Где-то в Махтирии.

Яшка пнул лежащее на полу тело сапогом. Оно болезненно вздохнуло, но не пришло в сознание.

Живучий гад, проворчал он, плюнув рядом. Добить, что ли? А то неровен час, очухается, еще пакости начнет устраивать. Мстить за свою шкуру.

Грим, сидевший на краю стола и доедавший кусок сыра, мрачно хмыкнул.
  Не хочется мне его просто так резать. Не по-свойски это как-то, да и растрата такая. И вообще... он понизил голос, суеверно оглядываясь, вдруг его призрак потом привяжется. Будет в кошмарах являться, скрипеть по ночам. Оно нам надо?

Призрак?! Яшка фыркнул, но в его глазах мелькнула та же животная, иррациональная боязнь. Так-то да Он и живой-то был поганью, а уж мертвый и представить страшно.

Третий разбойник, тощий и юркий, по прозвищу Шнырь, оживился.
  А давайте на невольничий рынок сдадим его! он загоготал, предвкушая выгоду. Как раз в таком состоянии он от нас никуда не денется. Малик в порту за любого отброса даст пару серебряников, а уж за такого, с именем, и того больше!

Яшка скептически посмотрел на истекающее кровью тело.
  Да мы его не довезем даже. Он полутруп. Помирать начнет по дороге, только зря возиться.

Да брось! Шнырь махнул рукой. Недалеко везти-то. До ближайшего порта, где Малик, тот самый который Лучезарный, свой загон держит, два дня пути через лес. Щас повозку стырим, набросаем сена. А ему... он хищно ухмыльнулся, мака подмешаем. Боли чувствовать не будет, спать захочет. Небось, доедет. А там пусть сам Малик с ним вошкается, выхаживает или на алхимию пускает. Наша совесть чиста, мы не убийцы. Мы бизнесмены.

Идея понравилась всем. Она сочетала в себе и практическую выгоду, и снятие с себя непосредственной моральной ответственности за смерть, если конечно таковая могла быть у бандитов в принципе.

Ладно, согласился Яшка. Тащите его в сарай, пока никто не видит. Бовик, он обратился к четвертому молчаливому бродяге, прибившемуся к ним в погоне за Хатри, беги, ищи повозку да охапку сена. И найди старую Байлинию, пусть накапает своего зелья от боли. Скажи, для больного зуба.

Байлинию?..

Хозяйку трактира, дурень! Яшка закатил глаза.

Они подхватили тело за руки и ноги и потащили прочь из трактира, к сараю, оставляя на грязном полу лишь след из просочившихся капель крови.

Сознание Несс возвращалось обрывками. Она слышала обрывки фраз: ...мака..., ...Малик..., ...алхимия.... Сквозь пелену боли и слабости в ее разум пробился леденящий, животный ужас. Хуже смерти оказалось то, что они для нее придумали. Почему я здесь? Где тетка Марта? Почему все так пахнет кровью и так больно? Это были вопросы, на которые не было ответов. 

Последней каплей стало ощущение, как ее бросают на груду колючего, пахнущего пылью сена в темноте сарая. Дверь с грохотом закрылась, щелкнул замок. Она была не просто ранена, точнее это тело было не просто ранено. Из него хотели сделать товар и продать как раба человеку по имени Малик. Все происходящее слилось в какую-то нереальную какофонию дурного сна.

С трудом перекатившись на здоровый бок, она начала шарить руками по грубой древесине пола, ища хоть что-то. Гвоздь. Осколок. Любую мало-мальски острую вещь. Пальцы наткнулись на что-то холодное и металлическое в щели между досками. Старый, ржавый гвоздь. Он казался ничтожным оружием против мира, но сейчас был единственным, что у нее было противопоставить своим обидчикам. Несс поднялась, шатаясь. 

Чуть погодя, когда дверь сарая скрипнула и внутрь шагнули Яшка и Грим, она не стала ждать. С тихим, хриплым возгласом, в который вложила всю свою ненависть, она рванулась навстречу, вонзив гвоздь в предплечье Яшки.

Он взревел от боли и неожиданности, отшатнувшись.

Ах ты сука! Яшка не отступил, как она надеялась. Его рука схватила разбойника за запястье и сжала с такой силой, что казалось будто кости затрещали. Гвоздь выпал из онемевших пальцев.

