Он сбился, испугавшись возможного гнева, однако, сидя на кровати с ногами, она молчала и лампа, освещавшая обнаженные ноги, тоже молчала, и тьма за окном, протыканная реденькими точками огней далеко и еще дальше, молчала тоже. Косо поставленное зеркало там, над небесами, отражало ее и его, две беленькие фигурки, пугливо прижатые друг к другу, но расстояние не давало рассмотреть: неразделимые, или пока так. К тому же, отражения перекрывались очерком летящих птиц. Гусю или вороне делать в ночных небесах нечего, однако, какие совы в осеннем Питере? Непонятно. Ему вообще виделось многое, и непонятное, и то, о чем и не сказать. Ну что ж, молчал, да рос, пока не вырос. Словно бы сам себя однажды обнял руками, и, огороженный, жил с тем, что знал. С годами так и не нашлось, куда это пристроить, и, раз, решительно сменялось, баш на баш, на то, что принесла она: тепло груди, дыхания, свистящий шрх капрона под платьем - на всё её, как только появилась. Прежние того не стоили, не отменяли ему этот странный выворот глаз, ну а она смогла. И оставалось лишь понять, на сколько - на год? Два?
Другой бы успокоился, но не он. О, нет. Дороговато обошлась.
И, в общем, ни малейшей определенности, ничего понятного. Сидит. А ну как уйдёт?
Ночь длилась, как чернильная река, начавшись за окном, втекала, чернила воздух, стены, пол, кровать. Злой свет белел лицом, таращился вокруг, но через пять шагов за стеклами зевал, слабел, садился отдохнуть: "Ну вас!" И ночь накапливалась за освещенным, перебирала пальцами, надавливая и тесня резиновый шар, надутый светом. Пальцы ее, извне, складывались в знаки, манили, указывали в тебя, в неё, в себя. Ночь была друг, враг - свет.
И вот тогда-то он решился и завставал,
оперевшись на стол, перенося тяжесть тела вправо, на ногу со здоровым коленом.
Он вызывал бы сюда своё, но он его сменял, поэтому звал тщетно, и оттого хотелось говорить, миря, хотя бы так наполня комнату теплом. Теплом, утиной стаей слов, чтобы от шума крыльев не стало места, а только мысль его одна кружилась, сгустясь, над ней. Однако, лишние движения сейчас могли стать большой ошибкой, сбивая ее внимание, и без того слабое. Лучше бы оказаться неживым, или говорить, как робот в жестяную воронку, действовать электрически холодно. Всегда, валясь из своих игрушечных облаков, он утыкался в плоскую серебряную брошь, где синим камнем в центре вделана она, и плоские драконы по краям, и зелень - травы и вода, и красные костры - эмалевая схема её мира: умри, - не сбить, не повернуть. Он знал, что это злое волшебство, но ключ? Где ключ, и кто заклял?
Он был бессилен перед этим кованым, холодным серебром, и оставалось только говорить.
Стеклянная лампа оплеснула комнату горячим своим молоком, в нем угловатыми морскими контейнерами вспыли страх с оржавленной неуверенностью, особенно заметные на белом, ей, а сверху них, разъезжаясь ногами, над омутами лампового света, - гляди-гляди, Иисус над водАми,
- он.
- Что из того, что не смотрит, и вообще дура, - в темном и матовом прошлом, с первой их ночи, на черной, влажной и ворсистой поверхности любви, она была вставлена выше него, а он, соответственно, ниже, и положения не изменить. Ему всегда хотелось видеть ее голые бедра. И живот ее - из всех, самый красивый.
Черная королева. Госпожа, Черная королева.
Крови надо-
- на!
Да, дура. Ну и что?
Держась, однако всё же прихрамывая, он пересек комнату к окну, и повернул ручку, приоткрывая фрамугу. Ночной воздух лезвием всунулся в треугольное отверстие, окреп. Проветривания не требовалось, а только действие: оттолкнуться, отчеркнуть бывшее от сейчас, однако, список возможного невелик.
Обнять?
Зажечь свечу?
Вино? Нет же, сказала!
По-книжному, прислониться лбом к холодному стеклу - Пошлость, бессмысленный жест, - кому ты нужен с этими своими штучками, дадада!
Будь они молоды, то, подойдя, к кровати, просто раздвинул бы ей ноги. И - и дальше. Решительность прежде их выручала, но, по тишине смотря, не сейчас.
Да, уже и хотелось иного.
Внутри свивала струи, бесшумно разгонясь от спины к груди, безразличная сила, которой, он знал, только дай. Этот пестрый змей возникал ниоткуда вдруг, как контур на негативе под серебряным ядом, только негативом был он сам. А там, как уж закрутятся цветные веревочки, блики, звездочки, блестящая чешуя, - поди, зажми его!
Нечего и пытаться.
Голова стала ясной, словно в центре ее зажглась лампочка, осветила округлые стены черепа, изнутри облупленные и убогие.
