Где-то между Махтирией и Карадоном.

Наемник двигался вперед по той самой тропе, на которую ступил у опушки. Во всяком случае, он старался двигаться по ней.

Но чаща и не думала заканчиваться. Она не просто не кончалась она словно сгущалась, становилась плотнее, древнее и равнодушнее. Буреломы, которые вначале были редкими препятствиями, теперь возникали все чаще, заставляя его обходить их, тратя силы и сворачивая с пути. Сама тропа, прежде хоть и узкая, но четкая, теперь то и дело терялась под слоем хвои и папоротников, и ему приходилось тратить драгоценные минуты, чтобы найти ее вновь, ориентируясь на едва заметные протоптанные участки или сломанные живностью ветки.

Спустя какое-то время он нашел ручей с чистой водой, броском ножа задел рябчика, которого разделал на скорую руку, подкоптил на быстром маленьком костерке и проглотил, почти не жуя. Позже ему попался куст со знакомыми съедобными ягодами. В общем, физически он был в порядке. Голод не мучил, жажду он утолял.

Темнело. Ночевать в одиночку здесь было безумием, но выбора не оставалось. Он прислонился спиной к шершавому стволу чахлой ели, положив меч на колени. 

Чуткость сна наемника могла гарантировать мгновенное пробуждение при приближении опасности. Ухали совы, где-то совсем вдалеке выла на луну волчья стая. Звуки обычного, живого леса. 

Ночь прошла на удивление спокойно. Слишком спокойно.

Но грызло другое.Беспокойство.Холодная, рациональная часть сознания, та самая, что вела наемника через десятки сражений и засад, начала подавать тихие, но настойчивые сигналы. Что-то было не так.

Сутки быстрого хода, твердил он себе, с рассветом поднимаясь и жертвуя завтраком, мысленно прикидывая карту. Даже с учетом препятствий я должен был уже выйти отсюда. Должны были появиться признаки другой склон, другие деревья, каменистая почва.

Но вокруг было одно и то же. Бесконечное море одинаковых стволов, одни и те же замшелые валуны, тот же самый влажный, гнилостный воздух. Солнце едва пробивалось сквозь купол крон, лишая его возможности нормально сориентироваться по светилу. Он двигался будто по гигантской, однообразной ленте, которая замыкалась сама на себе.

Его знаменитая самоуверенность, та самая, что заставила его презреть советы деревенских, впервые дала серьезную трещину. Внутри зародилось неприятное, холодное подозрение, от которого кровь стыла в жилах вернее, чем от ночного холода.

Он остановился, вглядываясь в зеленоватый полумрак впереди. Тропа перед ним снова терялась в зарослях папоротника и других неизвестных растений, кое-где доставаших ему до груди. Зародыш животного страха, холодный и липкий, на мгновение сжал горло, но Гатари лишь резко выдохнул, подавив эту слабость волной самобичевания. Идиот, беззвучно прошипел он сам себе, с ненавистью окидывая взглядом бесконечную чащу. Дорожка, на которую он так уповал, окончательно исчезла, поглощенная буреломом и зарослями папоротника, а солнце, судя по свету, пробивающемуся сквозь плотный полог крон и плотные облака, стояло в зените уже второй раз с начала его пути. Значит, прошли как минимум сутки.

Он бросил на землю сломанную ветку, воткнутую у этого самого места несколько часов назад. Круг. Или он сам шел по кругу или лес водил его за нос, не желая отпускать. Плюнув в подстилку из перегнивших листьев и хвои, наемник с отвращением осознал простую арифметику: четыре дня гарантированного, хоть и скучного объезда он променял на этот зеленый ад, из которого, возможно, не будет выхода.

Плечо, куда пришелся удар копыта, поднывало при каждом движении, в пустом желудке неприятно сосало, а бурдюк после последнего ручья почти опустел. Проведя ладонью по рукояти ножа и поправив меч за спиной, он на секунду задумался, бесстрастно оценивая варианты, которых, по сути, не оставалось. Затем, сдвинув плечом цепкую колючую ветку и разорвав преградившую путь липкую паутину, шагнул вперед, вглубь чащи, туда, где по всем его, оказавшимся никуда не годными, расчетам должна была быть Махтирия. Ноги глубоко увязали в хлюпающей гнили, а воздух густо пах влажной землей, разложением и чем-то еще, терпким и незнакомым.

