и он говорил! Говорил не очень связно, прыгая с темы на тему, то обнимая ничего не понимающего сторожа, то обвиняя его и всех вокруг в предательстве. Наконец замолк, принюхался к стакану, сдержал дурной желудочный позыв и опрокинул светлую прозрачную жидкость внутрь усталого организма. И замер! Сергеев, не торопясь открутил крышку с бутылки и наполнил свои полстакана. Выпил он их аккуратно, мелкими глотками, держа под стаканом ладошку чтобы ни капли не пропало. Выпил, шумно вздохнул и тоже замер около завхоза в позе ожидания.