Ховкин Эзра
Непокорившийся

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Непокорившийся, потому что верил.

Серия "Дорога в Любавичи"

НЕПОКОРИВШИЙСЯ

  
  
  
  
  
  
  
  

CHABAD YOUTH ORGANISATION, H. Q. - ISRAEL МОЛОДЕЖНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ХАСИДОВ ХАБАД

1998 г.

   НЕПОКОРИВШИЙСЯ
  
   Автор и составитель: Эзра Ховкин
  
   Литературный редактор: Марина Гутгарц
   Компьютерный набор: Рая Шефтель
   Обложка и компьютерная графика: Фаина Колодная
   Ответственный редактор: Геула Ховкин
  
   Compiled and edited: Ezra Hovkin
  
   Literary Editor: Marina Gutharts
   Computer typesetting: Raya Sheftel
   Art Editor: Faina Kolodnaya
   Editor: Geula Hovkin
  
   Издано МОЛОДЕЖНОЙ ОРГАНИЗАЦИЕЙ ХАСИДОВ ХАБАД Израиль: 72915 Кфар Хабад, п.я. 14, тел.: 03-960-7588
   Глава организации - раввин Иосеф-Ицхак Ааронов
   Published by CHABAD YOUTH ORGANIZATION, H.Q. - ISRAEL P.O.Box 14, 72915 Kfar Chabad, Israel, Tel: 03-960-7588
   Chairman - Rabbi Yosef Yitzchok Aronov
  
  
   No Авторские права сохраняются за автором и издателем.
   No All rights reserved, 1998.
   No 1998 CHABAD YOUTH ORGANIZATION, H.Q. - ISRAEL & Ezra Hovkin
   Введение
   "Ребе, наперекор всему..." Так называется одна из частей новой книги, подготовленной Молодежной организацией хасидов ХАБАД. Герой книги - глава поколения, духовный лидер еврейства, шестой Любавичский Ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон. Он становится главой ХАБАДа в памятном для многих 1920 году, когда большевики решили, что безбожие и беззаконие окончательно утвердились на территории бывшей Российской империи, что Небо слепо и суда нет...
   Но всегда есть в нашем народе люди, готовые стоять за Б-га до конца, наделенные мудростью Авраама и сердцем льва. В двадцатые годы их организовал, возглавил и повел новый глава ХАБАДа Йосеф-Ицхак Шнеерсон, который действительно стал Ребе наперекор всему: слежке, гонениям, аресту и смертному приговору...
   Он стоял в стороне от красных и белых, от политической борьбы. Ребе возглавил борьбу за право быть евреем и соблюдать приказы Торы, не считаясь с тем, что думают об этом в ЦК и ГПУ. Это сопротивление вкючало строительство микв, организацию подпольных хедеров, централизованную оплату раввинов, шойхетов, учителей Торы. Духовной элитой, помогавшей Ребе держать оборону на территории всей советской России от Витебска до Самарканда, были ученики ешивы "Томхей тмимим", руководителем которой он был. Эти юноши с непогасшей искрой в глазах шли в пекло. Их нельзя было остановить и запугать. Они были одними из немногих, кого зараза большевизма не застала врасплох. Благодаря пророчеству Любавичских Ребе тмимим, что означает "чистые и цельные", знали об этой опасности задолго до революции и готовились встретить бурю...
   Главный герой книги - Ребе: еврей с лицом пророка, родившийся в небольшом местечке Любавичи и ставший лидером мирового еврейства. Этот человек провидел многое и не боялся сказать об этом в полный голос.
   Его ученик и преемник Ребе Менахем-Мендл Шнеерсон, глава нашего поколения, продолжил его работу по духовному возрождению еврейства, по подготовке всего мира к приходу Машиаха.
   Об этом мы уже читали в выдержавшей несколько изданий книге "Ребе", успех которой превзошел все ожидания. "Непокорившийся" - продолжение этой темы из серии "Дорога в Любавичи", которую мы выпускаем при участии организации "Лев Шомеа".
   Невозможно в одной книге описать личность и все стороны деятельности Ребе, все испытания, выпавшие на долю его хасидов. "Непокорившийся" - это книга-взгляд на тему, почти не затронутую вниманием историков.
   В работе над новой книгой приняли участие хасиды, судьба которых тесно связана с событиями тех суровых лет. Их советы помогли воссоздать неповторимую атмосферу душевной чистоты и упорства, присущую героям книги.
   Книга "Непокорившийся" рассчитана на читателя думающего, интеллигентного. Быть может, для него особенно значимо прозвучат слова ее героя:
   "Каждый еврей является святилищем, местом раскрытия Всевышнего через слова Торы и молитвы. Поэтому мы говорим: "наш Б-г, Б-г каждого еврея..."
   Раввин Иосеф-Ицхак Ааронов
   Глава Молодежной организации хасидов ХАБАДа

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗАПАХ ДЕРЕВА

   В ЦЕНТРЕ
   Мальчик здесь родился, здесь мать держала его на руках, и поэтому Любавичи были для него центром мира. Эта точка зрения, поначалу вполне детская, каким-то образом сохранилась и потом, когда он стал, провожая гостей, доезжать до железнодорожной станции Рудня, а потом побывал также в Петербурге, Париже и других больших городах. Имя небольшого белорусского местечка следовало вместе с ним как пароль, как титул. Любавичи...
   Дедом мальчика был Ребе Шмуэль, четвертый глава хасидов ХАБАД. Его отец, Шолом-Довбер, женился на своей двоюродной сестре, Стерне-Саре. В двадцать лет он стал отцом. У них родился единственный сын.
   Мальчика назвали Йосеф-Ицхак.
   Во время брита*, когда моэль отрезал крайнюю плоть ножом, ребенок, как водится, тихо запищал. Ребе-дед сказал:
   - Чего ты плачешь? Когда вырастешь, будешь хасид и будешь рассказывать хасидут так, что все тебя поймут!.. Так услышали одни. А другие говорили:
   - Нет, он сказал: "Ты станешь Ребе..."
   В общем, оба предсказания сбылись. Первое раньше, а второе - в 1920 году, когда советская власть триумфально шествовала, заливая чернилами обещаний и людской кровью шестую часть земного шара.
   Короны человеческие летели с голов, дворцы горели, помойки играли свадьбу. В это время мальчик был коронован, как Авраам, и стал главой евреев, "князем Б-га". Словом, стал называться Ребе. Этой чести удостоили его несколько сотен отчаянных людей, носивших картузы и бороды свои еврейские, не подчинившихся законам времени, вопреки предупреждениям властей. А остальные - никто не возражал против этого избрания. Остальные спрятались. Вот видите, получилось нечто вроде введения к нашей книге.
   БЕЗ "ПОЧЕМУ"
   Отец, рабби Шолом-Довбер, был высокий и серьезный, погруженный в себя человек. От него к сыну шла волна душевной тонкости и благородства. И строгости. Йосеф-Ицхак помнит первый наказ отца: "Если хочешь что-то спросить, спрашивай только у меня..."
   Как-то мальчик учился произносить Модэ они, самую первую молитву, которую еврей шепчет, открывая глаза со сна. Отец сказал, что при этом нужно прижать обе ладони к сердцу и слегка склонить голову. Мальчик спросил:
   - Почему надо так делать? Отец ответил:
   - По правде говоря, нужно делать то, что приказано, без "почему". Но ведь я сам просил, чтобы ты меня обо всем спрашивал...
   Отец вышел и вернулся вместе с реб Йосефом-Мордехаем, стариком, который прислуживал у них в доме. Отец спросил его при мальчике:
   - Иосеф-Мордехай, как ты говоришь по утрам Модэ ани?
   - Я прижимаю ладони к сердцу и склоняю голову.
   - А почему ты так делаешь?
   - По правде сказать, не знаю. Когда я был маленьким, так меня учили... Отец повернулся к мальчику:
   - Теперь ты видишь!.. Он делает так всю жизнь, потому что отец научил его этому, а отец перенял это у своего отца, и так идет от Моше-рабейну и от Авраама, который был первым евреем... Нужно делать и не спрашивать "почему".
   Мальчику стало стыдно - по природе своей он был очень подвержен этому чувству. Мальчик сказал в оправдание:
   - Папа, я ведь еще ребенок...
   - Так ведь все евреи - малые дети, - отвечал отец. - Именно когда подрастем, тогда-то мы и видим, какие мы маленькие...
   Эту мысль Йосеф-Ицхак не совсем понял, но на этот раз обошелся без "почему".
   ЗАБЫТАЯ МОЛИТВА
   Наши мудрецы говорят, что еврейство начинается с головы - с Авраама, Ицхака и Яакова. Оно растет сверху вниз и напоминает фигуру человека. В последние века в мир пришло "поколение пятки".
   У душ "поколения пятки" есть замечательное свойство. Выполняя волю Творца, они могут ступить в грязь, в омут, в кипяток, и, в отличие от "головы", выстоять, не захлебнуться. Но беда им хоть на волос отойти от этой воли - сразу вылезет боязнь высокого, забвение собственной души, присущее "пятке"...
   Свойство это - влечение к Его воле - называется кабалат оль - принятие ярма Небес. Оно куется, как железо, закаливается, как сталь -эти слова уже встречались где-то...
   Однажды, когда мальчик заканчивал завтрак, вошел отец и спросил у мамы, сказал ли сын вместе с ней Модэ ани. Йосеф-Ицхак, почувствовав промашку, заревел. Мама - невысокая, полная, в платье с кружевами, само добро и тепло - бросилась его защищать:
   - Ребенок был голоден, и я дала ему молока с пирогом. Что здесь такого?
   - И что же, он произнес благословение на пищу, не сказав при этом Модэ ани? - продолжал допытываться отец.
   Благословение-то они тоже забыли сказать, прошляпили... Но мама - тоже из Любавичской династии, тоже дочь хасидского ребе, не сдавалась:
   - Посмотри, ребенок дрожит от страха!..
   - Когда едят, не сказав Модэ ани и благословений, в этом случае можно дрожать, - сказал отец.
   И он, не обращая внимания на слезы мальчика, увел его в другую комнату и повторил, недоумевая:
   - Как ты мог есть без Модэ ани и без благословений?
   Когда сын немного успокоился, он сказал вместе с ним забытую молитву.
   Когда Йосеф-Ицхак подрос, а затем и поседел, он любил вспоминать эту сцену. Он говорил: "Это и есть хинух - еврейское воспитание..."

МОЛИТВА "МОДЭ АНИ", С КОТОРОЙ У ЕВРЕЯ НАЧИНАЕТСЯ ДЕНЬ И ЖИЗНЬ...

   "Благодарю Тебя, Царь живой и вечный, что Ты по милости Своей возвратил мне душу. Велика моя вера в Тебя".
   А ЕВРЕЮ ТЕПЛО!
   Любавичские истории - сколько их, сотни, тысячи? Давайте расскажем хотя бы одну... Однажды, когда дед мальчика, Ребе Шмуэль, сидел в сукке, туда вошел его прислужник, Йосеф-Мордехай, весь кипя от гнева и продолжая ругать кого-то, кто остался на кухне.
   Подходящая пара
   Отцу мальчика, рабби Шолому-Довберу, было всего четыре года, когда он познакомился со своей будущей женой. Это была дочь его дяди, одного из сыновей Ребе Цемаха-Цедека.
   Дедушка, Ребе Цемах-Цедек, посмотрел на двух малышей, стоявших рядом, и сказал кратко:
   - Жених и невеста. Дядя всполошился:
   - А вдруг этот мальчик, когда вырастет, не будет подходящей парой для моей дочери?
   Цемах-Цедек ответил:
   - Когда он вырастет, то станет больше тебя...
   Это было сказано как подписано. Отцы детей вскоре после этого написали черновик тнаим - условий будущего брака. Там говорилось следующее:
   Отец жениха обязуется дать за сыном тысячу рублей и пять лет обеспечивать молодую семью (первый, второй, третий, седьмой и восьмой год после свадьбы).
   Отец невесты обязуется дать за дочкой полторы тысячи рублей и тоже обязуется обеспечивать молодоженов в течение пяти лет (четвертый, пятый, шестой, девятый и десятый годы после свадьбы).
   Дед жениха и невесты, Ребе Цемах-Цедек, обязался подарить молодоженам пятьсот рублей.
   Рукою деда было написано на договоре: "Нашел жену - нашел добро и получит милость у Всевышнего, Который добр..."
   Ребе Шмуэль заметил:
   - Йосеф-Мордехай, ты, конечно, человек известный, но все же позволь сказать тебе: сукка не любит гнева, в сукке нужно вести себя очень осторожно...
   Стал известным Йосеф-Мордехай благодаря благословению, которое он получил у предыдущего главы ХАБАДа, Ребе Цемаха-Цедека. Дело было так: Ребе велел прислужнику заночевать в сукке. Но это же Россия: первый снежок уже присыпал увядшие листья... Воскликнул Йосеф-Мордехай:
   - Ребе, холодно!.. Ответил Ребе:
   - Амалеку холодно, потому что он холоден внутри. А у еврея тепло идет из души, поэтому ему всегда тепло. Иди, спи в сукке, и я обещаю тебе долголетие...
   Йосеф-Мордехай жил 103 года. Когда ему было 98, он еще мог отплясывать на крыше во время праздника Симхат Тора. Кому было любопытно взглянуть на благословение цадика, мог поднять голову и увидеть, как старец строгого вида скачет в высоте, под луною...
   КОРОМЫСЛО С ДВУМЯ ВЕДРАМИ
   Когда мальчику исполнилось четыре года, отец отвел его в хедер Мальчишки сидели и громко хором повторяли пройденный урок а ребе прохаживался с линейкой и, если нужно, хлопал ею баловника по рукам или по макушке.
   Кстати, это слово, "ребе"... Так называют и меламеда в хедере и праведника, вождя многих тысяч хасидов. Наверное, существует лестница, которая ведет от главы мальчишек к главе поколения...
   От хедера у Иосефа-Ицхака остался в памяти запах дерева Скрипят скамейки, скрипят половицы, скрипит дверь на тяжелых петлях Шумит листва за окном. А голос ребе будоражит душу рассказом про Авраама, которого Всевышний поставил повелителем над Святой землей Повелителем невидимым, в сокрытии, который, однако, обнаруживает свою тайную природу, принимая путников с королевской простотой и роскошью, молясь за грешников, как будто он им отец...
   За семьдесят лет, отпущенных ему в этом мире, Йосеф-Ицхак видел немало плохих евреев и даже плохих учителей. Но милость Б-га была в том, что сначала он встречал людей хороших, которые поднимали его и раскрывали перед ним ворота, и он входил... Таким был его первый меламед, рабби Иекутиэль. Человек преклонных лет, но с бодрой душой, который хорошо понимал ерзавших перед ним на лавке сопливых пацанят с пейсами и грязными нитями цицит. Его объяснения были понятны, просты, входили в голову.
   Например, буква алеф состоит из длинной палки вав и двух маленьких йюдов, прилепившихся к ней сверху и снизу. Рабби Иекутиэль объяснил так: "Это коромысло с двумя ведрами..."
   Спустя много лет Йосеф-Ицхак начал изучать Кабалу. Он узнал, что два йюда представляют "Верхнее Единство" и "Нижнее Единство", а диагональ вав выражает эманацию миров. И все же первое объяснение - "ведра на коромысле" - он тоже не забыл. Они не спорили между собой, эти объяснения, они накладывались друг на друга, образуя ступени лестницы, которая начиналась в хедере и вела высоко.
   В конце дня, после объяснений и повторений, ребе садился в кругу мальчишек и рассказывал им какую-нибудь историю про праведников и чудеса, про невиданные приключения и силу простой молитвы. Часто героем этих рассказов был основоположник хасидизма, рабби Исроэль Баал-Шем-Тов - Бешт.
   Чудеса Бешта... Я это тоже знаю: метель за окном, и белая скатерть на столе, и стакан субботнего чая с соблазнительным пирогом на блюдце, про который ты забыл, слушая, как разбойники обещали отвести рабби Исроэля по тайным пещерам из Карпатских гор прямо в Эрец-Ис-раэль, и как в одной из пещер он повстречал лягушку величиной с украинскую хату, и оказалось, что в ней живет душа одного гордого мудреца, и... Чудеса Бешта!
   Еврейские буквы твердо отпечатались на пожелтевших листах. Их узор выходил за границы хедера, продолжаясь в изгибе дубовых веток, в сверкающем повороте реки. Йосеф-Ицхак узнал потом, что на еврейских буквах держится мир. Ерзая на лавках, мальчики учили их. Если кто-то шалил, ребе хлопал его линейкой...
   ТОЧКА СПРАВА, ТОЧКА СЛЕВА
   Мальчику четыре года. Он уже знает многие рассказы из Торы и, конечно, рассказ о Творении. Мальчик спрашивает отца:
   - Почему Всевышний сотворил человека с двумя глазами? Нос ведь один, рот тоже. Может, и глаза довольно одного? Отец тоже спросил:
   - Ты знаешь алефбейс!
   -Да.
   - Ты знаешь, что есть буквы шин и син. Какая между ними разница?
   Йосеф-Ицхак ответил:
   - У шин точка над буквой справа, а у син - слева.
   - Ну вот, - объяснил отец. - В зависимости от того, где точка, справа или слева, меняется смысл. То же и с глазами. Правый глаз приближает, а левый отталкивает. На молитвенник и на евреев нужно смотреть правым глазом, а на конфеты и игрушки - левым...
   Странно заходили в душу мальчика слова отца. Он сначала воспринимал их, а потом начинал думать, что они означают...
   СНАЧАЛА БУКВЫ
   Вот отрывок из маамара, написанного рабби Шоломом-Довбером, где речь идет о том, как обучают еврейской мудрости, как отец должен учить сына...
   "Есть два вида влияния, которое учитель может передать ученику. Если ученик мал, учитель должен спрятать от него свою мудрость, раскрывая перед ним лишь малую ее толику - в противном случае ученик не сможет ничего воспринять, его разум и чувства будут перемешаны... Учитель объясняет ученику лишь "буквы разума", скрывая свет, который таится за ними.
   Второй вид влияния - когда ученик созрел, и учитель может раскрыть перед ним свою мудрость во всей ее глубине. Но и тогда нельзя раскрывать перед ним всю мудрость сразу - так, как хранится она в памяти учителя. Нужно делать это небольшими порциями, и хотя каждая из них содержит свет во всей полноте, ученик поначалу изучает ее вкратце и в общем.
   Все зависит от степени зрелости ученика и от того, насколько грубы или тонки сосуды его восприятия..."
   ПРЕЖДЕ, ЧЕМ СКАЗАТЬ СЛОВО...
   Одно из ранних воспоминаний: отец молится слишком медленно. Все хасиды уже сняли тфилин, сложили талиты, а он все еще продолжает, покачиваясь, стоять у стены. И почему-то по лицу его иногда текут слезы... Йосеф-Ицхак не мог понять, в чем дело. Он спросил об этом своего дядю, рабби Залмана-Аарона, и тот сказал:
   - Твой отец не может быстро произносить буквы.
   Тогда мальчик бросился к матери и, глотая слова, сообщил, что папа не успевает молиться быстро, как другие, и поэтому плачет. Может, нужно взять ему учителя иврита?
   - Если бы я знала человека, который мог бы его чему-то научить, -вздохнула мама. - Знаешь, иди к бабушке. Она тебе все объяснит. Бабушка и вправду дала понятный ответ. Она сказала:
   - Твой отец - большой хасид и праведник. Прежде чем сказать любое слово, он думет, что оно значит...
   ПЕЩЕРА В ГОРАХ
   Мальчик рос живым и общительным - в мать. Отец был существом из другого мира - немногословный, углубленный в себя. Не замкнутый, этого не скажешь, а как бы обращенный внутрь себя. Мир отца был совсем не таким, как мир людей, живших рядом. Эту разницу Йосеф-Ицхак почувствовал очень рано.
   Одно из детских воспоминаний: не хочет ехать с родителями в Крым, плачет. Как же он оставит друзей по хедеру, с которыми привык играть, и меламеда рабби Иекутиэля, рассказывавшего такие удивительные истории!
   Мама старается успокоить свое сокровище - без толку. На крики входит отец и, узнав причину слез, объясняет:
   - С нами поедет рабби Шнеур Слоним. Он будет читать с тобой Тору и рассказывать всякие интересные истории. И я тоже расскажу тебе несколько историй, если будешь хорошо себя вести. Так что не плачь...
   Слезы высыхают. Мальчик решает быть веселым. Тем более, родные говорят, что там, в Крыму - горы, чайки, море... И вот они в Крыму. Четверка лошадей тащит повозку по крутым подъемам. Лошади устали. Делают привал.
   Взмахом руки рабби Шолом-Довбер подзывает сына и ведет его куда-то вверх по крутой тропинке. Оказывается, там, в скале, есть пещера. Она напоминает просторную комнату с очень высоким потолком. Из пола торчат камни, похожие на стулья. Тишина. Никого.
   - Я знаю эту пещеру, я молился здесь три года назад, - объясняет отец.
   Мальчик замечает, что пещера явно не находится у отца в безраздельной собственности. Ее стены испещрены надписями: "Телеграфист Понятовский побывал здесь". "Кататься я с милым готова, я волны морские люблю". И так далее. Нет, она совсем не похожа на пещеру Бешта, вход в которую знал только он один...
   Отец говорит:
   - Я тоже сделал надпись...
   И он показывает сыну строки:
   "Молился здесь утром, учил Мишну, 23 главу трактата "Келим". Шолом-Довбер Шнеерсон".
   Надпись эта выглядела очень самостоятельно, очень вопреки остальному словесному хламу - свидетельству того, что мечта прогрессивных сил сбылась: грамотных на Руси становилось все больше. Надпись сообщала о том, что был в этих краях человек, который страдал земными хворями, как все, трясся в повозке между скал, как все, любовался Черным морем и наблюдал приезд в Ялту Александра Третьего, но при этом находился в другом измерении. В своем. Где каждый вздох -к Б-гу.
   Было еще несколько пещер, где отец молился раньше и которые теперь он показывал сыну. Про одну из них рабби Шолом-Довбер сказал:
   - Сперва мы думали, что это просто щель в скале. Но когда подошли, то увидели, что это большое помещение, в котором есть, где присесть, где можно спокойно и хорошо молиться... Знаешь, сынок, Всевышний сделал мир таким, что любой еврей и в любом месте может выполнять Его заповеди...
   Сын слушал внимательно. Он не знал еще тогда историю о том, как душа Бешта через много-много лет после его кончины спустилась в этот мир, чтобы помочь своему сыну, попавшему в беду. Баал-Шем-Тов сказал ему перед расставанием:
   - Если бы я знал, что мир за это время успел так огрубеть, так опуститься, я бы не пришел к тебе...
   Можно предположить, что накануне революции, вступая в эпоху "собачьего сердца", мир еще сильнее огрубел... И как же Ребе говорит, что все готово здесь для нашей службы, и скалы, расходясь, открывают вход в синагогу?..
   Ну, знаете, маленький мальчик не задавался такими вопросами. А когда он подрос, то понял, что отец прав.
   СЛЕЗЫ ПО СУЩЕСТВУ
   Если бы не слабое здоровье отца, их жизнь в Ялте можно было бы назвать идиллией. Днем уходили на прогулку - далеко и надолго. Рабби Шнеур занимался с мальчиком, отец читал книгу, а мама, сидя в отдалении от мужчин, перечитывала чье-то длинное письмо или вязала, в чем была большая мастерица. Потом рабби Шнеур просил мальчика повторить пройденный урок, а сам начинал учиться вместе с отцом. Было видно по его лицу, какое удовольствие получает молодой человек от ответов отца. Еще бы: хасид счастлив, что может задавать вопросы своему Ребе...
   Рядом с мамой - корзинка, там большая бутылка молока, а также разные пирожки и коржики. Время от времени мама подзывает мальчика и посылает с ним мужчинам разные гостинцы. Возвращаются домой поздно, в семь, а то и в восемь вечера. Спокойно, хорошо.
   Когда кто-то из родителей плачет, для ребенка рушится мир. Однажды утром Йосеф-Ицхак увидел, что родители плачут оба. К отцу он приставать боялся, а с мамой отношения были проще. Под угрозой забастовки - "не буду учиться с новым меламедом!" - от потребовал, чтобы мама объяснила, почему ей и отцу так плохо, почему у них слезы на глазах...
   - Ты еще маленький, - вздохнула мама. - Даже если я расскажу тебе, все равно не поймешь...
   - А ты расскажи так, чтобы я понял! Вот я не понимал вчера Хумаш, а папа объяснил, и теперь я понимаю... Тут мальчик заревел.
   - А ты-то чего плачешь? - спросила мама.
   - Как - чего? Папа плачет, мама плачет, а я, ваш единственный сын, не буду плакать?..
   Мама снова вздохнула:
   - Ну, ладно, слушай... Твой дед, Ребе Шмуэль, был мудрец и большой праведник. Всю жизнь он посвятил молитве и занятиям Торой. Он просил, чтобы все его сыновья тоже шли по этому пути и не занимались ничем другим. А недавно пришло письмо, что братья отца собрались купить лес, продать лес... Прошло всего два года после смерти деда, а его завет уже нарушают. Поэтому твой отец плачет, и я, его жена, вместе с ним...
   Спустя какое-то время эта история вернулась к мальчику, как бумеранг. Сделка с лесом прошла неудачно, дядья залезли в долги, и на достатке их семьи это сказалось тоже. Йосеф-Ицхак перестал получать свой ежедневный пятачок - награду за главу из Мишны, выученную наизусть. Но он продолжал учить Мишну. Не ворчал и уж, понятное дело, не плакал. Причина для слез должна быть другая - это родители уже успели ему объяснить.
   БЕЗ ЗАКЛИНАНИЙ
   Что такое Ребе, цадик, глава хасидов? Белая борода, атласный халат, толпа учеников и приближенных, тайны Кабалы и чудеса? Этот образ знаком, но бывает и по-другому...
   Синагога в Ялте, вечер Рош Ашана - нового года, когда решается судьба всего мира, любого живущего... Евреи уже помолились и расходятся по домам, где ждет их праздничный стол. Рабби Шолом-Довбер продолжает молиться. Шамес, прислужник в синагоге, говорит сторожу-гою:
   - Не туши пока свечей и не закрывай двери. Дождись, когда он закончит...
   Сам шамес пришел домой, и сел, и съел, и выпил. Но тут запало ему в душу: приезжий рав один в синагоге, неудобно, нужно взглянуть, как он...
   Шамес отправился назад и увидел, что сторож-гой стоит у дверей и рыдает.
   - Ты чего это? - оторопел шамес.
   - Да как тут не заплачешь, когда этот, из ваших, стоит там, и все молится, и при этом плачет, и тает, как свеча... Тут я вспомнил все беды свои - что дядя помер, что корова подохла, что матушка-старуха который месяц болеет - ну и не смог удержаться, слезы так и текут...
   Шамес пожал плечами и вошел в зал, где молился отец. И вдруг, сам того не чая, тоже зарыдал. Отчего, зачем, ведь накрытый стол дожидается дома?..
   Потом он провожал отца домой. Потом еще раз навестил приезжего рава и пожаловался, что его сын, не приведи Б-г, страдает от душевного расстройства.
   Рабби Шолом-Довбер благословил сына шамеса. Тот вскоре выздоровел.
   Отец не произносил никаких тайных заклинаний. Он просто попросил у Всевышнего и в ответ получил "да". Что еще ответишь человеку, который, как свеча, тает на молитве...
   ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ ПЛАМЯ БОРОД
   У мальчика был особый род памяти, образы в ней двигались и жили, а движения сердца отпечатывались навек.
   Баал-Шем-Тов говорил ученикам: "Главное - не забывать". Чего же именно - заповедей, что ли? Учебы своей? Или запретов? Мальчик наш знал ответ: нельзя забывать любую каплю Б-жественного света, которая когда-либо освещала твою душу. Любое счастье. Любое добро. Надо помнить евреев такими, какие они есть на самом деле. В славные годы советской власти это свойство - мы назовем его память сердца -сослужило Йосефу-Ицхаку важную службу. Оно сделало его помнящим, разгоняющим тьму.
   Одно из важных воспоминаний - первый большой фарбренген. Так называют собрание хасидов, где ребе держит речь, где евреи делают лешим, заедая водку медовыми коврижками, где поют нигуним - напевы, сочиненные праведниками.
   Мальчику шесть лет. Он с родителями возвращается из Ялты, и несколько недель они живут в Харькове. В один из этих дней - фарбренген.
   Йосеф-Ицхак впервые видит столько хасидов... Известных, важных? Неподходящие слова. Больших. Что это значит, быть большим хасидом? Ни ученость, ни богатство, ни славный род не играют здесь особой роли. Я бы сказал так: "большой хасид" - это человек, который проделал трудный путь и душа которого светит.
   Тяжеловатые названия российских и украинских городов придавали еврейским именам этих людей что-то аристократическое... В памяти мальчика отпечаталось: Хаим-Дов Виленский из Кременчуга, Дов-Зеев Кожевников из Екатеринослава, Довид-Цви Хейн из Чернигова, Яаков-Мордехай Беспалов из Полтавы... Входили все новые и новые. Большая комната была уже забита, а люди прибывали.
   Черные хабадские кафтаны, перепоясанные черными же поясами, золотые оправы очков, белые и черные бороды, не знавшие прикосновения ножниц, как у патриархов... У мальчика был особый вкус и память на благородство лиц, и здесь он видел такие во множестве.
   Мальчика поразило, как эти люди обращаются с его молодым отцом. Почтительно? Не то... Так глядят на обладателя драгоценного камня, свет которого попадает в душу многим.
   В Любавичах было по-другому. Более по-домашнему: Ребе приехал, Ребе уехал, а вон его сюртук сохнет на веревке... Здесь, в Харькове, при слепящем блеске хасидского великолепия все лишние детали исчезли. Какой масти лошади в коляске, велик ли долг бакалейщику - важно ли? Здесь ждали сути - его души. Здесь ждали, когда отец достанет драгоценный камень.
   Протолкнуться вперед не было никакой возможности. Мальчик вскарабкался на лесенку рядом с печкой. Он увидел, что во главе узкого и очень длинного стола сидит отец. Комната наполнена гулом и пением. Отец в круглой шелковой ермолке, одна рука подпирает висок, другая лежит на столе. Его глаза закрыты. Какой-то хасид вскочил прямо на стол и ведет нигун - громко, весело, а остальные подпевают ему. Вдруг наступила тишина: люди поняли, что их Ребе хочет говорить.
   Откуда, ведь он не подал им никакого знака...
   Несколько минут ожидания. Отец открывает глаза и обводит взглядом все лица, каждое в отдельности... Он надевает шляпу и гартл -хасидский пояс. Его лицо светится.
   Метнулось черное и белое пламя бород - люди встали. Лицо отца краснеет и бледнеет попеременно, словно в душе поднимается волна такой силы, которую трудно вынести и трудно удержать. Он просит людей сесть - никто не садится. На лице отца - боль. Он провел рукой по лицу и начал говорить.
   Это - хасидский маамар. Это то, ради чего они собрались здесь: взять слово Ребе в душу и передать его другим, разъехавшись по городам и местечкам.
   Отец говорит, не останавливаясь, лицо его воспламенилось, боли нет и в помине. Он весь - в том потоке, который льется из души.
   Проходит час, больше часа. Люди не садятся. На глазах у многих слезы - почему бы это, ведь ничего грустного не случилось? Мальчик пробирается в смежную комнату, где сидит, ожидая мужа, его мать. Она, представьте, тоже плачет. Вот это уже совсем непонятно и тревожно. Йосеф-Ицхак спрашивает:
   - Что случилось, неужели дяди опять купили лес? Папа не плачет, а ты плачешь, почему?
   - Оставь, - говорит мама. - Ты еще маленький, ты не можешь понять...
   Наверное, она волнуется. Или счастлива.
   Мальчик возвращается обратно. Отец говорит, а хасиды стоят. Но вдруг он закончил, и радостный нигун сломал тишину, хасиды вскочили и начали танцевать. Мальчик в общем вихре. Потом кто-то берет его на руки и передает другому, и так по цепочке, пока не ставят перед отцом. Раввин Харькова, рабби Ехезкель Арлозрров, наливает стаканчик водки и просит сына Ребе сказать лехаим. Йосеф-Ицхак отказывается:
   - Мой меламед говорит, что сначала нужно сказать браху на пирог, а потом уже на все остальное...
   Все улыбаются, раввин угощает мальчика пирогом. Йосеф-Ицхак говорит: "Лехаим!", - повернувшись сперва к отцу, а потом к остальным хасидам, и пробует крепкое питье. Потом, вспомнив вдруг, шепчет:
   - А знаешь, там мама сидит и у нее на щеках слезы... Глаза отца грустнеют, он шепчет в ответ:
   - Передай ей, что голова у меня больше не болит и сердце тоже. Пусть она отдыхает, не волнуется...
   Йосеф-Ицхак выполняет поручение. Мать улыбается сквозь слезы:
   - Ну, если он сказал так - значит, хорошо...
   ХАСИДСКИЙ ПОЦЕЛУЙ
   Дедушка мальчика, Ребе Шмуэль, ушел из жизни, когда отцу было двадцать три года. Какое-то время не было ясно, кто станет главой Любавичских хасидов - отец мальчика или его брат, рабби Залман-Аарон. Чаши весов колебались, и длилось это очень долго. Одни говорят - около года, другие - целых десять лет. Выборов не было, голосований не было, братья между собой не спорили, их сторонники не горячились. Выбор происходил сам собою, в напряженной тишине, наполненной ожиданием, учебой и молитвой.
   В центре Любавичей находился хацер - подворье. Это несколько домов, стоящих в форме квадрата: синагога, приемная Ребе, жилища его родственников. Родители мальчика занимали тогда двухкомнатное помещение. В одной комнате была спальня отца и матери, а в другой находился кабинет рабби Шолома-Довбера и стояла кровать мальчика. Каждый вечер к отцу приходил реб Яаков-Мордехай Беспалов, и они учились вместе.
   Однажды реб Яаков-Мордехай подошел к спящему мальчику и сказал, что свет, исходящий от его лица, говорит о чистоте мыслей. Рабби Шолом-Довбер, услышав это, захотел поцеловать сына. Он уже и поднялся, но потом подумал, что вместо поцелуя напишет в честь сына маамар, рассуждение на темы хасидизма. В ту ночь на бумагу легли первые строки маамара на строку из Псалма "Как многочисленны дела Твои..." Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, отец подарил ему свое сочинение, сказав:
   - Вот тебе "хасидский поцелуй". Я потом объясню, что это значит. Этот разговор состоялся, когда отец уже много лет был главой ХА-БАДа. Как он им стал? Вот так - в учебе, в служении, без выборов...
   И ЙОСЕФ-МОРДЕХАЙ ОТВЕТИЛ...
   Однажды по какому-то поводу в гостях у бабушки мальчика собрались дядья, тетки и другая родня. Стол был украшен пирогами, штруделями, кугелем и прочей печеной красотой. Ждали самовара. Йосеф-Ицхак играл в углу с двоюродным братом, на два года его старше.
   Вдруг все гости встали - в комнату вошел отец мальчика, Ребе... Но мальчишки, они порой бывают вредные и никого не боятся. Двоюродный брат прошептал:
   - Смотри, как бы отец не наказал тебя... Я ведь расскажу, что ты без брахи съел пирожок, который дала тебе моя мама...
   Мнением отца Йосеф-Ицхак дорожил больше всего на свете. Он ответил, побледнев:
   - Я сказал браху, а ты - нет! И Йосеф-Мордехай, прислужник, слышал, как я сказал! А ты - если ты скажешь про меня такое, то будешь лжец и доносчик!
   - Все равно мне поверят, - сказал брат. - А если будет надо, я поклянусь... И тебя накажут!
   Мальчик минуту не знал, что сказать. Потом воскликнул:
   - Мой отец - цадик! Он и так знает правду!
   Йосеф-Ицхак бросился искать старого прислужника, который подтвердил: "Да, я слышал, как ты сказал благословение - громко, как полагается..."
   Мальчик подбежал к брату, крича, правда, вполголоса:
   - Правда со мной! Правда со мной! И Йосеф-Мордехай сказал "Омейн" на мою браху, и я тебя не боюсь! Мой отец - хасид, мой отец - цадик, и я буду цадик, а ты что? На два года старше меня и не захотел сказать браху, как гой... А я сказал, и Йосеф-Мордехай ответил "Омейн", вот!
   ВОТ ТАК ОТЕЦ ЖАЛЕЕТ
   Еловые ветки вместо потолка. Праздник Суккот. Евреи сидят в сукке, и мальчик среди них. Его отец - во главе стола. Холодно. Чистое ночное небо над головой, мелкие снежинки падают редко. Входит мама, чтобы забрать Йосефа-Ицхака. Отец говорит:
   - Ничего страшного, пусть остается.
   - Холодно, он может простудиться, - то ли возражает, то ли предостерегает мать.
   - Кто сидит с хасидами, тому не холодно, - отвечает рабби Шолом-Довбер. - Даже если заснет здесь, ему будет тепло, и этого тепла ему хватит до конца дней.
   Но мама помнит свою роль, свою службу. Голосом, дрожащим от волнения, она осмеливается упрекнуть отца в присутствии хасидов:
   - Послушай, ведь говорится: "Как жалеет отец сыновей своих..." Не сказано "как жалеет мать", верно? Значит, отец тоже обязан проявлять жалость...
   - Правильно, - соглашается Ребе. - Вот так он и жалеет сына, вот это и называется жалеть...
   Йосеф-Ицхак остается за столом. Звучат нигуним, люди слушают отца, люди делают лехаим. Мальчик просыпается утром. Два хасида, реб Ханох-Гендель и реб Шмуэль-Борух, продолжают петь. Какая работа им, какое утро?.. Они тащат в тесный, потный, набитый суетой день прохладное, тканное звездами полотно хасидской ночи...
   Мальчик еще мал, но кое-что понимает. Во-первых, среди хасидов тепло. Во-вторых, они не считаются с границами, будь то границы дня или другие.
   Спала ли мама в эту ночь - тоже вопрос.
   МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
   Мальчику тогда было лет шесть. Отец как-то подозвал его и попросил сказать благословение на цицит. Сын ответил:
   - Я уже говорил сегодня благословение.
   - И все-таки скажи снова.
   - Не скажу.
   Отец дал ему легкую пощечину, первый и последний раз в жизни. Мальчик всхлипнул и прошептал, правда, довольно твердо:
   - Если нужно сказать браху перед Всевышним, так я уже сказал. А если ты хочешь, чтобы сказали браху перед тобой... Отец сказал:
   - Мы говорим браху, потому что Всевышний приказал это делать. А отцу велено следить за тем, как сын выполняет эти приказы. Поэтому, если отец говорит, нужно слушать...
   Разговор был мужской, короткий. Йосеф-Ицхак его запомнил.
   НА "ОЭЛЕ"
   Мальчик сидит в своей комнате и читает Псалмы. Ученье не идет ему в голову, потому что отец серьезно болен. Родные говорят - высокая температура, жар. У врачей озабоченные лица, у мамы с бабушкой красные от слез веки. Йосефу-Ицхаку страшно. Он уже терял отца на два года, когда Ребе Шолом-Довбер уезжал лечиться за границу, и теперь он боится потерять его совсем. Все ждут, что вот-вот начнется кризис, перелом в ходе болезни. Мальчик вместе со всеми. Это ожидание убивает.
   В раннюю рань, на исходе ночи, Йосеф-Ицхак, не сказав никому ни слова, выходит из дома и, петляя среди сугробов, стучит в дверь своего дальнего родственника, реб Залмана. Тот присматривал за оэлем -склепом, где были похоронены два предыдущих главы ХАБАДа: Ребе Цемах-Цедек и Ребе Шмуэль. Мальчик просит, чтобы реб Залман немедленно открыл ему оэль: он должен молиться у могил деда и прадеда о выздоровлении отца.
   Тот сразу соглашается. Они выходят за пределы местечка и через снежную целину пробираются к кладбищу. Реб Залман стар и невысок ростом, но шаги его широки, движения полны силы. Мальчик еле поспевает за ним, поминутно оступаясь.
   Наконец показался оэль. Еще прежде, чем мальчик переступает порог, из его глаз начинают литься слезы. Он входит в помещение, где стоит глушащая, многозначная тишина, где лежит тонкое одеяло снега, пробившегося через щели в крыше и припорошившего две плиты.
   Мальчик шепчет, что его отец болен, что его отец, хасид и праведник, никак не может выздороветь. Он просит, чтобы святые души предков тоже просили за отца перед престолом Всевышнего. Он хочет, чтобы отец все время находился рядом с ним, чтобы он помог сыну стать евреем простым душою и цельным.
   В горле комок, рыдания сотрясают плечи. Реб Залман, который тоже плачет, уводит, наконец, мальчика из оэля.
   Уже заря. Крестьяне на санях и торговцы спешат на рыночную площадь местечка. Реб Залман шагает очень быстро, не обращая внимания на усталость мальчика. Их обоих волнует один и тот же вопрос: был ли у больного кризис и как он закончился... Им навстречу идут хасиды, реб Хаим-Меир и реб Авраам-Дан. Завидев мальчика, они еще издали кричат:
   - Благословение Всевышнему! Кризис миновал!
   Гора с плеч...
   Войдя в дом, Йосеф-Ицхак видит врачей: еврея Брауде - знаменитость из Харькова - и старого поляка Богородского, который в свое время был учеником знаменитого Гейбенталя. Они тоже подтверждают: кризис закончился благополучно. Мальчик хочет войти к отцу, но его не пускают.
   Зашел справиться о здоровье Ребе учитель мальчика, реб Нисан. Мальчик по секрету рассказывает ему об утренней прогулке и спрашивает, что еще можно сделать, чтобы отец поскорее выздоровел. Реб Нисан говорит:
   - Это хорошо, что ты ходил молиться на оэль. Теперь скажи, ты уже напился чаю?
   - Еще нет.
   - Так вот, не ешь и не пей ничего, постись весь день. Ступай в синагогу, помолись, а потом я научу тебя, что нужно делать...
   Вечером, часов около шести, врачи вновь собрались у постели отца, а потом вышли, объявив, что жара больше нет, болезнь идет на убыль. Но, конечно, режим, покой, поменьше движения - ну что еще советовали в те добрые времена...
   Йосеф-Ицхак вновь захотел пойти на оэль, известить души лежащих там праведников, что их заступничество помогло, опасность миновала. Но он постеснялся вновь беспокоить на ночь глядя смотрителя реб Залмана. Впрочем, дед и прадед, наверное, знают...
   Врач Брауде уселся пить чай с Богородским, щедро налившим в стакан мед со сливками, которые очень любил. В прихожей, во дворе - повсюду толпилось много народу, и лица людей сияли. Даже старый прислужник Йосеф-Мордехай, который вечно ворчал на всех, сегодня был тих, благостен, ни капли гнева. Ребе выздоровел!
   Родная надежная сторона, королевский двор Любавичей...

У хасидов

   ЧУДО БЕЗ ЧУДА
   Однажды четвертый глава ХАБАДа Ребе Шмуэль приехал по делам в город Витебск. Он остановился у одного из уважаемых горожан. Днем, когда со всеми знаками внимания пригласили его за празднично накрытый стол, он вдруг отказался от обеда. Хозяева пришли в смятение, никто не знал, что думать. Спустя короткое время выяснилось, что кухарка по недосмотру приготовила курицу, по поводу которой есть шайла - сомнение в ее кашерности. И эту шайлу никак нельзя решить в положительную сторону...
   Тут люди стали перешептываться. Слова "цадик", "святой" были у всех на устах. Ребе Шмуэль почувствовал это и решил объясниться. Он сказал:
   - Ничего чудесного нет. Просто утром, когда я накладывал тфилин, у меня вдруг мелькнула мысль об обеде. Никогда раньше у меня не возникали подобные мысли во время молитвы. Я понял, что эта мысль пришла из нечистого источника. А раз так, то лучше подождать с обедом. Вот видите, чудо совсем ни при чем...
   "БЕН ЕХИД" И ПОДЗАТЫЛЬНИКИ
   Мальчик родился в несчастливое, суетное, опасное время. Тогда у многих было модно смеяться над еврейством, покидая его. Евреи сбривали бороды и шли в цирк поднимать на спор гири вместе с саратовскими грузчиками вместо того, чтобы поднимать в своей молитве весь мир. Литераторам полюбилось слово "правда". Описывая тесный и не очень прибранный хедер, так непохожий на стройные фасады русских гимназий, они думали, что добрались до сути этого слова. И еще меламед, который дергает мальчиков за уши и кричит на них...
   Многие объясняли, кивая через плечо: "Вот поэтому я не с ними, поэтому я ушел..."
   Мальчику шесть лет. Он расстался с рабби Иекутиэлем, который учил его Торе и рассказывал такие удивительные истории про Бешта. Теперь он ходит к рабби Шимшону и учит Талмуд.
   В классе семеро детей. Йосеф-Ицхак сидит от ребе по правую руку. Это честь довольно сомнительная. Неважно, кто из ребят балуется, первый подзатыльник достается ему. Бен ехид - единственный сын у своей матушки, Йосеф-Ицхак к подзатыльникам совсем не привык. Но он терпит, потому что это Тора, и это ребе, и это путь, по которому идет его отец.
   Душу мальчик отводил, навещая прежнего учителя, реб Иекутиэля. Иногда он делал это по субботам. Реб Иекутиэль, хорошо выспавшись после праздничной трапезы, сидел за столом перед стаканом чая в расстегнутом сюртуке и в бархатной ермолке. Он сажал ученика рядом и требовал, чтобы Йосеф-Ицхак пересказал все новые истории, которые слышал от отца. Мальчик с охотой подчинялся, а потом просил того же от учителя. Горячий чай и горячее воображение дополняли друг друга. День тихо клонился к вечеру, навевая грусть от уходящей субботы, а учитель и ученик не переставали переживать удивительные приключения. Самым удивительным было то, что эти истории произошли на самом деле. Мальчик чувствовал, что мир - его мир и мир вообще -стоит прочно, пока небеса открыты для еврейской молитвы, а праведники спешат нам на помощь в час беды. После таких рассказов ему легче было собираться завтра в хедер, чувствуя, как заранее начинает гореть левое ухо...
   На учительское ремесло сердитый реб Шимшон получил браху от прадедушки мальчика, Ребе Цемаха-Цедека. Но это не значило, что он испытывал какое-то особое почтение к правнуку Ребе. Однажды, после очередной ребячьей проказы, реб Шимшон схватил длинный ремень и начал стегать всех подряд, крича:
   - Тут все равны! Мне не важно, кто здесь сын богача, кто бен ехид, а кто сын рава! "Страх перед учителем - как страх перед Небом!" И я вам задам!
   Голос меламеда гремел, ремень свистел, кто побойчей, выбежал на улицу или спрятался под стол. А трое нежных еврейских мальчиков упали в обморок, в том числе и Йосеф-Ицхак. Больше месяца он провалялся в постели. Потом его отвели к другому меламеду.
   Для чего вообще нам знать эту историю, где и ребе, и хедер выглядят не так уж красиво? Очень просто: чтобы мы поняли, каким испытаниям подвергался мальчик. Тяжело - ну и что? Такой хедер, такие евреи, такой мир... И надо в нем жить.
   ГОРЬКИЙ АРБУЗ
   Это было, кажется, в Рош Ашана, на новый год... В этот день по обычаю нужно есть новый плод, который еще не пробовал в этом сезоне. Бабушка подарила мальчику арбуз, и вот он несет его под мышкой, раздумывая, где бы лучше присесть, чтобы попробовать это сладкое сокровище. К мальчику подошел приятель, они перекинулись парой слов. Приятелю тоже захотелось арбуза, и Йосеф-Ицхак согласился отрезать ему небольшой кусок, но приятель нудил: "Нет, давай поровну..." Кое-как договорившись, стали они есть. Тут Ребе Шолом-Довбер распахнул окно и позвал мальчика. Отец сказал:
   - Это хорошо, что ты поделился с другом. Но как же неохотно, сынок, ты это сделал...
   И отец стал объяснять, как важно делиться чем-то с другим евреем без горечи в душе, с открытым сердцем. То ли день был особый - Рош Ашана, то ли слова отца запали в душу, но мальчик заплакал, и случилась рвота, и арбуз вышел, как вошел...
   На плач любимого сына прибежала мама. Узнав, в чем дело, она спросила у Любавичского Ребе, своего мужа:
   - Послушай, чего ты хочешь от ребенка?! И Любавичский Ребе ответил:
   - Ничего, ничего... Сегодня наш сын приобрел еще одно хорошее свойство...
   А какое - не сказал. Так или иначе, но это было очень серьезное воспитание, спартанское, если можно так сказать о дисциплине сердца...
   КТО ЕСТЬ КТО
   Два стройных, высоких, крепких еврея с белыми бородами, в черных сюртуках обсуждают возбужденно то, что рабби Шолом-Довбер рассказывал сейчас на фарбренгене. А именно: кто такой хасид, кто может им называться. Йосеф-Ицхак сначала терпеливо слушал, а потом не выдержал и похвастал:
   - Вы только сегодня узнали, кто такой хасид, а мне отец рассказал об этом еще зимой!
   Раввин Харькова, рабби Ехезкель Арлозоров, рассмеялся:
   - Нет, ингелэ, ты знаешь, кто такой хасидон... Хасид и хасидон -между ними большая разница!..
   - А в чем она?
   - Это пусть отец тебе объяснит.
   Из этого разговора Йосеф-Ицхак извлек нечто важное. Оказывается, можно считаться хасидом, и называться хасидом, и ездить к Ребе, и танцевать с друзьями на фарбренгенах - и при этом оставаться оберткой от конфеты, хасидоном...
   Опасаясь подобной участи, мальчик при первой же возможности спросил отца, какая разница между хасидом и хасидоном. Отец ответил:
   - Хасид похож на дерево, которое приносит плоды. Мальчик понял и кивнул головой, но потом вопрос этот вернулся и начал его мучить снова. Время от времени он задавал его своим учителям или старым хасидам. Каждый раз ответ был другим. У него копилось в памяти: хасид тот, кто все время учится, он каждую минуту готов служить Б-гу, он умеет страдать, у него чистое сердце, он предпочитает молчание разговорам...
   С годами этот список все увеличивался. Когда Йосефу-Ицхаку было шестнадцать лет, рабби Ехезкель Арлозоров навестил их на даче. Сын Ребе напомнил ему о разговоре, который состоялся у них десять лет назад, после фарбренгена. Арлозоров улыбнулся и тут же затеял с другим хасидом жаркий спор, кого считать хасидом, а кто остается хасидоном. Видно, всех хабадников страшила эта участь.
   КОТЕЛОК С ГОРЯЧЕЙ БУЛЬБОЙ
   Отец говорил: "Если у тебя выпадет свободное время, проводи его вместе с хасидами".
   Йосефу-Ицхаку девять лет, он уже довольно давно привык обходиться без "почему". И все же странно: "быть с хасидами" - это не уроки, и не молитва, и не лазанье по деревьям. Что же это тогда?
   Как-то он узнал, что приехал в Любавичи старый хасид, реб Иекутиэль-Меир. Он остановился у другого старого хасида, реб Ханоха-Ген-деля. И сегодня вечером они устраивают итваадут или, на идиш, фарбренген. Словом, хасидскую встречу. Мальчик решил быть в этой компании третьим.
   Едва он переступил порог дома, ему стало ясно, что хозяин, реб Ханох-Гендель, готов пребывать в этом мире, только если гашмиют - материальность - не будет слишком докучать ему. Стол, стулья и мешок с соломой на полу вместо кровати - вот и вся его мебель... На столе ржаной хлеб, солонка, котелок с горячей бульбой, картошкой то есть. И шкалик водки. И два хасида. И роскошные разговоры, где не были упомянуты ни цены на овес, ни тетка Ротшильда, а лишь:
   Небесные Сфирот.
   Какая поговорка бытовала у хасидов Алтер Ребе.
   История про Бешта.
   Отрывок из маамара нынешнего Ребе, то есть отца мальчика.
   Упрек, что кто-то из собеседников недостаточно много времени уделяет ахане - подготовке к молитве.
   Нигун, напев без слов.
   Разговор о кетере, Короне Воли Б-га, и о связи ее лучей с еврейскими душами.
   Песня, в которой был намек на то, как еврей должен служить Творцу: Танцуйте, хлопцы, здорово, Не жалейте лаптей! Если стары порваты, Батько новы купыты...
   Волны любви и тепла заполняли комнату. Сын Ребе был достаточно чуток, чтобы чувствовать их и наслаждаться ими. Темы были возвышенны, а речи просты - совсем не так, как в большом мире.
   Уже давно стемнело. Керосиновая лампа уютно чадила, два хасида сидели за столом. И мальчик был третьим в их компании.
   ДЕТЕКТИВ С ТЕЛЕНКОМ
   Среди семейных традиций Любавичских Ребе была одна не очень приятная: сидеть в царской тюрьме. Ребе Шнеур-Залман, основатель династии ХАБАД, был узником Петропавловской крепости. Вслед за ним с гремучими засовами России познакомились и остальные его преемники.
   И не то чтобы в Любавичских Ребе горел какой-то особый дух бунтарства. Напротив, они были люди законопослушные до такой степени, что Ребе Шнеур-Залман, отправляя письмо с оказией, покупал на почте марку и рвал ее - чтобы не нарушать почтовую монополию государства, чтобы не страдали доходы царя...
   Впрочем, в этом подчеркнутом уважении к закону и скрывался бунт. Ведь Россия всегда знала два закона: писаный - для всех и неписаный - для тех, кто носит кокарду и сидит поближе к огоньку. Нельзя сказать, что главы ХАБАДа специально искали поводы для ссоры с властями. Как-то само получалось. И Йосеф-Ицхак не был исключением. Этот серьезный и чувствительный мальчик познакомился с устройством каталажки очень рано.
   Мы уже знаем, что у сына Ребе водились деньги. Мальчик учил почти каждый день главу Мишны наизусть и получал за это от отца пять копеек. Также получал он ежедневно пять копеек от мамы и не за заслуги, а за то, что был для нее усладой сердца и единственным сыном.
   Большую часть капитала, который исчислялся парой десятков рублей, мальчик не тратил, а давал в долг бедным торговцам, чтобы у них было на что купить товар, продать его и принести в семью скромную прибыль.
   Больше всего Йосеф-Ицхак любил одалживать деньги Довиду-мяснику. Прозвище не должно вводить нас в заблуждение. Реб Довид не сидел в лавке среди подвешенных к потолку бараньих ног, коровьих ребер, грудинок и прочей съедобной роскоши. Нет, он был мясник бродячий. Выторговал у крестьянина барана, зарезал его у шопхета и - торчи на рынке, зазывая покупателей, потому что дома восемь человек дожидаются твоей грошовой прибыли...
   Совсем непродаваемые кости и жилы шли в семейный суп. После этой еды нельзя было пить молоко: трапеза считалась мясной...
   Реб Довид когда-то учился в хедере, но почти всю тамошнюю науку забыл. Он знал слова молитвы, умел читать Псалмы, не более. Но на молитву по утрам он приходил одним из первых. А субботе реб Довид радовался так, как это доступно только беднякам простосердечным и верящим... В пятницу после полудня он с чувством проводил часок в бане, выпаривая недельные тревоги. А потом в залатанном чистеньком сюртуке и белоснежной рубахе в окружении сыновей шел в синагогу сказать Б-гу, что живется ему хорошо...
   Йосеф-Ицхак свою благотворительность осуществлял во время перерыва в занятиях. По пути домой, к маминому супу, он заворачивал на рынок и там одалживал деньги, получал долги и записывал все в маленькую тетрадочку.
   В тот день он тоже завернул на рынок и сразу повстречал "мясную лавку на двух ногах". Реб Довид шел, чуть покачиваясь от тяжести. На плечах у него лежал теленок, под мышкой - барашек, в другой руке -корзинка с курами. Он увидел мальчика, широко улыбнулся ему и сказал:
   - Ну, кажется, сегодня я действительно что-то заработаю...
   Вдруг откуда ни возьмись появляется помощник полицейского пристава и, ни слова не говоря, бьет реб Довида по лицу. На бороде мясника - струйка крови...
   Все, чему учили мальчика о красоте и величии еврейской души, все хасидские разговоры о любви к простому еврею всколыхнулись от этого грубого тычка. Как можно снести такое, когда Творец всегда так близко к Своему народу? Йосеф-Ицхак не искал помощи у книг. Он изо всех сил толкнул полицейского, от которого несло спиртным, и закричал:
   - Пьяница! Мерзавец!
   Дело запахло бунтом, оскорблением царского трона в лице одного из его винтов. Помощник пристава стал вопить, что жиденок пытался сорвать медную медаль, висевшую на его заслуженной груди... Он кликнул десятского и велел немедленно доставить мальчика в участок.
   Десятский, здоровенный мужик, тоже выпивший, схватил мальчика за ворот и за локоть, так что не вырвешься, и, как приказано, привел его в участок. Узнав о составе преступления, дежурный полицейский дал сыну Ребе пару затрещин, выдрал его за уши и втолкнул в темную камеру. Засов щелкнул, Йосеф-Ицхак остался наедине со своими мыслями.
   Надо сказать, что были они возвышенными и практическими одновременно. Мальчик испугался, что невольно совершил грех битуль Тора - пренебрежение учебой Торы. Но, к счастью, мишнайот, подкрепленные отцовскими пятаками, крепко сидели в его памяти. Он принялся повторять их наизусть. В это время в углу камеры кто-то тяжело и горестно вздохнул. Мальчик прислушался. Вздох повторился. Йосеф-Ицхак приготовился испугаться по-настоящему, но тут вспомнил, что у него в кармане лежит коробок спичек - вещь весьма ценная по тем временам и достойная мальчишеского внимания. Шимон, сын реб Шмуэля-писца, дал ему этот коробок на время.
   Йосеф-Ицхак чиркнул спичкой и увидел, что в углу камеры лежит связанный теленок с завязанной мордой - наверное, чтобы не мычал. Мальчик не стал развязывать его, чтобы не усугублять свою вину перед царизмом. Он вспомнил, что пришло время читать Минху - дневную молитву. То, что не было под рукой сидура, не страшно, слова он знал наизусть. Другое дело, что к этой молитве, в силу особых обстоятельств, требовалось что-то добавить... Быть может, стоит сказать Анену - отрывок, который говорится в час беды и поста. А также Аль хэт - просьбу о прощении грехов. Ведь не просто так, не за красивые глаза он оказался здесь. Значит, есть за ним какой-то проступок. А что его не вспомнишь сразу, это не фокус: человек вообще не часто помнит о своих грехах...
   Но тут новая мысль пришла ему в голову. Ведь он сидит в заточении, как все его славные предки, за то, что желал добра своему народу, за то, что заступился за другого еврея! Тут не каяться, тут радоваться надо. Сделать этот день своим личным маленьким праздником, может быть...
   Йосеф-Ицхак молился без Аль хэт и без Анену. Потом он снова стал повторять наизусть Мишну и закончил две из шести ее книг, когда его освободили.
   Про то, что он сын Ребе, которому евреи Украины и Белоруссии дали прозвище Рамбам хасидизма за умение необычайно ясно и подробно раскрыть перед слушателями сложнейшие кабалистические понятия, полицейский, дравший давеча мальчика за уши, не знал. Но зато он был наслышан о брате отца, рабби Залмане-Аароне, которого вся округа - и евреи, и неевреи - называли по первым буквам длинного имени - Разо. Дядя был человек известный, уважаемый, водивший знакомство и торговые дела с уездным начальством.
   - Ты, паренек, того... О том, что я тебя побил, не рассказывай, -произнес страж закона небольшую речь, появившись на пороге камеры. - Если б я знал, что ты племянник Разо, так другое дело... Хотя, ежели с обратной стороны взглянуть, зуба я тебе не выбил, юшка из носа не потекла. Так что прости! Да ведь и бил я тебя не по злобе, а для порядка и по привычке...
   Мальчику повезло: свидетелем конфликта был его приятель Шимон, сын Шмуэля-писца. А этот реб Шмуэль в силу профессии своей и места в иерархии местечка был вхож в коридоры власти и, узнав об аресте Йосефа-Ицхака, бросился хлопотать.
   Но не сразу был найден пристав, игравший у доктора в карты по случаю базарного дня. А будучи найден, он пришел в сильное раздражение, что отвлекают, и повелел немедля привести в участок всех замешанных в деле: и свидетелей, и Довида-мясника, и своего помощника-рукосуя.
   Помощник пристава объявил, что мальчик пытался сорвать с него медаль. Но свидетели показали, что не пытался. Помощник пристава утверждал, что у одного еврея украли теленка и сделал это как раз данный мясник. Посему, расследуя преступление, он и дал ему в зубы. В это время Йосеф-Ицхак, уже отпущенный на волю, рассказал кому-то из знакомых о теленке в камере. Тот поспешил уведомить об этом пристава. Еще больше вскипев, пристав велел открыть камеру, убедился в наличии странного арестанта и начал, изрыгая разные слова, трясти своего помощника, пока тот не рассказал всю правду.
   А правда была простой. Брат полицейского продал теленка одному еврею, а потом сам же и выкрал его назад. Помощник пристава покровительствовал этой операции и даже спрятал теленка в камере. А потом, чтобы отвести от себя с братом подозрение, решил напуститься на ни в чем не повинного Довида-мясника.
   Теленка освободили. Вместо него в камеру посадили помощника пристава. Йосефа-Ицхака провожали домой все товарищи по хедеру. Ой, как они быстро тараторили все разом! Ничего не разберешь, но и так понятно: Йосеф-Ицхак - герой...
   Отец, узнав об этой истории, улыбнулся и сказал:
   - Хорошо ты сделал, что заступился за еврея. Если ради этого пришлось помучиться несколько часов - ничего страшного. Теперь ты видишь, как полезно знать Мишну наизусть. Если бы не это, чем бы ты отличался от теленка, который тоже оказался за решеткой?
   На этом наставлении закончилась вся история. Нет, не совсем: отец подарил Йосефу-Ицхаку десять рублей, и тот тоже пустил их в дело -стал одалживать бедным торговцам в базарный день. Каждая такая сделка - мицва, которую ангелы записывают в свои книги. Этих записей не видно, на груди они, как медали, не болтаются. И сорвать их поэтому тоже нельзя...

Разговор с отцом

   ЛЮБИТЬ И ИСКАТЬ
   В Смоленске на вокзале за несколько минут до того, как серьезный усач в железнодорожной форме дал последний свисток, Ребе Шолом-Довбер сказал сыну:
   - Говорится в трактате "Авот": "Кто мудрец? Тот, кто учится у каждого человека". Заметь, не сказано: "Мудрец - тот, кто учится". Чтобы учиться, не надо быть мудрецом, достаточно быть обычным человеком. Собственно, тот, кто учится, и достоин называться этим именем - человек... Но настоящий мудрец - это тот, кто учится у каждого. Это значит, он любит искать в каждом и находить то хорошее, чему можно поучиться...
   ТАНЕЦ
   Сестра отца, Хая-Муся, стала невестой. В день, когда были записаны тнсшм - условия брачного контракта, в Любавичах устроили большой фарбренген. Мальчик помнит длинный стол, во главе которого стоит пустое кресло. Там раньше сидел его дед Ребе Шмуэль. Справа уселся отец мальчика, нынешний глава ХАБАДа, а слева - его брат, рабби Залман-Аарон.
   Прежде чем начать говорить, отец встал, опершись о стол обеими руками, и долго смотрел на отцовское кресло. Лицо его было бледно как полотно, лишь два красных пятна на скулах. Потом рабби Шолом-Довбер заговорил:
   - Однажды я был на ехидуте у отца...
   И он начал рассказывать об этой встрече. Остальные гости поднялись и слушали стоя. Рабби Залман-Аарон сидел, два потока слез струились по его щекам.
   Ребе закончил:
   - От имени отца и по его поручению я говорю лехаим невесте и передаю ей его святое благословение. Пусть тнаим, которые мы сейчас подписали, будут началом прочного союза и пусть скоро в добрый час состоится свадьба, а затем - пройдут дни и годы долгой счастливой жизни. Лехаим, сестра, лехаим, сваты, лехаим, друзья!
   И вдруг он добавил:
   - А теперь нужно сплясать с тем, в чьем доме сегодня радость! Он опять посмотрел на кресло отца. Его брат поднялся, и они стали вместе танцевать. Через минуту танцевали все, и очень долго.
   СОБАКА ПОД СТОЛОМ
   Когда мальчику было семь лет, наступила самая неприятная пора в его жизни. Отец все время проводил на лечебных курортах за границей, и мама сопровождала его. Мальчик был оставлен на попечение бабушки и прислужника Йосефа-Мордехая. Это был человек преклонных лет, строгий. Он познакомил мальчика со многими хасидскими обычаями, среди которых был один его собственный: больно трепать сына Ребе за плечо, а то и за ухо...
   Родителей мальчик видел за два года всего четыре раза. При его чувствительной душе он сильно грустил. При его замкнутости эта грусть копилась внутри, не имея выхода, терзая душу.
   Наконец родители вернулись, и Йосеф-Ицхак вспоминает растерянно и растроганно: "Теперь я знаю, что у меня тоже есть любящий отец, теперь я каждый вечер повторяю - ну вот, папа и мама рядом, есть кому сказать: "Спокойной ночи"...
   Вот уже год, как отец один на один учит с ним хасидут. Йосеф-Ицхак чувствует, что в его восприятии мира, Торы происходит какой-то сдвиг. Он начинает гораздо больше понимать. Его больше не тянет поскорей закончить молитву. Когда на собраниях хасидов отец говорит маамар, сын всегда стоит за его спиной.
   И все же Йосеф-Ицхак не вундеркинд в привычном понимании, не книжник. Еврейский мальчишка, очень похожий на всех остальных. Перед Песах, среди прочего, поручили ему открывать бутылки с пасхальным вином - это делалось заранее.
   Йосеф-Ицхак занимался этим в кабинете отца. Работал он очень аккуратно, чтобы пыль не попала на его черные до блеска начищенные ботинки. Ребе Шолом-Довбер заметил это и сказал вроде бы вскользь:
   - Есть притча про вельможу, который пришел на пир к царю. Царь сидит во главе стола, а под столом пес грызет кости. Можешь ты себе представить, что вельможа тоже полезет под стол, завидуя собаке?
   Йосефу-Ицхаку стало стыдно, и он заставил себя не думать о ботинках. Это было тяжело.
   Еще тяжелей была история с империалом, которая случилась через пару лет. Империал - это золотая монета достоинством в пятнадцать рублей. Пришло однажды мальчику на ум взыскать все мелкие ссуды, которые давал он любавичским жителям, подкреплявшим семейный бюджет грошовой торговлей. Гривенники и полтинники обернулись этой вот солидной, отливающей темной желтизной монетой. Йосеф-Ицхак любил крутить ее в руках, размышляя, что если подкопить еще немного, то можно приобрести часы...
   Наличие часов, сулило много выгод. Он не будет опаздывать на уроки. Он будет точно знать, сколько времени остается у него, чтобы подготовить то или иное задание. Да и вообще, паренек с часами - это совсем не то, что без часов...
   В таких святых мечтах сидел Йосеф-Ицхак однажды за столом, ожидая родителей, чтобы вместе пообедать. Постучался в дверь лавочник реб Копл и стал просить у отца взаймы двадцать пять рублей. Комиссионер, закупающий всякую всячину для мелких торговцев, едет завтра в большой город и должен купить для реб Копла товар на эту сумму.
   Отец отвечал, что сейчас у него нет таких денег. Реб Копл перевел взгляд на Йосефа-Ицхака, который крутил в руках золотой империал, и сказал со вздохом:
   - Что ж, пятнадцать рублей тоже могут выручить меня...
   Империал примерз у мальчика к пальцам. Он совсем, совсем не был готов расстаться со своим сокровищем. Реб Копл и отец (один с тоской, а другой с усмешкой) смотрели на мальчика. Империал как будто сам собой скользнул в карман и замер там, невидимый, в ожидании своей судьбы.
   Реб Копл повернулся и вышел. Отец сказал:
   - Дать еврею деньги в долг - это еще более важная мицва, чем подарить их насовсем. Если даришь, то хоть немного, но жалеешь. А тут ты знаешь, что скоро получишь деньги обратно и ссужаешь их с доброй душой...
   Йосеф-Ицхак, посапывая от противоречивых чувств, сделал омовение рук и, сказав благословение, преломил хлеб, погрузив его в солонку. Отец добавил:
   - А если не хочешь давать и все-таки даешь, то это еще более почетно...
   Трудно было мальчику извлекать сокровище на белый свет, готовясь к неизбежной разлуке. Но раз отец сказал, что это такая важная мицва...
   Мальчик переступил порог магазина, надеясь, что лавочник встретит его словами: "Спасибо, не надо, я уже одолжил денег, иди с миром..."
   Вместо этого реб Копл уставился на гостя и не то сказал, не то пропел:
   - Мне нужны деньги, много денег... На неделю, только на неделю! Комиссионер вернется, и ты получишь все назад...
   Вот только что была монета в кармане и не стало... Йосеф-Ицхак вышел на улицу и, немного радуясь, что положил свое дурное начало -ецер ара - на лопатки, отправился домой.
   Прошла неделя и другая. Прошло много недель. Иногда, словно невзначай, мальчик проходил мимо магазина реб Копла, но тот даже и не смотрел на него. Наконец, на Пурим, когда каждый еврей немножко выходит за рамки своей натуры, мальчик пришел к реб Коплу и напрямик попросил вернуть деньги.
   - Так это ж давнишняя история! - удивленно воскликнул лавочник с выражением снисходительной мудрости на лице. - Ну кто же помнит о таких старых долгах? Даже если летом торговля пойдет бойко, не думаю, что мне удастся вернуть тебе эти деньги...
   Чтобы не разрыдаться, мальчик быстро вышел. Его жизненный опыт обогатился: никогда прежде он не встречался с таким простодушным равнодушием.
   Но, конечно, он не пошел жаловаться - ни отцу, никому. А почему, он сам не знал. Наверное, потому, что вельможи не залезают под стол, где собаки грызут кости...
   ВЗГЛЯД СВЕРХУ НА ТО, ЧТО ВНИЗУ
   Мальчику одиннадцать лет. Он учит хасидут. Один из хасидов его отца дал такое объяснение этому слову: "Хасидут - это хакира Элокит -Б-жественное исследование".
   То есть:
   - Изучение качеств Творца или, точнее сказать, границ Его недосягаемости.
   - Изучение структуры мироздания.
   - Изучение того, как Его Воля проявляется в различных явлениях нашего мира.
   - Изучение души и ее обязанностей перед Творцом.
   Понятно, что эту тему можно продолжать и продолжать... Но если вкратце:
   Хасидут - это взгляд на мир Сверху... Взгляд, который выше сердца, выше разума. Взгляд души.
   А снег тает потихоньку, и обитатели Любавичей спешат в синагогу, потому что вечером начинается праздник Песах, торжественный и радостный. Мальчик покидает дом, где все перемыто, перечищено, и новая скатерть, и скромное серебро на столе, и мама уже зажгла свечи...
   Он входит в синагогу, где стены побелены, окна отмыты до кристальной синевы, шкаф со свитками Торы украшает праздничный занавес -алые фигуры и узоры на зеленом фоне. В книгах по хасидуту мальчик читал о Ган Эден - рае - и о том, как соприкасаются там между собой еврейские души. Ему кажется, что сейчас он - там. Волна душевной теплоты, волна долгожданности встречает его у входа, и он погружается в нее, как в воды миквы...
   Мальчик учил, что все еврейские души взяты из одного источника -из Сущности Творца. Но раскрываются они на разных уровнях бытия, одни повыше, другие пониже, в зависимости от задачи, которая перед ними стоит. И сейчас как будто урок на эту тему...
   В одном углу сидят люди ученые: раввин местечка, а также реб Мешулам, и рабби Нисан-меламед, и рабби Шолом-меламед. Они обсуждают различные галахот - детали закона, связанные с Песах. И не просто обсуждают, а спорят, горячатся (правда, тихо, по-ученому) и, фехтуя доводами, цитируют по памяти мнения различных авторитетов. Иосеф-Ицхак тоже постоял бы рядом с ними. Но в пасхальных хлопотах он встал сегодня очень рано и теперь боится заснуть.
   В другом углу компания попроще. Реб Ицхак-Шаул, отставной солдат, рассказывает о своих приключениях во время турецкой войны. Белые снега Шипки, и пропасть справа и пропасть слева, и генерал Скобелев, который закричал, обращаясь ко всем и к нему лично: "Вперед, орлы!" Об этом всегда найдутся охотники послушать, тем паче, что до начала молитвы еще четверть часа, надо ж как-то занять время...
   У бимы, рядом со столом, где читают Тору, сгрудились любители канторского пения. Ицхак-Гершон, которого часто просят вести молитву, повествует, как сам великий кантор Нисан Белзер был поражен красотой его, Ицхака, голоса...
   У южной стены двое молодых: Залман Мункач и Иешия Кастиер. Это - "интеллигенция". Залман хвастает познаниями своего отца в медицине, а Иешия говорит, что зато его дед по матери мог сосчитать десятки тысяч штук товара, используя для этого всего-навсего десять пальцев.
   Недалеко от них сидит глубокий старик, рабби Аба. Все дни он проводит в молитве и изучении хасидута, а вдобавок ко всему еще и молчит, воздерживаясь от пустых будничных разговоров. Может, он прав?
   Рядом с часами рабби Хэнох-Гендель и рабби Шмуэль-Хаим, хасиды высшей пробы, рассуждают о духовном значении праздника, о том, что писали об этом Алтер Ребе, и его сын Мителер Ребе, и Ребе Цемах-Цедек. Люди, знающие толк в хасидуте, столпились вокруг них и слушают внимательно.
   Мальчик не примкнул ни к одному из кружков. Он смотрит на них глазами своего отца. Он любуется всеми. Независимо от того, что говорят евреи, атмосфера чистоты и благородства разлита в воздухе, и Йосеф-Ицхак уже умеет это ценить. Сейчас шалиах-цибур - человек, ведущий молитву, - хлопнет по столу ладонью: "Ша!" И все евреи, тупицы и умницы, хвастуны и скромники, хасиды и прочие, прикроют глаза ладонью и скажут:
   - Слушай, Израиль...
   Синагога Любавичей - родина, душевный простор. Сколько людей унесло тебя в своей памяти и сколько потеряло эту память потом... Мальчик сберег, потому что прошел специальную подготовку. Отец имел привычку останавливать его и внезапно спрашивать:
   - Что ты помнишь?
   И нужно было, отбросив мысленный сор, вспомнить то, что учил, что услышал, о чем думал. Когда мальчик подрос, он задавал этот вопрос себе сам.

