Верещагин Олег Николаевич
4.Das Lied Vierте. Лети, самолётик!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Ибо ни один человек не остров. Никто не затерян сам по себе."

0x01 graphic

DAS LIED VIERТЕ.

Лети, самолётик!

1 июня 1937 года.

   За тринадцать лет своей жизни Дитрих фонАйзенах, старший из трёх сыновей майора фонАйзенаха, сменил четыре места проживания. Это доставляло ему некоторые неприятности личного характера, потому что он не мог точно сказать даже сам себе, какая из частей Германии является его родной. Замок фонАйзенахов, существовавший когда-то в незапамятные времена в Саксонии, давным-давно уже имел других владельцев, а сохранившая приставку "фон" семья сто пятьдесят лет как минимум жила военной службой саксонским королям и германским императорам.
   Последним местом службы, где фонАйзенахи провели аж целых четыре года, был гарнизон в Восточной Пруссии, недалеко от границы с Польшей. Именно там капитан фонАйзенах недавно совершенно неожиданно получил майора, а десятилетний Дитрих вступил в Гитлерюгенд и успел подняться до оберкамерадшафтсфюрера. Его младшие братья, семилетний Ульрих и трёхлетний Люттих, пока что ни о чём таком политическом не помышляли, если исключить то, что Ульриха фрау фонАйзенах рожала не где-нибудь, а в Альпах, в замечательном санатории, куда летала из Кенигсберга на пассажирском самолёте "Люфтганзы". Да и майора фонАйзенах рассчитывал получить при выходе в отставку - не раньше; в куцей, хотя и высокопрофессиональной, веймарской армии звания раздавали скупо. Теперь же следовало думать, что в отставку получится выйти полковником...
   Но увы. Видимо, во взрослом мире все приятные вещи несут с собой и некоторые последствия. Впрочем, это последствие, пожалуй, печалило по-настоящему только Дитриха. Вскоре после получения майорского звания отцу было предписано отправляться на другой конец страны, в Гессен, и принять там под команду батальон связи в одной из вновь формируемых дивизий растущего народного Вермахта. Для Дитриха, как он ни радовался за отца, это означало одно - расставание с друзьями и с местом, к которому он (для мальчишки четыре года почти синоним вечности) успел прочно привязаться. Кроме того, у местных гитлерюнге была очень интересная жизнь - такой, конечно, нечего и ждать там, в Гессене, вдали от всех границ и вообще...
   Ведь жизнь самого обычного гитлерюнге в Восточной Пруссии была потрясающе интересна! За совсем близкой, в хороший бинокль видно подробно, польской погранзаставой Граево лежали бебжинские болота, населённые полудикими мазурами, не слишком жаловавшими польскую (и вообще любую) власть. Но там же располагались школы офензивы (1.)... Оберкамерадшафтсфюреру Дитриху фонАйзенаху не доводилось ни разу по-настоящему встать на пути ползущего из-за границы врага, но он видел ребят, которым повезло больше. Он знал их по именам, знал, что они совершили, и здоровался с ними за руку! Они на самом деле были - и это делало их реальней самых реальных героев самых увлекательных книг, а Восточную Пруссию - куда привлекательней африканских саванн или джунглей Амазонки.
  
   1.Неофициальное название польской внешней разведки. Эта организация часто развлекалась забросками диверсионных групп на территории всех (!) соседних государств - Литвы, Германии, Чехословакии и, конечно, СССР, к которым имела постоянные территориальные претензии. Стоит ли удивляться, что, когда осенью 1939 года Вермахт за восемь дней раскатал Польшу, ВСЕХ (уникальное отношение!) её соседей это только порадовало, а СССР и Словакия даже присоединились к додавливанию придурковатого агрессивного панства?
   (Для заметки - и СССР, и даже Словакия в данном случае просто-напросто припомнили Польше её поведение в 20-х годах и в 1938 году, когда паны радостно дербанили русские и словацкие земли, пользуясь слабостью этих государств...)
  
   А на севере, где вечная серая Балтика, лежали древние загадочные земли славянских городов - Винеты, Арконы, Радигоща... Ну да, славяне были врагами в те времена, но германцы же их победили! А то, что они были врагами, не делало их мир менее загадочным и привлекательным, а их самих менее мужественными и мудрыми. И победа от этого была только славней! В прошлом году, летом, их лагерь стоял как раз на балтийском побережье. И, когда вожатый под гитару спел переведённую русскую песню (автора Дитрих не запомнил (1.)) про морской бой между славянами и скандинавами, то Дитрих поймал себя на мысли, что сочувствует как раз славянам-язычникам. Он прямо представлял себе, как -
  
   1.А.Толстой.Былина о Боривое.
  
   ...плещут вёсла, блещут брони,
   Топоры звенят стальные,
   И, как бешеные кони,
   Ржут волынки боевые...
   - и сердце мальчика замирало от жестоких, высоких строк -
   ...и под всеми парусами
   Князь ударил им навстречу!
   Сшиблись тут ладьи с ладьями
   И пошла меж ними сеча!
   То взлетая над волнами,
   То спускаяся в пучины,
   Борт о борт сцепясь ладьями,
   С криком рубятся дружины...
   Эх, жаль, что ушли те времена! Но зато какой там был тингшпиль (1.)... почти настоящий бой! Дитриху там выставили зуб (один из последних молочных, впрочем) и так саданули деревянным мечом по бедру, что шрам - настоящий шрам! - останется на всю жизнь! Жаль, что место такое, которым не будешь светить везде и постоянно... Вот на лице бы - другое дело!
  
   1.В Третьем Рейхе - большое комбинированное представление на открытом воздухе, включавшее в себе песни, танцы, спортивные состязания, инсценировки-спектакли и то, что сейчас назвали бы "ролевым фехтованием".
  
   В общем, уезжать не хотелось. Совсем. Но что было делать, в конце концов? Закатить девчоночью истерику, что ли? Нет. Только со всеми попрощаться и пообещать, что на новом месте он не уронит чести и достоинства восточно-прусских гитлерюнге...
   ...От пограничного Лика до Кенигсберга через всю Восточную Пруссию ехали на местном поезде, хорошо знакомом Дитриху. А вот дальше... Когда отца переводили сюда - они плыли до Кенигсберга по морю. А сейчас предстояло ехать от Кенигсберга до Берлина тоже на поезде, только персоненцуге. Проезжать через данцигскую территорию (1.), а потом... потом больше ста километров ехать по польским землям. Точней, по землям, принадлежащим Польше, это другое вообще-то... Если честно, Дитрих как-то особо об этом и не думал, пока в день перед отъездом, вернувшись после долгого прощания с друзьями, не увидел, что отец в прихожей задумчиво держит в руках повседневный мундир.
  
   1."Вольный город Данциг" был ещё одним издевательством над Германией, порождённым Первой Мировой войной. Крупнейший порт, на 100% населённый немцами, был отторгнут от Германии и объявлен "вольным городом". Нечего и говорить, что на его территории беспредельничали все "победители", в том числе и больше остальных - почему-то... поляки, которые отродясь немцев не побеждали. Но в 20-х - 30-х годах ХХ века всерьёз считали себя победителями сразу трёх Империй...
  