Она пыталась вырваться, бить, царапаться, но ее движения были слабыми, непоследовательными. Тело Хатри, избитое и обескровленное, не слушалось. Бородатый бандит, с лицом, искаженным яростью, вырвал гвоздь из своей руки и со всей дури врезал ей кулаком в голову.

Мир взорвался искрами и погрузился в пульсирующую темноту. Она не потеряла сознание полностью, но плыла в полуобморочном состоянии, не в силах пошевелиться, слыша сквозь звон в ушах их ругань.

Эй, вы там! Что происходит? раздался властный, привычный к командам голос.

Для разбойников это был как ушат ледяной воды. Их крики моментально стихли. Быть пойманными стражей с окровавленным телом в сарае это уже совсем другие последствия.

На мгновение в сарае воцарилась тишина. Но не паническая. Грим, с ухмылкой наблюдавший за всей этой ситуацией, встрепенулся и прошипел сквозь зубы:
Черт, радопольский обход, как не к месту! Шнырь! Лови, иди договорись. он отцепил от пояса какой-то бордовый мешочек, в котором очевидно звенели монеты, и кинул его подельнику.

Шнырь выскочил из сарая. Голоса за стеной стали приглушенными, но она уловила подобострастные интонации, лай собаки, дребезжание монет.

Через пару минут Шнырь вернулся, довольно хмыкая.
  Все четко. Сказал, что сводим счеты с должником, который нашу сестру опозорил. Дал на выпивку. Уехали.

Яшка мрачно хмыкнул.
  Молодец. Теперь влей ему в глотку этой дряни, чтобы не орал.

Кто-то грубо разжал ей челюсти, надавив на суставы, и в горло хлынула горькая, вязкая жидкость. От нее вязало рот и тошнило. Мак... для больного зуба... пронеслось в затуманивающемся сознании.

Ее швырнули на дно повозки, на колючее сено, перед этим предусмотрительно больно связав руки за спиной. Сверху набросали старую, вонючую рогожу. Мир сузился до тесноты, боли и грохота колес по ухабистой дороге.

Последняя, жалкая надежда умерла. Ее отчаянная попытка оказалась булавочным уколом для этих свиней. Закон здесь был куплен за горсть монет. Ее ярость разбита грубой силой. Теперь ее везли. К Малику. На невольничий рынок. И единственное, что она могла сделать это провалиться в тяжелый, наркотический сон, уносящий прочь и боль, и страх, и ее саму. Очнется она уже в клетке. И ее новая жизнь начнется не с борьбы, а с того, что ее выставят на продажу.

***

К черту объезды, весело, но неуверенно бросил Шнырь, грубо дергая вожжи. Лошадь фыркнула и свернула с утоптанной дороги под сень древних, неестественно сплетенных деревьев. Через чащу выйдем к порту вдвое быстрее.

Грим нехотя покосился на окружающий лес. Деревья здесь стояли тесно, их ветви, покрытые серым лишайником, сплетались в плотный полог, сквозь который едва пробивался свет. Воздух стал густым и неподвижным, пахнущим прелыми листьями и чем-то кислым, металлическим.

Место какое-то... нехорошее, пробормотал Бовик, нервно поеживаясь.

Тысь, баба, огрызнулся Яшка, но сам придержал лошадь, почуяв ее напряжение. Животное упиралось, храпело, кося огромные, испуганные глаза на чащу.

Повозка медленно двигалась вперед, подпрыгивая на корнях, похожих на скрюченные пальцы, вылезающие из земли. Тишина стала давящей. Исчезли привычные звуки леса пение птиц, стрекот насекомых. Были слышны только скрип колес, тяжелое дыхание лошади и собственное неровное сердцебиение.

Несс, лежащая под рогожей, пришла в себя от новой, странной волны холода, пробравшейся сквозь наркотический туман. Не холод ветра. Как будто сама жизнь вокруг них вымерла.

Внезапно обе лошади встали как вкопанные, издав пронзительное, полное ужаса ржание. Яшка грубо дернул вожжи, но животное не двигалось, лишь закатывало глаза.

Нахрен эту чащу! Яшка грубо дернул вожжи, и лошадь, фыркая от испуга, развернулась на месте. Выбираемся отсюда. Чую костями, место проклятое. Черт с ним, с этим ублюдком, сдохнет так сдохнет! 

Они поехали назад, внимательно вглядываясь в знакомые, казалось бы, уступы и деревья. Просека, на которую они должны были выйти по заверениям Шныря, казалась вот-вот должна появиться из-за поворота. Но поворот заканчивался лишь новой развилкой, которую они не помнили.