У хасидов

   ПОЛЕНЬЯ И ДУША
   Последнего учителя мальчика звали реб Шмуэль-Бецалель. Он родился в Вильне, в семье талмид-хахама и нехасида. И мать его была дочерью талмид-хахама и нехасида, и замуж она вышла, овдовев, за человека очень ученого и очень далекого от хасидизма. А сын ее еще в очень юном возрасте попал под опеку старого хасида реб Михала из местечка Опоцк. Учитель юноши отличался необыкновенным постоянством в учебе и во всех вещах искал глубину. Однажды обратился он к ученику с большой душевной горечью:
   - Шмуэль-Бецалель, молод ты и не знаешь, как велико твое заблуждение... Ты называешь меня и других стариков хасидами. Но мы-то видели настоящих... Хасид - это тот, у кого сердце умеет чувствовать и слышать. А кто мы? Мы просто сухие поленья...
   Реб Ханох-Гендель, который присутствовал при этом рассказе, вздохнул:
   - Если они "поленья", то как же нам называться? Эти разговоры велись всерьез, с борьбой в душе.
   "ТЕ, КТО ОТПЛЫВАЮТ НА КОРАБЛЯХ..."
   Бывает так: дорога тянется по равнине, пересекаясь со множеством других дорог. И вдруг, приближаясь к горам, она круто берет вверх, как будто великаны подняли ее. И прежние пути, понятные, как карта, плоские, как карта, видны далеко внизу. А ты несешься в воздухе и, кстати, над пропастью.
   Такой подъем, короткий и стремительный, наступил в судьбе мальчика накануне одиннадцатого дня рождения. Тогда отец взял его с собой на оэль - склеп, где были похоронены предыдущие главы ХАБАДа: Ребе Шмуэль и Ребе Цемах-Цедек. Обычно отец молился там в глубоком уединении. Сейчас он пришел туда вместе с сыном и показал мальчику, где нужно стоять, какие Псалмы читать. И еще он показал, как читать пидьон нефеш - записку с просьбой, чтобы душа праведника тоже присоединила свой голос, дабы пробудить Рахамим рабим - Большое милосердие Всевышнего для того, кто эту записку написал. И как с этой запиской поступить потом. Это были уже вещи, известные немногим.
   На следующий день, это было в пятницу, рабби Шолом-Довбер в семь утра позвал сына в кабинет и приказал запереть дверь. Потом он открыл ящик стола и достал мешочек с тфилин, Евреи начинают накладывать их с тринадцати лет, а точнее - за несколько месяцев до совершеннолетия, чтобы приучиться соблюдать эту важную мицву заранее. Но мальчику только что исполнилось одиннадцать! И все же, к удивлению своему, он услышал:
   - Это тфилин моего отца и твоего деда. Ты будешь накладывать их каждое утро в этой комнате. И никому об этом ни слова...
   Дорога все круче забирала вверх. Теперь отец с сыном учились вместе часто и подолгу. Лучше, чтобы их учеба оставалась в полной тайне, тогда веселей и глаже звучал бы наш рассказ. Но нет: отрывки их бесед, как сполохи в ночи, долетают к нам из-за приоткрытой двери. Например:
   - Не стремиться к тем вещам, к которым обычно стремятся люди, и наоборот, стремиться к тому, чего тебе не хочется...
   Для чего? Это позволяет мысли выйти на такой простор, которого твоя душа не знала раньше.
   Это уже не слова отца... К такому выводу мальчик пришел сам.
   Дорога неслась вверх. За три дня до Песах рабби Шолом-Довбер поручает сыну выучить наизусть три трактата Мишны: "Хала", "Орла" и "Бикурим". Надо успеть до начала праздника. Мальчик справляется с этой задачей, хотя он совсем не зубрила, он больше любит слушать рассказы о хасидах и праведниках...
   Эти рассказы начинали постепенно оживать в его судьбе, становясь житейским опытом, особого, правда, свойства. Однажды, за несколько дней до бар-мицвы сына, рабби Шолом-Довбер почувствовал, будто мальчик что-то хочет ему сказать и не может решиться. Ребе спросил:
   - Ты хочешь рассказать о чем-то?
   Вместо ответа сын начал пересказывать маамар деда, который начинался со слов: "Те, кто отплывают на кораблях..."
   Рабби Шолом-Довбер побледнел, губы его задрожали, и он воскликнул:
   - Когда ты видел Ребе Шмуэля, моего отца?!
   - На исходе субботы.
   - Во сне?
   - Нет, наяву.
   И сын продолжал пересказывать маамар спокойно, не спеша, как был научен и приучен. Наш мальчик подрос.

Разговор с отцом

   КОГДА ПРОСИШЬ...
   За праздничным столом в день бар-мицвы мальчика, когда хасиды пели, а рюмки звенели, Ребе Шолом-Довбер сказал:
   - Йосеф-Ицхак, спроси у меня что-нибудь. Мальчик подумал несколько секунд и отозвался:
   - В сидуре написано, что перед утренней молитвой в синагоге надо произнести фразу: "Вот я принимаю сейчас заповедь любить другого еврея, как самого себя..." Если это такая важная мицва, то почему бы не сказать это спозаранку, как только встал с постели?
   Ответил Ребе:
   - Молитва - это просьба. Мы просим у Всевышнего помощи в наших делах, материальных или духовных. Когда что-то просишь у отца, то лучше, чтобы он был в хорошем настроении, верно? А что может больше всего порадовать отца, у которого так много детей, то есть еврейских душ? То, что все они держатся вместе и любят друг друга. Вот мы и напоминаем себе о любви к другому еврею, прежде чем приблизиться к Отцу и начать просить Его...
   СПОКОЙНО И ТИХО
   Накануне бар-мицвы Йосефа-Ицхака отец сообщил ему три правила, которые стоит соблюдать всегда:
   1. Не обманывать самого себя.
   2. Не обманывать других.
   3. Не давать другим обманывать себя.
   Этих правил нужно придерживаться спокойно, тихо, не крича об этом на всю улицу.
   Пожалуй, последний совет был не менее важен, чем первые три.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РЯДОМ С ОТЦОМ

   ПОСВЯЩЕНИЕ
   Конец девятнадцатого века. Дух времени менялся, это видно по еврейским семейным фотографиям. Рядом с бородатым папой в сюртуке и мамой в чепце возвышается порой молодой человек в гимназической, а то и в университетской тужурке, "бритый", как говорили, и без кипы, которую он надевал лишь во время свадеб, похорон и других небудничных событий.
   Это - "новый". Он критически перелистывает Пятикнижие, где ничего не сказано о происхождении человека от обезьяны. Правда, в Торе есть история похлеще: как обезьяна произошла от человека, - так был наказан кто-то из строителей Вавилонской башни. Но об этом говорится в Мидрашах, а до них наш "новый" не добрался * столько книг других непрочитанных...
   Йосефу-Ицхаку исполнилось пятнадцать лет. Отец сказал, что в день рождения они должны поехать на оэль, где были похоронены его дед и прадед. Приехав туда, они вдвоем прошли в небольшую синагогу, стоявшую рядом. Неожиданно отец подошел к шкафу, где хранятся свитки Торы, открыл дверь и сказал:
   - Я привожу сегодня моего сына на акеду - жертвоприношение. Авраам, отец наш, связал своего сына, чтобы он не пошевелился и чтобы в жертве не было изъяна. Хочу также и я, чтобы акеда моего сына прошла как должно...
   Тут отец разрыдался. - По щекам Йосефа-Ицхака тоже струились слезы. Они стали учиться вместе, не закрывая дверцы шкафа со свитками. Потом Ребе Шолом-Довбер промолвил:
   - Перед лицом наших святых предков я хочу, сынок, заключить с тобой союз...
   Ребе положил сыну руки на плечи и продолжал:
   - С сегодняшнего дня я передаю под твою опеку все дела, связанные с руководством хасидами. Сюда входят и денежные дела, и учеба. Отправляясь в путь, принято перепоясаться, и таким поясом будет для тебя, сынок, месирут нефеш - самопожертвование...
   Отец исчез за дверью, которая вела в оэль, а Йосеф-Ицхак остался в синагоге читать Псалмы Давида. Потом рабби Шолом-Довбер появился и сказал:
   - Зайди. Мой отец и дед хотят благословить тебя.
   Страх напал на юношу. Сначала он просто не мог сдвинуться с места. Потом набрался сил и вошел. Отец зажег 72 свечи, подвел сына к надгробьям, положил ему руки на голову и произнес благословение.
   Так он стал секретарем - нет, это мало сказать, правой рукой своего отца. А ведь два года назад он переживал, когда рассеянный лавочник отказался вернуть ему долг...
   Как быстро эти два года пронеслись, полные до краев...

Разговор с отцом

   НА ГЛУБИНУ
   В Элул, последний месяц года, месяц размышления и раскаяния, Йосеф-Ицхак, как было велено ему, пришел в кабинет отца, Это было в пятницу, за несколько часов до зажигания субботних свечей. Ребе Шолом-Довбер приказал юноше запереть дверь. Он положил обе руки сыну на голову и благословил его. Потом сказал:
   - Есть еврей, у которого хорошее поведение - как одежда, а внутри он совсем другой и не хочет меняться. Хасиды называют такого человека хицон - внешний, так как его внешность и нутро - это две вещи, друг с другом не связанные. Снаружи еще есть что-то, а внутри бывает совсем пусто... Я подскажу тебе, как перейти от внешнего служения к внутреннему, но действовать будешь ты сам. Благословение пробуждает в человеке силы самые глубокие и сокровенные. Пусть Всевышний поможет тебе из самой глубины твоей души решиться и приступить к внутреннему служению. И пусть на этом пути будет у тебя удача, и дни наполненные, и долгие годы жизни...
   НА БЕРЕГУ ВЕКА, НА БЕРЕГУ МОРЯ
   Наш мальчик уже не мальчик, ему семнадцать лет, он скоро сдаст экзамен на смиху и получит право называться раввином. Сейчас он как будто сидит один на берегу моря, и волны отцовской мысли вздымаются с пугающей легкостью навстречу, как валы.
   Как может причудиться такое, ведь в комнате полно народу? Празднуют тнаим - помолвку Йосефа-Ицхака с Нехамой-Диной Шнеерсон, дочерью их родственника, рабби Авраама из Кишинева.
   Предложили отцу юноши три шидуха - трех возможных невест для его сына. Родители двух девушек были людьми весьма состоятельными, а семья третьей настолько бедна, что даже на свадебные расходы ничего у них отложено не было. Правда, зато это были прямые потомки его прадеда, знаменитого Ребе Цемаха-Цедека, третьего главы ХА-БАДа...
   Отец и мать склонялись в сторону бесприданницы, но бабушка, госпожа Ривка, считала, что при нынешних денежных трудностях приданое может помочь внуку... Не зная, на что решиться, решили спросить мнение Йосефа-Ицхака. Позвали его, описали кандидаток в невесты, рассказали обо всех "за" и "против". Он выслушал, подумал и сказал:
   "В недельной главе Торы Авраам говорит своему рабу, чтобы он взял жену для Ицхака "из семьи моей, из дома отца моего..."
   И это был его ответ, так и порешили... Теперь, когда вместе с родными Нехамы-Дины был составлены и подписаны тнаим, хасиды, сгрудившись за столом, пели нигуним и делали лехаим в честь этого радостного события. Народу - не протолкнуться. А жених, сидящий возле отца, непонятно почему чувствовал себя в одиночестве, на берегу моря, и волны...
   Отец говорил:
   - Обо всем мы помним, кроме как о том, чтобы радоваться Всевышнему и наслаждаться им... Разве можно отталкивать от себя это?.. Есть глупые хасиды, которые хотят предаться этому наслаждению через 120 лет, когда покинут наш мир... Я сказал "глупый хасид"? Но ведь "глупый" и "хасид" - это вещи несопоставимые. Глупец не сможет сделаться хасидом, а хасид наверняка не будет глупцом... И все же тот, кто собирается наслаждаться Всевышним, когда окажется в другом мире, он "глупый хасид" и никто больше. Он именно хасид, потому что все же хочет наслаждаться Всевышним. Нехасид желает, чтобы Всевышний наслаждался им, его комментариями к Торе, например. То, что можно наслаждаться Всевышним, это знают только хасиды. Но отодвигать это до поры, когда через сто двадцать лет окажешься в раю, - на это способен только глупец...
   У Йосефа-Ицхака был обычай каждый вечер, как бы поздно он ни ложился, хотя бы час посвящать записям в дневник того, что узнал и услышал за день.
   В тот день, записывая слова отца, он вспомнил еще один рассказ на ту же тему. Ребе Шнеур-Залман, первый глава ХАБАДа, назначил своего пятнадцатилетнего сына, рабби Довбера, главой над юношами, изучавшими Тору. Алтер Ребе сказал тогда сыну примерно так:
   - Самое первое, что нужно сделать - отучить хасидов быть глупцами. Глупость - это железная стена, которая мешает приблизиться к хасидизму. Два значения есть в еврейском языке у этого слова: "недалекость" и "баловство"...
   Перо застыло в руке юноши. Слова двух Ребе, соединившись, рисовали интересную картину. Алтер Ребе отбирал себе в ученики молодых людей с выдающимися способностями. Слово "глупость" в обычном смысле не подходило к ним. Но "баловство ума" сейчас, в конце девятнадцатого века, стало повсеместным явлением. Люди купались в деталях, утопали в частностях, не желая видеть главное. Каждое открытие вместо того, чтобы приближать к Творцу, ставило заслон, преграду... "Причем тут Б-г, когда это электричество?"... В этом была глупость умных людей, баловство разума. Возникло новое понятие: "миньян образованных". Местечковый аптекарь, телеграфист, учитель, купец, который побывал даже в Варшаве, молились отдельно от всех, чтобы вдосталь поговорить после и во время молитвы о переговорах с Турцией, о том, сколько телефонов есть в Америке, о женитьбе Ротшильда, обо всем...
   Хасиды не такие.
   "Наслаждаться Всевышним", что это? Отбросить все лишние детали и во всем видеть только Его?
   Йосеф-Ицхак поймал себя на том, что вновь размышляет на прежнюю тему: кто же такой хасид?
   ПИРОГ И ПРИТЧА
   Вскоре после тех событий, накануне Йом Кипура, Ребе Шолом-Довбер пришел к своей матери, госпоже Ривке, чтобы, согласно обычаю, получить из ее рук кусочек пирога на меду - леках. И еще он попросил у нее прощения за то, что выбрали они невесту для сына не в соответствии с ее желанием.
   Отвечала ему мать:
   - Майн кинд, расскажу тебе одну историю. Ты знаешь, что есть евреи-ишувники, которые живут в деревнях среди гоев, арендуют ферму или мельницу и тому подобное. Синагоги поблизости нет, молятся они в одиночку, но все же на праздники стараются приехать в город, чтобы этот день провести с евреями на общей молитве.
   Однажды собрался ишувник со всем семейством, сыновьями и зятьями в город на Йом Кипур. Как ни торопил он домочадцев, а отъезд все затягивался. Не было у него сил сидеть сложа руки, и сказал он:
   - Знаете, я тронусь в путь на своей телеге и подожду вас у рощи, на перекрестке. А вы, проезжая, окликните меня, и уж тогда поедем все вместе.
   Сказано - сделано. Доехал он до указанного места, свернул с дороги в рощу и от усталости, а также потому, что выпил поутру стаканчик водки, уснул. Сыновья и зятья со своими семьями тоже отправились в дорогу и в хлопотах и суете позабыли об отце, проехали мимо...
   Проснулся ишувник под вечер. Солнце заходит, ехать уже никуда нельзя, чтобы не нарушить святость праздника. Вздохнул он раз, вздохнул другой, а потом поднял глаза к Небу и стал молиться:
   - Владыка мира! Знаешь, дети совсем обо мне позабыли, но я им прощаю. Прости и Ты нам, своим детям, если мы иногда забываем о Тебе...
   И госпожа Ривка дала Ребе, своему сыну, кусок пирога на меду и добавила:
   - Пусть Всевышний простит всем нам так, как я прощаю тебе...
   ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ЖЕНИХУ
   Что такое, почему?.. Ребе Шолом-Довбер, беседуя о сыне с отцом его невесты, попросил своего хасида Файвла Залманова рассказать о его учебе с Йосефом-Ицхаком, а тот мнется и не желает раскрыть рот...
   Но Ребе настаивает, и деваться некуда. Не очень громким голосом Файвл рассказал, как они вместе учили "Шаар Аехуд", книгу второго Любавичского Ребе. Йосеф-Ицхак даже начал писать комментарий к этой книге. В это время он заболел. Врач велел ему ограничить занятия и, кроме прочего, рано ложиться спать. Йосеф-Ицхак согласился, но тайком условился с Файвлом, что после полуночи тот будет приходить к нему, и они продолжат учебу.
   Так и было. Каждую ночь они сидели за книгой до зари. И все были довольны: Йосеф-Ицхак - потому что учился, врач - потому что выполнялось его предписание, и госпожа Стерна-Сара, мама, - потому что думала, что ее сын сладко спит. Залманов, чернобровый красавец с окладистой бородой, боялся, что если она узнает правду, то влетит им обоим, и Ребе не спасет...

Разговор с отцом

   ЧУЛКИ И САПОГИ
   Погожим летним днем, под вечер, когда пыль и сор, которые ветер весь день гонял по местечку, немного поулеглись, хасиды с Ребе во главе вновь собрались на фарбренген в честь помолвки Йосефа-Ицхака. Разговор зашел о тикун мидот -исправлении свойств души. Брат отца, рабби Залман-Аарон, сказал:
   - Исправить душевные качества можно только с помощью разума. Это похоже на то, как человек идет по узкой доске, а разум его следит за равновесием, не давая наклониться ни вправо, ни влево...
   Отец ответил:
   - Да, разум всегда должен присматривать за сердцем, чтобы плохие качества не выплеснулись наружу. Но это нельзя назвать исправлением... Свойства сердца остаются такими же плохими, как прежде, просто у них есть хороший пастух - наш разум. Исправление души - это когда само сердце трудится, пытаясь под руководством разума измениться, очиститься, чтобы из грубой шкуры получился пергамент, на котором пишут свитки Торы. "Обработка шкур" всегда была нелегким делом, но теперь на это требуется гораздо больше сил и осторожности. В былые времена хасиды шли по уличной грязи в туфлях и белых чулках. И не пачкались, потому что умели ходить по грязи. Теперь хасид выходит на улицу в высоких сапогах, а одежда все равно заляпана. В наше время очень важно знать, куда идешь и как ступаешь...
   РАЗГОВОР С ЖЕНОЙ
   В 1897 году, незадолго до свадьбы сына, Ребе Шолом-Довбер заболел серьезно и загадочно. Местные врачи не смогли в его недуге разобраться, пришлось ехать к профессорам в Москву. Один из них сказал с лекарской прямотой: сделать ничего нельзя, исход болезни будет скор и печален...
   Ребе вернулся- в гостиницу, рассказал жене о беседе с врачом и добавил:
   - Я думаю, мне нужно ехать в Эрец-Исраэль и жить это время там. Госпожа Стерна-Сара спросила:
   - А что будет с хасидами?
   - Ну что ж, мы оставим им нашего сына...
   На полученный гонорар профессор, наверное, купил в дом настольную лампу в виде бронзовой девы. А Ребе Шолом-Довбер благополучно здравствовал долгие годы на радость своим хасидам.
   Но разговор все же значим. Это первое (из известных нам) признание главы ХАБАДа, что он готовит сына себе в преемники и что Йосеф-Ицхак может в какой-то мере заменить его уже сейчас, в семнадцать лет.
   На первый взгляд, это было почти совершенно невозможно по следующим причинам:
   ХАБАДу требовался лидер, который мог понять и научить, как сберечь еврейство, Тору на фоне ассимиляции, эмиграции, революции, сионизма и других водоворотов души еврейской.
   Кроме того, Ребе Шолом-Довбер был человеком масштаба, не поддающегося описанию. Хасиды плакали, узнав, что пропустили возможность услышать еще один его маамар. Они переписывали от руки его сочинения с такой скоростью и в таких количествах, которые под стать современной типографии. И понятно, что это обязывало его преемника ко многому...
   У отцов, однако, есть особый дар видеть будущее своих сыновей. Конечно, не всегда их пророчества сбываются. Но Ребе Шолом-Довбер, в отличие от многих, смог увидеть, как его пророчество сбывается.
   ВЕСЕЛАЯ СВАДЬБА И СЕРЬЕЗНАЯ ВЕСТЬ
   И вот хупа. Йосеф-Ицхак и Нехама-Дина стоят под свадебным балдахином, а потом все занимают места за длинным столом. В хасидизме говорится, что веселье ломает преграды. Поэтому сейчас не хасиды ждут очереди, чтобы приблизиться к Ребе, а, наоборот, он подходит к каждому из них выпить лехаим и, если нужно, дать благословение. На что? На что попросят. И хасиды просят, не стесняются, потому что сейчас - "время милости", время веселья, когда можно ломать преграды -и даже в своей судьбе.
   И вдруг сказал Ребе, и сразу стало тихо, что его святые предки поручили ему сообщить присутствующим важную весть. Это будет сделано на особой встрече через несколько дней. Понятно, как все ждали, как им не терпелось...
   15 Элула, в 2 часа дня, пятьдесят самых близких к Ребе и заслуженных хасидов уселись перед ним и стали ждать, что он скажет.
   Ребе Шолом-Довбер сообщил, что он собирается основать ешиву, где кроме обычных предметов подростки будут серьезно изучать философию хасидизма.
   Ребе сказал:
   - Хасидут - это цельное учение, которое нужно изучать глубоко и обстоятельно, как учат страницы Гемары. Разница в том, что в Гемаре мы учим, как делать шхиту - резать кашерным образом крупный скот или птицу, а в хасидуте мы учим, как зарезать свое дурное начало и так называемый "здравый смысл"...
   В открытой части Торы мы учим, как высаливать мясо, чтобы освободить его от крови, а хасидут объясняет нам, как уменьшить кипение крови по пустякам, обращая мысли при этом к вопросам, связанным со свойствами Всевышнего, с тайной Его Творения...
   В течение 120 лет, по милости Творца, мои святые предки раскрывали учение хасидизма в этом мире. Они "приделали ручки к сундуку", чтобы его смог поднять каждый еврей. Учение хасидизма раскрывает в душе еврея ворота мудрости, познания и сосредоточения. Каждый еврей теперь может "войти в святилище", служа Всевышнему со страхом и любовью, которые он воспитал в своей душе, став хасидом.
   Эти годы тысячи и десятки тысяч хасидов трудились тяжело и без устали. Их усилия принесли хорошие плоды в изучении Торы, в соблюдении ее заповедей, будь то заповеди между евреем и Творцом или те, которые определяют, как люди должны относиться друг к другу... Все слушали, затаив дыхание. Ребе продолжал:
   - Эта ешива задумана не только для того, чтобы в ней изучали Тору. В наших краях, благословение Творцу, хватает мест, где это можно делать. В ней будут учить открытую часть Торы и хасидут в очень тесной связи друг с другом, чтобы у молодых людей было "с чем прийти на ярмарку"... Понятно, речь не идет о том, чтобы уменьшить значение других ешив. Но я еще раз хочу сказать: задача этой ешивы в том, чтобы любой ценой поддержать свет души еврейской, чтобы никто не смог погасить его...
   Суть еврейской службы в том, чтобы Тора и мир не были разделены. Мы должны постараться, чтобы мир сделался Торой. Мы должны светить так ярко, чтобы стала видна и очевидна Б-жественная природа этого мира...
   Глава ХАБАДа закончил:
   - В наших краях есть несколько ешив, откуда вышли известные раввины и большие знатоки Торы. Не в этом наша цель и не потребую я от учеников, чтобы они обязательно делались раввинами и мудрецами. Но я буду молиться, чтобы Всевышний утвердил в стенах нашей ешивы дух страха перед Небом, дух служения и действия. Я буду стремиться изо всех сил, чтобы ученики ешивы, которая будет называться "Томхей тмимим" - "Опора чистых сердцем", служили Всевышнему по правде и от всего сердца, а когда повзрослеют, чтобы стали людьми... Каждый из них должен знать, в чем заключается его обязанность и призвание в жизни. Тогда будет свет в наших жилищах, в любом месте, куда придут тмимим - простые души, цельные и чистые...
   Первые восемнадцать учеников приступили к занятиям в тот же день.
   Через год Йосеф-Ицхак был назначен директором ешивы. А еще через несколько лет, выступая перед учениками, Ребе Шолом-Довбер открыл им особую, глобальных масштабов цель, которая лежала перед евреями, "умеющими светить" в наш полностью сумасшедший век.
   Но об этом позже.

У хасидов

   ПИРОГ КСТАТИ
   Известный хасид реб Йосеф из Шклова сидел однажды дома и учился. Его жена, найдя свободную минуту, подошла к окну, которое в те благословенные времена с успехом заменяло евреям телевизор. Увидела она, что проходит мимо нее родная сестра, которая была замужем за противником хасидов. Не сумели остудить белорусские метели горячую южную кровь. Распахнула хозяйка окошко и закричала сестре на певучем идише:
   - Слушай, чего вы хотите от хасидов, что вам нужно от моего мужа? Ты знаешь, что он святой, что он постится каждый день от восхода до заката?!
   Лишь услышал реб Йосеф эти слова, как тут же подбежал к буфету, схватил кусок пирога, сказал благословение и поскорее съел его... И не жаль ему было "ломать пост", нарушая весь порядок своей ежедневной службы Творцу... Все что угодно, только бы не загордиться. Гордость для хасида - это смертный грех.
   НОВОСЕЛЬЕ С КОММЕНТАРИЕМ
   "Двор" Любавичских Ребе действительно представлял собой большой двор, где стояла синагога, дом бабушки, вдовы Ребе Шмуэля, дом дяди, рабби Залмана-Аарона, а также жилище Ребе Шолом-Довбера. Накануне свадьбы пристроили еще одну комнату, где должны были поселиться молодые. Новоселье справили так: в помещение привели детей из хедера, и они по привычке подняли разноголосый шум, повторяя нараспев строки Пятикнижия и косясь на угощение - награду за усердие... Говорят наши мудрецы, что на дыхании этих сопливых и непоседливых мальчишек из хедера держится мир.
   Любопытен комментарий к этому скромному событию нынешнего Любавичского Ребе, Менахема-Мендла Шнеерсона:
   "Ребе Йосеф-Ицхак рассказывал о своем новоселье, когда уже был главой ХАБАДа, зная, что эта история станет известна многим людям. Она содержит указание для каждого еврея, как нужно создавать еврейский дом.
   Если бы эта история касалась только самого главы ХАБАДа, то она стала бы известна лишь тому, кто должен был в будущем сменить его на этом посту. Но о ней знало все местечко, а потом, после долгого перерыва, Ребе вновь извлек ее на свет, сделав достоянием каждой еврейской семьи. Что же мы можем извлечь из нее?
   1. Что Ребе, создавая семью, довольствовался одной комнатой, хотя был бен ехид - единственным сыном главы ХАБАДа.
   2. Что он выполнил указание наших мудрецов: "Пусть будут бедняки среди домочадцев твоих". Он пригласил в новое жилище учеников из общинной Талмуд Торы, где учились дети тех бедняков, у которых не было средств нанять частного учителя...
   По-разному можно приглашать бедняков в гости. Можно делать это с большой помпой: чтобы собравшиеся хлопали тебя по плечу, единогласно выбрав тебя председателем собрания, и преподнесли знак отличия и, понятно, вся история попала бы в газеты вместе с фотографией и славословиями...
   Не в этом цель. Цель в том, чтобы дать возможность детям бедняков учить Тору - и это все. Дети не станут хлопать тебя по плечу, потому что нет у них такой привычки, и не изберут тебя председателем чего-нибудь, поскольку малы и не участвуют в выборах. Они будут учить: "Комац алеф - "О"...
   Сейчас дела ведутся по-другому. Готовясь к свадьбе, выбрасывают несколько тысяч долларов. Потом еще несколько тысяч тратят на вещи, которыми будут пользоваться только в день свадьбы, и еще несколько тысяч - на послесвадебное обустройство. И лишь потом начинают думать: "А что мы теперь дадим беднякам?"
   Так же ведут себя внутри нового жилища: "Здесь нельзя стоять, сюда нельзя зайти, этой вещи нельзя касаться, а этой можно, только надо перед этим трижды сделать омовение рук..."
   Порядок должен быть другой, обратный: прежде всего нужно пригласить в новое жилище бедняков. И тогда твой дом будет действительно новый, действительно еврейский. Он будет стоять прочно, и благословение Всевышнего пребудет на нем..."
   ДОРОГОЙ СОВЕТ
   Жил в местечке Журавицы еврей по имени реб Яаков-Лейб. После кончины отца он наследовал должность шойхета в местечке, да к тому же женился на дочери богатого шиувника - еврея, жившего на отшибе среди крестьян. Тесть его арендовал водяную мельницу и держал фабричку по обработке шерсти.
   При всем при том реб Яаков-Лейб с трудом сводил концы с концами. Доходы шойхета невелики, а детей, без дурного глаза, народилось пятеро. Да еще мать-вдова и младшие братья...
   Нельзя сказать, что он не крутился. Он крутился. Скупал у крестьян коровьи и бараньи шкуры, брал фруктовые сады в аренду. Времени это отнимало много, а доходы плыли стороной. В общем, так: каждый гривенник в семье на счету.
   А тут пришло время отдавать старшего сына Исроэля учиться в ешиву, и возник вопрос куда. Дело было в 1907 году, быть "непросвещенным" считалось несовременным. Раввин местечка советовал отцу ехать с мальчиком в город Лида, где солидная ешива, вдобавок, в ней есть светские предметы: математика, грамматика. К тому же там учат современный иврит, на котором разговаривают загорелые поселенцы в Палестине. Исройлику такая программа пришлась в общем по душе.
   Хорошо. Но тут вступил в разговор с отцом реб Михал-Меир, проводивший в учебе и молитве день-деньской и столовавшийся по очереди у жителей местечка. Он сказал: "Нет, надо ехать в Любавичи, в ешиву "Томхей тмимим". И вот почему: там мальчики учат хасидут, каждый понедельник и четверг ходят в микву, а ночь с четверга на пятницу проводят без сна, совсем как праведники - учась и слушая рассказы своих наставников".
   Исройлик не пришел в восторг от этого совета. Как-то по-древнему и странно выглядела такая учеба на фоне пароходов, Америки и других новинок века.
   Его отец не знал, на что решиться. Но поскольку путь от них во все концы света лежал через город Бобруйск, то он сказал:
   - Доедем до Бобруйска, а там мой дядя живет, с ним еще раз все обсудим.
   Короче: решение должно быть принято в пути, по ходу дела. Выехал он с сыном на телеге на исходе субботы. Вечером следующего дня были они в Рогачеве, а там уж наняли телегу крытую, которая гордо называлась "дилижанс". Это чудо роскоши, скрипя и грозя рассыпаться, дотянуло до великолепного Бобруйска, в котором дядя тоже высказался за Любавичи, но Исройлик стал упрашивать: "Нет, хочу в Лиду..."
   Реб Яаков-Лейб был добр, слегка мечтателен, любил сына и колебался, какое принять решение. Навестили они господина Александрова, еврея просвещенного и также сведущего в Торе. Он высказался твердо: "Нет, только в Лиду". Стало быть, чаша весов хоть куда-то склонилась, и это уже хорошо. Отец с сыном купили весьма дорогие для их бюджета железнодорожные билеты и доехали до станции Молодечная, где несколько часов нужно было ждать пересадки.
   Пока они усаживались на лавку, опершись на узелки, к ним подошел еврей кашерного, но вместе с тем столичного вида: сюртук почти новый и отглаженный, стрижка не домашняя. Он спросил с улыбкой:
   - Откуда евреи и куда евреи? В ешиву? А в какую? В Лиду? Ну-ну... Там, знаете, парни слишком взрослые, ученые слишком. Они и папироску вам свернут в святую субботу и закурят ее...
   Еврей ушел, оставив отца и сына на развалинах мечты. Сказал реб Яаков-Лейб Исройлику:
   - Зунеле, не бери в душу... Куда бы мы ни ехали, поездов еще семь часов не будет. Ты приляг, вздремни. А дело наше решится как-нибудь.
   Исройлик закрыл глаза, но недолго ему дремалось. Другой почтенный еврей с седой бородой приблизился к нашим путникам и опять же стал расспрашивать, чего они тут ждут и куда едут. Узнавши, что в ешиву в Лиду, незнакомец посерьезнел и сказал раздельно, веско:
   - Вы по виду а фрумер ид, как же такое могло прийти вам в голову? Слушайте сюда: если вы хотите, чтобы ваш сын был евреем, настоящим евреем, как все наши предки, - везите его в Любавичи. Только там он сможет это получить! Вы думаете, я хабадский? Нет, я митнагед, и они мне совсем не сваты-браты... И поэтому мой совет дороже вдвое...
   Незнакомец удалился, а отец с сыном молча глядели друг на друга в полном отчаянии. Наконец Исройлик заплакал. Реб Яаков-Лейб обнял его и прошептал, сам чуть не плача:
   - Сынок, ну хочешь, вернемся домой?
   Но Исройлик понимал, что это невозможно. Столько денег потрачено на билеты. Если они вернутся несолоно хлебавши, то придется им услышать от домашних немало горьких слов... Нет, надо на что-то решиться!
   Он не решился. Он заснул. А когда проснулся, то отец сообщил ему, что поезд на Лиду уже ушел. И они поехали в Любавичи.
   Потом, много лет спустя, Исроэль Джекобсон стал одним из известных хасидов, "старых хасидов", как принято говорить. Молодые люди приходили к нему и спрашивали, что же это такое - Любавичи? И он объяснял им, как туда добраться.
   ДОРОГА В ЛЮБАВИЧИ
   Мальчик по имени Лейзер родился в богатом южном городе. Евреи появились там недавно, но осели крепко. Они торговали зерном, занимались экспортом рыбных деликатесов из Астрахани, открывали магазины готовой одежды, фабрики всех видов и много чего еще...
   Южное еврейство было ярким, талантливым, готовым на любой риск - как в делах, так и в жизни. Сыновья их до поры учились в хедере, но потом поступали в коммерческую гимназию, чтобы знать языки, уметь считать, а затем с умом вести отцовское дело и расширить его, как Высоцкий со своим чаем или Бродский со своим сахаром.
   Жены их согласно Галахе покрывали головы, но такими шляпками, из такого Парижа, что жена градоначальника, проезжая встречным курсом в коляске, ерзала, бледнела и утешала себя тем, что дедушка этой красавицы торговал, наверное, на углу шнурками да пуговицами и мог от любого полицейского получить по зубам.
   Главная ошибка южного еврейства, да его ли только, состояла в том, что, разрастаясь бурно, пуская побеги во все стороны, оно считало, что у него есть ствол, уходивший корнями глубоко, в центр мира. А ствола уже не было. Были красивые листья, которые летели кто куда.
   Отец Лейзера был управляющим большой лесопильной фабрикой. Находилась она на острове. Каждый день возили ему на лодке обед в фаянсовой посуде, и Лейзер с оказией тоже часто навещал отца. Ему нравился запах стружек. И внутренний порядок, который чувствовался в стуке бревен, звоне пил, ругани рабочих.
   Сестра Лейзера жила в Париже и была замужем за инженером. Супруг ее служил на механическом заводе и зарабатывал еще больше, чем его коллеги в России.
   Сестра скучала по родным, писала часто, и в письмах ее была такая программа: Лейзер должен приехать к ним, окончить гимназию, а затем получить диплом инженера и начать изобретать самолеты, подводные лодки и другие удивительные аппараты, которые вдруг стали появляться с невиданной быстротой.
   План нравился Лейзеру, он был вполне осуществим. И родители, благо в семье было еще несколько братьев и сестер, ничего не имели против.
   С другой стороны, на полпути к Парижу находилась утонувшая в лесах и бедная до нищеты Белоруссия, и местечко Любавичи, и Ребе, и ешива "Томхей тмимим", о которой говорили, что там кроме Гемары учат еще какой-то хасидут, и дисциплина строгая, как на корабле, и что там весело...
   В их городе жило много хабадников или тех, кто себя таковыми не называл, но раз в два или три года ездил к Ребе и возвращался взволнованный, запрещал дочерям заводить в субботу граммофон и грозился, что не будет устраивать сына в русскую гимназию.
   Один из хабадников, богач, который ежегодно посылал в ешиву около пятисот рублей - сумму, достаточную для обучения нескольких учеников, сказал родителям Лейзера:
   - Только в ешиву и только в Любавичи! Там он станет человеком, причем на всю жизнь, я вам говорю...
   Родные и тут ничего не имели против. Очень давно, когда Лейзер только начал учить Хумаш, отец вместе с ним приезжал в Любавичи и был на ехидуте у Ребе Шолома-Довбера. Понятно, что говорили взрослые, а сынишка молчал. Но Ребе вдруг обратился к Лейзеру и сказал несколько загадочных слов о его судьбе, словно глядя в нераскрытую книгу - сквозь обложку, сквозь много еще не прожитых страниц...
   После этого разговора у отца осталось чувство, что судьба Лейзера каким-то особым образом, более тесно, чем у других, связана с Любавичами, что у Ребе в отношении мальчика есть какой-то скрытый план, и учеба в "Томхей тмимим" вполне отвечала этому плану.
   Лейзера тянуло в эту ешиву, он любил вещи подлинные, при взгляде на которые возникает ощущение, что они существуют не просто так. Например, хлеб. Поэтому он сказал родителям:
   - Я еду в Любавичи.
   - А в Париж?
   - И в Париж.
   Подростки живут немного во сне, в их жизненных планах все складно, стройно, верблюд легко пролезет в игольное ушко. Лейзер видел дело так: приехать в Любавичи. Сдать экзамены и доказать себе, что он поступит в эту загадочную, заповедную ешиву. Приехать в Париж. Сдать экзамены в гимназию, опять же доказать, что он может учиться и там. А потом - будет видно, что потом...
   Его родители приняли этот план с южной терпимостью. В самом деле, пусть едет в Любавичи, это почетно, а потом пусть навестит сестру, благо деньги на билет у них были... И вот, снабженный советами и большой корзиной продуктов, Лейзер отправился в путь.
   Это было после осенних праздников. В Белоруссии уже выпали снега, вьюжили первые метели. В Любавичи с Лейзером отправился его родственник, софер по профессии. Сани - этого у себя на юге он не видал. Укрылись потеплее, а мороз щипал, кучер щелкнул вожжами, и лошадки, пуская пар, застучали копытами по твердому насту.
   Лейзер задремал от покачивания и скучной белизны вокруг. Вдруг -тихий страшный вой за спиною. За ними погналась волчья стая. Серые комочки на розовом вечернем снегу выглядели безобидно, но мчались стремительно. Лошади почуяли опасность и взяли вскачь без понукания, кося шальным глазом на серые тени, которые заходили сбоку. Минут пять продолжалась гонка, когда Лейзер хватался за все, чтобы не вылететь из саней. Потом волки отстали, растаяли в лощине. А лошади перешли на шаг.
   Позже, наученный в Любавичах видеть во всем явный или тайный знак - указание к еврейской службе - Лейзер ломал голову, зачем взялась на его пути эта стая, гнавшаяся за ними так яростно. Да еще в начале зимы, когда волки не так голодны... Может, нечистая сторона этого мира рванулась в надежде задержать, вернуть, чувствуя, что от нее еврейская душа уходит...
   Он добрался до Любавичей. Был на ехидуте у Ребе Шолома-Довбера. Ребе говорил с Лейзером по-доброму и кратко. Сказал, чтобы шел в контору ешивы к сыну, Йосефу-Ицхаку. Лейзер, радуясь, что дело сделано, пришел к рабби Йосефу-Ицхаку. Он натолкнулся на спокойный и глубокий взгляд. Сын Ребе смотрел прямо и говорил прямо. Он поинтересовался, что учил Лейзер, какие книги читал. Тот назвал обычный набор тогдашнего любознательного мальчика: Жюль Берн, Фенимор Купер, рассказы Чехова, "Тарас Бульба"...
   Сын Ребе выслушал и сказал:
   - Мы не примем вас в ешиву.
   - Что?! Какая причина?
   - Причина в том, что у вас уже сложилось мировоззрение. А мы принимаем тех, у кого его еще нет. Мы даем им наш взгляд на мир.
   Весть эта прозвучала внятно, спокойно, пугающе. Сын Ребе попрощался с Лейзером и, придвинув к себе какую-то толстую тетрадь, раскрыл ее. Лейзер вышел, не зная, что теперь делать. По логике - надо нанять сани и добраться до железнодорожной станции, откуда, где бы она ни была, все же короче путь до Парижа. Но его задело, завело... Он стал заговаривать с людьми, прося помощи и совета.
   Ученик ешивы, его родич, сказал:
   - Оставайся здесь и проси еще. Увидишь, тебя примут.
   Вопреки своим планам Лейзер снял комнату, стал ходить в синагогу, где молился Ребе, говорил с учениками ешивы, ждал, просил... Прошло несколько долгих недель. Рабби Йосеф-Ицхак, управляющий ешивой, вызвал его вновь. Лейзер переступил порог его комнаты, не помня ни про Париж, ни про Фенимора Купера и даже забыв немного про себя самого. Он услышал на "ты":
   - Ты принят. Знай, что с сегодняшнего дня ты родился в Любавичах и, с помощью Всевышнего, женишься в Любавичах, и ты будешь думать, как думают в Любавичах, и, что бы ни случилось, ты останешься здесь, даже если будешь далеко...
   Подросток, к которому были обращены эти непривычные слова, был знаменитый в будущем рабби Элиэзер Нанос. Он больше двадцати лет провел в сталинских лагерях, скрупулезно и при этом рискуя жизнью соблюдал субботу и кашрут, питаясь одним чудом и картофелем на Песах. Ребе Шолом-Довбер провидел это. Ребе Иосеф-Ицхак благословил его на это. Рабби Элиэзер прожил почти сто лет, переживя многих, которые ели то, что едят все. Там, за колючей проволокой, он молился перед Престолом Всевышнего за всех евреев России. И отмолил их.
   Он совсем не был похож на святого аскета, он мог бы стать инженером и изобрести какой-нибудь дирижабль. Но разве мало на свете мозгов английских, японских или каких-нибудь еще, чтобы залетел в них осколок Небесной мудрости, породив новую машину? А про нас сказали мудрецы: "Всевышний хочет сердце..."
   Сердце делали в Любавичах.

Справка по поводу

   УСЕРДИЕ И НАГРАДА
   "Общество для распространения просвещения между евреями России" (ОПЕ) было создано в 1863 г. евреями - сторонниками Аскалы - Просвещения. Один из пунктов устава гласил:
   "Общество споспешествует распространению между евреями знания русского языка, издает само и содействует другим в издании полезных сочинений... имеющих целью распространять просвещение между евреями и поощрять пособиями юношество, посвящающее себя наукам".
   Иначе сказать, "Общество" старалось приобщить еврейство к русскому языку и культуре, выполняя вполне угодную русскому правительству задачу - русифицировать инородцев.
   Среди основателей "Общества" были люди, которые на пути "вживания" в русское общество вполне преуспели. Например, банкир и железнодорожный подрядчик Евзель Гинцбург или сахарозаводчик Авраам Бродский. Были у них не только деньги, но и официальное признание. Бродский был членом одесской городской управы, гласным городской Думы. Гинцбург и того пуще - имел титул барона, дважды был награжден золотыми медалями "За усердие" для ношения на Владимирской и Андреевской лентах...
   Усердие основателей "Общества" проявилось в том, что, движимые благими порывами, они надеялись протащить несколько миллионов евреев России в то игольное ушко, в которое пролезли сами.
   В 90-х годах 19-го века деятельность "Общества" приняла новое направление. Царское правительство сократило и без того нещедрую помощь еврейским казенным училищам, призванным насаждать русский язык и заменить "отсталый" хедер. И тогда "Общество" взяло эту роль на себя. В 1898 г. оно субсидировало около 100 еврейских школ, преподаватели которых весьма вольно относились к соблюдению Галахи, не чувствуя, что это ствол, на котором держится еврейство.
   В начале двадцатого века основатели "Общества" проповедуют идею кардинальных реформ в системе еврейского образования. Опираясь на сочувствующих антисемитов, они надеются добиться отмены хедера, замены меламеда с пейсами на учителя "из новых" - прогрессивного, не соблюдающего...
   Усилиями Любавичского Ребе план провалился.
   После прихода к власти большевиков "Общество" было много раз пугано и ругано - за разговоры о какой-то еврейской самобытности, за стремление сохранить какую-то толику традиции. В 1929 г. "Общество" закрылось. Его похоронили, измордовав, те самые ассимилированные евреи, которых так торопились воспитать отцы-основатели...
   ПРИТЧА О ДИКАРЯХ
   Однажды в юности рабби Шолом-Довбер пришел к своему отцу, рабби Шмуэлю, на ехидут - разговор хасида со своим Ребе с глазу на глаз. Речь зашла у них о том, как и зачем спускается еврейская душа в наш мир. И Ребе Шмуэль рассказал такую притчу:
   "Однажды послал царь своего единственного сына в дальнюю даль жить среди дикарей и хищных зверей. Работа, которая была поручена сыну, заключалась в том, чтобы научить обитателей леса думать и понимать. Велика была печаль отца и сына при прощании, безмерно тяжело было юноше расстаться с благородным спокойствием дворца и привыкать к суетливым и грубым привычкам тех, кто живет в лесных дебрях.
   Раньше он находился в обществе мудрецов, знающих закон и то, как жить по нему, а также министров, следящих за выполнением закона, и быстроногих гонцов, которые сумеют принести в самый дальний конец мира царскую весть... А теперь он живет один среди дикарей, похожих на сумасшедших, и жизнь его в опасности, и в опасности душевная чистота.
   Трудно описать, как беспокоился о сыне царь, его отец. Он боялся, что юноша не сможет выполнить порученную ему задачу, и старался тайно всеми доступными путями сберечь сына и помочь ему.
   Понемногу юноша стал привыкать к жизни в лесу, и повадки дикарей перестали казаться ему такими уж дикими. Чувства его огрубели. Он стал забывать царский дворец и обычаи, царившие в нем. Забыл имена министров и спокойные беседы мудрецов. Он даже начал получать удовольствие от общения с дикарями, а изучение их обычаев еще больше заглушило его память. Кончилось дело тем, что он забыл и об отце. Забыл, откуда пришел, зачем оказался в этом лесу.
   Но вот однажды, непонятно как и почему, юноша вспомнил, что он - сын царя. Вспомнил царский дворец, вспомнил лицо своего отца и поручение, возложенное на него...
   Нет, царский сын не помчался назад во дворец. Он вернулся к прерванной работе: научить дикарей думать и понимать. Но при этом юноша крепко-накрепко обещал себе не водить с ними близкой дружбы, не радоваться их радостям. И он довел дело до конца".
   Рабби Шмуэль, пятый глава хасидов ХАБАДа, рассказывал эту историю рабби Шолому-Довберу, своему преемнику, в течение целого часа. Тот потом говорил, что в какие-то моменты он чувствовал, что у него душа расстается с телом.
   Почему?
   Царский сын в этой притче - это еврейская душа, несущая в себе частицу Творца.
   Еврейская душа спускается в этот мир, чтобы очистить и исправить наше животное начало, чтобы научить его "думать и понимать". Коли так, дикари из притчи - это наши сокровенные желания, самые вроде бы человечные и простые порывы - иметь теплый дом, семью, заработок, интересно проводить время, найти выход своим способностям.
   Ребе Шмуэль называет эти желания сумасшедшими дикарями...
   Сколько новых бомб было придумано, пока человек искал выход своим способностям... Сколько внуков отошло от Торы, потому что их дед зевал на молитве...
   Выход? Знать, что "внутри себя" - в уютной и привычной еврейской душевности - ты в лесу. И ты в опасности. И нельзя верить нашим чувствам-дикарям. И даже здравый смысл дикаря - это тоже сумасшедший здравый смысл. Вспомним, что во время Второй мировой войны многие евреи не хотели убегать от немцев. "Это культурный народ, в восемнадцатом году они так аккуратно за все расплачивались..."
   Эту притчу мало знать, ее надо уметь рассказать.
   Но и этого мало. Эту притчу надо уметь услышать. Надо иметь ха-сидские уши, которые отличаются от обычных, потому что ведут прямо к душе.
   Когда рабби Шолом-Довбер пересказывал притчу о дикарях, хасиды слушали стоя. По щекам у многих текли слезы.
   Йосеф-Ицхак тоже стоял - рядом с отцом. Его богатое воображение рисовало одну картину за другой, они отпечатывались в памяти, как буквы на камне.
   Когда через двадцать лет вся Россия превратилась в страну сумасшедших дикарей, он не удивился. Он знал, что она была такой и раньше.
   Вот вам еврейская тайна, а не таинственные сионские мудрецы, мечтающие покорить весь мир. Вполне понятная задача: научить своих дикарей, а также соседских, а также совсем чужих "думать и понимать", постигая приказы Творца. Только где нам взять хасидские уши, которые, как известно, ведут прямо к душе...
   ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРИТЧИ О ДИКАРЯХ
   Несколько господ собралось в доме барона Гинцбурга, сына старого Евзеля, который давно уже сменил имя Нафтали-Герц на более возвышенное и "петербургское" - Гораций... Почему же не назвался тогда Василием или Петром? Наверное, сработало здесь особое еврейское чувство такта, когда чужое имя бралось как псевдоним, как плащ, чтобы к душе не прижимать слишком сильно...
   Большинство собравшихся принадлежало к верхушке "Общества для распространения просвещения" - сам барон, а также Давид Файнберг -юрист, работник железнодорожной компании и еще несколько таких, как он, образованных, предприимчивых. Был на этой встрече также рабби Шолом-Довбер из Любавичей. Словом "Ребе" старались его не называть, поскольку это было несовременно. Да и не верили присутствующие ни в какие благословения, прозрения и прочую мистику. В их жизни Творец находился очень далеко, как точка на небосводе.
   Разговор шел о вещах важных: положение евреев в черте оседлости, нападки на них живодеров из правительства, как помочь... Кто-то предложил открывать ремесленные училища для мальчиков, где они приобретут профессию, а также выучат русский язык, а также получат правильные сведения об устройстве мира. И тогда мы избавимся от этой язвы - смешной и нелепой фигуры мелкого торговца с его суетливыми манерами и карикатурной русской речью. Увы, сейчас этот тип доминирует, выставляя еврейство на смех в глазах других народов. И даже антисемиты, знаете, в чем-то бывают правы...
   Эту тему подхватили. Кто-то рассказал еврейский анекдот. Кто-то стал делиться впечатлениями о поездке в Минск и Витебск через море местечек, которое лежит между ними... Забавные сценки: два торговца вразнос подрались из-за покупателя. Хозяйка гостиницы всех постояльцев - и мужчин, и женщин - называет "по-французски" - "мусью"... И еще, и еще...
   Господа в гостиной от души смеялись. Формула "мы - уже не эти"
   согревала, веселила, как стопка с мороза.
   Ребе Шолом-Довбер не выдержал. Он сказал:
   - Вы должны были бы плакать... На него посмотрели. Он продолжал:
   - Вам, общественным деятелям, нужно плакать о бедах ваших братьев, а не смеяться над теми, кто торгует перекупленной у крестьян свиной щетиной, или над их женами, которые несут на базар курицу или корзину с луком. Можно представить, какие миллионы они на этом заработают...
   Хозяин дома пытался что-то возразить, но не мог собраться с мыслями. Гость продолжал:
   - Если вспомнить, то ведь и господин Файнберг сидит сейчас в Петербурге потому, что в свое время понравился одному из руководителей вашего "Общества", и тот назначил его директором школы. Если бы не эта поддержка, он мог бы бродить сейчас с коробом по рынку в Лиозно вместе с другими мелкими торговцами, а не смеяться над ними, сидя в мягком кресле... Это позор и стыд, вдвойне позор и стыд для тех, кто претендует на то, чтобы защищать интересы наших братьев в правительственных сферах...
   Барон Гинцбург вмешался:
   - Рав Шнеерсон, мы знакомы давно, и я всегда считал вас человеком выдержанным и хорошо воспитанным. Не забывайте, что мы все-таки в Петербурге, а не в местечке в базарный день...
   Ребе ответил:
   - Я от души желаю вам приехать в базарный день в местечко, чтобы посмотреть на евреев в залатанных одеждах, дрожащих от холода, с лицами, горящими от волнения... Они мечтают заработать, потому что они хотят жить! От того, как они сейчас обернутся, зависит, что будет есть их семья в течение всей недели... А их дети, которые бродят по нетопленному дому босиком, ожидая, когда отец вернется с рынка... Вы не видели этой картины, но эти господа, ваши помощники, видели предостаточно! Может, они сами были такими детьми... Как же могут они смеяться?
   Ему никто не возразил, не ответил.
   Справедливости ради нужно сказать, что члены "Общества" сделали немало хороших дел. Барон Гинцбург, действительный статский советник, боролся за равноправие евреев, жертвовал большие суммы на строительство синагоги в Петербурге, возглавил Комитет помощи жертвам погромов, содействовал переселению евреев в Эрец-Исраэль. И с Любавичским Ребе они встречались еще не раз и не только спорили, но и сотрудничали...
   Лишь одно "но": он двигался прочь от горы Синай, туда, поближе к Египту. Со своими миллионами он мог натворить дел и натворил: еврейские школы, которые он субсидировал, воспитали поколение Свердловых и Кагановичей, людей, которые сами вошли в Египет, которые уже не манили своих братьев за собой, а загоняли их туда силой...
   Но в начале века это было пока лишь тенью на стене, пророчеством. А барон Гинцбург не верил в пророчества. Он был тем самым царским сыном из притчи Ребе Шмуэля, который сам прижился среди дикарей и учил других этому искусству.
   Он сумел пробудить дикаря в собственной душе. Это был очень интеллигентный дикарь: барон щедро жертвовал на бедных студентов, он основал в Петербурге Археологический институт и Институт экспериментальной медицины. Может, сотрудники этого института были среди тех, кто помогал прописать мумию Ленина в мавзолее - большевистской копии древних пирамид.
   Гость из Любавичей появлялся на пути Гинцбурга несколько раз, пытаясь повернуть его, заставить двигаться к горе Синай. Но ведь всем известно, что вокруг этой горы ходят смешные евреи в обтрепанной одежде, и ветер, ветер пустыни валит с ног... Барон не захотел.

У хасидов

   БЕЗ СЛОВ
   Уже женатый, уже будучи директором ешивы, Йосеф-Ицхак продолжал заниматься со своим старым учителем, реб Шмуэлем-Бецалелем. Однажды, это было на даче в нескольких десятках верст от Любавичей, учитель объявил ученику, что завтра занятия отменяются. Через несколько дней они возвращаются в Любавичи, и он хочет посвятить завтрашний день уединенной прогулке, чтобы попрощаться с деревьями, лужайками и ручьями, с которыми реб Шмуэль-Бецалель познакомился этим летом.
   ВНУТРЕННЯЯ ЦЕЛЬ
   Через поле
   Йосеф-Ицхак с молодой супругой, отцом и матушкой отправился летом, как и прежде, на дачу в деревню Олевка.
   Как разнятся цвета времени - речь идет не об эпохах, а о днях, о дне...
   Вот они только что приехали - узлы у крыльца, лошадей еще не успели распрячь. Через зеленеющее поле по тропинке движется процессия: богатый арендатор реб Ицхак, а за ним следом сыновья, зятья и прочая родня несут пыхтящий самовар, а также всевозможные сыры, пироги и твороги. Реб Ицхак всегда встречает их так в день приезда, чтобы, пока не распакуются, было чем закусить.
   Чтобы не обидеть его, Ребе Шолом-Довбер садится за стол. Род реб Ицхака живет в этих краях на птичьих арендаторских правах уже 150 лет. Сам он сейчас, в праздничной одежде, прислуживает Ребе: наливает чай, убирает тарелку, ставит блюдце и очень горд этим.
   Ощущение: патриархально, наивно, чисто, не спеша...
   Вести
   Надо очень рано встать. В пять утра у него уже назначен урок с двумя подростками. Потом миква, молитва, завтрак. И совещание по поводу ешивы - в десять утра, у отца.
   К этому совещанию нужно подготовиться. Сейчас в ешиве "Томхей тмимим" есть две группы учеников. Одна занимается в Любавичах, другая - в местечке Зембин, недалеко от Минска. С теми, что в Зембине, ведет занятия рабби Шмуэль-Грейнем Эстерман. К нему ездил с проверкой реб Ханох-Гендель. Он вернулся вчера под вечер с заполненным вопросником, в котором было записано, что учили бохрим по Гемаре и по хасидуту; какой характер у каждого из них; сколько раз и по какому поводу их наставник устраивал с ними фарбренген.
   Эти записи надо рассортировать - разложить по 27 конвертам. Каждый конверт - досье на ученика, из которого видно, что успел он узнать и как вел себя в течение учебного года.
   Совещание начинается в десять и заканчивается в час дня. Кроме отца и сына в нем принимает участие инспектор - реб Ханох-Гендель. Ребе хвалит сына за порядок в досье и других документах: ясно, емко, кратко... Но за этим следует нечто вроде допроса с пристрастием: Ребе спрашивает то сына, то инспектора о том, как ученики усвоили материал, об условиях жизни бохрим, чуть ли не о каждом дне их учебы. ..
   После этого отец диктует Йосефу-Ицхаку: что из хасидута должен впредь учить каждый из юношей и о чем с ним должны побеседовать наставники для тикун мидот - улучшения черт характера... Эти записи надо переписать начисто до четырех часов дня, когда у них назначено следующее совещание.
   Вторая встреча длится до восьми вечера. Обсуждаются финансовые вопросы. Перерасход средств составляет 342 рубля. Для тех экономных времен сумма приличная. Больше всего задолжали двум домохозяевам из Зембина, реб Исроэлю-Лейбу Калинскому и реб Лейбу Хейфецу -198 рублей.
   Реб Ханох-Гендель говорит:
   - Сейчас самое время отправить посланцев по городам к нашим людям собирать пожертвования на ешиву. Ребе отвечает:
   - Нет. Сначала я хочу встретиться с учениками и посмотреть, какие перемены наступили в них после того, как они год учат хасидут под вашей опекой. А уже тогда можно говорить о посланцах...
   Ребе остается с сыном наедине и поручает ему составить нечто вроде инструкции для преподавателей ешивы на основе тех записок и писем, которые он завтра ему передаст.
   Ребе идет в микву, он ходит туда два раза в день, утром и на закате. Йосеф-Ицхак устал и, несмотря на успехи в оформлении документов, испытывает к этому занятию сдержанную неприязнь. Правда, он писал потом, что чувствует по отношению к своим канцелярским занятиям "духовную обязанность".
   Ощущение: запах чернил. Разлинованная бумага стоит перед глазами: в одной графе - весьма кратко о духовном состоянии каждого ученика, в другой - поневоле подробно - сколько заплатили за дрова, сколько за ночлег, а сколько задолжали и за то, и за это...
   Перед рассветом
   Это было уже по приезде в Любавичи. Спозаранку, когда черная тушь ночных облаков стала сиреневой и даже чуть розовой, реб Менахем-Мендл Кантор, прислужник отца, постучал в дверь Йосефа-Ицхака и сообщил, что Ребе зовет...
   Идя по коридору, Йосеф-Ицхак и ругал, и оправдывал себя, что сейчас, в дни праздника Суккот, он не просматривал ежедневную почту. Правда, отец сам освободил его от этой обязанности на время праздников... Но в столицах об этом ничего не знали, и генерал-губернатор Москвы, великий князь мерзавец Сергей Александрович усердно осуществлял свою главную цель - "оградить город от евреев". Их высылали, арестовывали, синагоги закрывали... Кроме московской проблемы было много других. Поэтому Йосеф-Ицхак вошел в кабинет отца со смешанными чувствами.
   Ребе Шолом-Довбер встретил его с улыбкой. На столе валялись распечатанные конверты: он уже все прочел. Разговор зашел, однако, совсем о другом.
   Йосеф-Ицхак потом записал в своем дневнике:
   "Из самой глубины сердца благодарю я Всевышнего, делающего добро, за то, что послал Он мне милость в глазах отца и за ту внутреннюю и крепчайшую связь, которая между нами... Отец раскрыл предо мной тайны "святая святых", о чем нельзя написать даже намеком..."
   Ощущение: темнота, таящая свет.
   Пропавшая калоша
   Один из учеников "Томхей тмимим" вспоминает об одном из преподавателей, реб Михоэле Блинере из города Невель. Реб Михоэль болел, почти не мог ходить, но на Йом Кипур пожелал быть вместе со всеми и слышать, как молится Ребе. Его кровать поставили недалеко от входа в синагогу, между печкой и вешалкой. Когда Ребе Шолом-Довбер закончил молитву, он подошел к кровати хасида, справился о здоровье и сказал, что в его состоянии реб Михоэль может не поститься. Но тот постился.
   Когда реб Михоэля не стало, директор ешивы, рабби Йосеф-Ицхак, нес с другими гроб до самого кладбища, не давая сменить себя. Грязь в Любавичах по осеннему времени была жуткая, рабби Йосеф-Ицхак потерял калошу. Начальник конторы ешивы, реб Элиэзер Каплан, быстро отдал ему одну из своих, и траурное шествие продолжалось.
   Ощущение: острые осколки жизни. Больно по ним ходить.
   Дом в предместье
   Йосеф-Ицхак очень рано узнал, что такое иньяней клаль - общее дело, касающееся всех евреев. Отец начал посылать его в Петербург хлопотать за тех, кто попал в беду. Юноша, которому еще и двадцати не исполнилось, начал встречаться с важными чиновниками, министрами, финансовыми тузами. Однажды ему нужно было встретиться с весьма несимпатичной личностью, занимавшей высокий пост. Принимать еврея, да еще и не банкира, не владельца золотых приисков этот министр не желал. У Йосефа-Ицхака оставался один шанс: появиться у министра в его загородном доме в субботу вечером...
   Никаких евреев в тех краях и в помине не было. Йосеф-Ицхак решил заночевать в дешевом трактире на окраине. Заблаговременно, до начала субботы, он принес в комнату свои пожитки: талит, субботние халы для Кидуша, кружку для омовения рук. На просьбу провести его ненастным и безлунным вечером к дому министра трактирщик ответил непечатно. Однако денежный подарок произвел в его душе переворот, и он, улыбаясь некстати, повел Йосефа-Ицхака через фабричное предместье к безлюдным петербургским дачам-дворцам.
   Йосефу-Ицхаку пришлось перелезть через забор. Увидев его в приемной, министр закричал:
   - Как вы, молодой человек, набрались наглости прийти сюда в такое время? И как отец отпустил вас? Да знаете ли вы, что у меня по двору бегают такие волкодавы, которые могли вас растерзать?!
   Йосеф-Ицхак, огонь внутри льда, отвечал:
   - Еврей собак не боится. Собаки должны бояться еврея и бежать от него...
   Два заслуженных хасида пришли потом к Ребе Шолому-Довберу и стали корить его: как он мог подвергать единственного сына такой опасности?
   Ребе сказал им:
   - Главное - достичь внутренней цели, ради которой душа наша спускается в этот мир. Ведь для чего она спускается? Чтобы жертвовать собой ради Всевышнего, ради Торы, ради евреев. Ничего, не бойтесь, он будет жить долго...
   Ощущение: цель и воля. Часть тайны, общей тайны отца и сына, становится видна также и нам...