Медленно, но неотвратимо, Гатари осознал: что-то изменилось. Лес, в который он вошел у деревни, был хоть и диким, но... обычным. Сосны и ели пропускали достаточно света, воздух пах хвоей и смолой, земля была утоптана звериными тропами. Да, с продвижением вглубь он зарастал, становился непролазным, но это была естественная дикость.

Теперь же всё было иным. Будто он незаметно для себя переступил какую-то невидимую черту. Свет, и без того скудный, стал совсем призрачным, приобретя странный зеленовато-бурый оттенок, будто фильтровался сквозь толщу стоячей воды. Воздух потерял свежесть, став тяжелым и спертым, с удушающими нотами разложения и сладковатой, тошнотворной плесени. Деревья, которые он видел еще вчера, сменились на древние, искривленные исполины, кора которых была покрыта столь густым мхом, что казалось, он вот-вот зашевелится. Давление в ушах, которое хотелось списать на усталость, не проходило, а лишь нарастало, словно он спускался на большую глубину.

Что за черт?  мелькнула у него мысль с ноткой паники.  Будто в воду нырнул...

Фантазии о границах миров были отвергнуты это был бред, который его мозг услужливо подкинул ему сейчас, выудив из памяти очередные крики еретиков на площади в столице. Но отрицать очевидное он не мог: лес здесь был другим. Не просто более старым или более диким. Он был... испорченным. Больным. Проклятым. И тропа, на которую он так уповал, вела явно не в Махтирию.

Гатари продирался сквозь стену колючего ежевичника, крючья которого цеплялись за плащ и кожу, оставляя тонкие красные полосы. Он уже не пытался идти тихо только бы пройти, продавить эту глухомань телом.

И вдруг чаща закончилась.

Он очутился на небольшой, неестественно круглой поляне. Воздух здесь был неподвижным и густым, как желе. В центре стоял дуб, не живой черный, обугленный, будто в него когда-то ударила молния. И на его мертвых, скрюченных ветвях висели тряпичные куклы.

Их было десятки. Грубо сшитые из почерневшей от времени ткани, набитые соломой и мхом. У некоторых вместо глаз пришитые сухие ягоды, у других угольки. Они медленно раскачивались в полной тишине, хотя ветра не было.

Гатари замер, почувствовав на себе десятки пустых взглядов. Рука сама потянулась к рукояти меча. Внезапно одна из кукол, висевшая ниже других, резко повернула к нему голову с сухим шелестом набивки.

Из ее рта, прорезанного грубым стежком, посыпалась труха и выпал маленький, высохший трупик мыши, обмотанный нитками.

Гатари не шелохнулся, лишь сузил глаза. Это было настолько нелепо и жутко, что даже не пугало, а скорее вызывало омерзение.

Тогда заскрипели ветви. Все куклы разом повернули головы в его сторону. Их ягодные и угольные глаза уставились на него. Тишину разорвал тонкий, визгливый шепот, исходящий не из одного, а из всех тряпичных ртов сразу:

Уходи...

Гатари медленно, не спуская с них глаз, сделал шаг назад, за пределы поляны. Шепот смолк. Куклы замерли, снова безучастно раскачиваясь на ветвях.

Он развернулся и пошел в обход, стараясь не смотреть на поляну. Спину ему сверлили десятки невидящих глаз. Он не знал, что это было ловушка, предупреждение или просто бред проклятого места. И не хотел узнавать.

Гатари отошел от поляны с куклами достаточно далеко, чтобы они скрылись из виду, и остановился, прислонившись лбом к прохладному, влажному стволу старой березы. Он дышал ровно, выравнивая пульс, но внутри всё клокотало.

Не страх. Отвращение. Глубокое, физическое отвращение, скрутившее желудок в тугой узел. Он многое видел. Деревни, где шаманы вешали на деревья высушенные кишки своих же селян для урожая. Сумасшедших кукольщиков в трущобах больших городов, торгующих порчей и приворотами. Это всегда было жалко, грязно и оттого не страшно.