Стоять, хрипло сказал Грим, протирая пот со лба. Это... мы тут уже были. Вон то дерево, ломаное, будто медведь потрепал. Я его запомнил.

Яшка выругался и снова свернул, теперь налево. Лошадь шла неохотно, настороженно поводя ушами. Атмосфера, хоть и не была откровенно зловещей, тем не менее, стала тяжелой и гнетущей, тишина давила на уши. Казалось, даже ветер боялся шелестеть листьями в этом месте.

Несколько часов они петляли по абсолютно, казалось бы, обычному лесу. Деревья не корчились в муках, из земли не лезли мертвецы. Но какая-нибудь хоть мало-мальски наезжаная дорожка, тропинка не появлялась. И с каждым поворотом надежда таяла, а по спине полз ледяной пот.

Да это чертово колесо! в сердцах плюнул Бовик. Мы по кругу ходим!

Яшка молча остановил повозку. Солнце уже клонилось к горизонту, отбрасывая длинные, уродливые тени. В лесу быстро темнело.

Ладно, его голос прозвучал устало и злобно. Никуда мы сегодня не уедем. Встаем на ночлег. Здесь.

Они выбрали более-менее открытое место, но даже оно казалось враждебным. Развели костер, который чадил и разгорался неохотно, будто сырые дрова подкинул невидимый вредитель. Пламя отбрасывало нервные, пляшущие тени на стволы, и в их движении чудилось что-то недоброе.

Несс, сброшенная с повозки, лежала у колеса, завернутая в ту самую рогожу. Дурман в ее крови постепенно рассеивался, но его место занимал холодный, пронизывающий до костей ужас. Она видела, как бандиты нервно поглядывают в темноту, как вздрагивают от каждого шороха а шорохов в наступающей ночи становилось все больше.

Они не видели глаз во тьме. Не слышали явных шагов. Но все четверо, закаленные в боях и грабежах, чувствовали одно и то же: за ними наблюдают. Не животные. Что-то другое. Что-то, что просто ждет, пока огонь угаснет, а страх достигнет своего пика.

Грим натянул на себя плащ, сжав в руке рукоять ножа.
  Я первую стражу беру, пробормотал он, и в его голосе не было обычной уверенности, только желание поскорее дождаться утра.

Яшка лишь кивнул, мрачно уставившись на огонь. Он понимал. Бежать было некуда. Они были в ловушке собственного страха и бесконечного, молчаливого леса, который не собирался их отпускать так просто. И кто знает, кто тут еще мог подготовить им подлянку...

Костер, наконец, разгорелся, замкнутые лица разбойников озарились светом и тенями. Наступило удрученное молчание, нарушаемое лишь треском поленьев и тяжелым дыханием. Казалось, сам лес затаился и слушает.

Эту тишину, словно натянутую струну, порвал Грим. Он мрачно уставился на неподвижное тело у колеса повозки.
  Говорил же, его голос прозвучал хрипло и уставше. Только зря время теряли. Тащили его, поили дрянью... А теперь, гляди, еще и живыми отсюда не выбраться из-за этого отребья.

Яшка, потрошивший невесть откуда взявшегося зайца (поймал его почти голыми руками, зверек будто оцепенел от страха), лишь угрюмо хмыкнул. Добыча была легкой, слишком легкой, что лишь усиливало общее ощущение нереальности происходящего.

Шнырь, чувствуя себя виноватым это ведь он предложил везти Хатри нервно заерзал.
  Да ладно, Грим... Выберемся. Утром солнце взойдет, сориентируемся. А парень... он кивнул в сторону Несс, он же все-тась живой. он не стал добавлять пока что, Малик заплатит. Может, даже больше, раз мы его живым доставим через... э-э-э... такие трудности.

Он попытался ухмыльнуться, но улыбка получилась кривой и нервной. Его слова повисли в воздухе, никем не подхваченные.

Грим лишь презрительно фыркнул и отвернулся, уставившись в темноту леса. Его молчание было красноречивее любых слов. Все они понимали: доставить это громко сказано. Они были в западне непонятных масштабов. И самым ценным грузом здесь оказался полумертвый человек, из-за которого они сюда и попали.

Напряжение не спадало, наоборот, сгущалось как смог, становясь почти осязаемым. Они сидели у костра, в самом сердце леса, который молча и терпеливо ждал своего часа. Последним, немым участником их совещания, была тихая, ненавидящая фигура в тенях, слушавшая каждый их звук, каждое проявление страха, который был ее единственным утешением.

