Намегош. Безымянный портовый поселок.

Воздух в лавке был застоявшийся, затхлый, не помогало даже проветривание. Уличный душок, впускаемый редкими покупателями, не радовал. Запах старого дерева, кое-где подгнивающего из-за постоянной влажности, пропитанного десятилетиями морской соли, казалось, уже давно впитал аромат позавчерашней рыбы.

Антариил стоял за прилавком. Не сидел стоял. Спина прямая, плечи отведены назад, как будто на них всё ещё лежал невидимый мундир советника Торговой палаты, а не грубый кожаный фартук, засаленный до лоска. Тем не менее, эльф пытался содержать его в чистоте, насколько это было возможно. Руки бледные, с длинными, изящными пальцами, теперь покрытые сетью мелких порезов от чешуи и костей двигались с размеренной, почти церемониальной точностью. Взвесить. Обернуть в серую бумагу. Перевязать бечёвкой. Дать сдачу, если нужно. Ничего лишнего. 

Где-то в глубинах самоопределения, Антариил считал себя все-таки не продавцом, а символом временного смирения. Вот сейчас, еще немного, еще пару лет, он поднакопит деньжат, сын подрастет, возможно получится договориться с Ростином о доле... Эта рыбная лавка была последним прибежищем для тех, у кого не хватало медяков на убогом местном рынке, или для других таких же беженцев-эльфов, стыдливо отводивших взгляд, покупая самую дешёвую пищу для своих детей.

В углу, на обрубке бревна, служившем табуреткой, сидел Сеймариль. Ему было лет двенадцать по человеческим меркам. Однако в его позе не было детской расслабленности. Он пытался соскоблить ножом чешую с подтухловатой рыбешки завтра надо было втюхивать людям залежалый товар, потому как Ростину не нравилось, когда приходилось выбрасывать вообще что-либо, даже если он сам изначально притащил что-то близкое к отбросам. Движения были ещё неуверенными, но уже методичными, хотя получалось не очень. Раз два. Перевернуть. Раз два. Он не смотрел по сторонам. Его глаза, цвета зимнего неба перед снегом, были прикованы к серебристой чешуе, с трудом отлетающей на грязный пол.

Сеймариль, голос Антариила был тихим, но в тишине лавки прозвучал, как удар колокольчика. Ящик с сельдью. Нужно переложить на лёд.

Мальчик молча отложил нож и доску, вытер руки о фартук (грубый, детский, слишком большой для него) и направился в подсобку, где ютился их небогатый скарб и две кровати, тут же прижимаемые товаром. Спустя несколько минут он вытащил в торговый зал небольшой, но кажущийся неподъемным для его возраста ящик. Потом, тихо вздохнув, стал перекладывать скользкие, холодные тушки в большой короб со льдом. Рыбья слизь и ледяная крошка забивались под ногти. Он не морщился.

Дверь с колокольчиком звякнула. Вошла покупательница дородная женщина из местных, от которой пахло каким-то местной человеческой едой и плохо скрываемым превосходством.

Эй, дивар! бросила она, даже не взглянув на Антариила. Давай сюда две трески, да посвежее, а не ту вонючку, что ты в прошлый раз впарил!

Эльф не вздрогнул. Его лицо осталось маской вежливого, отстранённого внимания. Он кивнул.
Сейчас, госпожа.

Его взгляд на секунду встретился с взглядом сына. В глазах мальчика не было ни страха, ни обиды, лишь понимание. Возможно, толика принятия. Он видел, как держатся пальцы отца, выбирая самую лучшую рыбу для этой крикливой дамы. Видел ту едва уловимую дрожь в запястье, которую знал только он.

Антариил завернул рыбу, принял деньги. Женщина ушла, хлопнув дверью. В лавке снова воцарилась тишина. Вода капала со льда в жестяной поддон. Кап. Кап. Кап.

Эльф медленно вытер руки. Потом подошёл к бочке с селёдкой, где копошился Сеймариль.
Дай, тихо сказал он.

Он взял нож из рук сына и встал на его место. Его движения стали быстрее, точнее. Чешуя летела веером.
Смотри, сказал Антариил, не глядя на сына. Не так. Ты снимаешь вместе с кожей. Надо под углом. Легко. Будто счищаешь пыль.