Но то, что было тут Это было иное, странное. Махтирийские богохульники, культисты, стекающиеся сюда со всего света... Очевидно, это их рук дело, сомнений не было, здесь замешана магия, возможно это место не такое глухое, как кажется на первый взгляд. В лесах его родины, куклы просто сгнили бы от сырости за сезон. Здесь же они висели на мертвом дереве, будто законсервированные во времени, и что-то ещё и говорили путникам. Шепот был тихим, но в нем не было ни безумия, ни театральности. Была лишь плоская, безжизненная угроза, как скрип двери в пустом доме. Чертовы богохульники...

Гатари выпрямился, с силой потер лицо ладонью, словно стирая с него остатки того липкого воздуха. Нет, его выход на ту поляну не был случайностью. Лес, словно насмехаясь, вытолкнул его прямиком туда, показав, что его ждет. Не прямая угроза мечу не во что было вонзить сталь, а нечто более изощренное. Намеренное издевательство. Он был не просто заблудившимся. Он был гостем, незваным и, судя по всему, нежеланным. И хозяин, кто бы это ни был, видимо, уже начал свои игры. Наемник двинулся дальше, но уже не ориентируясь на северо-восток, а туда, где чаща казалась чуть менее густой, уводя его в сторону от того места. Выйти уже хоть куда-нибудь отсюда. Лес молчал, но теперь это молчание было зловещим. Оно было молчанием хищника, притаившегося в засаде.

Голод из назойливого фона превратился в постоянную, гнетущую реальность. Пустота в желудке сводила спазмами, а в голове тупели все мысли, кроме одной: еда. 

Лес, казалось, вымер. Ни зверя, ни птицы. Только тишина, давящая, как саван.

Гатари с силой раздвигал перед собой колючие ветки, его движения стали резкими, раздраженными. Эти бесплодные заросли вызывали у него глухую, бессильную злость. Он уже почти не смотрел по сторонам, уткнувшись взглядом в землю в тщетной надежде найти хоть гриб, хоть корень.

И тогда ветер донес слабый, но отчетливый запах.
Крови. Свежей крови и теплого мяса. Ноздри расширились, ловя знакомый, манящий дух. Инстинкт, древний и первобытный, на миг затмил всё. Еда.

  Черт возьми, наконец-то, хрипло выдохнул он про себя, и его рука сама потянулась к тяжелому охотничьему ножу за поясом.

Наемник пригнулся, его усталость мгновенно испарилась, сменившись концентрацией охотника. Впереди, в густом переплетении бурелома и колючего кустарника, копошилась крупная темная масса. Кто-то большой, копающийся в чем-то таком же большом. Он не разглядывал ее он видел лишь добычу. Возможность заткнуть эту чертову пустоту внутри.

Бежать,  шевельнулось где-то на задворках сознания. Нужно бежать. Неизвестный зверь, неизвестно кого поедает. Но голод и злость были сильнее. Мысль о том, чтобы отнять мясо, показалась не рискованной, а единственно верной.

Он начал бесшумно подкрадываться, выбирая позицию для удара. Его план был прост и жесток: подобраться и перерезать глотку, пока тварь занята едой. Или войти в прямое противостояние. В ушах стучала кровь, заглушая тихий, влажный хруст, доносившийся из чащи. Он сделал еще шаг, и в этот миг темная фигура замерла.

Резко, неестественно быстро, обернулась.

Тварь, похожая на медведя, почти черная, с куцей шерстью, будто из нее выдрали куски меха, обнажающая угольно-черную, покрытую шрамами кожу, повернула к нему морду. Ее пасть была залита бордовой кровью, в которой торчали обломки ребер. В когтистых лапах она сжимала то, что осталось от оленя окровавленную массу меха и мяса.

Но самыми ужасными были глаза. Не звериные. Человеческие. Полные нездешнего, холодного разума и древнего, беспощадного голода, в тысячу раз сильнее, чем у самого наемника. Они уставились на неудавшегося охотника не со злобой, а с... интересом. Словно он был следующим блюдом, которое само пришло на зов.

Гатари застыл, сжимая нож за поясом. Голод мгновенно испарился, сменясь ледяной волной чистого, животного ужаса. Это была не дичь, и не просто какой-то хищник. Это был хозяин. И он обедал.