Несс полулежала на холодной, влажной земле, прислоненная спиной к колесу повозки. От костра, где сидели ее похитители, доносился треск поленьев и приглушенный, злой гул голосов. До нее долетало лишь мерцание огня, не дающее ни тепла, ни утешения и короткие обрывки их ничего не меняющих фраз.

Бандиты связали ее руки за спиной грубой веревкой, которая впивалась в запястья при малейшем движении. Рот был затянут грязным, пропахшим потом и чем-то горьким, кляпом. Сделали они это автоматически, по привычке чтобы не орал и не кусался. Для них Хатри был диким зверем, от которого себя нужно было обезопасить на всякий случай. Все тело ныло и гудело. Острая, жгучая боль в боку сливалась с тупой ломотой во всех мышцах, ноющей болью в сведенных судорогой плечах. Но хуже физической боли было другое.

Сухость во рту была невыносимой. Язык прилип к небу, словно наждачная бумага. Глотка горела, и каждый вдох лишь раздувал этот внутренний огонь. Безумно хотелось пить. Ей мерещился звук ручья, звон воды в кружке мучительные видения, от которых становилось только хуже. И еще одно, более стыдное и оттого еще более невыносимое ощущение переполненный мочевой пузырь. Тело, ослабленное страхом, болью и тряской в повозке, подавало естественные сигналы, на которые не было возможности ответить. Она была заложницей не только в пространстве, но и в чужом измученном организме. Она пыталась пошевелиться, найти хоть какое-то менее неудобное положение, но веревки впивались еще больнее, а движение отзывалось огненным спазмом в ребрах. Слезы бессилия и ярости текли по щекам, впитываясь в грубую ткань кляпа, становясь частью той же влажной, соленой грязи.

Она смотрела в черный потолок из сплетенных ветвей, на редкие, холодные звезды, и ее мир сжался до этого клубка боли, стыда и всепоглощающей жажды.

Мысль о необходимости справить нужду здесь же, на земле, под приглушенный гул голосов ее мучителей, была невыносима. Унижение жгло ее изнутри жарче любой жажды.

Собрав остатки сил, Несс попыталась позвать сквозь тугой кляп получился не крик, а сдавленный скулеж, полный отчаянной мольбы. Звук был жалким, едва слышным за треском костра.

На мгновение гул голосов смолк.
Чё это он там завопил? недовольно пробурчал Грим.

Дрыхнет, наверное, бредит, равнодушно отозвался Яшка. Не обращай внимания.

Никто не повернулся. Никто не подошел. Ее телесная нужда была настолько ничтожна для них, что даже не удостоилась внимания.

Отчаяние сменилось слепой, яростной решимостью. Хорошо. Значит, она сделает это сама.

Несс извивалась, пытаясь хоть как-то дотянуться руками, скрученными за спиной, до пояса штанов. Каждое движение отзывалось пронзительной болью в ребрах, заставляя ее глаза заволакиваться слезами. Веревки впивались в запястья, намертво спутывая пальцы. Она могла лишь барахтаться в грязи, как пойманная рыба, бессильно тычась скованными кистями в холодную землю.

Это было невозможно. Абсолютно, унизительно невозможно.

И тогда ее накрыло волной стыда, бессилия и животного отчаяния. Теплая влага расползлась по внутренней поверхности бедер, пропитала грубую ткань штанов, слилась с холодной землей. Слезы хлынули ручьем, смешиваясь с потом и грязью на лице.

Она лежала, не в силах пошевелиться, вся в своей собственной немощи и позоре, и тихо рыдала в грязный кляп. Это было падение на самое дно. Крайняя точка унижения.

Но даже на дне, среди вони и отчаяния, тлела одна-единственная искра. Не стыда. Не страха. Ярости. Чистой, беспримесной, животной ярости. Она запомнила это. Запомнила их равнодушные спины у костра. Запомнила каждый ноющий сустав, каждую больную мышцу, каждый стыдный момент этого падения.

Тишину у костра нарушил Шнырь. Он нервно поерзал, кинув взгляд в сторону темноты, где лежал их пленник.

Щас проверю, не подох ли там, пробормотал он, больше для самоуспокоения, и поднялся, отряхивая штаны.

Он подошел к повозке, и его нос сморщился от резкого, знакомого запаха. В тусклом свете, долетавшем от костра, он увидел темное, обширное мокрое пятно, растекшееся по штанине пленника.