   - Па, что-то случилось?! - встревожился Дитрих. Майор фонАйзенах повернулся на голос, смерил вошедшего сына внимательным взглядом и кивнул:
   - Случилось. Я еду в мундире.
   - А как же ина... - начал Дитрих и осекся. До него дошла суть проблемы. И он тут же отреагировал: - Я тоже поеду в нашей форме! Даже не подумаю в гражданском!
   Отец ещё раз смерил его взглядом. Задумчивым. И опять кивнул - молча, коротко.
   И Дитрих ехал в форме. И старался везде, где это только было возможно, держаться рядом с отцом, чтобы все видели - он сын майора связи и он - гитлерюнге. По мере приближения берлинского экспресса к польской границе мальчишку всё сильней охватывало возбуждение. Он с трудом сидел на месте, хотя диван в уютном купе был очень удобным и буквально располагал к отдыху. Если честно, Дитрих просто-напросто ощущал себя героем. Было такое приподнятое настроение, в голову лезли всякие-разные мысли - он представлял, как его выводят из вагона, требуют снять форму, а когда он отказывается - расстреливают у стены вокзала, и он перед этим кричит: "Хайль Гитлер!" Потом приходила мысль, что это сцена сама по себе идиотская, а уж если вдруг события так повернутся, то значит, будет убит и отец, и, наверное, мама и оба младших брата. Это понимание окатывало холодной водой, и Дитрих начинал бояться. Не за себя, а за них. Своя смерть в природе не существовала. Даже когда в прошлом году он провалился в болото, когда был в разведке во время военной игры, то ни секунды не думал, что может утонуть. Может, потому и выбрался - что не испугался...
   И всё-таки границы с Польшей он ждал со всё возрастающим волнением. И напрягся, когда под колёсами поезда металлически протяжно пропел мост над приграничной Вислой - и состав, замедляя ход, почти тут же вкатился на вокзал Тчёва. Дитрих видел, что волнуется и мать. Когда Ульрих, которому поездка очень быстро наскучила, расставил на откидном столике солдатиков и стал воевать "против поляков", то она резковато приказала среднему сыну убрать игрушки и сидеть смирно. Ульрих надулся, но возражать, конечно, не посмел и сидел хмурый, пока в купе не вошёл в сопровождении железнодорожника молодой офицер польской погранстражи. Поручик - в званиях поляков Дитрих разбирался хорошо. Щёлкнув каблуками и смешно отдав честь двумя пальцами, он равнодушно окинул купе взглядом, на хорошем немецком попросил документы и билеты, проверил их и, снова щёлкнув каблуками и козырнув, уже собирался уходить, когда Ульрих поинтересовался:
   - А где ваши шпоры и конь?
   Поляк улыбнулся и уточнил:
   - А у меня обязательно должны быть шпоры и конь?
   - Конечно, - удивился Ульрих и сел удобней. - Вы же польский офицер. А они все верхом и со шпорами.
   - У меня вообще-то есть шпоры и конь, - признался поляк. - Но на коне неудобно ездить по вагону, а шпоры я отцепил - вдруг случится гнаться за нарушителем, а со шпорами не очень-то побегаешь... - и поляк добавил непонятно: - Возможно, молодой человек ещё увидит польских офицеров верхом и со шпорами, - а затем снова отдал честь, снова прищёлкнул каблуками: - Счастливого пути! - и вышел. Следом вышел железнодорожник, напоследок смеривший фонАйзенахов хмурым, полным откровенной высокомерной неприязни, взглядом.
   - Жаль, что у тебя нет коня и шпор, пап, - грустно сказал Ульрих и смерил отцовскую серую форму печальным взглядом. Дитрих не выдержал и, нагнувшись мимо стола, влепил Ульриху трескучий щелбан раньше, чем мать сумела воспрепятствовать:
   - Маленькое свинское трепло! - бросил Дитрих потирающему лоб (без слёз, надо отдать должное!) братцу, игнорируя сердитый взгляд матери. Хотел ещё добавить, что через три года и не подумает писать брату рекомендацию в Гитлерюгенд, но подумал, что это уж слишком суровая угроза - и отвернулся к окну...
   ...Смотреть наружу было скучно. Стояли, стояли... Мать и младшие заснули на диванчике напротив, отец держал на коленях нераскрытый журнал и неотрывно смотрел в стену напротив. Дитрих как будто попал взглядом в другой мир, хотя всего-то мост переехал. Грязно, неуютно, неопрятно - а ведь это вокзал, вокзал приграничный, можно сказать, лицо страны! Люди в общем-то обычные, но тоже какие-то суетливые, нерадостные... Дитрих грустно смотрел наружу, мечтая только об одном - чтобы поезд поскорей тронулся. Обычно, когда он мельком видел незнакомых людей, то развлекался, пытаясь представить себе, как они живут, кто они такие - и так далее. Но сейчас не было желания. Двое жандармов около входа в вокзал тоже казались неприятными, даже форму не хотелось рассматривать, чтобы определить, кто они и откуда. Сбоку от двери сидел на ящике мальчишка-чистильщик - в обносках, босиком. Он посматривал вокруг, очевидно, в поисках клиентов. А Дитриху показал язык. В ответ Дитрих, чтобы подразнить полячка, отдал салют.
   И замер у окна.
   Мальчишка словно бы окаменел и в то же время чуть подался вверх. Быстро посмотрел влево-вправо. Поглядел на Дитриха - уже серьёзно, внимательно. Улыбнулся немножко. И чуть поднял руку. И тут же опустил.
   Дитрих и чистильщик смотрели друг на друга - секунду, другую, третью. Наверное, у Дитриха было очень глупое и удивлённое лицо, потому что мальчишка у дверей снова чуть улыбнулся и опять поднял руку - уже отчётливей. ФонАйзенах-младший тут же вскинул свою...
   ...и удар сапога сшиб мальчика с ящика.
   Ещё несколько секунд Дитрих смотрел, как оба полицейских пинают - вполсилы, лениво так, как какие-нибудь живодёры (не по профессии, а по душе) попавшегося им щенка - скорчившегося у ящика чистильщика. Пинают в спину, в руки, по коленкам, в крестец мощными начищенными сапожищами. Люди шли мимо, ускоряли шаг, отворачивались, а кто-то даже что-то сказал - похоже, одобрительно. Один из жандармов повернулся к поезду, посмотрел на окна, ухмыляясь - тоже такой ленивой улыбкой на широком усатом лице под квадратным лакированным козырьком.
   И тогда Дитрих рванулся к дверям, выхватывая нож. Он ни о чём не думал - кроме того, чтобы оказаться рядом и ударить хотя бы один раз. Как бил манекен на тренировке по рукопашному бою на пограничной заставе - сзади в почку, в почку, вот этого усатого широколицего урода, один раз - и всё...
   ...отец, перехватив сына у дверей, буквально отбросил его обратно на диван, вывернув нож. Дитрих задохнулся от беспомощной злости. Броситься на отца он, конечно, не мог. И резко отвернулся к окну, прилип к нему, прижался.
   Пинком отправив по перрону ящик, один из жандармов шёл прочь - уверенный, важный. Второй ещё раз пнул лежащего на асфальте мальчика - в лицо пнул, тот уже не закрывался, уронил руки и лежал, как сломанная кукла. И тоже пошёл куда-то - этаким тупым олицетворением великопольского всемогущества.
   Не отрываясь, Дитрих смотрел на лежащего. Неужели убили?! Неужели вот так просто взяли и убили?! На его глазах - убили немецкого мальчишку за то, что тот... Наверное, если бы избитый остался неподвижен, Дитрих решился бы выпрыгнуть в окно - рывок рамы, бросок - и всё.
   Поезд загудел, засвистел. Дёрнулся с железным длинным лязгом.
   Мальчик привстал на руках. Его лицо было в крови, но глаза шарили по уже начинающим уплывать мимо окнам. Он увидел Дитриха, улыбнулся (за губами была видна алая масса) и снова поднял руку. И кивнул. На асфальт упала с улыбающихся губ длинная густая красная нить
   Дитрих быстро дыхнул на окно. Стремительно нарисовал свастику. И держал руку в салюте, пока поднимающийся потихоньку мальчишка был виден... но и потом перед глазами стояла грязная, в ваксе и въевшейся пыли, рука, упрямо поднятая вверх, и алое за вызывающей улыбкой.
   В купе лицом Дитрих повернулся только через час, не раньше. Мать уже проснулась, кормила Люттиха (Ульрих так и спал в углу дивана), а на мужа и старшего сына бросала тревожные взгляды - ощущала: что-то произошло.
   - Ты понимаешь, что собирался сделать глупость? - спросил майор спокойно.
   - Да, - честно ответил Дитрих. Он сейчас ничуть не сердился на отца. Более того, он понимал, что сам в значительной мере виноват в том, что произошло с мальчишкой на перроне. И тут же столь же честно добавил: - Но знаешь, пап... если вы с этим ничего не сделаете, то сделаю я. Как только вырасту достаточно. Я найду способ. Даже если он будет незаконным. Граница - не глухая стена. Поляки это не раз нам показывали, кстати. Так пусть не удивляются, когда увидят, что она такая с обеих сторон. И что их дома, казармы, склады и заводы очень легко горят.
   ФонАйзенах чуть прищурился, разглядывая Дитриха. Мальчик говорил спокойно и взвешенно, очень по-взрослому. Майор кивнул и, отвернувшись, развернул наконец журнал.
   А Дитрих отвернулся к окну. И стал прикидывать, глядя на проносящиеся там, за окном, чужие места, как и что он будет тут жечь, взрывать и разрушать.
   Без пощады.