Он показал. Один точный, скользящий удар. Потом передал нож обратно.
Сеймариль взял его. Попробовал. С первого раза не получилось. Со второго чуть лучше.

Он не спрашивал: Папа, почему они все так с нами разговаривают? Он не спрашивал: Надолго ли это? Ответы были вкраплены в каждую солёную крупинку на полу, в каждый презрительный взгляд, в каждую монотонную каплю воды с потолка.

Сейчас это был их мир. Лавка. Соль. Тишина. Два эльфа, которые учились выживать, счищая чешую с мёртвой рыбы под мерный стук капель, нарушаемый лишь звонком двери и грубыми голосами, которые даже не запоминали их имён. Здесь не было места безысходности, жизнь текла своим чередом. Здесь было место привычке. Привычка страшная сила. Она не ломает, она формирует. Изо дня в день, как вода точит камень, она формировала в мальчике с ледяными глазами не ненависть её было бы слишком много для этой рутины а глубокое, молчаливое, неопровержимое знание: этот мир не станет лучше. Его можно только пережить. Или переделать. Но для начала нужно научиться идеально счищать чешую. Чтобы даже в этом не дать повода для лишнего упрёка.

Антариил смотрел, как сын работает, и в его усталых глазах, помимо вечной печали, мелькнула тень чего-то, что могло бы быть гордостью. Или предчувствием. Его мальчик учился. Не тому, чему должен был учиться сын ион Невеля. Но тому, что было необходимо, чтобы выжить. А выживание это уже начало.

Снаружи завывал ветер с моря. Вечерний сумрак густел за дверью, отделяющей их персональную каторгу от скользкой набережной. Сеймариль ближе к вечеру всегда уходил на улицу, высидеть здесь до конца смены он пока что не мог.

Иди, бросил Антариил, не оборачиваясь, вытирая прилавок мокрой, вонючей тряпкой. Подыши. Только будь осторожен.

Он не сказал не уходи далеко или вернись к ужину. Они уже давно перешли на язык условных полунамёков. Будь осторожен значило: Я знаю, что там опасно. Знаю, что ты это знаешь. Но сидеть взаперти ещё опаснее для души. Возвращайся целым.

Сын кивнул, хотя отец не видел, уже отвлекшись на очередную рыбину. Сбросил фартук на ту же табуретку и выскользнул в узкий проход между лавкой и их жилой каморкой. Он не гулял. Он исчезал. Растворялся в серых, вонючих переулках Посёлка, где его бледность и острые уши на самом деле были не таким уж чудом здесь хватало и других уродств. Но дети дети были везде одинаковы.

Он хотел просто пройти к морю, к самому краю пирса, где ветер выл свободно и можно было не чувствовать себя в каменной ловушке. Но путь лежал через кусочек набережной, где то и дело местная шпана частично ради забавы, частично ради того, чтобы согреться, разжигала мусорный костёр. И вокруг него они.

Человеческие дети. Их было пятеро, может, шестеро. Старшему лет четырнадцать, младшему около восьми. Они что-то делили, смеялись грубым, взрывным смехом. Увидев его, замолчали словно по команде. Их взгляды упёрлись в его волосы. Длинные, белые, заплетённые отцом в простую, но чужеродно аккуратную для этих мест косу.

О, глянь-ка, протянул старший, широкоплечий, с лицом, уже испорченным вечной злобой. Утопленница пришла! мертвенно бледная кожа в большинстве случаев ассоциировалась у намегошцев либо с утопленниками, либо просто с мертвецами. Длинные волосы, принятые и у отхаронских мужчин, и у женщин здесь становились объектом насмешек. 

Сеймариль остановился. Он думал. Повернуться и бежать значит показать спину, стать мишенью.

Ну, чего уставился, остроухий? фыркнул другой, швырнув в его сторону камень. Тот пролетел мимо.

Не реагируй. Проходи, звучал в голове урок отца. Но уроки отца были про лавку. Про молчание. Здесь, на пустыре, правила были другие.

Дайте пройти, сказал Сеймариль. Его голос прозвучал выше, чем он хотел, но без дрожи.

А мы тебе мешаем? старший сделал шаг вперёд, блокируя узкую тропинку. Иди. Кто тебя держит?