Они замерли в немой сцене, длящейся вечность. Тварь не рычала. Она просто смотрела на него своими бездонными, разумными глазами, в которых плескалась вся первобытная ярость этого леса. Ее окровавленная морда была неподвижна. Из пасти на истерзанную тушу оленя медленно капала густая кровь.

Наемник не шевелился, понимая, что любое движение вздох, дрожь в руке может стать спусковым крючком. Он видел не зверя, а силу. Древнюю, испорченную, нечеловеческую. Его охотничий нож, с которым он собирался напасть ранее, показался смехотворно маленьким и хрупким.

Медведь, или то, что отдаленно напоминало его, медленно, с невероятной для своих размеров грацией, поднялся на задние лапы. Он был огромен. Его тень накрыла незваного гостя, затмив и без того скудный свет. Он не нападал. Он демонстрировал мощь, показывал разницу в их положении. Он был полноправным хозяином, а человек назойливой мухой, вторгшейся в его трапезу.

Затем его взгляд скользнул с Гатари на тушу оленя и обратно. В этом взгляде не было угрозы. Было предложение. Уходи. Или станешь следующим.

Но Гатари был слишком голоден. И слишком зол. Страх отступил, уступив место отчаянной, слепой ярости. Он не видел демона. Он видел тварь, которая отнимает у него последний шанс на выживание и на возможность выбраться из этого проклятого места. 

С рыком, больше похожим на хрип отчаяния, он не бросился вперед. Он резко, почти инстинктивно, метнул этот самый охотничий нож не в медведя, а в тушу оленя, впиваясь лезвием в окровавленное мясо. 

Да, я готов сражаться за еду. Я не боюсь тебя и не уйду отсюда.

Мгновение тишины. И затем лес взорвался.

Тихий рык демонического отродья прорвался сквозь чащу, не громкий, но от него содрогнулись листья на деревьях. Он не бросился, он метнулся  не как зверь, а как стихия, темная и неумолимая лавина из плоти, когтей и ярости.

Ну что ж, я предлагал поделиться. На нет и суда нет,  промелькнуло в голове у Гатари с кривой, почти истеричной усмешкой. И не таких укладывали.

Он успел выхватить меч, но первый удар огромной лапы, обрушившийся на клинок, едва не вырвал оружие из рук. Откатившись в сторону, почувствовал, как адская сила от удара отдается огненной болью во всем теле.

Через несколько обменов ударами он уже не пытался контратаковать только уворачивался. Потому что атаковать было невозможно. Его клинок скользил по шкуре, оставляя лишь тонкие полосы на угольной коже. Лапы демона, каждая размером с его голову, крушили все вокруг, вырывая с корнем молодые деревца, разбрасывая камни.

Гатари метался в клубке пыли, хвои и летящей слюны, парируя удары, на которые у обычного зверя не хватило бы ни сил, ни скорости. Он дышал хрипло, во рту стоял вкус крови то ли от перенапряжения, то ли от сотрясения.

Первый же удар косматой лапы, который наемник пропустил, обрушился на нагрудник и прошел слегка по касательной. Он не просто отбросил Гатари стальная пластина согнулась пополам с душераздирающим скрежетом и отлетела в кусты, будто это была жесть. Следующий взмах и наплечник сорвало с ремней, отшвырнув в сторону. Наручи продержались на секунду дольше, прежде чем и они слетели, искалеченные.

Вскоре от доспехов не осталось и следа. Рубаха на наемнике висела клочьями, обнажая тело, исчерченное десятками тонких, кровоточащих полос от когтей. Демон не пытался нанести смертельный удар он методично, с холодной жестокостью, раздирал его, сносил с ног, бил о землю и деревья, словно развлекаясь, снося всю ту хлипкую защиту, за которую цеплялся человек.

Наемник осознавал, что проигрывает. Что это не бой, а отсрочка приговора. В крови, в пыли, облепленный проклятой почвой этого места, он уже почти не чувствовал ударов, двигаясь на чистом адреналине и ярости. И понимал, что следующая атака твари, скорее всего, будет последней.