* * *

   Мэдэлькамерадсшафтфюрерин Маргрете Шпилау заканчивала вечернюю пробежку. В скором времени ей предстояло представлять родной город на больших соревнованиях по бегу, и меньше всего Маргрете хотела осрамиться. Кроме того, в случае победы открывался путь и дальше... и в мыслях девушка прикидывала шансы на Олимпиаду 1940 года. Ей будет уже семнадцать лет, почему бы нет? По крайней мере, уж сейчас ни в городе ни в окрестностях среди девушек младше 16 лет нет стайеров лучше её. А это что-нибудь, да значит!
   На углу, как было заведено, она перешла на шаг, выравнивая дыхание и следя за пульсом. Удивлённо заметила, что соседний слева от её родного дом, давно пустовавший, явно ожил. В глубине двора двое солдат разгружали небольшой грузовичок. Мальчик лет шести-восьми с решительным видом буксировал к парадным дверям (пятясь задом и глубоко зарываясь каблуками ботинок в гравий дорожки) большую плетёную корзину, явно чем-то набитую. Двери и окна были открыты. Изнутри слышался неясный шум, требовательное детское "мяяя" (орал ребёнок двух-трёх лет) и самые разные звуки, ясней ясного свидетельствовавшие о том, что сюда заселились новые жильцы и, похоже, военные.
   А потом случилось Чудо.
   Маргрете Шпилау увидела рыцаря...
   ...Рыцарь мыл окно - крайнее в ожившем доме. Стоял на подоконнике - в белой майке с гербом Гитлерюгенда, синих спортивных трусах с разноцветными олимпийскими кольцами и красными лампасами, босиком - энергично тёр стекло губкой и что-то насвистывал. Рыцарю было лет тринадцать-четырнадцать, но разве это имело хоть крошечное значение, если он всё равно был рыцарь, и это видно так же отчётливо, что губка в его руке - зелёная?!
   Рыцарь был самым красивым мальчишкой на свете.
   И самым сильным. И самым стройным. Несомненно замечательным спортсменом. И наверняка самым умным мальчишкой в мире. Или, по крайней мере, в Лангене.
   Иначе быть просто не могло...
   ...Маргрете в жизни не посмотрела ни на одного мальчишку. Не то что эта дура Гудрун, которая всем рассказывает с восторгом, как целовалась с Рейнхартом Тальгофом - так, словно в этих поцелуях смысл жизни. И даже не как Урсула-Мария, молча (и всем заметно) сходящая с ума по своему Принцу Райнхарту - на взгляд Маргрете, высокомерному и смазливому до тошноты самому обычному мальчишке с дурацким "хвастливым хвостом" "фон" перед слащавой фамилией "Мюююююуууузееель" (Маргрете ещё не была в том возрасте, когда подобные мысли ясней ясного дали бы ей понять, что Райнхарт ей самой небезразличен...) В жизни есть спорт. Куча интересных занятий и общественных дел. А что мальчишки, пустое место...
   ...так она думала ещё минуту назад. Смешная и странная штука - жизнь... Минуту, да нет, секунду назад ты была целеустремлённой спортсменкой, будущей золотой призёркой Олимпиады и героиней германского спорта. А теперь ты обычная девчонка, которая с ужасом понимает, что волосы у неё растрёпаны, а на светлой майке на спине и под мышками видны пятна пота. И конечно, именно в тот момент, когда ты это осознаёшь - рыцарь смотрит на тебя. И остаётся только срочно провалиться сквозь землю, потому что это конец. Полный и абсолютный. Рыцари не влюбляются (ой, а при чём тут вообще это?! Ничего такого никто не думал и не хотел!) в потных растрёпанных лошадей, скачущих по вечерним улицам с рукой на пульсе (она поспешно отпустила своё запястье). Только затем, чтобы идиотски помахать освободившейся рукой, идиотски улыбнуться во всю физиономию и в заключение коронно-идиотски сказать - почти крикнуть:
   - Привет!
   Мальчишка перестал насвистывать и тереть стекло. Вместо этого он изумлённо уставился на девчонку снаружи и... отозвался с улыбкой:
   - Привет! Что, тренируешься для Олимпиады Сорокового?
   В голосе его не было ни малейшей насмешки. И, как и положено рыцарю, он всё понимал и видел с первого взгляда. От сердца Маргрете немного отлегло - может быть, он всё-таки не принял её за идиотку?
   - Да вот... - девочка сделала жест, который показывал одновременно согласие, лёгкое пренебрежение к этому занятию и уверенность в своих силах. - А вы новенькие? Только приехали?
   - Ну да, - мальчишка оглянулся через плечо в комнаты. - Сюда перевели моего отца.
   - А он у тебя кто? - разговор налаживался. Теперь главное - не ляпнуть какую-нибудь выдающуюся глупость, которая подтвердит первое впечатление о лошади...
   - Офицер, - коротко ответил рыцарь на подоконнике. Видно было, что эту тему он развивать не станет. Но разговор не прекратился - он тут же сам спросил: - У вас тут Гитлерюгенд есть?
   - Конечно! - почти оскорбилась Маргрете. - У нас отличный гефольгшафт! Хочешь, покажу тебе, где их можно найти? - выпалила она без передыху, чтобы не дать себе растеряться и засомневаться.
   - Да нет... - мальчишка опять оглянулся в комнату, в его голосе прозвучало явное сожаление. - Не сейчас... тут дел полно... Слушай, - он присел на корточки, мотая тряпкой, с интересом посмотрел на Маргрете. - А завтра? Завтра не покажешь мне, где они у вас тут? Понимаешь, я сам там состою, надо же встать на учёт и вообще...
   - Покажу, конечно, - пообещала девчонка, а про себя вдруг подумала огорчённо: и, конечно тоже, он потом на меня и глядеть не захочет больше. У мальчишек это молнией - тут же появятся приятели, общие интересы, очень важные дела - и...
   - А потом... - мальчишка на подоконнике снова покачал тряпкой, глядя куда-то в траву у фундамента. - Потом мы могли бы погулять... если хочешь.
   И поднял на Маргрете глаза. Весёлые и самую чуточку просительные...
   ... Мэдэлькамерадсшафтфюрерин Маргрете Шпилау, весело насвистывая на бегу, лёгкой трусцой приближалась к своему дому. Лицо девчонки сияло так, что оба младших брата, пятилетние близнецы, возившиеся у ворот на куч песка, не сделали того, что делали обычно - не стали скрываться от сестры, которая вполне могла настучать по макушкам за разбросанный песок или ещё за какие-то одной ей видные провинности. И только удивлённо смотрели, стоя на коленках и сопя от любопытства, как Маргрете, чуть ли не пританцовывая, идёт по дорожке от калитки к дверям дома. Она насвистывала мелодию, которую слышала пять минут назад от рыцаря в окне.
   Он тоже "фон". Но у него фамилия мужественная - Айзенах. Это вам не "Мюзель".
   Дитрих фонАйзенах. И завтра они встретятся снова.
   Скорей бы это самое "завтра"!