Разговор с отцом

   ХОЗЯИН ТРЕХ ОДЕЖД
   Отец и сын сидели за столом на даче, при открытых окнах, с запахом зелени и тонким звоном птичьего пения. Они учили трактат "Сота" - то место, где говорится, что нехорошо еврею быть отшельником. Рабби Шолом-Довбер сказал:
   - Непонятно, зачем нужны еврейские отшельники. То, что Тора запрещает, нельзя делать не только им, это касается всех евреев. То, что можно делать - зачем же себе это запрещать? Объясняется, что еврей должен освящать себя даже в том, что ему дозволено. Что это значит? Любую вещь нужно делать, помня, что при этом ты занимаешься служением Творцу. "Служение" - это не обязательно делать что-то, это зачастую означает воздержание от действия... Так или иначе, но еврей должен научиться владеть всеми своими чувствами, всеми силами души и быть хозяином трех ее одежд: мысли, речи и действия.
   Надо владеть силой разума и знать, куда направляется поток твоей мысли. Надо владеть сердцем и знать, что любить или даже желать страстно, а что ненавидеть или отталкивать. Надо владеть своим зрением, слухом, обонянием и даже вкусом. Алтер Ребе говорил, что авода - служение - похожа на обработку грубых шкур, которые очищают, вымачивают, высаливают, мнут - и это требует от человека много сил, порядка и последовательности...
   Наше тело - это "город дикарей". Чтобы превратить его в "город человека", нужно действовать постепенно, без спешки и скачков, чтобы не допустить ошибки. Ведь известно, что при обработке шкур маленькая ошибка может привести к большим убыткам...
   КАБИНЕТ СТОЛЫПИНА
   К образованию в широких масштабах царская Россия относилась с подозрением, а порой и со злостью. Когда студенты начали расклеивать листовки и готовить бомбы, был издан указ о "кухаркиных детях", ограничивавший людям низших сословий доступ в гимназии. Знать, какие слова кончаются на "ятъ", а также четыре действия арифметики -и довольно, хватит с них. Но иногда, как барин после полуденного сна, то есть слегка ополоумев, Россия начинала горевать о неучености евреев. Зачем утонули в своих талмудах, почему не зубрят греческий и латынь?
   В начале девятисотых годов на стол министра внутренних дел лег проект, где предлагалось назначать на раввинскую должность только того, кто получил университетское образование. Проект был составлен несколькими раввинами "прогрессивного направления", то есть сторонниками Аскалы, борцами с ненужной мистикой. Министр Столыпин, считавшийся антисемитом, отнесся к этому проекту в целом благосклонно. Причины на то были две. Во-первых, проект в случае его принятия делал непригодными 90 процентов раввинов, то есть лишал еврейский народ головы... Во-вторых, проект давал евреям духовных лидеров совсем другой закваски, более "ручных", послушных окрику и доступных подкупу.
   Ребе Шолом-Довбер приехал в Москву и приложил максимум усилий, чтобы проект провалился. У него ничего не вышло. Тогда он сказал Йосефу-Ицхаку, сопровождавшему его в поездке:
   - Оставайся здесь и продолжай заниматься этим делом. Сын спросил:
   - Сколько я должен находиться здесь? Отец ответил странно:
   - До самопожертвования...
   Йосеф-Ицхак больше вопросов не задавал и простился с отцом, размышляя, какими путями можно добраться до Столыпина. На письма министр не отвечал, в приеме отказывал. Хорошо бы отыскать человека, который знает министра и имеет на него влияние. Йосеф-Ицхак задавал этот вопрос повсюду, и вот один промышленник сказал, что знаком со стариком-учителем, перед которым всесильный министр внутренних дел сидел когда-то за партой в гимназии.
   Была написана записка, посыльный доставил ее и принес ответ: учитель ждет их завтра, в такое-то время. Назавтра промышленник представил Йосефа-Ицхака ученому старику и сказал, что юноша хотел бы обсудить с ним несколько вопросов, общественных и государственных. На нынешний слух звучит тяжеловесно и невнятно. Но в старые и более добрые времена это было вполне нормальным вступлением для длинной и задушевной беседы двух интеллигентов о разных разностях. Йосеф-Ицхак очаровал старика своим умом и спокойной теплотой общения. Прощаясь, хозяин сказал, что новый знакомый может приходить к нему в любое время, он всегда будет рад.
   Йосеф-Ицхак воспользовался этим приглашением и навестил старого учителя на другой же день. Они встречались еще несколько раз, и во время одного из таких визитов Йосеф-Ицхак вдруг разрыдался. Потрясенный хозяин спросил, что случилось и чем он может помочь. Йосеф-Ицхак рассказал напрямик о поручении отца и попытался объяснить, насколько это страшно, когда на месте раввина будет сидеть университетское нечто...
   Русский учитель его понял. Он сказал:
   - Мой бывший ученик Петя Столыпин - человек с низкой душой. И я, пожалуй, лучше многих других это знаю. Влияния у меня на него нет, да и знаться с ним нет у меня никакой охоты... Но помочь вам, молодой человек, мне очень хочется. Дайте мне на размышление несколько дней.
   Разговор, который состоялся у них потом, был краток. Старый учитель протянул Йосефу-Ицхаку картонную карточку, на которой было написано несколько строк, увитых писарскими завитушками, и стояла солидная печать. Хозяин дома сказал:
   - Это постоянный пропуск в министерство внутренних дел, который я получил в подарок от Столыпина. На несколько дней он ваш. Об этом не должна знать ни одна душа. Учтите, в этом здании размещается также знаменитое охранное отделение со всеми его тайнами... Как можно воспользоваться этим пропуском, я не знаю. Полагаюсь на присущую вам мудрость...
   Йосеф-Ицхак потратил какое-то время на то, чтобы выяснить, хотя бы примерно, каков порядок работы министерства и как Столыпин обращается с бумагами, которые подают ему на подпись. Он узнал, что документы "к просмотру" лежат на столе слева, а уже прочитанные -справа. Однако из этого ничего не следовало, никакого готового плана у него еще не было. Он просто пошел. Перед тем, как идти, он помолился.
   Полицейский у входа проверил пропуск - в полном порядке - и позволил молодому еврею с рыжеватой бородой войти внутрь. Необычный посетитель, ну да впрочем какие только личности не работают на "сыскное" - студенты, оперные певцы, все бывает...
   Йосеф-Ицхак поднялся на четвертый этаж. Длинный коридор с табличками на дверях, а в конце его, так он догадывался, за высокой и тяжелой дверью - кабинет Столыпина. Неожиданно эта дверь открылась, и господин с подкрученными усами и острым прищуренным взглядом проследовал мимо сына Ребе. Петр Аркадьевич Столыпин собственной персоной - "сильный человек" Российской империи. Дверь в кабинет он не закрыл на ключ. Да кто б осмелился зайти туда без спроса?
   Именно это сделал Йосеф-Ицхак, понимая, что счет идет на минуты, если не на секунды. Вот могучий российский государственный стол с бронзовыми чернильницами и прочим великолепием. Все правильно: слева бумаги "к докладу", справа - уже просмотренные. На каждой -штемпель "утверждаю" или "не утверждаю". Печати с чернильной губкой тут же, рядом. Заставляя себя не торопиться, Йосеф-Ицхак начал быстро перебирать бумаги, поданные к докладу. Помогли молитва и благословение отца: проект образовательного ценза для раввинов нашелся довольно быстро. Йосеф-Ицхак приложил штемпель к бумаге -на ней косо отпечаталось "не утверждаю" - и засунул документ в стопку проверенных бумаг.
   Дорога к двери заняла год... Вышел, прикрыл ее за собою. Спокойно спустился вниз в вестибюль, потом на улицу. Шел не торопясь, только несколько раз вдохнул воздух, как после бега в гору. Отец сказал: "До самопожертвования". Наверное, пришла пора возвращаться в Любавичи. У Петра Аркадьевича Столыпина было много других важных дел. Поэтому он не спохватился. Какое там - аграрные беспорядки на юге, агентура доносит о планах цареубийства...
   Йосеф-Ицхак, топча брусчатку столичных мостовых, уже отвык от местечковой грязи. Он в Любавичах. Дома невысоки, двери незаперты, заходи в любую...
   НАДЕЖНОЕ СРЕДСТВО
   В любой компании всегда найдутся люди умеренные, и среди членов "Общества для распространения просвещения" они тоже были. Один из таких, господин Перлмутер, встретил Йосефа-Ицхака в Петербурге, на улице Садовой. Поздоровавшись, он сказал:
   - Хорошо, что мы встретились, я собирался разыскать вас. У меня есть важное сообщение, которое касается Ребе и в известном смысле вас. Где вы остановились?
   - В Серафимовской гостинице, на улице Забалканской.
   - Я приду туда после службы, в шесть вечера. Только условие: никто не должен знать, что я был у вас...
   Встреча произошла в назначенный срок, и Перлмутер рассказал следующую историю. Недавно в "Обществе" состоялся доклад Гительсона, директора еврейской школы, которую барон Гинцбург недавно открыл в Любавичах. Докладчик долго, красочно и с гневом описывал, как велико влияние Ребе Шолома-Довбера на его хасидов. Не только маамары Ребе, но и его разговоры, ответы на вопросы, случайные замечания записываются хасидами, размножаются в сотнях экземпляров и рассылаются во все концы России. Гительсон сказал, пожав плечами:
   - Каждая беседа рабби Шолома-Довбера - это спичка, которая поджигает хворост. Нам очень трудно влиять на молодежь, когда рядом эти фанатики... Мне удалось добыть отрывок из его выступления перед учениками ешивы. Послушайте, что он говорит о нас...
   И директор стал читать:
   "Всевышний всегда посылает лекарство раньше, чем приходит болезнь... Ешива "Томхей тмимим" возникла раньше, чем "Общество распространения просвещения" стало открывать свои школы. Я уверен, что наша ешива эти школы переживет, что наши ученики исправят тот вред, который эти "просветители" принесли, отучая евреев учить Тору и соблюдать ее заповеди..."
   Когда докладчик закончил, барон Гинцбург воскликнул:
   - Нужно немедленно пригласить господина Трайнина, одного из главных хабадников Петербурга. Пусть он поставит своего Ребе в известность, что мы не позволим отзываться так о нашем обществе, да еще выступая публично... Кто-то отозвался:
   - Этого недостаточно. Трайнин упрям и не робкого десятка. А вы что скажете, Гительсон?
   Директор школы заговорил медленно, подбирая слова:
   - Ну, если бы к губернатору Могилева пришло письмо, что многие студенты "Томхей тмимим" уклоняются от воинской повинности с помощью поддельных документов и других уловок... И если б там было сказано, что прямое участие в этом принимает Ребе и его сын... Думаю, это помогло бы...
   Предложение директора долго обсуждали. Кто-то был за, кто-то против. Но, собственно, чтобы написать донос, не требуется решения общего собрания. Вопрос лишь в том, кто раньше подвинет к себе лист гербовой бумаги и выведет на нем красивым почерком: "Милостивый государь!"
   Прощаясь с Йосефом-Ицхаком, Перлмутер сказал:
   - Я сторонник просвещения, но я верю в Творца и очень уважаю Ребе. Вам нужно быть наготове, понимаете?..
   ТЕПЛОТА БЕЗМОЛВИЯ
   В Любавичах спешили медленно. Вернувшись из Петербурга, Йосеф-Ицхак ранним утром поднялся на крыльцо родного дома. И только в полдень, помолившись, позавтракав, немного отдохнув, он стоял перед отцом и рассказывал о замыслах любителей просвещения, о том, что барон Гинцбург и его компания решили закрыть этот источник тьмы и мракобесия - ешиву "Томхей тмимим"... Силы, средства, связи у них для этого были. Неприятно, когда тебя считают камнем, загородившим дорогу. Неприятно, когда тебя, как этот камень, пинают ногой. От своих, от евреев пинок во много раз больней.
   Отец сказал:
   - Наверняка Всевышний поможет нам и все закончится к добру. Я хочу, чтобы ты пошел на оэль, к могилам наших святых предков, и повторил там свой рассказ во всех подробностях - так, как ты говорил со мной сейчас. Я напишу пан, и ты потом прочтешь его там...
   И вот Йосеф-Ицхак стоит у могил своего деда, Ребе Шмуэля, и прадеда, Ребе Цемаха-Цедека. Он подпоясан гартлом, как на молитве. Горят свечи. Безмолвие, наполненное теплотой.
   Мысль, которая мелькнула до того, как он зашел сюда: если отец так уверен в победе, зачем надо писать пан - пидьон нефеш - письмо с просьбой об искуплении и о защите души, которое хасиды передают Ребе, в этом ли мире он находится или в другом.
   В руках у него два письма - деду и прадеду. Он получает ответ на свой вопрос, когда начинает читать первое из них. Вот отрывок из письма:
   "Сын твой, Шолом-Довбер бен Ривка, и внук твой, Йосеф-Ицхак бен Стерна-Сара, готовы пожертвовать всем ради ешивы и ради того пути, по которому идут ее ученики в учебе и жизни. Умоляем просить у престола Всевышнего большой милости для нас и для всех, кто поддерживает ешиву. И пусть укрепит Всевышний, благословен Он, сердце моего сына, чтобы он выдержал все испытания и преуспел в служении еврейству и евреям..."
   Йосеф-Ицхак понял, что они с отцом сейчас берут на себя очень серьезные обязательства перед Небом. И надо знать, как их исполнить...
   ИНТЕРВЬЮ С ПОЛИЦЕЙСКИМИ
   Прошло совсем немного времени после разговора с Перлмутером в Петербурге. Йосеф-Ицхак, сидя вечером в конторе ешивы, просматривал почту. Неожиданно в комнату вошло несколько серьезных мужчин: здешний, любавичский полицейский пристав и с ним двое в штатском. Один из них обратился к Йосефу-Ицхаку на идише:
   - Я плохо говорить на вашем языке...
   - Ничего, мне часто приходится говорить по-русски, надеюсь, мы друг друга поймем...
   Люди в штатском сообщили, что они из сыскного отделения и хотят задать несколько вопросов. Йосеф-Ицхак посмотрел мельком на пристава. Лицо полицейского было белым как мел. Очевидно, он переживал не за учеников ешивы, избежавших участи колоть соломенное чучело штыком и есть трефное, а за собственные погоны. Из этого мы можем предположить, что пристав действительно помогал ученикам "Томхей тмимим" скрываться от царской армии. Но поскольку в дневниках Йосефа-Ицхака об этом не говорится ни слова, ни полслова, только упомянуто "белое лицо", то это так и останется нашим предположением...
   Сыщики, между тем, стали сыпать вопросами, а Йосеф-Ицхак - отвечать на них кратко и точно. Стенограмма беседы, приводимая в дневниках, интересует нас потому, что мы узнаем несколько деталей о порядке и работе ешивы.
   - Правда ли, что вы обучаете подростков еврейским наукам и при этом кормите их, одеваете и обеспечиваете ночлегом бесплатно?
   - Чистая правда. Местная полиция может подтвердить, что все учителя ешивы имеют документы, дающие им право преподавать. Что касается снабжения учеников, то только часть из них живет на всем готовом. Другие же платят хозяевам, у которых они живут, за ночлег и кормежку. Но за учебу никто не платит.
   - А как насчет службы в армии?
   - Те, кому приходит срок служить, едут по месту своего жительства и там являются к воинскому начальнику, тянут жребий - все, как положено.
   - И есть ученики, которые пошли в армию?
   - Есть.
   - Отслужив, они возвращаются в ешиву?
   - Только единицы. Большинство учеников ищут невест, строят семью, думают о пропитании.
   - И куда они идут работать?
   - Кто куда. Кто-то становится шойхетом, кто-то меламедом, есть такие, которые открывают собственную торговлю или работают приказчиками у других.
   - А те, кого освободили от армии по семейным обстоятельствам или по болезни, возвращаются в ешиву?
   - Лишь на короткий срок. В этом возрасте юноши уже подумывают о женитьбе.
   - Сколько у вас есть таких, которых освободили от службы в армии?
   - Четверо или пятеро.
   - Можно взглянуть на их справки?
   - Конечно! Можно даже их самих сюда позвать.
   - Нет, мы не хотим, чтобы это дело получило огласку. Достаточно взглянуть на справки.
   Йосеф-Ицхак вышел в соседнюю комнату, а когда вернулся, то увидел, что сыщики, несмотря на плохое знание идиша, увлеченно перебирают письма на его столе. Один из них спросил с улыбкой:
   - Вы не возражаете?
   - Как вам будет угодно.
   Сыщики просмотрели справки самым внимательным образом и переписали их содержимое в свои блокноты. Потом кто-то из них сказал приставу:
   - Да, ты был прав, здесь все в порядке.
   Лицо пристава постепенно начало приобретать свой обычный цвет, буроватый, с красными прожилками от регулярного употребления бодрящих напитков. Он с симпатией посмотрел на сына Ребе, который с равнодушным, сонливым видом обошел несколько ловушек, таившихся в вопросах приезжих сыщиков. "Да и какая польза от евреев в армии?" - мелькнула у пристава крамольная мысль, пряча которую он надвинул фуражку на лоб...
   Когда полицейские гости ушли, Йосеф-Ицхак взвесил свои чувства и признался самому себе: "Да, я очень волновался..."
   ЗА ПЯТЬЮ ПЕЧАТЯМИ
   Через три дня оказалось, что естественный цвет лица вернулся к любавичскому приставу слишком рано. В местечко нагрянула новая полицейская комиссия - уже не в штатском, а в полном блеске погон, орденов, блях и пряжек. Сидели они на судейский манер, втроем, причем председатель держался грозно, и едва Йосеф-Ицхак показался на пороге, как полицейский Зевс позвонил в колокольчик, повелев арестовать директора ешивы и держать в камере до конца расследования.
   Вновь, как в истории с теленком, оказался Йосеф-Ицхак в темной камере, с той лишь разницей, что он был уже не мальчик, а раввин, глава семейства, отец двух дочек - Ханы и Хаи-Муси.
   Проведя в потемках полчаса или около того, Йосеф-Ицхак постучал в дверь. Пришел полицейский и спросил, чего он хочет. Заключенный хотел переговорить с одним из членов важной комиссии. Просьба была исполнена. Когда губернский усач появился на пороге, Йосеф-Ицхак сказал:
   - Дайте мне столик и свечу, потому что я не хочу терять времени и пока буду вести свои записи. Бумага и карандаш у меня есть. Или переведите меня в камеру с окном.
   Офицер записал его просьбу в книжечку и обещал немедленно изложить ее председателю комиссии. Однако прибавил:
   - Сомневаюсь, что ваша просьба будет рассмотрена, прежде чем покончим с главным делом. Потому что у нас закон - не отвлекаться ни на что, когда ведем расследование. Каждая деталь важна, все заносится в протокол. А если мы запишем туда сейчас столик и свечу, то, согласитесь, наш отчет потеряет нужную стройность...
   Дверь захлопнулась. Йосеф-Ицхак пробыл в темной камере до вечера. Потом его вновь привели в комнату, где заседала комиссия, и председатель объявил:
   - Расследование еще не закончено, однако поскольку после опроса свидетелей не нашелся против вас обвинительный материал, вы пока свободны и можете идти домой...
   А еще через неделю полицейский постучал в дверь и вручил Йосефу-Ицхаку государственного вида конверт, запечатанный пятью печатями. На конверте значилось, что из губернского Могилева он препровожден в уездную Оршу, а уже из Орши - сюда, в Любавичи.
   Йосеф-Ицхак распечатал конверт и прочел письмо, в котором потомственного почетного гражданина, купца второй гильдии Шнеерсона извещали, что его просьба о предоставлении столика и свечи в камеру рассмотрена, и ее решено оставить без последствий... Стало быть, отказ.
   Йосеф-Ицхак показал мудреное письмо отцу. Ребе Шолом-Довбер прочел и сказал, смеясь:
   - Сколько порядка, сколько хладнокровия! Только поздно...
   Россия курьерским поездом неслась к революции, сонно при этом встряхивая головой.
   МИМОХОДОМ О ДУШЕ
   И опять спустя какое-то время двое в штатском пришли в кабинет директора ешивы и представились сыщиками губернского полицейского управления. Один из них был еврей. Чудо эмансипации: евреев уже берут в русскую полицию. Можно выразиться по-другому: евреи уже идут в русскую полицию...
   Сыщик сказал на идише, своем родном языке:
   - Я провел в Любавичах тайно несколько дней, разговаривал со студентами ешивы, слышал Ребе, вашего отца... Мне понятно, чего он хочет и какие цели ставит. Это так далеко от того, что подозревало наше начальство... Нам поручено провести расследование, и мы решили закончить его поскорее, чтобы не поднимать шума. И главное, чтобы не беспокоить Ребе...
   "Ребе" он произносил почти как хасид. Йосеф-Ицхак, видя, что второй сыщик не знает идиша, предложил:
   - Давайте говорить по-русски. Русский сыщик вступил в беседу:
   - Видите ли, в наше управление пришло письмо, что часть студентов вашей ешивы уклоняется от службы в армии и что вы помогаете им в этом. Письмо подписано очень уважаемыми людьми, которым наше начальство доверяет. Все книги и документы у вас, как мы убедились, находятся в образцовом порядке. Поэтому, наверное, для вас не составит труда показать нам справки, дающие освобождение от службы в армии, которые должны быть у тех, кто достиг призывного возраста...
   Йосеф-Ицхак попросил для этой цели два дня. Сыщики согласились. За это время они побывали в еврейской школе, открытой на средства барона Гинцбурга. Ее директор, Гительсон, был, судя по всему, одним из тех, кто подписал донос. Неизвестно, кому из сыщиков пришло в голову заодно проверить справки об освобождении от армии у учителей-просвещенцев. Так или иначе, две из них оказались поддельными. Учителей арестовали и повезли для проверки в Могилев. А у Гительсона отобрали паспорт и взяли подписку о невыезде. Дело повернулось совсем не так, как планировали "уважаемые люди", сочинившие донос.
   Сыщик-еврей сообщил об этом Йосефу-Ицхаку мимоходом, без лишних деталей. А директор ешивы тоже не проявил особого любопытства, но почувствовал, что заповедный дух Любавичей подействовал на сыщиков и отклонил расследование от той оси, на которой оно должно было вертеться.
   Ну, а что Гительсон? Он сидел без паспорта и удивлялся...
   ПОВАДКИ "ЕВРЕЙСКОГО КНЯЗЯ"
   1900-й год. Чиновники, полицейские, царские министры и антисемитские газеты "Новое время" и "Московский листок" усердно борются с "эпидемией зубных врачей", которая угрожает спокойствию России. Если вкратце: далеко не все евреи могли на длительный срок покинуть черту оседлости и обосноваться в "глубинной" России. Давалось это право отставным солдатам, выпускникам университетов, финансовым китам. А также некоторым другим прослойкам, например, стекольщикам, зубным врачам.
   Вот так и началось тогдашнее "дело врачей". Многие коммерсанты покупали себе диплом зубного врача и, прикрываясь им от въедливых расспросов, занимались куплей-продажей. Но раз или два вышла осечка. Приходили люди, спрашивали: "Можешь поставить коронку, вырвать зуб?" А наш коммерсант мотал головой, углубившись в тетрадь, где сводил пуды с рублями...
   Русь забила тревогу, Русь закричала: "Жид идет!" Кстати, так называлась статья, напечатанная в свое время в журнале "Гражданин".
   Полетели белыми голубями доносы, а обернулись они солидными циркулярами и предписаниями. Скребя углы парадных тупыми тяжелыми саблями, полицейские ринулись хватать фальшивых зубодеров. В Москве, Костроме, Смоленске, Нижнем Новгороде было арестовано около ста человек. Их держали под замком, на имущество был наложен арест, что грозило обернуться тысячными убытками.
   И тут оказалось, что русское еврейство не хочет этого терпеть, что оно намерено вмешаться. Нанять лучших адвокатов, беседовать с министрами, да и "подмаслить", наконец. Ласковым этим русским словом называлась взятка.
   Как камушек в сапоге, который не дает идти быстро, имелось одно "но": эти люди, арестованные, - все-таки были обманщиками... Это было так несвоевременно: ведь антисемиты лают по каждому поводу, а чиновники рады любой зацепке, чтобы издать еще одно "временное правило", вводящее новый заслон и обрекающее евреев на еще большую нищету.
   Чтобы повлиять на ход событий, Йосеф-Ицхак по приказу отца отправился в Петербург к влиятельным евреям, которые "вращались в сферах" и могли помочь ему повидать некоторых министров.
   Цель, которую поставил отец, звучала просто: нужно добиться, чтобы до начала суда заключенных освободили, чтобы они вернулись в семьи и смогли восстановить или хотя бы без больших убытков закруглить свои дела...
   Йосеф-Ицхак, молодой мудрец, руководитель ешивы, был приучен выполнять поручения отца просто, как солдат. И все же, любуясь непроглядной русской ночью из окна вагона, он спрашивал себя, что может он, человек Торы, добавить к практической сметке и колоссальному влиянию "еврейских князей", живших в столице...
   Он получил ответ на этот вопрос в доме Элиэзера Полякова, банкира и промышленника, сколотившего состояние на строительных подрядах во время железнодорожной лихорадки шестидесятых годов. Гость из Любавичей говорил с хозяином о том, как можно облегчить участь арестованных. Тут доложила горничная, что явился с визитом П.М.Мельников, важный чиновник, с которым, кстати, Йосеф-Ицхак уже встречался в официальных кабинетах несколько раз.
   На сей раз чиновник был "не при должности" и держался по-домашнему, на горе всем. Прямо с порога он начал:
   - Вы только посмотрите, Лазарь Соломонович, что вытворяют ваши евреи! Фальшивые справки, поддельные свидетельства - идут на все, чтобы пролезть, протолкнуться! Как будто нет законов, нет морали... Горько мне и стыдно, дорогой друг, что вы принадлежите к этому племени! Я считаю, что каждый честный еврей должен немедленно креститься, чтобы отделить себя от этих червяков и ублюдков! Не взыщите, но я бы собрал всю эту банду жуликов, завернул бы в страницы Талмуда и поджег!
   Йосеф-Ицхак почуствовал, что кипит от гнева. Он взглянул на хозяина дома. Элиэзер бен Шломо Поляков, руководитель четырех коммерческих и двух земельных банков, владелец мануфактур и торговых компаний, персидский консул, получивший от царя потомственное дворянство, молчал, как бродячий торговец, на которого лает городовой.
   И Йосеф-Ицхак понял, что "еврейский князь" умен и ловок, если дело касается его жизненного пути: как заработать первую тысячу или первый миллион или как найти дочкам хороших женихов, как славный особняк построить... Но если речь идет о еврействе, о евреях - тут наш князь нерешителен и робок, как лесная лань. Почему? Вся душа на другое ушла, разлетелась, как поезда, идущие в разных направлениях...
   Это подумалось потом. А в тот момент сын Ребе закричал на министра:
   - Жечь нас с Талмудом? А с кого вы будете драть ваши налоги? С тысячи еврейских купцов вы стрижете по десять миллионов в год в царскую казну! Простите, господин Поляков, что я не могу в вашем доме сказать этому господину с золотыми форменными пуговицами все, что есть у меня на душе...
   Так сорвался Йосеф-Ицхак во время своей дипломатической миссии. Впрочем, встреча была частной, домашней, так сказать, и дурных последствий не имела.
   РАЗНИЦА В ОДНУ БУКВУ
   Большевики мало что придумали сами. Они лишь обновили старые методы. Например, ночные обыски. Царская полиция искала беспаспортных, крамолу, а также евреев, не имевших права покидать черту оседлости. А они, представьте, покидали и приезжали в Москву, например, по разным торговым делам. Если ловили "на горячем", т.е. без нужного разрешения, приходилось тут же выкладывать взятку в размере от трех до десяти рублей, а то и больше.
   Жил в белокаменной промышленник реб Лейзер Гинзбург (не путать с бароном Гинцбургом, который писался через "ц" и был много богаче). Этот реб Лейзер очень переживал за братьев своих, которых полиция гоняла по городу, и в своем большом доме устроил для евреев нечто вроде гостиницы. Реб Лейзер настаивал, чтобы гости питались у него, а чтобы никто не сомневался в кашерности пищи, он платил сведущему в Галахе еврею, чтобы тот надзирал за его кухней.
   Также платил он полицейским - от околоточного до полицмейстера, - чтобы не ломились к нему ночью с обыском, а если нельзя иначе, то чтобы предупреждали заранее. Давал он им за это в общей сложности триста рублей каждый месяц. Сумма по тем временам очень внушительная.
   С гостей же своих не брал ни копейки.
   Прямо как Авраам, отец наш.
   Нет, конечно, ничего нового под солнцем, но когда оно светит, на душе тепло.
   ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО "ЗУБНЫМ ВРАЧАМ"
   Когда Йосеф-Ицхак рассказал отцу о случайной встрече в доме Полякова и о том, что ему довелось услышать, Ребе Шолом-Довбер заметил озабоченно:
   - Эти разговоры могут обернуться погромами...
   И он решил сам поехать в Москву подбодрить "глаза общины", то есть самых известных и богатых евреев, чтобы не жмурились и не пугались. Этим делу не поможешь.
   Йосеф-Ицхак сопровождал отца и присутствовал на совещании, где собрались "самые-самые" - банкиры, хозяева железных дорог, владельцы золотых приисков и прочие. Один за другим они стали рассказывать, что толкуют о деле "зубных врачей" в высших сферах. Вывод был неутешительный: евреев из черты оседлости считают жульем, которому доверять нельзя, а общие дела с ними иметь позорно. Да и как иначе скажешь - ведь все арестованные жили по фальшивым документам. И не только они, но и весь наш народ оказался запачканным...
   Общий вывод был таков: не спешить, не высовываться, ждать суда. Пусть адвокаты медом своих речей попытаются растопить сердца присяжных.
   Йосеф-Ицхак посмотрел на отца. Ребе был бледен как полотно.
   Глаза его метали молнии. Неожиданно он встал и заговорил совсем не грозно, а чарующе и ласково, голосом, идущим из глубины души:
   "Братья, всем известно, что вы преданы своему народу и готовы разделить его судьбу. Всем известно, как глубоко сочувствуете вы тяжелой доле народа нашего в черте оседлости и ищете, как помочь тем, кто сейчас арестован. И про себя я скажу: их горе - это мое горе... Тяжело мне говорить то, что я сейчас скажу, но и молчать нету сил... Горько мне за тех, кто за решеткой, но еще более горько думать о вас, сидящих в этой комнате. Вы не знаете или позабыли, как живется евреям в черте оседлости, и поэтому повторяете любую ложь, которую распространяют наши враги..
   Фальшивые документы, говорите вы? Так что же, те, кто их достал, грабители или воры? Они не сделали ничего такого, что угрожало бы жителям этой страны или хоть в чем-то им мешало... В своих "зубных кабинетах" они вели торговые переговоры, нанимали, покупали - это что, преступление? Им устроили экзамен и выяснилось, что они не умеют лечить зубы. Что ж, человек может позабыть любую науку и эту тоже.
   Но даже если правда все, что о них говорят, разве это повод, чтобы бросать людей за решетку, высылать их родных, накладывать арест на их имущество?! Неужели рассуждения чиновников-людоедов и вся ложь и грязь, которую они льют на наш народ, это причина, чтобы ваши сердца, сердца лучших людей общины, дрожали от страха?! Мне не так больно за арестованных, как больно сейчас за вас..."
   Денис Давыдов в своих записках рассказывает, как во время сражения один из его конников повернул назад. Он крикнул ему: "Стыдно, улан!" И тот, опомнившись, помчался на врага. Нечто подобное произошло и сейчас. "Глаза общины" опомнились. Тут же порешили, что Поляков, Хейшин, Высоцкий немедленно начнут добиваться освобождения подозреваемых из-под стражи, и остальные тоже не будут сидеть сложа руки.
   Участники совещания прощались с Ребе Шоломом-Довбером очень тепло. С чего бы, ведь они услышали такие резкие слова, каких давно не приходилось им слышать... Может, дело в том, что Ребе назвал их "братьями". Русские генералы и статские советники, с которыми "глаза общины" раскланивались на благотворительных вечерах, такого обращения к еврею не знали. О "братстве", правда, в последнее время говорили много и со сцены, и на демонстрациях. Но когда Ребе говорит "братья" - это звучит по-другому. Ты чувствуешь, что живешь...

Хабадская сказка

   Сон в зимнюю ночь
   Царь Николай I очень любил парады, смотры, учения. Чтобы штыки блестели, пуговицы сверкали, а ветер дул строго по инструкции - в сторону Зимнего дворца. Однажды, переодевшись простым чиновником, зашел царь в трактир посмотреть, как готовятся солдаты одного из его полков к завтрашнему смотру.
   И увидел он, что тот, кто в силах, пьет стоя, а тот, кто уже не может стоять, пьет сидя, а тот, кто уже не может сидеть - тот лежит, но тоже пьет. Совсем не ожидал царь увидеть такое безобразие. Он-то думал, что солдаты закусывают чай кренделями да проверяют, у кого пуговицы лучше начищены, а вот поди же...
   Тут запел звонко рожок, сигнал к отбою. Встрепенулся военный народ. Тот, кто стоял, тот сел, тот, кто сидел, тот упал. А совсем лежачие вдруг ожили и поползли к военному лагерю прямо по снегу, не разбирая, где канава, а где куст. Да и остальные за ними. Царю это понравилось: все же долг помнят. Пошел он следом и убедился, что до лагеря, конечно, никто не добрался. Один заснул здесь, другой там. А того солдата, который ближе всех дополз до лагеря, царь отметил особым знаком.
   Назавтра, конечно, протрезвели, пряжечки-фуражечки почистили, усы кверху, стоят перед царем орлами. Царь ходит между рядами, вглядывается придирчиво. Вот нашел, наконец, того солдата. Смотрит на него царь Николай, как змея, и спрашивает:
   - А ты, братец, где вчера был? И что пил? И сколько? Видит солдат - царю все известно. Охнул, крякнул, но теряться нельзя, и поэтому бодро рапортует:
   - Ваше императорское величество! Чистая правда: надрался я вчера. Но ведь я ближе всех дополз до лагеря, почти у самых ворот меня сморило...
   Царь ответил:
   - Это верно, это так. И за это можно бы и похвалить тебя. Но когда ты, сокол, заснул, то головой лежал в сторону трактира! Вон куда тебя сердце зовет, а мне нужны солдаты, которые за меня всей душой...
   Мораль? Не так важно, больше еврей знает или меньше. Важно, куда у него повернута голова.
   ВОЙНЫ ДОМА ДАВИДА
   Парадоксально, непостижимо, трудно поверить...
   Рабби Шолом-Довбер в 1901 году, на празднике Симхат Тора выступает перед учениками своей ешивы. Глядя в юные лица, он в нескольких точных выражениях пророчествует об основных направлениях развития еврейства на протяжении всего двадцатого века.
   Предсказание ужасов большевизма на пороге века впечатляет. Однако еще больше поражает прогноз наших дней, духовного кризиса в еврействе, споров между сторонниками Машиаха и теми, кто считает, что его приход можно отложить, и надолго.
   Несколько замечаний о реалиях, которые упоминаются в беседе Ребе.
   "Общество для распространения просвещения между евреями в России" - организация, о которой уже упоминалось в нашей книге. У истоков "Общества" стояли так называемые маскилим - просветители, мечтавшие перестроить жизнь русских евреев по модели немецкого еврейства, что предполагало самую широкую ассимиляцию (языковую, культурную, вплоть до религиозной) среди народа той страны, в которой они жили. "Дозволялось" оставить лишь те детали еврейской традиции, которые не мешали этому процессу.
   Вслед за первым поколением еврейских ассимиляторов, еще помнивших пламя субботних свечей, еще листавших страницы Талмуда, пришло второе, ставившее своей задачей борьбу с любой религией, создание общества счастливых рабов, возглавляемых умными и жестокими вожаками. Это поколение Троцких и Кагановичей, которое, если верить намеку Ребе, навлекло на себя и на мир ужасы двух мировых войн, породило тюрьмы фашизма и коммунизма. Эти люди с усмешкой закрыли ставшее анахронизмом "Общество", цеплявшееся за обломки какого-то, пусть даже исправленного, еврейства...
   Говорящие "освободимся сами". Ребе имеет в виду сторонников светского сионизма, считающих, что возвращению еврейского народа в Эрец-Исраэль не должно предшествовать "строительство Иерусалима", т.е. духовное очищение и возвращение к соблюдению приказов Торы. Возможно, и даже очень вероятно, что сегодняшний "мирный процесс" в Израиле, сопровождающийся отдачей еврейской земли арабам, и есть та тень "духовной и физической катастрофы", о которой предупреждал Ребе Шолом-Довбер в 1901 году.
   "Войны дома Давида". "Дом Давида" - это и сам Давид, воин и пророк, создавший могучее еврейское царство от Синая до Дамаска, и Машиах, потомок Давида, который раскроется в конце галута, чтобы вернуть евреям Эрец-Исраэль в ее истинных границах и освободить от зла наш мир.
   "Войны дома Давида" - любой вид борьбы, которую ведет глава евреев для утверждения власти Торы и Б-га в этом мире. Конечная цель этих усилий - освобождение из галута, создание еврейского царства, глава которого, мудрец и пророк, будет сообщать всему миру волю Всевышнего.
   "Войны дома Давида" - это подпольные ешивы, миквы и обрезания в условиях советского режима; это заселение территорий Эрец-Исраэль в наши дни; это прямая вооруженная борьба с врагами еврейского народа... И ни одна из этих целей не осуществится, если не будет школ, где дети получают традиционное еврейское образование. Где им говорят такие слова, как Б-г, Тора, Эрец-Исраэль, Машиах. Значит, создание еврейских школ - это тоже одна из войн дома Давида...
   "Гет аль тнай" - "развод с условием". Если человек пропал без вести на войне, то его жена не может второй раз выйти замуж, пока гибель мужа не будет достоверно доказана. Чтобы избежать такой тяжелой ситуации, Давид просил каждого солдата, уходя на войну, давать жене гет, разводное письмо, в котором оговаривалось, что если муж не возвращается после окончания войны в течение определенного срока, то жена считается разведенной с ним.
   Ребе использует выражение гет аль тнай как метафору. Еврей, который идет на "войну дома Давида" за утверждение власти Машиаха в нашем мире, должен "временно развестись" со всеми житейскими соображениями: вопросами карьеры, материальным благополучием, соображениями личной безопасности...
   Только тогда можно идти на войну.
   Обращаясь к своим ученикам, Ребе начал:
   - В Талмуде сказано: "Тот, кто идет воевать за дом Давида, должен написать гет своей жене..." Война за дом Давида сейчас - это война за раскрытие Машиаха, его потомка.
   Мы читаем в Торе в главе о Сотворении мира: "Дух Всевышнего витал над водами..." Комментаторы объясняют, что речь идет о душе Машиаха, о том влиянии, которое она оказывает на мир. Наш мир изначально был устроен так, чтобы управляться в "духе Машиаха", по законам правды и добра. Но после греха "древа познания" и грехов последующих поколений мир стал искаженным, нуждающимся в очищении и исправлении. Эта работа поручена евреям, соблюдающим заповеди Торы.
   Мир до прихода Машиаха рассчитан на шесть тысяч лет.
   Мудрецы Талмуда делят это время на три периода:
   Первые два тысячелетия - хаос.
   Вторые два тысячелетия - дарование и раскрытие Торы.
   Последние два тысячелетия - подготовка к приходу Машиаха.
   Время, в которое мы живем, мудрецы называют "временем пятки Машиаха", намекая на то, что его раскрытие произойдет совсем скоро.
   Сказано в Мидраше: "Если ты видишь, что появляется поколение бесчестящих Творца, и на смену ему идет точно такое же, знай, что показались пятки Машиаха..."
   Сердце мое болит из-за "Общества распространения просвещения". Вот уже много лет они натравливают правительство на еврейские хедеры и учителей, преподающих там. Хотят эти люди (чтобы это не сбылось!) вырвать наш хедер с корнем, заменив его на хедер метукан - "образцовый хедер", который на самом деле является хедер месукан - "опасным хедером". Их цель - осквернить мозг еврейских детей отрицанием Всевышнего и Его Торы с помощью учителей-безбожников. Я ненавижу этих людей, и сердце мое болит за них. Я провижу страшный кризис и беды, которые они навлекут на весь еврейский народ. Но также вижу я сладкие дни, которыми завершится последний этап перед приходом Машиаха. Однако, пока он не пришел, надо вести войны дома Давида.
   Чтобы быть солдатом в армии Машиаха, надо сначала написать гет всем своим житейским потребностям и привычкам. Вам необходимо думать только об осуществлении тех приказов, которые отдают ваши командиры. Наши мудрецы говорят, что раскрытию Машиаха предшествуют "родовые схватки". Время страшное, но воины Давида должны, насколько возможно, облегчить эти "родовые схватки", защитить свой народ от бед.
   Есть два этапа во "времени пятки Машиаха". Они связаны со строками из Псалмов:
   "Вспомни, Г-споди, поругание рабов Твоих...
   Бесчестят Тебя враги Твои, бесчестят они Машиаха...
   Благословен Г-сподь вовеки!"
   Первый этап "времен пятки Машиаха" связан с бесчестием Творца. Это начали делать престарелые безбожники, преподающие в "образцовых хедерах". Они воспитают еще одно, второе по счету поколение "бесчестящих и проклинающих", все вожди которого будут врагами Всевышнего. Весь смысл их существования - позорить Творца и Его Тору.
   Это поколение навлечет страшные беды "родовых схваток" на весь мир и на еврейский народ. Нужно немедля выйти на войну с ними, поддерживая в людях веру в полное Избавление, которое принесет с собой Машиах.
   Появились и такие, которые говорят "освободимся сами". Они хотят прочесть задом наперед строку из Псалма Давида, где говорится: "Всевышний отстраивает Иерусалим, Изгнанников Израиля соберет..."
   Однако эти люди говорят: "Сначала соберем изгнанников, а они восстановят Иерусалим".
   Дай Б-г, чтобы они не привели нас к новой катастрофе, духовной и физической, подобной разрушению Храма. И пусть Всевышний сбережет нас и от них самих и от толпы, которая может пойти за ними.
   Второй этап "времени пятки Машиаха" резко отличается от первого.
   В первом были "враги Всевышнего". Во втором - "бесчестящие Машиаха".
   "Враги Всевышнего" не верят ни во что на свете. Они не верят в Б-га, не верят в Тору, смеются над ее заповедями и в особенности над верой в приход Машиаха.
   Люди "второго этапа" в большинстве своем будут верить во Всевышнего и соблюдать заповеди Торы. Но в их вере, в их соблюдении будет отсутствовать святость Торы...
   Среди "бесчестящих Машиаха" будут самые разные люди, в том числе и знатоки Торы. В душе их будет один изъян - отсутствие веры в скорое Избавление. Этот изъян они будут маскировать по-разному, например, рассуждая о страхе перед Небом. Однако за этим скрывается слабость веры в скорый приход Машиаха. Сейчас в мире дуют холодные ветры, даже среди соблюдающих Тору и ее заповеди. А известно, что между холодностью и неверием перегородка очень тонкая.
   Есть прослойка людей, на которых общая холодность, царящая на еврейской улице, оказывает особенно плохое воздействие. Это - хасиды-домохозяева. Они не виноваты, что холод царит вокруг, что многие заповеди выполняются без души, по привычке. Но они заражаются этим холодом и начинают холодно молиться, холодно учить Тору, холодно петь хасидские нигуним и даже холодно танцевать. Такая жизнь напоминает плавание в Ледовитом океане.
   Хасидская жилка у таких домохозяев бьется еле слышно, как будто они собираются упасть в обморок или только что очнулись...
   Ученики мои!
   Мир устроен так, что от солдата требуется быть здоровым. Чтобы отвечать своему назначению, он должен быть здоров физически и тем более духовно. Солдату, ведущему войны дома Давида, недостаточно строго соблюдать все заповеди. Он должен еще обладать большой силой духа. Хасидизм называет это качество эйтан. Суть этого понятия - сила и твердость. У силы есть различные степени: сильный, более сильный. У душевной твердости степеней нет. Твердость в служении Всевышнему должна быть такой, чтобы все ветры мира не смогли сдвинуть тебя с той позиции, которую ты занял.
   Такой воин сможет устоять под знаменами Машиаха, сможет защитить еврейский народ от бесчестящих Всевышнего и от бесчестящих его избранника. В некоторых синагогах на стенах написано: "Знай, перед Кем ты стоишь". В хасидских синагогах такой надписи не встретишь. У хасидов она должна быть вырезана в сердце...
   НОВОЕ КРЫЛЬЦО
   Может статься, что придется тебе идти по темному лесу, причудливо-страшному, почти сказочному. Тебя предупредили: будут жуткие тени вставать из-за кустов, и черная рука потянется к тебе на повороте, и невидимые голоса закричат так, что кровь заледенеет в жилах, как вода в январе. Но ты запомни раз и навек: нельзя обращать на это внимание. Иначе эти тени оживут...
   Ребецен Стерна-Сара, сидя у кроватки своего единственного сына, не рассказывала ему таких историй. Йосеф-Ицхак узнал их потом, уже взрослым.
   Год 1902-й. Будущие схватки только снятся России. Но фигуры уже расставлены, и делаются наудачу первые ходы: летят бомбы в министров и вообще в людей. В ответ - как полотно рвут - сухой треск солдатских выстрелов... В этой надвигающейся буре у Любавичских Ребе своя партия: за евреев, за Б-га. Они - ни с кем. Они с Творцом, чтобы мир стоял.
   В цветущий день, когда ученики "Томхей тмимим", отвернувшись от яблонь за окном, грызли логику Талмуда, в ешиве вновь появилась полицейская процессия: пристав, урядник и трое городовых. Люди местные, склонные к переговорам, однако в тот день лежала на их лицах траурная важность губернской воли. Пришел приказ немедленно закрыть ешиву как "несоответствующую"... На этом слове споткнулся пристав и не стал дальше мысль развивать, а перешел к вещам конкретным: ученики должны немедленно покинуть зал, окна затворить, на дверь - замок и царскую печать. Ее, печать эту, нужно беречь как зеницу ока: ежели кто сорвет ее, по баловству или злой воле, то дело будет выглядеть как бунт против царя.
   Полицейские, жуя усы, смотрели благостно, как закрывают евреи ихние талмуды, кладут в шкафы и очищают от себя помещение.
   Йосеф-Ицхак с отцом и семьей находился в это время на даче. У них шло совещание, третье по счету за день, о положении дел в ешиве -учебных, финансовых, всяких. Пятнадцать уважаемых евреев, членов совета ешивы, сидели рядом с Ребе за столом и обменивались мнениями, делали сообщения. И вдруг гонец приносит весть: ешива закрыта. Члены совета пришли в волнение, но Ребе Шолом-Довбер отозвался спокойно:
   - Так всегда бывает, когда Тору учат в чистоте и святости: другая сторона этого мира противодействует всеми возможными способами. Нельзя обращать на это внимание. За заслуги наших святых предков, глав ХАБАДа, ешива будет существовать и дальше. И, по милости Всевышнего, число учеников увеличится втрое и даже впятеро. Ни на волосок не дам я отклониться от того пути, по которому мы идем и ведем учеников. Наши тмимим будут мощной опорой для всего еврейского народа - на несколько поколений вперед, до прихода Машиаха...
   Слова Ребе, как всегда, подействовали. Лишние слова и всплески эмоций при Любавичском дворе не поощрялись. Было принято два решения:
   1. Брат Ребе, рабби Менахем-Мендл и один из известных хасидов, реб Шмуэль Трайнин поедут в Могилев выяснять отношения с властями.
   2. Йосеф-Ицхак отправится в Любавичи, успокоит учеников и сделает так, чтобы занятия, несмотря на запрет, продолжались без помех, как положено.
   Последнюю проблему двадцатидвухлетний директор ешивы решил философски и легко: плотнику Якову было наказано пристроить ступеньки, ведущие в одно из окон ешивы, а изнутри другие, по которым можно спуститься вниз...
   Наутро, еще до зари, первые ученики обновили новое крыльцо, придя учить хасидут перед молитвой. А в семь утра ешива, как всегда, была полна до отказа.
   Царскую печать на входной двери Йосеф-Ицхак распорядился прикрыть железным корытом - для сохранности.
   В тот же день он получил телеграмму: делегация хлопотала в Могилеве успешно, приказ о закрытии ешивы был отменен, и полицию уведомят об этом сегодня или завтра.
   В ясный полдень, неся на лицах свет губернского прощения и милости, пристав с урядниками появились у ешивы и торжественно сняли царскую печать. Они сообщили Йосефу-Ицхаку, что занятия в ешиве дозволено продолжать. Войдя ненароком в зал, полиция обомлела, увидев, что евреи и так на местах, талмуды все открыты...
   Пристав спросил:
   - Как прикажете понять это?! Ему ответили:
   - Директор, когда приехал с дачи, испугался, что кто-то может сломать государственную печать и тогда у него будут неприятности. Так он распорядился, чтобы мы сторожили ее изнутри...
   В те времена, как и сейчас, для службы в полиции не требовалось чувства юмора. Пристав сказал:
   - Печать беречь - это похвально. Но то, что вы без дозволения в окно залезли, об этом будет составлен протокол, и ваш директор мне его подпишет...
   Купец второй гильдии, потомственный почетный гражданин Шнеерсон конечно же поставил требуемую подпись. И полетело полицейское письмо в губернский город Могилев. Но там уже скопилось на гражданина этого почетного столько доносов, что еще один ничего уже не прибавил...
   МЫСЛЬ И КУЛАК
   Разговор, который состоялся у Ребе Шолома-Довбера с инспектором министерства просвещения, навестившим его в Любавичах, интересует нас не с точки зрения влияния на ход событий - это был ординарный "визит запугивания", а потому, что для Йосефа-Ицхака ответы отца на этой встрече содержали программу "на потом", на те в сто раз более тяжелые времена, когда он, заняв место отца, будет вести подобные разговоры с большевиками, чекистами... Поэтому послушаем внимательно.
   Инспектор: Мне хотелось бы знать, почему вы так упорно противодействуете школам и училищам, которые открывает для евреев "Общество распространения просвещения"?
   Ребе: Во-первых, потому, что учителя в них не верят в Тору и не выполняют ее заповедей. Вторая причина - программы этих школ направлены против религии.
   Инспектор: Эти учителя утверждены министерством просвещения и программы тоже!
   Ребе: Правительство не вмешивается в вопросы религии, да и нет у него на это права. Оно просто не знает, что система еврейского воспитания придает главное значение связи с Б-гом, а не приобретению различных знаний, как у других народов. Мы обязаны воспитывать наших детей по тем законам, которые Всевышний дал нам на горе Синай и которые наши предки выполняли, идя на любой риск, даже жертвуя собой. И мы тоже будем выполнять их с тем же сердечным жаром, не считаясь ни с чем...
   Инспектор: Иными словами, рабби Шнеерсон, вы говорите правительству его императорского величества: вот границы, за ними ваша власть кончается. Знаете, это не просто легкомыслие, это пахнет бунтом...
   Ребе: Человек говорит вам: "Я - еврей. Всевышнего, Б-га моего и отцов моих, я страшусь, и люблю, и буду выполнять Его приказы, даже если кому-то это покажется бунтом..." Пусть решат законники, бунт это на самом деле или нет - меня это не волнует. Запугать наказаниями, какие бы они ни были, меня нельзя. Я знаю, что никто не может навязывать еврею свою волю в том, что касается служения Творцу...
   Инспектор: Собственно, я приехал сюда не для того, чтобы узнать ваше мнение об учителях и программах. Мне поручено передать вам предупреждение. Если вы не прекратите пропаганду, устную и письменную, против школ "Общества", то вы и ваша семья будете высланы из этих мест, и вам нельзя будет селиться в Могилевской, Витебской, Минской, Виленской и Ковенской губерниях...
   Ребе: Я выслушал предупреждение и отвечаю ясно и просто: я считаю, что любой еврей или еврейка ни под каким видом не должны отдавать своих детей в школы "Общества распространения безбожия". С помощью Всевышнего я буду теперь вести пропаганду гораздо более серьезную против этих школ. Никакой штраф или наказание не заставят меня поменять решение. И если вышлют меня, то в том месте, где Б-жественная воля прикажет мне поселиться, там я тоже открою свои школы, и еврейские дети будут в них учиться соблюдать приказы Торы. Они, ученики этих школ, очистят еврейскую улицу от яда безбожия, который распространяют школы "Общества". Признаться, я удивлен! Вы служите в министерстве просвещения, а грозите, как полицейский. Передайте от меня начальникам вашим во всех инстанциях: по мысли не бьют кулаком. Я говорю, что воспитание каждого еврейского ребенка - это задача Б-жественная, религиозная, а вы в ответ с кулаками. Передайте: я не боюсь...
   ВОСПОМИНАНИЯ О БУДУЩЕМ
   Почему Ребе Шолом-Довбер так сильно невзлюбил "Общество по распространению просвещения"? Да, они, конечно, были более "светскими". Но ведь не всем же просиживать ночи над Талмудом или кружиться в хасидском танце. Евреи от мира сего встречались за много столетий до компании барона Гинцбурга, и, конечно же, их полно теперь. Почему же именно тогда, в начале века, Ребе было так важно загородить им путь?
   Уместно вспомнить одну историю. В первом веке до н.э. два брата из династии Хашмонаев, Гурканос и Аристобулос, вели войну за право царствовать в Иудее. Аристобулос заперся в Иерусалиме, Гурканос с войском осаждал его. Но кроме войны есть еще служба в Храме... Каждый день осажденные спускали вниз две корзинки с золотыми монетами, а осаждающие клали туда взамен двух баранов - чтобы не прерывались жертвоприношения, искупающие грехи евреев и поддерживающие весь мир. Был среди осажденных "старец, изучавший греческую мудрость", т.е. мудрец Торы, знакомый и со светскими науками - философией, математикой и т.д. Он, видимо, сочувствовал осаждавшим. Однажды он передал им послание: пока Аристобулос приносит жертвы в Храме, они не смогут захватить город...
   Послание дошло. И осаждавшие на следующий день положили в одну из корзин свинью. Даже некашерное животное пронзил ужас от такого святотатства. Оно ударило копытами в каменную стену, и землетрясение прокатилось по всей стране Израиля... И тогда постановили мудрецы: "Проклят тот, кто выращивает в Эрец-Исраэль свиней, и проклят тот, кто изучает греческую мудрость"...
   Мы сейчас толкуем не о вреде наук. Мы говорим о том, что когда они занимают в душе главное место, то лишают ее возможности видеть мир как целое, как творение Всевышнего. Глупый мудрец не понимал, что если прекратятся жертвоприношения, то Иерусалим, может быть, и захватят, но весь мир содрогнется от ужаса, чувствуя, как из-под него выбили опоры...
   Барону Гинцбургу все же удалось открыть изрядное число школ. Немало еврейских детей туда ходило. Их учили - и научили.
   Для нас эта сцена из прошлого...
   Россия, тридцатые годы. Еврей по имени Барух Шифрин просыпается от стука в дверь незадолго до полуночи. На пороге двое вооруженных людей.
   "Мы из ГПУ. Пойдешь с нами".
   Ему едва дали набросить пиджак, и через четверть часа он очутился в кабинете следователя. Того интересуют вещи серьезные: правда ли, что Барух собирал деньги на подпольную ешиву "Томхей тмимим"? Получал ли он валюту из-за границы? Посылал ли письма главе ХАБАДа Йосефу-Ицхаку Шнеерсону в город Ригу?
   Шифрин знает, что на территории Советской России действуют законы библейского города Содома. Благотворительность - смертный грех. Связь с внешним миром запрещена. Праведники объявлены злодеями. Поэтому он не сознается ни в чем.
   "Нет, не получал, не собирал, не знаю, впервые слышу..."
   Его проводят через большой зал, где за недостатком камер на каменном полу сидят "контрреволюционеры" - люди, отказавшиеся передать советской власти золотые вещи, которые, согласно доносам, еще сохранились у них. Они сидят так уже несколько дней. Шифрина запирают в кладовке, где хранятся ведра и дрова. Там ни сесть ни лечь. Охранник следит, чтобы заключенный не спал - пока не сознается. По счастью, у него много таких подопечных, и можно задремать на несколько минут.
   "Греческая мудрость" торжествует. Она поднимает в небо аэропланы, спортсмены в атласных трусах несут знамена по стадионам, еврейский вундеркинд Буся Гольдштейн играет для советского народа на скрипке, и Сталин награждает его орденом. Сталин доволен... Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей сидят за решеткой. Над ними издеваются, их заставляют издеваться друг над другом, убыль человеческая идет как на хорошей войне, но "греческой мудрости" это совсем не мешает. Наоборот!
   Строятся мощные плотины, самолеты, не хуже, чем в Европе, рубят пропеллерами воздух, по количеству танков на душу населения Советская Россия скоро обгонит весь мир. И не только грубый металл и моторы подвластны воле усатого вождя, но и музы тонкие, изящные... Балерина Лепешинская танцует Золушку в Большом театре так, что иностранные послы роняют пенсне от восторга. Поэты пишут стихи, где "кремлевский затворник", друг народов, Сталин выглядит симпатичным решительным мудрецом. Фильм "Чапаев" - ложь на лжи - покоряет сердца. И самая ужасная иллюзия: что все это - жизнь, что так надо жить...
   Барух Шифрин день за днем стоял, скорчившись, в темной кладовке, иногда глотая тяжелые равнодушные зуботычины охранников. Его выводили на допросы. В чистой комнате с портретом Маркса следователь ГПУ просил вспомнить, какие все-таки письма или, может быть, валюту получал он или его друзья от их руководителя, контрреволюционного раввина Шнеерсона из-за границы. Барух Шифрин твердил свое: "Не знаю, не было..."
   Сам не зная толком почему он вдруг отказался говорить по-русски, ссылаясь на плохое знание языка, и перешел на идиш. Может быть, он хотел, чтобы его стали допрашивать евреи. Может быть, он надеялся, что это будет легче, терпимее..
   Желание его сбылось. Накануне Песаха Барух твердо решил, что хлеба есть не будет и похлебки, сваренной в хамецной посуде, тоже. Охранники донесли начальству, что заключенный, нарушая инструкции, голодает. Пришел следователь-еврей и строго сказал на идиш:
   - Это что за фокусы, Шифрин? У нас голодовки запрещаются...
   - Я не голодаю, просто сейчас у нас Песах... Разрешите моей жене передать мне немного мацы...
   - Вон как, мацы тебе захотелось! Что ж, это можно устроить, если подпишешь то, что мы тебе скажем...
   Барух отказался. По дороге в уборную ему удалось перекинуться парой слов с еще одним евреем, профессором медицины, который "кривил душой" перед властью рабочих, не сознаваясь, что у него есть золото.
   Профессор прошептал:
   - Восемь пасхальных дней при таком режиме голодать смертельно опасно. Суп тут жидкий, без всяких макарон, его ты можешь есть...
   - Я не буду. Вы мне подскажите, как продержаться...
   - Как можно больше пей. Тогда есть шанс.
   По милости Всевышнего в кладовке, где держали Баруха, был кран. Он пил вдоволь.
   На седьмой день праздника, когда расступилось перед евреями море, повели Баруха на допрос. Ждали его четыре следователя, двое евреев и двое русских. После бесконечно долгой для голодающего цепочки вопросов-ответов вдруг преподнесли ему сюрприз: найденное при обыске письмо из Харькова, автор которого просит Баруха передать его некоему Робушу.
   - Кто такой Робуш? - спросил один из чекистов.
   - Старик, который ходил в нашу синагогу. Я плохо его знаю. Тут распахнулась дверь, и появился молодой еврейский здоровяк, на лице - улыбка предвкушения.
   - Как твое имя? - выпалил он.
   - Барух.
   - А фамилия?
   - Шифрин.
   - Вот оно! - воскликнул чекистский самородок. - "Робуш" - это "Реб Барух Шифрин"! Письмо адресовано тебе, теперь не отвертишься!
   В письме один еврей просил передать своему сыну, студенту ешивы, 125 рублей. Всего-то навсего. Правда, для емкости картины кто-то грубо переправил слово "рубли" на "доллары". Это уже было что-то, основа для обвинения, намек на связь с заграницей. Как вшей, с болезненным наслаждением искали чекисты эти связи. Страна боялась, люди со всех сторон ждали неведомого удара. Только Неба не опасались они, небо было покорено. Там бодро летали дирижабли.
   - Какой все-таки фанатик, - тихо сказал один русский следователь другому. - Целую неделю не ест. А жена его каждый день приходит с грудным ребенком, просит выпустить мужа... Ну нет, так просто он не выйдет. Только если подпишет.
   Барух все слышал. Он молился про себя.
   Когда Песах закончился, он поел хлеба. У него начался кровавый понос. Он потерял сознание. Тюремщики вынесли его на лестницу, чтобы глотнул свежего воздуха, и по привычке приготовились бить.
   - Не подходите! - закричал Барух. - Иначе я прыгну в пролет и разобьюсь!
   Стражи отскочили, вызвали начальника. Пришел один из следователей и сказал на идиш:
   - Ошалел, Барух? Мы не дадим тебе своевольничать!
   Разговор барона Гинцбурга с Ребе Шоломом-Довбером продолжался. Правда, в другом поколении, на другой волне. Хабадник без сил лежал на холодных ступенях. Слуга пролетарской диктатуры, плотно позавтракавший и прослушавший радиопередачу об очередном советском перелете, дрейфе или автопробеге, отблескивал рядом своими хромовыми сапогами. Загадал Всевышний в Торе нам загадку: "Так выбери жизнь..." Понятно, кто же хочет другого? Но хабадник и чекист "выбирали жизнь" по-разному. Для одного жизнь была душою, для другого - следствием кислородного обмена. Кого как учили.
   Ребе Шолом-Довбер в благополучной довоенной России этих любителей кислорода предвидел и провидел. Он сделал все, чтобы евреев от пустого неба уберечь. Его действия очень многим казались неоправданным фанатизмом. Наши прадеды-гимназисты над ним смеялись. Впрочем, поздно им теперь мораль читать.
   КУСОЧЕК СЕРДЦА
   Суббота не сможет закончиться, пока еврей не закончит ее... Для этого нужно прервать трапезу, помолиться, сказать слова Авдалы, отделяющие седьмой день от будних. В этот день в Любавичах суббота затянулась допоздна. Ребе Шолом-Довбер рассказывал, как нужно готовиться к молитве, какие силы при этом пробуждаются в нашей душе. Хасиды расставались с ним в настроении возвышенном... И лишь реб Ханох-Гендель находился совсем в ином состоянии духа. Он плакал и кричал:
   - Истории, которые рассказывал Ребе, я понял, а все остальное нет!
   Вечернюю молитву, которая обычно занимает не больше четверти часа, реб Ханох-Гендель читал очень долго и закончил только после полуночи. Йосеф-Ицхак, имевший привычку наблюдать за хасидами, дождался конца его молитвы и был за это награжден следующей маленькой речью:
   - Лишь одно есть утешение у меня - что я не гой, что я тоже в числе тех, кто мечтает склониться перед Владыкой мира, Всевышним, благословен Он. Нужно идти на оэль, нужно излить душу перед святыми Ребе, похороненными там, чтобы они заступились за меня перед Всевышним... Ведь чего я прошу? Чтобы Он, Благословенный, сжалился надо мной и подарил мне кусочек еврейского сердца. Просить у Него прибавить мне мозгов - нет у меня такой наглости. Разве я прославился страхом перед Небом или добрыми делами? Нет же! Но попросить кусочек еврейского сердца - это полагается каждому, кто зовется евреем...
   Когда Йосеф-Ицхак рассказал об этой встрече отцу, Ребе Шолом-Довбер сказал:
   - Этот хасид смог достичь подобной душевной чистоты благодаря Псалмам Давида, которые он произносит с предельной серьезностью и разбитым сердцем...

У хасидов

   ГОРЯ НЕТ, А ПЛАЧЕТ...
   Осень. Дождь колотит по крышам, грязь на ботинках, грязь везде. От плиты идет волна тепла, хасиды за столом, разговоры... Реб Ханох-Гендель вспоминает, что говорил известный хасид Гирш Смилянер:
   - Если еврей не отупел и сердце его не превратилось в камень, то когда он стоит рядом с цадиком, сердце его полно стыда. А когда он слышит слова цадика, то плачет - не от горя, а потому что душа пробуждается...
   "ТОТ ЧЕЛОВЕК" И ЭТИ СИОНИСТЫ...
   В начале двадцатого века интеллигенты - еврейские и русские - вели серьезные разговоры. Начинались они за стаканом чая при пузатом самоваре на скатерти с плюшевыми кистями, а потом оборачивались поступками и событиями столь необратимыми, что их последствия довлеют над нами до сих пор. Например, сионизм. Пусть говорят и справа, и слева, что он изжил себя, но ведь надо признать, что он породил свой стиль жизни и свою ментальность, а с этими вещами расставаться намного трудней, чем с программами и лозунгами.
   Под "сионизмом" договоримся понимать идею о том, что евреи должны вернуться на свою историческую родину и заселить ее, и жить на своей земле, как все другие народы. Выполняет еврей при этом приказы Б-га или нарушает их, для сионизма не важно.
   Во время одного из путешествий Ребе Шолом-Довбер и Йосеф-Ицхак заехали в город Нежин, что рядом с Киевом, помолиться на могиле Ребе Довбера, второго главы ХАБАДа. Остановились они у родственников, и навестил их там рабби Шломо-Аарон Ааронсон. Знал он об отрицательном отношении Ребе к сионизму и хотел попытаться переубедить его или хотя бы уговорить смягчить свои взгляды. Йосеф-Ицхак присутствовал при беседе и по обыкновению своему потом записал ее.
   Рав Ааронсон: В Гемаре сказано, что нельзя отталкивать отступника "двумя руками". Так поступили с основоположником христианства, и в результате он совсем отпал от еврейства, что привело и к другим последствиям, известным всем... Мне кажется, если мы начнем отталкивать сейчас сионистов, то лишь ускорим их духовное падение и уход от религии.
   Ребе: Мудрецы наши сетуют, что "того человека" оттолкнули до того, как он раскрыл спрятанное в тайниках души зло, до того, как оно вылилось в поступки. Чем больше скрытому в душе злу не дают раскрыться, тем больше шансов у добра преодолеть его. Ведь известно, что "раскрытое" имеет преимущество над "скрытым" и способно переделать его, исправить окончательно. Поэтому "тот человек" имел шанс, находясь вблизи мудрецов, не дать своему тайному злу облечься в поступки. С сионистами дело обстояло по-другому. Они своих взглядов не таят, а декларируют их публично и очень напористо. Они поставили целью создать светское государство, и от этой мысли очень трудно отказаться - тогда исчезнет их движение. Тот, кто начнет "приближать" их сейчас, будет вместо этого сам приближаться к ним, не дай Б-г... И еще: они не склонны к переменам и уступкам. Они могут уступить что-то маловажное и лишь для отвода глаз. А из-за этой "уступки" - прибыль: много новых простодушных людей попадет в их ловушку...
   Рав Ааронсон: И все же есть от сионистов польза! Были люди, полностью оторванные от еврейства, которые через сионизм вновь приблизились к нему. Теперь они с гордостью произносят: "Я - еврей"...
   Ребе: Вы говорите - "приблизились". В чем? В том, что стали соблюдать Тору и ее заповеди? Наоборот, путь к вере, путь к Торе для сиониста еще более далек, чем для людей из "Общества распространения просвещения". Просветитель знает, что он сошел с дороги Торы, что имя "еврей" с трудом применимо к нему. Поэтому когда искра Всевышнего вдруг вспыхнет в его душе, а она есть у каждого еврея, то он снова захочет вернуться к Торе. Мы видели это, когда были погромы в Киеве. Нашлись еврейские студенты, которые стали после этого накладывать тфилин. И хотя недолго длилось их пробуждение, но если бы рядом оказался еврей со страхом Б-жьим в сердце и стал бы он опекать их, то их тшува была бы полной и окончательной. Сионисты же поставили свой национализм вместо Торы. В прошлом году я читал в их журнале, что, даже если человек нарушает все заповеди, даже если он отрицает Творца, не дай Б-г, но при этом настроен националистически, это настоящий еврей. А другой журнал пишет, что вся религия наша, все постановления мудрецов нужны были, чтобы "сплотить народ" - сначала при исходе из Египта, а потом в галуте. Тора для них - это всего лишь удачная идея. Естественно, что они считают себя свободными от ее заповедей, поскольку нашли идею еще более удачную - национализм, сионизм.
   Рав Ааронсон: С вами трудно спорить. Однако если смотреть на вещи практически, то можно спросить: разве нас больше? Разве мы сильнее? А если так, стоит ли затевать с ними ссору?
   Ребе: Кого больше, а кого меньше, трудно сказать. Есть среди наших братьев немало людей, способных к размышлению, но они ленятся вникнуть в дело сами, а принимают то, что другие, "более сведущие", им говорят. Сионисты, как свинья в известной притче, показывают им свои "кашерные" раздвоенные копыта, а зло, которое скрыто в их учении, прячут подальше. Есть группа евреев еще более многочисленная, у которых от рождения есть страх Б-жий в сердце. Однако они думать не приучены, верят в то, что "большие люди" говорят. Когда говорят им сионисты, как хорошо быть таким же народом как все и вернуться в любимую всеми и желанную Святую землю, да еще зажить там припеваючи - такого рода людям ничего более и не надо, чтобы поверить и пойти следом... Но если увидят и услышат они раввинов, которые будут кричать о том, как плох и опасен этот путь и что ведет он к отрыву от Торы, к отрыву от Б-га, эти евреи, я уверен, задумаются...
   Это отрывок из беседы с Ребе Шоломом-Довбером о сионизме. Он высказался в присущем ему стиле - точно, твердо, глубоко.

У хасидов

   ЗА ПОВОРОТОМ
   Ребе Шолом-Довбер и Йосеф-Ицхак ехали в коляске на дачу. Дорога повернула, и они увидели двух хасидов, отдыхавших под развесистым деревом. Это были реб Перец и реб Менахем-Мендл, два меламеда из Бешенковичей. Шли они в Любавичи пешком и, надо полагать, притомились. Ботинки они сняли, шляпы и сюртуки лежали в стороне. Глаза у обоих были закрыты. Реб Менахем-Мендл пересказывал маамар, а реб Перец сосредоточенно его слушал, В этот момент они ни на что не обращали внимания и даже не заметили, что рядом проезжает их Ребе. Отец сказал сыну:
   - Вот уже тридцать три года, как они приходят в Любавичи перед праздником Шавуот...
   Ребе попросил кучера придержать лошадей. Привстал в коляске и любовался евреями.
   СЛИШКОМ ПЛОХО, ЧТОБЫ ГРУСТИТЬ
   Шел 1914-й год. Отправляя сына в заграничную поездку, Ребе Шолом-Довбер предупреждает, чтобы, выполнив поручение, он не задерживался бы в Европе ни одно лишнего дня. Рабби Йосеф-Ицхак как всегда не задает вопросов. Но ответ приходит сам через некоторое время после его возвращения в Любавичи. 9 Аба, в годовщину разрушения Храма, разразилась Первая мировая война.
   Еврейская традиция считает эту дату началом цепочки непрерывных бедствий. Линия фронта проходит по всей черте оседлости. В результате - издевательства русских войск, выселения и погромы. Затем гражданская война в России с ее ужасными погромами, в которых принимают участие все: петлюровцы, казаки, поляки и с безупречным пробором деникинские офицеры. Затем советская власть с "грабежом в законе", осквернением синагог, уничтожением центров Торы. И, наконец, Катастрофа во время Второй мировой войны.
   Солженицын в своем романе "Август четырнадцатого", описывая состояние русской армии на момент начала войны, обращает внимание не только на недостаточное количество боеприпасов (при безупречных рейтузах и лампасах), но и на первобытное состояние работы штабов, на отсутствие оперативной разведки, а также телефонов.
   Николай Второй был государь умом простой, даже простоватый, но с амбицией, и военачальники, в большинстве, ему под стать. В особенности дылда-дядя, великий князь Николай Николаевич. Без всякого сговора, но дружно, по-русски, как бьют упавшего, начали они хроническую неспособность свою приписывать еврейским козням.
   Прячут в бородах телефоны и по ним передают в немецкий Генштаб сведения о передвижении русских войск. Скупают нарочно по Руси медную монету, чтобы создать в народе мнение о банкротстве правительства. Подкупленные немцами, с помощью особых машин собираются "выжигать хлеба на корню". Последние два слуха в официальных циркулярах распространяли директор департамента полиции и министр финансов! Надо ли удивляться, что потом большевики этих "умных" голыми руками взяли...
   По приказу русского командования начались массовые выселения евреев из прифронтовой полосы под предлогом защиты от "шпионажа". Из Ковенской и Курляндской губерний были выселены несколько десятков тысяч человек - почти все еврейское население. Начальник штаба ставки Главного командования генерал Янушкевич пишет в Петербург, что он считает "все принятые в отношении евреев меры весьма слабыми и не остановился бы перед усилением их в более значительной степени..."
   На фоне этой пляски "мертвых душ" кажется непонятным, почти загадочным желание Ребе Шолома-Довбера остаться во что бы то ни стало на русской стороне. Немцы ведут себя по отношению к еврейскому населению несравненно гуманнее, а он бросает загадочную фразу: "Я видел их кайзера - это настоящий Амалек, ненавистник еврейства. Не желаю находиться под его властью!"
   Провидел будущее?
   Когда линия фронта начинает приближаться к их местам, Ребе вместе с семьей принимает решение покинуть Любавичи и эвакуироваться в Ростов-на-Дону.
   Осенью 1915-го, по еврейскому календарю 16 Мархешвана, Шестой Любавичский Ребе оставляет родное местечко, столицу ХАБАДа, откуда его предки и он сам руководили этим движением в течение ста двух лет, день в день...
   Грустит ли он? Несомненно. Горюет ли? Ни в коем случае. Сидя в вагоне рядом с сыном, Ребе Шолом-Довбер говорит ему, что есть связь между этой датой (102) и цифровым значением слова есод -основание. Понять это можно так: основание движения ХАБАД заложено, теперь нужно строить, распространяться по свету.
   Приехав в Ростов-на-Дону, Ребе начинает действовать по уже созревшему, готовому плану. Он организует сеть ешив в Грузии, начинает открывать хедеры для детей еврейских беженцев, совещается, как обуздать антиеврейскую агитацию правительства.
   Любавичи оказались теперь в России, в самой ее глубине.

Разговор с отцом

   ТАКОЙ ДЕД, ТАКОЙ ВНУК
   Ребе Шолом-Довбер предпочитал не говорить с хасидами о чудесах, которые делали другие цадики, а уж о своих -тем более. Наедине с сыном было по-другому. С глазу на глаз разговор о связи с потусторонними мирами велся как о чем-то весьма обыденном. Жили они тогда уже в Ростове-на-Дону, на окраинах города трещала пулеметами гражданская война, а отец с сыном каждый четверг, как у них было установлено, изучали одну из книг Ребе Цемаха-Цедека. Им попалось трудное место, и ответ, как они ни бились, не находился. Ребе Шолом-Довбер сказал:
   - Придется потревожить дедушку Цемаха-Цедека...
   Наутро он сообщил сыну разгадку трудного места и добавил с улыбкой:
   - Да, дед - это не внук, тем более такой дед...
   А красные, и белые, и петлюровцы дрались за право царствовать на поверхности глобуса, повелевать меридианами и параллелями. О том, что в мире есть глубина, никто не помнил.
   В ПОЛНЫЙ ГОЛОС
   В 1920 году большевистское войско заняло Ростов-на-Дону. Дом, где жил Ребе Шолом-Довбер, находился в центре города. По преданию, Ребе смотрел из окна на одну из обычных и частых красных демонстраций, где рабочие несли кумачовые плакаты, на которых врагам была обещана бесповоротная гибель, а трудовому народу - счастье и вечное блаженство, здесь и сейчас. Бухал барабан, торжественно гудели трубы, музыканты печатали шаг, проходя мимо конфискованных и посему разграбленных магазинов. Ребе отвернулся и сказал:
   - Нет, я с этими на одном свете не уживусь...
   Хасидам было наказано какое-то время не приходить к Ребе - ни на ехидут, ни на молитву, ни слушать хасидут. Только в случаях крайних, когда речь шла о жизни и спасении, пробирались евреи в его дом, стараясь не привлекать к себе внимания.
   Но Пурим - это Пурим. В этот день положено делать фарбренген, и поэтому в просторную квартиру Ребе набились все кто мог. Он просил не предавать дело огласке и предупредил, что присоединится к гостям всего на пару часов сказать хасидский маамар. Даже при Деникине, даже при казаках диких было не так страшно... В городе был объявлен комендантский час, через три часа после захода солнца гостям нужно было успеть попасть домой. Иначе - наказание вплоть до расстрела. И в довершение ко всему просочились слухи, что этой ночью по городу должны пройти обыски. Чего искали? Белых офицеров, оружие, золото, буржуев - все вместе.
   Собрания и всякие сборища победившим пролетариатом были запрещены, а тут - чуть ли не сто человек набилось... Еще один повод для страхов, еще одна причина, чтобы не сидеть за пуримским столом как в прежние времена - весело и вольготно.
   Но вдруг как будто что-то переменилось. Без видимых причин. Ребе вдруг повернулся к одному из хасидов и, достав приличную сумму денег, попросил его купить водки - столько, сколько положено на Пурим. Евреи сделали лехаим, еще и еще. Ребе запел нигун - в полный голос, и хасиды громко подхватили его вслед за Ребе. Ребецен Стерна-Сара, вся дрожа, пыталась уговорить их петь потише, но кто же осмелится отстать от Ребе...
   Меж тем пришли революционные солдаты и рабочие с обыском. Ребе попросил передать им, что сейчас не может их принять, потому что занят со своими хасидами. И тогда спросили люди с револьверами и винтовками: а когда же он освободится? Им ответили: через несколько часов. Дверь захлопнулась, и загремели шаги вниз.
   А через несколько часов отогрелись души у людей, ушел куда-то страх, и от нигуна вибрировали стены. Тут снова пришли с обыском.
   Не знали хасиды как быть. На столе стояла водка, а это было тогда запрещено, на столе были подносы с пожертвованиями на бедных. И это тоже опасно - начнут выяснять, зачем деньги, и кто положил золотую монету, и нет ли у него еще... Хотели евреи убрать со стола опасные предметы, но Ребе остановил их и добавил:
   - Я в теперешнем положении моем не боюсь их вовсе... Вошли в комнату люди с оружием и уставились на Ребе. Слегка отвернувшись от них, он сказал хасидам:
   - Ну, теперь надо начать говорить хасидут, чтобы сделать этим битуль - полное устранение...
   И он стал говорить знаменитый маамар - "Решит гоим Амалек", где объяснялось, что клипа - нечистая сторона этого мира - не имеет самостоятельного существования, и конец ее - небытие. Он наступит тогда, когда освободится плененный ею свет...
   Люди с оружием смотрели на него долго и молчали. Потом повернулись и ушли.
   Веселье - святое и шумное - продолжалось до четырех часов утра. Видя, что сын, рабби Йосеф-Ицхак, беспокоится за него, Ребе Шолом-Довбер обнял его и сказал:
   - Йосеф-Ицхак, не бойся! Мы будем шлемим - цельными, и ничего нам не сделается... Я не имею в виду - быть цельным, забившись в каморку. Нет, мы будем цельными и целыми, выходя в мир и распространяясь по нему!
   Это звучало как благословение.
   Через две недели, 2 Нисана, в полчетвертого утра, душа отца, душа Ребе ушла из этого мира.
   Сын, Йосеф-Ицхак, сорокалетний, бывший к тому времени отцом трех взрослых дочерей, почувствовал себя очень одиноко.
   Они всегда были вместе, во всех трудностях.
   Где-то в отдалении тяжело бухал коммунистический барабан. Совсем рядом, по всей России, ждали хасиды, ждали евреи.
   Отец наказал "выходить и распространяться"...
   Он всегда был послушным сыном.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

РЕБЕ - НАПЕРЕКОР ВСЕМУ

   ЧТОБЫ ЕШИВА СТАЛА МОГУЧЕЙ
   Первые два года после кончины отца были для рабби Йосефа-Ицхака временем затворничества - и вынужденного и добровольного одновременно. Почти год он болел, тяжело. К этому нужно прибавить время, когда он размышлял и выстраивал план действий. В завещании, написанном отцом, говорилось, что сын продолжает руководить ешивой "Томхей тмимим" и должен вести ее прежним курсом, то есть воспитывать людей, готовых на все ради еврейства и Торы.
   Отец писал: "Сын мой, да пошлет тебе Всевышний здоровья и жизни! Старайся, чтобы ешива, с Его помощью, стала могучей и продолжала осуществлять свою главную цель - изучение хасидута и воспитание сердца... В наше время очень важно укреплять в евреях пнимиют, т.е. умение быть человеком "внутренним", человеком души...
   Все, что может помешать душе, все внешние побуждения и желания нужно отодвинуть полностью, не придавая им никакой ценности - и пусть будет то, что должно быть...
   Что касается тебя, сын мой, я верю, что твой разум и понимание происходящего будут служить тебе наилучшим образом. Главное - это самопожертвование ради глубокой и истинной цели. Тогда, с Б-жьей помощью, ты сумеешь точно все взвесить и принять верное решение. Постарайся организовать в местечках уроки хасидута - я начал эту работу, и, благословение Всевышнему, уже идут занятия в нескольких местах. Время нынешнее помешало всему и перемешало все... Пусть будет на то воля Всевышнего, чтобы успокоилась страна и брат начал говорить с братом...
   Надо также с новыми силами взяться за организацию хедеров в местечках - работа, которую я тоже начал... Словом, берись за дело, сын мой, и старайся, и живи этим. Друзья наши, люди ХАБАДа, без сомнения встанут рядом с тобой. И Всевышний, благословен Он, поможет тебе и пошлет тебе успех".
   Из завещания отца вытекало следующее:
   1. Сын должен наперекор всем трудностям поддерживать существование ешивы и не только поддерживать, но и сделать ее "могучей". Это означало усилить влияние тмимим на еврейскую жизнь в России? Или это значило умножить их число, открыть отделения ешивы во многих городах? Или и то и другое?
   2. Он должен организовывать в местечках уроки хасидута. Предполагалось, что в больших городах эти уроки продолжаются. Но, теперь это становилось все заметнее, они продолжались далеко не везде. Значит, и в городах...
   3. Надо взяться за восстановление в местечках хедеров. В скольких именно, в десяти или в ста? Отцовский совет звучал просто: всюду, где их нет. То есть почти по всей Украине, почти по всей Белоруссии, а также в других краях, где возникли новые большие общины. В Москве, например.
   Советы отца звучали максималистски, в масштабах всей России. Рабби Йосеф-Ицхак имел характер достаточно замкнутый, углубленный. Он любил общение с единомышленниками, разговор по душам. Но и завещание отцовское, и воспитание, которое Ребе Шолом-Довбер ему дал, требовали сейчас совсем другого.
   Рабби Йосеф-Ицхак пододвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и начал писать письма. Он написал их бесконечно много и разослал в сотни еврейских общин. Он спрашивал, сохранился ли у них хедер, действует ли миква, как обстоят дела с кашерным мясом и мацой на Песах. Он стал получать ответы. Он начал отправлять своих посланцев туда, где евреям требовалась помощь. Потом к нему пришли старые хасиды и сказали, что он должен занять место отца, стать Ребе. По обычаю, он сказал перед ними свой первый маамар и стал новым главой ХАБАДа.
   Но я думаю, что он стал Ребе еще раньше, тогда, когда было написано первое письмо.