Именно тогда он увидел свой шанс. Демон, поднявшись на задние лапы для очередного сокрушительного удара, на мгновение открыл незащищенную грудь и там, среди спутанной шерсти и шрамов, тускло мерцал вросший в плоть осколок черного, обсидианового камня. Бить нужно именно туда. Но меча не было клинок выбило из рук в первые минуты схватки, который из-за удара отлетел куда-то в кусты и, вероятно, припорошился землей. Но остался нож. Тот самый, что сейчас ждал в туше оленя.

Собрав последние силы, Гатари рванулся не от атаки, а навстречу ей. Проскочил под занесенной лапой, ощутив, как когти рассекают ему спину, выхватил нож из туши и в мгновение развернулся на уже несущегося на него зверя. Используя все оставшиеся силы, он вонзил клинок прямо в мерцающий осколок, и потащил его вверх, распарывая медведя от груди до пасти.

Раздался оглушительный рев такой силы, что наемника чуть не повалило с ног звуковой волной. Демон замер, из его груди хлынула не кровь, а поток черной, вязкой жижи. 

Камень распался на мириады пылевых частиц.

Выждав пару минут, Гатари поспешил найти меч, а затем целый час сидел, не двигаясь, прислонившись спиной к туше медведя, бросая в сторону морды настороженные взгляды. Каждый вдох давался с хрипом и болью. Руки тряслись. По его изодранной спине и груди струйками стекала кровь, но раны, на удивление, действительно были неглубокими словно демон лишь играл с ним, не желая убивать сразу.

Вкуса победы не чувствовалось. Лишь пустота и всепоглощающая, звериная усталость. Но голод, преданный товарищ, уже снова начинал скрести когтями изнутри.

Собрав волю в кулак, он подошел к разодранному оленю, которого не так давно обгладывал убитый монстр. Не долго думая, отрезал кусок холодного мяса, стараясь выбирать нетронутые медведем места. Разводить огонь не стал не было сил, да и дым мог привлечь кого-то еще.

Сырое мясо не лучшее пропитание, но его хватило, чтобы заглушить самый острый голод, не более того. Пустота в желудке сменилась тяжестью, однако сил от этого не прибавилось. Гатари, превозмогая боль в каждой мышце, вновь вернулся к тому, что осталось от медведя.

При повторном рассмотрении, на сытый желудок, зверь казался... обычным. Очень большим, очень черным, с неестественно длинными когтями, но плотью и костями, правда с клочками выдранной шерсти. Ничего мистического, кроме того самого рассыпавшегося в пыль камня. Лесная нечисть, не более. Мысль о том, что он чуть не погиб из-за какого-то зверя, вызывала лишь горькую усмешку.

Взгляд упал на мощную лопатку твари. Практичность, взрощенная годами выживания в разнообразных условиях, взяла верх над брезгливостью и суеверием.
Что мертво, умереть не сможет, хрипло пробормотал он, доставая нож.

Снятие шкуры отняло последние силы. 

Резать толстый, пропитанный кровью слой плоти с мехом было той еще пыткой. Он решил снять ее частично, чтобы тащить было легче: часть со спины и плечей срезал вместе с когтями страшных передних лап и, скрипя зубами от отвращения, содрал с морды, оставив только пустую маску из кожи и меха. В будущем, если он покинет это место, до того как шкура стухнет, можно будет заняться мездрой выскоблить остатки жира и мяса, вытянуть и выделать. Получится мрачный, но впечатляющий трофей.

Мясо твари оказалось темно-красным, плотным, без признаков гнили или червей. Пахло просто мясом. Никаких магических вспышек, никаких проклятий. Просто плоть. Он срезал парочку полосок мяса с мышц, пожевал их, проглотил. Ну, оленина на вкус конечно была лучше. Закралась мысль а действительно ли это хорошая идея, есть плоть нечисти? Но Гатари отмахнулся от нее в Карадоне, да и вообще повесеместно ловили всяких горгулий, гарпий, вурдалаков и прочую нечисть, стращающую народ, разделывали, высушивали, да и мало ли что еще, затем пускали на алхимические ингридиенты, из которых потом алхимики варили зелья, в том числе лекарственные, которые пили все от мала до велика. А еще из некоторых монстров собирали похожие включения как этот обсидиановый камень (что это было? Сердце?), перемалывали и использовали как отборную дурь. 