* * *

   Райнхарт фонМюзель сидел за столом в парадной гостиной - наискось от стоящего у стола, в падающем через старинный витраж-окно солнечном свете, отца. И с интересом смотрел на вошедшего в гостиную человека, довольный тем, что отец не собирается его "выставлять" из комнаты. Потому что разговор начинался интересно.
   Вообще-то Райнхарт спешил на встречу. Он даже не снял надетую с утра форму шарфюрера Юнгфольк-Гитлерюгенд с "кинжалом фюрера" (1.) на поясе - памятным подарком за участие в прошлогодней летней Олимпиаде. То награждение было чуть позже омрачено (или как посмотреть?) - Райнхарт, тогда ещё камерадшафтсфюрер, встретившись с роттенфюрером Зигфридом Кирхайсом в условленном месте, предприняли попытку бежать в Испанию и были извлечены из товарняка уже на границе... Извлечение сопровождалось возмущёнными воплями, яростными многословными обвинениями в адрес полицейских в том, что они пособничают коммунистам, пинками (за руки мальчишек прочно держали), а в финале Райнхарт укусил схватившего его шупо. После чего сам дико опешил, мгновенно успокоился и глупо сказал: "Извините..."
  
   1.С 10 лет все немецкие мальчики-члены Гитлерюгенда носили ножи "Фартенмессер" М38 - из отличной стали, но простенькие. За особые же заслуги мальчика награждали кинжалом-квилоном с посеребрёнными ножнами и рукояткой. Каждое такое награждение подтверждалось и производилось лично Гитлером.
  