Сеймариль сделал шаг. И в этот момент младший, юркий, как крыса, рванулся сбоку и дёрнул его за косу. Больно рванул волосы у самого корня.

Разум Сеймариля отключился. Вместо него заработало что-то древнее, звериное. Он резко рванулся на того, кто дёрнул, сбив его с ног. Потом почувствовал удар в бок от старшего. Боль вспыхнула, но её сразу же затопила волна ледяной ярости. Он дрался как зверь, загнанный в угол: царапался, кусался, бил кулаками и ногами, куда попало, с тихим, хриплым рычанием. Он повалил ещё одного, получил удар по уху, от которого в глазах потемнело, но продолжал молотить руками, пока кто-то не схватил его сзади за шею и не оттащил.

Он вырвался, отскочил, тяжело дыша. Перед ним стояли трое. У одного текла кровь из носа. У другого красная царапина на щеке. Сам Сеймариль чувствовал, как горячая струйка стекает из его разбитой губы, а бок горел огнём.

Дерьмо эльфийское! выплюнул старший, но в его глазах уже не было прежней уверенности. Было удивление и злоба. Они не ожидали такого яростного отпора от утопленницы.

Сеймариль не ждал второй атаки. Он, пятясь, не спуская с них глаз, вывернул на соседний переулок и зашагал прочь, скрывая дрожь в коленях под тяжелым, ровным шагом. Никогда не показывай спину. Что ж, сегодня без пирса.

Возвращение в вонючую подсобку, которую они вынужденно называли домом, произошло раньше обычного. Сеймариль нашел новый проход между покосившимися домами, стремясь обойти очередную шайку человеческих ублюдков. В лавке уже была темнота, в каморке горела одна тусклая коптилка. Антариил сидел за подобием стола, но не ужинал. Перед ним стояли две небольшие кадки с землёй и камнями. В одной торчали жалкие, поблёкшие стебельки чего-то, в другой только субстрат. Отец что-то очень аккуратно подсыпал к корням из крошечного мешочка, его лицо было погружено в сосредоточенное, почти болезненное внимание.

Мальчик, смывая в тазу кровь с лица, не выдержал. Раздражение от драки, унижение, боль всё это вырвалось наружу.
И чего ты всё с этой травой возишься? его голос прозвучал резко, с несвойственной эльфу человеческой грубостью. Она же не растёт! Никогда не вырастет!

Антариил не вздрогнул. Он медленно отложил мешочек и поднял на сына взгляд. Не гневный. Не укоризненный. Грустный. В этой грусти было что-то такое, от чего у Сеймариля внутри всё съёжилось. Это был взгляд, которым смотрят на того, кто чего-то очень важного не понимает. Кто обделён, глуп.

Мы не дома, сквозь зубы выдавил Сеймариль, отворачиваясь, чтобы скрыть смущение от этого взгляда. Здесь земля солёная. Воздух вонючий. Солнца нет. Тут ничего не растёт. Лучше бы ты отдохнул.

Антариил молча посмотрел на свои кадки. На жалкие, упрямые ростки, которые всё равно пытались тянуться к скудному свету из слюдяного окна.
Это не просто трава, Сеймариль, сказал он наконец, и его голос был тихим, как шорох сухих листьев. Это память. О том, что земля может быть не просто грязью под ногами. Что из неё может вырасти что-то живое. Иное. Красивое. Полезное Он дотронулся до хрупкого стебелька кончиком пальца. Да, эти мхи, возможно, никогда не будут настолько же... Он замолчал, не сумев подобрать слово. Но они живые. Пока я за ними ухаживаю, я помню. Помню, как пахнет земля там. Не солью и тухлятиной. А сыростью после дождя. Травой. Покойной гнилью, которая рождает новую жизнь, а не смердящее болото.

Он посмотрел на сына, на его разбитую губу, на грязь на одежде.
В отдыхе, который ты предлагаешь, можно забыть, кто ты. А я я не могу себе этого позволить. И ты тоже. Садись, сегодня еще есть работа. отец уступил место. 

Мальчик скривился, услышав приказание. Не от нежелания от усталости. Синяки ныли после драки, губа пульсировала. Он хотел просто лечь и смотреть в потолок, пока боль не утихнет. Но слово отца было законом в другом, внутреннем измерении их жизни, не связанном с рыбой и кулаками.