Разговор с отцом

   СТАРОЕ УСЛОВИЕ
   С самого раннего детства ему запомнились слова отца: "Если хочешь что-нибудь узнать, спрашивай только у меня..."
   С кончиной отца это правило перестало действовать.
   Или...
   В одну из суббот Ребе Йосеф-Ицхак говорил перед хасидами маамар. Вдруг ни с того ни с сего он замолчал. Один из близких ему людей, реб Шмуэль Гурарий, подошел потом к Ребе и спросил, что случилось.
   Новый Ребе ответил:
   - Ко мне пришел отец.
   Хасид заметил:
   - Душа вашего отца, наверное, и раньше являлась перед вами. Но зачем же прерывать урок? Новый Ребе ответил:
   - Сегодня она была в других одеждах. Хасид замолчал.

Искры памяти

   МОЯ ДУША МОГЛА ПОДУМАТЬ...
   Рассказывает хасид реб Ицхак Гольдин:
   "После кончины отца Ребе Йосеф-Ицхак болел долго и тяжело. Мне посчастливилось в это время бывать в его доме и ухаживать за ним. Врачи прописали ему, выздоравливающему, каждое утро выпивать стакан молока. Однажды в субботу я хотел принести ему молоко, но он уже начал молиться. Я напомнил: "Ребе, ведь врачи сказали..." Он показал мне на пальцах, что дойдет до какого-то места, где можно прерваться, и тогда уже выпьет свой стакан. Но когда я подошел к нему во второй раз, он уже проскочил это место. Так было еще раз и еще... Когда, наконец, он кончил молиться, я воскликнул:
   - Ребе, ведь врачи велели вам пить молоко утром. Утром!
   Он ответил:
   - Знаешь, Ицхак, моя животная душа может подумать, что отныне ей каждое утро должны подавать стакан молока. А я захотел показать ей, что это не так..."
   КОЛОДЦЫ С ЖИВОЙ ВОДОЙ
   Среди предков еврейского народа наиболее загадочной фигурой является, наверное, Ицхак. В отличие от Авраама и Яакова, ни дальних путешествий, ни ошеломляющих побед не встречаем мы в его судьбе. Но говорится, что когда придет Машиах - очень скоро - и воскреснут праведники, то именно Ицхака мы назовем в первую очередь своим отцом.
   Тайна его особой службы Всевышнему зашифрована в его имени.
   "Ицхак" означает "засмеется" - в будущем времени. Ицхак хранил секрет святого веселья, радости от мудрости и поэтому берег себя, чтобы его душа не откликнулась на какое-то пустяковое увлечение, на суету.
   У него был антипод. В этой роли выступал целый народ - плшитим - филистимляне. Историки предполагают, что они были родственны древним грекам - старались селиться поближе к морю, были воинственны, умели радоваться жизни. Но еврейские мудрецы отмечают еще одно свойство души этого народа. Называется оно олелут ве-лейцанут - бахвальство и насмешничество, идущие от свойства, противоположного святости.
   Внешне филистимляне не отличались от других народов - выбирали царьков в своих пяти городах, одним из которых была Аза, поклонялись божеству с рыбьим хвостом. Лишь одна вещь, они подспудно понимали это, могла погубить их совсем: живая вода еврейской мудрости, которая смывает нечистую оболочку, покрывающую наш мир. Это не только метафора, но и реальность. В нашем мире с мудростью Творца таинственно связана вода, бьющая из подземных родников. Она обладает силой духовного очищения. Еврейская женщина, чтобы рожать детей с сердцем, доступным Б-гу, должна раз в месяц погружаться в такую живую воду.
   Во все времена тот, кто противостоял еврейству, один из первых ударов обрушивал на микву - водоем с живой водой. Не будет у вас какой-то чистоты особенной и святости, станете такими, как все, перемешаетесь...
   Ицхак жил среди филистимлян. В этом была его судьба, его борьба. Он копал колодцы с живой водой, а те их засыпали. Со злобой и со смехом, без логики, подчиняясь напору своей животной души. У них было еще то преимущество, что они смеялись "в настоящем времени", стало быть, претендовали на то, что все запасы человеческой радости находятся у них.
   А Ицхак откапывал засыпанные колодцы. Он копал "в настоящем времени", зная твердо, что радоваться будет потом.
   К Ребе Йосефу-Ицхаку, продолжавшему жить в Ростове-на-Дону, пришли евреи с горестной вестью: еврейские коммунисты добрались до единственной миквы в городе. Они создали комиссию во главе с каким-то врачом, и эта комиссия предложила закрыть микву "из соображений гигиены". Дело было зимой. (Тот, кто жил в России и ходил там в евреях, помнит, какое это "счастье": еврейская женщина, и не всегда молодых лет, под охраной мужа погружается ночью в реку или озеро, а на дворе может быть и октябрь, и ноябрь.)
   Вьюжным вечером Ребе пригласил к себе врача из комиссии в гости, и тот пришел. Два часа или более толковали они о разных разностях, в том числе и о еврейской старине. Врач вспомнил своих местечковых дедов, расчувствовался. Вот тут и заговорил с ним Любавичский Ребе о микве, и взгляд его был прямым, не прожигал, но проникал.
   То ли снежная мгла положила непреодолимую завесу между душою и ЧК, но врач незаметно для себя перешел на сторону контрреволюции, обещал не препятствовать микве и даже стал давать советы, что должно находиться в ее помещении - бачок с кипятком, огнетушитель и прочие серьезные предметы.
   Врач вышел на улицу, задумчиво покачивая головой. Он ощущал идущее от хозяина дома таинственное, неизвестное науке обаяние. Был околдован, как самый последний малограмотный хасид.
   Исполнилось благословение отца: "Брат начал говорить с братом". Миква осталась открытой.
   Городское ЧК сделало себе зарубку. Еще один разговор, и еще одна зарубка.
   Но новый Ребе продолжал разговаривать с братьями, даже если некоторые из них грозили вызвать его на допрос. Даже если выполняли угрозу.
   В этом заключалась его профессия.
   СПОР О МОЛЧАНИИ
   Спички не хотели зажигаться в советской России, и поезда ходили "шаг вперед, два назад", но письма люди получали более или менее исправно, даже из самых далеких мест.
   Живя в Ростове, Ребе Йосеф-Ицхак получал письма со всех концов страны - от раввинов, шойхетов, просто евреев. Сперва они все приходили на его адрес, потом на подставные адреса, чтобы не привлекать лишнего внимания. Под началом Ребе, как в добрые старые времена, как в Любавичах, находилась контора, где трудились постоянно люди доверенные и испытанные. Отделов в конторе было два. Один "сидячий", он занимался перепиской с еврейскими общинами, а другой "разъездной". Там работали шлихим - тайные посланцы Ребе, которые по первому его слову готовы были сняться с места и ехать в Бобруйск, Кутаиси, Москву, Бухару и в сотни других мест. И все это для того, чтобы:
   - открыть подпольный хедер;
   - отвезти зарплату раввину или шойхету;
   - собирать пожертвования у людей состоятельных, чтобы было из чего платить эту зарплату;
   - искать людей ученых и смелых одновременно, которые смогли бы преподавать в хедере или в ешиве, а если таковых не находилось, самим поселиться на новом месте на длительный срок, чтобы собою заполнить брешь;
   - рассказывать Ребе, как живется евреям здесь или там;
   - ободрять людей.
   Последняя задача звучит довольно расплывчато, но она-то и была по тем временам одной из самых важных.
   В общем, это было настоящее подполье - с конспирацией, со своим особым языком. Ешива называлась "склад", хедер - "бакалейная лавка". Дети учили Хумаш в комнатах с закрытыми ставнями, а их матери или старшие сестры торговали бубликами неподалеку, готовые в случае чего подать сигнал.
   Надо еще добавить, что почти ни один советский закон при этом не нарушался. Официально религия не была запрещена. Официально верующих не преследовали. Официально несколько семей могли нанять меламеда частным образом, чтобы он обучал их детей Торе. Официально любой молодой человек, достигший 18-летнего возраста, мог поступить в ешиву и беспрепятственно там учиться.
   Но... Кроме писаных законов были еще устные инструкции, "инициатива с мест", когда религиозных людей сажали по обвинению в мифической "контрреволюции", когда служителей всех религий расстреливали без суда. Синагоги отбирали (благо можно было, Ленин разрешил) под клубы. Детей приучали смеяться над верующими родителями и доносить на них. При таком раскладе сохранить еврейство было невозможно иначе как в подполье. И оно, это подполье, возникло, и Ребе играл в нем главную роль и, пожалуй, самую опасную. Чекисты ведь тогда искали повсюду "заговор", "центр"... В данном случае центр был.
   Точку над "и" поставила поездка Ребе в Москву. Цель ее была прагматична и скромна. Ребе Йосеф-Ицхак считал, что он не сможет и не должен в одиночку заниматься восстановлением еврейской жизни в огромной стране. Поэтому он хотел создать "Совет раввинов еврейских общин" советской России, объединить усилия всех людей ученых и верящих.
   Старый гость Москвы, он сейчас попал в мир новый, чрезвычайно продвинувшийся в определенном направлении. Именами разбойников называли улицы. Вместо Творца поклонялись пляске бактерий. Понятия "Ребе", "хасид" объявлены были устаревшими, лишенными смысла. Мир вывернулся наизнанку с такой охотой, с такой активной помощью различных слоев населения, что люди нормальные решили: сейчас есть один рецепт - затаиться и ждать.
   Поэтому, когда новый Любавичский Ребе появился в Москве с планом восстановления еврейской жизни "в мировом масштабе", многие уважаемые раввины не поверили своим ушам. Люди решили, что с этим новым Ребе что-то не так. Или он строит планы, как подсобрать денег, поддержать семью. Или, забыв о жуткой совдеповской реальности, он лезет в лидеры, рвется к власти. Пытаясь переубедить, ему цитировали пророка Амоса: "Безмолвствует в такую годину благоразумный..." Но Ребе-то знал, что ситуация гораздо опаснее и страшнее, чем видится она его собеседникам. "Година" может обернуться десятилетиями, и тогда за молчание свое они заплатят тем, что появится на свет поколение евреев-неевреев, народ Торы без Торы. А его подозревали во властолюбии, в погоне за рублем...
   Ребе потом скажет: "Когда я вспоминаю о том времени, то не могу удержаться от слез..." Эти слова принадлежат человеку, который, находясь в камере смертников, отказывался есть некашерную пищу. Там и тогда он не плакал. Но у каждого свое больное место.
   ГОРОД ЧЕЛОВЕКА
   Это будет "книга в книге". Она включает в себя отрывки из сочинений Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона. Он писал их, как капитан ведет корабль, - находясь в открытом море, у штурвала, отвечая за жизнь всех, кто рядом. Поэтому строки эти написаны сердцем, кровью, душою.
   Откуда такое название - "Город человека"? Это очень просто. Человек, приехав в большой город, - в этот мир - часто забывает о себе самом, о том, что есть у него душа, есть Творец, есть цель в жизни. И порой, как он ни бьется, не может вспомнить. Тогда приходит Ребе...

Город человека

   ДАВИД ВЫХОДИТ ИЗ ЕГИПТА
   Египет - символ узости и заблуждений. Так же, как есть Египет, т.е. узость и заблуждения, в том, что противоположно святости, точно так же есть Египет в самой святости. Причина в том, что Тора, т.е. мудрость Творца, "одевается" в человеческий разум, в житейские ситуации. Мы читаем, что если Реувен задолжал Шимону такую-то сумму, то поступить надо так-то и так-то, и наш здравый смысл с этим согласен.
   Дальше возникает угроза ошибки. Опираясь на житейский разум, человек начинает думать, что логика Торы понятна ему до конца. Увлекшись учебой, он может дойти до такой стадии, что попросту забудет, Кто нам ее даровал...
   Этой болезни особенно подвержены те, кто гордится своими познаниями в Торе, и уж тем более тот, кто ее комментирует. Какое наказание ожидает его, предсказано нашими мудрецами: он ошибется, разъясняя Галаху, известную всем и каждому.
   Как избежать этого? Нужно кроме "внешней" части Торы учить и ее "внутреннюю" часть, где говорится р глубинном смысле заповедей, об исправлении и очищении души. Так изучал Тору Давид, глава евреев, достигая таких высот, куда житейскому разуму с его претензиями нет допуска. Наоборот, Давид очищал этот самый житейский разум, пробуждая в нем способность видеть единство Творца во всех вещах нашего мира. Это то, о чем он говорит в своем псалме "Как многочисленны дела Твои..."
   Его предшественник Шаул был велик в Торе, но неправильно понял приказ Б-га, потому что искал в нем смысл, понятный своему разуму. Главным же в служении Давида было "принятие ярма Небес" - выполнять приказы так, как это делает солдат, без обсуждения. Награда его такова: Всевышний всегда был с ним, Давид никогда не ошибался в Галахе и, главное, он постоянно, все больше и больше раскрывал в нашем мире Имя Творца...
   В ЧЕКА И ОБРАТНО
   Шли дни траура по отцу. Ребе Йосеф-Ицхак, новый Ребе, молился дома в окружении своих хасидов. Раздался звонок в дверь, и в квартиру вошли три вооруженных человека, удивляя окружающих африканской пестротой своего наряда. На них были черные кожаные куртки и красные галифе, револьверы и кавказские кинжалы на поясе, пулеметные ленты стягивали грудь, а на головах вместо фуражек - какие-то нелепые медные каски. Один из них сказал, обращаясь к Ребе Йосефу-Ицхаку:
   - Мы из ЧК. Немедленно снимай свое барахло и пошли с нами! Ребе отвечал:
   - Я никуда не пойду, пока не закончу молитву.
   В ответ раздались брань и проклятья, в которых ученые слова типа "саботажник", "эксплуататор" переплетались с дореволюционным матом. В иных местах чекист картавил и тянул высоко гласные звуки. Он был еврей.
   Они с Ребе даже были немного знакомы. Три года назад, когда началась война, этот парень эвакуировался в Ростов-на-Дону из города Щавель. Ребе Йосеф-Ицхак помог ему устроиться на папиросную фабрику, а потом одолжил денег, чтобы будущий чекист смог заняться розничной торговлей. Впрочем, очаровательное паскудство революции заключалось в том, что отменили дружбу и родство, отменили человеческую благодарность. Сын на отца шел, а тут деньги одолжил, кто же это помнит!
   Ребе повторил:
   - Я никуда не пойду.
   Два еврея в медных касках стали говорить на тему "Да вот сорвать с него все и поволочь", - а их русский коллега, нравом поспокойнее, возражал: "Пусть домолится себе". Для него все эти талиты, тфилин были в новинку и не вызывали такой душевной бури, как у его напарников.
   Ребе закончил молитву и в сопровождении вооруженных до зубов слуг революции отправился в ЧК. Его привели в большую комнату, где сидело за столом человек пятнадцать и перед каждым, согласно пошлой моде тех лет, лежал заряженный револьвер. Один из этой странной компании объяснил Ребе суть дела:
   - Мы - члены комиссии по делам религий и проверяем сейчас, что собой представляет иудаизм. Перед вами здесь уже побывали рав Берман и рав Голденберг. Теперь мы вызвали вас, чтобы выяснить несколько вопросов, связанных с Кабалой и хасидутом.
   Ребе ответил на идиш:
   - Спрашивайте, но предупреждаю заранее: еще не родился на свете человек или черт, который мог бы хоть на волосок заставить меня отказаться от моих принципов...
   Он не успел закончить фразу, как один из присутствующих схватил револьвер и закричал, тоже на маме-лошн:
   - Если заглянуть в дуло этой игрушке, то мигом исчезают все принципы, и тот, кто был немой, начинает со страху говорить без умолку...
   - Полная чушь, - спокойно возразил Ребе. - Эта игрушка может напугать только безбожников и трусов. Они идут за желаниями своей животной души, и каждое желание - это маленький божок, которого такой человек боится потерять. А у нас, евреев, есть только один Б-г. Перед ним мы трепещем, а больше ни перед кем...
   Вмешался председатель комиссии:
   - Ладно, хватит, мы ведь пригласили гражданина Шнеерсона не для того, чтобы затевать с ним ссору... Принципы, о которых вы заявили, -в чем они состоят?
   - Один из них заключается в том, что я считаю нужным отвечать на вопросы на своем родном языке - идише... Кто-то спросил:
   - А с чего вы взяли, что мы должны понимать этот язык?
   - Быть может, я ошибся, и не все присутствующие здесь - евреи. Мой дед, Ребе Шмуэль, умел различать еврея в толпе по походке. Однажды в Киеве он шел по Крещатику и столкнулся с молодым человеком, одетым по последней европейской моде. Дед спросил его на идише, не знает ли он, где находится дом такого-то профессора. Тот вскипел: "Почему вы говорите со мной на идише?! С чего вы взяли, что я еврей?!" Дед ответил: "Когда моэль делал тебе брис, то он случайно прилепил кусок крайней плоти к твоему носу, и теперь всем это видно..." Я, конечно, не так проницателен, как мой дед, но все же думаю, что если буду говорить на идише, то большинство присутствующих меня поймет без труда...
   Председатель комиссии спросил у Ребе:
   - Хорошо, давайте перейдем к делу. Мы видим, что вы одеты как настоящий правоверный еврей - головной убор, цицит... Наверняка вы так же строго соблюдаете и остальные предписания Торы. Скажите, что за этим стоит: привычка, обычай или знание? Почему нужно так поступать?
   Ребе:
   - За этим стоит абсолютно точное знание. Председатель (с улыбкой):
   - Так поделитесь с нами этим знанием, и, может, мы тоже станем такими, как вы... Ребе:
   - Я согласен рассказывать, вопрос лишь в том, насколько вы способны слушать... Представим, что встретились на перекрестке два приятеля, один из которых изучает в университете астрономию. Другой приятель попросил: "Будь другом, объясни мне расположение небесных светил и траектории, по которым движутся планеты". Наверняка он услышит в ответ, что для этого нужно прийти в обсерваторию и посвятить этому не день и не неделю... Так же и я могу сказать вам: если вы действительно хотите понять, что стоит за еврейскими законами и обычаями, приходите ко мне в синагогу, начните накладывать тфилин, есть кашерное и соблюдать субботу. Тогда ваш разум и сердце очистятся, и вы начнете постепенно понимать, что стоит за каждым предписанием Торы...
   Кто-то из членов комиссии:
   - Мы не играем вслепую, прежде докажите, что вся эта подготовка действительно нужна. Ребе:
   - Наверняка вы знаете, что пища, которую человек ест, прибавляет ему сил, становится его плотью и кровью. Ученым известно, как происходит процесс усвоения пищи во всех деталях, но для этого им пришлось учиться немало лет. А теперь представьте, будто какой-то чудак заявил, что не будет есть и пить, пока ученые не объяснят ему, какие биологические процессы при этом происходят... Все должно быть наоборот! Сначала нужно поверить, что тебе не желают зла, есть и пить вволю и при этом учиться. И тогда ты сам найдешь ответ на вопросы, которые беспокоили тебя...
   Председатель:
   - Хорошо, достаточно. Раввин Шнеерсон, вы можете идти, у нас больше нет вопросов.
   Назад Ребе возвращался без конвоя, как до революции. Глядя из окон, соседи дивились, как быстро от него отступилось страшное ЧК...
   "ЗДЕСЬ КЕРЗОНА НЕСЛИ НА ШТЫКАХ,,."
   Для любителя истории Булгаков-журналист еще интереснее, пожалуй, чем прозаик. Сын преподавателя духовной семинарии сотрудничал в советской, но, правда, тогда еще не сталинской прессе. Его репортажи просто и без претензий передают атмосферу странных двадцатых годов. Этот отрывок описывает демонстрацию, связанную с убийством в Польше советского посла В.Воровского и с ультиматумом английского премьера лорда Керзона, который тот направил Советам. Большевики ждали войны и боялись ее, и махали кулаками, что явствует из репортажа.
   "...В два часа дня Тверскую уже нельзя было пересечь. Непрерывным потоком, сколько хватал глаз, катилась медленно людская лента, а над ней шел лес плакатов и знамен. Масса старых знакомых, октябрьских и майских, но среди них мельком новые, с изумительной быстротой изготовленные, с надписями весьма многозначительными. Проплыл черный траурный плакат "Убийство Воровского -смертный час европейской буржуазии". Потом красный "Не шутите с огнем, господин Керзон. Порох держим сухим".
   Поток густел, густел, стало трудно пробираться вперед по краю тротуара. Магазины закрылись, задернули решетками двери. С балконов, с подоконников глядели сотни голов. Хотел уйти в переулок, чтобы окольным путем выйти на Страстную площадь, но в Мамонтовском безнадежно застряли ломовики, две машины и извозчики. Решил катиться по течению. Над толпой проплыл грузовик-колесница. Лорд Керзон в цилиндре, с раскрашенным багровым лицом, в помятом фраке, ехал стоя. В руках он держал веревочные цепи, накинутые на шею восточным людям в пестрых халатах, и погонял их бичом. В толпе сверлил пронзительный свист. Комсомольцы пели хором:
   Пиши, Керзон, но знай ответ:
   Бумага стерпит, а мы нет!
   На Страстной площади навстречу покатился второй поток. Шли красноармейцы рядами без оружия. Комсомольцы кричали им по складам:
   - Да здрав-ству-ет Крас-на-я ар-ми-я!!
   Милиционер ухитрился на несколько секунд прорвать реку и пропустил по бульвару два автомобиля и кабриолет. Потом ломовикам хрипло кричал:
   - В объезд!
   Лента хлынула на Тверскую и поплыла вниз. Из переулка вынырнул знакомый спекулянт, посмотрел: знамена, многозначительно хмыкнул и сказал:
   - Не нравится мне это что-то... Впрочем, у меня грыжа.
   Толпа его затерла за угол, и он исчез.
   В Совете окна были открыты, балкон забит людьми. Трубы в потоке играли "Интернационал", Керзон, покачиваясь, ехал над головами. С балкона кричали по-английски и по-русски:
   - Долой Керзона!
   А напротив на балкончике под обелиском свободы Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом: ...британский лев вой! Ле-вой! Ле-вой!
   - Ле-вой! Ле-вой! - отвечала ему толпа. Из Столешникова выкатывалась новая лента, загибала к обелиску. Толпа звала Маяковского. Он вырос опять на балкончике и загремел:
   - Вы слышали, товарищи, звон, да не знаете, кто такой лорд Керзон! И стал объяснять:
   - Из-под маски вежливого лорда глядит клыкастое лицо!... Когда убивали бакинских коммунистов...
   Опять загрохотали трубы у Совета. Тонкие женские голоса пели:
   - Вставай, проклятьем заклейменный!
   Маяковский все выбрасывал тяжелые, как булыжники, слова, у подножия памятника кипело, как в муравейнике, и чей-то голос с балкона прорезал шум:
   - В отставку Керзона!
   В Охотном во всю ширину шли бесконечные ряды, и видно было, что Театральная площадь залита народом сплошь. У Иверской трепетно и тревожно колыхались огоньки на свечках и припадали к иконе с тяжкими вздохами четыре старушки, а мимо Иверской через оба пролета Вознесенских ворот бурно сыпали ряды. Медные трубы играли марши. Здесь Керзона несли на штыках, сзади бежал рабочий и бил его лопатой по голове. Голова в скомканном цилиндре моталась беспомощно в разные стороны. За Керзоном из пролета выехал джентльмен с доской на груди: "Нота", затем гигантский картонный кукиш с надписью: "А вот наш ответ".
   По Никольской удалось проскочить, но в Третьяковском опять хлынул навстречу поток. Тут Керзон мотался на веревке на шесте. Его били головой о мостовую. По Театральному проезду в людских волнах катились виселицы с деревянными скелетами и надписями: "Вот плоды политики Керзона". Лакированные машины застряли у поворота на Неглинный в гуще народа, а на Театральной площади было сплошное море. Ничего подобного в Москве я не видал даже в октябрьские дни. Несколько минут пришлось нырять в рядах и закипающих водоворотах, пока удалось пересечь ленту юных пионеров с флажками, затем серую стену красноармейцев и выбраться на забитый тротуар у Центральных бань. На Неглинном было свободно. Трамваи всех номеров, спутав маршруты, поспешно уходили по Неглинному..."
   Как видно из репортажа, советские люди, немного ополоумев, издевались над чучелом лорда Керзона. В подвалах ГПУ творились дела по-страшнее: палачи расстреливали заложников, мстя неповинным людям за убийство советского посла. Пресса не заостряла на этом внимания.
   КЛЯТВА ДЕСЯТИ
   Это было испытанием нервов, провокацией на срыв: под носом у кровавой Лубянки уговаривать столичных еврейских лидеров созвать в Москве совещание раввинов. Ребе делал это и получал в лицо обрывки сердитых фраз: "Это безумие...", "Никто не приедет", "Нас арестуют, можете вы это понять?..."
   Переговоры с московскими раввинами продолжались неделю. В конце концов он пригрозил, что соберет совещание сам, на свой страх и риск. Может, струнка честолюбия была задета или еврейская гордость заговорила в подавленных людях, но, наконец, письма были написаны, и ответы типа "Да, приеду" получены. В столицу съехались знатоки Торы из всех больших общин. Совещание длилось несколько дней. Ребе Иосеф-Ицхак изложил свой план возрождения еврейской жизни в пораженной большевизмом стране. Принцип был таков: религиозные учреждения должны финансироваться не автономно, не из пожертвований прихожан, как в доброе старое время, а централизованно. Тогда ешивы и хедеры не будут зависеть от бердичевских или бобруйских состоятельных людей, число которых сильно поубавилось.
   План приняли. Свое сообщество они назвали "Советом раввинов еврейских общин Союза". Через год Ребе Йосеф-Ицхак был избран его председателем. В иное время нашлись, быть может, и другие претенденты на эту должность. Но в большевистскую годину на этом месте никто другой не мог находиться. Это был кандидат номер один на арест. На процесс. На расстрел.
   Не только плохие новости разносятся быстро. Весть о том, что существует движение за возрождение еврейства в советской России, проникла очень скоро и в Европу, и в Америку. Несколько солидных организаций предложили Ребе Йосефу-Ицхаку свою финансовую помощь. Среди них ортодоксы из "Агудат Исраэль", французский "Альянс", американский "Джойнт".
   Люди из "Агуды" попросили, однако, чтобы Ребе прислал им подробный отчет: кто именно, и в каких городах, и за какую деятельность будет получать денежные пособия. Однако в стране, где ешиву в письмах называют "дровяным складом", а дети учат с меламедом алефбейс при закрытых ставнях, подобный отчет, отсылаемый за границу, мог обернуться многими арестами. Поэтому Ребе пишет ортодоксам такие строки:
   "Подобное требование показывает, что у вас, руководителей "Агуды", нет представления, как протекает здесь религиозная жизнь ваших братьев и, в особенности, религиозных организаций. Синагоги забирают у нас силой под клубы, хедеры закрываются, а людей, связанных с Торой и служением Всевышнему, преследуют и судят. Кто это делает? Юнцы, лишенные всякого доброго чувства. Я имею в виду, что нет правительственных постановлений, которые одобряли бы все это. Наоборот, законы разрешают публичное изучение Торы тем, кому исполнилось 18 лет, а маленьким детям родители, по 3-4 семьи вместе, мргут нанять меламеда. Если бы законы эти исполнялись полностью, можно было бы учить Тору, как в былые времена. Но кроме законов страны есть еще "законы города", а точней сказать, в каждом месте городские власти вольны поступать так, как им представляется нужным. Часто власть -это молодежь с пустыми головами, враги религии. Постоянно рыщут они, чтобы найти какую-то зацепку против евреев Торы. А если она не нашлась, то придумывается ложное обвинение, например, что в ешиве занимаются юноши моложе 18 лет... И они созывают суд, и они же свидетели, и они же обвинители, и они же выносят приговор! Приговор может быть разным. Иногда они довольствуются тем, что посадят меламеда в дом предварительного заключения на несколько дней или недель вместе с ворами и грабителями, а потом под конвоем ведут его в суд и там позорят всячески, объявляют врагом власти, контрреволюционером... Иногда они ограничиваются предупреждением, а иногда приговаривают человека к шести месяцам тюрьмы или к принудительным работам - разгружать вагоны, чистить помойки - и при этом, что будний день, что суббота, для них одно... Вся задача их - опозорить и наказать евреев Торы, чтобы мы испугались и чтобы впредь неповадно было ее распространять...
   После всего перечисленного скажите, могут ли организации по распространению Торы представить подробный отчет о своей работе? Одно лишь поймите: те, кто распространяют здесь Тору, держатся с большим упорством и по-настоящему рискуют головой. Поэтому помогите им без расспросов, так как чистая вера - вот что движет ими..."
   Хочется привести отрывок из другого письма Ребе за границу, где он, не указывая имен и городов, объясняет, на что будет потрачена присылаемая денежная помощь.
   "Из материалов, которые скопились у меня на протяжении года, можно заключить:
   25 раввинов получат 10 долларов (раз в три месяца);
   50 раввинов получат 8 долларов (раз в три месяца);
   50 раввинов получат 5 долларов (раз в три месяца);
   200 меламедов получат 10 долларов в месяц;
   100 меламедов получат 20 долларов в месяц;
   15 меламедов получат 40 долларов в месяц;
   Люди, дающие уроки Торы в синагогах, получат:
   50 человек - по 10 долларов;
   50 человек - по 15 долларов;
   15 человек - по 4.30 долларов;
   5 человек - по 5.50 долларов;
   Помощь в организации и поддержании микв делится на две категории:
   - единовременная,
   - ежемесячная.
   Миквы в местечках находятся в очень плохом состоянии и нуждаются в постоянной поддержке. Опыт показывает, что даже небольшая помощь вызывает у людей в местечках прилив новых сил...
   Единовременная помощь будет включать:
   50 микв получат каждая по 50 долларов;
   100 микв получат в среднем каждая по 25 долларов (напоминаю, что речь идет здесь только о единовременной помощи).
   Ежемесячная помощь включает:
   100 микв будут получать по 10 долларов.
   Я очень прошу от имени тысяч и тысяч евреев, чтобы ответ на это предложение был получен нами как можно скорее. И Всевышний, давший нам Тору истинную и долю в вечной жизни, поможет нам послужить нашим братьям..."
   Ребе Йосеф-Ицхак был превосходным организатором, не по душевной склонности, но в силу необходимости, отцовского воспитания и редкой упорядоченности мысли. Он держал в уме "карту" еврейских проблем России, Украины, Белоруссии. Он не забыл, например (а ведь каждое письмо - риск!), попросить о денежной помощи пяти раввинским дочкам-бесприданницам. Ребе не пытался просить много. Но он просил для многих. Его план постепенно начинал обретать плоть: миквы ремонтируются, хедеры открываются, голоса мудрецов Талмуда отдаются эхом в синагогах.
   Если б не доносили...
   Ребе устроил встречу старых выпускников ешивы "Томхей тмимим". Тяжелый вопрос: во многих местах меламеды хедеров вынуждены отказаться и от работы, и от денежной помощи, потому что им угрожают арестом. Как тут быть? Настаивать, чтобы они продолжали, или есть другой выход? В конце концов 70 тмимим согласились выехать в опасные точки и занять места тех, кто отступает. Ребе писал потом о них: "Самоотверженность русских евреев в те годы вызывает удивление... Они совсем не думали о себе, они были готовы ко всему. Не так они боялись ареста, как того, что занятия прервутся. Единственное вознаграждение, которое они просили, заключалось в том, чтобы им дали возможность прокормить самым скромным образом жену и детей."
   У этого плана, осуществлявшегося с таким размахом, было некое тайное ядро. В 1922 году в Москве собрались девять хасидов, бывших тмимим, хотя вообще это слово не терпит прошедшего времени... Они поклялись друг другу обучать евреев Торе, пренебрегая опасностью, до последнего вздоха. Десятым в их компании был сам Ребе.
   Танцуйте, хлопцы, здорово, Не жалейте лапти... Если стары порваты, Батько новы купиты...
   Так пели хабадники.
   БУДУТ НЕМЕДЛЕННО АРЕСТОВАНЫ
   Город Конотоп. 1922-й год. Еврейские коммунисты, призвав на помощь своих русских и украинских товарищей, пытаются обезглавить свой народ, отнять у него Тору. Перед нами типичный "антихедерный" указ, любопытный своей наивной подлостью...
   "В соответствии с постановлениями по поводу отделения религии от государства и также по поводу церковных школ и ввиду повторного требования еврейской секции областного отдела народного образования от 2.8.1922 по поводу закрытия хедеров и других религиозных школ исполком постановил:
   1. Немедленно прекратить преподавание во всех хедерах, даже если родители уже внесли плату вперед.
   2. ГПУ должно прибегнуть к самым энергичным мерам, чтобы на практике осуществить этот указ.
   3. Лица, которые не подчинятся этому указу, как, например, такие, которые оказывают денежную помощь хедерам и другим религиозным школам или предоставляют им помещения, будут немедленно арестованы и предстанут перед судом.
   Председатель исполкома: Ярмошенко
   Заведующий отделом народного образования: Смоловик
   Заведующий евсекцией: Левин"
   А вот отрывки из письма, где говорится, как этот указ осуществлялся:
   "...Ученик ешивы Михал, 28 лет. Лазарь Левин со своими людьми искал его в ешиве, но не нашел и пошел к нему домой. Лазарь потребовал, чтобы Михал пошел с ними, но тот не захотел. Тогда они зверски избили его, переломив палку о его спину, и поволокли в тюрьму. После этого Михал попал в больницу и там скончался."
   "Десять учеников ешивы были задержаны и доставлены милиционерами в тюрьму. Там, в камере, уже были другие ученики. Через какое-то время, когда юноши стали молиться, на них набросились красноармейцы, сбили с ног, начали избивать. Только вмешательство других заключенных помогло их спасти..."
   "Один юноша по имени Шломо Гехтер был доставлен в тюрьму, избит, а после этого его поставили к стенке и пригрозили, что расстреляют. В результате он заболел нервным расстройством..."
   "Ошер Моргенштерн, 20 лет, был поставлен к стенке. Ему пригрозили расстрелом, если он не оставит изучение Талмуда и религиозных наук..."
   "Комиссар приставил револьвер к груди Давида Дишевского, а потом начал унижать и избивать его..."
   "Все эти юноши находятся сейчас в больнице..."
   Доносили гоям на своих, издевались над братьями, топтали свое семя, собственную судьбу... Отделяли евреев от Торы, отдирали с кровью.
   ВЗГЛЯД С ДРУГОГО БЕРЕГА
   Бандиты, заливавшие еврейские местечки кровью и несущие на пиках и штыках своих знамена разного цвета, представляются нам, глядящим на них с еврейского берега, массой тупых кентавров. А еврейские комиссары, мелькавшие среди них - безумцами, которые замыслили превратить их в людей, и для этого сами скачут на четырех...
   Бандиты - это просто, и не о них речь. Но наши, евреи, под черным или красным знаменем, тревожат наши нервы, нашу совесть. Кто они?
   Был хороший писатель, погибший при Сталине, Ицхак Бабель. С юности им владело желание оставить мещанскую тишь еврейских семей среднего достатка и проникнуть в глубь народной жизни, которая, согласно странным формулам тех времен, считалась самой подлинной и красивой. Бабель талантливо описывал казаков и биндюжников - насколько близко к правде, не мне судить. Но знакомясь с первобытными страстями "народной души", Бабель незаметно приводит читателя в потаенную горницу своего страдающего еврейского сердца. И это самое ценное, что есть в его рассказах, самое, по-моему, "глубокое" и "народное"...
   Бабель был коммунистом и верил, что мир новый, светлый можно построить, разрушая старое и лишнее, сея братство и добро. Этот тезис подвергся серьезному испытанию, когда Бабель поступил в Первую Конную армию, назвавшись русским и взяв имя Кирилл Лютов. В качестве корреспондента газеты "Красный кавалерист" он должен был писать статьи и вести летопись казачьего похода во время войны с Польшей в 1920 году.
   Кроме того он вел свой личный дневник, урывками и сжато - не для читателей, не для потомков, просто выплескивая душу. Мы хотим привести несколько отрывков из него. Общий фон: тесня поляков, красные казаки проходят через Западную Украину, через еврейские местечки, и Бабель на тачанке несется среди них...
   "Пишу дневник. Есть лампа. Парк перед окном, проезжает обоз. Никто не ложится спать. Приехала машина.
   Горынь, евреи и старухи у крылечек. Тоща ограблена, в Тоще чисто, Тоща молчит. Чистая работа. Шепотом - все забрали и даже не плачут, специалисты. Горынь, сеть озер и притоков, вечерний свет, здесь был бой под Ровно. Разговоры с евреями, мое родное, они думают, что я русский, и у меня душа раскрывается. Сидим на высоком берегу. Покой и тихие вздохи за спиной. Иду защищать Дувида Ученика. Я им сказал, что у меня мать еврейка.
   Ровно. 6.6.20
   Спал тревожно, несколько часов. Просыпаюсь, солнце, мухи, постель хорошая, еврейские розовые подушки, пух. Солдаты стучат костылями. Снова - дай, хозяйка. Жареное мясо, сахар из граненой стопочки, сидят развалясь, чубы свисают, одеты по-походному, красные штаны, папахи, обрубки ног висят молодцевато. У женщин кирпичные лица, бегают, все не спали. Дувид Ученик бледен, в жилетке. Мне -не уезжайте до того, как они здесь. Забирает фура. Солнце, напротив парк, фура ждет, уехали. Конец. Спас.
   В Ровно пыль, пыльное золото расплавленное течет над скучными домишками. Проходит бригада, Зотов в окне, ровенцы, вид казаков, изумительное спокойное, уверенное войско. Еврейские девицы и юноши следят с восхищением, старые евреи смотрят равнодушно. Дать воздух Ровно, что-то раздерганное, неустойчивое, и есть быт и польские вывески. Описать вечер.
   После обеда в Житомир. Белый, не сонный, а подбитый притихший город... Здания синагог, старинная архитектура, как все это берет меня за душу.
   Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками.
   После появления наших передовых частей поляки вошли в город на три дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь...Подожгли шесть домов,.. осматриваю, кто спасал - из пулемета, дворнику, на руки которому мать сбросила из горящего окна младенца - прикололи...
   А потом ночь, поезд, разрисованные лозунги коммунизма (контраст с тем, что я видел у старых евреев).
   Даю стирать белье. Пью чай беспрерывно и потею зверски и всматриваюсь в Хастов внимательно, пристально. Ночь на диване. В первый раз со дня выезда разделся. Закрывают все ставни, горит электричество, духота страшная, там спит масса людей, рассказы о грабежах буденновцев, трепет и ужас, за окном фыркают лошади, по Школьной улице обозы, ночь......
   8-12-го тяжелые бои, убит Дундич, убит Щадилов, командир 36-го полка, пало много лошадей, завтра будем знать точно.
   Приказы Буденного об отобрании у нас Ровно, о неимоверной усталости частей, о том, что яростные атаки наших бригад не дают прежних результатов, беспрерывные бои с 27 мая, если не дадут передышки - армия сделается небоеспособной.
   Не рано ли издавать такой приказ? Разумно, будят тыл - Клевань. Похороны 6 или 7 красноармейцев. Поехал за тачанкой. Похоронный марш, на обратном пути с кладбища - походный бравурный марш, процессии не видно. Столяр - бородатый еврей - бегает по местечку, он сколачивает гробы.
   Со мной ходит служка Менаше. Обедаю у Мудрика, старая песня, евреи разграблены, недоумение, ждали советскую власть как избавителей, вдруг крики, нагайки, жиды. Меня обступил целый круг, я им рассказываю о ноте Вильсону, об армиях труда, еврейчики слушают, хитрые и сочувственные улыбки, еврей в белых штанах лечился в сосновом лесу, хочет домой. Евреи сидят на завалинках, девицы и старики, мертво, знойно, пыльно...
   Ночь, сплю на сене рядом с Лениным, латышом, бродят оторвавшиеся кони, выхватывают сено из-под головы.
   Чех набит квитанциями. Забрали четырех лошадей и дали записки в Ровенский уездный комиссариат, забрали фаэтон, дали взамен разломанную тачанку, квитанции три на муку и овес.
   Приходит бригада, красные знамена, мощное спаянное тело, уверенные командиры, опытные, спокойные глаза чубатых бойцов, пыль, тишина, порядок, оркестр, рассасываются по квартирам, комбриг кричит мне - ничего не брать отсюда, здесь наш район. Чех беспокойными глазами следит за мотающимся в отдалении молодым ловким комбригом, вежливо разговаривает со мной, отдает сломанную тачанку, но она рассыпается. Я не проявляю энергии. Идем во второй, в третий дом. Староста указывает, где можно взять. У старика действительно фаэтон, сын жужжит над ухом, сломано, передок плохой, думаю - есть у тебя невеста или едете по воскресеньям в церковь, жарко, лень, жалко, всадники рыщут, так выглядит сначала свобода. Ничего не взял, хотя и мог, плохой из меня буденновец.
   Обратно, вечер, во ржи поймали поляка, как на зверя охотятся, широкие поля, алое солнце, золотой туман, колышутся хлеба, в деревне гонят скот, розовые пыльные дороги, необычайной нежной формы, из краев жемчужных облаков - пламенные языки, оранжевое пламя, телеги поднимают пыль.
   Наши части в полутора верстах от Луцка. Армия готовится к конному наступлению - сосредотачивает силы во Львове, подвозит к Луцку.
   Взяли воззвание Пилсудского - Воины Речи Посполитой. Трогательное воззвание. Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов, наши идеалы, наша Польша, наш светлый дом, ваша родина смотрит на вас, трепещет, наша молодая свобода, еще одно усилие, мы помним о вас, все для вас, солдаты Речи Посполитой.
   Трогательно, грустно, нету железных большевистских доводов - нет посулов, и слова - порядок, идеалы, свободная жизнь. Наша берет!
   Получен приказ из югзапфронта, когда будем идти в Галицию - в первый раз советские войска переступают рубеж, - обращаться с населением хорошо. Мы идем не в завоеванную страну, страна принадлежит галицийским рабочим и крестьянам, и только им, мы идем им помогать установить советскую власть. Приказ важный и разумный, выполнят ли его барахольщики? Нет.
   Выступаем. Трубачи. Сверкает фуражка начдива. Разговор с начдивом о том, что мне нужна лошадь. Едем, леса, пашни жнут, но мало, убого, кое-где по две бабы и два старика. Волынские столетние леса - величественные зеленые дубы и грабы, понятно, почему дуб - царь.
   Едем тропинками с двумя штабными эскадронами, они всегда с начдивом, это отборные войска. Описать убранство их коней, сабли в красном бархате, кривые сабли, жилетки, ковры на седлах. Одеты убого, хотя у каждого по 10 френчей, такой шик, вероятно.
   Пашни, дороги, солнце, созревает пшеница, топчем поля, урожай слабый, хлеба низкорослые, здесь много чешских, немецких и польских колоний. Другие люди, благосостояние, чистота, великолепные сады, объедаем несозревшие яблоки и груши, все хотят на постой к иностранцам, ловлю и себя на этом желании, иностранцы запуганы.
   Еврейское кладбище за Малином, сотни лет, камни повалились, почти все одной формы, овальные сверху, кладбище заросло травой, оно видело Хмельницкого, теперь Буденного, несчастное еврейское население, все повторяется... Прекрасный день. Мое интервью с Константином Карловичем. Что такое наш казак? Пласты: барахольство, удальство, профессионализм, революционность, звериная жестокость. Мы авангард, но чего? Население ждет избавителей, евреи свободы - приезжают кубанцы...
   Командарм вызывает начдива на совещание в Козин. 7 верст. Еду. Пески. Каждый дом остался в сердце. Кучки евреев. Лица, вот гетто, и мы старый народ, измученные, есть еще силы, лавка, пью кофе великолепный, лью бальзам на душу лавочника, прислушивающегося к шуму в лавке. Казаки кричат, ругаются, лезут на полки, несчастная лавка, потный рыжебородый еврей...
   Новое и старое кладбище - местечку 400 лет. Вечер, хожу между строениями, евреи и еврейки читают афиши и прокламации, Польша -собака буржуазии и прочее. Смерть от насекомых и не уносите печей из теплушек. Описать леса.
   За ночь вторая бригада ночным налетом взяла Топоров. Незабываемое утро. Мы мчимся на рысях. Страшное, жуткое местечко, евреи у дверей как трупы, я думаю, что еще с вами будет, черные бороды, согбенные спины, разрушенные дома,., какое-то невыразимое привычное и горячее еврейское горе...Проходит вторая бригада. Чубы, костюмы из ковров, красные кисеты, короткие карабины... Смотр, оркестр, здравствуйте, сыны революции, Апанасенко сияет.
   Надо проникнуть в душу бойца, проникаю, все это ужасно, зверье с принципами.
   После обеда сплю под деревьями - тихий тенистый откос, качели летают перед глазами. Перед глазами - тихие зеленые и желтые холмы, облитые солнцем, и леса, Дубенские леса.
   Перед глазами - жизнь еврейской семьи, приходит мать, какие-то барышни...
   Дубно переходило несколько раз из рук в руки. Наши, кажется, не грабили. И опять все трепещут, и опять унижение без конца, и ненависть к полякам, рвавшим бороды. Муж - будет ли свобода торговли, немножко купить и сейчас же продать, не спекулировать. Я говорю - будет, все идет к лучшему - моя обычная система - в России чудесные дела - экспрессы, бесплатное питание детей, театры, интернационал. Они слушают с наслаждением и недоверием. Я думаю - будет вам небо в алмазах, все перевернет, всех вывернет, в который раз, и жалко.
   Дубенские синагоги. Все разгромлено. Осталось два маленьких притвора, столетия, две маленькие комнатушки, все полно воспоминаний, рядом четыре синагоги, а там выгон, поля и заходящее солнце. Синагоги приземистые старинные зеленые и синие домишки, ха-сидская, внутри - архитектуры никакой. Иду в хасидскую. Пятница. Какие изуродованные фигурки, какие изможденные лица, все воскресло для меня, что было 300 лет, старики бегают по синагоге -воя нет, почему-то все ходят из угла в угол, молитва самая непринужденная. Вероятно, здесь скопились самые отвратительные на вид евреи Дубно. Я молюсь, вернее, почти молюсь и думаю о Гершеле, вот как бы описать. Тихий вечер в синагоге, это всегда неотразимо на меня действует, четыре синагожки рядом. Религия? Никаких украшений в здании, все бело и гладко до аскетизма, все бесплотно, бескровно, до чудовищных размеров, для того, чтобы уловить, нужно иметь душу еврея. А в чем душа заключается? Неужто именно в наше столетие они погибают?
   Из Кривих с Прищепой еду в Лешнов на Демидовку. Душа Прищепы - безграмотный мальчик, коммунист, родителей убили кадеты, рассказывает, как собирал свое имущество по станице. Декоративен, башлык, прост как трава, будет барахольщик, презирает Грищука за то, что тот не любит и не понимает лошадей. Едем через Хорупань, Смордву и Демидовку. Запомнить картину - обозы, всадники, полуразрушенные деревни, поля и леса, дубы, изредка раненые и моя тачанка.
   Берестечко. Теперь вечер, 8. Только что зажглись лампы в местечке. В соседней комнате панихида. Много евреев, заунывные родные напевы, покачиваются, сидят по скамьям, две свечи, неугасимая лампочка на подоконнике. Панихида по внучке хозяина, умершей от испуга после грабежей. Мать плачет, под молитву, рассказывает мне, мы стоим у стола, горе молотит меня вот уже два месяца. Мать показывает карточку, истертую от слез, и все говорят - красавица необычайная...
   Главные раздоры - сегодня суббота. Прищепа заставляет жарить картошку, а завтра пост, 9 Аба, и я молчу, потому что я русский. Зубной врач, бледная от гордости и чувства собственного достоинства, заявляет, что никто не будет копать картошки, потому что праздник.
   Долго мною сдерживаемый Прищепа прорывается - жиды, мать, весь арсенал, они все, ненавидя нас и меня, копают картошку.
   Мать ломает руки - развели огонь в субботу, кругом брань. Здесь был Буденный и уехал. Спор между еврейским юношей и Прищепой. Юноша в очках, черноволос, нервен, алые воспаленные веки, неправильная русская речь. Он верит в Бога, Бог - это идеал, который мы носим в нашей душе, у каждого человека в душе есть свой Бог, поступаешь дурно - Бог скорбит, эти глупости высказываются восторженно и с болью. Прищепа оскорбительно глуп, он разговаривает о религии в древности, путает христианство с язычеством, главное - в древности была коммуна, конечно, плетет без толку...
   Мы едим как волы, жареный картофель и по 5 стаканов кофе. Потеем, все нам подносят, все это ужасно, я рассказываю небылицы о большевизме, расцвет, экспрессы, московская мануфактура, университеты, бесплатное питание, ревельская делегация, венец - рассказ о китайцах, и я увлекаю всех этих замученных людей. 9 Аба. Старуха рыдает, сидя на полу, сын ее, который обожает свою мать и говорит, что верит в Бога для того, чтобы сделать ей приятное, приятным тенорком поет и объясняет историю разрушения храма. Страшные слова пророков - "едят кал, девушки обесчещены, мужья убиты." Израиль подбит, гневные и тоскующие слова. Коптит лампочка, воет старуха, мелодично поет юноша, девушки в белых чулках, за окном Демидовка, ночь, казаки, все как тогда, когда разрушали храм. Иду спать на дворе, вонючем и мокром.
   Шоссе, проволока, вырубленные леса и уныние, уныние без конца. Есть нечего, надеяться не на что, война, все одинаково плохи, одинаково чужие, враждебные, дикие, была тихая и, главное, исполненная традиций жизнь.
   Буденновцы на улицах. В магазинах - только ситро, открыты еще парикмахерские. На базаре у мегер - морковь, все время идет дождь, беспрерывный, пронзительный, удушающий. Нестерпимая тоска, люди и души убиты.
   В штабе - красные штаны, самоуверенность, важничают мелкие душонки, масса молодых людей, среди них и евреи, состоят в личном распоряжении командарма и заботятся о пище.
   Нельзя забыть Броды и эти жалкие фигуры, и парикмахеров,
   и евреев, пришедших с того света, и казаков на улицах.
   Здесь вчера были казаки есаула Яковлева. (Сражались на стороне поляков. - Ред.). Погром. Семья Давида Зиса, в квартирах, голый, едва дышащий старик пророк, зарубленная старуха, ребенок с отрубленными пальцами, многие еще дышат, смрадный запах крови, все перевернуто, хаос, мать над зарубленным сыном, старуха, свернувшаяся калачиком, 4 человека в одной хижине, грязь, кровь под черной бородой, так в крови и лежат. Евреи на площади, измученный еврей, показывающий мне все, его сменяет высокий еврей. Раввин спрятался, у него все разворочено, до вечера не вылез из норы. Убито человек 15 -Хусид Ицка Галер - 70 лет, Давид Зис - прислужник в синагоге - 45 лет, жена и дочь - 15 лет.
   Вечером - у хозяев, казенный дом, суббота вечером, не хотели варить, до тех пор пока не прошла суббота.
   Ищу сестер, Суслов смеется. Еврейка докторша.
   Мы в странном старинном доме, когда-то здесь все было - масло, молоко.
   Ночью - обход местечка. Какая мощная и прелестная жизнь нации здесь была. Судьба еврейства.
   Луна, за дверьми, их жизнь ночью. Вой за стенами. Будут убирать. Испуг и ужас населения. Главное - наши ходят равнодушно и пограбливают где можно, сдирают с изрубленных.
   Ненависть одинаковая, казаки те же, жестокость та же, армии разные, какая ерунда. Жизнь местечек. Спасения нет...
   Тяжкая, беспокойная ночь.
   Интервью с Апанасенко. Это очень интересно... Его тупое, страшное лицо, крепкая, сбитая фигура... Ненависть Апанасенки к богатым, к интеллигентам, неугасимая ненависть... Это не марксистская революция, это казацкий бунт, который хочет все выиграть и ничего не потерять.
   29.8.20. Комаров, Лабуне, Пневск.
   Выезд из Комарова. Ночью наши грабили, в синагоге выбросили свитки Торы и забрали бархатные мешки для седел. Ординарец военкома рассматривает тфилин, хочет забрать ремешки. Евреи угодливо улыбаются. Это - религия. Все с жадностью смотрят на недобранное, ворошат кости и развалины. Они пришли для того, чтобы заработать.
   У нас хромает артснабжение, втягиваюсь в штабную работу - гнусная работа убийства. Вот заслуга коммунизма - нет хоть проповеди вражды к врагам, только, впрочем, к польским солдатам.
   Привезли пленных, одного совершенно здорового ранил двумя выстрелами без всякой причины красноармеец. Поляк корчится и стонет, ему подкладывают подушку.
   История - как польский полк четыре раза клал оружие и защищался вновь, когда его начинали рубить.
   Пленные все раздеты. У командира эскадрона через седло перекинуты штаны. Шеко заставляет отдать. Пленных одевают, ничего не одели. Офицерская фуражка. "Их было девять". Вокруг них грязные слова. Хотят убить. Лысый хромающий еврей в кальсонах, не поспевающий за лошадью, страшное лицо, наверное, офицер, надоедает всем, не может идти, все они в животном страхе, жалкие, несчастные люди, польские пролетарии, другой поляк - статный, спокойный, с бачками, в вязаной фуфайке, держит себя с достоинством, все допытываются - не офицер ли. Их хотят рубить. Над евреем собирается гроза. Неистовый путиловский рабочий, рубать их всех надо, гадов, еврей прыгает за нами, мы тащим с собой пленных все время, потом отдаем на ответственность конвоиров. Что с ними будет. Ярость путиловского рабочего, пена брызжет, шашка, порубаю гадов и отвечать не буду."
   Странная мысль пришла мне в голову: чтобы дневник Бабеля прокомментировали мои ученики, ребята из религиозной школы в Иерусалиме. Это пареньки лет четырнадцати, приехавшие в Израиль с Украины и из других советских мест. Может, правнуки тех евреев, мимо которых проносился в потоке казаков несчастный еврейский коммунист Ицхак Бабель на своей тачанке...
   На три вопроса нужно было ответить мальчишкам:
   1. Почему в своем дневнике Бабель иногда называет евреев "мертвецами"?
   2. Как Бабель воспринимает буденновцев?
   3. Какой внутренний конфликт видится в его записках? И вот что они думают.
   Илья Сивакс:
   "Независимо от тех сил, которые захватят город, еврейскому населению всегда будет плохо. Как казаки, так и поляки при захвате города бьют, грабят и даже убивают. "Мертвецы" звучит как упрек евреям за то, что они не пытаются как-то этому противостоять или хотя бы бежать из города, хотя это тоже не всегда поможет..."
   Давид Черкасский:
   "Возможно, внутренний конфликт был в том, что Бабель задавал себе вопрос: "А что он делает среди них, что его заставляет служить среди буденновцев?". Может, эта служба не стоила этих реально увиденных рассказов о жестоком времени и строе."
   Ави Гринберг:
   "Каждый воевал за какую-то цель, но все они при этом делали один поступок: воровали и наживались на других".
   Гена Шнайдер:
   "Бабель одновременно стремился жить и как коммунист, и как еврей. Он одновременно презирает евреев и переживает за них".
   Веня Коль:
   "Бабель называет так евреев, потому что видит, какие они все затравленные, особенно казаками. Он пишет, что иудаизм устарел, а новое - это коммунизм.
   Конфликт в том, что, сам будучи евреем, Бабель хочет быть коммунистом и породниться с буденновцами и одновременно ходит в синагогу молиться".
   Саша Тасищер:
   "Бабель представляет казаков с разных сторон. Он считает их профессиональными солдатами, они очень заботятся о своих лошадях. Но им совершенно наплевать на людей."
   Дима Эйстрах:
   "Я воспринимаю дневник Бабеля как описание чувств человека, в первый раз столкнувшегося с религиозными евреями и с той ненавистью, с которой казаки относятся к этому никому не мешающему еврейскому народу".
   Арон Файнгольд:
   "Я чувствую гордость и скорбь за евреев. Немного восхищаюсь Бабелем, что у него хватает смелости о них писать, и его очень роднит к ним. Но также немного осуждаю его -ведь он среди тех, кто на них нападает, и по каким-то причинам находится там и не оставляет армию".
   Моше Голенберг:
   "Мне кажется, что Бабель считает казаков за муравьев. Бегают, суетятся непонятно для чего. Их сердце занято жадностью, злобой, зверством. Если вчитаться и представить все происходящее, то перед глазами встанет вся история с объективной стороны".
   Дима Гольдин:
   "Бабель - революционер. Он оторвался от традиционного еврейства, он живет вместе с казаками, но у него появляется ностальгия по еврейскому образу жизни, по еврейской семье. Он не упускает случая зайти в синагогу и ощутить себя на миг евреем. Краткость и быстрая смена событий ничуть не портят дневник, а, наоборот, рождают в сознании четкую картину происходящего".
   Саша Яковис:
   "Внутренний конфликт у Бабеля - это конфликт между душой и телом, между сердцем и глазами, религией и естеством. Душа его тянется, но тело не может. В сердце горит: "Да, да, есть Всевышний, приблизься, а глаза видят ужасы происходящего и отдаляются от сердца. И он живет без сердца. Он общался с казаками в момент, когда он не слышит сердца, точней, не слушает его".
   Иудаизм идет из сердца, и если человек не умеет слушать сердце, он живет без религии, что губит и опустошает его. Прозу Бабеля нужно слушать не просто ушами. Надо, немножко используя фантазию, проникнуть в фразы, поставить себя на его место. И тогда эта проза прочувствуется до мелочей.
   Мертвецами, я думаю, он называет евреев из зависти, которую он не испытывал в открытую, а она давила изнутри, порожденная сердцем, еврейским сердцем".
   К тому, что написали мои мудрые ученики, мне добавить почти нечего. Кроме одного: в то время еврейский коммунист был готов терпеть все эти муки и еще большие, лишь бы не возвращаться в еврейство, не надевать на себя ярмо Небес.
   Этим он обрекал себя на постоянную войну с собственной душой. Саше Яковису, автору последнего сочинения, я поставил сто баллов.