   Побег разбирался всем гефольгшафтом. Все жутко завидовали беглецам и поэтому были беспощадны. Больше всех зверствовал собственный камерадшафт Райнхарта - кровно обиженный тем, что их не попытались даже привлечь к побегу, и объяснения, что большая компания обязательно провалилась бы, совершенно не помогли. С обоих на месяц сняли повязки и обязали отработать по сто двадцать часов на благоустройстве Лангена. А среди гитлерюнге ещё долго потом производился особый разбор - что беглецы сделали не так, всё ли нужное с собой взяли и прочие интересные вещи...
   ...Стоявший у дальнего конца стола оберберейхшляйтер главного бюджетно-строительного управления СС Арнольд Енике получил это звание совсем недавно. Вообще-то он торговал колбасой в Лангене, и ни форма, ни звание, ни должность, ни дело, с которым он прибыл, не помогали ему - кряжистому, широколицему, с которой светлой стрижкой - чувствовать себя по-свойски в замковой зале, где его принимал барон Эрхарт фонМюзель. Герр Енике был богаче барона, он занимал уже полгода важную должность - но перед молчанием замковых стен, глубоким мутноватым сиянием старинного паркета и длинной обеденного стола под гербовой скатертью оберберейхшляйтер откровенно робел. Поэтому сидящего за столом баронского сына он окинул взглядом почти с благодарностью - оба сына герра Енике, старший и младший, были в Гитлерюгенде, Райнхарта он неплохо знал, а вид знакомой формы помог ему наконец-то собраться с разбежавшимися мыслями. "Как был ты колбасником, так и остался," - ругнул он себя, кашлянул и заговорил, стараясь, чтобы голос звучал как в лавке - спокойно и солидно:
   - Господин барон фонМюзель, я нахожусь здесь по поручению и от имени руководителя главного бюджетно-строительного управления СС обергруппенфюрера Поля, исполняющего распоряжение рейхсфюрера СС Гиммлера, согласованное и одобренное фюрером и канцлером Рейха... - Енике кашлянул и перевёл дух. С тоской подумал о глотке холодного пива. Аккуратно, как всегда привык обращаться с деньгами, даже не своими, достал из сумки одну за другой шесть плотных упаковок новеньких стомарковых купюр - по сто штук в каждой, серо-коричнево-розовых, новеньких, с орлом, очень похожим на герб Гитлерюгенда, по сто штук в каждой - и выложил их на краю стола в ровный ряд. - Дотация в шестьдесят тысяч рейхсмарок будет выплачиваться Рейхом ежегодно вам, как законному владельцу замка Мюзель, с целью поддержания замка в надлежащем состоянии, как исторической ценности, важной для Рейха, - Енике гулко выдохнул, словно сбросил с плеч тяжеленный груз. Райнхарт, с огромным интересом слушавший его речь, подумал про себя, что герр Енике наверняка написал эти слова дома на бумажке и выучил наизусть. Мысль была немного насмешливой, но дотация Райнхарта обрадовала. И очень. Можно будет нанять людей для хорошего ремонта, можно будет взять на работу ещё нескольких слуг, чтобы Ультруда, Жанна и Ральф не убивались так на работе, а Анна-Роза и вовсе отдохнула и занялась наконец личной жизнью... Мальчик весело посмотрел на отца...
   ...и изумился.
   Скрестив руки на груди и почти уперев подбородок в неё, барон слушал герра Енике, прикрыв глаза, неподвижный и словно бы безучастный. А теперь неожиданно поднял голову и вперил в оберберейхшляйтера пристальный, неприятный взгляд.
   - Откуда эти деньги и зачем они? - резко спросил фонМюзель - словно не слышал сказанного оберберейхшляйтером только что.
   - Это деньги вашему замку и вашему роду, барон, - по-простому объяснил Енике. Помялся и продолжал. - Может быть, вы считаете фюрера выскочкой... я знаю... но поверьте, что он вас, германское провинциальное дворянство, глубоко уважает. Субсидии на сохранение замков будут поступать регулярно и щедро. Поверьте.
   - Я не возьму этой подачки от неудавшегося художника, - голос Эрхарта фонМюзеля был ясен, чист и холоден, как морозное зимнее утро.
   - Отец! - вскочил на ноги искренне изумлённый, скорей даже - потрясённый до глубины души, Райнхарт. - Ты не смеешь так говорить!
   - Молчать, мальчишка! - прогремел фонМюзель, угрожающе поворачиваясь к сыну. - Я в своём доме и в своём праве!
   - Я не буду молчать, когда ты поносишь того, кто дал мне крылья! - крикнул, страшно бледнея, Райнхарт. - Возьми деньги, не плюй в руку Германии, отец!
   Сделав три быстрых широких шага, не обращая внимания на свёдшего брови Енике, барон фонМюзель нанёс сыну удар - размашистую пощёчину такой силы, что мальчишку швырнуло на пол, развернув вокруг себя. Барон уронил руки и оглянулся на оберберейхшляйтера. Беспомощно и непонимающе, словно сам себе не верил.
   - Я оставлю деньги. Они не мои, а ваши, и тут я ничего не могу изменить, - тихо сказал тот, с невыносимыми для Эрхарта фонМюзеля сочувствием и сожалением глядя на растерянного, вмиг постаревшего мужчину и на мальчика, который с невольным стоном пытался подняться с пола - рука бывшего офицера была очень тяжёлой. - И я сказал правду. И ещё - правду сказал ваш сын. Всего вам хорошего.
   Его шаги - грузные, но чёткие - затихли в длинном коридоре. Райнхарт сел. Зажал рукой нос, запрокидывая голову, но несколько капель успели упасть на чёрный галстук и влажно заблестели на ткани, впитываясь в неё. Правая сторона лица мальчика заливалась лиловым синяком, глаз быстро закрывался опухолью, но он спокойно смотрел на отца и поднялся в рост. Громко шмыгнул носом, отнял алую ладонь от лица и с интересом на неё посмотрел. Усмехнулся. Перевёл взгляд снова на отца. Барон фонМюзель стоял с искажённым судорогой лицом, покачиваясь - то ли собираясь шагнуть к сыну, то ли отойти от него; не в силах решить этот мучительный вопрос.
   - Пап, - сказал Райнхарт, и это прозвучало косноязычно - "бам", или что-то вроде этого. - Помнишь, как ты рассказывал мне про свой "эйндеккер" (1.) и жалел, что его пришлось уничтожить по приказу врагов? Как жалел, что я не знаю, каково это - летать? Сколько вы с друзьями выпили, обсуждая и осуждая Веймар... и жалуясь, что ничего, ну просто ничего не можете сделать? Между прочим, напившийся дворянин ведёт себя точно так же, как напившийся рабочий или крестьянин. И вашу блевотину тут подтирала Анна-Роза... потому что больше было некому... - барон молчал, глядя на сына, словно бы увидев его впервые. - Потом пришёл художник-неудачник, и оказалось, что сделать - можно. Когда я три года назад вступил в Юнгфольк, ты даже внимания не обратил... ты три года смотрел мимо меня, пап... А знаешь, пап... - Райнхарт улыбнулся, и улыбка была светлой и весёлой, - ...у нас в команде все тобой гордятся. Ты сбил двадцать три вражеских самолёта. Все знают, как ты таранил "хэндли" и посадил свою полуразбитую машину, а англичан взял в плен с одним пистолетом, хотя у тебя была пробита голова и сломана левая рука. Вот что они про тебя знают, пап. И я это про тебя знаю. И... и мне наплевать на всё остальное, пап.
  
   1.Имеется в виду моноплан-центроплан "Фоккер" IV, до лета 1915 года бывший основным истребителем Германской Империи и позже широко применявшийся несмотря на появление более совершенных машин. 2.Английский двухмоторный бомбардировщик "Хэндли" 0/400.
  
   - Сынок... - вырвалось у барона тихо и с жуткой болью. - Мальчик... Райнхарт...
   Райнхарт опять шмыгнул носом, слизнул кровь с верхней губы и просто сказал:
   - Я тебя очень люблю, пап.
   ФонМюзель издал стон-крик, не очень похожий на человеческие звуки - как будто его разрывало изнутри. Обнял сына раньше, чем тот протянул к нему руки. Райнхарт зажмурился, ощущая запах отца - старого халата, вина, трубочного дыма - и вздрагивая. Потом в ухо пришёл шёпот: "Прости меня, сынок, прости меня..." - и Райнхарт заревел в отцовское плечо, до которого уже вполне доставал носом. Суетливо и неумело успокаивая сына, барон фонМюзель говорил срывающимся голосом то, что почему-то казалось ему сейчас самым важным - и, наверное, и было самым важным:
   - Ты полетишь... обязательно полетишь, обязательно будешь летать... ну что ты, ты полетишь... полетишь... слышишь, сынок, полетишь...
   Всхлипывая и нервно, судорожно вздрагивая, Райнхарт, сам не свой от счастья, пробубнил, комкая отцовский халат:
   - Возьми деньги... пожалуйста. Замок надо чинить... он же не только наш, ну он же так развалится совсем... стыдно будет перед теми, кто раньше... а мы его починим, и он будет, какой надо...
   - Конечно... конечно, мальчик мой... - фонМюзель не мог поцеловать и даже толком, с нежностью, обнять сына, потому что просто-напросто не умел делать этого, никогда не умел, и ему казалось, что сейчас у него на самом деле разорвётся горло или сердце. Поэтому он мог только твердить, поглаживая спину под коричневой рубашкой и золотистые волосы: - Конечно, сынок... конечно, Райнхарт...