Он сел за крохотный, шаткий столик, на который даже локти поставить было страшно. Антариил принёс несколько листов грубой, пожелтевшей бумаги (неимоверная роскошь, добытая непонятно как), заточенную до остроты бритвы палочку и маленький горшочек с самодельными чернилами густой, вонючей смесью сажи, ржавчины и чего-то ещё.

Сегодня пропорции, сказал Антариил, и в его голосе появились странные, давно не звучавшие обертона. Он говорил не как продавец у прилавка, а как чиновник. Человек, привыкший к тому, что его слова имеют вес. Если три меры зерна на мельнице дают две меры муки, и мельник берёт одну десятую за помол, сколько чистого дохода получит торговец, продающий муку по цене в полтора раза выше закупочной цены зерна, если учесть расходы на перевозку в два серебряных на каждые десять мер?

Сеймариль уставился на бумагу. Цифры плавали перед глазами, смешиваясь с образом насмешливых рож у костра. Боль в боку отвлекала. Он потянулся к палочке.

Остановись, голос Антариила был мягким, но твёрдым. Сначала расчёт в уме. Потом проверка на листе. Устный счёт развивает ум. Бумага лишь фиксирует ошибки.

Антариил никогда не был учителем. В Отхароне для сына ион Невеля были бы наняты лучшие менторы учёные эльфы, специалисты по риторике, математике, истории, языкам. Советник Торговой палаты же был практиком. Бюрократом. И сейчас он выкручивался, как умел. Он не пытался быть педагогом, но не мог не дать сыну всех тех знаний, что имел. Он должен был хотя бы попаться. В его мире, мире контрактов, отчётов и балансов, умение считать прибыль и убытки было таким же важным оружием, как клинок у воина. Только здесь этим оружием нельзя было дать по морде.

Сеймариль зажмурился, отгоняя боль. Три меры две муки одна десятая Он бормотал про себя, шевеля пальцами в воздухе, будто перебирая невидимые зёрна. Ответ рождался медленно, с трудом, как росток сквозь асфальт.

Двадцать двадцать три и три пятых серебряных? неуверенно выдохнул он.

Антариил не сразу ответил. Он сидел напротив, и в тусклом свете коптилки его лицо казалось вырезанным из старого пергамента.
Проверяй, сказал он наконец. На бумаге.

Сеймариль взял палочку, обмакнул. Чернила легли на шершавую поверхность неровными, дрожащими цифрами. Он вёл расчёты, зачёркивал, считал заново. Воздух в каморке наполнился концентрацией густой, почти осязаемой. Пока он считал, не существовало вонючего порта, злых детей, презрительных взглядов. Существовали только цифры, чистые и безличные. В них была своя, железная справедливость.

Двадцать четыре и одна десятая, поправил он себя, уже увереннее.

Антариил кивнул. Не молодец. Просто кивок, констатация факта выполненного расчета.
Ошибка была в учёте доли мельника после пересчёта на чистый вес муки. Мелочь. Но на крупных партиях такие мелочи складываются в состояние. Или в разорение.

Он говорил так, будто его сыну предстояло вести торговый дом, а не перетаскивать ящики с сельдью. И в этом не было насмешки. Была нормальность. Та нормальность, которую Антариил отчаянно пытался сохранить в этом крошечном пространстве между четырьмя стенами. Он не мог дать сыну безопасность, уважение или будущее. Но он мог дать ему умение думать, анализировать. Видеть мир не как хаос обид и угроз, а как систему взаимосвязанных сил, которую можно просчитать и, возможно, однажды обойти.

А теперь, сказал Антариил, и в его глазах мелькнул редкий, почти неуловимый огонёк, представь, что торговец эльф. А мельник и покупатели люди. Как изменится уравнение, если мельник решит взять с эльфа не одну десятую, а одну пятую, за риск? А если стража на заставе потребует дополнительный налог на перемещение товара между населенными пунктами?

Сеймариль замер, палочка застыла в воздухе. Цифры вдруг ожили, наполнились знакомым, горьким смыслом. Математика внезапно перестала быть абстракцией. Она стала языком их жизни. Инструментом, чтобы измерить глубину унижения и вес несправедливости. Он снова наклонился над бумагой. Но теперь его движения были быстрее, злее. Он считал уже не зёрна, а обиды. И с каждым новым вычислением его детское лицо, ещё недавно искажённое болью от ударов, становилось холоднее, твёрже. Он учился. Не просто считать. Просчитывать.