Город человека

   ТАКЖЕ БЕРЕЖНО И ТРЕПЕТНО
   Сказали наши мудрецы: "Цель мудрости - это раскаяние и добрые дела". Мудрость - это Тора, и тот, кто ее учит, имеет право называться мудрецом, потому что именно он прикасается к источнику настоящей мудрости.
   Усилия еврея должны быть направлены на то, чтобы приглядывать самому за собой. Так любящий отец следит за своим сыном и знает все его достоинства и недостатки. Поскольку любовь отца к сыну истинная, он тратит себя всего, чтобы наделить сына настоящей силой. Для этого он нанимает сыну лучших учителей Торы и подыскивает ему такое место учебы, где мальчик может исправить свои недостатки и раскрыть в душе страх перед Небом и раскрыть себя в Торе.
   Так же бережно и трепетно нужно относиться к самому себе, проверяя каждое свое действие, слово и мысль. И те из них, которые нехороши, требуют раскаяния.
   Это и значит - быть мудрецом.
   НА ГЛУБИНЕ
   (ПРЕДИСЛОВИЕ В СЕРЕДИНЕ КНИГИ)
   После того, как власть рабочих, крестьян и дураков утвердилась на шестой части земного шара, в еврействе начались изменения. Вперед полезли энтузиасты румяные, а также любители съестного. При этом три главных линии, по которым проявляет себя еврейская душа в этом мире, - Тора, Молитва, Благотворительность - оказались под запретом. Вихрь революции завязал их узлом, как железнодорожные рельсы после землетрясения. Тот, кто пытался этот узел развязать, рисковал иногда свободой, иногда головой. В лучшем случае, ему светила судьба бродяги, лунатика, чудака без крыши. И были люди, которые шли на это. Они по этому пути шли.
   Двигаясь так, то есть молясь Творцу, соблюдая Его Закон и помогая другим беднякам, они автоматически попадали в разряд врагов советской власти и, не нарушая почти ни одного из тогдашних законов, становились кандидатами на скорый арест. А это заставляло жить таясь, в подполье. Автор этих строк помнит, как намного позднее, в начале восьмидесятых годов, переговариваясь по прослушиваемым КГБ телефонам, один приятель говорил другому:
   - Ну что, погуляем с Таней?
   - Да, давно мы с Танечкой не виделись...
   Речь шла об уроках "Тании", первой и главной книги любавичских хасидов. Но мы бы никогда не узнали, что есть "Тания", что есть Еврейство с большой буквы, а не просто клан зубных врачей и программистов, если б в двадцатые годы довольно большой отряд людей не ушел бы добровольно на глубину, в подполье, отказавшись от "нормальной" жизни, но соблюдая закон Моше и Авраама во всей строгости.
   На них опирался Ребе Йосеф-Ицхак в своей борьбе за Б-га и против тьмы. Им посылал он скромную зарплату: несколько долларов в месяц за то, что обучали детей в подпольном хедере или держали тайную микву, сохраняя огонек еврейства.
   Поэтому, ведя рассказ о лидере еврейства России, мы должны хотя бы вкратце рассказать о его товарищах и учениках. Очень разные люди: странствующий мудрец, упрямый, как кремень, подросток, артистически-дерзкий посланник Ребе и много других. Их объединяло общее качество: желание жить. Не ради пропеллера или микроскопа, а с Б-гом и для своей души.
   Цель фантастическая, но другой на самом деле нет.
   УДОБНЫЙ ПОЕЗД
   Ученик ешивы "Томхей тмимим" Симха Городецкий пробирался к Ребе в город Ростов. Это был новый Ребе. Предыдущий глава ХАБАДа, рабби Шолом-Довбер, скончался в 1920 году. Теперь во главе движения Любавич встал его сын, рабби Йосеф-Ицхак. Симха прежде никогда его не видел. Он стал учеником ешивы, когда из-за войны с немцами Ребе переехал на Украину. Отделения ешивы были теперь в Полтаве, Херсоне и других городах.
   Симха вполне мог бы и не ехать к Ребе, тем более, что любая поездка в то время была связана с немалой опасностью. Украина с ее плоским цветущим ландшафтом, с большими запасами продовольствия, оружия, коней и нерастраченной людской злобы представляла собой идеальную арену для гражданской войны.
   Петлюра с его самостийным государством уже закончился, большевистские армии рвались на юг, а навстречу им поднимались войска генерала Деникина, и крестьянская армия батьки Махно заливала обширные пространства, действуя своим особым образом, о чем еще пойдет речь. Также были поляки на западе и просто бандиты во всех местах.
   Именно поэтому некоторым людям, особенно молодым, было жизненно важно оказаться рядом с человеком, который находился вне всех названных сил и знал, что делать вместо кровопролития. И юноши рисковали...
   На одной из железнодорожных станций Симха с его приятелем Менделем сели, наконец, в поезд, идущий в Ростов-на-Дону. К удивлению друзей вагон был полон религиозными еврейскими женщинами. Это было видно по повадке, по тому, что многие молились или читали Псалмы. Их идиш звучал не по-здешнему. Признав своих, попутчицы рассказали юношам о цели своей поездки. Они пробираются из Белоруссии в приморский город Николаев за солью. В Белоруссии соль кончилась, подвоза нет, люди болеют от этого, чуть не погибают. Везти назад мешочки с солью они будут тайно, под одеждой, поскольку в красной России это считается спекуляцией и за это полагаются всякие строгости, вплоть до расстрела.
   Тут вскочил на подножку комендант железнодорожной станции и крикнул деловито:
   - А ну, все наружу! В этом вагоне поедут солдаты!
   Женщины отозвались градом просьб, упреков, проклятий. Но комендант был неумолим. Он даже обвинил пассажирок в "саботаже революции" - обвинение серьезное, с последствиями... Перейдя на идиш, где эпитет "а паскудняк" встречался часто, женщины стали выбираться на перрон.
   Ждали солдат, но они не появились, а вместо них посадил комендант в вагон других женщин, русских, тоже, видно, собравшихся в дорогу не от хорошей жизни, по делам обмена или пропитания.
   Паровоз пыхтел и чихал, готовясь тронуться. Симха и Мендель сунули коменданту в нос бумагу, где говорилось, что эти молодые люди командируются в Ростов для "срочного прохождения высшего образования". Документ этот быстро сочинил и наградил неведомой печатью реб Элимелех Фурман, шойхет из ближайшего местечка. "Срочное прохождение" повлияло на путейца. Комендант разрешил парням сесть в поезд.
   Ехали не так уж быстро, но вагон качало здорово. В этой тряске Симха стал накладывать тфилин для утренней молитвы. Он успел надеть его на левую руку, а головные тфилин держал в руке, как вдруг паровоз налетел на баррикаду из камней и железных брусьев. Поезд сошел с рельсов, два первых вагона перекрутило всмятку. Все пассажиры в том вагоне, где должны были ехать еврейки из Белоруссии, погибли. Кроме Симхи и Менделя. Красноармейцы, охрана поезда, выскочили на насыпь разобраться что к чему и увидели еврейского паренька, который, прижимая к груди тфилин, цел и невредим, стоял среди обломков.
   Симха еще не успел оправиться от потрясения, когда увидел, что все бегут, а солдаты еще при этом срывают с себя форму и бросают оружие. Дело в том, что крушение подстроили махновцы. Было это не бандитской выходкой, а продуктом напряженной работы крестьянского ума, объявившего войну городам, откуда лезут к честному хлеборобу торгаши-грабители или комиссары-обманщики. Поэтому махновцы пускали поезда под откос, отнимали ценности у пассажиров, а лиц подозрительных - офицеров, коммунистов и прочих - пускали в расход.
   Симха увидел людей сурового вида с винтовками и гранатами на поясах, одетых кто во что. Они повели пассажиров к большой яме, построили в очередь и стали по одному расстреливать. Симха по очереди был семнадцатым. От него до ямы оставалось три-четыре человека, как вдруг появился старик в полушубке с белой бородой, который схватил его и Менделя за руки, выволок из страшной очереди и потащил за собой, говоря:
   - Ну, чего вы?.. Бегите отсюда! Скорей! Увидя такое, закричал расстрельщик:
   - Ты чего вперся? Их же черед сейчас! А ну, двигай назад! Но старик свое:
   - Нет, нет! Их нельзя убивать! И ребятам:
   - Ну, бегите!
   Симха бежал по шпалам, над головой свистели пули, он падал, резал руки и колени о битые стекла и снова бежал по этому обезумевшему миру, где каналы добра стали так узки, что их называли чудом, а злодейство было в норме и гуляло широко.
   Он очнулся в советской больнице, куда его, потерявшего сознание от потери сил, привез какой-то добрый русский человек или пророк Элияу, принявший его обличье. В полубреду прошли три дня. Потом дали ему кусок арбуза, увидели, что парень оклемался, может есть, и тут же выписали.
   Симха пришел на станцию, где еврейки из Белоруссии все еще сидели на узлах, проклиная антисемита-коменданта. Юноша рассказал им о своих приключениях. Женщины перестали ругаться и стали благодарить Всевышнего, который спас их руками этого типа.
   А Симха дожидался следующего поезда. Еще сильней, чем раньше, хотелось ему видеть Ребе. Безумие людское, столь долго таившееся в интеллигентских спорах и крестьянских песнях о разбое, вдруг и разом прорвалось наружу. Оно бушевало справа, слева, впереди. Нужно было, как любили говорить тогда, "прорываться". И Симха стал это делать, наивно и твердо, оставаясь тем, кем ему хотелось быть: самостоятельным еврейским пареньком хасидского направления.
   ЛУЧ ВОЛИ
   "Как закалялась сталь", классика советской литературы, книга во многом лживая, бесспорно права в одном: революция, со всеми ее муками, со всем сверхнапряжением, "выплавляла" новые характеры - и в первую очередь это касалось людей молодых.
   Впрочем, выплавлялись они в разных направлениях. Например, в херсонском отделении "Томхей тмимим" были юноши, которые сидели над наукой Б-га, несмотря на внутренние колебания и внешние толчки. Жизнь в ешиве была как на военном корабле. Учили хасидут перед молитвой и погружались в микву. Их рабочий день, потому что Тору учить - это тяжелая работа, продолжался 12 часов. Восемь часов были отданы Гемаре и Шулхан Аруху, четыре часа учили хасидут. Не обращая внимания на выстрелы на улицах, на фоне голодухи и семейных драм. Симха Городецкий был одним из этих парней.
   Он сломался. Не убежал - ведь столько сил положено было на то, чтобы оказаться в этой компании, на острове людей среди зверей, но заболел, и тяжело. Чем - непонятно. Тогда наука была проще, лечили людей, как машины, - по частям. Если болит пятка, значит дело в пятке и ни в чем другом. Врачи - здешние, херсонские - обследовали Симху и не смогли найти причину болезни. А он страдал от страшных головных болей. Тогда машгиах ешивы, рабби Ехезкель Фейгин повез его в Полтаву к известному профессору. Тот оказался удачливей своих коллег. После осмотра он отозвал Фейгина в сторону и сказал громким шепотом, что у больного порок сердца, повреждены легкие, и еще, и еще... Он считает, что юноше осталось жить три-четыре месяца. На улице между Симхой и машгиахом состоялся следующий разговор.
   Фейгин: По здоровью не можешь ты сейчас находиться в ешиве. Я думаю, тебе надо вернуться домой, набраться сил...
   Симха: И в мыслях у меня такого нет. Я слышал, что сказал вам профессор. Я поеду к Ребе.
   Фейгин: Я не могу отпустить тебя одного в таком виде. Что ж, поедем вместе...
   И вот они в Ростове. Симха ждет в гостиной, машгиах находится в кабинете Ребе, потом выходит и говорит серьезно:
   - Ребе сказал: ты можешь зайти...
   Симха понимает, что сейчас будет первый в его жизни ехидут, разговор цадика с твоей душой, когда вся мощь души праведника для тебя, ради тебя...
   Он открыл дверь кабинета и увидел Ребе Йосефа-Ицхака, невысокого человека с рыжеватой седеющей бородой, смотревшего светло, в глаза, в упор.
   Так же прямо и к делу Ребе начал:
   - Хаче Фейгин сказал, что ты по состоянию здоровья не можешь быть в "Томхей тмимим". А я говорю, что ты можешь и должен там быть. Но восемь часов Гемары и четыре часа хасидута - это действительно трудно для тебя сейчас. Что ж, подыщем тебе другое занятие... Мне нужен шалиах, человек, который будет ездить по стране и выполнять мои поручения. Если ты примешь это предложение, я обещаю тебе определенно и точно, что болезнь покинет тебя насовсем...
   Первое поручение было простым, хлопотным и очень важным: ездить по местечкам и городам, собирать пожертвования на ешиву. Сомневаясь, на сколько ему хватит сил, но веря Ребе, Симха доковылял до поезда, нашел себе место на жесткой полке, колеса лязгнули, гудок...
   Тут он почувствовал облегчение. Тупая, дурманящая боль в затылке стала затихать. Вздохнул глубоко, и сердце не откликнулось стеснением и болью. Попутчики храпели, ругались и пели. Ему плевать. Луч воли Ребе, невидимый, но ощутимый, тянулся далеко, через весь мир. Симха почувствовал, что, пока он движется в этом луче, - он жив, он человек.
   Как все повернулось: дорога, такая страшная и тягостная прежде, стала избавлением. Он полюбил ее; она выводила из тупика, давала жить, дышать, думать.
   Луч воли не давал упасть, хотя опасность была близко. Оказавшись вновь в Полтаве (там тоже было отделение ешивы), он увидел Бенциона Шемтова и Шломо Шимановича, которые нервно прохаживались по перрону. Увидев Симху, сразу оглоушили:
   - Мы ждем тебя специально. Арестовали нашего машгиаха, реб Шломо Эткина. Чекисты всех расспрашивали о тебе. Возвращайся немедленно к Ребе, расскажи ему, спроси, что делать... Да, еще: есть мнение, .что вся кутерьма с арестами - это повод, чтобы зацепить Ребе. Поэтому передай ему совет: чтобы все лишнее сожгли...
   Что ж, Симха снова в пути. Пересадка в Харькове. Но там загвоздка: если он достанет билет на ближайший поезд, тот придет в Ростов в субботу. Нарушать субботу в подобных обстоятельствах - допустимо это или нет? Он собирает бейт-дин, суд из трех знатоков Торы, и они, вникнув в дело, решают: когда замешано ЧК, речь идет о пикуах нефеш -спасении от серьезной угрозы. Поэтому можно ему ехать на поезде в субботу, тем более что большинство пассажиров неевреи, и машинист не ради Симхи будет кидать уголь в топку.
   А дальше еще лучше: кто-то из друзей был знаком с комендантом особого экспресса - поезда, на котором имели право ездить только важные чиновники. По блату, Симху пристроили туда. Как уж он молился и учил "Танию" среди партийцев и людей в кожаных куртках - его тайна. Но экспресс не подкачал, примчался в Ростов в пятницу утром. В тот год это был также канун Песах. Симха пошел на квартиру Ребе, рассказал все и услышал:
   - Надеюсь, что в этом случае дальше разговоров у них дело не пойдет. Но раз есть совет сжечь лишние бумаги, что ж, скажи об этом моему секретарю Хоне Морозову. И знай, что ты мой гость на седере. А теперь пошли печь мацу.
   И Симха вместе с Ребе отправился печь мацу.
   ПО ОБЕ СТОРОНЫ КАНАТА
   Соблюдение заповедей, любой хороший поступок и даже мысль о том, чтобы исполнить какую-то заповедь или помочь изучающим Тору, приводит к тому, что Б-жественный свет еще больше раскрывается в нашем мире. На это способен каждый еврей, потому что "часть Творца народ Его".
   Это видно на таком примере: если начать раскачивать канат внизу, вибрация передается наверх. И так же с нами: евреи стараются внизу, а новое и доброе влияние приходит Сверху...
   ПРИЗРАК КУРИЦЫ
   Симха снова в пути, да притом в период, для еврейских путешествий не слишком предназначенный: во время пасхальной недели, когда еда особая, посуда особая, и вообще положено отдыхать. Но Симха пришел к Ребе и поделился тревожными мыслями: финансовые дела "Томхей тмимим" хуже некуда, поэтому он хочет срочно выехать в Москву и начать собирать пожертвования среди зажиточных и щедрых евреев столицы. Этим деньгам есть еще одно применение: чекисты заломили за освобождение Шломо Эткина, руководителя полтавского отделения "Тмимим", фантастическую сумму, бандиты эти...
   Ребе Йосеф-Ицхак выслушал его внимательно, потом сказал:
   - Что касается Шломо Эткина, я полагаю, что он уже на свободе и без всякого выкупа. По поводу денег на ешиву: если есть у тебя желание - езжай. Только зайди перед этим к моей маме, чтобы она собрала тебе еды на дорогу, а потом ко мне - я дам тебе мацу-шмуру.
   Ни того, ни другого не исполнил Симха - из-за накатившей вдруг робости, а также зная, как трудно, на грани королевской нищеты, живет семья Ребе. Вместо этого поспешил он на вокзал и взял билет на подходящий поезд. Когда случилась остановка в Харькове, увидел Симха, что ходит по перрону известный хабадник реб Шмуэль Беспалов и с беспокойным, озабоченным выражением лица озирается по сторонам. Столкнувшись с нашим молодым человеком, он закричал шепотом:
   - Где Ребе?
   - С чего ты взял, что здесь должен быть Ребе?
   - Я сегодня получил от него телеграмму: "Встречай меня с едой на вокзале..."
   Симха смущенно улыбнулся:
   - Речь, скорее всего, идет обо мне... Ты же знаешь правило: "посланец подобен тому, кто его послал". Ребе наверное узнал, что я уехал налегке, и забеспокоился, что я буду голодать в дороге... Слушай, а где она?
   - Кто - "она"?
   - Вареная курица в пакете, а также крутые яйца - то, что должен есть в дороге каждый солидный пассажир... Беспалов возмущенно всплеснул руками:
   - Какая курица! Я решил, что Ребе грозит арест, и он хочет срочно перебраться в Харьков. А еда в телеграмме - для конспирации... Симха покачал головой:
   - Ты забыл правило: "Тора никогда не выходит полностью за рамки простого понимания". Значит, не будет курицы?
   Беспалов купил Симхе у торговок огурцов, моркови и другой не отягощающей желудок еды. Симха грыз овощи молодыми зубами. Его мысли были легкими и возвышенными, как у ангела.
   УРОК ХАБАДСКОИ ДИПЛОМАТИИ
   Миссия Симхи Городецкого в Москве продвигалась успешно. Он выступал перед прихожанами нескольких синагог, рассказывал о ешиве "Томхей тмимим", о ее задачах и трудностях - и жертвовали щедро. Но в Арбатскую синагогу наказали ему даже не соваться. На то была веская причина. Ее староста реб Бендель отозвался как-то не очень уважительно о новом Любавичском Ребе: шумит, когда надо сидеть тихо, все ему подай, как большевикам, "в мировом масштабе"... Рядом оказался один хабадник, и закипела хасидская кровь: господин Бендель выслушал ряд цветистых выражений на идише, наподобие тех, которыми обмениваются две щипальщицы кур на рынке, ссорясь из-за клиента. А потом, кажется, был обижен физически... И это выпало на долю человека очень уважаемого, который вдобавок ко всему являлся заместителем председателя объединенной московской общины.
   Слова "ХАБАД", "Любавичи" вызывали с тех пор у Бенделя душевную бурю. И чтобы кто-нибудь "из этих" переступил порог его синагоги?...
   Естественно, Симха туда пошел. С помощью нескольких знакомых он был одет как преуспевающий молодой человек новой формации: кепка, галстук, жилетка под пиджаком и портфель в руке - символ солидных устремлений.
   Войдя и помолившись, он взял Гемару и начал учиться. Бендель сидел поблизости и тоже учил Гемару. Эти молчаливые встречи продолжались несколько дней. Симха услышал, как Бендель говорит кому-то за его спиной:
   - Сразу видно, что этот "а шойне юнгерман" учился прежде в ешиве, но, конечно, не в любавичской...
   Симха скромно промолчал, не внося поправок. Еще через день Бендель подошел к нему и стал расспрашивать, кто он и что. Отвечал молодой человек, что он родом из Бобруйска, а теперь проживет какое-то время в Москве, потому что есть у него поручение по службе.
   Еще через день обратился Бендель к Симхе сердечно:
   - Слушайте юноша, вы мне очень симпатичны! Скажите, ведь правда вы когда-то учились в ешиве? И если да, то в какой? Отвечал Симха скромно:
   - Конечно учился. В любавичской "Томхей тмимим"... Ермолка чуть не слетела у старосты с головы. Он вскричал:
   - Да неужели в любавичской ешиве есть такие славные, серьезные молодые люди? Улыбнулся Симха:
   - Да что вы, я же там из самых простых... Воскликнул Бендель:
   - Если так, то как вы объясните, что среди вас водятся ужасные грубияны?
   И он рассказал об уже известном нам инциденте, добавив, что конечно не имел в виду обидеть Ребе, а лишь хотел, чтобы ХАБАД проводил свои операции потише, поскромнее. Потому что хотя и разрешили большевики наконец заниматься торговлей, но время все равно очень серьезное. Сегодня ты на свободе, а завтра на Соловках...
   Симха ответил примирительно:
   - Верно вы сказали, грубияны в ХАБАДе есть, из-за границы привозить не нужно... Но нельзя же по одному судить о многих. Вздохнул Бендель:
   - Ну что я могу сделать, если вы так пришлись мне по душе... Скажите, в какой фирме вы служите?
   - В фирме Ребе...
   И Симха рассказал Бенделю о цели своего приезда. Староста немного поразмышлял, потом махнул рукой:
   - Ладно, ваша взяла! Я представлю вас нашим прихожанам и помогу в сборе средств на хабадскую ешиву, раз в ней учатся такие симпатичные, такие талантливые молодые люди!..
   Симха хотел возразить: ну какой талант, он и учился-то совсем немного, пару лет. Но потом понял, что речь идет совсем о другом: об умении сочувствовать и слушать. Что ж, это и впрямь редкий талант.

Город человека

   СКРЫТАЯ ЛЮБОВЬ
   Говорится в Псалмах: "Виноградную лозу из Египта перенес Ты..." Мудрец по имени Реш Лакиш объясняет: "Народ еврейский подобен винограднику. Лоза - это домохозяева, грозди - это мудрецы Торы, листья - это амей а-арец - простой народ, не понимающий в учении. И сухие стебли -это пустые люди, не годные ни на что..."
   Почему наш народ сравнивают с виноградником? Потому что на примере виноградной лозы ясней всего видно, для чего она существует: чтобы вырастить и сберечь плод. И даже амей а-арец, "люди земли", люди далекие от учения, хоть и не сидят над Торой сами, но оберегают тех, кто ее учит.
   Именно на их примере видишь воочию общую любовь еврейского народа к Торе и к изучающим ее. Эта любовь внутренняя, сущностная, которая не зависит ни от какой внешней причины, а только от природы еврейской души.
   Ошибка думать, что амей а-арец - это те, кто не способен учить Тору. Ам а-арец может и достоин ее учить, но не имеет времени, потому что впрягся в ярмо житейских забот.
   Говоря по правде, любой еврей, каков бы он ни был, создан не для того, чтобы потонуть в материальных хлопотах. Ведь он - венец всего Творения, у него есть особый разум, чтобы постигать смысл Торы и ее заповедей. В той или иной мере это понимает каждый еврей. Но одного понимания мало, чтобы выбрать путь чистой правды. Люди, которые могут учить Тору, но не делают этого, потому что отдались делам земным, называются амей а-арец - народ земли...
   И все же они не оторваны от еврейства. Их сравнивают с листьями, которые защищают и поддерживают гроздья - людей, изучающих Тору. Что толкает амей а-арец на это дело, которое не сулит им никакой материальной выгоды? Причина в том, что три вещи связаны неразрывно: Всевышний, Тора и евреи. "Люди земли" не могут и не хотят выйти из этого единства и находят свое призвание в том, чтобы поддерживать изучающих Тору, укрепляя таким образом связь с Творцом.
   Нужно молиться за амей а-арец, чтобы они преуспевали в своих добрых делах и чтобы Всевышний раскрыл им глаза и повернул их к Торе. При всей своей занятости они должны найти хотя бы короткое время для постоянной учебы. И это не будет обузой или насилием, а выходом той скрытой любви, которая живет в душе каждого еврея.
   ДРУГАЯ СТРУНА
   Не все поездки Симхи кончались удачно. Однажды Ребе послал его в Баку напомнить председателю ашкеназской еврейской общины о данном им обещании: оповестить местных евреев, что по советским законам можно частным образом нанять меламеда, чтобы он учил детей Торе.
   Появился Симха Городецкий в синагоге, предстал перед председателем, передал ему слова Ребе и услышал в ответ:
   - Мальчик, что тебя принесло к нам?
   Сказал Симха торжественно и с некоторой обидой:
   - Вы, может быть, не поняли? Я посланник самого Любавичского Ребе.
   - Знать я не знаю твоего Ребе! Кто он такой, что поленился приехать сам? Почему присылает ко мне разных юнцов? Так знай, что не только помогать я тебе не буду, но и, наоборот, постараюсь навредить! Учитель приехал... Мы сами тут учителя!
   Друзья, окружавшие председателя, рассмеялись с готовностью. Симха Городецкий, который, несмотря на молодость, успел навидаться в жизни всякого, был ошеломлен. Впервые он увидел, какое это гремучее сочетание: ашкеназская въедливость и заносчивость Востока. Фраза насчет "навредить" звучала многозначительно. Она могла включать и дранье за бороду в синагоге, и телефонный звонок в ГПУ. Может, смотать удочки немедленно? Гордость посланника Ребе ему это не позволяла. Симха все-таки сумел под носом у председателя договориться с людьми, собрать детей, условиться с меламедом о том, как он будет получать зарплату. Но это получилось не в тех масштабах, на которые он рассчитывал. Преуспевающий молодой человек в кепке и с галстуком со скрытым облегчением покинул Баку. Он приехал в Ростов и пришел к Ребе. Тот сидел над книгой и учился. Увидев Симху, Ребе Иосеф-Ицхак спросил привычно:
   - Ну, вос тут зих? Что слышно?
   И Симха, деваться некуда, рассказал ему о конфликте с председателем общины, о том, что тот просил не присылать ему "разных юнцов". Ребе пожал плечами:
   - Разве я могу всюду ездить сам? Как зовут этого председателя? Мейлах? Значит, полное имя Элимелех. Ну что ж, пусть Всевышний помилует его...
   И Ребе с большой сосредоточенностью благословил председателя бакинской общины. Потом сказал своему посланнику:
   - Что ж, если не вышло так, Всевышний поможет нам по-другому... Мы должны стараться и действовать. В любом случае усилия твои не были напрасны, чего-то ты все-таки добился. И еще большего, с Его помощью, добьешься в будущем...
   Симха добился большего в Крыму, где провел пять месяцев, путешествуя по еврейским земледельческим поселениям, созданным там с помощью организации "Джойнт". Симхе удалось открыть несколько хедеров, пригласить нескольких шойхетов и даже построить одну микву. Он заметил, что если идет разговор по душам, то многие евреи оттаивают и рады вспомнить субботний чолнт, хороводы на Симхат Тора и прочие жемчужины местечковой жизни, которые исчезли теперь куда-то, как песок меж пальцев. Беседа с глазу на глаз значила очень много. Совсем не так советские люди вели себя, сбившись в кучу и под надзором...
   Но однажды они сбились в кучу, чтобы освободить его. Симха что называется влип: подошел милиционер проверить документы. И нашлась еще пара свидетелей, что этот парень вел чуть ли не с каждым встречным сомнительные разговоры: дескать, нужно есть кашер, детей в хедер посылать.
   Составляли протокол. Его сторожили. В это время набежали еврейские мужики с дубинами, вырвали Симху из милицейских рук, порвали протокол, помогли посланнику Ребе скрыться.
   Когда он вернулся дать отчет, Ребе сказал ему:
   - Знаю я уже, что с тобой приключилось. Впредь надо избегать стычек.
   Симха не ведал, сколько лет или месяцев продержатся организованные им хедеры, сколько женщин будет ходить в отмененную советской властью микву. Но до него уже дошло, Ребе вложил ему это в мозги, в душу, что борьба идет за каждую исполненную заповедь, за каждый прожитый по-еврейски день.
   Не всегда приносил Симха радостные вести. Например, один еврей из Харькова попросил передать Ребе, что не сможет собирать у людей деньги на покупку мацы для бедняков. У него горе: скончался единственный сын... Эту новость оставил Симха напоследок и не знал, как начать.
   Ребе спросил:
   - Больше никто не передавал мне привет?
   - Да, - ответил Симха. - Тот, кого вы просили в Харькове собирать деньги на мацу, не сможет теперь это делать.
   - Почему?
   - Из-за сына...
   - Что с его сыном?
   Симха молчал. Ребе понял. Он несколько раз повторил: "Вот как!.. Вот как!.." Из глаз его полились слезы, потоком... Симхе стало страшно. Он двинулся к двери. Не переставая плакать, Ребе остановил его и сказал спокойно и буднично:
   - Я вижу, ты устал с дороги. Запиши тогда все, что ты видел, на бумаге и передай мне. Ведь ты шалиах и обязан обо всем отчитаться. Иди...
   Симха закрыл за собой дверь и встретил в коридоре мать Ребе. Она воскликнула:
   - Уже час ночи! Ты был у него четыре часа! Почему ты весь белый, что случилось?
   Симха рассказал. Ребецен Стерна-Сара сказала рыдая:
   - Ты не знаешь, ты не можешь себе представить... Когда он принимает людей на ехидус и я захожу к нему потом, то вижу, что пол рядом с его креслом мокрый от слез. Потоки слез, потоки слез! Я не знаю, что с ним будет, с моим сыном...
   Но иногда в характере Ребе звучала другая струна. Симха помнит, как однажды врачи прописали Ребе Йосефу-Ицхаку лечебные ванны, и он отправился с матерью в Кисловодск. Тогда был нэп, на лечебный курорт съехалось много состоятельных евреев. Ребе их созвал, устроил нечто вроде конференции, говорил о возрождении еврейской жизни, о том, как важно каждому в своем городе поддерживать хедеры и ешивы. Такая же беседа с другими людьми состоялась у него на следующий день и через день - каждый день. Когда пришла пора уезжать, мать сказала ему:
   - А как насчет лечебных вод? Ведь ты же не принял ни одной ванны!
   Сказал Ребе:
   - Мама, я свою работу сделал.

Город человека

   ТАКОЙ ЖЕ ОТКЛИК...
   Система нисхождения Б-жественного света в сотворенные миры предполагает цимцумим - ограничения и умаления этого света при спуске со ступени на ступень. Когда Всевышний Сам ограничивает Свой свет и распространение Своей воли, то, строго говоря, это нельзя назвать ограничением. Ведь Б-жественный свет, даже спускаясь на одну из самых низких ступеней, всегда может там раскрыться. Не раскрывается он лишь до поры, потому что такова воля Его и таков план Творения.
   Но если человек совершает грех, тогда ограничение Б-жественного влияния становится в определенном смысле слова неизбежным. То, как ведут себя еврейские души в этом мире, вызывает такой же отклик в высших мирах. Недаром говорят наши мудрецы: "Тот, кто ходит, задрав голову, отталкивает ноги Шехины", то есть отдаляет раскрытие Творца в нашем мире...
   ПРИЗРАК АРЕСТА
   Глава ростовского ГПУ (чекисты тоже любят потрепаться) сказал одному еврею, своему знакомому:
   - Как только рабби Шнеерсон вернется из Москвы, мы, скорее всего, его арестуем.
   - За что же?
   - Что значит "за что"? Сотни его посланников ездят по всей стране, ведут религиозную пропаганду. И вдобавок он получает большие суммы денег из-за границы.
   В 1923 году в красной России каждого из этих обвинений было достаточно, чтобы человек исчез надолго, если не навсегда.
   На одной из узловых станций по дороге в Ростов-на-Дону Ребе Йосеф-Ицхак увидел одного из своих доверенных людей, который специально выехал ему навстречу. Он рассказал о планах чекистов и передал просьбу матери и жены: чтобы Ребе пока не возвращался...
   Совет был принят, и Ребе, взяв билет до Москвы, провел там несколько месяцев. 11 Нисана, за несколько дней до Песаха, он все же приехал в Ростов. Это было в пять пополудни, а через час чекисты уже стучались к нему в дверь с ордером на обыск. Он продолжался очень долго и, судя по всему, должен был завершиться арестом. Но знакомые Ребе, в том числе и близкие к властям, стали хлопотать, звонить, уговаривать. Начальник ГПУ дал себя уломать, но поставил условие: Ребе должен покинуть город навсегда.
   Так родилось решение перебраться в Ленинград. Ребе с семьей переехал туда, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания. Но сотни его гонцов продолжали колесить по всему Союзу. И, может быть, даже в большем масштабе, чем до сих пор.
   Если знают больше двух - уже не секрет. А тут знали тысячи.
   ПРОРОК И ДОНОС
   В 1925 году Симха Городецкий женился. Вскоре после этого Ребе сказал, что собирается послать его в Самарканд к бухарским евреям. Задание звучало так: приехать туда вместе с семьей и осесть на длительный срок. Первые несколько месяцев Ребе будет посылать своему шалиаху денежную помощь, а потом Симха должен подыскать себе работу и, так сказать, стать обычным советским гражданином. Главная же цель всего этого заключалась в том, чтобы создать в городе разветвленную систему хедеров, найти помещения, нанять учителей, регулярно платить им зарплату. И самое главное: следить за тем, чтобы эта система продолжала действовать, даже если власти будут грозить, даже если начнутся аресты.
   Просто и коротко.
   Первый этап его миссии прошел успешно на удивление. В хедерах занималось несколько сот бритоголовых мальчишек в тюбетейках. Одних меламедов было 25 человек! Учеба шла, родители были довольны, Симха с молодой женой снял квартиру и устроился на работу, сделавшись честным тружеником, к которому все эти дети и учителя отношения не имеют.
   В каждой еврейской общине есть подводные течения. В Самарканд до революции несколько раз приезжал посланник Ребе Шолома-Довбера рабби Элиазаров. У него было много учеников, в том числе тех, кого он обучал шхите. Был там еще один раввин, который учился несколько лет в Эрец-Исраэль и тоже обучал шхите. Критерии рабби Элиазарова по поводу кашерного мяса были намного выше и строже. В результате часть евреев ела хабадскую шхиту, т.е мясо баранов и коров, которых зарезали ученики Элиазарова, а часть - местную, сделанную по критериям облегченным, на грани нарушения. Уголек спора тлел долгие годы. Появившись в Самарканде, Симха Городецкий, будучи посланником Ребе, услышал шепот за спиной и стал ловить на себе косые взгляды.
   Однажды навестил Симху еврей по имени Авраам, человек из известной семьи и сам по себе фигура весьма влиятельная. Он не только в синагогу по субботам ходил, но и числился в коммунистах (на Востоке такие штуки допускались) и занимал солидный пост. В споре вокруг шхиты он, естественно, принадлежал к лагерю "облегчителей", да и к новым хедерам относился весьма прохладно - где мог, вредил.
   Сейчас Авраам пришел с бедою: его отец попал в Ленинграде в автокатастрофу, положение критическое. Он срочно выезжает туда и просит у Симхи рекомендательное письмо к Любавичскому Ребе. Он хочет попросить у Ребе благословение, чтобы отец остался жив.
   Симха подумал, потом обмакнул перо в чернильницу и написал, что податель сего сотворил ему тут в Самарканде кучу неприятностей и что из-за этого Авраама он подвергается постоянной опасности. Поэтому он просит, чтобы Ребе помог его отцу - может, после этого и в их краях дела пойдут лучше...
   А дальше события разворачивались так. Авраам приехал в Ленинград и узнал, что врачи собираются делать его отцу операцию на мозге с очень небольшими шансами на хороший исход. Он пришел к главе ХАБАДа. Ребе выслушал его, прочел рекомендательное письмо, потом сказал:
   - Я советую обратиться к такому-то врачу-гомеопату. Он сможет помочь вашему отцу без всякой операции. Авраам воскликнул раздраженно:
   - Я пришел не за советами, а чтобы получить благословение! Ребе отвечал невозмутимо:
   - Благословение - это одно, а совет тоже не помешает. Я даю вашему отцу благословение на полное исцеление и вместе с тем хочу объяснить, что надо для этого сделать.
   Авраам перебил:
   - Советы мне не нужны! Ребе как будто не слышал:
   - Послушайте меня - надо постараться любой ценой привести этого гомеопата к вашему отцу в больницу. Я понимаю, что это нелегко, но дело того стоит. Он даст лекарство, которое поможет.
   В конце концов Авраам все-таки последовал совету Ребе. Гомеопат прописал отцу какие-то капли, таблетки, и через неделю тот выписался из больницы. Они приехали в Самарканд и устроили сеудат одая - благодарственную трапезу. Отец и сын-коммунист ходили между гостями и повторяли одну и ту же фразу:
   - Есть пророки в Израиле!
   И рассказывали о совете-благословении, которые дал Ребе. Симха Городецкий на том пиру был, мед-пиво пил, а мяса по уговору с хозяевами не ел. Вдруг он услышал, как какой-то гость орет на одного из сторонников хабадской шхиты:
   - Как ты смеешь не есть наше мясо? Мы что - некашерные? Мы что - не соблюдаем?! Погодите, вы у меня еще узнаете!
   Через некоторое время Симха Городецкий получил повестку из ГПУ -явиться для беседы. Такую же повестку получили 25 меламедов, которым он платил зарплату каждый месяц. Получалось очень нескладно. Впору хоть собрать чемоданы и ночью на вокзал... Но Симха подавил эту мысль. Если он не будет присматривать за своими хедерами, они закроются, и очень скоро. Значит, надо оставаться.
   ЧУДО В ГПУ
   За день до допроса Симха обошел всех учителей и объяснял им, что говорить: учеников у них не так уж много, деньги они получают от их родителей, а приезжий еврей по фамилии Городецкий не имеет к этому никакого отношения... 23 человека обещали сказать так, как он просит. Но один из учителей, Яаков, сокрушенно развел руками:
   - Я в жизни никогда не лгал. И сейчас обязан сказать правду...
   Волнуясь и жестикулируя, Симха начал объяснять ему, что есть правило - "время постоять за Б-га", - когда ради Торы и евреев ты можешь уклониться от истины... Но Яаков свое: "Не могу солгать..." И другой учитель, Моше, туда же: хедеры организовал Симха, так и надо говорить, и это будет правильно...
   Ничего он с этими двумя не мог сделать. Проблема. Симха знал, что он живет в двух потоках реальности. Один внешний, где действуют условные рефлексы, законы тяготения, доносы, большевистские тюрьмы. А другой внутренний, где реальна только воля Творца. Средством перехода из одного потока в другой является молитва. Симха стал у стены и начал молиться - долго и, как вспоминал он потом, очень бесхитростно. Он напомнил Всевышнему, что он находится в Самарканде, выполняя наказ Ребе, чтобы еврейские дети могли учить Тору. Это главное. Все остальное обязано подвинуться, уступить дорогу... Было 13 Нисана, через два дня Песах. Интересно, где он встретит этот праздник - во главе стола с бокалом вина или за решеткой, отказываясь от квасного и, стало быть, голодая...
   Назавтра, явившись в ГПУ, Симха нагло и уверенно (деваться было некуда!) все отрицал. Ребе его сюда не посылал, хедеры он не устраивал. Что занесло его в Самарканд? Понятно - продукты здесь дешевле, опять же груши, урюк...
   - Ну ладно, - вздохнул чекист, подустав. - Сейчас допросим остальных, а там посмотрим, как и что...
   Симха остался сидеть в коридоре. Учителя заходили по одному в кабинет, давали показания, выходили. Пришел черед Яакова, который не мог говорить неправду. Спросил чекист о роде занятий его и вдруг начал орать:
   - Ослы! Кому они вручили повестку! Я приглашал коммуниста, человека проверенного и доверенного, а они привели какого-то фанатика! Двигай отсюда, живо!
   С белым лицом, шепча отрывки из Псалмов, Яаков поспешно вышел из кабинета. Туда зашел другой правдолюб, Моше. Протянул повестку, представился. И вновь раздался рев:
   - На хрен ты мне нужен! Опять не того позвали! Как тут будешь с контрой воевать, когда суют повестки первому встречному? Ну, чего расселся? Вали!
   Все ушли. Миновал часового у входа и Симха Городецкий. Осторожно закрыл за собой дверь. Шаг, еще шаг. Он на свободе. Кто сказал, что ангелы всегда поют? Иногда их голоса сливаются с хриплым криком следователя из ГПУ... Он, шалиах Ребе, продолжает действовать. Как это здорово - молиться и получать ответ...

Город человека

   ВЗГЛЯД СВЕРХУ
   Слово тфила - молитва - на иврите означает "присоединение". Суть молитвы состоит в том, чтобы передать Всевышнему самую глубину своей воли и самую сокровенность своих желаний. Это значит: даже на вещи вполне земные, доступные житейскому разуму, нужно смотреть с Б-жественной точки зрения. Надо постараться ответить на вопрос, для чего эта вещь нужна Творцу и какое место твоя связь с этой вещью занимает в общем плане Творения...
   "ШАЛОМ", НО МОЛЧА
   В конце 20-х годов дела пошли по-другому. Раньше с религией боролись так: дразнили, диспуты устраивали, искали зацепку, как посадить того, кто был активен. Теперь ее стали "закрывать". Термин "советский" означал доведение наличия до отсутствия, т.е. террор полный, направленный на всех. Синагоги отнимали и отдавали под клубы или подо что угодно в массовом порядке. Ешивы, даже дозволенные, закрывались. Аресты шли косяком.
   Эта темная волна была на то и темна, чтобы не искать ей рациональных объяснений. И все же одну дежурную формулу можно назвать. Принадлежит она Сталину и звучит так: по мере построения социализма классовая борьба не затихает, а обостряется. Это значит: возможен террор даже в мирное время, даже в обществе, которое и не помышляет о бунте против властей. И напротив: в таком обществе террор как раз и можно развернуть на полную катушку, стерпят... Разума тут нет, дьявольщина, но - разумно обоснованная...
   Телеграфные провода прогудели весть из Москвы, с Лубянки: заняться хасидами Шнеерсона, прервать их активность. Весть неслась во все концы страны Советов и в Узбекистан тоже. "Наш человек в Самарканде" Симха Городецкий почувствовал, как эта темная волна толкнулась в его дверь. Раздался стук. Два милиционера-узбека держали в руках картонную папку с его адресом. Показав ее посланнику Ребе, они сказали:
   - Ты здесь живешь? Пойдем, арестован.
   Злы в России псы, но порой ленивы... Недосуг было чекистам переписывать адрес на отдельный квиточек, и они сунули милиционерам папку с уголовным делом. На ее обложке Симха прочел: "Симха Городецкий - организатор богословской школы".
   И опять его быстрое соображение пришло на помощь. Полсекунды хватило, чтобы понять, что не зачитывались милиционеры Тургеневым, да и по-русски понимали с большим трудом. Симха воскликнул раздраженно:
   - Здесь же написано "дело Богословского". А я не Богословский! Ошибочка, граждане начальство...
   При этом, аргументируя, он тыкал пальцем в картон. Милиционеры немного поругались, но согласились, что дело требует выяснения. Они вернутся в ГПУ, а Симха пусть их подождет.
   Лишь только они скрылись за поворотом, как Симха сказал жене спокойно, только голос дрожал:
   - Я не знаю, куда пойду и где спрячусь, но уйти из дома мне нужно прямо сейчас.
   И он ушел. Его укрыл хасид реб Мендель Хорошухин. Ночью выехал реб Мендель на телеге из Самарканда в Бухару. В телеге под брезентом растянулся Симха. Два месяца прожил он в Бухаре, прячась в винном погребе. А потом пришел к нему Хорошухин (очень подходила ему фамилия) и рассказал, что в тот день, когда хотели забрать Симху, в Ленинграде был арестован Ребе Йосеф-Ицхак. Теперь он, благословение Всевышнему, на свободе, но из Ленинграда уехал и живет в поселке Малаховка под Москвой.
   Симха понял, что надо ехать к Ребе и спросить, как ему быть дальше. Поскольку он числился в бегах, то, приехав в столицу, не решился явиться к Ребе, а задал свой вопрос через третьих лиц. И получил такой ответ: "Пусть симха - веселье, будет здесь, а радость там, в Самарканде..."
   Из этих слов заключил Городецкий, что какое-то время ему нужно пересидеть в столице. Через несколько месяцев к нему пришло письмо от Ребе, где говорилось, что он может возвращаться обратно. Симха прочитал: "Надо продолжать прежнюю работу, но переехать в другой район. И Всевышний, Благословен Он, будет тебе в помощь..."
   Поезд стучал колесами, леса и перелески за окном сменились бесконечной степью. Симха Городецкий возвращался к своей семье, к работе, в логово льва. Выполняя указание Ребе, он снял квартиру в другом районе и нашел занятие вполне безобидное и неплохо оплачиваемое: занялся машинной вязкой носков. Ну и прежние дела, конечно.
   Составителю этой книги не привелось испытать подобное: возвращаться домой из бегов. Но его друзья, пережившие это, рассказывали, какое это бередящее душу ощущение. Живешь вроде бы нормально, а в глубине воробушком трепещет мысль: придут - не придут...
   За Симхой пришли. В кабинете было трое следователей - еврей и двое русских. Они задали Симхе пару неприятных вопросов.
   Первый: зачем он убежал, если нет за ним никакой вины?
   Второй: зачем он вернулся в город, где его должны арестовать?
   Ответил Городецкий сразу, не размышляя, что убежал он, потому что испугался. Ведь по ошибке людей тоже иногда хватают и даже осуждают. А вернулся - "так ведь, граждане, я ни в чем не виноват..."
   Тут русские вышли из кабинета, и евреи остались один на один. Сказал чекист шалиаху:
   - Ты не строй из себя белую овцу. Думаешь, мы не знаем, что неделю назад ты послал десять мальчиков в Белоруссию, в Невель, учиться в ешиве? Думаешь, мы не знаем, кого ты навещал в столице?
   Тут Симха сказал самое глупое, что пришло ему на ум:
   - Я больше не буду. Засмеялся чекист:
   - А, так ты раскаялся, хочешь сделать тшуву! Это почетно. В Талмуде сказано, что там, где стоят баалей тшува, даже праведники не могут находиться... Но в нашей организации они не стоят, а сидят! Понял?
   Симха молча кивнул. Чекист между тем веселиться перестал, а, наоборот, сказал довольно грустно:
   - А какой мне мозоль с того, что я еще одного еврея упрячу за решетку? Слушай, хочешь совет: оставь квартал бухарских евреев, подыщи квартиру в другом месте. И тогда, скорее всего, мы от тебя отстанем...
   Симха сказал:
   - Я это уже сделал... Чекист воскликнул:
   - Мы об этом не знали, мне никто не сказал! Ладно, ступай. И о нашем разговоре - ни слова, ни полслова...
   Еврей в форме не расчувствовался, не сказал Городецкому "шалом". Но он его не посадил - в этом был его "шалом", молчаливый...
   Симха вышел на улицу. И снова это чудо: ГПУ отдельно, а он отдельно. Откуда Ребе узнал, что нужно переехать из квартала бухарцев? Этот вопрос его посланник даже и не задавал.

Искры памяти

   РЫЖИЙ, КРАСИВЫЙ, ОСТРОУМНЫЙ
   Вспоминает реб Рефоэль Немойтин, один из столпов еврейской общины Ленинграда, который в 70-80-е годы воспитал поколение шойхетов, сделав тем самым кашерное мясо доступным во многих городах Советского Союза:
   "Когда Ребе Йосеф-Ицхак переехал в Ленинград, я был совсем мальчишка, пятнадцать лет. Мой дед, Иешия Бешин-ковичер, был хасидом ребе Шмуэля, мой отец Шмуэль Немойтин - хасид Ребе Шолома-Довбера, а я стал хасидом его сына. Впервые увидал я рабби Йосефа-Ицхака во время гражданской войны. Сколько помнится, он несколько раз приезжал в Петроград по делам. Мой отец, реб Шмуэль, держал еврейскую столовую и магазин кашерного мяса, так что все дороги вели к нам...
   Каким мне запомнился будущий Ребе? Молодой, рыжий, красивый, остроумный, довольно веселый. Ясный выговор. Деловой. И добрый. Жил тогда в нашей семье старый хасид его отца, знаменитый торговец бриллиантами реб Моня Мосинзон. С детьми своими он рассорился. Они прогрессивными стали, жили в Париже. Я думаю, он прогнал их от себя... А нас, малышей, в семье пятеро. Понятно, что шумим, играем с утра до вечера. Реб Моня сердился, кричал на нас. А Йосеф-Ицхак смеялся и напоминал ему: "Моня, дос ис киндер!"
   Когда в 1924 году он переехал с семьей в Лениград, мы с братом старались каждый день быть у них на Моховой. Зачем? Нас учили: надо стараться быть поближе к Ребе. Тогда уже он считался Ребе... Была ли видна разница? Погодите, об этом потом.
   Теперь о его семье. Его жена и дочери очень часто бывали у нас в гостях. Ребецен Нехама-Дина была красавица.
   Как она относилась к мужу? Наверное, очень хорошо понимала, кто он такой. Ни разу не видел, чтобы делала ему замечание или указывала на что-то. Во время фарбренгенов, когда старым хасидам казалось, что Ребе слишком много танцует или слишком часто делает лехаим, они шли ябедничать его матери. Старая ребецен очень беспокоилась о здоровье сына. Она тут же приходила. Сын вставал при ее появлении и говорил весело: "Мама, все будет хорошо!"
   "ОТ ИМЕНИ ТОРЫ КРИЧАТ ЕВРЕИ..."
   Портрет советской власти 20-х годов отпечатался у нас в сознании как нечто трубно-барабанное, победно-давящее, кумачовое, с бессовестным вождем на трибуне, который призывает толпу строить и грабить.
   Но была и другая ипостась. Тревожно-мнительная, с трясущейся бородой Ивана Грозного. В конце 20-х годов, подводя итог финансовым успехам нэпа, большевики окончательно убедились, что народ без них обходится. И, значит, их власть может рассеяться как дым... Зиновьев или кто-то другой из главных восклицает: "Еще один урожайный год, и Советская власть пропала!" Слова искренние, из глубины души, и они означают: без искусственной системы подавления дороги к светлому будущему нет.
   В сфере духовной тоже не все шло гладко. Как в море: ревя, волна радостно накатывает на берег. Но есть движение под водой, обратное, в сторону глубины, и оно подрезает эту самую победную волну, и та падает в бессильной легкой пене.
   Волна безбожия, как известно, взметнулась высоко. Но человек все же создан по подобию Творца, и отпечаток этого подобия даже красные кентавры-конники, описанные Бабелем, не смогли стереть. Заманчивая пучина зверства и безнадзорности заставила души более чуткие вздрогнуть. Были чекисты, оставлявшие свой славный пост и бежавшие в толстовские коммуны косить траву и забыть по возможности о том, что видели и что делали. Были комиссары еврейские, забредавшие в еще не закрытую ими синагогу и повторявшие таинственно-вечную молитву Шма, где говорится, что Б-г един, что Он, Благословенный, объединяет все, что происходит, подчиняя одной цели.
   Эти случаи, участившись, заставили большевиков и на религию посмотреть более пристально, не довольствуясь хулиганством комсомольцев и веселой трепотней про "опиум для народа". Чаша весов клонилась к тому, что религиозных деятелей - не покорившихся, не замолчавших - будут ссылать и сажать.
   В октябре 1926 года к ребе Йосефу-Ицхаку в Ленинград приехали несколько украинских евреев и сообщили пока тайную весть: в городе Коростень намечают устроить съезд раввинов, испросив, конечно, разрешение властей. Что он об этом думает?
   Ребе отвечал так:
   - Вообще говоря, сейчас не время для съездов, даже в том случае, если в этом съезде примут участие только настоящие религиозные люди, без провокаторов, "красных раввинов" и т.д. На то есть две причины. Во-первых, власти не дадут называть вещи своими именами. Во-вторых, если кто-нибудь из делегатов заговорит о послаблениях в Галахе - вполне искренне, для пользы дела, то евсекция немедленно это подхватит и начнет кричать, что даже раввины высказываются за переделку Торы. Впрочем, я думаю, что этот съезд не принесет вреда, возможно, даже пользу...
   Коростенская конференция - первый съезд раввинов после того, который был в семнадцатом году в Москве, - состоялась спустя несколько месяцев. Ребе Йосеф-Ицхак не приехал на нее, но был единодушно избран ее почетным председателем. Делегаты съезда читали его приветственное письмо, которое начиналось словами: "Мир без предела для вас и благословение бесконечное!" Были в нем весьма конкретные и будоражащие душу мысли. Например:
   "От имени Закона, от имени Торы, от имени святого народа кричат евреи горько: не трогайте нашу Тору, не убивайте наших детей, не грабьте душу нашу живую! Только лишь тела отдал Всевышний в галут, но душа наша, и Тора наша, и Закон наш - свободны..."
   Ребе вспоминает и напоминает о требованиях, которые в свое время участники московского съезда раввинов собирались предъявить советскому правительству, но не успели и не сумели. Вот некоторые из них:
   Предоставить евреям полную самостоятельность во всем, что касается соблюдения заповедей Торы.
   Получить разрешение властей для евреев, закрывающих магазины по субботам, открывать их в первый, выходной для других, день недели.
   Разрешить еврейским детям, записанным в советские школы, не ходить в них по субботам и праздникам.
   И еще, и еще...
   Конференция в Коростени официально проходила три дня, но на самом деле длилась неделю. В ней приняли участие свыше 70 раввинов. Она прошла на волне большого духовного подъема, и это совсем не обрадовало представителей властей, сидевших в зале. Еще больше огорчило их избрание "контрреволюционера Шнеерсона" почетным председателем. И его благодарственная телеграмма, всего несколько строк, тоже показалась им нехорошей. Вот ее текст:
   "Благодарю за честь, которая мне оказана... Участники конференции продолжают дело рабби Шнеерсона и рабби Хаима из Бриска... Весь мир ждет, что вы продолжите распространение Торы без уступок и компромиссов..."
   Начитанные в еврейских делах чекисты усмотрели в этой телеграмме призыв к объединению двух направлений в еврействе - хасидского и литовского - на единой для соблюдающих людей платформе: больше учить Закон, строже и чище выполнять его предписания.
   "Объединений", как известно, большевики не поощряли. Один из организаторов конференции был арестован, правда, всего на несколько дней. Это был арест по типу "передай своим". Узнал он там, что четырех раввинов намечено в скором времени сослать в административном порядке, без суда, чтобы заграница не подняла шума. И имя Йосефа-Ицхака Шнеерсона в этом списке было первым.
   Чекист с хедерным прошлым сказал, хмуря брови:
   - Любавичский Ребе не идет путем Бешта, вот что я вам говорю... Другие хасиды помнят, что можно служить ммм... Творцу, сидя тихо над рюмкой водки. А этот новый Ребе переметнулся на сторону Виленского гаона, врага хасидизма. Он собрался распространять Тору, он требует, чтобы все ее учили, а это для нашего режима яд. Попомните мои слова: засадят его, и кончится на этом вся Тора, все распространение...
   Так он думал, глупый чекист. И ничего не понимал ни в Торе, ни в хасидизме, ни в других направлениях. Даже, наверное, лехаим сделать так и не научился.
   ПРОБА НА ТЮТЧЕВА
   Вот еще один отрывок из репортажей Михаила Булгакова. Перед нами начало знаменитой советской инквизиции, когда пытают человека, что у него в душе, пусть покажет! И это - условие приема на работу...
   Писатель присутствует при работе комиссии наркомата образования, которая распределяет на работу учителей. Один за другим в комнату входят голодные интеллигенты. Им лезут в душу.
   "Вот одна в платке, в черном пальто. Желает руководить детским домом.
   - Какую литературу читали?
   - "Воспитательное чтение" Балталона, "Трудовую школу" Синицкого.
   - А еще? Молчание.
   - Ваш взгляд на работу руководительницы детского дома?
   - Я сочувствую новому течению.
   - В чем? Молчание.
   - Что будете делать с детьми?
   - Праздники... 1-е мая...
   - Какое же объяснение дадите детям 1-го мая?
   - Кому? Детям?
   - Ну, да. Детям. Молчание.
   - Что празднуется 8-го марта? Молчание.
   - О международном дне работницы слышали? Молчание.
   - Газеты читаете когда-нибудь?
   - Кхм.. нет... газеты мало приходится.
   - Достаточно...
   Следующая. Тоже стремится в детский дом.
   - Что будете делать с детьми?
   - Праздники... 1-е мая...
   - Гм... ну, а кроме праздников. Например, вот если придется по религиозному вопросу с детьми гово...
   - Я против всякой религии! - бодро говорит кандидатка.
   - Гм... ну, это хорошо. А вот с детьми если придет...
   - Религия - дурман для народа! - уверенно отвечает учительница.
   - Ну, да. Но если с детьми придется...
   - Да, церковь отделена от государства!
   - Ну, да. Но если придется с детьми говорить по вопросу о религии. Вот, например, слышат дети колокольный звон. Заинтересуются. Какое собеседование с ними устроите?
   Молчание.
   - О комплексном методе что скажете?
   - Я что-то не слыхала о нем...
   - Гм. Достаточно.
   Еще идут. Все больше неквалифицированный элемент. Мало читали. Мало знают. Вялы, безынициативны.
   Но вот одна. Хочет в детский дом. Отвечает бойко. Есть навык, сметка. Сбивается только на одном. Комиссия спрашивает о том, какие стихотворения даст в первой группе детям.
   - А вот тютчевское:
   Умом Россию не понять,
   Аршином общим не измерить,
   У ней особенная стать,
   В Россию можно только верить...
   - Это дали бы? Учительница мнется...
   -Это! Кхм...
   - Как бы вы объяснили слова "В Россию можно только верить"? Вздыхает, мнется.
   - Сами как бы их истолковали? Молчит.
   - Ну как их истолковать?
   - Н... не знаю, - сознается учительница.
   За дверью все меньше народа. Уменьшается стопка заявлений. Проходят последние".

Город человека

   ВЛАДЫКА МИРА - НАШ Б-Г
   Почему мы, евреи, называем Всевышнего "нашим Б-гом"? Ведь Он, Благословенный, владыка всего мира... Это, конечно, верно. И все же Он является имено нашим Б-гом. Так же, как Иерусалим отделен от всех других городов, потому что там находится Храм и явственно видна Шхина - Б-жественное присутствие, так же еврейские души выделены особо, являясь носителями Имени Всевышнего. Поэтому говорит Творец, обращаясь к нам: "Я, Всевышний, Б-г твой..."
   Еврейская душа - это сосуд, пригодный и предназначенный для того, чтобы в нем раскрывался Б-жественный свет. Это происходит, когда еврей произносит слова Торы и молитвы. Сказано: "Сделайте Мне святилище, и Я буду обитать среди них..." Не говорится "в нем", т.е. в святилище, а именно "в них" - в каждом из евреев. Потому что каждый еврей является святилищем, местом раскрытия Всевышнего через слова Торы и молитвы. Поэтому и говорим мы - "наш Б-г", Б-г каждого еврея...
   СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
   В начале двадцатых годов в местечко Меджибуж на Украине залетел метеорит в виде молодого бородатого еврея по имени Хаим-Биньомин. Был он родом из Польши, единственный сын (были еще две дочки) у бедной вдовы. Как велось, учился он в хедере, а потом стал работать, чтобы помочь больной матери и скопить на приданое сестрам. Но тут Хаиму-Биньомину попалось в руки несколько листков из трудов Брацлавского Ребе, рабби Нахмана. Юноша понял, что мир стоит на вере, душа держится верой, а постоянным жизненным фоном должно быть состояние неиссякаемой радости, идущей из глубины сердца. И различные неприятности не смогут и не смеют эту радость погасить.
   Эти мысли упали на благодатную почву. Характер у Хаима-Биньомина был открытый и возвышенный, а в лишениях он вырос и приучился, насколько возможно, их не замечать.
   Очень много отчаянных молодых людей бродило тогда по белу свету и не все с винтовками, представьте себе... Несколько брацлавских хасидов, и Хаим-Биньомин с ними, перешли, ничего не сказав родным, границу, чтобы помолиться в Умани на могиле цадика из Брацлава. Перешли они ее на законных основаниях, но когда стали возвращаться, выяснилось, что большевики успели давешний пропускной пункт закрыть. А тех, кто слишком настойчиво просился на Запад, к белым панам, сажали.
   Так Хаим-Биньомин Брод и его друзья оказались вдруг советскими гражданами. Горьковатое брацлавское веселье покинуло их, но ненадолго. Поехали они в Меджибуж, город Бешта, на родину хасидизма. Там устроили Хаиму-Биньомину шидух со Шлимой-Ривкой, дочерью почтенного и ученого местного еврея. Как водится, стали писать тнаим - брачный контракт. Вот тут и спросил будущий тесть у Хаима-Биньомина, как он, собственно, намеревается содержать будущую: семью. Не знал наш юноша, что ответить, но тут запели его друзья, намекая на Всевышнего:
   Только Он кормит,
   Только Он снабжает...
   Будущий тесть понял, с кем имеет дело, вздохнул и поставил подпись под брачным договором.
   А как же больная мать в Польше, а как же несчастные сестры на выданье? О, это еще одна история. В один погожий день постучался в квартиру бедной вдовы похожий на жулика еврей, торговец лотерейными билетами. Просила, а потом и плакала вдова, чтобы он отстал от нее, что нет в семье лишнего гроша. Но торговец, как гайдамак, не знал снисхождения и жалости. Уселся и не уходил, пока мать Хаима-Биньомина не купила билет на последние деньги...
   Вскоре она выиграла очень большую сумму. Ее хватило, чтобы выдать замуж дочерей, да и самой жить скромно, но в достатке. Ну, что вы скажете? Может, тот торговец был пророк Элияу, благословенна память о нем?
   А Хаим-Биньомин, теперь уже семейный, оставался по ту сторону границы. Чего-чего, а денег в Совдепии у всех было много. Пять миллионов, десять миллионов платили, чтобы две воблы на рынке купить. Правда, спрут капитала больше из рабочих соки не тянул. Отрубил ему товарищ Троцкий щупальцы своим красным мечом.
   И спичек не было.
   СУББОТНИЙ ХЛЕБ
   Всевышний благословил молодую чету потомством. Сперва родилась дочка Рейзеле, потом сынок Ехезкель. Отец их реб Хаим-Биньомин бродил по Меджибужу в поисках работы. Просил-то он от жизни немного - стать грузчиком в кооперативной лавке или сторожем на складе. Партийные евреи косились на его бороду и спрашивали:
   - По субботам будешь на работу выходить?
   - Нет.
   - А ты знаешь, что дина мальхута - дина, закон государства обязателен для всех? Суббота считается рабочим днем, значит тот, кто дома сидит, - прогульщик. Понял?
   - Пускай я буду прогульщик. Мне в субботу приказано гулять.
   - Ну и с голоду помрешь...
   - Какое я имею право помирать с голоду? У меня же дети...
   Реб Хаим-Биньомин держался твердо, но от голода его и впрямь временами шатало. Ехезкель, которому тогда было шесть лет, помнит, как они пришли однажды в субботу из синагоги, собираясь сделать кидуш - освящение субботнего дня, пусть не над стаканом вина, так хоть над краюхой хлеба. Но и хлеба в доме на оказалось. Недосмотрели, не сберегли с вечерней трапезы. И некого винить - когда голодно, людям хочется есть.
   Отец сказал с горькой улыбкой:
   - Сон в субботу днем - это большое наслаждение. Если нету хлеба, сынок, давай наслаждаться сном...
   Сын не спорил. Он поскорей забрался под одеяло, чтобы спрятаться там от голода. А когда проснулся, увидел на столе краюху хлеба. Может, соседка занесла, узнав-прознав об их маленькой беде. Ехезкель вскочил, произнес благословение и, не задавая лишних вопросов, начал есть.
   О, хлеб субботний! Вкус его - на всю жизнь...
   Однажды Ехезкель пришел домой и увидел, что отец сидит за столом и поет какой-то нигун, покачиваясь, как у него водилось. Но заметил сын, что движения отца слишком быстрые и резкие, а голос дрожит. Спросил сын:
   - Папа, что с тобой?
   - У меня очень болят зубы.
   - Чего же ты тогда поешь?
   - Мне вообще-то больше хочется стонать, но зачем портить людям настроение? Вот и выходит, что надо петь...
   Ехезкель сделал вывод: хасиды - это люди, которые поют, когда им плохо. И когда хорошо. Всегда.
   ЗА КОРОЛЕВСКИМ СТОЛОМ
   Эта история такая странная, что и рассказывать ее не очень хочется. Реб Хаим-Биньомин вместе с семьей перебрался в Умань - там было больше частников, и среди них соблюдающие евреи, которые могли помочь найти такую работу, чтобы субботу не нарушать.
   В синагоге рядом с отцом Ехезкеля молился реб Довид Гайсинский. Занимался он запрещенным при Советах бизнесом: торговал кожей. Дело стоило риска, зарабатывал он неплохо, семья жила в большом достатке. Ехезкель был как-то приглашен к ним в субботу на третью трапезу и глаза раскрыл от изумления: рыба, мясо, соленья... В их доме об этих блюдах и слыхом не слыхивали. Что мама, госпожа Шлима-Ривка, могла себе позволить, так это купить по дешевке тюльку, рыбешку мелкую и костистую, провозиться с ней полдня и приготовить блюдо без названия, украшение их субботнего стола.
   В субботу вечером, выходя из синагоги, сказал торговец кожей отцу:
   - А у нас сегодня не будет рыбы....
   - Что так?
   - Жена хотела купить на рынке большую рыбину, но подошел какой-то тип, накинул цену, и рыба досталась ему.
   Отец промолчал, но сделал вот что: зазвал Янкеле, сынишку Гайсинского, в дом, дал ему их блюдо с рыбой и сказал, чтобы нес к себе, порадовал мать и отца.
   Когда же семья Бродов села за субботний стол, и обнаружилось, что рыбы нет, и раскрылась причина, то радости было мало. Борясь в душе, чтобы не сорваться на крик, мать сказала реб Хаиму-Биньомину ровным голосом:
   - Ты прав, всегда надо стараться помочь другому еврею. Но мне не кажется, что Гайсинские так уж нуждаются в помощи. Ведь стол у них ломится от еды...
   Отец подумал и сказал:
   - Понимаешь, мы сильнее. Мы привыкли переносить лишения, а они нет. Поэтому их суббота может завянуть от отсутствия рыбы, а с нашей субботой ничего не станет...
   Вот и вся история. Ничего в ней нет веселого. Пусть себе наш реб Хаим-Биньомин будет святой, если ему это нравится, но в тот день его дети совсем несытые встали из-за стола. Правда, нечто важное они узнали: всегда сильнее тот, кто дает, а не тот, кто просит. Если ты бедняк отпетый, но помогаешь другим - в этом есть нечто приподнятое, королевское...
   Наверное, нужно перечитать эту историю еще раз.

Город человека

   ДОБРОТА ПО АВРААМУ
   "Путь Всевышнего", по которому идет еврей, включает и благотворительность, и суд...
   Что такое "доброта по Ишмаэлю", предку арабов? Это когда у него, у Ишмаэля, есть все, чего хочет душа, и даже в избытке и еще кое-что остается про запас. И это "что-то" он согласен отдать приятелю.
   Что такое "доброта по Аврааму"? Это когда еврей ограничивает себя, разрешая себе пользоваться только самым необходимым, а остальное отдает другому. Поступая так, еврей помогает Всевышнему еще больше раскрыться в нашем мире...
   СИНАГОГА В ЦЕХУ
   Как ветер, гуляя по полю, гонит то туда то сюда волны спелой ржи, так по советской России гуляли волны арестов. В их стиле и целях была разница. Были аресты индивидуальные и были также коллективно-устрашающие, когда большевики ставили целью запугать или устранить какую-то группу населения. Арестовывали инженеров (процесс пром-партии), зажиточных крестьян (коллективизация), бывших состоятельных людей, не спешивших отдать властям золото (золотуха) и т.д. Кроме того, постоянными кандидатами на арест были люди религиозные. Обычно человек чувствовал, когда тучи над его головой начинали сгущаться: соседи переставали здороваться, дворник лез в друзья и приставал с расспросами или что-нибудь еще в таком духе. Тогда еврей прощался с женой, гладил головки спящих детей и растворялся в переулках, в ночной мгле, чтобы вынырнуть в каком-нибудь культурно-промышленном центре, где не будут искать.
   Именно этот привычный для тех лет маневр выполнил реб Хаим-Биньомин Брод, оставив Умань после нескольких серьезных предупреждений. Москва была тем стогом сена, где про иголку могут и забыть. Он даже сделал карьеру: устроился ночным сторожем на одну из фабрик. Директор этой фабрики был еврей, из новых, но не самый отъявленный. Поэтому он "закрыл глаза" на бороду реб Хаима-Биньомина, а может, посчитал, что невысокому сторожевому званию, требующему не смекалки, но преданности, борода даже соответствует.
   Реб Хаим-Биньомин отсылал в Умань большую часть маленькой зарплаты и блаженствовал ночью среди молчавших станков и могучих кирпичных стен: учил Тору, молился, размышлял. После стольких неурядиц и опасностей - наконец-то тихий уголок.
   В Москве в ту пору бушевал жилищный кризис. Евреев он тоже касался: многим из них, приехавшим в столицу по торговым делам или добиваться правды у властей, не было где преклонить на ночь голову. Некоторые из них заходили в синагогу. И там кто-то познакомился с реб Хаимом-Биньомином, узнал, где он служит, и попросился переночевать.
   Хотел наш сторож отказать, но неожиданно для себя стал уславливаться, в какой час придет к нему постоялец и сколько раз стукнет в ворота, чтобы было понятно, что это свой.
   Евреи не молчат. Весть о том, что можно переночевать на фабрике, распространилась быстро. Каждый вечер собирались под крылом Хаима-Биньомина десяток или больше постояльцев. Варили яйца и картошку, чаевничали, вели разговоры. Конечно, читали в миньяне вечернюю молитву. Принесли из синагоги Гемару, Хумаш - учились после молитвы. Выкрест Карл Маркс беспомощно тряс на них с портрета курчавой бородой. А Ленин - тот улыбался с прищуром: погодите у меня...
   Через какое-то время эта спокойная и праведная жизнь была нарушена. Сон ли приснился директору, или птица перелетная донесла, но однажды услышал реб Хаим-Биньомин громкий стук в ворота, открыл, и, деваться некуда, впустил потрясенного и разъяренного директора, попавшего прямо на урок Талмуда.
   И это в помещении советского предприятия, которое, не зная продыха, бьется за количество и качество, чтобы капиталисты всего мира сказали удрученно: "Ой..."
   Директор разогнал незваных постояльцев и тут же, на месте, уволил реб Хаима-Биньомина "за разгильдяйство и безответственность". Но хасид наш грустно и резонно заметил:
   - Простите, товарищ директор, но меня с такой записью в трудовой книжке ни на какую работу не примут. А у меня жена и дети. Поймите это, вы же все-таки еврей...
   Директор покосился на Маркса, потупился перед Лениным и записал смягченно: "Ввиду несоответствия нуждам предприятия..."
   - Вот спасибо, - поблагодарил реб Хаим-Биньомин.
   - Что "спасибо"! - взорвался директор. - Лучше ноги уноси, фанатик!
   Я ведь эти книги ваши должен буду в ГПУ нести на проверку. Язык чужой, может там контрреволюция какая, кто вас знает...
   - А вы язык еврейский не знаете? - мягко спросил реб Хаим-Биньомин. - В хедер не ходили?
   Директор стукнул кулаком по столу беспомощно:
   - Я не знаю ничего про хедер, и не лезь ко мне со своим еврейским! В ГПУ я сегодня не пойду и завтра тоже - работы много. А за это время ты сможешь куда-нибудь уехать, понял?
   - Вот спасибо, - повторил реб Хаим-Биньомин.
   И он, аккуратно прикрыв за собой дверь, вышел в глухую холодную ночь со своей обычной горьковатой улыбкой. Снова, значит, в путь. Но ведь те евреи - они так его просили...

Город человека

   СТУПЕНЬ ЧИСТОГО СЕРДЦА
   Сказали наши мудрецы, что учеба выше, чем действие, потому что изучение Торы побуждает еврея к соблюдению заповедей и добрым делам. Но в будущем, когда придет Машиах, действие будет стоять выше, чем учеба. Ведь поступки отражают то, что происходит в сердце... Во времена Машиаха всем станет видно, на какой высоте находятся сердца чистые и верящие, любящие Творца и благодарные Ему...
   Учеба связана с пониманием, а понимание имеет границы. Но любовь и благодарность Творцу - это свойства безграничные. Машиах покажет нам, как служить Всевышнему просто, серьезно и сердечно, не зная границы...
   ДЕНЬ ТОРЫ
   Пока реб Хаим-Биньомин странствовал, семья его должна была как-то жить. Мать, госпожа Шлима-Ривка, бралась за любую работу - шила, варила, торговала, лишь бы заработать хоть немного и купить детям еду. На сытой сдобной Украине стараниями коммунистов и Б-жьим гневом было голодно. Старший сын, Ехезкель, помнит их семейную экономию тех лет: там не позавтракать, здесь не поужинать... Но недоед приходил к ним через мать, через ее любящие руки, и поэтому не резал, не колол, как могло бы...
   Есть формула, которая, конечно, еще нуждается в проверке: там, где евреи проявляли меньше интереса к Торе, там большевики закрывали хедеры и отнимали синагоги с большей злобой и бесстыдством. В конце 20-х годов легальных хедеров в Умани уже не было. Но тайный хедер имелся. Ехезкель шел в него утром, смешавшись с толпой советских школьников, только поворачиал не туда, куда все.
   Однажды утром мать разбудила его как обычно и сказала:
   - Я хочу попросить тебя о чем-то, но прежде обещай, что выполнишь мою просьбу...
   Сын, ему было шесть лет, обещал. Мать продолжала:
   - У нас сегодня нет в доме еды, совсем ничего. Но я прошу, чтобы ты все равно пошел в хедер. А я постараюсь занять, купить и в полдень приду к тебе с едой...
   Ехезкель отправился в хедер, стараясь не думать о еде и о том, что у него кружится голова. Через несколько часов она стала кружиться еще сильнее. Меламед отпустил его домой.
   Дом их стоял на холме. Ехезкель начал подниматься в гору и вдруг потерял сознание. Он очнулся, облитый водой с ног до головы. Это соседи, увидев, что он упал, пытались привести его в чувство. Прибежала мать, отнесла домой, положила на постель, сунула в руку кусок хлеба. Потом навестила ее подруга, от которой у них не было секретов. Мать рассказала ей, что случилось сегодня утром. Подруга воскликнула, всплеснув руками:
   - Шлима-Ривка, а если бы ребенок пошел в хедер после обеда? Это что - тюрьма, пожар? Да ты вообще могла бы оставить его дома! Мать отвечала очень серьезно:
   - Нет, я не могла взять на себя такое... Сейчас, когда Тору запрещают и за нее преследуют, каждый день учебы ценится на вес золота. И даже каждый час...
   Так она жила, так воспитывала детей.

Город человека

   МУДРОСТЬ ЖЕНЩИНЫ
   Все, что свято для народа Авраама и на чем держится Дом Израиля: кашрут, святость субботы, все это передал Творец, Великий и Грозный, еврейским женщинам, чтобы хранить и соблюдать... Женщина, которая ведет дела и воспитывает детей на основе святой Торы, - о ней сказано: "Мудрость женщины строит дом..."
   ТОТ, КТО РУБИТ ЛЕД
   Ехезкелю повезло родиться в городе Меджибуже, столице хасидизма, где жил, учил и творил чудеса рабби Исроэль Баал-Шем-Тов. Мальчик видел свиток Торы, принадлежавший Бешту, ходил в синагогу, где когда-то молился этот праведник и мудрец. И понятно, что слово "хасид" слышал он с малолетства. Многим людям это слово помогло сберечь свое еврейство в стране рабочих и крестьян.
   Учась в ешиве, Ехезкель узнал, что "хасид - это тот, кто делает добро Создавшему его". Но что же такое хасид, понял он гораздо раньше, услышав рассказ деда.
   Однажды приехал в Меджибуж один хабадник. Мороз приличный, река во льду, а у хасидов обычай - каждое утро погружаться в микву перед молитвой. Взял этот хасид топор и начал рубить лед. Рубил, рубил, пока не вырубил прорубь. Сбросил одежду, погрузился в ледяную воду, а потом оделся и пошел молиться. В Меджибуже было несколько синагог. В одной из них молились только по праздникам. Называлась она "А калтэ шул" - "Холодная синагога", потому что в будние дни там не топили.
   И вот, после холодной миквы зашел этот хасид в "Холодную синагогу" и начал молиться. Молился он долго, и знакомые его перепугались - ведь так и простудиться можно. Пошли они забрать его оттуда и что же видят? Он качается у стены, завернувшись в талит, и несет от него жаром, и на лбу капли пота, как после бани... Он грелся изнутри, от души своей, и от этого в холодной синагоге тоже стало чуточку теплее...
   Ехезкель запомнил: хасид - этот тот, кто рубит лед.
   ПИСЬМО РЕБЕ
   Сказала как-то жена реб Хаиму-Биньомину:
   - Как это удается тебе быть таким веселым, когда у нас столько неурядиц, столько бед? Ответил он ей:
   - Ты же знаешь, я человек слабый и не могу держать в голове даже десятую долю того, что на нас навешано. Нашелся бы какой-нибудь гой-бандит поздоровее, чтобы свалить все эти цорес на него...
   Но такой гой все не находился. А сыновья и дочки подрастали, а счастливые пионеры маршировали мимо них или бегали на трибуны дарить цветы вождям. И реб Хаим-Биньомин дрожал и молил Всевышнего, чтобы этот мираж хорошей жизни не увел его детей с еврейского пути. Детки, надо правду сказать, были весьма закаленные и просили совсем немного: ну, ботинки новые, грошовое кружевце на платье. Но и на это не всегда имелись средства. И однажды реб Хаим-Биньомин послал письмо Ребе Йосефу-Ицхаку с просьбой - отчаянной! - о помощи. Вот его текст:
   "Я, молодой человек по имени Хаим-Биньомин, не имея возможности познакомиться с Вами, вынужден все же написать Вам о моих делах и обстоятельствах. Я помогал материально вашим юношам (ученикам ешивы - ред.) в Харькове, чтобы они не отвлекались от занятий и продолжали учить святую Тору. Я обеспечивал все их нужды, что может подтвердить известный Вам реб Ицхак Матмид, с которым мы ездили в Меджибуж на святую могилу Бешта...
   В последние годы, живя в Москве, я также сблизился с Вашими людьми. Меня хорошо знает Фали (Рафаэль), сын реб Боруха-Шолома, и ему известно все, что случилось со мной. Но, благодарение Всевышнему, я уже на свободе. Однако я должен работать за такую маленькую зарплату, что ее не хватает, даже чтобы хоть как-то прокормить мою семью. А ведь я обязан обучить моих детей Торе и воспитать в них страх перед Небом.
   Поэтому я прошу, окажите мне милость и пошлите помощь. Ведь Вы знаете, какая опасность подстерегает здесь детей. Не хватает мне средств, чтобы расплатиться с меламедом и купить им одежду и обувь. Да и откуда взяться средствам? А сердце мое разрывается от мысли, что сын оставит меня и пойдет по путям "этих", не дай Б-г... И все лишь потому, что не сумел я обеспечить его самым необходимым. А на самом деле он ребенок хороший и чистый, и я очень уважаю его, потому что он терпит позор - чтобы весь его позор пришелся на меня...
   Я прошу, чтобы Всевышний, благословен Он, помиловал Вас и чтобы исполнилось пожелание, что "тот, кто сеет цдаку, пожинает спасение", и чтобы "цдака принесла мир". Я прошу у Вас и надеюсь, что не останусь без ответа..."
   Сколько таких писем получал Ребе Йосеф-Ицхак со всех концов колючего рая большевиков? Что он думал, когда читал их? Сколько слез пролил?
   Что ж, вместо догадок приведем его короткий, взволнованный и деловой ответ:
   "Постараюсь прислать помощь при первой возможности. Пусть Всевышний, благословен Он, пошлет вам такую парнасу, которая даст возможность растить детей для Торы, для хупы, для добрых дел..."
   Деньги от Ребе реб Хаим-Биньомин Брод действительно получил. Что он купил на них - платьице для Рейзл, зимнюю шапку для Ехезкеля? Об этом история умалчивает. Чему он обучал их? Это и так всем известно: "Вначале создал Всевышний небеса и землю..."
   Это было известно всем, кроме нескольких миллионов разного возраста еврейских детей, заблудившихся между Харьковом, медицинским институтом и Колымой...
   Время от времени реб Хаим-Биньомин появлялся на пути у кого-нибудь из них, чтобы напомнить о том, о чем нельзя забывать. А мир мчался навстречу Геуле - Избавлению - через очень темный туннель.

Город человека

   БЕЗ ПРЕГРАД
   Говорят наши мудрецы: прежде чем еврейская душа спускается в этот мир, заклинают ее ангелы: "Будь праведником и не будь злодеем..."
   Слово "заклинать" на святом языке напоминает слово "насыщать". Всевышний не просто предупреждает об опасности греха, Он также дает душе силы преодолеть грубую материальность тела и покорить свое животное начало. И, в конце концов, будут уничтожены все преграды и оболочки, которые мешали душе светить в полную силу...