* * *

   У Зигфрида Кирхайса были от рождения достаточно большие глаза. Поэтому они стали просто-напросто огромными, когда небрежно помахивающий былкой сорняка Райнхарт поднялся на откос, где они договорились сегодня встретиться. Зигфрид вскочил на ноги и быстро задал первый вопрос - этот вопрос Райнхарту придётся выслушивать несколько десятков раз за ближайшие два дня в самых разных вариациях:
   - Кто тебя?!
   - Лошадь сбросила, - небрежно отозвался фонМюзель-младший, усаживаясь в траву. - В манеже.
   - Тебя?! - поразился Зигфрид.
   - Угу, - беспечно отозвался Райнхарт и улыбнулся задумчиво, как будто вспоминал что-то очень приятное.
   Зигфрид, по-прежнему стоя, смотрел сверху вниз на своего друга почти с ужасом. Наконец - покачал головой и суховато сказал, тоже садясь рядом:
   - В следующий раз она снесёт тебе голову. Я на похороны не приду. Не жди.
   - Тогда я начну являться к тебе по ночам и класть на лоб ледяную руку, - грустно сказал Райнхарт. - И ты скончаешься от раскаянья. Или от простуды.
   - Какое же ты трепло, - передёрнулся Зигфрид. И тут же посмотрел виновато: - Извини.
   - Это ты извини... - Райнхарт вздохнул. - Меня ударил отец.
   Зигфрид нефигурально почти превратился в сидячий соляной столп. Хотел что-то сказать, но Райнхарт опередил его странными словами:
   - Это даже хорошо получилось.
   - Чего хорошего?! - сердито и непонимающе рявкнул Зигфрид, тем не менее усаживаясь рядом. - Он что... - мысль о том, что кто-то вот так ударил Райнхарта, привела Зигфрида в ярость, откровенную и чистую. И то, что бил отец, не меняло дела. Во-первых, для отцовского битья есть... ну, правильное место. А во-вторых... Райнхарта! И по лицу! Зигфрид с трудом удержался от ругательства и поразился, когда Райнхарт улыбнулся здоровой половинкой своей ангельской физиономии. А потом повернулся к другу и сказал негромко и проникновено:
   - Зиг... пойми... отец с тех пор, как умерла мама, жил как будто в пустоте. Тринадцать лет, Зиг. Это много. Ему казалось, что вокруг пустота. Серая пустота, где ничего не может быть хорошего, Зиг. Ну ты только представь себе это.
   Зигфрид честно попытался представить - но не получалось. Мир был такой большущий, такой разноцветный, щедрый, солнечный, тёплый от бесконечного лета и чуточку морозный и снежный от весёлых зим, полный приключений, полный надежд - что никак, ну никак он не мог быть пустым и серым. В конце концов, в нём были Райнхарт и Анна-Роза!
   Подумав о ней, Зигфрид с беспокойством быстро спросил:
   - Анна-Роза видела твою рожу?
   - Нет... пока нет, - в глазах Райнхарта мелькнула тоже обеспокоенная любовь. - Я совру её про лошадь. Понял? И всем вообще.
   - Да не поверит никто!
   - Да... пожалуй... - Райнхарт в досаде вырвал несколько травинок, сдул их с руки. - Ладно. Скажем, что боксировали, и ты меня ударил... неудачно. Случайно.
   - Нет! - испугался Зигфрид. Райнхарт секунду смотрел на него и махнул рукой:
   - Ой, чёрт с тобой! В общем, я сорвался со стены замка, когда спускался на тросе. И ударился о свою коленку. Всё.
   - Ну... это ещё вот куда ни шло... - ободрил Зигфрид успокоенно. Райнхарт кивнул и продолжал прерванное - снова его голос стал задумчивым, а глаза - внимательными и в то же время чуть отстранёнными:
   - И даже до этого, до мамы... у него, ну, у отца, отняли столько всего, что я просто удивляюсь, как он не сошёл с ума по-настоящему. У него остались только гордость и память. А от всего остального он отказывался. Не замечал. Я только сегодня понял, что это так и что это ужасно, Зиг... - Райнхарт покачал головой. - Я... я его любил всегда. И ещё боялся.
   - Боялся?! - изумился Зигфрид. Райнхарт кивнул:
   - Ага. Правда. Когда он начинал пить, то первые часы был очень страшным. Я даже прятался... А сейчас мне стыдно. Я ведь тоже спрятался за свою храбрость, как он за шнапс и вино - ну, когда появился... ты, ребята... а потом Гитлерюгенд... Я его тоже не замечал. Как будто мы через стенку жили, прозрачную. Он в серой тишине, а я в таком... саду цветущем. Это ведь тоже подлость. Даже ещё большая - он-то меня в своё отчаянье не тянул, а я даже не пытался ему помочь! А сегодня... рухнуло всё сегодня!
   И Райнхарт быстро, сбиваясь, пересказал то, что случилось в парадной гостиной. Зигфрид слушал - внимательный, неподвижный. А потом неожиданно спросил:
   - Если его позвать на сбор... он расскажет про войну? Сам? Чтобы не ты пересказывал? Все будут рады...
   - Наверное, придёт и расскажет, - Райнхарт отвернулся, но не обидно. Зигфрид сразу понял, чего он хочет. И, раскидав ноги по траве, упершись на руки, мальчишки запрокинули головы в небо.
   Оно было почти белым от летнего зноя, солнечным и пустым. Почти пустым. Пара самолётов довольно низко крутила широкие виражи, гоняясь друг за другом почти над мальчишками. До ребят доносилось из тёплой вышины то сливавшееся в единое двухголосье, то распадавшееся надвое "вввууу..." мощных моторов.
   - Это "мессеры-сто-девятые", - мечтательно сказал Райнхарт, неотрывно следя за этим кружением. - Смотри, какие они быстрые... и все как будто вперёд устремлены... Четыре пулемёта, скорость - пятьсот пятьдесят... - он выбросил вперёд руки, как будто беря управление. - Жжжжжих! Та-та-та-та-та-та-та! - он прищурил здоровый глаз, словно ловя в прицел вражескую машину.
   Зигфрид ласково улыбнулся, глядя на друга, потом снова поднял глаза в небо. Самолёты нравились и ему. Но до одержимости Райнхарта полётами Зигрфриду было далеко. В мае Зигфрид впервые увидел, как Райнхарт плачет. Тогда они почти всем гефольгшафтом слушали недалеко от ратуши через выносной репродуктор радиопередачу "Час юной нации" (1.), в которой должны были сообщить о результатах Большого Радиодиктанта (лангенские мальчишки искренне надеялись, что им достанется призовое место). Но вместо этого передача вдруг прервалась, и диктор сообщил о катастрофе-диверсии в Лейкенхерсте (2.)...
  
   1.Ежевечерняя радиопередача в Рейхе, посвящённая Гитлерюгенду. 2..В 1937 году, 6 мая, в американском городе Лейкенхерст ворвался при посадке после обычного трансконтинентального рейса дирижабль Рейха "Гинденбург". Огромная комфортабельная машина (245 метров длиной, объём баллона - 200 000 кубометров водорода, 72 пассажира в комфортабельных каютах с душами + 100 тонн груза, скорость полёта 135 км/ч, ресторан, две прогулочные галереи), символ технической мощи и гения Германии, погибла от действий террориста-одиночки. Коммунист Эрих Шпель, работавший на дирижабле техником, взорвал на дирижабле самодельную бомбу. Шпель был в полном смысле слова одиночкой, он ни от кого такого задания не получал и вдобавок сам погиб при взрыве. Всего же погибло 35 человек из числа бывших на борту (13 пассажиров, 22 члена экипажа) и один член наземной команды. Этот трагический случай фактически "зарезал" во всём мире очень перспективное направление воздухоплавания - развитие дирижаблей.
  
   Зигфрид помнил, как стало тихо-тихо. Запомнилось ещё, что двое младших, только ещё два месяца как ставшие пимпфами, мальчишек сидели, схватившись за руки, как очень испуганные маленькие дети, а рядом с ними их ровесник, открыв рот, удивлённо хлопал глазами, слушая слова диктора. "Гинденбург" знали все. Фильм про него смотрели...
   А Райнхарт за день, буквально за день до этого, читал на собрании первую главу повести, которую начал писать - "Люди воздушных кораблей". Там как раз было про дирижабли. Всем очень понравилось, и было немного удивительно, что Райнхарт - писатель (иначе о нём никто и не думал, ведь это не сочинение в школе, а книга, почти настоящая!)
   И тут - такое... Они расходились молча, грустные, злые. Обиженные, как будто обижен был каждый из них непосредственно, хотя вблизи никто из них не видел "Гинденбург" и не смел даже думать о том, чтобы полетать на нём. Конечно, хороших рабочих отправляют уже два с лишним года в морские круизы на больших лайнерах, но они-то - в лучшем случае дети рабочих, а "Гинденбург" не морской лайнер, он - чудо, воздушный корабль.
   А когда чудо разрушают - это всегда страшно и обидно. Сначала умер старый храбрый фельдмаршал (1.), который как мог помогал Германии, даже когда это было практически запрещено. А теперь какой-то мерзавец уничтожил дирижабль его имени...
  