Антариил увидел, как изменился взгляд сына. Как тупое раздражение сменилось сосредоточенной, острой мыслью. Он не улыбнулся. Внутри у него что-то болезненно дрогнуло. Он хотел учить сына стихам, истории, звёздной навигации всему, что полагалось знать юному эльфу благородных кровей. А вместо этого он вбивал в него законы грязного базара и психологию нищих хулиганов. Он хотел дать сыну самое лучшее, что у него осталось: знание, порядок, логику. И этот прагматизм был последним, самым горьким плодом его собственного падения.

Довольно на сегодня, сказал Антариил, откладывая уголь. Завтра проценты. И основы отхаронского делового права. Оно, конечно, здесь не действует. Но структура мысли она пригодится.

Сеймариль кивнул, уже глядя на цифры не как на ненавистную повинность, а как на шифр к этому тёмному, враждебному миру, который можно было расшифровать, разобрать на части и, возможно, однажды пересобрать по-своему.

Мальчик ушёл к своей койке, но не спал. Он лежал в темноте и в уме снова и снова прокручивал задачу о муке и поборах стражника. Но вот только все мысли рано или поздно сводились к поджидающим на пустыре. Если их пятеро, а я один это не один к пяти. Это один против пяти. Что у них есть? Число, грубая сила. У меня? Знание местности? Нет. Скорость? Возможно. Но что, если ресурс это понимание, что они хотят не просто побить, а унизить? Значит, их можно обмануть, создав видимость поражения

У них была одна комната. Подсобка, вонючая и сырая, где Ростин великодушно разрешил им сколотить две койки из гнилых досок, пахнущих плесенью. В Отхароне, в белых залах с садами на террасах, личное пространство было не роскошью, а необходимостью души. Здесь, в этой каморке, оно было насмешкой. Но Антариил цеплялся за её призрак. У кого-то из людей он выменял старое драное покрывало, возможно, раньше бывшее дорогой тканью, на одну из своих пуговиц с камзола, в котором приехал, и повесил его на верёвку, отгораживая кровать сына. Больше для иллюзий границ, чем для уюта. Чтобы мальчик мог отвернуться к стене и представить, что он один. Что за этим тряпьём не второй такой же несчастный, а хотя бы пустота.

Сеймариль зашёл за это покрывало, скинул грубую рубаху и упал на жёсткий матрас, набитый соломой и отчаянием. Он уже почти проваливался в тяжёлый, беспокойный сон, где цифры смешивались с летящими кулаками, когда услышал стук.

Тихий, но настойчивый, в наружную дверь лавки. Глухой, деревянный звук, отдавшийся эхом в пустом торговом зале.

Он замер. Кто? Лавка закрыта. Все в Посёлке знали: после заката дивары не обслуживают. Это могла быть местная стража с внезапной проверкой (и конфискацией неучтённого), мог быть пьяный дебошир. Сердце Сеймариля забилось чаще, снова прилила адреналином ярость та самая, что кипела на пустыре.

Койка отца скрипнула. Прозвучали мягкие шаги. Шуршание отец что-то доставал из своего ящика, того, что стоял у его кровати и всегда был заперт. Не деньги. Что-то другое, шелестящее, сухое. Потом шаги удалились в сторону лавки.

Сеймариль приподнялся, отодвинул угол импровизированный шторы. Через щель в неплотно прикрытой двери в каморку он видел узкую полоску света из лавки. Услышал скрип отпираемого засова. Приглушённые голоса.

Голос отца, тихий, вежливый, безэмоциональный: всё, что осталось. Качество вы понимаете.

Чужой голос, низкий, хриплый: хватит. Держи.

Звяканье нескольких монет. Потом тишина. Шаги. Скрип засова. И снова шаги обратно.