Еще можно было остановиться, как бы запустив руки глубоко в себя, перегораживая вращение вихря внутри круглых стен. Но уже и стыдно: не гордость даже, а большее его, - тьма, стоя горой до небес за плечами, ожидала, да слов теперь ждала сама вся жизнь, смолчи - зачёркнут.
- Только спокойно! - проговорилось ему в себе, как, впрочем, всегда, ежели успевало прежде того, как пружинная и витая змея внутри, прыгая из-за преграды, раз и два, и три охлестывала лицо и ледяные, оттого, ладони.
Пора! Все равно с ног до головы мокрый. И, мысленно крутанувшись на каблуке, словно ввинтив пятку в пол, он заговорил.
Говоря, он пригибался, менял позы - раздражал. Донеся мысль, собирал пальцы щепотью - ну кто же теперь так делает? И, понимал, что тонет, но все играл, играл какими-то крошечками, соломинками смысла из под ошейника никчёмных своих чувств. Ох, эта надсадная цветная свечка со сползшим вбок фитильком на гладкой, вечнопокойной коже её невнимания! Мышкины слезки, звездная пыль.
....И ясно видел погибель свою, но глаза уводил от источника её.
И знал, пощады нет, но, ртом, сам налезал на железный дрын.
И плясал петух босиком на раскаленной сковородке: пли-мут-рок. Пли-мут-рок... Как должно, как учили.
Пятнадцать лет с момента, как, подтянув живот, и сосредоточенно глядя вниз, туда, где он впервые неотвратимо входил в плоть ее, не сыскалось бы и мгновения, когда это забылось. В работе, усталый до огорчения, мог притвориться себе сам занятым, недовольным, но и тогда, отвечая или переходя к новому от сделанного, сперва мысленно отводил - откатывал на рокочущих колесиках огромную карту их близостей, и уже потом, потом шевелился. Карту, уже, видимо, большую, чем все, у бывших с ней до него, но, по нему, далеко недостаточную, с недорисованными улицами, контурными реками, башнями, островами. Города туманного, древнего, ими нехоженого. Замершие трамваи. Каир с его городом мертвых. Барселона с Гауди. Лондон с Темзой и Тауэром
- и никакой Вятки. Близость с нею казалась европейской: рассматривая себя снаружи, и изнутри, отмечал изысканность движений, регламент чувств, даже общую академичность. Оттого то, сравнивая с былыми опытами, выводил себе двойки в дневник и в четверть, но перемены исключались. Ее всё устраивало, а он понимал, что без этого ровного и огорчительно регламентного, просто один из уходящей в тьму очереди предыдущих, обладавших ею: безликий голый, с жадными руками, хаотическими движениями и равно мокрым финалом. Уж на токое точно мог быть любой другой. Мысль приводила в бешенство, и, как язык, трогая лунку от вырванного зуба, он и осторожничал, двигался в ней выверенно - академически. По её ли воле, по его, это овладело им так, что вечерами и заговаривал с нею ей тоном оттуда, из близостей. Да и почему нет: все же это было единственное, что хорошо умел, ну и - что оставалось делать. Говорить...
- В конце-концов, это частное дело... - взорвался самолюбивый фальцет внутри, - говорить или нет!
На мгновения, он даже проникся этим настроем, однако, щека, повернутая к ней, плечо, с её стороны, левое, и само сердце внизу, чуяли: зря! Зря: пропал.
Растерявшись, мигом слетев с канвы, он, конечно, признался ей в любви.
- Хорошенькое , однако, начало, для урока женщине, мой убогий. Ладно, давай, давай, поехали.
И он дал. На воздухе, на сказанное одно опершись, развесил, белое надувное пододеяльники, наволочки: "Понимать, держаться заодно, любить..." И снова, одно за одним, всё в том же порядке.
Бессильный остановиться, не обращая внимания на красные светофоры в мозгу, летел, переводя себя на ее язык. Будто грузовиком раскатывал банки помидор, блестели стекла, плоско разбрызганная помидорная кровь.
...Боль от окриков, опустошение ссор
- да разве можно такое женщине вслух?
И что взрослые не обижают друзей, а берегут
- ха, словно сама не знает!
И лучше любовью заняться, чем... да хоть бы чем,
- посмотри на себя, клоун, какая тебе любовь, коверный клоун! Увлекшись, он даже начал, вроде: "найдется ли еще, кто будет тебя так, как я...", и осекся - шест гордости, давно и собственноручно сломанный и проглоченный, на этом месте ожил, вылез вверх, культею подпереть кадык.
Лампа все так же ровно лежала на синем платье, оголенных полных ногах и оттого свет ее вовсе не угрожал, а даже напротив. И чайник, давно включенный, не булькал, а потихоньку шипел, словно крася тёплой охрой.
Опустив голову, она продолжала глядеть в телефон, изредка его листая. Молчала.
Если бы у них был ребенок!