   1. Пауль фонГинденбург (1847-1934 г.г.), бессменный канцлер Германии с 1925, генерал-фельдмаршал (1914). В Первую Мировую войну командовал с ноября 1914 г. войсками Восточного фронта, с августа 1916 г. стал начальником Генштаба, фактически главнокомандующим. В тяжёлые годы Веймарской республики на самом деле как мог помогал сохранению в Германии всего немецкого, был председателем прославленного союза фронтовиков "Штальхейм". 30 января 1933 г. передал власть в руки национал-социалистов, поручив Гитлеру формирование правительства, а через год скончался. Гитлер высоко ценил фонГинденбурга и гордился знакомством с ним. Глубоко мной уважаемый В.С.Пикуль открыто высмеял фонГинденбурга в своей замечательной книге "Честь имею!", но на мой взгляд совершенно зря.
  
   Зигфрид потерял Райнхарта и забеспокоился - как-то всё одно к одному... Метнулся туда, сюда - и буквально уткнулся в спину друга, который, забившись в угол между оградой парка и большим дубом, горько плакал, уткнувшись лицом в скрещенные на грубой трещиноватой коре руки.
   Зигфрид сразу понял, в чём дело. Не зная, как утешить друга, помялся рядом и пробормотал:
   - Он же был коммунист... в смысле - красный... ну, кто взрывал... вот он и... чтобы навредить...
   - Это же был не боевой корабль! - яростно возразил Райнхарт и стремительно повернулся к Зигфриду. Глаза у него были мокрые - и злющие, как у хищного зверька. - Если он такой непримиримый враг, то... то... то я не знаю, взорвал бы завод! Покушение бы устроил на фюрера! Коммунисты с нашими воюют в Испании! Честно! С оружием! Не прячутся! Не делают вид, что наши! А он - как гад! Как трус! Сам на нём летал - и сам его убил! - Райнхарт так и выкрикнул "убил", как о живом существе.
   - Ты больше не будешь писать книгу? - глупо спросил Зигфрид. Верней, это ему показалось, что глупо. А на самом деле, наверное, это было очень важно...
   Райнхарт вздохнул. Вытер лицо. Упрямо сжал губы и покачал головой:
   - Обязательно буду. Не брошу ни за что. Это всё равно как специально перестать помнить о героях войны, потому что на войне страшно и на войне убивают. А я... я не кролик какой, а Райнхарт фонМюзель! - и тут же попросил: - Принеси воды холодной, пожалуйста, я умоюсь. А то все увидят на улице, что я ревел.
   Зигфрид убежал за водой. Радостный. И от того, что Райнхарт не бросит писать книгу, и от того, что есть на свет "все" - а есть он, Зигфрид, который... дальше мысли не складывались...
   ...и сейчас, глядя в небо, где кружили истребители, он подумал, что все так и будут знать, что Райнхарта сбросил конь. И всё. Только Зигфриду Кирхайсу достанется правда.
   И тогда он решился. Не опуская глаз и стараясь не сбивать дыхание, Зигфид начал негромко читать - слова на летнем пригорке всё равно звучали отчётливо, ясно...
   - О судьбе земной сам себе - молчок.
   Листик в клетку, пара фраз - и точка.
   Самолётик мой, как большой сверчок,
   Прыгнул в небо и растаял тотчас.
   Оглянулся я, - а за мною след,
   Как коса песчаная, белеет.
   Заглянул в себя - там темно от бед.
   Но теперь уж точно посветлеет!
   Ведь не зря у старого ангара
   Сквозь бетон пробился подорожник:
   Не врала дворовая гитара,
   Что возможно то, что невозможно.
   Это значит, если разобраться,
   Всё, что прожил я - уже неважно.
   Я - мальчишка, мне всегда тринадцать -
   Так лети, мой самолёт бумажный!..
   ...Только там внизу каждый день - война, -
   Этот мир ей так легко разрушить.
   Как неправый суд, за стеной стена,
   И горят фонарики, как души.
   Разошлись пути тех, кому домой,
   Тех, кого свобода больше любит.
   Только ты лети, самолётик мой -
   Белый голубь с искоркою в клюве!
   Пусть от гари чёрного пожара
   Ветерок твои спасает крылья.
   Приземлись у старого ангара
   На траву, уставшую от пыли.
   Там, вдали, за ржавым буреломом,
   За рекой, за солнечною гранью
   Трубачи на башнях так знакомо
   И светло "зарю" тебе играют! (1.)
  
   1.На самом деле, автор слов песни - Андрей Земсков, и посвящена она книгам В.П.Крапивина.
  