Отец вошёл в каморку, его силуэт на мгновение замер в дверном проёме. Он снова потеребил что-то шуршащее, теперь уже пустое, убрал в свой ящик, щёлкнул замком. Потом подошёл к кадкам с мхами. Свет не зажигал. Он стоял в темноте, и Сеймариль видел, как его рука, бледным пятном в темноте, тянется к увядшим росткам, но не касается их. Зависает в воздухе. Потом медленно опускается. Он не пошёл мыть руки, как после рыбы. Он просто стоял. Казалось, он даже не дышит. В этот момент Сеймариль резко отдернул драное покрывало.

Кто это был? спросил Сеймариль. Его голос прозвучал не громко, но в тишине каморки он резанул, как лезвие. Не детское любопытство. Требование ответов.

Антариил вздрогнул, как пойманный на воровстве. В тусклом свете, просачивающемся из-за занавески на единственном окне, его лицо на миг исказилось. Не страхом разоблачения а чем-то глубоким и диким, почти животным ужасом. Ужасом от того, что сын увидел его в этом в роли ночного мелкого торгаша, крадущегося в своей же лавке.

Но уже в следующее мгновение лицо стало пустым. Маской. Той самой, что он носил за прилавком.

Антариил отвернулся, делая вид, что поправляет одеяло на своей кровати.
Покупатель, ответил он слишком быстро. Постоянный. У него нестандартный график.

Дай угадаю... покупатель на мох? Сеймариль не отступал. Он уже догадался На эту бесполезную траву?

В плечах отца дрогнула едва заметная судорога. Он медленно повернулся, и теперь его лицо было обращено к сыну, но глаза смотрели куда-то мимо, в темноту, как будто он читал по памяти заученный доклад.
Мох Пыльца фей он произнёс старое, поэтичное отхаронское название с какой-то деревянной, лишённой жизни интонацией, является ценным алхимическим ингредиентом. Особенно для успокоительных и снотворных настоек. Он сделал паузу, подбирая слова, которые звучали бы убедительно для десятилетнего мальчика и для самого себя. Тот мох, что мы привезли, не прижился. Но я я скрестил остатки с местным видом. Получился гибрид. Слабый, конечно. Качество несравнимо с оригиналом. Но он обладает некоторыми свойствами. Для местных аптекарей-самоучек этого достаточно.

Он говорил ровно, сухо, как о виде рыбы или о скидках на соль. Но в каждом слове чувствовалась давящая тяжесть лжи, лжи не столько сыну, сколько самому себе. Он не скрещивал мхи. Он продавал последние засушенные крохи, которые медленно превращались в труху. Или, что было ещё страшнее, он действительно пытался их скрестить последнее безумие учёного, запертого в аду, и терпел жалкие, позорные неудачи, продавая жалкие, позорные результаты.

Антариил посмотрел на Сеймариля, и в его глазах, поверх лжи, вспыхнуло что-то настоящее: мольба и приказ в одном флаконе.
Никто не должен этого знать, прошептал он, и в его шёпоте прозвучала сталь. Ни о покупателях, ни о свойствах. Никто. Понял? Не вздумай проболтаться. Это коммерческая тайна.

Коммерческая тайна. Это звучало так гротескно в их вонючей конуре, что Сеймариль с трудом сдержался, чтобы не фыркнуть. Это была не тайна. Это был стыд. Стыд, который отец пытался завернуть в обёртку деловитости, чтобы он не отравлял воздух, которым они дышали.

Мальчик смотрел на него, и в его детском, уже омраченном ненавистью сердце не было сочувствия. Он видел слабость. Видел попытку прикрыть эту слабость жалкой ширмой из слов. Видел, как отец, который час назад учил его математике, опустился до уровня торговли плесенью по ночам.

Сеймариль ничего не сказал. Просто кивнул, коротко, и отвернулся, натягивая на себя одеяло. Драное задернутое покрывало, имитирующее штору, все также оставалось иллюзией уединения. Но теперь в воздухе витало знание о ночных стуках, о шуршащих пакетах, о монетах и о том, что даже последняя память о доме имеет здесь свою низменную, унизительную цену. Антариил стоял ещё мгновение, глядя на разделяющую каморку тряпку, затем медленно лег на свою койку. В темноте больше не было слышно ни дыхания, ни шорохов. Была только густая, непроглядная тишина, в которой отец и сын лежали в двух шагах друг от друга, разделённые целой пропастью ночной тайны и дневного отчаяния, которые теперь стали их общим грузом.