Ну чего, браток, обоссался? хрипло рассмеялся Шнырь, привычной грубостью пытаясь заглушить неприятное ощущение от этого зрелища.

Его взгляд скользнул вверх, к лицу, ожидая увидеть стыд, злобу или покорность. Но увидел не это.

Пленник не отводил взгляда. Его глаза, широко открытые в тени, смотрели на бандита с леденящей, абсолютной пустотой. В них не было ни стыда, ни мольбы, ни даже злобы в привычном понимании. Они были как два обсидиановых осколка гладкие, холодные и непроницаемые. Лишь в самой их глубине, если приглядеться, можно было уловить крошечную, пылающую точку неистовую, немую ярость, сжатую в комок и превращенную в алмаз.

Несс не шевелилась. Не пыталась прикрыться или отвернуться. Она просто смотрела. И этот взгляд был страшнее любых криков.

Шнырь почувствовал, как его собственная ухмылка застыла, а затем сползла с лица. Желание поиздеваться испарилось, оставив после себя лишь неприятный, щемящий холодок под ложечкой. Неожиданный стыд и какое-то животное предчувствие опасности заставили его отвести глаза.

Э-э-э... он неуверенно пробормотал, потеряв нить насмешки. Лежи, значит...

Он поспешно отошел назад к костру, чувствуя на своей спине этот прилипший, неотрывный взгляд.

Ну что там? угрюмо спросил Грим, не отрываясь от чистки ногтя.

Ничего, Шнырь плюхнулся на место, потянулся за флягой. Рука его слегка дрожала. Спит, наверное. Или в обмороке.

Он не стал говорить про глаза их жертвы. Он просто сделал большой глоток дешевого вина, пытаясь согреть внезапно продравший его до костей холод. И впервые за весь этот проклятый поход ему по-настоящему, до дрожи, захотелось поскорее избавиться от их товара.

***

Сознание Несс металось в лихорадочном полусне, разрываемое ледяной реальностью и адскими видениями. Тело ее бросало то в жар, то в холод. В один момент она вся горела, как в печи, пот струился по вискам, пропитывая грязную тряпку во рту. В следующий ее пробирала такая дрожь, что зубы стучали, а сквозь тонкую ткань рубахи неприятно крался ночной холодок.

Вспышки ярости были такими же внезапными и жгучими, как лихорадка. Она пыталась рвать веревки, стиснув кулаки до побеления костяшек, мысленно выкрикивая проклятия, которые не могли вырваться наружу. Но силы быстро иссякали, сменяясь приступами полного, обессиливающего отчаяния. Беззвучные рыдания сотрясали ее грудь, больно отзываясь в сломанных ребрах, слезы текли ручьями, смешиваясь с потом и оставляя соленые дорожки на грязной коже.

Запах дыма от костра смешался с другим, более едким и страшным запахом горящей плоти. Ей почудилось, что под ней не стылая земля, а раскаленные угли. Сквозь полузакрытые веки она видела не звезды, а перекошенные от смеха лица Грима и Яшки, склонившиеся над ней. Она снова чувствовала на своей коже их грубые руки, их тяжесть, их дыхание.

Нет, нет, только не это...

Но кошмар нарастал. Теперь ей казалось, что они, пресытившись, тащат ее к костру. Пламя лизало ее ноги, одежда тлела, а их ухмыляющиеся лица плясали в дыму.

Гори, шлюха, гори!  эхом раздавался в ее ушах чей-то пьяный вопль.

Разюойник зажмурился, пытаясь вырваться, но мог лишь бессильно дергаться на земле, издавая хриплые, подавленные кляпом звуки. Это было так реально  боль, жар, запах гари...

Потом видение сменилось. Несс была не собой. Она была Хатри. И она с холодным, насмешливым любопытством наблюдала со стороны, как горит ее собственное, изуродованное тело. И в этом двойном кошмаре жертвы и палача одновременно ее рассудок начал трещать по швам.

Грань стерлась  правда, бред все смешалось. Остались только боль, жар и всепоглощающий ужас. И ненависть. Ненависть, которая была единственной нитью, связывающей ее с реальностью. Ненависть к ним. К нему. К этому телу. К ее насильнику. К этому миру.

Она снова провалилась в беспамятство, ее физическое и психическое истощение достигло предела. Но даже в забытьи ее сведенные судорогой пальцы царапали землю, будто пытаясь вцепиться во что-то твердое, что могло бы удержать ее от падения в окончательное безумие.