   - Кто это сочинил? - быстро и тревожно спросил, едва-едва дослушав, молчавший всё это время Райнхарт. Он даже привстал на колени. Зигфрид покосился на него и тоже быстро поинтересовался:
   - А что - плохо совсем?
   - Плохо?! - почти выкрикнул Райнхарт. - Да это просто... просто... Кто автор-то?!
   - Я, - тихо сказал Зигфрид. - Я это сочинил для тебя, Райнхарт.
   ФонМюзель так и сел обратно на пятую точку. По-собачьи склонил голову, разглядывая быстро краснеющего Зигфрида. Наконец выдавил:
   - Это... это... - и Райнхарт не стал договаривать, он просто потянулся, быстро обнял Зигфрида и потом порывисто отстранил его от себя, глядя в лицо другу сияющими глазами. Кирхайс растроганно и смущённо улыбался.
   - Я рад, что тебе понравилось, - сказал он стеснённо, тщетно стараясь, чтобы это прозвучало небрежно. - Но вообще мне это приснилось сегодня ночью. Честно. Я проснулся и сразу записал. Как автомат. Я даже не всё понимаю... о чём там.
   Райнхарт задумался, глядя вдаль прищуренными глазами, в которых была тревога. И упрямство. И отвага.
   - Когда дойдём - узнаем, - сказал он не совсем понятно. И неожиданно добавил, опять поворачиваясь к Зигфриду: - Мы всегда будем дружить.
   Зигфрид кивнул:
   - Всегда.
   - Никогда не изменим друг другу.
   - Никогда, - покачал головой Зигфрид.
   Райнхарт улыбнулся - признательно, с какой-то застенчивостью. Но тут же опять стал прежним - даже разукрашенное синяком лицо этому не могло помешать.
   - Сходим в кино на "Триумф"? - предложил он бодро. Зигфрид посмотрел на него молча, и Райнхарт начал быстро краснеть уцелевшей половинкой. Фильм "Триумф Воли" Зигфриду нравился - он нравился всем! - но вот шарфюрер фонМюзель снова и снова смотрел эту великолепную четырёхчасовую ленту с целью, которую он старательно утаивал ото всех - и которая, естественно, была всем известна. Во время открытия на параде он пытался разглядеть самого себя среди сотен мальчишек. Это не получалось, конечно, но сама мысль, что он - там - доставляла Райнхарту гордое удовольствие.
   - Сходим, - наконец согласился Зигфрид. И засмеялся, когда Райнхарт вскочил на ноги прежде, чем он сам успел пошевелиться после согласия...
   ...Урсула-Мария Ханнеке признавалась в том, что любит Райнхарта фонМюзеля, только самой себе.
   Она поняла, что влюблена, ещё на той памятной свадьбе старшей сестры Кирхайса. Райнхарт был такой непохожий на окрестных мальчишек, что казался пришельцем из другого мира. И то, что он тогда пошёл с ней танцевать, только убедило девочку в правильности своего выбора. А уж когда он её спас - спас, как настоящий рыцарь спасает деву от чудовищ...
   С тех пор она видела Райнхарта разным и в разных ситуациях. И уставшим, и взмокшим от пота, и сердитым, и смеющимся, и с синяками, и на сцене тингшпиля, и даже однажды совершенно голым на речке (об этом он не знал, а Урсула-Мария стыдилась вспоминать и не могла не вспоминать) Но любовь не просто никуда не уходила - она становилась крепче и осознанней.
   Урсула-Мария совершенно точно знала, что будет женой Райнхарта. И не важно, что он "фон", а она дочь крестьянина - настали новые времена. Конечно, он её не замечает, но это всего лишь потому, что мальчишки немного... ну... слепые. И ценят такие вещи, в которых девчонки не разбираются.
   Но это им кажется, что девчонки не разбираются в таких вещах. Все знали, что Райнхарт мечтает стать лётчиком. Отлично! Она станет медсестрой. И вот однажды...
   ...воображением-романтикой Урсула-Мария была наделена примерно так же, как и все немецкие девочки её поколения - то есть, хорошо. Щедро. Она представляла себе войну. Почему-то в Африке (может, потому что любила читать книжки про эту страну и про медсестёр, которые там работают) И то, как Райнхарт на своём самолёте бьётся с целым отрядом (как это правильно называется, она не знала и не очень стремилась узнать) французских самолётов (про французов как про самых главных врагов говорили и отец, и оба дяди девчонки), которые хотят разбомбить корабли в порту - немецкие корабли, ведь когда-нибудь немцы начнут заселять Африку снова? И побеждает, конечно, ещё бы он не победил - но в самый последний момент его тоже сбивают, он выпрыгивает с парашютом и приземляется прямо в её госпиталь (она уже будет врачом), раненый. И она спасает ему жизнь... даже так - спасёт жизнь переливанием крови...
   ...на этом месте Урсула-Мария задумывалась: а кровь от девочки мальчику - ну, в смысле, от женщины мужчине уже тогда будет - можно переливать? Это не вредно? И решала, что, даже если это и вредно, то она эту проблему преодолеет. А с начала лета принялась всерьёз заниматься в кружке медсестёр.
   Беда только, что Райнхарт на неё совершенно не обращал внимания. Ну... не больше, чем на других девчонок. "Привет!.. Не мешай!.. А завтра в ратуше вы дежурите?.." Это было обидно, конечно. Вот и сегодня, увидев Райнхарта на дальнем углу улицы, Урсула-Мария застыла, а потом быстро подалась назад, за поворот, из-за которого только что вышла. И даже тихонько шмыгнула носом. Райнхарт шёл в кино на "Триумф Воли". И, конечно, не с ней шёл, а с Зигфридом. Ну, может, им ещё рано вместе ходить в кино, но...
   А ещё он где-то себе очень сильно разбил лицо. Конечно, мальчишкам-то на это плевать, как же иначе... и по нему видно, что плевать. Но она-то может помечтать, как помогла бы ему - да хоть вот сейчас?
   Урсула-Мария медленно пошла к дому, с грустью и в то же время с удовольствием представляя, как Райнхарт сидит перед ней на стуле - послушный (хотя бы в этот момент). А она - обрабатывает ему рану...
   ...ну, то есть синяк.
   Она даже не заметила за этими мыслями, как по противоположной стороне улицы прошла Маргрете Шпилау. Причём - с каким-то незнакомым мальчишкой в форме Гитлерюгенда. Похоже, и они направлялись в кино, совершенно не задумываясь, рано им или не рано расхаживать по фильмам в их возрасте...
  
   0x01 graphic
  

Приложение

   ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ, ЗВАНИЯ И ЗНАКИ РАЗЛИЧИЯ ГИТЛЕРЮГЕНДА

Постоянные подразделения

Звания

Знаки различия: погоны, аксельбанты, головные уборы

  
   Гитлерюнге
   Пустой погон с номером бана
   (ротте - непостоянная группа из нескольких человек, создаваемая для конкретных заданий)
   Роттенфюрер
   Одна серебряная лычка
  
   Оберроттенфюрер
   Две серебряных лычки
   Камерадшафт - 10-15 чл.
   Камерадшафтсфюрер
   Серебряный ромб и аксельбант из прямого двойного ало-белого шнура
  
   Оберкамерадшафтсфюрер
   Серебряные ромб и лычка
   Шар - три камерадшафта, всего 30-50 чл.
   Шарфюрер
   Два серебряных ромба и зелёный аксельбант тройного плетения
  
   Обершарфюрер
   Два серебряных ромба и лычка
   Гефольгшафт - три шара, всего 150-190 чл.
   Гефольгшафтсфюрер
   Три серебряных ромба, бело-зелёный аксельбант тройного плетения и серебряный галун на головном уборе
  
   Обергефольгшафтсфюрер
   Три серебряных ромба и лычка и серебряный галун на головном уборе
  
   Гауптгефольгшафтсфюрер
   Три серебряных ромба и две лычки и серебряный галун на головном уборе
   Унтербан - 4 гефольгшафта,
   всего 600-800 чл.
   Штамфюрер
   Четыре серебряных ромба, белый аксельбант тройного плетения и серебряный галун на головном уборе
  
   Оберштамфюрер
   Четыре серебряных ромба и лычка и серебряный галун на головном уборе
   Бан - 5 унтербанов, всего около 3000 чл.
   Банфюрер
   Серебряный дубовый лист, красно-розовый аксельбант тройного плетения и чёрный околыш с серебряным галуном на головном уборе

Звания выше детям, подросткам и юношам уже не присваивались

   Обербан - 5 банов, всего около 15 000 чл.
   Обербанфюрер
   Двойной серебряный дубовый лист, красно-чёрный аксельбант тройного плетения и чёрный околыш с серебряным галуном на головном уборе
  
   Гауптбанфюрер
   Двойной серебряный дубовый лист и ромб и чёрный околыш с серебряным галуном на головном уборе
   Гебит - примерно 75 000 чл.
   Гебитсфюрер
   Тройной золотой дубовый лист, чёрно-серый аксельбант тройного плетения и чёрный околыш с золотым галуном на головном уборе
   Обергебит - примерно
   375 000 чл.
   Обергебитсфюрер
   Тройной золотой дубовый лист и ромб и чёрный околыш с золотым галуном на головном уборе
  
   Штабсфюрер
   Тройной золотой дубовый лист и два ромба и чёрный околыш с золотым галуном на головном уборе
  
   Рейхсюгендфюрер
   (это звание имел только один человек)
   Петлица с тройным золотым дубовым листом в венке из дубовых ветвей
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"