   СЫН МЕЛАМЕДА
   Есть Винницкая область на Украине, а в ней рядом с городками Титов и Дашов есть совсем уж маленькое местечко Завитов. В 1912 году у меламеда реб Эфраима-Шмуэля и жены его госпожи Леи-Бейлы родился сын, которому дали имя Исроэль-Еуда. Речь у нас, собственно, пойдет о нем, но сперва нужно понять, в какой семье он родился.
   Отец его держал хедер. Это была комната в его же собственном доме, которую при необходимости можно было считать большой. Туда набивалась детвора из местечка и проводила там весь день. Они изучали Хумаш и Мишну, а кроме того Танах, математику и грамматику. Последние предметы вела мать, госпожа Лея-Бейла. В их краях повелось отдавать дочерей в особый хедер для девочек, и поэтому она была женщина образованная. А также с очень твердым характером.
   Когда Исроэлю-Еуде исполнилось 4 года, он пошел в хедер - не отцовский, а другой, для самых маленьких.
   Раннее воспоминание: Песах, белоснежная чистота дома, веселье на улице. Какого-то молодого человека несут на плечах в синагогу. Это хазан Пинчик - обладатель необыкновенно чарующего в молитве голоса. Еще одно воспоминание: в их местечке живет очень пожилой еврей, реб Авраам по прозвищу Ангел. На праздник Симхат Тора он собирает вокруг себя ребятишек, они ходят по улице, поют и пляшут перед каждой дверью, а люди смеются и выносят им в подарок пироги и прочие сладости.
   Отца между тем забрали в солдаты на войну с немцами. Мать держит маленькую лавочку, и тем они кормятся, но с очень большим трудом.
   Отец вернулся. Может, он и рассказывал что-то про войну, но Исроэлю-Еуде было всего шесть лет, он не помнит. Зато он помнит, как девушка с короткой стрижкой пытается войти в синагогу на мужскую половину, чтобы сказать речь, а старики ее не пускают - такое не принято. Но молодежь кричит на стариков, на отцов и дедов, отталкивает их, берет за грудки. И побеждает. Ученая девушка поднимается на биму и под негодующие возгласы сообщает, что свершилась революция. Теперь братство и равенство, нет барьеров.
   Исроэль-Еуда помнит, что его родители не рады революции. Они ее не звали и не ждали.
   ТАМ, В ГОРАХ
   Вслед за ученой девушкой или вместо нее, неважно, пришли бандиты. Общий фон гражданской войны на Украине был таков: белые войска Деникина воевали с желто-голубым Петлюрой. Страшные комиссары, отменившие в своих указах все - царя, семью, имущество, религию, - в то время еще морили людей свободой где-то далеко на севере. Но и здесь была свобода: в местечко заходили банды, одна за другой. Они требовали еды, денег, заставляли рыть окопы - непонятно, от кого и для чего. Отец Исроэля-Еуды, вздыхая, распускал по домам ребятишек и тоже отправлялся копать. Один еврей из их местечка сказал задумчиво:
   - Мы смогли бы, пожалуй, передушить этих гадов. Но если за них встанут все гои, которые живут вокруг - это будет страшно...
   И так было страшно. Евреи метались по родному местечку, пытаясь найти убежище, а где оно... Были, однако, свои неписаные правила. Грабили и убивали днем, а ночью бандиты пьянствовали, и можно было перевести дух. И еще: эти звери не трогали детей. Поэтому рано поутру взрослые прятались в сарай, в погреб или просто уходили в поле прочь от жилья. А детям давали кусок хлеба и отправляли шляться по улицам: там безопаснее, чем дома. И потом, может, обрадуют: банда ушла...
   Это было как плохой сон - томительно долго он тянулся. Весь 19-й год.
   Как-то рано поутру - Исроэль-Еуда со своим старшим братишкой еще грелись под одеялом - вошел в их дом бандит с винтовкой. Он наставил ее на отца с матерью и закричал:
   - Давайте деньги, а если нет - стреляю!
   Исроэль-Еуда спросил брата шепотом, заряжено ли ружье и может ли оно убить. Тот ответил, что да. Оба мальчика заползли с головой под одеяло и притаились.
   Родители между тем открыли сундук. Бандит покопался там, но не нашел ничего ценного - какие-то гроши. Тогда он погнал отца с матерью в другую комнату и искал там и опять без толку. Он поставил их к стене и снова:
   - Считаю до трех... Стреляю!
   Но не выстрелил, а вместо этого опустил ружье и закричал, рыдая:
   - Не думайте, я тоже страдал!
   И выбежал из дома. Но пуля-то была в стволе, и чтобы потратить ее, он выстрелил в окошко их соседа. А тот, сапожник по профессии, как раз сидел у стола за работой. От дурацкого этого выстрела он оглох на одно ухо.
   Однажды в их местечке появилась банда, не такая страшная, как остальные. Может, это были анархисты или коммунисты. Во всяком случае, к евреям они придирались не больше, чем к другим. Отец вышел на улицу, но тут же вернулся. Из руки его хлестала кровь. Руку перевязали, и тогда он рассказал: один из революционных бойцов пытался ударить его саблей. Метил по голове, но отец подставил руку и, - удалось убежать...
   Убивать они еще не научились, эти самые "не такие страшные". Но учились все с усердием удивительным.
   А отец урывками пытался обучать детей Торе. И своих и чужих. Что ж, это его специальность, ведь надо зарабатывать на хлеб. Они читали про филистимлян, которые вторгались в горы, где жили евреи. Исроэль-Еуда завидовал древним евреям: в горах, да еще в своих собственных, все же легче спрятаться от врага. А тут тебе украинское поле, полюшко-поле...
   ГЕРОИ БЕЗ КОНЯ
   Кроме петлюровцев водились другие бандиты - помельче, но и по-страшнее. Например, Соколов, который, говорят, брал к себе одних убийц и людоедов. Однажды он пожаловал в их местечко. Евреи посовещались и решили: деваться некуда, надо встретить негодяя торжественной процессией с хлебом-солью. Соколову такой прием понравился, и он пообещал распорядиться, чтобы его люди не зверствовали. Но добавил:
   - Впрочем, хоронить вам кого-то все-таки придется, потому что десять моих людей ушли на разведку и о приказе не знают...
   Бандит, к сожалению, оказался прав. Среди убитых была жена раввина их местечка.
   Соколова сменил кто-то другой, может Тютюник. Все по-прежнему: тревога ночью, кошмары днем. Евреи прячутся. Несколько семей нашли убежище на чердаке синагоги, под куполом. Соседи-украинцы, из паскудства или чтобы отвести от себя грабеж, сказали бандитам, что евреи сховались в синагоге, но где - неведомо.
   Те пришли искать. Наши за дощатой перегородкой прижимали младенцев к груди, молились шепотом.
   Жил в их синагоге одинокий пожилой еврей по имени реб Янкель. Бандиты ему:
   - Покажь, где жиды ваши! Он молчал.
   Они стали его бить. Он и не вскрикнул и смотрел на них, как на тараканов, что возятся на печке. Тогда его поставили к стенке.
   - Говори, а иначе шлепнем!
   Реб Янкель стал тихо шептать виЪуй - молитву, которую читают перед тем, как оставить этот мир.
   Бандиты изумились и не стали стрелять, ушли.
   Исроэль-Еуда почувствовал, какой вкус бывает у спасения. И каким может оказаться спаситель. Не герой на коне. Старичок, который смотрит на бандитов, как на тараканов.
   МЕСТЕЧКО ЗА СПИНОЙ
   Запах гари. Евреи бегут из местечка, так как пришла весть, что очередная ватага людей на конях не успокоится на отдельных грабежах и издевательствах, а будет убивать всех.
   Евреи бегут, на руках несут только самых маленьких. Исроэлю-Еуде уже скоро восемь, поэтому он бежит наравне со взрослыми, спотыкается, поднимается, нету мочи... Люди несутся, и никто не знает куда. Спасаются от гибели. Вскоре все они обессилели, остановились кучей. И тут увидели, что бандиты вошли не в их местечко, а в соседний городок Титов. Значит, нужно возвращаться, потому что дальше некуда идти. Они возвращаются и узнают, что в Титове подожгли синагогу, где заперлись евреи. Из восьми тысяч жителей осталось меньше двух тысяч, в основном дети и подростки, сироты мучеников...
   Нет продыха. То в одной семье еврейской, то в другой дети задают родителям наивный и страшный вопрос: "А где же Б-г, Который вывел нас из Египта?"
   На фоне пожарища, в воздухе, пропитанном кровью и сажей, каждый ответ на такой вопрос был отлит из золота. Может, отец и мать объясняли так: "Он, Благословенный, испытывает нас..." Или: "Он наказывает нас за грехи, за коммунистов, за то, что молодые едят треф и курят в субботу..." Или: "Это родовые схватки перед приходом Машиаха. Еще немного - и придет наш Машиах, придет мир. Гои исчезнут, а те, что останутся, станут хорошими..."
   Важно было не только то, что отвечали родители, но и то, какая сила, какая вера звучала в их голосе. Если она была, эта вера и сила, ребенок приучался дорожить Б-гом, дорожить своей душой. Но золото, как известно, редкий металл, и не каждый раз ты находишь те слова, за которые прощают тебе все грехи твоей жизни. Родители мальчика, реб Эфраим-Шмуэль и госпожа Лея-Бейла, эти слова умели находить. За это Исроэль-Еуда был им благодарен больше, чем можно выразить словами.
   И опять бегство. На сей раз евреи предупреждены заранее, за несколько дней. Пришел верный слух, что настал черед их местечка быть растоптанным и сожженным... Несколько семей объединяются, нанимают телегу и - в путь, навстречу судьбе. Семья Исроэля-Еуды приезжает в городок Липовец всего за несколько дней до Песах.
   Еврейское гостеприимство: беженцев распределяют по домам, снабжают мацой, продуктами, посудой. На седере реб Эфраим-Шмуэль сидит во главе стола, как положено, как будто у себя дома... Впрочем, по нынешним временам слова "свой", "чужой" потеряли прежний смысл. Сегодня дом свой, а завтра его отнимут...
   Родители, упрямо ожидая перемен к лучшему, сняли жилье у одной вдовы. Отец вновь открыл хедер, самый большой в Липовце. И не потому, что своих меламедов здесь не было. Но профессия эта как-то поистерлась да порастратилась, охладел к ней пыл. А реб Эфраим-Шмуэль другого занятия не знал, а это любил.
   "Вначале создал Всевышний небеса и землю..."
   Десятки мальчишек повторяли за ним эти слова.
   БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ
   Наступил вроде бы мир. Белые армии рассеяны, петлюровцы сгинули, бандиты, которых за лесную жизнь прозвали зелеными, кто башку ни за грош сложил, а кто вернулся к обычной жизни. Остались одни красные.
   Еврейство Украины, поруганное, растерзанное, окровавленное, осиротевшее, погружалось в тяжелый сон. Во сне, как известно, можно ворочаться, смеяться, закончить институт, построить коммунизм. Но если душа спит, значит, это сон. И никакой песней веселой, никаким ударным трудом его не разгонишь.
   Плохо приходится тем, кто не захотел заснуть. Хотя они, такие вот, и есть самые счастливые.
   Напротив дома, где поселилась их семья, высилось большое каменное здание талмуд-тора, где раньше учились Торе дети бедняков, а теперь устроили советскую еврейскую школу. Соседские дети ходили туда, а по вечерам рассказывали, чему научились. Как обезьяна слезла с дерева и превратилась в человека. Как наш мир со всеми планетами, горами, облаками соткался из туманности. "А туманность из чего?" "Этого не учили..."
   Преподавание велось на идише, смеялись над Небом и заповедями на идише - стало быть, образование считалось еврейским...
   Борьба с религией. Комсомольцы и ученики школы ходили по улицам Липовца с плакатами. На них нарисован его, Исроэля-Еуды, отец. Как он охмуряет и одурманивает несознательных детей и их родителей в своем хедере.
   Мальчику стало страшно выходить на улицу. Как будто ты идешь голый, да еще перепачкан чем-то, и все показывают на тебя пальцами. Он прибежал к матери. Госпожа Лея-Бейла сказала просто:
   - Если они смеются над Б-гом и над нашей семьей вместе, так это большая честь для нас...
   Эти слова вошли ему в уши, вошли ему в душу. Знаете, навсегда.
   ИГРЫ В ПАЛАЧЕЙ
   Исроэля-Еуду окружила ватага мальчишек.
   - Ты знаешь, кто мы? Зеленые. А ты за кого?
   - Ни за кого.
   - Врешь, ты, наверное, за белых!
   Посыпались тумаки. Он чудом вырвался, прибежал домой. Из рассеченной губы текла кровь. Обидно было то, что били свои, евреи то есть.
   Советская Россия ужасно, пугающе помолодела после того, как в гражданскую войну многие отцы были убиты, и многие подростки остались сиротами. Есть еврейская поговорка: "Нельзя бороться с мерзавцем и при этом не запачкаться об него..." По местечкам бродили толпы Мойшеле и Шлоймеле, которые играли в палачей своих родных. В господ поручиков, во всевозможных батек. Бес разделения, зараза партийности носились в воздухе как тиф. "Ты за кого?"
   В их Липовце был детский дом. Там жили дети тех, кто погиб в погромах. Их воспитывали комсомольцы - для пополнения своих рядов, для страны советской. Дети просились в синагогу сказать кадиш по замученным родителям. "Кому кадиш, для чего кадиш?" Ведь пустое небо, ничего нет... Не пускали.
   В голубом просторе по небу (с маленькой буквы) летел, коптя, аэроплан - свидетельство того, что все доступно. "Мы на небо залезем, разгоним всех богов", - пели комсомольцы.
   Мать Исроэля-Еуды зашла как-то проведать подругу. В ее доме оказалось в гостях несколько детдомовских. Мать спросила одного:
   - Как твоя фамилия?
   - Не помню.
   - Ты же большой, должен знать!
   - Не помню, не помню...
   Он сморщил лоб от напрасного усилия. Вдруг взгляд его упал на страницу книги, и он закричал:
   - Моя фамилия Шапиро! Вспомнил, моя фамилия Шапиро!
   По фамилии получалось, что он был потомком известного праведника и чудотворца рабби Пинхаса из Кореца. И ничего нельзя было сделать. Разве что самим продержаться, не отдать им своих детей.
   А уже просили. Приходили молодые евреи в солдатских сапогах и,
   грозя родителям арестом, требовали, чтобы те посылали детей в советскую школу, которая была рядом - улицу перейти.
   Реб Эфраим-Шмуэль и госпожа Лея-Бейла не поддались, хотя теперь каждый стук в дверь отдавался в душе страхом. Ведь они числились лишенцами - гражданами, лишенными избирательных и прочих прав. Лишенец был первым кандидатом на арест, на ссылку. А детей в детдом - забывать родных, фамилию, все...
   К тому времени в семье меламеда детей было уже пятеро. Йосеф, старший, Исроэль-Еуда и три сестренки. А учеников у меламеда становилось все меньше. Боялись люди. По "большевистскому праву" торговать до поры было можно и чужое отнимать для хорошего дела тоже можно. Но верить - нет. Этот грех не прощали.
   Продых наступил, когда началась борьба с троцкизмом, и коммунисты с комсомольцами временно забыли про религию. Но троцкизм в конце концов был побежден, его приверженцы покаялись, и коммунисты взялись за старое - с бешеной энергией строить новый мир. Голоса их были бодры, лица веселы, а в глазах двумя прудами мертвыми - утонувшая душа. И многие торопились впасть в то же состояние. Хочешь жить - топись...
   Исроэль-Еуда встречал теперь в синагоге только стариков.
   ЖИЗНЬ БЕЗ "НАВЕРНОЕ"
   Исроэль-Еуда очень близко познакомился с одиночеством. Он черпал его полными ложками, собирал горстями. Мы наслышаны о печальной участи стариков, о мучениях узников. Но мало кто знает, какая это пытка: нормальному подвижному мальчику весь день проводить у окна...
   Там, за дверью, начиналась опасная зона. Там бушевала метель расспросов. "Почему ты не ходишь в школу? Где твой пионерский галстук? Чем занимаются твои родители? Ты действительно веришь, что кто-то мог сотворить мир за семь дней?"
   За шесть. Да, он верил. Так научили его родители, и душа подростка откликалась на их слова. Исроэль-Еуда был упрям, это упрямство помогало ему передвигаться в кромешной мгле, держась за тонкую-тонкую ниточку родительских советов. Правда, эта ниточка была из стали.
   Там, за дверью, не знали дореволюционных "наверное", "может быть". Ты или "наш" или "не наш", то есть враг. С врагами боролись, постоянно подбадривая друг друга: вот сейчас добьем последнюю гадину! Там брали за грудки, припирали к стенке и спрашивали: "Ты веришь в Б-га?"
   Он говорил: "Да".
   И тонны одиночества тут же обрушивались на него, рвя дружеские связи, теплоту людского общения. Это одиночество, однако, оберегало сердце от пустоты. Невыносимая защита, тяжелое спасение...
   Волны еврейских разговоров докатили до их дома коротенькое страшное слово "евсекция". Так назывались специальные отделы в коммунистической партии, ставившие целью освободить еврейские массы от груза предрассудков, воспитать их коммунистически... Это уже тебе не Шолом-Алейхем с его мягкой насмешкой над тем, что для еврея свято. Эти - рвали и метали. Совать старикам в бороды кусок свинины считалось у них почетным делом. "Вот видите, и гром не грянул, и я жив, и сила со мной, а не с вами..."
   Та же сила, что подняла "евсеков" на гребень волны, хлестнула их потом ужасно... Когда по пыточным коридорам воспитанные ими комсомольцы волокли их на расстрел, кто-то звал маму на идише, кто-то читал вечное еврейское "Шма". Но это было через десять лет, в середине тридцатых. А сейчас "евсеки" гуляли...
   Они устраивали диспуты о религии. Звали всех, кто хочет, поспорить, есть ли Б-г. Это был заведомо неравный спор, вроде соревнования по боксу с охранниками в концлагере. "Евсеки" изощрялись в насмешках, а те, кто был призван им отвечать, семь раз отмеряли, прежде чем сказать слово. Так как за спиной коммунистов лязгало засовами ГПУ, топорщилась штыками армия, созванивались телефоны, бежали поезда в Сибирь...
   В Липовце тоже устроили диспут. Звали на него раввина, но он уехал в другой город, звали еще одного ученого еврея, но он сказался больным. Наконец, от синагоги согласился держать речь один просвещенный прихожанин, считавшийся интеллигентом и головой. Исроэль-Еуда отправился на диспут. Его разбирало любопытство и страх. А вдруг ударит луч солнца, и в просвещенном прихожанине проснется мужество Хашмонаев, и он в словах простых, берущих за душу, раскроет людям, на чем стоит мир. Не на мешке с соломой, не на честном слове Карла Маркса...
   Клубный зал был набит битком, в основном молодежью. Сначала выступал "евсек". В гимнастерке, с фуражкой в кулаке, которой рисовал он в воздухе уверенные окружности, "евсек" предложил людям не ловить червей в старых книгах, а взглянуть на жизнь, которая вокруг. Законы тяготения держат в воздухе светила. Законы электричества крутят станок и гонят трамвай на самые крутые горы. Законы исторического материализма помогают оттолкнуть угнетателей и построить мир, радостный для всех. Каждая деталь его стоит надежно и, понятно, ни в каком сверхъестественном Творце не нуждается. А нуждаются в нем помещики, купцы с попами, а в нашем случае - раввины. Очень понятная арифметика...
   Кто захлопал, кто задумался. Оратор сел, уступая место просвещенному прихожанину. Исроэль-Еуда ушам не верил: тот согласился со всем, что говорилось до него. Тяготение - конечно, без электричества нельзя... Строить новый мир? Он лично всегда был "за". Но и религия тоже играет важную роль: она держит молодежь в узде, не дает вконец расхулиганиться... Кто-то крикнул из зала:
   - Пусть лучше идут в комсомол!
   На этом диспут закончился. Призов не присуждали, но ясно было, что "евсек" повлиял на многих, а просвещенный прихожанин - ни на кого. Исроэль-Еуда готов был локти кусать от злости. Если б его спросили, он бы...
   Его спросили. Неделю или две шли дожди, грязища непролазная. А на 1 мая распогодилось, и комсомольцы, крича о солидарности с международным пролетариатом, прошли по городку из конца в конец. Увидев Исроэля-Еуду, кто-то из них воскликнул:
   - Если б твой Творец существовал, он бы захотел нас наказать! А ты глянь, какое солнце!
   Исроэль-Еуда подумал: "Напротив, это показывает, что у Творца есть какой-то особый план, и солнце на Первомай тоже в него входит..."
   Но он не сказал ничего. Испугался.
   Комсомольцы стояли такие веселые, дружелюбные, лишь у нескольких винтовки за плечами. Понятно, что ничего они ему сейчас не сделают. И все же он не смог заставить себя открыть рот.
   Пришел домой, встретил спокойный взгляд матери. Это и был тот луч света, который он так долго искал.
   МЕРА В ДУШЕ
   Говорится в благословении после чтения Торы: "Благословен Ты... давший нам Тору истинную и подаривший нам вечную жизнь..."
   Последние слова можно понять и по-другому: "давший нам жить в этом мире..." Есть дела мирские, житейские, на которые нет запрета, но нет и приказа заниматься ими. Они зависят от свободного выбора еврея. Но этот свободный выбор Город определяется мерками Торы. Очень просто: нужно стремиться человека делать вещи, от которых власть Торы в этом мире становится прочнее. И наоборот, если данный поступок приведет к ослаблению в соблюдении какой-то заповеди или обычая, нужно оттолкнуть его от себя как можно дальше, даже если для этого придется пойти на риск, даже если все вокруг ведут себя по-другому, ссылаясь на требования здравого смысла...
   Это свойство "выбирать по Торе" можно приобрести, только изучая внутреннюю часть Торы - хасидут. На этой ступени находился Давид, глава еврейского народа. О нем сказано в Гемаре: "Галаха идет по его решению всегда..."
   СЧАСТЬЕ ПАХНЕТ КАРТОФЕЛЕМ
   1923 год. Страшный голод на Украине. Так плохо, что люди уже обходятся без денег. Просто надо несколько часов простоять в очереди и получить буханку хлеба - нездешнего, говорят, его прислали из Америки. Семья Левиных продолжает жить со стиснутыми зубами. Скоро весна. Падают сосульки с крыши. Их тонкий звон пробуждает в сознании одну и ту же удушающе коварную мысль: не протянем... В голод чужие, а мы для всех чужие, погибают первыми.
   Между тем Левины перебрались на новую квартиру в другой район города, и неожиданно набралось у отца много учеников. Несмотря на голод, их родители были согласны платить меламеду за труд - ведерко яблок, хлеб, полдюжины яиц. И еще: советская власть начала раздавать беднякам конфискованные у богатых участки земли. Хозяева квартиры, которую они снимали, тоже получили такой участок и предложили сыновьям меламеда засеять его картошкой и огурцами на пару с ними, и урожай - пополам.
   Йосеф и Исроэль-Еуда вставали теперь спозаранку, как весь святой трудовой народ, гнули спину в поле, отдыхали в шалаше, любуясь синим небом. И возвращались вечером с работы, тихо хвастаясь мозолистыми руками, рассуждая о вскопке-прополке. Это было восхитительно. Они были теперь почти такие же, как все. И никто не лез к ним с расспросами, а если что - "копал картошку, имею право, у нас артель..."
   Но еще восхитительнее, что они приносили домой плоды своих рук -маленькие клубни. И семья питалась ими. И, значит, можно было продержаться и при этом накладьшать тфилин, соблюдать субботу и кашрут.
   Счастье пахло как картофельная похлебка, которую мама ставила на стол. Было почти чудесно. Правда, отец перестал собирать в доме учеников, а, наоборот, начал ходить по их домам, занимаясь с каждым в отдельности. Дело в том, что сыновья их хозяина были комсомольцами и могли даже не донести - зачем, отношения хорошие, - а просто нечаянно обмолвиться об уроках Торы, которые он давал. И уже ты там... Этим летом новая напасть: советская власть начала арестовывать "служителей культа". Их свозили в Винницу, в городскую тюрьму. А что дальше - Сибирь, ссылка?
   Но все равно: как приятно идти на закате среди полей!
   ОТ ДВУХ И ВЫШЕ
   Иногда советская бюрократическая система не рвала и не метала, а меланхолично перебирала челюстями, как корова, жующая жвачку. Плохо только при этом, что жуют человека, жуют тебя и меня...
   Вот типичное обвинение, типичный приговор, пока еще достаточно мягкий:
   ПРИГОВОР
   17 октября 1923 г. народный суд 4-го района Горьковской области рассматривал уголовное дело, возбужденное против гражданина меламеда Бориса Гольдина, обвиняемого по статье 121 Уголовного кодекса РСФСР.
   Суд изучил дело и пришел к выводу, что, в соответствии с точным толкованием 121 статьи, обучение несовершеннолетних религиозным предметам подлежит наказанию лишь тогда, когда осуществляется в государственной или другой школе, но не в частном жилом помещении, как в данном случае.
   Однако против обвиняемого Гольдина уже вынесено судебное постановление ранее, от 14 марта 1923 г., в связи с преподаванием религиозных предметов количеству детей от двух и выше. Вина его доказана на основе свидетельских показаний, и нарсуд приговорил гражданина Бориса Гольдина к месяцу принудительных работ и уплате 60 копеек золотом для погашения судебных издержек...
   МОЛИТВА В ПОЕЗДЕ
   "В город, на учебу..." Это одна из ключевых фраз, столь часто звучавшая в России в двадцатые годы, да и в тридцатые, и позже. Ее эмоциональный заряд - вырваться из деревни или местечка, увидеть большой мир, научиться чему-то интересному и серьезному.
   В семье меламеда Левина тоже повторяли эту фразу. Дело в том, что в Киеве имелась ешива - с разрешения властей, на законных основаниях. Правда, туда принимали только тех, кому исполнилось восемнадцать лет. Брат Иосеф отправился туда и проучился год. Потом он вернулся и сказал, что больше в Киев не поедет. А почему - не объяснил.
   Много позже Исроэль-Еуда узнал почему. В эту ешиву среди прочих поступил бородатый парень по имени Яша. Борода была для конспирации. На самом деле он состоял в комсомоле и был прислан "для работы". Яша тайком рассказывал ученикам про светлую силу науки, про то, что любая религия - это обман. Потом, это было, кульминацией, он бросил на пол Талмуд и заявил, что не хочет учить эту вредную, ненужную, затемняющую мозг книгу. Среди учителей и учеников не нашлось никого, кто сумел бы возразить ему - по делу и без боязни. И Йосеф отступил.
   Но он сказал брату, что в Киеве есть и другая ешива, куда принимают подростков. Исроэль-Еуда собрал скромный узелок, получил родительское благословение и на телеге добрался до железнодорожной станции. Он впервые в жизни увидел паровоз.
   Там, на перроне, подошел к нему просвещенный прихожанин, который так неудачно участвовал в диспуте. Он тоже в Киев - "а вам туда зачем, молодой человек?" Исроэль-Еуда промямлил в ответ какую-то полуправду - навестить знакомых, то да се. Он рад был бы отвязаться. Но просвещенный прихожанин прилип к нему, уселся в вагоне рядом и всю дорогу, которая длилась одну ночь, убеждал не быть таким набожным - это несовременно, противоречит эпохе.
   Исроэль-Еуда молчал. Просвещенный прихожанин не отставал, продолжая дискуссию. В качестве третейских судей он зачем-то выбрал их случайных попутчиков: толстую тетку с пухлыми тюками, хмурого красноармейца и другой случайный люд.
   Просвещенному прихожанину, наверное, позарез важно было доказать что-то по поводу религии самому себе. Так или иначе, но он не замолкал всю дорогу, восклицая время от времени:
   - Вот видите, он такой фанатик, что даже не желает мне отвечать!
   Исроэль-Еуда молчал, потому что молился. Он молился о том, чтобы слова этого человека не вошли к нему в душу. И они не вошли.
   Долгая была эта ночь.

Город человека

   МОГУЩЕСТВО ОДИНОКОГО ЕВРЕЯ
   Каждый еврей - это целый мир, и для него этот мир сотворен. Даже если он одинок, даже если не может выполнять многие заповеди или много учиться, все равно соблюдение заповедей и учеба имеют огромную силу. Этот еврей имеет такую же ценность, как целое поколение. Сказано: "Один был Авраам..." И верно, он был единственным евреем в своем поколении. И благословил его Всевышний и вывел из него могучий народ...
   ВИДЕНИЕ В ВИТЕБСКЕ
   В Киеве Исроэль-Еуда впервые увидел трамвай и даже прокатился на этом дребезжащем чуде 20 века. Столица радянськой Украины встретила сына меламеда крутыми холмами, обилием красивых зданий и цепочкой неприятностей. Знакомый их семьи, у которого он собирался поселиться, успел уехать в Палестину. А в ешиву, куда он собирался поступать, несовершеннолетних все-таки не брали. И где Исроэль-Еуда сможет жить и что он будет делать дальше?
   Но неприятности рассеялись, так и не успев сгуститься ни во что серьезное. Встретился ему паренек и сказал, что в хабадской ешиве реб Якова по прозвищу Пекарь занимаются как раз подростки. Исроэль-Еуда отправился туда и был принят. Началась жизнь, о которой рассказывала мама, о которой он мечтал. Гемара с Раши, учеба в хевруте, эсен тэг - когда ты по очереди ходишь столоваться к разным домохозяевам. Кроме того, здесь учили "Танию", где объяснялось, как был сотворен мир согласно учению Кабалы. Все, как прежде, лишь одна уступка времени - ученики по очереди дежурили у окна. Если во дворе появится милиция, нужно успеть разбежаться. Но и эта нагрузка в 15 лет не кажется такой уж тяжелой...
   Два года проучился Исроэль-Еуда в Киеве, а потом "повысил уровень", отправился поступать в одну из хабадских ешив Белоруссии. Он заезжал домой, в Липовец. Там узнал, что выпала ему печальная честь быть единственным соблюдающим заповеди молодым человеком в их городке. Даже старики потихоньку переставали соблюдать, что же сказать про их внуков...
   Тем больше поразился сын меламеда, ступив на перрон в городе Витебске. Он увидел много, по-настоящему много молодых людей с пейсами, с пробивающейся бородкой, в кепках, с цицит наружу... В советской России это было похоже на мираж в пустыне. Однако это была реальность, имеющая к тому же вполне земные корни. Дело в том, что в ешивах начинался учебный год, и парни приезжали в Витебск, где было отделение "Томхей тмимим", или отправлялись в Невель, или в Полоцк, где тоже были тмимим, тоже ХАБАД. Исроэль-Еуда был поражен. Он вспоминал: "Я как будто оказался в Эрец-Исраэль..."
   Их потом арестовывали, допрашивали. Следователь-еврей, нарушая совет наших мудрецов "не ворошить чужие цицит", именно этим и занимался, отпуская на волю обладателей коротких и толстых цицит и мучая вопросами тех, у кого они были тонкие и длинные, хабадские...
   Но Исроэль-Еуда уже нашел свое море и плыл по нему. Чудесное видение на заплеванном вокзале в Витебске вошло в его твердую тоскующую душу надолго, навсегда.
   Потом он сам стал преподавать в хабадских ешивах. В России при Сталине и в другие времена, в других местах. Он женился на такой же, как он, воспитал детей таких же, как он. Словом, выдержал, выстоял.
   ПРЕДЧУВСТВИЕ
   Был 1927 год, 5687-й от сотворения мира. За много лет до того Ребе Шолом-Довбер предупредил своего единственного сына, что наступит тогда время особо тревожное и стоит, не смыкая глаз, ждать, когда же этот год наконец закончится...
   Был Рош Ашана, новый год. Известно, как строго придерживались в ХАБАДе обычая не говорить ни одного будничного слова в день, когда решается судьба каждого из живущих на земле. Утром на молитве перед трублением в шофар стояла мертвая тишина. Ребе Йосеф-Ицхак должен был читать строки из Псалмов Давида: "Из теснин воззвал я..."
   И вдруг, ломая тишину, с горечью, идущей из глубины сердца, он простонал:
   - Ой, гевалд!
   Что увидел он, что почувствовал? Тайна. Спустя недолгое время Ребе ввел новый обычай или, точней сказать, обновил старый: читать дневной раздел Псалмов сразу после молитвы.
   Как читаются Псалмы Давида в советской России, какой вкус у них - объяснить нельзя, об этом надо спросить у стариков и не только у стариков, у тех, кто помнит... Читали Псалмы перед арестом. Читали, чтобы не забрали в армию. Читали, чтобы сын не женился на гойке, когда заявление уже лежало в ЗАГСе... Читали, колыхаясь в метро в толпе чужих, потому что плохое предчувствие леденило душу. Читали, потому что Ребе так велел. Ребе Йосеф-Ицхак, садясь в поезд, идущий в Москву, сказал одному из хасидов, провожавших его:
   - Псалмы еще никому не вредили, скажите за меня Псалмы... В его голосе звучала давешняя, с нового года, горечь. Все мы были детьми, все мы знаем, как это страшно, когда в глазах отца - печаль...

Искры памяти

   ЖЕНИХ В БИБЛИОТЕКЕ
   Из воспоминаний реб Рефоэля Немойтина: "Указание Ребе не пускать детей в советскую школу мой отец реб Шмуэль исполнил в точности. Ни мы с братом, ни сестры наши ни дня не сидели за советской партой. При ленинградской синагоге была талмуд-тора, куда мы с братом и ходили. Сколько там было народу? Я бы сказал так: от одного ученика до нескольких десятков. Число колебалось в зависимости от политики, от всего... Не забывайте, что была блокада Ленинграда - первая, 1919 года. Ловили в Неве дрова, питались картофельной шелухой. Потом с едой полегчало, но зато начались аресты, слежка, вся эта канитель...
   Я помню, отец привел нас с братом на ехидут к Ребе Йосефу-Ицхаку и сказал:
   - Ребе, я хочу, чтобы они были и остались эрлихе идн, настоящими евреями...
   Ребе закурил папиросу (он много курил), подумал немного и сказал:
   - Если они захотят, то будут настоящими евреями. Что может помочь? Вот что я вам скажу: молитесь по сидуру, а не наизусть. В синагоге старайтесь быть баалей крия, чтецами Торы. Или хотя бы, когда читают Тору, смотрите на ее буквы. И еще: во время молитвы не надо расхаживать по синагоге и вертеть ремешки тфилин...
   Что мне еще помнится? Как в Ленинград в середине 20-х годов приехал жених Хаи-Муси Менахем-Мендл - тот, который сейчас стал Ребе. Он жил у нас полгода, спал на моей кровати. Я так понимаю, что Хая-Муся, навещая нас, имела возможность видеться с ним, перекинуться словом.
   Чем он занимался? Утром после молитвы уходил в библиотеку Салтыкова-Щедрина и приходил только вечером на ночлег. Что он там читал или изучал - не знаю. Возможно, что очень много разных предметов. Однажды я увидел у него листы бумаги с какими-то странными линиями и крючками.
   - Менахем-Мендл, что ты учишь?
   - Это стенография.
   - Ну что это за работа для еврея? Надо учить Тору! Он похлопал меня по плечу:
   - Поверь, что иногда это тоже надо..."
   ВСТРЕЧИ В ГОСТИНИЦЕ
   Любавичи в Ленинграде
   Зимой 1927 года Ребе Йосеф-Ицхак должен был вновь отправиться из Ленинграда в Москву. О поездке было известно только его жене, ребецен Нехаме-Дине, и двум секретарям - Элханану-Дову Морозову и Хаиму Либерману. Ребе должен был выехать в столицу после исхода субботы для того, чтобы провести совещание с членами Совета раввинов и встретиться с представителем "Джойнта".
   Каждую субботу после дневной молитвы Ребе говорил маамар. Были люди, обладавшие острым умом и отличной памятью, которые старались запомнить маамар слово в слово. На следующий день они приходили к Ребе, повторяли перед ним маамар, а он исправлял их ошибки. На этот раз в связи с грядущей поездкой порядок был изменен. Ребе попросил Морозова собрать своих учеников накануне субботы и, сказав маамар, объявил, что завтра утром будет проверять, как они его запомнили и поняли.
   После вечерней молитвы ученики и гости Ребе отправились к его доверенному лицу, старому хасиду Элияу-Хаиму Альтгойзу. Около тридцати человек уселось за субботний стол. Большинство потом пошло отдыхать, но не тот, кто именовался титулом хозер - повторяющий слова Ребе. Эти заучивали и обсуждали маамар всю ночь. После этого они отправились в микву, помолились без спешки, встретились с Ребе. Времени на еду оставалось не так много, времени для учебы - без краев. Хона Морозов, секретарь, радостно сказал:
   - Ребе, это была настоящая "любавичская суббота".
   Неутомимые комсомольцы, члены евсекции, прогуливались в конспиративном обличье по Моховой и прилегающим улицам, следя за квартирой "контрреволюционера Шнеерсона". Они запоминали, кто зашел к нему и кто ушел. А потом отметили, что поздним вечером враг революции вышел на улицу с одной из дочерей, неся чемоданы.
   Он сел на извозчика-лихача и поехал в сторону Николаевского вокзала. Кто-то из добровольных сыщиков, глотая морозный воздух, самоотверженно помчался следом, чтобы не упустить след контрреволюционера. Уф, все точно... Едет в Москву.
   Тяжелые мысли и легкий сон
   Ребе Йосефа-Ицхака всегда провожала на вокзал одна из дочерей. На сей раз это была младшая, Шейна. Они появились на перроне за несколько минут до отхода поезда. У вагона, в котором Ребе должен был ехать, стоял высокий и полный мужчина с большими черными глазами и властными складками на массивном лице. Когда отец с дочерью вошли в купе, Шейна сказала:
   - Папа, мне не нравится этот тип. По-моему, он смотрел на тебя слишком пристально. Когда приедешь в Москву, позвони немедленно и скажи что-нибудь вроде "Старику стало лучше". И мы поймем, что ты добрался благополучно...
   Отец обещал, и они распростились. Когда поезд тронулся, Ребе закрыл дверь купе, достал бумагу и стал записывать маамар, который он говорил перед хасидами в субботу. Вагон был, видно, новой конструкции, даже при быстрой езде стол почти не дрожал, писать былс легко. В дверь постучали. Ребе решил не прерываться, подумав, что это, наверное, проводник обносит пассажиров чаем. Через какое-то время в дверь постучали снова. Тут уж пришлось подняться. В купе действительно вошел проводник. Он сказал:
   - Прощения прошу за беспокойство... Тут есть гражданин один, серьезный, с удостоверением. Он велел показать билеты всех пассажиров, просмотрел их фамилии, записал что-то в книжечку. А потом попросил постучаться к вам и спросить, не могли бы вы принять его для беседы...
   Ребе ответил:
   - У меня нет привычки заводить знакомства в поездах, да и время позднее, я сейчас ложусь спать. Разбудите меня завтра в шесть утра.
   Проводник обещал, и дверь за ним закрылась. Ребе успел заметить, что высокий мужчина, встревоживший Шейну, прохаживается по коридору.
   Заснуть оказалось гораздо труднее, чем сообщить об этом проводнику. Мысли об ударах, которые сыпались на его "предприятие", не давали Ребе покоя. Подумал с горечью: в тех городах, где у власти гои, еврейская жизнь течет гораздо спокойнее. А еврейские коммунисты лезут из кожи вон: отбирают синагоги, закрывают миквы, шпионят за теми, кто обучает детей Торе.
   Невольно и уже в который раз вспомнил он слова отца, сказанные ему, когда красные вошли в Ростов: "В России наступают тяжелые времена. Двадцать два года это продлится точно. Алтер Ребе сказал в свое время, что правительство, которое преследует нашу религию и не дает заниматься Торой, падет. Так было с Николаем, на которого свалилась война, где опозорился он и его советники... Так поступит Всевышний и с еврейскими юнцами, которые преследуют сейчас нашу веру. Но до этого придется много вынести от их злодейств и козней... Что касается их вождей... У Ленина повредится рассудок, он будет подобен сумасшедшему. Троцкого начнут гонять, загонят и уничтожат. А Сталин пойдет за духом времени и даже нацепит царские эполеты..."
   Мысли догоняли друг друга, как тревожные облака на ночном небе. Незадолго до того, как душа отца оставила этот мир, он предупредил: "Йосеф-Ицхак, ради распространения Торы и страха перед Небом, ради сохранения еврейства тебе недостаточно быть готовым на самопожертвование. Ты должен будешь действительно жертвовать собой..."
   Ребе заснул наконец, и сон его был на удивление сладким... Он увидел ярко освещенный кабинет своего отца в Любавичах. Две свечи горели на письменном столе, и отец, Ребе Шолом-Довбер, сидел за столом. Он читал одну из кабалистических книг - "При Эц Хаим". Взглянув на сына, он прикрыл страницу шелковым платком - давняя привычка, примета, чтобы не позабыть серьезных мыслей, когда кто-то прервал твою учебу. Но Йосеф-Ицхак успел заметить, что отец читает раздел, посвященный Пуриму, главу, где говорится о тайном смысле поступков Мордехая и Эстер.
   Выражение лица у отца было предельно серьезным, а говорил он с новым главой ХАБАДа, как с маленьким:
   - Ну чего ты плачешь? Наступил Адар, скоро Пурим, надо веселиться... А если работа твоя станет так тяжела, что мочи нет, вспомни, о чем я тебя предупреждал: ради Торы и еврейства придется действительно жертвовать собой, а не только быть готовым на это!
   Ребе Йосеф-Ицхак проснулся, взглянул на часы. Три часа ночи. Он снова заснул и выспался отменно, встал с притоком новых сил, с вернувшимся душевным равновесием. Мрачные мысли не покинули его, но отбежали далеко, как волки, что боятся приблизиться к огню. Слишком много света было в кабинете отца...

Искры памяти

   СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ
   Предсказания Ребе Шолома-Довбера по поводу советских вождей сбылись с пугающей точностью. Терзаемый инсультами, разбитый параличом, Ленин в конце концов начал страдать от того, что автор одной из книг назвал "катастрофическим распадом личности". Он потерял способность писать, разучился произносить внятные фразы. Время от времени речь и память возвращались к нему, и тогда, торопясь, он выискивал новых врагов, ревниво стараясь изгнать или уничтожить тех, кто не разучился думать.
   Троцкий стал символом великого неудачника. Его низвергали, разоблачали и в конце концов изгнали из страны, а потом убили по приказу Сталина.
   А сам Сталин в середине Отечественной войны сделал "шаг назад" - ввел новую военную форму, повторявшую мундиры и золото погон царских офицеров. Говорят, когда старый хабадник, реб Хаим-Элиэзер Горелик узнал об этом, то воскликнул:
   "Ребе говорил... Сбылось!"
   И с той поры совершенно перестал обращать внимание на советскую власть - как ни удивительно мне писать эти строки. Молился утром по пять часов, читал Псалмы, учил хасидут, жил рядом с Ребе, вместе с Ребе.
   Показался свет в конце тоннеля. Люди с чуткой душой увидели его...
   Чекист из Орши
   Проводник разбудил его, как было уговорено, в шесть часов. Ребе встал, помолился, выпил стакан чая и вновь стал записывать маамар. Проводник успел сообщить ему, что прибытие поезда в Москву задерживается на час. В пяти поездах чекисты проводили обыски, двенадцать арестованных, график движения нарушен. Ребе вернулся к своим записям. Появившись вновь, проводник сказал, что давешний попутчик настойчиво просит разрешения войти. Ребе неудобно было отказывать снова. И вот мужчина с массивным лицом и большими черными глазами вошел в его купе и, кстати сказать, совсем не по нынешней моде - с покрытой головой. Гость представился:
   - Марк Семенович Башков, председатель Челябинского областного Совета, член Всесоюзной коллегии ОГПУ. Ребе в ответ:
   - Меня зовут Йосеф-Ицхак Шнеерсон.
   - А ваш титул?
   - Еврей.
   - Весь Израиль - это евреи, но я все же хочу знать, какое звание вы носите? Ребе:
   - Еврей - это титул, который и не потеряешь, и не поменяешь. Другие чины и звания человек за грехи свои потерять может, но еврейство - никогда. Как сказано в Гемаре: "Еврей, даже если он грешит, остается евреем". А пинтеле ид, еврейская искорка, есть у каждого из нас.
   Конечно, у каждого человека она светит по-разному. Например, есть простые люди, и их немало, которые любят свой народ, уважают еврейскую мудрость, чтут Тору, дорожат заповедями Б-га, им близки еврейские обычаи... Есть ступень более высокая, когда ради этих вещей человек готов рискнуть головою. Конечно, многое зависит от домашнего воспитания и жизненных обстоятельств... Член Всесоюзной коллегии ОГПУ отозвался:
   - Я сам родом из Орши Могилевской губернии. Отец мой, и дед, и вся их родня были любавичскими хасидами. Имена Любавичских Ребе не сходили у них с уст. На протяжении ста лет все мои предки ходили в Любавичи увидеть Ребе... Мне бы очень хотелось повидать вас в Москве, поговорить о тех днях... В какой гостинице вы думаете остановиться?
   - В "Староварваровской".
   - Что ж, спасибо. Может быть, дня через три я навещу вас. Будьте здоровы и счастливы...
   Поезд въезжал в столицу. Странная встреча закончилась.
   Два благословения
   Размышляя о неповторимых линиях человеческой судьбы, Ребе Йосеф-Ицхак неторопливо шел по перрону, а носильщик с чемоданами двигался следом. Извозчиков-лихачей на привокзальной площади уже не было, всех разобрали. Оставались одни "ваньки". Один из них крикнул:
   - Ну, давай сюда, гражданин! Если надо в гостиницу - довезу! Носильщик пристроил чемоданы. Ребе расплатился с ним, уселся и сказал, что ему нужно в гостиницу "Староварваровскую".
   - Гут, - отозвался извозчик. - Как ваше здоровье, давно ли вы оставили Любавичи?
   Ребе показалось, что он ослышался. Но нет, извозчик действительно оказался евреем, да еще и земляком. Сидя к пассажиру вполоборота, "ванька" стал рассказывать на идише:
   - Я сам родом из Великих Лук, а отец мой ездил к вашему уважаемому отцу, к Ребе... Он много лет подряд учил Тору в синагоге между дневной и вечерней молитвами. Эти уроки вел меламед реб Велвл Гителс... А я - я был шалопаем. Когда пришла пора идти в армию, я, как все, напугался и молился вовсю. Но жребий я вытянул удачно - большой номер, отделался вчистую. И тут меня что-то повело - стал нарушать субботу, в дороге при случае есть трефное и вообще... Когда началась война с немцами, меня мобилизовали одним из первых. Было несколько дней в запасе, и отец, взяв меня, помчался в Любавичи. Ребе, ваш отец, принял меня и сказал вот что:
   "Берегись, чтобы не есть трефного, накладывай тфилин каждый день и прими на себя обет, что будешь строго соблюдать субботу. Когда ты на войне и тебе приказывают что-то делать в этот день, это не называется "нарушать субботу". Но если человек делает работу по доброй воле - он оскверняет субботний день... Если ты будешь соблюдать эти три условия, то никакая пуля тебя не возьмет, и ты живой и невредимый вернешься домой".
   Лошадка бодро цокала по брусчатке московских переулков, а извозчик продолжал рассказ о том, как сбылось предсказание Ребе, как он был на срронте, рядом погибали, но ни одна пуля не задела его. С войны он вернулся "а фрум"- человеком, все строго выполняющим. И ремесло выбрал такое - извоз, чтобы зарабатывать на хлеб, не нарушая субботу. Жена его готовит кашер, можно не сомневаться. И квартира у них большая - три комнаты. Ведь он числится у властей трудящимся пролетарием и, значит, заслужил... И вообще он бы отвез сейчас Ребе к себе домой, и жил бы тот сколько надо. По нынешним временам жить в гостинице совсем небезопасно, следят там за тобою в семь глаз...
   Ребе поблагодарил, но отказался от предложения. Они подъехали к "Староварваровской". Пассажир слез и хотел расплатиться с извозчиком, но тот наотрез отказался взять деньги. Вздохнул: "Ну, живите хорошо..." И стегнул лошадку.
   Ребе его благословил.
   "Товарищи из Ленинграда предупредили..."
   С московскими гостиницами и их служащими Ребе Йосеф-Ицхак был знаком уже двадцать пять лет, с той поры, как, выполняя различные поручения отца, стал приезжать в Белокаменную. Он взял за правило давать администраторам щедрые чаевые, поэтому люди в гостиницах относились к нему с уважением и симпатией. Именно в этот приезд выяснилось, что симпатия человеческая, даже в обмен на чаевые, может выручить из серьезных неприятностей.
   Поздним вечером Ребе Йосеф-Ицхак сидел в своем номере и просматривал отчет о проделанной работе и затраченных средствах, который он собирался показать завтра доктору Йосефу Розину, представителю американского "Джойнта" в России. Невольно в который раз Ребе задумался о нынешнем положении. Евреи и еврейство продолжают, как и при царе, получать удары. Но если раньше их наносили справа - "черная сотня", погромщики, антисемиты, то теперь бьют слева - евсекция. И эти удары, пожалуй, еще больней, еще страшней.
   Раздался стук. В соседнем номере гуляли, и Ребе решил, что это кто-то из выпивох ткнулся не в ту дверь. Через несколько минут зазвонил телефон. Служащий гостиницы Кузнецов сказал, что должен немедленно повидать постояльца по важному делу. Ребе встал, повернул ключ в замке. Кузнецов постучался и вошел. Волнуясь, он сообщил, что четверть часа назад в гостинице появился подозрительный молодой человек. Он заявил, что принадлежит к евсекции - группе, которая воюет с религией и предрассудками. Их товарищи из Ленинграда позвонили и предупредили, что рав Шнеерсон должен появиться в Москве, а для чего - понятно: заниматься мракобесием, дурманить людей. Поэтому они решили попросить кого-то из своих приятелей в милиции прийти в форме к контрреволюционному раввину, арестовать его и продержать ночь под замком в помещении евсекции. А уж они бы допросили эту контру, поговорили бы по душам: зачем приехал, с кем встречается, какие строит планы...
   Кузнецов тут же, на месте, для спасения Ребе соврал. Он сказал, что гражданин Шнеерсон обещал появиться только во втором часу ночи. Посетитель пожал плечами: "Ну, что ж... Когда он придет, немедленно позвоните вот по этому телефону". И ушел.
   - Вам нельзя ночевать здесь, иначе "эти" придут за вами, - сказал Кузнецов торопливо. - Мы поедем в гостиницу "Большая Московская". Я уже позвонил туда, мой знакомый предоставит вам вполне сносный номер, хотя бы на эту ночь...
   Несколько минут Ребе размышлял. "Евсеков" он не очень-то боялся, но напакостить они сейчас могли серьезно, сорвав встречу с представителем "Джойнта" и утверждение бюджета на следующие полгода. А бюджет этот, то бишь деньги, которые по достижении договоренности предстояло получить, касался всех еврейских общин Советского Союза.
   Ребе уложил в саквояж талит и тфилин, бумагу, несколько карандашей. И сказал: "Я готов, поехали..."
   Они вышли через черный ход, как в детективе.
   Молитва о деньгах
   Назавтра произошло несколько важных встреч. Члены Совета раввинов - организации, которую создал и возглавлял Ребе, - собрались на конспиративной квартире. Обсуждался план работы на следующее полугодие. Один из предметов спора - в какой степени Совет раввинов должен субсидировать еврейских кустарей, работавших на дому. В бюджете Совета раввинов для этой цели имелась особая статья. Евреям помогали приобретать машины для изготовления папирос, медных пуговиц и прочих мелочей, ставших при советской власти большим дефицитом. Ребе Йосеф-Ицхак считает, что теперь такую помощь надо расширять, это дает религиозному еврею возможность продержаться, не нарушая субботу, не голодать. Но бюджет не резиновый, есть и другие важные статьи. Поэтому с Ребе спорят, но, в конце концов, большинство членов Совета становится на его сторону.
   Потом Ребе и казначей Совета выходят на улицу, берут извозчика и едут на встречу с представителем Джойнта. По дороге казначей рассказывает Ребе об изгибах советской политики. Оказывается, один из руководителей евсекции, Литваков, намеревался попросить удостоверения и полномочия сотрудников ГПУ для членов своей организации, чтобы "закрывать религию" более эффективно, опираясь, так сказать, на "щит и меч". Но преемник страшного Дзержинского Менжинский относится к евсекции крайне отрицательно и Литвакову в его просьбе отказал. Недавно состоялось совещание высших чинов ГПУ "по религиозному вопросу". После долгих споров пришли к "демократическому" решению: вопрос о поддержке евсекции предоставить на усмотрение местных отделов ГПУ в зависимости от обстановки... Выражаясь проще, в Москве у "евсеков" нет никаких полномочий, а вот руководитель ленинградского ГПУ Мессинг их приваживает и даже создал в своем аппарате специальный отдел по борьбе с еврейской религией.
   Разговор перешел на бюджет Совета раввинов. Казначей спросил, уместно ли просить Йосефа Розина о дополнительных ассигнованиях. Ребе ответил: "Непременно, но когда и как - будет видно в ходе разговора".
   Розин встретил гостей весьма приветливо. Он поспешил поздравить:
   - Был вчера в Еврейском банке и слышал много хорошего о деятельности вашего общества по части распространения "идишкайт" и о вашей помощи беднякам. Кроме того, у меня побывали евреи из Киевской, Полтавской, Житомирской областей, а также из Белоруссии. Они рассказали о молодых людях, тайных посланцах рабби Шнеерсона, которые убеждали местных жителей более активно заниматься надомным трудом и обещали деньги для покупки оборудования. Знаете, я готов оказать вам здесь всяческую помощь. Мне кажется, из этого может получиться надежный источник пропитания для тысяч еврейских семей...
   Ребе отвечает:
   - Да, вы правы. Поначалу было нелегко убедить бедняков обзаводиться с нашей помощью машинами и начинать работать на дому. Успех был только в Ростове-на-Дону, Чернигове и Могилеве. Но теперь спрос на надомные машины есть повсеместно, и мы хотели предложить вам начать их экспорт из Америки.
   Розин:
   - Это очень нежелательно. Есть масса трудностей с таможней и доставкой. Нельзя ли приобретать машины в России?
   Ребе:
   - Отчего же нет... У нас есть список различных машин, которые можно купить в России и использовать в домашних условиях. Есть машины чулочные, для набивки папирос, ткацкие, пуговичные. Учитывая запросы кустарей, мы подготовили план - сколько машин закупать, в какие части страны их отправлять. Для этой цели потребуется 60 тысяч долларов.
   Розин:
   - В какие сроки?
   Ребе:
   - Половина этой суммы нужна сразу. Еще 20 процентов - примерно через месяц. А остальное можно получить еще через два месяца.
   Молчание. Розин достал карандаш и углубился в подсчеты. А Ребе, как он вспоминает в своих записках, сидел с трепещущим сердцем и молился Творцу, чтобы колонки цифр и тропинки мыслей слились в одну линию, чтобы "Джойнт" согласился и станки кустарей работали в будни и затихали бы в субботний день. Розин:
   - Мы дадим вам деньги на покупку машин - в том объеме и в те сроки, которые вы назвали. Казначеи может встретиться со мной завтра, и я передам ему 30 тысяч долларов.
   Ребе:
   - Теперь мне бы хотелось рассказать, в каком состоянии находятся ешивы, хедеры и другие религиозные учреждения... Розин:
   - О, я слышал много хорошего о них от профессора Хавкина, представителя французского "Альянса". Он знакомился с новыми еврейскими поселениями в Крыму и, к своему удивлению, обнаружил там хедеры, миквы, шоихетов. И каждый раз он слышал, что это дело рук посланников рабби Шнеерсона...
   Ребе:
   - Похоже, что теперь обстановка стала сложнее. У меня есть сведения, что члены евсекции решили задушить нашу организацию. Розин:
   - И каковы ваши выводы? Ребе:
   - Надо активизировать нашу деятельность, надо расширяться. Это потребует некоторого увеличения бюджета. Розин:
   - Вы же получили 20 тысяч долларов на первое полугодие... Ребе:
   - Но теперь речь идет о планах на вторую половину года. Розин:
   - Сколько же вы хотите? Ребе:
   - 40 тысяч долларов. Розин:
   - 40 тысяч, не меньше? Ребе:
   - Но и не больше. Розин:
   - Что ж, мы сможем выделить эту сумму в две выплаты. И послушайте, по-моему, вы должны очень остерегаться членов евсекции. Эти парни, похоже, способны на все...
   На этом собеседники распростились. Надо заметить, что, спускаясь по лестнице и нанимая извозчика, Ребе о "евсеках" совсем не думал. Он думал о деньгах, о тех 40 тысячах, которые нужно разделить на сотни местечек, на тысячи меламедов и шоихетов, находившихся в разных концах бескрайней и нищей страны.

Город человека

   ВСЕ - В РАБОТУ
   Любое знание и любая мысль, даже очень сложная и тонкая, должны быть использованы для аводы - служения Всевышнему. Что такое авода - работа? Ее цель - исправление и очищение своих душевных качеств и установление внутренней, из души идущей связи с Творцом.
   Комсомолец с когтями
   Ребе снова появился в гостинице "Староварваровской", которую покинул ночью при столь странных обстоятельствах. Он подошел к гостиничной стойке, чтобы получить ключ от номера. Незнакомый молодой человек еврейского вида спросил строго:
   - Где вы были ночью? И в котором часу вышли из своей комнаты?
   Ребе обратил внимание на то, что двое других служащих, сидевших поблизости, поглядывают на юношу со страхом и неприязнью. Ребе заставил себя слегка улыбнуться и хотел было отвечать. Но юноша, подверженный некой комсомольской лихорадке, трепавшей в те годы многих, заговорил вновь, быстро и раздраженно:
   - Я пришел на работу утром и узнал, что за гражданином Шнеерсоном уже дважды приходили из милиции. Пришлось взять ключ, открыть ваш номер и проверить что и как... Постель незастелена, как будто человек вскочил в середине сна... Так куда же вы делись этой ночью?
   Ребе пожал плечами:
   - Вот уже двадцать пять лет я бываю во многих городах, останавливаюсь в разных гостницах. Но впервые в жизни мне задают подобный вопрос! Сказать честно, не вижу никакого смысла перед вами отчитываться...
   Ребе повернулся, чтобы идти в свой номер. Молодой человек вскочил и крикнул на идише:
   - Гейт нит авек! Стойте! Не думайте, что вас спасет "а геморе кепл", ваша раввинская шляпа! Мы, еврейские товарищи, знаем, кто вы, и найдем на вас управу! Стоит мне сейчас позвонить в милицию, и вы через минуту окажетесь под замком!
   - Вот уж не знал я, что человека можно арестовать просто так, без всякого обвинения, - сказал Ребе полушутя, полусерьезно.
   Двое служащих рядом с "евсеком" опустили глаза. Они-то понимали, что такой арест по нынешним временам будет самой обычной вещью...
   Потом, поймав Ребе в коридоре, кто-то из них, приглушая голос, объяснил Ребе, что строгого юношу зовут товарищ Кротов, что он работает в гостинице по согласованию с начальством, вроде как уполномоченный, который следит за всем.
   Пришло племя молодое, незнакомое, с когтями волчьими...
   Привет с Кавказа
   Среди многих посетителей, навещавших Ребе в Москве, затесался один молодой человек, его родственник и, представьте, обладатель комсомольского билета. Ему довелось присутствовать на памятном совещании, где один из лидеров евсекции, товарищ Литваков, рассказывал о своей странной поездке на Кавказ, к грузинским евреям. До него там побывал некий товарищ Шевелев и, как следует нажав, заставил местные власти закрывать синагоги и миквы. Литваков совершил контрольную поездку, дабы удостовериться, что сорняк, так сказать, вырван с корнем, и сделать новые шаги в сторону перевоспитания еврейской массы. Принимали его с почетом и некоторым опасением как "человека из Москвы".
   Оказавшись в городе Кулаши, верховный "евсек" собрал представителей власти и держал перед ними речь, посвященную борьбе с предрассудками и светлому будущему. Присутствующие выслушали его с уважением, правда, не очень хорошо понимая по-русски. Потом кто-то, кажется, из исполкома, встал, чтобы сказать ответное слово. С сильным акцентом и от всей души он произнес вот что:
   - Позвольте передать пламенный привет нашему еврейскому центру и особое спасибо за тех товарищей, которые привезли нам приказ восстановить разрушенную микву, прямо через две недели после того, как товарищ Шевелев ее засыпал. Они предлагали нам двести червонцев на рабочих и покупку материалов, но мы не взяли. Главное, что есть разрешение, а уж деньги на ремонт у нас найдутся. Передайте в Москве, что уже десять месяцев, как миква работает, и женщины наши в особенности очень вам благодарны. И вот вам еще коллективное письмо о восстановлении синагоги, которую товарищ Шевелев превратил в клуб. Ваши представители объяснили, что по закону для этого нужно пятьдесят подписей, а у нас здесь сто двадцать девять...
   Литваков молча слушал, молча пожимал руки и даже проследовал в новую микву, чтобы хмуро полюбоваться ее живой водой. Он понял, что евреи из Кулаши, не особенно разбираясь в политике, думают, что евсекция - это некое общество по распространению иудаизма. Кто же у них побывал, сведя на нет все усилия Шевелева? Мракобесы из организации Шнеерсона, тут сомнений нет. Ту же картину встречал ошеломленный Литваков и в других грузинских городах - открытые клубы закрывались, закрытые синагоги открывались. То здесь то там мелькали молодые раввины с ашкеназскими фамилиями. Кто их отправил в Грузию? Кто платит им зарплату?
   Литваков окончил свой рассказ и замолчал. Воцарилась тяжелая тишина. Слово взял товарищ Дмитрий. Он крикнул запальчиво:
   - Если нет возможности победить Шнеерсона другим способом, его надо просто посадить. Пожизненно... Литваков отозвался:
   - Это разговор по существу. Из Ленинграда сообщили, что контрреволюционный раввин сейчас в Москве. Я предлагаю выбрать комитет из трех товарищей, которые наладят наблюдение за ним и постараются довести дело до ареста... Вот мое предложение. Кто против, кто за?
   Взметнулись вверх руки. План был простой и понятный и пришелся всем по душе.
   Звонок из ГПУ
   Ребе Йосеф-Ицхак поблагодарил родича за интересный рассказ. Картина вырисовывалась следующая: столичное ГПУ не жалует евсекцию и старается держать их на расстоянии. Но они продолжают рваться к цели: посадить Ребе, разгромить его организацию. Их неуклюжая слежка казалась бы смешной, если б рядом не происходили вещи весьма серьезные: встречи с представителями международных организаций, совещания раввинов, отправка курьеров с деньгами в разные концы страны. Акульи плавники "евсеков" резали воду слишком близко. Поэтому Ребе опять ночевал не "дома", в гостинице "Огароварваровской", а как прежде, в "Большой Московской".
   Сон его был сладок (так он записал в своем дневнике) и даже более того... Звездный ветер ночи унес его душу на такую высоту, послал такую встречу, что, проснувшись и произнеся утренние благословения, Ребе стал поспешно записывать все, что ему довелось узнать, чтобы безалаберный говор столицы не стер это из памяти.
   Ему удалось вспомнить и законспектировать все. Хорошее начало нового дня.
   Еще одна встреча, уже наяву, которая по накалу и значимости была для Ребе подобна пребыванию в Святая Святых Храма. Он беседовал с Бенционом и Авраамом-Йосефом, своими посланниками, которые, рискуя свободой и головой, разъезжали по еврейским общинам Союза, привозя людям средства, инструкции, благословение от Ребе.
   Пока все шло по плану. Ребе пообедал в кашерном доме, в пять часов ему нужно было участвовать в заседании Совета раввинов, а до этого он заехал в "Староварваровскую" и продолжал работать над маамаром. Стрелки двигались к пяти. Ребе со вздохом закрыл тетрадь и спустился в вестибюль. К нему подбежал помощник телефониста:
   - Вас к телефону! Сказали - "гражданина Шнеерсона"...
   - Кто?
   - Понятия не имею.
   Ребе направился в контору гостиницы. Ему навстречу поднялся новый знакомец, Кротов:
   - Подойдите к аппарату, который висит на стене. А я буду слушать с кем вы говорите и о чем по параллельной трубке... Ребе повернулся к помощнику телефониста:
   - Передайте тому, кто меня спрашивает, чтобы он оставил свой номер, я свяжусь с ним через четверть часа. Но из гостиницы я говорить не буду.
   Телефонист выполнил поручение. Он протянул Ребе листок, на котором был номер телефона и название организации: "ОГПУ, комната 47".
   Кротов воскликнул:
   - Я приказываю вам звонить отсюда! Иначе вы крепко пожалеете! Не отвечая, Ребе пошел к выходу. Кротов крикнул вслед:
   - Гражданин Шнеерсон! Знайте, что я предупредил вас в присутствии свидетелей!
   Нужно отложить жизнь в сторону...
   Ребе Йосеф-Ицхак зашел в ближайший магазин и попросил разрешения поговорить по телефону. Назвал номер комнаты, секретарша отозвалась: "Подождите, товарищ Башков сейчас будет говорить с вами". Ребе тут же вспомнил встречу в вагоне. Уроженец Могилевской губернии большой начальник Марк Семенович Башков заговорил на другом конце провода:
   - Здравствуйте. Я хотел бы навестить вас в шесть вечера. Ребе:
   - В шесть у меня назначена встреча. Самое раннее - в семь. Башков:
   - Хорошо, я приеду в гостиницу полвосьмого.
   Ребе взял извозчика, отправился на совещание, потом заехал в торговые ряды рядом с Кремлем и купил немного фруктов. Придя в гостиницу, он заказал самовар и сотовый мед. Башков постучался в дверь номера почти минута в минуту. Ребе и член коллегии ГПУ уселись за стаканом чая и завели приятную и волнующую для обоих беседу о днях былых, о Любавичах... Вскоре Ребе понял, что никакого конкретного дела у Марка Семеновича к нему нет, а имеется подспудное желание посидеть перед Ребе, поделиться скрытой болью. При своих постах и званиях Марк Семенович вполне мог это позволить, не боясь случайного доноса.
   Революционный путь председателя Челябинского областного Совета и чекиста начался в четырнадцать лет, когда он поехал из родной Орши в Минск и поступил в одну из ешив. Не всякая ешива в те годы, смутные и бурные, была хороша - в этой и покуривали по субботам, и читали про мир без Творца, про скорый коммунизм. Дело вскоре повернулось так, что социал-демократ Башкес оказался в Варшаве, а потом три года провел в Англии, изучая разные ремесла. Приехал он назад специалистом высокой квалификации, без труда устраивался на разные фабрики и агитировал народ против царя, за власть народа. Его выследили, сослали, он бежал за границу. А когда началась революция, Марк Семенович вновь в России и бьется за власть рабочих, демонстрируя ум, хватку и твердую волю. Эти свойства были оценены по заслугам, и он стал тем, кем стал. Тут запала ему в душу мысль воспользоваться небольшой передышкой, навестить родные края. Оказавшись в Орше, узнал Марк Семенович, что мать его два года как умерла, а отец, старый меламед, живет в доме у известного хасида Залмана-Яакова Липкина.
   Когда бывший Башкес, ставший Башковым, появился в комнате отца, худой старик, лежавший на кровати, его не узнал. Зато он сразу почувствовал, что пахнет ЧК и крикнул:
   - Опять пришли арестовывать? Дайте же поправиться, в себя прийти!..
   И заплакал.
   Марк Семенович потратил много сил, объясняя, что это не обыск и не приглашение в суд за преподавание в подпольном хедере.
   - Херт, татэ, их из дайн зун, Меирке...
   Грубый могучий мужчина с русской фамилией и хрупкий малыш в ермолке с большими умными глазами слились в один образ.
   Старик не заплакал во второй раз. Он молча смотрел на сына. Меир, то есть Марк Семенович, сказал, что хочет забрать отца с собой. Они буду жить вместе. Питание на уровне, если надо - врач, путевка в санаторий.
   Реб Шимон ответил кратко, словно не сын стоял перед ним, а гонец из других миров, перед которым не растекаются, а говорят самую суть. Он сказал:
   - Сейчас нужно быть меламедом в Орше. Здесь сажают за это, здесь бьют за это... Нужно отложить жизнь в сторону и учить детей.
   Марк Семенович почувствовал томящее душу расхождение своих жизненных линий с линиями того, кто его породил. Он не мог уйти просто так, он предложил отцу сорок червонцев - новую и полновесную советскую валюту. Отец отказался:
   - У меня есть все, что мне нужно...
   Ребе Йосеф-Ицхак слушал не перебивая. В его безупречной памяти, отшлифованной сотнями страниц, заученных с детства, тут же всплыло: "Орша, подпольный хедер. Меламеды - реб Шимон и его брат, реб Арье-Шломо. Получают от нас постоянную зарплату". Этой информацией Ребе с гостем делиться не стал...
   Башков некоторое время по инерции продолжал рассказывать о своих служебных успехах. Потом замолчал. Быть может, он хотел задать Ребе не очень внятный, но давно терзающий его вопрос: как соединить еврейское и советское, возможен ли тут мир... Но в это время дверь без стука распахнулась и в комнату ворвался Кротов, а с ним трое молодых людей с револьверами в руках. Один из них был в милицейской форме.
   Кротов крикнул взволнованно и радостно:
   - Гражданин Шнеерсон, вы арестованы! Если встанете, пуля в лоб, и сами же виноваты будете! Где ваши чемоданы? Обыск! Гришка, закрой дверь!
   Конец спектакля
   Башков молча смотрел на "евсеков". Его тяжелое лицо медленно наливалось краской. Ему невольно пришлось стать свидетелем комсомольского спектакля, игры щенят, все участники которого старались кричать по-настоящему, обыскивать по-настоящему, а надо - и пулю во врага пустить. Все как в могучем и грозном ГПУ.
   Кротов ликовал, наслаждаясь мигом власти. Он вдруг пустился в воспоминания и стал рассказывать Ребе, как выбивал зубы меламедам и другим религиозникам, как в своем родном городе Амчиславе (опять же Могилевская губерния!) запряг в телегу двух раввинов, старика и помоложе, и велел везти мусор со двора Кузьмы-сапожника. Старый раввин упал почти сразу, сломал ногу и в тот же день скончался. Тот, что помоложе, пытался двигаться, но надорвался и тоже рухнул, а комсомолец Кротов бил его ногами, стараясь попасть в живот. Он тоже умер вскоре, потеха...
   Слабые в еврейской грамоте, "евсеки" тупо перебирали записки Ребе. Кротов приказал хозяину номера вынуть все, что есть в карманах, и положить на стол. Пока Ребе делал это, юноша вещал:
   - Мы, комсомольцы-безбожники, положим конец всем еврейским фанатикам! От раввинов и меламедов не останется ни следа, ни корешочка... И вы, гражданин Шнеерсон, не надейтесь на снисхождение! Два пути перед вами - или к стенке, или в ссылку, гнить на Соловках...
   Эти песни, такие искренние, Ребе слыхал, и не раз, а посему оставил их без ответа. Кротов повернулся к Башкову:
   - Ну, товарищ, теперь твой черед. Все что есть - на стол, ну и, конечно, личный обыск... Вряд ли ты случайно залетел сюда, наверняка работаешь на Шнеерсона! Какой у тебя профиль: строишь миквы или хедеры открываешь?
   Башков отвечал спокойно и холодно:
   - Товарищи, гражданин Шнеерсон, наверное, не знает, советских законов, но вы-то, я полагаю, обязаны их знать. Тот, кто приходит с обыском, должен предъявить личное удостоверение с печатью и фотографией. Кроме того, при нем должен быть мандат, где оговорено, что ему поручено произвести обыск и, в случае необходимости, арест. Поэтому, будьте любезны, предъявите мне эти документы.
   Кротов взорвался:
   - Что такое?.. Какой-то толстяк с улицы будет просить у меня документ? А ну, вставай, буржуй, обжора! Будешь кочевряжиться, я тебе всю рожу сейчас расквашу! Ребята, держите его! Видно, крупная рыба попалась... Не беспокойся, в Лубянской поликлинике для тебя тоже найдется место где-нибудь в подвале...
   Тут Башков поднялся и, раскрывая свое удостоверение, назвал какое-то волшебное чекистское слово - то ли должность свою, то ли фамилию важного коллеги. Комосмольские юноши окаменели, ботинки их и сапоги поношенные прилипли к полу. В голосе Башкова зазвучала рявкающая медь похоронного оркестра. Он посмотрел на Кротова:
   - Ну, где твое удостоверение?
   - В конторе... В конторе гостиницы...
   - Неси живо.
   Кротов выбежал в коридор, а остальные "евсеки" стали по очереди подходить к Башкову, а он записывал их данные в записную книжку. Потом появился Кротов и признался, что никакого ордера на обыск у него нет. Башков объявил:
   - Сделаем мы так... Вы все явитесь завтра на Лубянку к следователю товарищу Ермолаеву, и он объяснит вам, кто может, а кто не может производить обыск, и какой при этом требуется документ, и как нужно разговаривать с людьми...
   Кротов, у него комок стоял в горле, стал просить:
   - Я вам все объясню... Пожалуйста! Башков отрезал:
   - Через четверть часа мне нужно быть на важном совещании. Все вопросы будете обсуждать завтра на Лубянке. А сейчас - вон!
   "Евсеки" вышли перепуганные, чуть ли не на цыпочках. Ребе и Башков остались в номере вдвоем и какое-то время молча смотрели друг на друга.
   - Я должен извиниться, - в своей манере, серьезно и веско сказал Башков. - Юнцы, сопляки, лезут не в свое дело, нарушают закон... Надеюсь, больше они не сунутся к вам. А если что, пишите мне по этому адресу, я вмешаюсь...
   Он попрощался и вышел. Ребе стал читать вечернюю молитву, благодаря Всевышнего за неожиданную развязку неприятной истории. Почти все время в номере звонил телефон. Ребе не мог прерваться, да и не хотел, предполагая, что это Кротов или кто-то из его компании. Когда он спустился в вестибюль, отправляясь на очередную встречу, Кротов заступил ему дорогу и заговорил быстро и убедительно:
   - Я умоляю, я прошу, заступитесь за меня перед вашим знакомым, скажите ему про меня что-нибудь хорошее... Ну что я вам почти земляк, у меня дядя был меламедом в Любавичах. Ведь он может погубить мне всю жизнь, даже посадить, ведь там не шутят... А я обещаю передавать вам все, что говорят на заседаниях евсекции. Ведь они хотят взяться за вас по-серьезному, а теперь вы все будете знать заранее... Что вы молчите? У нас есть несколько парней, для которых я авторитет, они тоже будут помогать вам... Ну, так вы попросите за меня?
   - Нет, я не могу этого обещать.
   - Так наши люди вас прихлопнут, помяните мое слово! Ребе пожал плечами:
   - От трудностей и бед никуда не спрячешься. Но если Всевышний захочет, Он подскажет мне несколько путей к спасению. Во всяком случае, я не стану ради собственного спасения лгать или идти против своих убеждений.
   - Вы радуетесь моему горю!
   - Нет. Но также не могу сказать, что грущу...
   "Контрреволюционер" Шнеерсон вышел на улицу и, топча калошами липкий снег, окликнул извозчика.
   Чекист Марк Семенович Башков, торопясь на совещание, поднимался по лестнице бывшего коммерческого общества, где теперь орлы и вороны Дзержинского свили гнездо, наводя страх на всю Россию. Он так и не задал Ребе тот важный вопрос, который собирался задать. Возможно, он уже получил ответ.
   Так закончилась история с гостиницей.
   ХАСИДСКОЕ ЧУДО В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ
   Повод для поездки был весьма серьезный и довольно приятный: Ребе получил известие, что план бюджета, представленный им в "Джойнт", утвержден, и он должен собрать в Москве раввинов и других доверенных лиц, чтобы распределить между ними деньги, несколько тысяч долларов. Эта приличная (а для Совдепии - фантастическая) сумма должны была растечься по многим местечкам и городам, дав возможность меламеду учить, шойхету - резать, а раввину -организовать выпечку кашерной мацы перед наступающим Песах.
   Буква советского закона при этом не нарушалась. Но причем тут буква, коммунисты не могли перенести, что полуассимилированные американские евреи, поддавшись чарам лидера ХАБАДа, почему-то дают деньги на постройку микв или на организацию еще одной ешивы. Логика в поведении американских евреев была, но тонкая, связанная с движением еврейской души, которая, даже греша, все равно тянется к праведности. Однако большевики трактовали дело в своем ключе: мировая буржуазия мечтает свалить советскую власть. И Ребе, любому комсомольцу ясно, верный ее слуга.
   Над ним нависла тень ареста.
   После встречи с представителем "Джойнта" ему позвонили родные из Ленинграда и сообщили тяжелую весть: секретарь Ребе Эльханан-Дов Морозов арестован. Повод пустячный: среди бумаг человека, чем-то согрешившего перед ГПУ, нашли письмо с упоминанием имени Морозова. Этого достаточно - взяли. Первый вопрос следователя звучал весьма симптоматично: "Вы - секретарь Любавичского Ребе"?
   Родные хотели, чтобы Ребе на какое-то время остался в Москве. Или даже уехал бы на месяц в Грузию, если обстановка в "колыбели революции" не обернется к лучшему. Взволнованные голоса жены и матери призывали к осторожности, но это было понятно и так...
   Тот год, 1927-й, был по еврейскому календарю високосным, с двумя Адарами, и в первом из них тоже отмечался Пурим. До звонка из Ленинграда Ребе собирался устроить фарбренген по этому поводу в хабадской синагоге Москвы. После звонка он не отказался от своего намерения, хотя можно было не сомневаться, что на собрание придет немало посторонних - представители евсекции, агенты ГПУ.
   Вот описание того фарбренгена, которое составил господин Фукс, председатель Совета еврейских общин Москвы:
   "В четверг вечером, идя с друзьями по городу, я увидел, что хабадская синагога ярко освещена и до отказа заполнена народом. Когда мы поинтересовались, что происходит, нам сказали, что Любавичский Ребе держит речь, а потом будет фарбренген, ведь сегодня Пурим катан.
   Когда я это услышал, дрожь прошла у меня по всему телу. Но тут же я подумал, что Ребе черпает твердость у своего прадеда (Ребе Цемаха-Цедека - прим. ред.), который тоже рисковал ради еврейского народа, противостоя страшным злодеям во времена прежнего режима в России.
   Вместе с господином Венделем мы вошли послушать, что говорит Ребе. Он сидел на возвышении, где читают Тору, и говорил очень громко и очень твердо. Речь шла о том, что чудо Пурима произошло благодаря евреям, не поддавшимся на уговоры царя и его министров, призывавших их раствориться среди других народов. А силы для сопротивления еврейский народ получил от 22 тысяч юных учеников Мордехая, которые, услышав про запрет изучать Тору, заявили ему: "Мы с тобой всегда и на жизнь и на смерть..."
   Ребе сказал, что духовное единоборство с Аманом происходит постоянно, в каждом поколении и в каждом месте, где живут евреи. Если мы будем всеми средствами поддерживать детей из хедера, то сможем выстоять в этом поединке. Как сказано в псалме: "На дыхании уст младенцев и грудных детей основал Ты мощь, чтобы отвратить врага и ненавистника..."
   Должен заметить, что кроме самих слов я был потрясен тем, с каким воодушевлением и твердостью они говорились. Ребе совсем не брал в расчет огромную опасность, которая связана сейчас с такими речами. Также я был поражен тем, с каким вниманием его слушали. Я был бы рад дослушать выступление Ребе до конца, но тут мы увидели в толпе несколько типов, о которых давно поговаривали, что они агенты, и решили немедленно уйти."
   А Ребе остался. На следующий день в органе еврейских коммунистов, газете "Дер Эмес", был помещен краткий отчет о его выступлении. Наверное, отчеты более полные легли на столы разных начальников высокого ранга. В заочном диалоге, который они вели с раввином Шнеерсоном, его выступление в синагоге "читалось" так: арест секретаря не подействовал, Ребе продолжает заниматься активной контрреволюционной деятельностью. И он опасен, потому что его слушают, затаив дыхание.
   На фоне штыков и знамен, на фоне яркой лжи и всеобщей задушенности такой Ребе и такие хасиды в центре Москвы были настоящим пуримским чудом.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ОСВОБОЖДЕНИЕ