Свежевать тушу полностью не было ни возможности, ни смысла нести десятки килограммов мяса было не в чем. Он отрезал один, небольшой и чистый кусок, завернул его в наименее окровавленный лоскут от своей рубахи и сунул за пояс.

Потом накинул на себя тяжелую, сырую шкуру. Нести в руках ее было неудобно. Она неприятно липла к его израненной спине, но хоть как-то защищала от начинающегося ночного холода. Запах крови и зверя был острейшим, но сейчас это был запах еще одного дня жизни. 

Наемник бросил последний взгляд на место бойни, подобрал меч и нож и, ковыляя, потащился прочь, вглубь чащи, подальше от этого места. Каждый шаг отдавался болью, но он шел. Он был жив. Он был сыт. И у него была еда на завтра. В этом проклятом лесу это было большее, на что он мог надеяться. Да, запах крови и мяса мог привлечь еще подобных монстров. Но человек так и так пах кровью, раны на теле были. Наличие еще одного куска мяса дело сильно не меняло. 

Гатари провел беспокойную ночь, ворочаясь на сырой земле под тяжелой, липкой шкурой. Она грела, но грела слишком навязчиво, словно обволакивая его горячим, живым одеялом. Ему снились кошмары, в которых земля шевелилась под ним, а деревья с куклами склонялись ниже, чтобы дотронуться до него.

Утром он с трудом вылез из своего кровавого кокона, чувствуя, как шкура с неприятным, отрывающимся звуком отделяется от засохшей крови на его спине. Из-за влажности он с трудом развел огонь, наспех прожарил и доел медвежье мясо жесткое, волокнистое, с непривычным железным привкусом, но все еще просто мясо.

День выдался душным и жарким. Влажность леса превратилась в парную баню. Пот заливал раны, вызывая жгучую боль. Шкура на плечах стала невыносимой тяжестью, натирая и не давая коже дышать.

Все, хватит, проворчал он, с раздражением пытаясь наклониться так, чтобы она спала с плечей самостоятельно.

Но шкура не поддавалась. Она будто прилипла. Гатари нахмурился, ухватился за край обеими руками и дернул сильнее.

Острая, жгучая боль, как от сдираемой кожи, пронзила его плечи и спину. Он ахнул, отпустил шкуру и обернулся, пытаясь увидеть, что там.

Ничего. Кожа на спине была красной, воспаленной, но целой. Шкура лежала на своем месте.

Сжав зубы, он снова потянул за нее. На этот раз боль была еще сильнее, поистине невыносимой. Он почувствовал, как что-то словно тысячи мельчайших, невидимых щупалец впивается в его плоть изнутри шкуры, прирастая к нему, срастаясь с мышечной тканью. Чем больше прикладывалось усилий, тем глубже впивались эти невидимые иглы, тем неразрывнее становилась связь.

С отвратительным, влажным звуком шкура, которую он уже приподнял, снова легла на его спину, будто ее втянула обратно какая-то своя воля.

Гатари замер, дыхание перехватило. Холодный ужас, куда более пронзительный, чем в схватке с демоном, или даже вообще, за всю его жизнь, сковал его.

Он провел ладонью по внутренней стороне медвежьей шкуры. Она была теплой. И пульсирующей. Словно живой. Этого не было вчера!

Его захлестнула паника, холодная и слепая. Он дернул третий раз, теперь уже за край у шеи, пытаясь сорвать ее, но толстая шкура будто ожила, поползла вверх, обвивая его горло грубым, душащим воротником.Темный мех заскользил по его рукам, покрывая кожу, впиваясь в нее, сливаясь с ней. Пальцы укоротились, стали толще, а ногти потемнели и изогнулись, превращаясь в мощные когти. Он пытался стряхнуть их, но это были его руки.

И сквозь нарастающую боль и ужас в его сознание вползли голоса. Они звучали не снаружи, а изнутри, будто шепот самого леса, просочившийся в его разум.

...святотатство...  прошелестело у него в ушах, словно листва над головой. Голоса вторили это слово наперебой, не умолкая ни на секунду.