Но нет же, нет, от этого, порой, хотелось о свою голову вскрыть ту консервную банку, куда ее запечатали. Демоны, некому больше.
Бесшумно, без малого даже звука, мир для него покосился, съезжая наискосок, как масло по сковородке. Молчание, по которому скатывались горячечные слова, имело небольшой наклон к центру и там уже колыхалась черная кровь слов. Слитная, густая.
Скользя по ней, оттого так же бесшумно, он шире распахнул окно в ночь. Он не влетел, и не вошел в неё, а, плоский от усталости сам, только глядел в черноту. Милосердная, та прогнулась, вдавилась в комнату, прохлада провела по коже пальцами.
- Почему глаза не мерзнут?
Нет, правда, должны мерзнуть, нету там ни крупных сосудов, ни... Спросить бы.
Дурацкие мысли невовремя, дурацкие мысли, невовремя! Но отказаться от них, остановиться, обозначало вернуться в комнату, в готовое уже поражение, нет, только не это!
Следуя ночи, он перегнулся через подоконник. Земля едва угадывалась внизу. Если выпрыгнуть, пожалуй, хватит. Выбирать не приходится. Опершись о подоконник, он стоял неподвижно у черной пропасти, понимая глупость своей мысли, от стыда отказываясь считать ее своей.
Может быть в воздухе плавает красный растворенный сатана? Подсказывает.
Смешно.
Склонился в черное вперед, ни капли не уверенный, что делает это по своей воле. Пытаясь определить степень участия, продолжил медленно перегибаться, недоумевая, где остановится, не зная, откуда ждать сигнал. Ещё. Уже под сорок пять висел на воздухе, а ясности приходило, только убывала опора на ноги, перенесённая на живот.
Низкий подоконник, широкое полотно окна, конечно, красиво, но опираться больно, а дальше и того больней. Однако, картина менялась, в тьме, прежде непроглядной, земля внизу стала отчетливее, дальние огоньки тоже прорезались ярче, замигали, задвигались, тьма оживала, живая же распадалась на значимые единицы, они разговаривали, интересовались им, звали внимательнее рассмотреть. Однажды его кошь, Марфа, упала с четвертого этажа, она неоднократно это проделывала, так что если сложить, те же двенадцать. И ничего, осталась жива. Не так уж и высоко, согласись.
Он улыбнулся. Может быть полечу? Восторг обозначил свои ростки: здесь, здесь и здесь. Отсюда начнется, как только ... Но не сказал "прыгну", точнее же слово "выпаду". И - боялся.
Прохлада охватывала голову, однако, не так, как нужно, не до безумия, и он все чувствовал: боль придавленного живота, легкость пустых рук, и, как ступни, затиснутые в тапочки, потихоньку скользя, вылезают. Кошкой, мокрой кошкой.
"Пошли, пошли пацаны!" - подумалось в нем, но чуточку раньше, чем движение стало безвозвратным. Фраза вдруг задела какую-то живую струну, от шеи вниз, наискосок, о которой он никогда не знал, не думал даже. А тут взяла, да тенькнула.
Словно бы невидимый ток прошел по груди, и, немало удивясь, и очень сильно напрягшись, он остановился, повисел, почему-то отчетливо ощущая свое лицо, и начал медленно распрямляться. Конечно, с натугой.
Когда, наконец, тело уравновеслось, то мир, только что брошенный, властно вошел, заполнив пустые комнаты, а с ним и стыд, и нужда объяснения.
Однажды, взрослый, он всё же проговорил матери подуманное в шестнадцать: "Тебе было бы по душе, приходить на мою могилу. Оплакивать легче, чем живого любить." . Мать огорчилась, он обозлился: фраза, сказавшись, как будто вырвала рот, ее же следовало произнести сразу, как родилась. Мысль - это звон действия, ударившегося об мир и отскочившего, а опоздал, то глухо, и как понять, что прав?
Отсюда, еще не выпрямившись до конца, он посмотрел на неё извне, снаружи окна. Там, так же, сидит, читает. Всегда знал, что она похожа на мать, но вот насколько?
Взгляд отследил любимое лицо: прямой короткий нос, и без того большие глаза, преувеличены и оттенены ресницами, густые темные и крепкие волосы, забранные в канадскую косу, завершали облик богини греков, или амзонки. Непреклонно твердый очерк подбородка и губ: ничто не двигалось в этом изваянии, лишь взгляд в экран один был жив.
Он подождал, всегда следовало тпк сделать, пока внутри, позади сердца нагревалась любовь. Когда она обратилась в аленький цветочек, появились слова:
- Что видишь там ты, моя радость, внутри каких миров?
Вслух ли сказал, подумал ли, но выпрямляясь до конца, более не отводил от неё взгляд, даже минуя рамы, смотрел, смотрел в неё.
Тишина.
Выпрямился - губы ее шевелились, и отзвук сказанного промелькнул, как мокрая кошка мимо рук, оставивши на пальцах шерсть.