   "КАК СЕРДЦЕ ВПЕРВЫЕ ОТКЛИКНУЛОСЬ..."
   Говоря о двадцатых годах, о советской России, надо помнить, что это была не только пора красных знамен и террора, но также смутное время, когда разные группы и граждане пытались найти общий язык с советской властью, притереться ко злу. Начиная с писателя Алексея Толстого, обладателя богатого пера и души подвальной кошки, и кончая различными коммерсантами, много говорившими о торговле, но понимавшими больше в искусстве взятки.
   Хмель первых митингов прошел, раны от революции больно ныли. Волна людского интереса к ней стала откатывать назад, и требовалось срочно ее остановить, заморозить что ли... Большевики играли в гибкость. Чекисты крутили любовь с белыми эмигрантами. Муж Марины Цветаевой стал агентом ГПУ. Появилось дергаемое за ниточки сверху движение "красных попов", т.е священников, "принявших" советскую власть и агитировавших за нее своих прихожан.
   Люди, хоть как-то кормившиеся и пристроившиеся, передавали друг другу на ухо, что большевики "поняли", что они "уже не такие". Поэтому можно и даже полезно вступать с ними в контакт, цивилизовывать, спиливая понемногу и так уже затупившиеся волчьи когти.
   Однажды летом 1926 года к Ребе Йосефу-Ицхаку пришел председатель ленинградской еврейской общины и поделился следующим планом: душа его болит за "дом Яакова", за русское еврейство, которое разбросано, теряет традиции, лишено взаимной поддержки. И хотя сам он человек "свободный", т.е. не держит кашрут и не соблюдает субботу, но считает, что нужно собрать съезд представителей всех религиозных общин и обсудить вопросы, связанные со строительством микв, продажей кашерного мяса, обучением детей Торе. Он, председатель, берет на себя нелегкий труд объехать большинство крупных общин и войти с остальными в переписку. Съезд нужно устроить в Ленинграде, и разрешение властей на это, он уверен, будет получено. Просит же он у Ребе только одного: его согласия на этот съезд, чтобы о поддержке лидера ХАБАДа можно было объявить публично...
   Ребе Йосеф-Ицхак задумался, взвешивая услышанное, потом ответил так:
   - Мы недавно знакомы, но это не причина, чтобы проявлять недоверие к вашим словам. По природе своей я склонен доверять любому человеку. Цели, о которых вы говорите, чисты и высоки. Тем не менее, первое движение моей души - не соглашаться с этим планом. В свое время мой дед, Ребе Шмуэль, должен был участвовать в совещании раввинов. Обсуждался проект ценза, по которому любой кандидат на место раввина обязательно должен был иметь светское образование на уровне гимназии или в другой форме. Прежде чем собравшиеся стали обсуждать все "за" и "против", мой дед объявил: "Я могу сказать просто: вся затея мне не по душе!" Спросил у него цадик из Гур: "И этого вам достаточно, чтобы принять решение?" Отвечал Ребе Шмуэль: "Да. Я всегда прислушиваюсь к тому, как сердце мое сразу почувствовало. Еще в юности я приучил все части своего тела не желать того, что запрещает Тора... И поэтому, если душа говорит "нет", я привык ей верить".
   Ребе Йосеф-Ицхак закончил:
   - Я хочу напомнить вам, что сейчас устраивать съезды, о которых известно всем, очень опасно. Поэтому я предчувствую, что от этого съезда будет гораздо больше вреда, чем пользы...
   На том и распрощались, но от идеи своей председатель ленинградской общины не отказался. Он стал ездить и писать и, более того, пользуясь богатством оттенков еврейской речи, намекал, что Любавичский Ребе совсем не возражает против его плана - может, лишь из осторожности не заявляет об этом вслух.
   Когда Ребе узнал об этом, ему ничего не оставалось, как публично заявить, что он против... Вот несколько строк из его письма, копии которого были разосланы во все концы России:
   "Призыв ко всеобщему съезду представляет сейчас опасность, это вещь нечистая, и поэтому я выступаю против нее окончательно и бесповоротно. Я предвижу, что съезд приведет к последствиям очень нехорошим, пусть Всевышний обережет нас от них..."
   Ребе опасался, что за спиной организаторов съезда стоит евсекция и что истинная его цель, - связав раввинам руки чекистским присутствием и светским большинством, заставить их утвердить решения, связанные с реформой религии, и попутно пропеть хвалу советской власти.
   Его прогноз подтвердился. Во многих городах раввинов стали приглашать в ГПУ и настоятельно советовать не отказываться от участия в намечающемся съезде, а, напротив, всемерно поддержать его. Поди ж, коммунисты так беспокоились о кашруте и миквах! На прощанье приглашенный должен был подписать бумагу о неразглашении беседы, а в случае отказа ему, как в гражданскую войну, грозили расстрелом.
   Но письма Ребе сделали свое, и съезд не состоялся. Ленинградские "евсеки" поздравили себя с неудачей, и имя Любавичского Ребе занимало, наверное, не последнее место в их беседах...
   Скоро о Ребе заговорили вновь. В Ленинграде у "евсеков" был клуб, называвшийся "Шул ун Бух" ("Школа и книга"). Распространяли там литературу на идише, зовущую к социализму еврейские массы, а также подписывали на газету "Дер Эмес", орган коммунистов. В последнее время число подписчиков газеты стало падать, сократилось почти на тысячу человек. Члены евсекции устроили совещание, чтобы разобраться в причинах этого явления. И услышали от членов клуба, что появился в Ленинграде раввин Шнеерсон, лидер хабадников. Под его влиянием стали возникать в городе кружки, где учат Гемару, читают Псалмы, число посетителей синагог увеличилось, и соответственно начался отток людей из их клуба...
   Председатель ленинградской евсекции сказал весьма серьезно:
   - Очень важно его убрать, этого ребе...
   Время было нетерпеливое и злое, многие вопросы пытались решить с помощью револьвера и решетки.

Город человека

   ТАК ПРОСТО, ТАК СВЯТО
   Даже самые простые и далекие от мудрости Торы евреи приближаются к ней, произнося еврейские буквы во время учебы и молитвы. Еврейские буквы дают нашей душе силу выразить себя в этом мире.
   Святость есть не только в словах Торы, святость есть в самих ее буквах. Способ их изучения в хедере - "комац алеф - О", "патах алеф - А" существует с древних времен, полон тайного смысла и от него нельзя отступать. Этот способ обладает особой святостью, он воздействует на внутренние силы нашей души. И это видно - тот, кого учили так, обладает внутренним страхом перед Небом и готов откликнуться на любое дело, в котором присутствует Воля Б-га.
   Те, которые хотят учить еврейских детей по-другому, помогают им закупорить сердце и разум... Поэтому заповедано и приказано каждому еврею идти на все, но добиться, чтобы его сын или внук учились по принципу "комац алеф"... Тогда Б-жественная мудрость, скрытая в буквах, разбудит нашу душу...
   РЕВ ЛЬВА
   Пурим 1927 года, Ленинград, квартира Ребе, фарбренген. За столом около ста человек, может быть больше. Лица людей не очень радостны, тяжесть времени ощущают на своих плечах все. Она, эта тяжесть, не проходит, она все усиливается. Давление властей ощущается всюду, даже на собрании хасидов. В квартире Ребе в толпе гостей мы видим несколько примелькавшихся, печально известных лиц. Это представители евсекции. Пришли, так сказать, на правах простых евреев, понаблюдать.
   В этом году разговор с "евсеками" идет очень острый. По призыву Ребе в разных концах России открылись сотни (!) новых хедеров. По доносам "евсеков" почти все они были закрыты, и многие меламеды отправились в Сибирь, в ссылку.
   Это опасно. Не ссылка, это само собой... Опасно для еврейства быть не в Торе. Страшно представить себе речь обвинителя, которая звучит перед Престолом Славы Всевышнего. И легко представить, что написано в ней.
   Это опасно не Троцкому, альпинистский молоток уже приготовлен для его бедовой башки, не "евсекам" - идя на расстрел или погибая под ударами уголовников, они прокричат, кто вспомнит, забытое "Шма". Это страшно для нашего народа. Он хочет жить, а его учат орать лозунги и восторгаться пропеллерами.
   В этом году, так думает составитель этой книги, Ребе Йосеф-Ицхак что-то узнал. Не про свою судьбу. А про всех евреев.
   Он сидит во главе стола, закрыв лицо руками, и слезы текут по щекам, утопая в бороде, и это в веселый праздник Пурим. Хасидам страшно, Ребе плачет... "Евсеки" заняли места поближе, чтобы не пропустить ни одного слова, чтобы потом записать.
   Вдруг Ребе отнял руки от лица, встал и голосом звенящим и дрожащим начал говорить:
   - Братья, евреи, все, кто близок к нам, и тмимим в особенности! Все мы, русские евреи, находимся сейчас в таком положении, в каком находились наши предки, когда они вышли из Египта... Со всех сторон пустыня, впереди море, а сзади настигает войско фараона. Каждый еврей должен знать и передать другому, ссылаясь на меня, что по законам этой страны евреям можно беспрепятственно выполнять все заповеди! И каждый может нанять детям меламеда, чтобы он обучал их Торе!
   Братья, евреи! Пустыня со всех сторон, а сзади настигают египтяне, то есть евсекция... Горько нам очень, и нет у нас другого выхода, кроме как броситься в море самопожертвования, в море веры... Каждый еврей, который находится сейчас в России, без различия общины, возраста и положения - будь он мещанин или интеллигент - обязан вспомнить время инквизиции, когда нас жгли и убивали за Тору и ее заповеди... Каждый еврей должен сказать только одну фразу: "Я - еврей", - и доказать это на деле, помогая организовать хедер для наших детей.
   Евреи, запомните эти слова:
   ПОЙДЕМ И БРОСИМСЯ В ОГОНЬ САМОПОЖЕРТВОВАНИЯ! Каждый должен вспомнить и понять: детей наших у нас забирают, хотят сделать нас бездетными и бесплодными! Раввины, шойхеты, меламеды, домохозяева, торговцы, юристы, врачи, мужчины и женщины -вместе готовы мы на все, даже сгореть, не дай Б-г, ради Торы и ее заповедей!.. И тогда мы удостоимся того, что у нас будут и дети и внуки...
   Евреи! Объясните друг другу, куда завели нас эти твари из евсекции, пусть сотрется ее имя! Надо помнить, кто враги наши и надо пробудить в душе своей связь с Б-гом, которая таится в ней всегда, чтобы воевать с ненавистниками нашими, с врагами еврейского народа!.. Евреи, мы вынесли много - ведь в каждом поколении встают, чтобы уничтожить нас, но Всевышний вызволяет нас из их рук и наверняка поможет Он нам и теперь... Евреи, надо знать, где каждый из нас находится! Ведь нас, не дай Б-г, хотят отвратить от нашей веры! Вспомните об этом и начните спасать самих себя, пока еще есть возможность спастись. Устраивайте хедеры, ходите в синагогу, учите Тору каждый день, идите по тому пути, по которому евреи всегда идут, и удостоит вас Всевышний радоваться своим сыновьям и внукам...
   Ребе опустился в кресло и разрыдался.
   Его слова в тот вечер звучали непривычно громко, и он весь пылал, он мучился от нестерпимого жара, будто душа прожигала тело насквозь. Ребе Йосеф-Ицхак, каждое движение которого было всегда взвешено и отмерено, вдруг разорвал рубашку на груди и с ужасной силой ударил себя кулаком в сердце, воскликнув:
   - Если чувствуешь, что тело горит, не жалей его... Береги только голову...
   Разорванная рубашка, крик - это был не он, не лидер ХАБАДа, не Йосеф-Ицхак, чувства которого всегда лежали на весах разума. Но и не от слабости кричал он, не от упадка сил. Ребе видел, что судьба еврейства решается сейчас, что от усилий в ту или другую сторону будет зависеть жизнь или обратное ей...
   Огромная масса еврейского мещанства колебалась, ощущая верхним слоем души, что настала пора выбора. Или держаться за еврейство хоть каким-то боком, и тогда - гнев властей, жизнь без прав, а то и ссылка. Или, избегая риска, жить без Торы, и тогда вслед за изменой собственной душе придет расплата. Будущее заворачивало в темный туннель, в конце которого фашистские крематории уже прорисовывались углем, черной паутинкой страшного сна.
   Но Ребе знал, что это не сон. Не как мудрец, не как провидец, не как праведник! Просто как еврей, наученный с детства, что за все приходится держать ответ...
   - Выберите жизнь! Выберите Сибирь!
   Это он мог им крикнуть.
   Но ему не дали. Один из старых хасидов поднялся и, нарушая этикет, сказал взволнованно:
   - Ребе! Мы не хотим и не можем слушать такие слова! Вроде отвечая ему, но в такт своим мыслям Ребе Йосеф-Ицхак откликнулся:
   - Я спросил отца недавно: "Значит, как Николай?" и он мне ответил: "Да, как Николай!"
   Есть сказка, одна из многих хабадских сказок про грозного царя Николая Первого. В ней говорится, что, когда тот был юношей, отец, император Павел, поручил ему провести военные учения. У Николая были способности к военному делу, солдаты ловки и послушны, так что маневры удались на славу. Радуясь успеху, царевич посулил всем подарки и награды, на что имел право только император, его отец. Павел содрогнулся. Он вызвал сына и, поблагодарив его за службу, сказал, что поскольку тот превысил свои полномочия, то будет изгнан из Петербурга на некий срок...
   Ребе вновь повторил: "И я спросил отца: "Как Николай?" И он ответил: "Да, как Николай!"
   Хасиды переглянулись. Изгнание? За что? За то, что дал всем евреям чего-то более отпущенной им меры, на что не имел права?.. Но дальше этого - сплошной туман...
   Ребе знал, что на евреев надвигается катастрофа. Речь шла о разрушении всего. Какие формы эта катастрофа примет - об этом дано было знать ему, но не нам. Нет сомнения, он шел на все, чтобы предотвратить ее. И кричал о страшной опасности во весь голос, надеясь, что услышат...
   Ребе обратился к известному хасиду, Залману из Невеля:
   - Залман! Если они сделают костер из сухих поленьев и скажут: или отдай ребенка в нашу школу, или прыгай в огонь... Знаешь ли, что надо сделать?... Ты должен швырнуть себя в огонь, но не пускать свое дитя в их школу!
   Мерзавцы из евсекции теснились по другую сторону стола, прямо напротив Ребе, Мерзавцами их стоит назвать даже не за подлость их, а за непроходимую тупость, за то, что не поняли: речь идет уже не о высоких материях, а о нашей общей шкуре. Вернее, так: духовность и шкура - это у евреев одно...
   Ребе их видел. Он, вопреки всякой сдержанности и былой осторожности, крикнул им в лицо:
   - Евсекция, будь стерто ее имя!.. Я знаю, что они здесь, но я не боюсь их!
   Лица людей, присланных "для наблюдения", бледнели и краснели попеременно. Испугались хасиды, как бы не закончился этот Пурим телефонным звонком "куда надо" и внезапным арестом. Послали тайком за матерью Ребе, ребецен Стерной-Сарой. Она вбежала, пошла к сыну. Толпа расступилась перед ней. Ребе встал при приближении матери и сказал голосом, в котором читалась мольба:
   - Мама, вернись в свою комнату, читай Псалмы и плачь, чтобы никто не видел. Это помогает...
   Некоторое время мать и сын смотрели молча друг на друга, и из их глаз лились слезы. Потом Ребе упал в обморок. Он пришел в себя через два часа. Хасиды ждали.
   Через короткое время замелькали в газетах заметки, подписанные коммунистами, которые призывали сослать "цадика" Шнеерсона на Соловки. Как быстро борцы за свободу усвоили тюремную логику царской России...
   Они тупо продолжали ничего не понимать.
   Но он - кулаком в сердце - зачем? Ведь в конце концов все наладится... Пройдут годы, погибнут поколения, встанут новые. И не всех же загнали в газовые камеры, многие спаслись...
   Составитель этой книги держит сейчас в руках родословную своей семьи, составленную любознательным троюродным братом. Род простой, мещанский, из белорусских краев. Положил ему начало царский солдат Иеремей Ховкин и жена его Рахиль из города Быхов. На линии двадцатых годов, когда Ребе бил себя кулаком в сердце, начинается бурное расставание с местечком и местечковостью. На карте семьи возникает некий Абрам, который сперва был врачом, а потом сделался министром. И Анна, вышедшая замуж за профессора Иванова, порядочного, очевидно, человека. Еще виток, еще поколение, и запой смешанных браков нарастает стремительно, вместе с разбеганием по белу свету. Фантастический набор спутников и спутниц жизни: Беатриса, Хуан-Марко, Ладислас, Халида, Алексья, Астрид, ну и моя мама тоже...
   Описывать страдания еврейской души, попавшей в гойский мир, в чужое тело, слишком сложно, и не по теме, и не хочется...
   Может, Ребе Йосеф-Ицхак знал, сколько будет таких душ, какой ад и без фашистов их ждет?.. Поэтому он сделал все, чтобы не дать поезду нестись под откос, и даже приоткрыл завесу тайны больше, чем было дозволено. И заслужил наказание, которое, наверное, все-таки награда, потому что назначают его только наследнику престола.
   Но что толку - еврейские души были в опасности. Поэтому нежная его душа рычала львом. Страшный Пурим был в том году в Ленинграде.

Город человека

   ЧЕЛОВЕК РАЗБИТЫЙ, ЦЕЛЬНЫЙ...
   Сказано в книге "Зоар", что Всевышний пользуется "разбитыми сосудами". Человек разбитый и отторгнутый немного весит в собственных глазах. Именно поэтому он становится сосудом, пригодным для раскрытия Б-жественного влияния. А тот, кто считает себя личностью важной, самоценной, не может быть таким сосудом. Всевышний говорит о таком: "Я и он не можем находиться вместе..."
   Если же человек мал в собственных глазах и к тому же изведал вкус душевной горечи и при этом повернулся к Творцу всем сердцем, всем своим существом - таких выбирают...
   БЕЛАЯ НОЧЬ В ЛЕНИНГРАДЕ
   Три раза в неделю с семи до десяти вечера Ребе Йосеф-Ицхак принимал евреев на ехидут. Время, как и пространство, имеет свойство расширяться. Прием людей в тот день растянулся почти до полуночи. В своих записках Ребе вспоминает:
   "Усталый, еле стоя на ногах, я готовился к позднему ужину в кругу семьи. Было несколько минут за полночь, когда неожиданно и резко загремел дверной звонок. Кто-то из домашних пошел открывать дверь. Послышался шум, и в столовую ворвались двое:
   - Мы из ГПУ! - заорал один из них. - Кто здесь Шнеерсон? Тем временем комнату заполнили вооруженные солдаты.
   - Коль скоро вы пришли сюда, - спокойно отвечал я, - стало быть знаете, кто здесь живет. Тем более, я вижу, с вами управдом, а он-то знает своих жильцов. Для чего же, спрашивается, кричать?
   - Я не кричу, - ответил главный, несколько поубавив тон. - Вы, видно, еще с ГПУ не встречались, не знаете наших методов... Покажите свою квартиру. И где тут у вас черный ход - охрану поставить... Вставайте, вы, как владелец квартиры, должны присутствовать при обыске...
   - Это вы правильно сказали, - ответил я. - Откуда мне знать обычаи вашей организации, да я и знать их не хочу! А на будущее учтите: я ГПУ и раньше не боялся и сейчас не боюсь. Квартиру может показать управдом, я вашим обыскам не помощник... Могу я теперь продолжать свой ужин?
   Эти слова, сказанные спокойно, без волнения, произвели нужный эффект. Какое-то время чекисты недоуменно разглядывали меня, и мертвая тишина воцарилась в доме. Потом их главарь, Нахмансон, высокий и в очках, чей отец не раз бывал в Любавичах, опомнился и начал отдавать распоряжения солдатам:
   - Если кто позвонит, впускайте и держите в прихожей... А ты стой здесь и следи за порядком. Захочет кто из комнаты выйти или разговаривать начнет, сразу пресекай. Ну что ж, приступим!.. А вы, коли можете есть, так и ешьте. Мешать не собираемся...
   Обыск начался с комнаты дочерей - Хаи-Муси и Шейны. Мне были хорошо слышны голоса и завязавшийся там спор.
   - В какой-нибудь партии состоите? - спросил Нахмансон.
   - В партии нашего отца, - не задумываясь, ответила Шейна. - Надо бы вам знать, что настоящие еврейские девушки ни в какие партии не вступают. Кто уважает еврейский образ жизни, тот за модой не гоняется!
   - Почему? - спросил Нахмансон.
   - Я не обязана вам отвечать, - ответила Шейна. - Вы ведь пришли сюда не спорить, а копаться в моих вещах... Какими бы мы ни были, мы этого не скрываем! И не думаем о том, нравится вам это или нет...
   - Надо будет, так задумаетесь, - сердито ответил Нахмансон. - Потому что сила солому ломит! У нас в ГПУ и немые говорят, а кто любил помолчать, так те любые тайны рассказывают! Там у нас не секретничают, там и мертвые разговаривают...
   - В том-то и беда, - возразила дочь, - что вы хотите добиться своего кулаком и насилием. Но это стыдно и нелепо - выставлять против тех, кто думает по-другому, кулак и ружье...
   Не скрою, мне было приятно слушать этот спор, дочь говорила умно и хладнокровно. Но вместе с тем пришло и беспокойство: что стоило Нахмансону, так хваставшему стоявшей за его спиной силой, арестовать и Шейну, хотя бы в доказательство того, что его слова не пустая бравада..."
   Обыск в квартире Ребе продолжался полтора часа. Потом Нахмансон составил акт и попросил, чтобы гражданин Шнеерсон подписал его. В акте было всего несколько строк: обыск произведен при полном соблюдении законности, а указанный гражданин Шнеерсон извещен о своем аресте...
   Вот они зачем пришли. Угроза, в тени которой он ходил семь долгих, как миг пролетевших лет, наконец осуществилась. Ребе вынужден расстаться с семьей. Его старшая замужняя дочь Хана кричит чекистам:
   - Оставьте нашего отца в покое, не трогайте его! Можете арестовать, если хотите, меня и сестер, мы с радостью пойдем в тюрьму вместо отца! Он болен и слаб, врач запретил ему выходить на улицу! Неужели вы не люди, и нет у вас сострадания или совести...
   Тут она зарыдала. Ребе попытался пошутить: "Только во сне может привидеться, чтобы слезы и мольбы спасали от ареста.." Но, взглянув на мертвенно-бледные лица жены и дочерей, он начал объяснять им, что мольбы и слезы - для чекистов дело обычное, и они давно уже не обращают внимания на такие мелочи...
   Впрочем, если не брать в расчет солдат, довольно равнодушных к происходившему, пришли его арестовывать два еврея. Кроме Нахмансона в комнате вертится невысокий заикающийся Лулов, из Риги родом, семья его тоже была знакома Ребе. Чекисты видят сейчас высокое горе и не видят страха, который привыкли читать в человеческих глазах. И это против воли поднимает их тоже, прибавляет человечности. Когда Нахмансон и Лулов хотят рыться в собрании рукописей Ребе, он останавливает их возгласом:
   - Чужие руки, тем более такие, как ваши, не смеют касаться этих святых сочинений!
   И они слушаются, хотя эта фраза из трагедии в озверевшей тогдашней России звучит странно. Нахмансон, может посложнее душою, чувствует, что разговор Ребе - трезвый, рассудительный, но совсем из другого мира, из "доисторического", дореволюционного, затягивает его, навязывает давно отвергнутую логику. Ребе говорит, что его арест вызовет нежелательную общественную реакцию. Чекист в бешенстве кричит:
   - Органы ГПУ за свои действия отвечают! И плевать им на общественное мнение, даже на мировое общественное мнение, которым вы надумали нам грозить. Уж коли отдано распоряжение забрать вас в Шпалерку, значит, ГПУ ничто не остановит! Да как вы смеете вообще обсуждать действия ГПУ? Вы арестованы - и точка!
   Нет, не точка! Нахмансон переоценил степень своей жестокости или, скажем, бывалости. В дверях гостиной появляется мать Ребе, ребецен Стерна-Сара. Ее не хотели будить ни свои, ни чекисты. Но она услышала...
   - Зачем они пришли?! - говорит она дрожащим голосом. - Неужели они крутят руки невинным, тем, кто отдает себя людям, как ты, мой сын?! Нет!.. Я не дам, дорогой, увести тебя! Я пойду вместо тебя!
   Она обращается к Нахмансону:
   - Возьмите лучше меня!.. Не нарушайте покоя моего сына, моего единственного сына, помогающего всем в беде! Неужели и на чистых сердцем поднимается ваша рука?.. О, горе нам, муж мой... Нашего Йосефа-Ицхака забирают, твоего единственного сына, который, рискуя жизнью, творит добро... Твоего единственного, свято хранившего твои наставления... Бандиты, за что вы убиваете честных?! Наши святые предки - ваш свет хотят погасить! Будь что будет, будь что будет, но я не позволю тебя забрать...
   Солдаты флегматично смотрели на невысокую пожилую женщину, которая, воздевая руки, кричит что-то на непонятном языке. Но для Нахмансона идиш был языком его матери... Он совсем перестал быть на минуту чекистом и, повернувшись к Ребе, заговорил быстро и тихо:
   - Прошу вас, успокойте ее, пройдите с ней в ее комнату... Я же не виноват, что она проснулась и расстроилась... Ведь мы даже не заходили к ней и не собирались ее беспокоить!..
   Что-то сдвинулось в душе его, захотелось быть не таким суровым и даже делать добро, хотя бы на словах. Он разрешает Ребе взять с собой талит, тфилин, письменные принадлежности. Он лепечет, что, вполне возможно, Ребе еще сегодня вернется домой. "Вас уже ждет наш начальник, он должен задать вам несколько вопросов, а когда вы на них ответите, он вас сразу и отпустит...
   Это звучит вполне правдоподобно, в то безалаберное время подобные вещи случались. Но Нахмансон проговорился, что Ребе повезут в Шпалерку. Это самая страшная из ленинградских тюрем. Туда не вызывают для простой беседы.
   Над городом стоит белая ночь, все предметы видны отчетливо, как на фотоснимке. Безлюдно и спокойно. Сейчас за Ребе приедет тюремный фургон.
   НОЧНЫЕ ФАСАДЫ
   Прогресс техники и успехи социализма помогли со временем отшлифовать и ускорить механику ареста. Выкатывал из-за угла черный фургон, безликие и страшные люди в штатском совали в глаза нечитаемое удостоверение и вели поникшую фигуру вниз, хлопала дверца, и шофер газовал, а человек исчезал бесследно.
   Пока же, в двадцатые годы, арест проходил нелепо и смешно: процо-кали копыта, скрипнули рессоры тюремного фургона под окнами, и Нахмансон растерянно и сердито воскликнул: "Чего же так долго?" - и послал Лулова наверх, за Ребе.
   У главы ХАБАДа все же нашлась пара минут, чтобы сказать домашним несколько слов, ободряющих и важных. Он вспоминает потом в своих записях:
   "...О многом нужно бы поговорить, а язык не поворачивается, он словно прилип к гортани, и мозг не в состоянии справиться с бурей чувств. Сердце учащенно бьется - волнение велико, слишком велико. Оно не дает сосредоточиться, собраться с мыслями и облечь их в точную словесную форму. Но по милости Б-га мне удалось взять себя в руки и кратко сказать о необходимом для продолжения нашей работы..."
   Ребе предупреждает:
   - Вполне вероятно, что против меня сфабрикованы весьма серьезные обвинения... Но будь что будет! Запомните, на меня не смогут повлиять! Я буду говорить вполне откровенно, что занимаюсь укреплением духа Торы и помогаю этому деньгами. Всю вину возьму на себя. Но если, не дай Б-г, последуют аресты и будут утверждать, что арестовывают на основе моих показаний, знайте - это ложь... Я не удивлюсь, если на основе материалов, связанных с моим арестом, они попытаются нанести удар по всему еврейству России. Кто знает! Уповаю на Б-га и заслуги наших святых предков. Надеюсь, Всевышний освободит меня из рук палачей и защитит, как защищал до сих пор!..
   Ребе просит, чтобы были посланы гонцы на могилы его предков - в Ростов-на-Дону, Любавичи, Нежин и Гадич. Находясь на оэле, надо рассказать о случившемся и просить, чтобы святые души предков стали заступниками у престола Творца. А потом он произносит самое главное. Это завещание, приказ или, точнее, ключ к спасению:
   - Передайте через наших друзей и знакомых во все ешивы и хедеры мою просьбу: то, что случилось, ни в коем случае не должно помешать занятиям! Разумеется, финансовые дела ухудшатся, ведь даже искренние и преданные наши сторонники будут теперь помогать с опаской... Но мой вам наказ - не обращайте внимания на мои долги. Наоборот, где только можете, одалживайте деньги на поддержку нашего дела. Пока Б-г не возвратит меня домой, вам нужно исполнять мою работу, как будто ничего не произошло...
   Едва он успел договорить, как пришел чекист Лулов, чтобы поторопить: тюремный фургон уже пришел. Ребе поцеловал мезузы на дверях и присел перед дорогой по обычаю. В руках у него саквояж, подарок отца, где лежат сейчас тфилин, талит, молитвенник, книга Псалмов и "Тания". А также белье, полотенце, валерьянка, немного еды. Арестованный поднимается и передает саквояж одному из конвойных. Лулов подскочил и выхватил его.
   - Я сам понесу, - зачастил он на идише. - Хасид остается хасидом. Мой дед носил свертки вашего деда, а я понесу ваши вещи!..
   Что это взбрело ему в голову? То ли захотел поиздеваться, наблюдая, как закатывается звезда цадиков любавичских, имена которых дед произносил с благоговением, а отец уже с сомнением. То ли вправду что-то хасидское в душе кольнуло против воли...
   Тут впервые, пожалуй, Ребе Йосеф-Ицхак дал волю чувствам:
   - Ваш дедушка был настоящий хасид и был достоин помогать моему! Вы же уводите меня вопреки моей воле и хотите нести мои вещи?.. Не бывать этому! Такого удовольствия я вам не доставлю, именно потому, что хасиды остаются хасидами!
   Ребе отобрал у Лулова саквояж и еще раз поцеловал мезузы, таящие Имя Б-га Всемогущего.
   Окруженный солдатами (родные, глотая слезы, спускались следом), он вышел в холодный, звенящий эхом петербургский двор. Там стоял Нахмансон с нелепой тяжелой винтовкой. Он объявил:
   - Здесь вам придется расстаться с родней. На улицу выходить запрещаю. Можете целоваться сейчас, в соответствии с обычаями и церемониями, принятыми среди высокопоставленных лиц...
   Очкастый парень с ружьем не понимал, что благородство деньгами или властью не покупается и силой его тоже не отобрать. А ему именно хотелось отобрать, доказав себе и всему свету, что все люди одинаковые, волнуются и гнутся, как трава.
   Он все же уступил, Нахмансон. Ребе простился с родными у тюремного фургона:
   - Будьте здоровы и крепитесь. Да поможет нам Б-г встретиться вскоре в добром здравии...
   Часы в витрине магазина показывали двадцать минут третьего. Фасады домов посеребрил полярный свет. В карете уже был один арестант - человек лет сорока, хорошо одетый и похожий на иностранца. Глаза его выражали непередаваемое смятение. Ребе уселся, напротив расположился Лулов. Нахмансон с винтовкой забрался на козлы к извозчику. Фургон тронулся.
   Ребе увидел в окно стоявшую на углу одинокую фигуру. Это был его хасид, реб Элияу-Хаим Альтгойз. Он был похож на невменяемого, который вот-вот закричит... Еще поворот - и снова фигура на углу. Это сын Альтгойза - Пинхас. Опущенные плечи и лицо, белое как мел. Он пытается заглянуть в окно фургона.
   Евреи забирают его, евреи провожают... Разговор Ребе со своим народом, такой нелегкий, нестерпимый порой, продолжается. Ночь длинна.
   О РАВЕНСТВЕ И БРАТСТВЕ
   Вот отрывок из книги "Тания", которую написал Ребе Шнеур-Залман, первый глава хасидов ХАБАДа. В ней идет речь о ценностях, которые коммунисты искали очень долго - и не нашли.
   "Когда тело еврея в его собственных глазах значит мало, а вся радость его - это радость души, только тогда может прийти человек к выполнению заповеди "Люби ближнего, как самого себя"...
   Все еврейские души между собой связаны, и один Отец у них, и поэтому называются все евреи братьями, причем в буквальном смысле слова. Ведь корень их душ - в Сущности Всевышнего, и только тела разделены.
   Но тот, кто считает тело главной вещью, а душу - второстепенной, никогда не достигнет истинной любви к другому еврею..."
   МОХОВАЯ 22, У ОКОШКА
   Дальнейшее повествование разломано на куски человеческой болью, слезами и тревогой. Мы складываем его из нескольких фрагментов.
   Первый.
   Женихом средней дочери Ребе, Хаи-Муси, стал родственник семьи из Екатеринослава Менахем-Мендл Шнеерсон. Сейчас его имя, имя главы ХАБАДа, знает весь мир. Тогда это был симпатичный и скромный молодой человек, о необычайной душевной силе которого догадывались немногие. Пока шел обыск в квартире, Хая-Муся подошла к окну. Вдруг она увидела, что Менахем-Мендл, ее жених, приближается к дому. Окошко было распахнуто - весна. Девушка крикнула:
   - Шнеерсон, к нам гости пришли!
   Он сразу понял и пошел в другом направлении. Преемник Ребе Йосефа-Ицхака (кто мог это ведать тогда!) первым узнал о его аресте и немедленно начал действовать.
   Второй.
   Жених Хаи-Муси идет по пушкинским мостовым среди увенчанных ночной красотой зданий. Внутренние часы, где каждая минута из золота, подсказывают направление и ритм. Пройдет совсем немного времени, и неуклюжая колесница ГПУ покатится дальше, к "сообщникам" лидера ХАБАДа. Необходимо опередить и предупредить.
   Плохо, что из-за позднего времени ворота многих домов закрыты. Надо будить дворников, а те обычно готовы делиться впечатлениями с милицией. Именно это происходит, когда Менахем-Мендл стучится к секретарю Ребе, Хаиму Либерману. Подчиняясь интуиции, он не заходит внутрь, а все, что нужно - несколько фраз - говорит через окно. Секретарь бросается к печке. Туда летят списки хабадских посланников в разных городах Союза, переписка Ребе и другие документы, из которых советская власть лепит сценарии судов и расстрелов. Пепел еще не остыл, как в дверь задубасили. Вбежали агенты ГПУ и сразу к печке. Один бросил другому: "Успел сжечь!"
   Потом они пошли к хозяину квартиры:
   - Дворник сказал, что у тебя ночью были гости. Кто?
   - Никто. Какой-то пьяный стучал в окошко...
   Третий.
   Среди многих вещей, волновавших Ребе в заключении, была и такая: что станет с бесценным собранием хабадских рукописей, наследством его предков?
   Впоследствии Ребе вспоминал:
   "Слезы лились у меня по щекам, щемило сердце и я дрожал всем телом. Может, не дай Б-г, они уже добрались до рукописей? Возможно ли?... Неужели зеница ока, эти святые рукописи, тоже попадут в тюрьму?"
   Его будущий зять, не зная усталости, продолжал кружить по городу. Ему удалось разнести все рукописи по конспиративным квартирам, о существовании которых знали считанные люди. ГПУ до них не добралось.
   ТЕМНЫЙ КОРИДОР
   Лошади стали, цокнув копытами о мостовую. Станция назначения, Шпалерка. Нахмансон и Лулов, желая поскорей поставить последнюю точку в "операции", бросились к тяжелым окованным дверям и застучали. Наконец приоткрылось зарешеченное окошко. Внуки хасидские, торопясь, объясняют что-то дежурному, но тот от недосыпа хамит, не желает отпирать ворота перед важным арестованным...
   Захлопнулось окошко. Чекисты, как нищие на паперти, толкутся у неприступных тюремных ворот. Лулов раздраженно восклицает:
   - Мы не успеваем! Обо всем договорились, а он, поди ты, завалился спать! Надо будет сообщить об этом - тогда, небось, проснется или наоборот, уснет навеки!...
   Мысль о спасительной и очищающей силе расстрела крепко засела в его бедном перекошенном сознании. Нахмансон молчит, опираясь одной рукой о ворота, а другой вытирая выступивший от волнения пот. План ареста и окрик волевого морячка, ставшего начальником, заменили ему уроки Мишны и меламеда с линейкой, которой тот стучал по макушке за нерадивость. А возможно, дело еще круче: Москва интересуется, Москва торопит...
   И дождался чекист, распахнула Шпалерка двери. Конвойные построились, встали по обе стороны от ворот. Первым выводят иностранца. Потом Лулов обращается к Ребе:
   - Потрудитесь подняться... Уж теперь, желаете вы того или нет, я понесу ваши пожитки. Теперь вы у нас и будете подчиняться любым моим распоряжениям!
   - Велика победа, - пожал плечами Ребе.
   Они пересекли прямоугольный безлюдный двор, стали подниматься по лестнице с этажа на этаж. Ребе напоминает Нахмансону об обещании предоставить ему возможность надеть тфилин и помолиться. Тот вскипает:
   - Претензии?.. Опять?! Просто неслыханно! Вы до сих пор не поняли - вы теперь арестант! Ничего, скоро разберетесь в ситуации и перестанете требовать подобный вздор... Забудьте, что вы уважаемый всеми мракобесами раввин Шнеерсон! Теперь вы - как все и понесете наказание по всей строгости революционного закона! Сами знаете, сколько натворили против рабочего класса...
   Ребе молчит, только смотрит. Это взгляд Нахмансону неприятен, но остановиться он не может, заклинило:
   - Ну что, бывший потомственный и почетный гражданин, как вам нравится салон Шпалерки? Могу поспорить, скоро вы забудете все свое высокомерие! Там, в нашем кабинете, заговорите по-другому, ответите на все, что спросят...
   Он пытается спеть песню победителя. А Ребе, не обращая внимания,
   - о своем, о том, что его действительно волнует:
   - Вы дали честное слово работника ГПУ, что я смогу молиться, когда захочу. Оказывается, это не так. Что же мешало вам еще у меня дома сказать всю правду?
   Чекист поражен пугающей наивностью этого немолодого и неглупого, наверное, человека, контрреволюционного до мозга костей. Он лишь бурчит: "Скоро поймете, где находитесь". И сдает Ребе конвоиру, торопясь, быть может, на новый арест.
   Конвоир тоже спешит. Он доводит Ребе до коридора и велит идти в конец. Там раскрыта дверь, там ему помогут заполнить анкету. Коридор длинный, темный, двухметровой ширины. По обе стороны - наглухо закрытые двери. Каждые десять шагов - ниша, где мерцает слабый огонек. Вдоль коридора стоят неподвижно тюремщики - в черных шинелях с красными петлицами и околышами, с винтовками и казачьими шашками. Они не шевелятся, только провожают арестанта глазами.
   Ребе медленно идет. Он не наивен, как Нахмансону показалось сгоряча. Он - там, то есть целен и чист. Это свойство, тмимут, он воспитывал в своей душе долгие годы, и не Шпалерке с ее наивными ужасами лишить его этой цельности. Руководитель ешивы "Томхей тмимим" много лет учил своих учеников видеть мир в его истоке, в его связи с Творцом. Или еще проще: видеть руку Творца в любом повороте своей и чужой судьбы.
   И вот послано ему испытание, которое называется Шпалерка... Как поется в хабадской песне:
   Треба, треба знаты, Як гуляты...
   Нахмансон верит в электричество и пролетарскую диктатуру. Они спасут всех, даже аборигенов в Австралии. Ребе Йосеф-Ицхак воспитан, взращен, вскормлен на хасидуте и Кабале. Он знает, что есть макиф де-клипа - Б-жественный свет, попавший в плен к нечистой стороне этого мира. Оживленная им, нечистота ползет, вздымается, подчиняя себе волю многих, очаровывая простаков. На другом языке это называется "триумфальное шествие советской власти" или, как писал поэт Илья Сельвинский, '*мед коммунистических идей". Через полвека легко над этим смеяться... Но ведь вспомним: генералы царские шли служить большевикам, убежденный монархист Шульгин признал, что "краснопузым" удалось создать мощную империю, и, стало быть, в чем-то они правы. Булгаков для них, отплевываясь, пьесы писал... В общем, кланялись.
   Ребе знает, что диалог здесь невозможен, что выход лишь один: не признавать никого, кроме Б-га. И нужно делать это мит а штурм - громко, публично. Тогда тьма клещи свои призрачные разожмет.
   Он воспитан, взращен, вскормлен на убеждении, что еврейская душа бездонна, кор'ень ее - во Всемогущем, и, значит, она способна подчинять себе пространство и время. Надо только раскрыть эту бездонность. Всего лишь...
   Ребе продолжает идти по темному длинному коридору. Он совсем не полон богатырской отваги. Его переживания - это переживания любого интеллигентного человека, которого "взяли" ночью, вырвали из семьи и будут судить не за проступки, а за то, что он не с революцией, брезгает окунуться в ее грязную волну.
   Ребе вспоминает:
   "Глубоко задумавшись, я, по-видимому машинально, свернул в другой, еще более длинный коридор... Этот не был похож на предыдущий.
   Он был обычным, учрежденческим, с множеством окон и без охраны. Светлые, выбеленные известкой стены, длинные скамейки под окнами, напротив - кабинеты, на дверях номера и таблички, заполненные мелким каллиграфическим почерком. Но мне не до надписей на дверях. Я потрясен разницей между давящей темнотой первого коридора с вооруженной охраной и светом этого помещения. Даже зашагал более широко и уверенно. Никто не шел за мной или навстречу, никто ни о чем не спрашивал. Я догадался, что ошибся дорогой: нужно было идти в ту самую дверь, а я ушел неизвестно куда. Интересно, поставят ли мне это в вину? Вполне возможно, я забрался туда, где арестованным запрещено появляться. Тогда к моим "грехам" добавится новое обвинение: изучение с подозрительной целью коридоров и проходов Шпалерки.
   Но не спешу возвращаться - попал-то я сюда неумышленно. Была на то, следовательно, воля Провидения. Ребе Баал-Шем-Тов - светлой памяти - говорил, что дуновение ветра только по воле Провидения переносит с места на место листок дерева или травинку. А разве мое появление здесь менее предопределено?
   Присаживаюсь на длинную скамейку отдохнуть. И спохватываюсь. Со мной нет вещей, как же это я раньше не заметил? Где они? Начинаю перебирать в памяти и вспоминаю - это произошло тогда, когда я расстался с Нахмансоном и Дуловым и перешел в руки охраны зловещего коридора. Тогда мне было не до саквояжа... Скорее всего, Лулов передаст его в канцелярию, но если даже он остался у коридорного стража - тоже не страшно. Надо полагать, в тюрьме мои вещи не пропадут...
   Но мысли уносят меня из тюрьмы, возвращают домой. Что делается там сейчас?
   Это и гнетет меня. Хорошо зная склад характера, психику и привычки каждого, легко могу их себе представить. Мою бедную маму. Бледное и несчастное лицо жены - только безмолвный вздох, без единого слова. Смятение растерянных дочерей. Хлопотливую озабоченность зятя. А что с Менахемом-Мендлом, моим будущим зятем? Не попался ли он в их руки?
   Буквально вижу, как расходится горькая весть среди друзей-единомышленников. Эти картины пробегают отчетливо, словно наяву, и меня обжигает сознание, что я бессилен хоть чем-то облегчить страдания близких. Чувство своей беспомощности так мучительно и тяжело, что невольные слезы текут по щекам. Жгучие, горькие слезы...
   "Прекрати об этом!" - говорю себе решительно и - словно блеск молнии освещает мои мысли: "А как же Б-г?! Кто сделал, кто сотворил все это? Ведь все от Б-га!.. Да, я - сын, я - муж, я - отец и тесть, я люблю и любим. Они зависят от меня, но и я завишу от Того, чьим словом сотворен мир. Я сделал все, что мог, что было в моих силах. Теперь остается ждать предрешенного Его волей..." Оцепенение уходит, я несколько приободряюсь, какой-то внутренний подъем вдруг подхватывает меня, унося высоко-высоко от материального грубого мира, заполняя сердце чистой верой.
   Ощущаю прилив свежих сил. Прежние мои мысли текут по новому, более спокойному руслу, приобретают последовательность. Достаю папиросу, закуриваю, пытаюсь продумать предстоящий допрос и твердо решаю: буду категорически стоять на своем и говорить с ними без тени страха. Это решение окончательно ободряет меня и освобождает настолько, что чувствую себя словно в саду на прогулке, даже начинаю подмечать окружающее. Вот сверкнул, отразившись в грани стекла, луч восходящего солнца...
   С этим чувством свободы привстаю, чтобы вернуться в таинственный кабинет... Но опять останавливает мысль - зачем спешить? Туда опоздать невозможно. Лучше еще и еще раз переосмыслить происходящее, поскольку - слава Б-гу! - я уже полностью вернулся к своему обычному спокойствию...
   Внезапно до меня донесся рев из кабинета напротив. Но это не был душераздирающий крик несчастного арестанта, а рыкающий смех самоуверенных и всем довольных людей. Несколько минут спустя дверь кабинета отворилась, и в дверном проеме появились трое. Вид постороннего человека, спокойно раскуривающего папиросу, привел их в замешательство, и они застыли на месте, сверля меня испытующими взглядами.
   Мне стало не по себе. "Сейчас выяснится, подумалось, провинность или нет мое самовольное появление в этом коридоре". Но внешне остаюсь невозмутимом.
   Они изучающе рассматривали меня некоторое время, затем, не говоря ни слова, направились к той самой, уже неоднократно упомянутой, широко распахнутой двери. Немного погодя один из них вернулся и зашел в какой-то кабинет. Не было у меня сомнений: он отправился выяснять, откуда я взялся и куда меня следует направить.
   Предположения оправдались. Выйдя из кабинета, он сразу же подошел ко мне.
   - Что вы здесь делаете? - спросил он строго. - Кого-нибудь ждете?
   - Я жду свои молитвенные принадлежности, - ответил я как можно спокойнее. - Тот, кто привел меня сюда, заверил, что мне не помешают молиться...
   Моя хладнокровная уверенность поразила его настолько, что он ничего не ответил. Только стоял неподвижно, изучая меня с головы до ног. Был он молод, не старше двадцати пяти лет, что-то неуловимо знакомое в облике почти не оставляло сомнений - он родом из Витебской, Смоленской либо Могилевской губерний и наверняка не еврей, а русский. Его глаза, как это бывает обычно у простых крестьян, ничуть не скрывали обуревавших его чувств.
   Мы молчали и пристально смотрели друг на друга. Потом я достал папиросу, он вынул свои, поспешно поднес мне горящую спичку и присел на скамейку рядом.
   Теперь я был уверен: мое самовольное появление в этом коридоре не было нарушением тюремного порядка.
   - Всего лишь половина четвертого, - пробормотал как бы про себя парень, - а сколько уже привезли. Большими партиями нынче везут, братва работает изо всех сил. Я и сам на четыре часа сегодня норму переработал... - и, наконец, обратился ко мне:
   - А вы сами откуда родом будете?
   - Из маленького городка. Вы, должно быть, и не слышали - Любавичи... Это между магистралями Витебск-Смоленск и Орша-Смоленск. По одной - станция Рудня, по другой - Красное, а между ними...
   - Любавичи... - протянул парень. - Ну, как не знать. Знакомо мне, хорошо знакомо. Я там еще ребенком бывал. И не такой уж он маленький... Там был большой базар, правильно? И два молитвенных дома, -и задумчиво спросил:
   - А Гусин знаете?
   - А как же, - ответил я. - У меня там было много знакомых. И на станции Гусин, и в окрестных деревнях. Евреев, конечно...
   - А в Любавичах, - продолжал мой собеседник, видимо, тоже отдавшись воспоминаниям, - как сейчас помню, в большом дворе, близко к базару, цадик жил. А на дворе был колодец с хорошей водой. Бывало, как приезжаем с отцом в Любавичи на рынок, обязательно бегу туда напиться. И лошадей туда водили на водопой.
   - Да, да, - сказал я, и сердце радостно забилось от нахлынувших чувств. Помолчав, я поднялся.
   - Думаю, мне пора в канцелярию...
   - Угу, - кивнул он в ответ. - Да я и провожу вас, покажу, к кому обращаться... Вы, чай, не были еще здесь и не знаете, чего там делать положено.
   - Вы правы. Откуда мне знать!
   - Там сидят секретарши, - объяснил он неторопливо, - они вас будут спрашивать и записывать. А как ответите на анкету, пойдете в комнату на обыск. Там у вас все лишнее отберут: ну, деньги там, часы и прочее. А уж потом конвоир отведет вас к корпусному, где будете в камере сидеть...
   Я слушал его и особо радовался милости Б-жьей: Всевышний поддержал и укрепил мое сердце настолько, что услышанное не вызвало даже тени страха или тревоги. Действительно, я уже начал привыкать к своему новому положению. Надеюсь, и в дальнейшем, с Б-жьей помощью, смогу держать себя с достоинством, не позволю растоптать имя еврея. И буду стоять на своем, невзирая ни на какие козни нахмансонов и луловых.
   - Через какой коридор, - вдруг спросил мой собеседник, - вас привели сюда?
   - Через тот, - показал я рукой. - Но я устал от хождений по лестницам и увидел эти скамейки. Вот и присел отдохнуть.
   - Этим коридором?!.. - он сердито и недоуменно уставился на меня. - Да кто вы такой на самом деле? Откуда вы и как давно в Ленинграде?
   - Я раввин Шнеерсон из Любавичей. В 1915 году мы бежали от немцев и эвакуировались в Ростов-на-Дону, где и прожили до 1924 года. А в мае 1924 переехали в Ленинград.
   - Не могу понять, - продолжал допытываться парень, - почему вас все-таки повели по этому коридору? - и закидал меня градом вопросов:
   - Где вас задержали? Наверное, в компании контрреволюционеров? Кого арестовали вместе с вами? Или, может быть, у вас нашли антисоветские материалы и прокламации?!.. А кто вас сюда доставил?
   - Меня арестовали в моей квартире - на Моховой улице, в доме 22, квартира 12. Никого из посторонних не было дома, только моя семья. Никаких прокламаций я в глаза не видел и, следовательно, их не могли найти при обыске. А привели меня сюда ваши сотрудники Нахмансон и Лулов.
   - Черт побери! - выругался он. - Ничего не понимаю. Отчего же через тот коридор? Разве ж вы предатель?! - он почесал затылок. - Или и этим коридором начали все пользоваться?
   - Нет, тут что-то не так, - он посмотрел на меня чрезвычайно внимательно. - Наверное, вы что-то натворили такое... зазря через этот коридор не ведут. Скажи, земляк, правду, а то хуже будет...
   - Мне нечего больше добавить, и я сказал всю правду: Нахмансон и Лулов довели меня до входа в этот коридор, что-то сказали часовому и ушли, а часовой указал мне на раскрытую дверь и велел туда идти. Но, как я вам уже говорил, я очень устал и, увидев эти скамейки, присел отдохнуть. Вот и вся правда.
   - Нет, земляк, - не унимался мой собеседник, - тут неправда. Что-то здесь неладное, говорю. Врешь, земляк, а за это карцер, лишние два-три месяца получишь, если не больше. Жаль тебя, но что-то ты натворил. Лучше по-хорошему признайся...
   - Химка, - заорал кто-то невидимый за кабинетной дверью,- чего заболтался? Ходи сюда скорей! Чего застрял?
   - Сейчас, погоди, скоро приду, мне в контору надо, - Химка еще раз внимательно оглядел меня. - Нет, надобно все-таки узнать, в чем тут дело...
   Только теперь - по удивлению Химки - я сообразил, в чем дело: тот темный коридор, куда направил меня Нахмансон, был специальный путь для особо опасных преступников. Сам факт, что меня привели именно этим коридором, указывал на особую тяжесть моей вины.
   Ничуть не взволнованный этим открытием, я направился к широко раскрытой двери.
   ЯРЛЫК 26 818
   Переступив порог, я оказался в большой квадратной комнате с длинными столами вдоль трех стен. По одну сторону столов сидели секретарши - примерно двадцать женщин как одна с папиросами во рту. Не переставая курить, они усердно заполняли какие-то бумаги. Напротив, на длинных, стоящих вдоль столов скамейках сидели допрашиваемые "гости".
   В комнате - три двери. Одна, позади меня, постоянно распахнутая настежь - для "особо опасных преступников". Другая, по правую руку от меня, вероятно, вела в коридор, по которому приводили обыкновенных "средних" арестантов (вот и Химка подумал, что меня привели оттуда). Третья дверь была смежной с загадочным "вторым" отделом.
   Справа от себя, у стены, я увидел на полу свой саквояж. Секретарши безостановочно писали на длинных бланках, время от времени кидая взгляд на сидящего напротив и задавая ему очередной вопрос. И вместе с тем царила в комнате гнетущая тишина, как будто нет в ней ни души. Настороженное, зловеще обволакивающее молчание... так бывает в ночи, когда угасает, медленно догорая, свеча, а мрак теснее и теснее заволакивает все вокруг.
   Не затрагивая тишину, шелестят произносимые полушепотом вопросы, ответы. Лишь монотонно скрипят скользящие по бумаге перья.
   На пустом пространстве в центре комнаты стояла, оборотясь в разные стороны, группа совсем молчаливых людей. Надо полагать, надзирателей за порядком. Ни единым словом не перекидываются они между собой, как бы и не замечают друг друга, только глаза их быстро бегают из стороны в сторону, из угла в угол, настороженно-испытующе останавливаясь на каждом арестанте. Всматриваюсь в эту вооруженную "гвардию" и внутренне содрогаюсь: даже внешний их вид отвратителен - эдакие мордастые, краснолицые громилы с пронизывающими глазками.
   Один из надзирателей ловит мой взгляд и знаком указывает на освободившееся место - секретарша закончила работу с очередным арестованным и передает его бумаги специальному курьеру из группы конвоя. Оказывается, здесь существует строгое разделение обязанностей -охранники, исполняющие различного рода поручения, одеты в разное обмундирование, по-разному вооружены и не вмешиваются в работу друг друга. Только курьер может забрать арестованного, и он же уносит его бумаги с проставленным на них номером - так называемым ярлыком.
   Прежде чем человек попадает в этот отдел, он может еще и не осознавать своего ареста, и сопровождающие продолжают называть его по имени. Но как только за порогом этой комнаты заполнена упомянутая анкета, происходит необратимое превращение в арестанта, и человеческое имя заменяется многозначным номером.
   Затрудняюсь сказать, что стоит за цифрами тюремного ярлыка. Числа месяца и дни недели? Простая очередность или же номер отделения, куда направляют арестованного? Кто знает?! Человек, сидевший до меня за столом, стал заключенным номер 26803. Ничем не примечательный внешне, лет под шестьдесят, он, судя по лицу, был добр и оставлял приятное впечатление: вел себя сдержанно, разговаривал тактично - возможно, в прошлом был бухгалтером или каким-нибудь руководителем, либо даже имел отношение к искусству.
   Конвоир, принявший его бумаги и анкету, просмотрел их бегло и сказал:
   - О-го-го, сколько здесь понаписано! Пенсне съехало с носа 26803, он задрожал.
   - Иди за мной, - сказал конвоир повелительно. - И нечего волноваться. Скоро будешь отдыхать на соломенном матрасе... - дальнейшего я не слышу, лишь смотрю, как несчастного 26803 уводят в соседнюю комнату...
   - Присаживайтесь, гражданин, - говорит секретарша и протягивает мне листок. - Вы должны заполнить этот бланк и четко ответить на каждый вопрос. Пишите ответы вот тут, в пустой графе, что подле каждого вопроса.
   Но бланк повисает в воздухе.
   - Я не буду отвечать на эти вопросы, потому что они не имеют ко мне никакого отношения.
   - Как? - поражается секретарша. - Вы не хотите подчиняться правилам?! Может быть, вы просто не знаете, что каждый, кто доставлен сюда, обязан заполнить анкету и честно ответить на каждый вопрос?
   - Я пришел сюда не с визитом. Меня привели. И те, кто это сделал, отлично знают, кто я такой. Зачем же мне заниматься абсолютно бессмысленным делом?
   - Гражданин, не забывайтесь, - говорит секретарша строго. - Вспомните, где вы находитесь. Что у вас - ум за разум заскочил или вы собираетесь заводить здесь свои правила? Как ваша фамилия?
   - Слава Б-гу, - отвечаю, - мой разум в полном порядке. Я знаю, что арестован и привезен в тюрьму Шпалерная. И никаких новых правил вводить не собираюсь. Моя фамилия - Шнеерсон, адрес - Моховая улица, дом 22, квартира 12. Но вашу анкету заполнять я не буду, что и можете записать.
   Секретарша берет в руки листок, записывает мое имя и адрес, потом спрашивает:
   - Ваше социальное положение?
   - Потомственный почетный гражданин.
   - Этого сословия, - говорит она нервно, - уже не существует в нашей стране.
   - Ничем не могу вам помочь. Существует в стране такое сословие или не существует, но именно таково мое социальное положение - потомственный почетный гражданин.
   - Род ваших занятий?
   - Я занимаюсь исследованием - Б-жественным исследованием, называемым хасидизмом. А кроме того - изучением законов и предписаний еврейской религии.
   - Религии? - переспросила она удивленно. - Б-жественное исследование?..
   - Да, да, именно Б-жественным исследованием. Единый Б-г, как мы знаем, сотворил этот свет и управляет с тех пор созданным им миром и всеми творениями - от мельчайших организмов, обитающих в море или безжизненной пустыне, до человеческого сообщества.
   - Как я могу писать, - перебивает она растерянно, - подобное в анкете?
   - А кто вас заставляет! По мне, так ничего и не пишите. Вернее, хотите писать - записывайте, не хотите - ну и не надо.
   В этот момент в дверях второго отдела появились трое и встали, стреляя глазами по сторонам. Их ищущие взгляды останавливаются на мне, а выражение лиц подтверждает - они пришли сюда ради меня.
   Один из них - кучер тюремного фургона, доставившего меня в Шпалерку. Двух других вижу впервые. Это молодые люди в штатском, в коротких брюках и в шелковых цветных то ли английских, то ли американских рубахах, в красных высоких сапогах на пуговицах. Оба перепоясаны широкими ремнями с карманчиком для часов слева и револьверной кобурой справа. Холодные спокойные лица, безукоризненные прически.
   С их появлением будто морозный ветер пролетел по комнате. Мне показалось, что все сотрудники оцепенели от страха.
   Пришедшие молча стоят в проеме двери. Секретарши съежились и ушли в свою писанину. Даже надзиратели в центре зала забеспокоились: кто покраснел, кто побледнел, глаза испуганные.
   Один из них достает из кармана брюк блестящий серебряный портсигар, берет папиросу и угощает товарищей. Закурив, они продолжают наблюдать за моим столом, выжидая, должно быть, подходящий момент, чтобы подойти к нам.
   У меня нет сомнений - их интересует моя анкета, и, надо полагать, им хорошо знакомо мое дело. Кто их знает, в каком отделе они работают и на какой должности, но одно очевидно: это высокое начальство, которое обычно сюда не заглядывает. Оттого-то их появление и привело всех в замешательство.
   - Что же мне делать? - как бы про себя говорит секретарша и глубоко затягивается папиросным дымом. - То, что вы говорите, никуда не годится. Я должна записывать ваши ответы на анкетные вопросы, но никто вас не спрашивает о таких вещах, как Б-г, религия, ее законы...
   - Скажите, - перебиваю я ее, - а можно ли курить и арестованному?
   - Вообще-то, - отвечает она, - в этом помещении можно курить только служащим. Впрочем, если хотите, я сейчас спрошу разрешения, - произносит она нарочито громко, с явным расчетом, что ее услышат стоящие неподалеку высокие чины.
   Ее расчет оправдался. Один из них тут же подходит к столу и, усмехаясь, спрашивает:
   - Гражданин хочет курить?.. Здесь это не запрещается - можете закурить.
   Я вынул портсигар, и в тот же момент он протянул мне свою папиросу - прикурить от нее. Но я, поблагодарив, отказываюсь, у меня есть спички.
   - Не могу, - пожаловалась секретарша, - заполнить анкету этого гражданина. Он не отвечает на вопросы, мотивируя это тем, что все это не имеет к нему отношения. Назвал только имя, фамилию, адрес и свое социальное положение.
   Молодой человек берет в руки анкету, некоторое время рассматривает ее, затем поворачивается ко мне.
   - Вы, я вижу, практически ничего о себе не сообщили. Но анкету положено заполнять. Таков порядок.
   Он произносит это совершенно спокойно, даже равнодушно, словно начальник, прочитавший неудовлетворительный рапорт подчиненного.
   - Безусловно, - продолжает он, - вы знаете, где находитесь. Хочу напомнить вам, что в этом учреждении существуют определенные правила и инструкции. Вы обязаны им подчиняться. Сотрудники этого учреждения, - добавляет он со смешком, - привыкли, что их просьбы исполняют незамедлительно и пунктуально.
   - Мне хотелось бы воспользоваться, - говорю я, глядя ему в глаза, - представившимся случаем, чтобы выяснить один вопрос... Можно ли верить словам уполномоченных этого учреждения?
   - Не пойму, - пожимает он плечами, - о чем вы толкуете, гражданин.
   - Ваш уполномоченный, который арестовал меня этой ночью, обещал, что мне позволят надеть тфилин и беспрепятственно помолиться. Я нахожусь здесь уже полтора часа, а его обещание все еще не выполнено. Прошу отметить - это было сказано им по собственной инициативе, без каких бы то ни было просьб с моей стороны. Тем более, меня и вызвали сюда на короткое время. По его словам, кто-то из вашего начальства хотел бы задать мне несколько вопросов, после чего я смогу вернуться домой...
   - Не знаю, - говорит он недовольно, - зачем это ему понадобилось. Возможно, он хотел успокоить вашу семью или так... позабавился. А впрочем, какое мне дело, что он вам наобещал.
   - Вам, может, и дела нет, но придется считаться с тем, что я - религиозный еврей и хочу надеть тфилин и помолиться. Никто на свете не может помешать мне в служении Б-гу. А что касается анкеты -увольте. И те, кто меня арестовал, и ваше начальство прекрасно знают, кто я такой. Впрочем, могу повторить, я - раввин Шнеерсон и мое социальное положение - потомственный почетный гражданин. Родился в Любавичах. Учился в ешиве. Одиннадцать лет назад переехал в Ростов-на-Дону, а три года назад - в Ленинград. Занимаюсь исследованием хасидизма и предписаний еврейской религии. Как все религиозные евреи, политикой не занимаюсь и никакого отношения к ней не имею. Все, больше мне нечего добавить.
   Мой решительный тон и уверенно-пренебрежительное покуривание папиросы - такие простые психологические приемы! - сработали безукоризненно. Он идет на попятный, но для видимости, как бы размышляя вслух, говорит: "Впрочем, этого вполне достаточно". Потом бросает: "Запиши, что сказал гражданин!" - и поворачивается, чтобы уйти.
   - А как с обещанной молитвой? - останавливаю его вопросом.
   - Об этом, - цедит он сквозь зубы, - поговорите с начальником отделения, у которого будете сидеть.
   Секретарша рвет старый бланк, записывает сказанное мной на новом и протягивает мне анкету на подпись. Внимательно прочитав, ставлю прочерк в многочисленных незаполненных графах анкеты, потом расписываюсь.
   - Подождите минутку! - она зачем-то идет с анкетой во "второй" отдел, а вернувшись, извлекает новый бланк - величиной с почтовую открытку. На чистом листке бумаги крупными черными буквами напечатано: "Ярлык ..."
   Вот и наступил мой черед превратиться в многозначный номер... Но, оказывается, это не такая уж быстрая процедура. Секретарша берет толстенные гроссбухи - непременные атрибуты страшного и в тоже время бюрократического аппарата ГПУ - и что-то трудолюбиво пишет. Наконец, облегченно вздохнув, захлопывает гроссбухи и, подышав на печать, прижимает к моей анкете.
   - Ну, вот и готово, - произносит секретарша, еще раз просматривая анкету. - Немножко коротко, но содержательно!
   - Она переводит взгляд на меня, и вдруг я вижу в ее глазах что-то похожее на жалость и сочувствие. Взглянув по сторонам, она шепчет: -Послушайте, может быть вы хотите что-то передать семье?.. Я могу это сделать даже сегодня, как только закончу работу...
   Но я молчу угрюмо. Меня всерьез тяготит неопределенность моего положения, хочется ясности, окончательного решения, любого, какого угодно.
   Не дождавшись ответа, секретарша собирает мои бумаги и приглашает следовать за ней. Оказывается, так распорядилось начальство - она проводит меня без конвоя.
   Иду, куда ведут, не на шутку расстроенный событиями этой ночи. Тягостные разговоры с Нахмансоном, беседа с Химкой и бередящие душу воспоминания о ярмарочном дне в Любавичах, потом пререкания с секретаршей, разговор с ее начальством - я сыт по горло тюремными впечатлениями. Уже половина пятого ночи, но не понять, что еще предстоит. Пусть будет разговор со следователем либо соломенный матрас в камере - лишь бы закончилась промежуточность нынешнего положения. Проходим комнату, другую, третью и, наконец, попадаем в темный коридор: другой, не тот, куда меня направил Нахмансон. Здесь нет вооруженной охраны. Минуем коридор, начинаем спускаться по лестничным пролетам.
   - Извините, - говорю секретарше, - но в вашей комнате остались мои вещи. Саквояж в зеленом чехле. Смогу ли я потом вернуться за ним? Она не на шутку переполошилась.
   - Почему вы не забрали его с собой?! Вам нельзя туда возвращаться. Для этого нужно специальное разрешение... Ладно, я сама за ним схожу или перешлю с кем-нибудь из конвойных. Вы же видите, какая здесь строгая охрана.
   - Тут знаете как?! - шепчет она с оглядкой. - За самую малую провинность могут на три, четыре месяца посадить. Неосторожное слово сказал или к арестанту симпатию проявил - и все... А лучше всего, -говорит она, подумав, - когда придем, вы сами скажите, что забыли вещи. Может, мне как раз и велят их принести... - она опять оглядывается. - Послушайте, а у вас тяжелые обвинения. Я ж теперь знаю, кто вы такой, но случайно слышала о вас и раньше. Вы уж поверьте - дело чрезвычайно серьезное и вам угрожает большая опасность... А знаете, кто о вас говорил? Один из тех троих, что пришли сейчас в нашу комнату. Ради вас пришли...
   Мы спускаемся пролет за пролетом, и она все рассказывает, рассказывает. Временами ее слова кажутся мне совершенно неправдоподобными, а иногда вдруг я ощущаю их правдивость. Но кто бы мог подумать, что, работая здесь, она сохранит в сердце искру человечности!
   - Двенадцать человек привели этой ночью, - продолжает секретарша, - служителей культа. И русских, и немцев, и поляков, одного муллу и одного еврея - это вас. А троих - одного русского, грузина и поляка -провели с охраной через темный коридор (тот самый!) прямо в третий отдел и оттуда - в подвал. Расстреляли без расследования! Нам только их имена сообщили - занести в книги.
   Не покривлю душой, если скажу: то были очень тяжелые минуты. От увиденного и услышанного за последние часы и только что мысли мои потеряли всякую стройность, в голове начался сумбур. Сердце учащенно забилось, ноги ослабели, как после долгой болезни, а тело затрясла неприятная и неудержимая дрожь. Но я не спрашиваю разговорчивую женщину, куда мы спускаемся. Уверен - в конце концов она скажет об этом сама. Я молчу и не смею задать этот легкий вопрос из-за страха услышать в ответ ужасное. Неизвестность, по крайней мере, еще позволяет надеяться...