И тут он увидел не глазами, а внутренним взором. Быстро мелькнувшие картины: искривленные дубы, видевшие рождение империй; ручьи, бегущие по одним и тем же руслам тысячу лет; тени, которые не боялись, а уважали. И тут же вспышка боли, удар ножом, и все эти древние, неторопливые образы затопила одна-единственная, чужая эмоция. Не ненависть. Глубочайшее, вселенское оскорбление. Ощущение какого-то глубинного предательства, настолько чудовищного, что его не могло уложить в голове даже существо вроде демона.

Нет! его крик превратился в хриплый, звериный звук.

На мгновение шепот смолк, оставив лишь ужасающую тишину, нарушаемую только его собственным тяжелым дыханием и противным, влажным шорохом прирастающей плоти.

Хуже всего было голове. Капюшон шкуры, та самая медвежья пасть, съехала ему на лицо, закрыв обзор. Кожа под ней загорелась адским огнем. Кости черепа с хрустом начали менять форму, вытягиваясь вперед. Зубы заныли, став длиннее и острее. Его собственный вопль исказился, превратившись в низкий, яростный рев. В темноте вспыхнул последний, самый яркий образ: Он сам. Но не он. Огромная, черная тень на фоне изумрудного леса. И чувство не власти, а ответственности. Тишина вокруг не из страха, а из уважения. И... бесконечная, цикличная, медленная жизнь этого места, частью которой он был.

И тут этот образ схлопнулся, разорвался, превратился в пепел от одного укола стали и жадности.

Он рухнул на колени, пытаясь вырвать из себя чуждую плоть. Шепот на мгновение стих, сменившись оглушительным звоном в ушах. В его разуме не прозвучало слов. Прогремело молчаливое обвинение, сотканное из боли твари, ярости за нарушенный покой и омерзения от того, что ее плоть стали использовать как тряпку. Его руки, уже почти полностью медвежьи, лишь бессильно царапали землю. Зрение помутилось, наполняясь звериной яростью и древней, всепоглощающей болью.

Последней мыслью, прошившей его уже утекающее сознание, была не угроза, а приговор-откровение, понятный без слов:
Ты хотел силу? Ты жаждал выжить любой ценой? Ты примерил чужую суть, как плащ?
Носи ее. Навсегда. Стань тем, что уничтожил. И помни вкус своего преступления каждый раз, когда твоя пасть сомкнется на чьей-либо плоти.

Последнее, что он запомнил перед тем, как сознание поглотила тьма, это свои когтистые лапы на земле вместо рук.

По лесу носилось не существо, а вихрь ярости и боли. Сгорбленная, покрытая грубой шерстью огромная тварь металась между деревьями, снося молодые побеги и рыча так, что с ветвей осыпалась листва. Внутри этого клубка звериной плоти бушевало смятение, не утихающее ни на секунду.

Гул в голове не стихал, но теперь он обрел структуру, сфокусировался в один низкий, безразличный и древний голос, звучавший не в ушах, а в самой глубине того, что раньше было его разумом. Среди тысяч голосов, все еще выносящих приговор, в бушующем хаосе, обрывки человеческих мыслей  "Как?.. Почему?.."  тонули в мгновенных, слепых вспышках звериной ярости. Память о собственном теле, о руках, о мече на миг прорезала сознание, но тут же утонула под чужими, мощными инстинктами, инстинктами угрозы и опасности - которые зверь ощущал от самого же себя.

Он с ревом бросился на торчащий сук ближайшего поваленного дерева, пытаясь зацепиться спиной, вцепляясь когтями в кору, чтобы сорвать с себя шкуру, которая больше не была шкурой. Она была его кожей, его мышцами, его костями. Когти оставляли глубокие борозды на дереве и на его собственных плечах, но боль лишь подстегивала ярость, замыкая порочный круг.

Зверь бился о камни, катался по земле, вырывая клочья шерсти и плоти, но раны затягивались с пугающей скоростью, оставляя лишь новые шрамы на его новом теле. Его рык становился все отчаяннее, все безумнее. Он был в ловушке. В ловушке собственного естества, в ловушке проклятия, в ловушке вечности, которая только началась.