Город человека

   ПУТЬ ВНИЗ, КОТОРЫЙ ВЕДЕТ НАВЕРХ...
   Когда душа спускается в тело, это действительно очень большой спуск - но он необходим ради будущего подъема.
   Да, Б-жественная душа приходит в наш мир и "одевается" в тело и в животную душу со всеми ее устремлениями. Особенно тяжело еврейской душе заявить о себе в наш век, когда столько препятствий для изучения Торы и соблюдения заповедей. К этому добавляются забота о пропитании, что порой совершенно истощает силы человека.
   И все же еврей с невероятным мужеством преодолевает собственную слабость и находит время для Торы и для "работы сердца", т.е. для молитвы. Он выполняет заповеди Торы с простой и чистой верой, принимая на себя ярмо Небес. Никакие задержки и преграды не смогут напугать его! Он твердо решил учиться и учить других...
   Именно в этот момент и происходит "подъем души" -когда его Б-жественная душа поднимается здесь, в этом мире, выше той ступени, на которой она находилась в раю!..
   "ВСЕ, ЧТО ВИДИТ ЧЕЛОВЕК..."
   Если смотреть на Шпалерную тюрьму со стороны, то она больше, чем Днепрогэс или перелеты Чкалова, доказывала могущество советской власти. Акакий Акакиевич, неистребимый русский чиновник, развернулся здесь в полном блеске: ярлыки, анкеты, инструкции, специальный коридор для особо важных преступников и другой, посветлей, для "средних"... С другой стороны - своеволие Стеньки Разина и царей: без суда в подвал, два выстрела - и в колодец...
   Это сочетание многих очаровывало, но даже те, кто не был очарован, признавали, что большевики - это сила, что им удалось создать новую реальность и надо, хочешь не хочешь, считаться с нею.
   Ребе Йосеф-Ицхак это отрицал. Он видел пляску темноты, которая питалась сердечным жаром еврейской души - нахмансонов, Троцких и многих других... И он назвал темноту темнотою и зарекся давать ей другое имя.
   Хотя, конечно, темнота, водя рукой Лулова, тоже может нажать на спусковой крючок. Но не она, однако, решает - когда... Все чиновники Шпалерки наперебой предупреждали Ребе о близкой смерти, а он думал только об одном: как выйти на связь с самым Верхом. Это он привык делать ежедневно, надевая талит и тфилин на молитве... Ребе продолжает вспоминать:
   "Мы идем коридором, освещенным тусклыми лампочками. Я начинаю умолять конвоира - не просить, а именно умолять, в полном смысле этого слова, - разрешить мне надеть тфилин.
   - Нет, - конвоир неумолим. - А будешь упрямиться - отведу в карцер.
   Но я продолжаю настаивать, объясняю, что я - религиозный еврей, и мне нужно, необходимо надеть тфилин хотя бы на несколько минут. Конвоир невозмутимо покуривает и даже снисходит сообщить, что тфилин для него не новость. Он жил когда-то в маленьком местечке, неподалеку от синагоги, и не раз наблюдал молитвы евреев. Тем не менее, категорически нет и нет!
   Он идет впереди, я - за ним. Убедившись в бесполезности увещеваний, решаюсь молиться на ходу, но только успеваю надеть тфилин на руку, как вдруг - удар, и я качусь по железным ступенькам. Слава Б-гу, не ломаю в падении руки и ноги.
   С большим трудом поднимаюсь на ноги, ощущая при этом сильнейшую боль. Падая с лестницы, я сломал металлический бандаж (который вынужден был носить уже много лет), и острый кусок железа вонзился в тело. Сердце мучительно сжимается от боли, чувствую, еще немного - и потеряю сознание.
   - Еще не то получишь от начальника, - вопит охранник. - Все доложу о твоих молитвах! Вот полежишь в грязи да с крысами недельку, тогда и поймешь, что Шпалерка не синагога, не молельня еврейская...
   С великим трудом одолеваю последний пролет, плетусь за ним широким коридором, и - снова лестница, ведущая вверх. Нужно подняться на третий этаж.
   Вынужден присесть на ступеньку. Кровь идет не останавливаясь, боль становится нестерпимой. Превозмогая ее, хватаюсь за перила и тяжело поднимаюсь шаг за шагом. Конвоир давно наблюдает за мной с верхней площадки, а я все ползу, как дряхлый, больной старик...
   Начальник шестого отделения выходит встречать "почетного гостя" на открытую галерею. Он явно получил из главной тюремной конторы какие-то распоряжения, но кто его знает - благоприятны они или нет.
   - Ярлык 26818, - говорит конвоир и отдает мои документы.
   - Хорошо! - орет начальник. - Очень хорошо! Давай свой товар, давай, скучно сложа руки сидеть, - он перегибается через перила и следит, как я плетусь по третьему маршу. - Веселей, старикан, чего карабкаешься! Время дорого...
   Наконец, поднимаюсь на галерею и стою, тяжело дыша, с тфилин в руках.
   - Ступай на обыск! - кричит начальник и, радуясь чему-то, начинает посвистывать. - Петя! - орет он так, что возвращается зычное эхо. -Примай товар! Ярлык пришел, давай в работу!
   Из какой-то ниши выходит Петя - то ли человек, то ли зверь, существо страшное, похожее на беса. На нем ни оружия, ни формы, он среднего роста, с огненным лицом и рыкающим львиным голосом.
   Приблизившись, Петя оценивающе меня разглядывает, но в лицо, как все люди, не смотрит. И в дальнейшем я ни разу не видел, чтобы он кому-то смотрел в глаза.
   - У, какое гнилье нынче водят, - рыкает Петя. - Нечего сказать, хорош паразит - бородатый жид. Давай на обыск, жид! Мы тебя здесь распотрошим, по косточкам разберем.
   Петя идет быстрым шагом, но вынужден все время останавливаться.
   - Чего хромаешь? - рявкает он опять. - Али от нашего воздуха ноги подкашиваются? У нас тут атмосфера здоровая, верно? Тут дают аромат понюхать... оччень полезный для таких паразитов, как ты. От таких ароматов прекрасных в первый день навзничь падают - словно болезнь пришибла.
   Он опять выскакивает вперед и снова стоит, поджидая.
   - Два-три дня лежат, - продолжает Петя, - пока врач не придет. А бывает, врачу уже и делать нечего, кроме как причину смерти назвать.
   Из-за раны, в которой сидит острый край железки, я передвигаюсь все медленнее и медленнее. После каждого шага приходится останавливаться - передохнуть. Чувствую, как течет кровь из раны; жуткая боль останавливает временами сердце.
   - Что это ты на лицо такой белый? - интересуется Петя. - Неужто болен? - он ржет. - После обыска можешь и умереть спокойно. Никто мешать не будет. Врач отношение напишет, начальник печатью шлепнет, в конторе зарегистрируют, ярлык твой вычеркнут, а хлам туда - в нижний колодец.
   Не могу сказать, что его слова не производят на меня впечатления. Но не то, на которое рассчитывает Петя. Я думаю, какое нравоучение можно извлечь из услышанного.
   Знаменитое изречение Баал-Шем-Това гласит: все, что видит человек, и все, что слышит, должно служить ему для самоусовершенствования. Не требуется особой проницательности, чтобы понять - услышанное мною должно пробуждать раскаяние. Только сознание предначертанности и непоколебимая вера в помощь Всевышнего могут укрепить человека здесь - где пляшет сатана и царствуют силы, толкающие человека на порочный путь...
   Боль усиливается необычайно, не могу шевельнуться и невольно останавливаюсь.
   - Чего притворяешься? - яростно набрасывается на меня Петя. - На носилках прикажешь тебя нести? Чего кокетничаешь, жидовская морда!..
   - Куда пропал, Петя? - доносится крик из-за близкой двери. - Где ярлык? Давай сюда скорей, ждать надоело.
   - Иду, иду, - отвечает Петя и ворчит, словно злобная шавка. - Вишь, ему уже ждать надоело. Вот, черт, собака подлая...
   С Б-жьей помощью добираюсь до окованной железом двери. В крошечном кабинете без окна горит яркая лампа.
   - Забирай свое дранье, - говорит Петя. - Ну, что за товар! Через час сдохнет.
   Чиновник за столом довольно осклабился.
   - Что же делать, браток. Раз другого нет - и такой сойдет. А ну-ка, - обращается он ко мне, - давай пошарим, чего у тебя там в карманах...
   Наскоро обыскав меня и ничего интересного не обнаружив, он переходит к моим вещам.
   - А ты ступай на свое место, - говорит он Пете. - Как закончу - позову...
   С трудом присаживаюсь на единственный колченогий стул; чиновник тем временем неутомимо, как собака-ищейка, роется в саквояже и выбрасывает на стол тфилин. В надежде на чудо прошу разрешения помолиться.
   - Нет! - бросает он с ненавистью, даже не глядя в мою сторону.
   И словно подтолкнуло меня. Мигом повязываю тфилин на руку, надеваю на голову - он продолжает стоять ко мне спиной - читаю "Шма Исраэль", затем начинаю молитву "Шмона-Эсрей"... В этот момент он заканчивает обыск, оборачивается и видит на мне тфилин.
   Потрясенный, он смотрит на меня широко открытыми глазами, полными удивления и растерянности, какое-то время молчит - видимо, от неожиданности потерял дар речи. Но его замешательство длится недолго, опомнившись, он превращается в дикого зверя. Физиономия искажается в зверином оскале, кровь ударяет в лицо. Двумя руками вцепляется в тфилин и вопит:
   - У, жидовская морда! В карцер посажу, изобью, изувечу... - и рвет с меня тфилин.
   Заканчиваю благословение: "... и царствуй над нами, Ты сам, Всевышний, с любовью и милосердием". Чувствую он вот-вот разорвет ремешки, и начинаю снимать тфилин.
   - Петя! - басит тюремщик. Он понемногу успокаивается и говорит:
   - А ты знаешь, мне жаль тебя, старый. Ты же скоро помрешь: вон - лицо белое, губы - черные, долго не протянешь... - и внезапно спрашивает:
   - Чем хвораешь? Скажи.
   Я молчу, мне понятна их общая подлая цель - любыми способами запугать арестанта насмерть. Что большое начальство, что последний надзиратель - все они играют с "ярлыками", как кошка с мышью.
   - Ну, что там? - не поднимая глаз, спрашивает злобный Петя.
   - Как что? - переспрашивает чиновник. - Не знаешь, что ли?
   - Можно хлам забирать? Уже записан?
   - Ах, нет, постой, - весело говорит чиновник, - сейчас занесу его в книгу. Номерок дадим, наклеечку приклеим, все чин-чином, по закону.
   - Охота тебе, - ворчит Петя. - Сколько возишься с этим дерьмом. Давай его в расход - и конец. Все равно не выдержит, через день-два помрет.
   - Нет, так у нас дела не делаются, - приговаривает чиновник, усердно заполняя толстенный гроссбух. - У нас все по закону: аккуратнень-ко запишем, дадим ярлычку номер и наклейку. А если хворый - тоже запишем и сразу отношение к доктору... Что у нас нынче? Среда?... Вот коли успею сегодня к отправке, значит, не позже понедельника и осмотр... Если доживешь, старый, если не освободят тебя до понедельника от всех болезней...
   - Одна пилюлька, - вмешивается Петя и даже как-то светлеет лицом,
   - всего одна пилюлька и готово!
   - Это уж как начальство прикажет, - обрывает чиновник. - Ты, Петя, опытный, порядок знаешь. Как будет приказ для товара в расход, так сразу и выдам.
   - Знаю, знаю, - отзывается Петя. - А по мне бы - так хоть сейчас. Уж очень мне нравится, как они корчатся, смотреть... Есть, конечно, и такие, ведешь их - они как мертвые, а начинаешь раздевать - уже и помер со страху... Это нехорошо, неинтересно... А вот когда кровь льется - тогда приятно смотреть... Иногда пять-шесть часов с уборкой терпишь, все ждешь, пока он кончится... Хорошо, забавно, страсть как люблю смотреть - одно ж удовольствие...
   - Ну, вот и готово, - откидывается на стуле чиновник. - Ярлык 26818 помещаем в камеру 160, наклейка четвертая, - и оборачивается ко мне.
   - Теперь тебя зовут сто шестидесятый, четвертый. Запомнил?!.. Ну, Петя, принимай сто шестидесятого, четвертого и ступай.
   Пыхтя от натуги, Петя неуклюже расписывается, а начальник смотрит на него с презрением, словно барин на холопа. Затем проверяет результаты Петиных трудов и бросает: "Полный порядок!"
   - Ну, вот, - отдуваясь, говорит Петя, - теперь ты мой. Иди, говорю, ступай на отдых. А вещички-то свои - прибери!
   На столе, на груде моих вещей, в беспорядке лежат тфилин. Счастье, что чекист не вскрыл их, не распотрошил. На мгновение мелькает надежда: а вдруг разрешат забрать в камеру. С мольбой прошу об этом и напоминаю обещание Нахмансона.
   - Забудь, - смеется чиновник и покровительственно поучает. -Оставь, по-хорошему тебе говорят, свои глупости. Ты арестант, запомни это, ну и веди себя как полагается. А что дозволено - забирай. Вон твое белье и платки...
   Я снова повторяю свою просьбу, и тогда он переходит на казенный тон.
   - По всем вопросам, - цедит он сухо, - которые не входят в мою компетенцию, следует обращаться к высшему начальству... - и сбивается. -Короче, распорядится начальство, так я тебе чего хочешь выдам.
   - Но ведь здесь вы начальник! - говорю я мягко. - К чему мне высшие инстанции? Об одной лишь милости прошу вас - дайте мне с собой тфилин и книги. А все остальное - белье, платки, продукты - мне не нужно.
   Как велика ты, сила покорной и мягкой мольбы! Даже каменное сердце на минуту смягчилось, что-то человеческое проснулось в бандите - он задумчиво жует губами и чешет в затылке.
   - Нет! Нельзя! - вылезает Петя. - Ступай! Иди.
   - Нельзя, - соглашается начальник. - В самом деле, не могу. Без начальства - не могу. А хочешь, пиши заявление. Вот тебе бумага - и пиши.
   Присаживаюсь и вижу напротив себя, на стене кабинета, листок -тюремные правила.
   Оказывается, и у арестанта есть какие-то права, особенно если у него есть деньги. В частности, я могу отправить свое прошение даже телеграммой. Нужно только указать на бланке, что я плачу со своего счета, из денег, оставшихся в тюремной конторе. Не мешкая, решаю воспользоваться своими "правами" и телеграфировать требование. Беспокоит одно - лишь бы Петя не запротестовал против задержки. Как я понял из их разговора, до сигнала подъема заключенных, который должен дать Петя, остались считанные минуты, и ему ничего не стоит увести меня под этим предлогом.
   Не переводя дыхания, тут же набрасываю три телеграммы с одинаковым текстом: "Прошу разрешить начальнику шестого отделения немедленно выдать необходимые мне для молитвы тфилин. Духовный раввин И. Шнеерсон. Шестое отделение, сто шестидесятая камера".
   Телеграммы адресую главному прокурору, начальнику Шпалерной тюрьмы и следователю Нахмансону.
   - Вот это размах, - смеется чиновник, читая телеграммы. - Смотри, кому пишет! Главному прокурору, в ГПУ и следователю...
   В правилах, которые я быстро прочел, но запомнил почти дословно, было и такое: можно потребовать расписку, что телеграммы приняты. Хоть какая-то гарантия!
   - Кончил? - Пете не терпится. - Теперь успокоился? Ступай.
   - Минутку, - я-то не спешу, - позвольте получить квитанцию.
   - Какую еще квитанцию? - похоже, он никогда не заглядывал в правила, висящие за его спиной.
   - Ту самую, - отвечаю многозначительно, - что следует мне по закону.
   Коль скоро упомянута буква закона, чиновник мгновенно смиряется и пишет на клочке бумаги расписку. Потом ставит на нее печать и на каждую телеграмму в отдельности и прячет их в пухлый казенного вида конверт. Успокоившись за судьбу своего требования, покоряюсь нетерпеливому Пете.
   Он торопится и яростно проклинает все на свете, в первую очередь меня. Стараюсь не слушать Петину брань и разглядываю открывшийся с галереи внутренний вид Шпалерки.
   Зодчий этого здания был человеком изобретательным и построил тюремный замок, из которого не убежать. Тот, кто испуганно озирается на Шпалерку с улицы, видит ничем не примечательный дом, неотличимый от соседних. Но это лишь внешность, фальшивый фасад, за которым скрывается не имеющее себе подобных истинно тюремное сооружение.
   Шпалерка - это как бы цитадель в цитадели, за внешней крепостной стеной прячется такая же внутренняя, отделенная от первой трехметровой ширины проходом. Как если бы меньший ящик вставили в больший. И стенки внутреннего ящика, опоясанные по высоте галереями, - это мрачная вереница железных дверей. Камеры, камеры, камеры... мы идем мимо них, наш путь оказался неблизок. Убедившись, что меня не поторопишь, Петя прекращает сквернословить. Теперь он лезет из кожи вон, пытаясь запугать меня, ввергнуть в панический ужас. В его рассказах потоками льется кровь - единственное, о чем с удовольствием говорит этот изувер. Оказывается, больше всего ему нравится наблюдать агонию "всяких попов и буржуев".
   - Вот, раз было, - урчит Петя, - один все корчится и корчится, не хочет помирать. Шестерых уже в яму сбросил, а этот никак не кончается... Как ты был, в точности, - бледный да полный, но живучий, собака, то рукой дрогнет, то ногой, аж ждать надоело.
   - Товарищ мой за получкой ушел. Четыреста двадцать целковых заработал (60 рублей за каждое убийство!), и три бутылки водки дали... Ему что! - кокнул и пошел, а моя работа хлопотная, из камеры в приготовительную приведи - намучаешься, а потом, когда дело сделано -хлам убирай, полы мой да стены скобли от крови...
   - Да-а, так вот, корчится он, корчится, надоело. Решил за чайком сходить, вернулся - опять трепыхается. Ну так, понимаешь, приятно смотреть, загляделся и чай без сахара выпил, забыл положить. Из-за тебя, думаю, сволочь!.. Как дал ему два раза ногой, из него и дух вон. Кровь из горла - бульк, и черный стал, как жук...
   Рассказы двуногого подобия человека уже не пугают меня, но врезаются в память навеки.
   - Тебя бы, - говорит на прощание Петя, - в отдельную камеру нужно садить. Ты же смертник, а смертникам отдельная полагается, одиночка. Да вишь, все переполнено...
   - Ступай сюда! - он достает огромный ключ, отпирает один замок, потом, ключом поменьше, другой и открывает дверь. Не успеваю войти, как он двумя руками вталкивает меня в камеру.
   Дверь захлопывается, щелкает замок.
   ДВА ПОЛЮСА, ОДНА ЦЕЛЬ
   После блужданий вместе с Ребе по тюремным коридорам, после могильных шуток надзирателей хочется глотнуть чистого воздуха. Вот отрывок из маамара отца героя нашей книги, Ребе Шолома-Довбера. В нем говорится о связи души и тела.
   "Все на свете было сотворено речением Всевышнего. Души возникали одновременно с телом - будь то души растений, рыб или животных.
   Не так было с человеком. Можно сказать, что наше тело не сотворено речением, а создано на более низком уровне. Оно было сделано вначале из праха земного без всякой души. И только потом вдохнул Всевышний в человека живую душу...
   У всех обитателей мира душа и тело соответствуют друг другу, а у человека душа и тело - это два полюса. С точки зрения тела - человек ниже всех творений, т.к. сотворен не речением, а из праха земного, а высоту души его невозможно измерить. Еврейские души не созданы речением, они являются мыслями Б-га, которые появились у Творца раньше, чем возник наш мир.
   Почему же создан человек таким образом, что тело его ниже всех творений, а душа - выше их всех?!
   Человек - это конечная цель Творения. Задача еврея - собирать и поднимать Б-жественные искры, разбросанные в нашем мире. Тем самым он готовит Всевышнему "жилище среди нижних", очищая для этого мир и собирая свет воедино. Б-жественные искры есть на всех уровнях, в том числе и на самом низком - материальном. Еврей собирает их, взаимодействуя с различными предметами.
   Чтобы "приподнять" какую-то вещь, надо взять ее за самый нижний край. Поэтому наше тело и находится "ниже всех", чтобы поднимать искры отовсюду...
   КАМЕРА 160
   Оказавшись в камере, Ребе почувствовал, что силы покинули его. Он снял пиджак и жилет, приподнял рубашку. Железная планка корсета распорола кожу на животе, врезалась в тело. Каменный пол у его ног сразу оказался закапанным кровью. Ребе стал прикладывать к ране платок. Болело невыносимо.
   Три человека, привыкших в тюрьме просыпаться сразу, смотрели на нового соседа, моргая воспаленными веками. Забегая вперед, можно рассказать их нехитрые страшные истории. Нет там ничего от "револьверного лая", о котором, "кривя квадратный рот", кричал на митингах неизменный Маяковский. Не стреляли они в большевиков, не рубили...
   Фамилия первого арестанта была Кутейник. В Шпалерке он уже полгода, и больше двух месяцев назад ему сообщили, что он приговорен к расстрелу. Порядок здесь таков: арестанта должны известить за сутки о предстоящей казни. Если он захочет, то может подать прошение о помиловании. Есть еще один ход: написать заявление, что ты готов стать тайным агентом, доносчиком - лишь бы сохранили жизнь...
   Второй арестант был еврей по фамилии Шефтелевич. Занимался он торговлей и оказался в ГПУ потому, что следователь хотел разузнать о финансовых операциях каких-то своих знакомых. Шефтелевич доказывал, что ни сном ни духом не ведает об этом. И услышал в ответ: "Будешь сидеть, пока не вспомнишь. А если заупрямишься, будешь вспоминать в Сибири, на морозе..." Шефтелевич мог бы выйти сразу, если бы согласился доносить на своих друзей. Он сидел.
   Третий сокамерник носил фамилию Сытин. Был он крестьянин, а грех его заключался в том, что он проживал недалеко от финской границы. Его заподозрили в шпионаже, и вот он тоже живет теперь в камере 160.
   Шефтелевич раньше видел Ребе и узнал его. Он стал причитать на идише:
   - Ой, Ребе, Ребе, и до вас они добрались! Что делается в этой стране! Я вам скажу - вторая революция... Последние две недели сотни людей, слышите, сотни вывели ночью на расстрел...
   Ребе молчит. Он борется с болью и не хочет разговаривать с незнакомым человеком на тему "что творится". В это время в коридоре крикнули:
   - Подъем!
   Арестанты поспешно встали.
   Новый крик, повторенный несколько раз:
   - К приему хлеба приготовиться!
   Через какое-то время открывается окошко в двери камеры, и надзиратель командует:
   - Первый - бери хлеб! Второй - бери хлеб!.. Эй, четвертый! Это Ребе. Он не может встать.
   - А тебе хлеб еще не полагается! Будет распоряжение - дадим... Ребе отвечает:
   - Мне хлеб не нужен. Дайте мне карандаш, я хочу писать заявление.
   - Ты уже написал три телеграммы! Достаточно, чего ты хочешь еще?! Довольно тебе дурить начальство! Ребе:
   - По закону вы должны исполнить мое требование. Я вправе писать хоть сто телеграмм каждый день... Господа, будьте свидетелями, что господин надзиратель отказал в том, что закон мне разрешает!
   Ребе невзначай, а может и умышленно, произнес слово "господин", запрещенное в России уже десять лет. Услышав его, надзиратель багровеет и кричит куда-то вбок своему помощнику:
   - Видишь, какой контрреволюционер? Таких нужно расстреливать на месте, без всяких! Дьявол, на тебе карандаш - ну, бери...
   Но Ребе не может двинуться с места и просит передать ему карандаш через одного из заключенных. Однако по инструкции тюремщик может передать карандаш только из рук в руки. Он торжествует:
   - Тогда нельзя! Если по закону, так по закону!
   Проходит время, боль становится тише. Вдруг - вещь неслыханная -дверь в камеру открывается. Не окошко, а именно дверь. Здесь, в темном омуте Шпалерки, такое бывает только при особых обстоятельствах, например, когда выводят на расстрел. Но это обычно происходит ночью. А сейчас явился тюремный чиновник взглянуть на Ребе. Новый арестант требует, чтобы ему вернули тфилин и книги. А также прислали врача. Чиновник отвечает в духе Шпалерки: "Врач будет через два дня, за это время вся кровь у вас не вытечет... А пол в камере пачкать кровью нельзя, надо вытирать аккуратно. Что касается тфилин и книг - нет распоряжения". Ребе:
   - Тогда я объявляю голодовку!
   Эта фраза вызывает поток брани и размахивание кулаками. Надзиратель Петя, случившийся рядом, тянет свое: "Таких нужно сразу в нижний колодец, там отдохнет, успокоится навек..."
   Дверь захлопывается. Четыре человека остаются каждый наедине с самим собой. Проходит бездна времени, и в коридоре кричат:
   - Спать! Ложиться спать!
   Шефтелевич уступает Ребе свою кровать, сохранившуюся в Шпалерке со времен народовольцев, а сам перебирается на советские нары. Надзиратель Петя заглядывает в глазок и видит, что Ребе сидит на кровати, но не спит. Петя орет:
   - Ложись немедленно!
   - Не могу, - спокойно отвечает Ребе. - В 11 часов я должен прочесть вечернюю молитву. Если можно, сообщите мне, когда настанет это время.
   Петя молча захлопывает окошко. В нужный срок он открывает его и кричит:
   - Молись!
   Если бы ангелы белоснежные, наполняя воздух шелестом крыльев, принесли Ребе весть, когда придет срок молитвы, это было бы меньшим чудом. Петя - тварь и грязь, любимое дитя Шпалерки, делает то, что велит цадик....
   ВСЮ НОЧЬ ХЛОПАЛИ ДВЕРИ
   Один из соседей по камере, Шефтелевич, предупредил Ребе, что если он хочет поспать хоть немного, то нужно делать это немедленно, потому что ночью начинают выводить людей на казнь, и они стонут и кричат...
   Из-за поздней молитвы Ребе не смог последовать этому совету. Он читал "Шма", когда неподалеку хлопнула дверь камеры и повели первого. Раздались рыдания и мольбы. Кто-то из тюремщиков крикнул: "Заткните ему рот!" Приказ был исполнен. Теперь рыдания раздавались глухо, а вскоре и совсем прекратились, потому что где-то внизу, во дворе или в подвале, раздалось сухое эхо выстрела.
   И снова хлопнула дверь камеры, и снова вопль: повели следующего. Ребе услышал снизу тонкое, почти детское: "Ай! Ай!" И выстрел, и еще один, и еще. Добивали. Заключенные Шпалерной тюрьмы притворялись, что спят. Они не спали. Они падали в черный омут страха, когда рядом раздавались шаги тюремщиков, и оживали, когда сапоги палачей стучали по камню и железу дальше.
   Ребе молился и плакал. Мы не можем сказать, что он просил у Всевышнего. Однако сохранились воспоминания, где он описывает свои чувства в эту первую страшную ночь. Ребе пишет:
   "Не знаю, кто были эти люди, убитые в ту ночь - евреи или неевреи, коммерсанты или люди науки, или служители разных религий. Но в любом случае погибали люди, которые не заслужили столь страшное наказание.
   Они, убитые, имели семьи. Они были отцами сыновей и сами сыновьями своих родителей, мужьями, кормильцами своих близких. Какая участь постигнет теперь их родных?
   Кто знает, может, в тот самый час, когда этих стонущих людей вели на казнь, их родители, жены, дети глубоко спали, видя сон надежды... И не знали, что в этот момент убивают главу семьи...
   Насколько горька участь человека, который в последние минуты жизни лишен возможности оставить завещание, взглянуть в последний раз на дорогих ему, на родных и любящих людей. И не сможет он благословить свое потомство... Страшна жизнь в этой тюремной крепости, еще страшнее, чем смерть..."
   Он, цадик Любавичский, наверное, молился эту долгую ночь за весь несчастный советский народ, давший соблазнить себя обещанием минутного рая.
   В эту ночь Ребе увидел, что слова из Торы хацер мавет, двор смерти, могут осуществиться буквально. Под утро крики стихли. Из окошка камеры протянулась ниточка прохлады. Надзиратели прокричали подъем. Приговоренный к расстрелу арестант Кутейник сказал: "После этой страшной ночи поблагодарим Всевышнего, что все мы живы..."
   Велено было приготовиться к раздаче кипятка.

Город человека

   ВДВОЕМ С ДУШОЮ
   Испытания бывают тяжелы, но в них есть и хорошие стороны. Первая - что уменьшают кипение крови, искупают прошлые грехи. А вторая - что человек становится чище и духовнее, намного ближе к своей собственнной душе.
   ЛУЧ СВЕТА ПО ЛИЦАМ
   В тесной камере духота неимоверная, а Ребе бьет озноб. Приходил врач, перевязал ему рану. Она болит меньше, но мучений не убавилось - ведь он голодает вторые сутки. И будет голодать до тех пор, пока ему не вернут тфилин. Молиться без тфилин два дня подряд - для Любавичского Ребе это непереносимо.
   Соседи по камере после страшных ночных криков приходят в себя. Обсуждают разные мелочи: когда закончится смена злого надзирателя и появится добрый, что и за сколько можно купить в тюремном ларьке. Минуты спокойствия тают, как снежинки на руке. На мягких звериных лапах подкрадывается ночь. И вот:
   - Приготовиться ко сну!
   Это значит: приготовиться ко всему.
   Где-то что-то щелкнуло, хлопнуло. Шум. Шаги-сапоги приближаются к их камере. Остановились. Лязгнул замок. Луч фонаря скользит по грубому ворсу одеял, режет человеческие лица. Трое тюремщиков вошли внутрь, четверо с обнаженными саблями остались в коридоре.
   - Заключенные, ваши фамилии! Говорить один за другим! Первый!
   - Кутейник.
   - Второй!
   - Шефтелевич.
   - Третий!
   - Сытин.
   - Четвертый!
   - Духовный раввин Йосеф-Ицхак Шнеерсон.
   - Четвертый, вы пойдете с нами!
   Ребе откладывает в сторону компресс, который прикладывал к ране, поднимается. Замечает в неверном свете фонаря, что у Кутейника и Шефтелевича из глаз текут слезы. Сытин не плачет, он сидит с открытым ртом, бледен как мел.
   Ребе вышел из камеры, его ведут по коридору. Один из конвоиров командует:
   - Снимите шляпу и запахнитесь, чтобы не видны были эти кисти! (Это он про талит-катан). Ребе отвечает:
   - Нет. Шляпу не сниму.
   - Я предупреждаю - снять! Иначе хуже будет...
   - Не сниму. Вы знаете, кто я?
   - Кто?
   - Любавичский Ребе.
   - Ну и что с того?
   - Меня, Любавичского Ребе, нельзя запугать.
   - Ха! ГПУ может запугать любого, даже самого отчаянного. Двое суток у нас, и ты как шелковый...
   Однако Ребе идет в шляпе и разговор не возобновляется. Часть конвоиров отсеялась по дороге, сейчас рядом с ним двое. Ребе тяжело, он остановился на минуту. Один из конвоиров сказал:
   - Сейчас придем к следователю, там можно будет отдохнуть.
   Ребе удивлен: тюремщик, и вдруг сочувствие?.. Они подходят к какой-то двери, и Ребе узнает, что он должен стоять и ждать, когда его вызовут. Пошатываясь, Ребе опирается на стену. Второй конвоир говорит ему:
   - Не завидую тебе. Завтра или послезавтра пропишут тебе пилюли свинцовые...
   - Откуда ты знаешь, что судьи решат? - возражает его напарник. -Наше с тобой дело маленькое, привести, отвести...
   - Да уж знаю. Слышал, как один говорил другому, что это дело надо сварганить быстро - суд, приговор. Пока не вмешались богатеи, не задурили голову большим начальникам..
   "Три дня, - думает Ребе. - И суд и и казнь за три дня..." Он начинает молиться, прося Всевышнего укрепить его дух, чтобы, несмотря ни на что, на следствии держаться твердо.
   Его вызвали. Ребе вошел в комнату, где большое окно было замазано краской. За столом сидело трое мужчин. Перед каждым лежал заряженный револьвер.
   - Ваша фамилия, год рождения? - начал спрашивать хасидский внук Лулов. Ночной допрос начался.
   ХИТРОСТЬ МУДРОГО ЧЕЛОВЕКА
   Ребе арестовали в ночь на среду, а на допрос его повезли в четверг, в необычное время - в 10 вечера. Впрочем, тогда светились окна по ночам во многих учреждениях. Чиновники объясняли это политической обстановкой, вынуждавшей трудиться день и ночь. Было здесь, однако, нечто от строительства Вавилонской башни, от желания смешать порядок времен, поменять день на ночь. Очень все спешили - "сквозная смена", "встречный план"... И чекисты - больше всех.
   Поскольку ему так и не вернули тфилин, Ребе объявил голодовку и держал ее уже два дня. Он страдал и физически и духовно, обнаруживая при этом еще одно свойство еврейской души: несгибаемую волю.
   Комната следователя была просторна, украшена портретами и какими-то таинственными трубками, которые, по слухам позволяли тем, кто находится в соседнем помещении, слышать разговор и делать записи. За столом сидел начальник следственного отдела городского ГПУ Дегтярев, еще какой-то русский следователь и знакомый нам Лулов в роли переводчика на случай, если Ребе захочет давать показания на идише. Арестант заговорил первым:
   - Я впервые захожу в компанию, где никто не счел нужным встать в знак уважения...
   Лулов подавился от возмущения. Один из следователей спросил:
   - Вы знаете, где находитесь?
   - Конечно. В этом помещении по нашему Закону не должна висеть мезуза. Есть и другие подобные места, например, конюшня, уборная...
   Не давая беседе соскочить на привычные рельсы - "революция", "контрреволюция", Ребе заговорил о заветном: чтобы ему вернули тфилин...
   - Заткнись! - крикнул Лулов. - Ты видишь эту руку? С четырнадцати лет она знает лишь одну святую работу: отправлять на тот свет таких мракобесов, как ты! И мы прикончим их всех, до единого... Талит, тфилин ты хочешь? Да они уже давно на помойке!..
   Это был единственный раз, когда Ребе не сдержался. Он стукнул кулаком по столу и воскликнул: "Подлец!" Так или иначе, но арестант отказался отвечать на вопросы, пока не было дано обещание, что он получит свои вещи в самое ближайшее время. Решив этот вопрос, приступили к делу. Дегтярев бросил на стол пачку писем и сказал совсем по-прокурорски:
   - Эти письма раскрывают твое истинное лицо. Они полны мистики и подозрительных намеков... Скажи, какие у тебя контрреволюционные связи с профессором Барченко?
   Ребе усмехнулся и объяснил, что русский профессор Барченко начал изучать кабалистические труды и пришел к выводу, что еврейский символ, шестиконечная звезда, скрывает в себе потрясающую тайну. Тот, кто овладел ею, способен разрушить и выстроить бесконечное количество миров. (В этих поисках было что-то от булгаковских героев, от желания прибегнуть к любому средству, лишь бы избавиться от сумасшедшей реальности...)
   Встретившись с профессором, Ребе объяснил ему, что, несмотря на познания в Кабале, ему эта тайна неизвестна. Кроме того, он не слышал, что вообще подобная имеется. Барченко вроде бы успокоился, но потом начал писать письма, требуя всевозможных объяснений, и Ребе из вежливости на них отвечал. Вот и вся контрреволюция...
   На каком-то витке допроса в комнату вошел Нахмансон. Взглянув на Ребе, он засмеялся и сообщил присутствующим:
   - Представляете, у моих родителей долгое время не было детей. Так отец поехал в Любавичи, к предыдущему Ребе, и получил благословение на то, что у него родится сын. И благословение сбылось, этот сын перед вами...
   Чекисты заржали от души. И впрямь, было в этом что-то забавное: цадик-мракобес дает браху на рождение того, кто станет палачом его собственного сына...
   Ребе Йосеф-Ицхак сказал:
   - Я хочу рассказать вам одну историю... Его перебили:
   - Вас привезли, чтобы отвечать на вопросы! Ребе продолжал невозмутимо:
   - Когда я рассказываю что-нибудь, то даже мои противники стараются послушать, и это идет им на пользу... Так вот, однажды к моему прадеду, Ребе Цемаху-Цедеку, приехал один еврей, просвещенный и неверующий. Эпикоросом таких называли...
   - Наверное, похож на меня? - перебил Нахмансон. Ребе:
   - Никакого сравнения. Вы совсем простой, "а простер гой", как говорят на идише, а тот был человек ученый... И вот он спросил у прадеда, почему в книге Эстер, когда речь идет о замысле истребить наш народ, в слове еудим, евреи, стоят два йюда, а потом, когда книга рассказывает о нашей победе, только один...
   Ответил ему мой дед, что есть два вида евреев. У одних преобладает ецер а-тов - доброе начало души, а у других - ецер а-ра - злое... Злодей Аман задумал истребить и тех и других. И праведников, которые строго соблюдают приказы Торы, и тех, кто от нее отказался... А когда весь еврейский народ раскаялся и случилось чудо Пурима - победа над врагами, то бывшие злодеи тоже повернули на хороший путь... Свое объяснение Цемах-Цедек закончил так: "И ты, когда приключится у тебя лихорадка, тоже сильно переменишься..."
   Действительно, тот эпикорос заболел лихорадкой, может, дед мой ему это "устроил", и после этого стал совсем другим человеком, со страхом перед Небом...
   Ребе взглянул на Нахмансона с Луловым и заметил:
   - Вы тоже очень изменитесь, когда придет час беды...
   В этом месте разговора или в другом, но у Лулова сдали нервы. В присутствии самого товарища Дегтярева, в самом центре прекрасного и грозного ГПУ старорежимный раввин рассказывает притчи, дает поучения, которые вдобавок тревожат душу. Неудачливый, но верный паж революции, еврейский заика заорал:
   - А ну, снимай свой талес-котн! Живо! Живо! Швыряй на пол эту дрянь!
   Ребе ответил ему очень твердо:
   - Если хотите, можете попытаться снять его с меня при помощи ваших кулаков и револьверов. Но предупреждаю: я тогда не буду отвечать ни на один вопрос...
   Дегтярев понял, что пора переходить к самой сути. Он стал называть обвинения, которые чекисты выдвигали против Ребе:
   - Вы поддерживаете силы реакции в СССР.
   - Вы - контрреволюционер.
   - Религиозные евреи видят в вас высший авторитет и находятся под вашим влиянием.
   - К вам прислушивается часть еврейской интеллигенции Советского Союза.
   - У вас есть огромное влияние на американскую буржуазию.
   - Вы - глава мракобесов.
   - Вы организовали на территории Союза большую сеть хедеров, ешив и других религиозных заведений.
   - К вам приходят тысячи писем со всех концов света.
   - Вы получаете из-за границы большие суммы денег для поддержки религии и борьбы с советской властью.
   Дегтярев замолчал. Ребе начал отвечать.
   Он объяснил, что хасидизм не является организацией, где люди обязаны подчиняться духовному лидеру. Они сами находят его, и связь их добровольна, она построена на совместном стремлении к духовной цельности. Свою задачу Ребе также видит в том, чтобы помогать всем евреям, которые этого хотят, лучше соблюдать заповеди Торы. Что касается ешив и хедеров, открытых с его помощью, то никакой из советских законов при этом не был нарушен. Ребе специально встречался с генеральным прокурором Крыленко, и тот его заверил: "Никогда СССР не выносил письменных постановлений о запрете религиозных воспитательных учреждений..." А заграничные пожертвования, которые Ребе направлял руководителям таких учреждений, никак не вредят советской власти. Напротив, валюта оседает в стране...
   Обвинение в контрреволюции тоже нелепо. Хотя Ребе далек от большевистских воззрений, он готов поддержать любое начинание, связанное с улучшением жизни евреев. Пример тому - письмо, которое он отправил в США три года назад, призывая евреев помочь их братьям в России в организации сельскохозяйственных поселений в Крыму...
   - Да, - буркнул Дегтярев. - Нам известно о вашем письме в Америку и об отношении к этим поселениям. Мы это ценим...
   Впрочем, Дегтярева удивляла наивность этого совсем неглупого человека, которого многие называли даже мудрецом, духовным лидером. Неужели этот "цадик" за десять лет советской власти не удосужился понять, что кроме писаных законов есть еще неписаные, нарушать которые во много раз опасней. Он не понимает, что контрреволюционность проявляется не только в том, что человек что-то делает, но также и тогда, когда он мешает действовать другим, подобно камню, что завалил дорогу, и нет иного выхода, как столкнуть его в пропасть...
   Все сидящие в этой комнате знают, что смертный приговор раввину Шнеерсону, пусть только на словах, уже подписан. Для того, чтобы припугнуть местных мракобесов, а также показать загранице: "Мы не считаемся ни с кем и ни с чем..." Для чего же выслушивать контраргументы и прочую буржуазную муть? Время, время подгоняет! А этот "цадик", при всех своих талмудах, так и не смог понять, что весь этот допрос - пустая формальность. Решение уже принято.
   Есть наивность умного человека, который, беседуя с дикарем, приписывает ему некоторые собственные свойства, например, способность воспринимать новые знания и, вследствие этого, менять свои представления и видеть мир по-другому. Страдал ли Ребе этим недугом? Понимал ли он, что сидит перед одичавшими детьми, которые, взбунтовавшись против власти отцов (или Отца?) и преуспев, навеки застыли на уровне подростков, положив в основу своей политики юношескую смесь дерзости и страха - а вдруг накажут?..
   И поэтому для Лулова было жизненно важно выстрелить в этого бородатого, спокойного, мудрого человека, рассуждающего о справедливости и Б-ге. Если он будет жить, значит бунт детей не удался.
   Но еще важней было для него, чтобы за день, или за час, или за пять минут до расстрела этот цадик упал бы ему в ноги, сказав: "Ты сильнее, ты победил..."
   А Ребе толковал об учении хасидизма, о том, что душа человеческая стремится к цельности, что еврейский народ разносит по всему миру Б-жественный свет.
   Есть хитрость мудрого человека. Она строится на знании, что все мы сделаны по образу и подобию Творца, и даже в дикаре и ребенке можно пробудить этот образ. Надо для этого не принимать его дикарскую логику, а предлагать ему свою, еврейскую, Б-жественную...
   Допрос длился много часов. Как когда-то в Ростове-на-Дону кто-то из следователей, не выдержав, стал грозить Ребе Йосефу-Ицхаку заряженным револьвером. Ребе сказал:
   - Эта игрушка может напугать того, у кого один мир и много богов. А у меня только один Б-г и кроме этого мира есть еще мир Будущий...
   ЧЕТВЕРТЫЙ КАНАЛ
   Пусть ни про кого не будет сказано, но бывает так: тянут зуб, а отдается в сердце... Только тогда человеку несведущему становится видна связь между ними, только тогда он закричит: "Погоди, что ты делаешь?"
   У Ребе Йосефа-Ицхака было много критиков. Одни упрекали его в излишней религиозности, другие - в отсутствии осторожности, третьи -в том, что он претендует на роль лидера всего советского еврейства. И вдруг, когда птицей тревожной пронеслась весть об аресте, евреи самые разные: хабадники, нехабадники, коммерсанты, сапожники, профессора и даже некоторые коммунисты - почувствовали: бьют в сердце. Многие при этом впервые вспомнили, что еврейское сердце у них, оказывается, есть.
   В семь часов утра в день ареста в дом Ребе стали приходить евреи со всех концов большого города. В десять утра это стихийное совещание было перенесено на одну из квартир - из соображений конспирации. При неизбежном обилии слов и разницы в мнениях наметились три направления, по которым можно было действовать, добиваясь освобождения раввина Шнеерсона.
   1. Обращение к "загранице" - к еврейской общественности, а также к послам и министрам.
   2. Ходатайства перед советским правительством, что включало телеграммы, коллективные петиции, встречи с официальными лицами.
   3. "Тихая дипломатия" - неформальные контакты с видными большевиками и, прежде всего, с чинами из ленинградского ГПУ.
   Каждый из этих путей сразу оброс многими "но". Отношения с Европой у советской России были в ту пору весьма скверными. Англия объявила большевикам экономическую блокаду, поговаривали о войне. На этом фоне Совдепия не очень-то боялась потерять лицо и так чумазое. Наоборот, большевики хотели показать, что никого не боятся, аресты и расстрелы шли полным ходом.
   Ходатайства перед правительством могли разозлить чекистов, что уже бывало не раз, и тогда могло произойти непоправимое. Что касалось личных контактов, то и здесь был тупик: во главе ленинградского ГПУ стоял известный антисемит Мессинг.
   Получалось, что выхода нет.
   В тот же день зять Ребе Шмарьяу Гурарий выехал в Москву. Учитывая опасное соседство Лубянки, было решено провести совещание с представителями столичного еврейства в зале одного из банков - вроде коммерсанты о делах советуются. Был создан комитет по спасению Ребе, но, кроме решения прощупывать осторожно почву и быть наготове, никаких предложений не поступило.
   Через пару дней религиозный еврей из Ленинграда, нарушая субботу ради спасения человеческой жизни, прибыл в Москву и сообщил, что шестому главе Хабадской династии вынесли смертный приговор. Когда он будет приведен в исполнение или насколько отсрочен - зависело от воли Творца. Иных преград - моральных и юридических - у чекистов не было.
   Видный коммунист, принявший участие в судьбе Ребе, сказал одной из его дочерей странно звучавшую в его устах фразу: "Молись, чтобы твой отец остался в живых..."
   Полетели телеграммы. Кому? Председателю Центрального Исполнительного Комитета Калинину, главе правительства Рыкову, председателю ГПУ Менжинскому. В Харькове, Минске, Киеве и других городах собирали петиции в защиту Ребе, под которыми тысячи евреев, поколебавшись и вздохнув, ставили свою подпись.
   Весть об аресте перелетела границу. Первыми очень активно начали действовать евреи Германии. Два берлинских раввина, ортодоксальный и реформистский, Гильдсгаймер и Бак, срочно обратились к третьему еврею, депутату бундестага от социал-демократов Оскару Кагану. Тот добился аудиенции у министра иностранных дел Германии, а затем все они - депутат, министр и два раввина - пошли на прием к заместителю рейхсканцлера доктору Вайсману.
   Вайсман тоже не подкачал. В тот же день советский посол в Германии Крестинский получил от него меморандум с запросом по поводу ареста Любавичского Ребе. В отличие от других европейских стран, с Германией у России в ту пору отношения были весьма дружественные, что было связано с ожиданием взаимной выгоды. Поэтому Крестинский незамедлительно написал Вайсману такой ответ:
   "Я уверен, что Советское правительство не заинтересовано в лишении свободы раввина Шнеерсона. Расцениваю эту историю как попытку одного из секторов партии, так называемой евсекции, свести счеты с энергичным религиозным лидером. И поскольку советская власть не выигрывает, а проигрывает от расстрела религиозного лидера, я верю в возможность исправить сложившееся положение, для чего немедленно изложу обстоятельства упомянутого Вами дела своему правительству. В свою очередь, обещаю использовать все имеющиеся в моем распоряжении средства, чтобы помочь освобождению раввина Шнеерсона..."
   В тот же день Крестинский по телефону связался с Москвой и передал содержание меморандума немецкого правительства.
   Мы не знаем, какие чувства испытывали чекисты и чиновники, получая телеграммы и письма, где говорилось о невиновности Ребе. А также что думали они, отказывая в приеме различным делегациям, приехавшим в Москву, чтобы просить и умолять об отмене ужасного приговора.
   В ходе этих серьезных хлопот раскрылись глаза у многих, что существует еще "четвертое направление", ведущее Наверх, не на советский "верх", а на настоящий... В сотнях еврейских общин объявляли пост, читали Псалмы за благополучие Ребе, за его спасение. Хасиды спешили в Любавичи, Нежин, Гадич, Ростов - места, где были похоронены его святые предки, чтобы по таинственным и невидимым, но очень прямым каналам передать: ваш потомок, глава российского еврейства, в беде...
   Эти просьбы и мольбы внимательно записывались.
   Там, Наверху.

Город человека

   ОНА, ОНА, ОНА...
   Говорится в Талмуде, что ецер а-ра - дурное начало - каждый день пытается одолеть еврея и погубить его. Как сказано: "выслеживает злодей праведника и хочет убить его..." И если бы не Всевышний, то не было бы никакой возможности совладать с ним...
   Носитель дурного начала - наша животная душа. По природе и привычкам своим она тянется за вещами материальными и грубыми. Поэтому и называется она животной. Весь смысл жизни животного - в еде, питье и других потребностях тела. В том же видит свою цель и наше животное начало, требуя максимального удовлетворения своих потребностей, куда входят также гордость, жажда славы. Как сказано: "У пиявки два рта, две дочери, и каждая кричит - "Дай, дай!"
   Животная душа высокомерна, она больше всего любит и ценит себя саму, возвышаясь над всеми остальными людьми...
   Она гонится за почетом, требуя к себе всеобщего уважения. На других она смотрит искоса. Мало того, что она не хочет ничем с ними делиться, она еще стремится заполучить себе то, что есть у них, вожделея и завидуя...
   Все усилия, которые она прилагает, все изобретения, которые она делает, ведут к одной цели: как заполучить то, к чему она вожделеет. За этим гонится она днем и ночью, как самая настоящая скотина...

Разговор с отцом

   СЕКРЕТ БОГАТЫРЯ
   Это отрывок из маамара отца, Ребе Шолома-Довбера. Речь в нем идет о том, что такое еврейский богатырь, откуда берется его тайная сила...
   "Бывает, что душа получает подкрепление от своего собственного света. Этот свет настолько высок, что не "одевался" в сосуды души, например, в мысль или действие. Благодаря своей высоте, этот свет пребывал в сокрытии, но случилось нечто, и вдруг он скачком устремился вниз.
   Можно представить человека, который вынужден прыгать через пропасть настолько широкую, что не в силах человеческих перенестись через нее. Это возможно только при одном условии - если раскроется внутренний свет души.
   Людям случается поднимать тяжести. Слабый человек может поднять немного, поскольку его душевная сила раскрывается в сосудах тела лишь в небольшой мере. Силач может поднять тяжелый груз, например, большой камень, так как душевная сила раскрывается в сосудах его тела гораздо больше. Но если ему нужно поднять очень большой камень, то прежней, уже раскрытой, силы будет недостаточно. Он должен преодолеть себя настолько, чтобы внутренний, скрытый свет его души раскрылся, - и тогда камень взлетит вверх.
   Тот, кто, в отличие от обычных людей, умеет раскрывать внутренний свет своей души, может называться богатырем...
   Если он способен сделать это, нет препятствия, которое могло бы загородить ему дорогу. Он поднимет самый тяжелый груз! И чем больше он преодолевает себя, тем больше раскрывается его сокровенная душевная сила..."
   "И ДАЖЕ ЭТО ГНЕЗДО..."
   По правилам тюремного этикета Ребе как "опасному преступнику", которому угрожает смертный приговор, полагалась одиночная камера. Эдакий каменный мешок, где раньше гноил царизм народовольцев, эсеров и прочую опасную публику. Ребе и бросили в такой мешок, но из-за массовых арестов лета 1927 года там уже теснились на нарах три арестанта.
   Помогали они Ребе, больному и голодающему, всячески. Где-то рядом буднично гуляла смерть. Надзиратель, раздавая утренний кипяток, мог обрадовать:
   - Сегодня ночью укокошили тридцать душ! На просьбу добавить кипятка огрызался:
   - Нечего тебе обжираться, все равно скоро расстреляют!..
   Чужой страх заразителен, а товарищи Ребе по камере боялись очень. Но он не заразился. Когда принесли ему, наконец, тфилин, он сказал надзирателю-еврею:
   - Учтите, я по-прежнему отказываюсь есть тюремную пищу, а буду есть только то, что принесут мне из дома, хотя бы это был один сухой хлеб. И кипяток для питья буду брать при условии, если его вскипятят в специальном баке для воды...
   Надзиратель взорвался:
   - Ты что, собираешься выдавать свидетельство о кашерности нашей кухни?
   - Я не выдаю свидетельств о кашерности... А ваша обязанность -передать мое требование!
   Мрачная серость Шпалерки ползла на него со всех сторон, давила на тело и на душу. Люди победившие издевались над людьми побежденными, и было полное согласие в хохоте мучителей и стонах жертв. В подобной ситуации остаться стоять на двух ногах и не участвовать в общем спектакле было крайне трудно. Ребе убеждал сам себя:
   "Я обязан, я должен окончательно успокоиться, чтобы не показать в дальнейшем волнения и тревоги, не проявить и минутной слабости. Ни на йоту в сторону от принятого решения - не позволять этим негодяям топтать величие Яакова! Да поддержит меня в этом Всевышний!"
   Мы уже упоминали рассказ о Баал-Шем-Тове, когда его душа вновь спускается в этот мир и поражается насколько он огрубел, и опустился.
   Стоя незыблемо на сваях Петербурга и на костях его строителей, Шпалерка погружалась в плотную мглу, которую не комиссары придумали. Каждый выпускал ее наружу из собственной души. Комиссары только повернули стрелку, дали зеленый свет...
   Ребе рассказывает:
   "За пребывание в Шпалерке - хвала Б-гу. Я подчеркиваю - хвала Б-гу. Да, страдания были ужасными, но, я повторяю, "слава Б-гу", что они были и я прочувствовал их до последней косточки. Неверно говорят: "До кончиков волос", - волосы бесчувственны; именно каждая косточка выстрадала. То была ужасная боль: и от личных страданий, и при виде того, как убивают других.
   Мне очень дорог тот период. Я сидел в темной камере, где день не отличался от ночи. И только по команде "подъем", которую отдавали в определенное время, можно было догадаться о наступлении времени шахарит - утренней молитвы.
   У заключенных нет часов, день их делится на периоды между командами. Наше утро начиналось в 6.30 от громкого крика "подъем!" При этом не встают, а вскакивают, потому что сразу же открывается глазок в дверях, и горе заключенному, если остался он на нарах или лежит на полу.
   Час спустя, в 7.30, щелкает один из замков на окошке двери в тюремную камеру. Это сигнал: "приготовиться к получению хлеба!" Сокамерники выстраиваются у входа и ждут, когда скрипнет второй замок.
   Открывшееся окошко - большое событие в жизни арестанта. Не потому, что дают ему хлеб - мы не голодали, ниже я подробнее расскажу о питании в тюрьме в ту пору. Через окошко заключенный видит пусть неприятное и недоброе, однако новое живое лицо. И в этом крохотном разнообразии уже огромная радость. Ну а если повезет, если надзиратель случайно отодвинется в сторону, и покажется за его плечом кусочек здания, либо коснется лица легкое дуновение ветерка с воли - это радость двойная.
   Проходит еще час, и в 8.30 выкликают: "приготовиться к приему кипятка!" Эту команду мы слышим дважды (второй раз - между шестью и семью часами вечера) и всякий раз ждем ее с нетерпением и страхом. Нетерпение понятно - только что съеден всухомятку кусок черного хлеба, а страх... "Казенное" имущество каждого - деревянная ложка, алюминиевая тарелка и большой алюминиевый кувшин с толстой ручкой, которая спасает от ожога, когда наливают в кувшин крутой кипяток. Но садизм - вторая натура наших двуногих мучителей. Показать свою власть, унизив человека, причинив ему боль, например, ошпарив ему руки, - любимое развлечение надзирателей, разрядка их примитивно-садистских инстинктов. Вдруг, без всякого объяснения, они запрещают держать кувшин за ручку, и заключенные кричат от боли, но терпят. Иначе вообще не получишь воды, а она так хороша - приятно-обжигающая, чуть сладковатая... Ее дают только в собственные руки. И, когда после трехдневной голодовки я отказался подняться с нар, тюремщики спокойно оставили меня без воды.
   В час дня и в пять вечера заключенных кормят, о чем ниже; в остальное время они предоставлены самим себе. Могут обмениваться воспоминаниями, думать свои думы или читать. Каждые две недели арестантам выдают по две-три книги. Как правило, все это литература коммунистического толка, но отказываться нельзя и просить на выбор тоже нельзя, вернее сказать, бесполезно.
   Делать какие-либо записи для себя запрещается строжайше. Но существует ежедневный официально дозволенный письменный час, когда выдают клочок бумаги и ручку для "высочайших", так сказать, прошений: начальнику отделения, следователю, защитнику или врачу. Раз в две недели можно написать короткое письмо родным и в тот же день получить от них весточку. Вся эта переписка, естественно, совершенно открытая, более того, заключенных строго-настрого предупреждают, о чем можно и о чем нельзя писать. По правде сказать, единственная дозволенная тема - здоровье узника, но упаси его Б-г пожаловаться на медицинское обслуживание. Обучить цензурным правилам арестантов труда не составляет, иное дело их родственники: нет-нет, да и прибавят лишние "неположенные" слова. В этом случае цензура не мучается головной болью, ничего не вычеркивает, а просто-напросто конфискует подозрительное письмо.
   И, наконец, раз в неделю, по средам, пишут деловые записочки близким. В этот день заключенный отправляет домой нижнее белье для стирки и пустую посуду, в которой получил предыдущую продуктовую передачу. К такой посылке приложен список-перечень посылаемого с добавлением личной просьбы: нужно то-то и то-то из еды и одежды. От щедрот администрация позволяет добавить - здоров или болен, предпочтительнее, конечно, здоров, потому что больных в тюрьме не жалуют, а к здоровью заключенных относятся безразлично.
   Формально заключенным обеспечена постоянная медицинская помощь. В тюрьме есть врач, и единожды в месяц, по расписанию, ведут к нему на осмотр. Но если арестанту нездоровится, то как бы он ни занемог, немедленной помощи все равно не окажут. Заболевший обязан подать прошение на имя начальника отделения, тот перешлет его в центральную контору, там рассмотрят и учтут в порядке неторопливой очередности... Короче, обычная бюрократическая канитель, которая быстрее, чем в три дня, не раскручивается. И бывает, к врачу уводят уже выздоровевшего, либо врач приходит в камеру, когда уже не в силах помочь...
   Засыпает тюрьма в 10.30 вечера. "Ложись спать!" - идет вдоль камер надзиратель. - "Отбой!" Тут уж мешкать никак нельзя, по вечерам тюремщики злее всего и за минутное промедление готовы отправить в карцер. Надо сказать, что ночной дежурный - полный хозяин над заключенными и волен по своему усмотрению вершить самосуд немедленно, без санкций начальника отделения. Эта малая власть их пьянит, расправа за малейшее неповиновение или нерасторопность следует незамедлительно.
   По мнению тюремщиков, карцер - наказание незначительное, безобидное, эдакий тонкий намек воспитательного характера, вроде легкого шлепка, которым взрослый награждает ребенка. Но я приведу здесь рассказ своего соседа по камере, которому (и соседу, и рассказу) у меня нет оснований не доверять.
   Этот человек прост, несколько наивен и совершенно не способен на выдумку - да у него и не хватит на это ума. О своей жизни он рассказывает абсолютно правдиво, без малейшего желания приукрасить или преувеличить. Так же безыскусно повествует он о событиях своего первого тюремного дня:
   "Привели меня сюда, - говорит С., - в камере ни души, один я, правил тюремных не знаю. Ну, спать велят, а какой тут сон, раз в тюрьму попал, спать не хочется. Сел на койку и закурил. Дежурный в окошко глянул и говорит так зло - ложись! Ну, я его, как принято, по-матерному... Докурить не успел, дверь открывается, заходит надзиратель, давай, говорит, за мной. Поднялся. По каким-то лестницам пошли, потом, гляжу, подвал. Он одну дверь отпирает, заходи, говорит. Думаю, он за мной, а дверца - хлоп - и темно, хоть глаза выколи. Ступил я шаг и чуть не упал - ну чисто в коровнике, трясина под ногами до щиколотки. Воздух душный, вонища. Зажег спичку, смотрю - батюшки мои, погреб, ну, аршин, может, на пять. Стены сырые, течет, а под ногами черви - длинные, мерзость такая, белые и черные. Спичка погасла, ну, думаю, с места не стронусь, как встал, так хоть всю ночь простою. Да не тут-то было. Крысы там здоровенные, по ногам шастают, а стукнешь -визжат, кидаются. Ну, просто страх Г-сподний, я и давай руками, ногами махать. Веришь ли, может и часа не прошло, а замучался, кажется ночь на исходе...
   Вдруг, слышу, дверь отпирают. Все, думаю, конец, отсюда на расстрел. Кричит: "Выходи!" А куда выходить-то, кругом темень темная. "Ничего не вижу", - говорю. Тогда он свет зажег. Осмотрелся хорошенько, поверишь, еще страшнее стало. Это ж не погреб даже - яма зловонная, хотя и койку железную теперь углядел, ну такую, как здесь...
   - Давай, чего встал?! - начальник гавкает; тут уж я ждать себя не заставил. Вышел, стою и дрожу. "Ступай на лестницу", - говорит. -"Слава Тебе, Г-споди, думаю, кажись, не на расстрел".
   - Ну, - говорит он мне, - успокоился? Будешь теперь знать, как с начальством здороваются? Я молчу, головой киваю.
   - Ты, - говорит, - теперь заключенный, я - твой начальник, а начальство нельзя материть. Понял?!.. Ну, иди спать. Будешь спать?
   - Буду, - отвечаю, - обязательно, ваше благородие, буду. Тюх да тюх, как он врежет мне с двух рук по физиономии. Тут я совсем обалдел, почему, за что - не знаю.
   - Какое я тебе благородие, - орет. - Мерзавец ты, белый слуга, шпион... Да я тебя на трое суток сюда заколочу, если трех часов не достало.
   - Батюшка ты мой, голубчик, - я уж и знать не знаю, что тут говорить положено, только причитаю, - миленький ты мой, господин начальник, век тебя слушать буду...
   Как он мне трижды по физиономии-то - тюх! Больно - страсть, зубы языком щупаю - шатаются, из носа кровь течет. А все ж стою, держусь, как перед начальником стоять положено. Я человек бывалый, дисциплину солдатскую знаю. Четыре года государю послужил. И на японской был, и генералов видел. Порядок есть порядок, дисциплина -дело нешутейное, ты хоть сдохни, а солдатом верным оставайся. Так нас в старое время учили, не то, что мальчишек нынешних, которые только водку пить горазды, да языком болтать направо и налево, а толку в них никакого.
   - Какой я тебе господин?! "Товарищ" надо говорить, теперь господ нет - все товарищи.
   - Хорошо, - отвечаю, - товарищ. Больше не буду.
   Тут он меня опять два раза двинул. Спасибо, не в лицо, а в грудь.
   - Какой я тебе товарищ! Нельзя так начальника называть. Не забывай: ты - заключенный, я - твой начальник. Так и говори впредь - "товарищ начальник"...
   Как повел он меня обратно, тут я маленько и ожил: снова спать хочется и курить хочется, только губы разбитые болят, и нос, и зубы. Иду и про себя повторяю: "Товарищ начальник, товарищ начальник". Боюсь - не забыть бы, а то плохо будет... Ах, как приятно было в камеру вернуться да на свою коечку лечь!"
   Комментаторов Торы занимает вопрос: почему Йосеф, когда его продали в рабство, оказался в караване арабских купцов, которые везли в Египет благовонные растения? Раши пишет: "Чтобы этот праведник не пострадал от плохого запаха..." Но ведь до этого Йосефа били, рвали с него одежду, а потом бросили в яму со змеями и скорпионами - эти-то страдания во много крат тяжелее... Наши мудрецы объясняют: эти страдания связаны с телом, и праведник от них не застрахован. Что касается обоняния, то это чувство напрямую связано с еврейской душой. А душу праведника Всевышний бережет как зеницу ока. Поэтому Йосеф попал в караван, где везли благовония. Поэтому... Впрочем, есть много "поэтому"...
   Накануне субботы Ребе вдруг принесли передачу из дома - три чудесных субботних халы. Вопреки всем тюремным правилам, неразломанные, цельные, как требует Галаха.
   Накрыв платком две из них, закрыв глаза, голосом, дрожащим от волнения, но громко Ребе произнес Кидуш - освящение седьмого дня. Соседи по камере молча слушали. Еврей-надзиратель тоже. Он что-то помнил или вспомнил. Назавтра, на исходе субботы, он дал Ребе две спички сказать благословение на огонь, как полагается во время чтения Авдалы - молитвы, которая отделяет субботу от будней.
   У Ребе было с собой больше ста папирос. Верный своей привычке делать краткие записи о событиях дня, он писал на окурках. И опять же чудо - в нарушение всех инструкций ему было дозволено это делать.
   Для соседа-еврея раз в день он давал урок Торы.
   У Ребе спросили:
   - Что вы хотите, чтобы вам прислали из дома? Он сказал:
   - Субботние одежды...
   И вот в тесной камере он надевает сюртук и повязывает черный вязаный пояс, как там, в Любавичах, в ярко освещенной синагоге...
   Из "окурочных записей" восстановлено:
   "По замыслу строителей эти мрачные комнаты предназначены для мук и гнета. Но именно поэтому еврей обязан обострять свой разум и чувства, читая отрывки из Торы и Псалмы. И размышлять о том, что славой Его полна Вселенная и даже это разбойничье гнездо..."
   Все вместе выглядело так: он не покорился.

Город человека

   КАМЕНЬ С ДУШИ
   Такой совет дают наши мудрецы: "Если мерзавец - дурное начало - прицепился к тебе на улице, тащи его туда, где учат Тору. Если даже из камня сделан он, то растает..."
   Есть евреи, у которых дурное начало усилилось настолько, что сердце у них, не дай Б-г, стало как камень. Это значит, они опустились на уровень неживой природы, где человеческому разуму негде проявить себя.
   Такой человек и вправду словно окаменел. Душа его не тянется к святости, не испытывает прилива сил, соприкасаясь с Торой и ее заповедями.
   Что же делать?
   Нужно учить Тору несмотря ни на что. Если не умеешь читать ее, слушай, как это делают для тебя другие. Очень важно ходить утром в синагогу, поучиться немного перед молитвой и помолиться вместе со всеми евреями, а потом снова заглянуть в книгу. То же относится ко времени между дневной и вечерней молитвой, которое также нужно посвятить учебе. Общее правило: надо учиться понемногу, но при любой возможности. Если этот порядок будет соблюдаться, еврей почувствует, что "окаменелость сердца" проходит, оно снова становится человеческим.
   Тора - это сила, единственная сила в нашем мире. Она поднимает каждого, кто учит ее или обучает других, или помогает деньгами тем, кто сидит над книгой. Как бы прост и даже груб такой еврей ни был, он будет подниматься вместе с Торой, которую нельзя выпускать из рук...
   "КОТОРЫМ ВЫ УТИРАЛИ СЛЕЗЫ..."
   Среди тех, кто нес благословение Всевышнего в отмытые от крови коридоры московского и ленинградского ГПУ, одна из первых ролей принадлежит Екатерине Павловне Пешковой, первой жене Максима Горького. Это она, не зная усталости, бесстрашно требует отмены ужасного приговора, это она, русская женщина, от законов Галахи весьма далекая, настойчиво добивается, чтобы Ребе не заставляли нарушать субботу. И поэтому о ней стоит здесь рассказать.
   Екатерина Пешкова (1876-1965) родилась на Украине, гимназию окончила в Самаре. Была членом партии социалистов-революционеров. Но бомбы не бросала, главным призванием ее жизни была Благотворительность с большой буквы.
   Она занималась сбором средств для революционных матросов, политэмигрантов. Много времени жила за границей. После Первой мировой войны вернулась в Россию, занималась помощью жертвам войны, беспризорным детям.
   Главным делом ее жизни стало руководство Комитетом помощи политическим ссыльным и заключенным (Помполит). Его называли еще "Политический красный крест". Она занималась этим с 1918 по 1938 год, почти двадцать лет.
   Почти двадцать лет Екатерина Павловна вместе со своим заместителем адвокатом Михаилом Львовичем Винавером без устали посещала тюрьмы, лагеря, политизоляторы и прочие места, где люди сидели без вины и суда. Ей удалось многих спасти от "вышки", многих вытащить из-за решетки. Среди ее подопечных были, конечно, и эсеры, и анархисты, но гораздо больше тех, кого в отчетах Помполита называли "прочими". Среди этих прочих - польские военнопленные, жена расстрелянного адмирала Колчака, служители разных вер и другая "буржуазия", с которой Екатерина Павловна боролась во: время дореволюционное, а потом, не в силах снести красного террора, начала этих людей спасать.
   У нее не было протекции, не было кругов или организаций, которые бы ее кормили и защищали. Лишь репутация безупречно незапятнанная, лишь простота души и тонкость покоряющая. Это заставляет страшного Дзержинского выполнять ее просьбы, это помогает коммунистам, уставшим от своих нелепых зверств, иногда прислушиваться к тихому настойчивому голосу этой женщины, которую не поддерживает никто, кроме совести.
   Вот отрывок из ее рассказа, записанного подругой:
   "Когда началась революция, то у нас (Политический красный крест) был пропуск во все тюрьмы, и мы свободно там бывали... И вдруг пропуск отобрали. Надо было идти к Дзержинскому. Я сказала, что не пойду в Чрезвычайку. Но Муравьев заболел, один идти Винавер не соглашался - пришлось пойти.
   Дзержинский нас встретил вопросом:
   - Почему вы помогаете нашим врагам?
   Я говорю:
   - Мы хотим знать, кому мы помогаем, а вы у нас отобрали пропуск!
   Дзержинский:
   - А мы вам пропуск не дадим.
   Я:
   - А мы уйдем в подполье...
   Он:
   - А мы вас арестуем! С тем и ушли. На другой день нам дали пропуск..."
   И еще отрывок:
   "В 20-е годы мы с Винавером возили передачи в Бутырки. В столовой на Красной Пресне мы брали порции второго блюда и вдвоем везли их на ручной тележке.
   Это довольно далеко и страшно утомительно. Везем, везем, остановимся - отдыхаем, прислонившись спиной друг к другу. А собственно, зачем мы это делали сами? Сколько людей сделали бы это за нас - и с удовольствием..."
   Тут, может быть, она ошибалась. Добрых людей на Руси, в общем, хватало. Но смелых и добрых людей - по пальцам сосчитать, все больше дяди вани либо стеньки разины...
   В деле освобождения Ребе Екатерина Павловна была одной из самых активных фигур. К ней приходили члены Комитета по освобождению Ребе, делились планами, высказывали просьбы. Она выслушивала и шла в правительство или на Лубянку. Двери перед ней открывались, она ведь была "из своих", революционерка...
   Пешкова трудилась в своем Помполите до самых невозможных времен, до 1938 года. Тогда началась ежовщина, доносили все на всех, коммунисты расстреливали коммунистов. Политический красный крест по приказу Ежова закрылся. Винавер был арестован и приговорен к традиционной "десятке", а ее, может, из-за родства с Горьким, а точнее сказать, Б-г не велел, не тронули. Екатерина Павловна делала добро, где могла. Помогала в годы войны эвакуированным детям, помогала после войны бывшим "врагам народа" возвращаться и получить реабилитацию. Официально она числилась консультантом архива М.Горького.
   Екатерина Павловна скончалась в возрасте очень преклонном. Гражданская панихида, как было принято тогда, была лицемерной. Говорили о ее вкладе в "литературное наследие". Только одна женщина произнесла: "Спасибо, Екатерина Павловна, от многих тысяч заключенных, которым вы утирали слезы..."
   Если говорить о "праведниках народов мира", то, наверное, среди них можно назвать ее имя.
   ДВА СЦЕНАРИЯ
   Смертный приговор Ребе Йосефу-Ицхаку был отменен. Лулов не смог выполнить свое обещание: расстрелять главу ХАБАДа в течение 24 часов. Из всесильной Москвы пришло известие: заменить расстрел ссылкой на десять лет на Соловецкие острова.
   Соловки в лексиконе тогдашней России означали безнадежную тюремную глушь, тупик, откуда нет возврата. Члены комитета по освобождению Ребе отправились вновь к Екатерине Пешковой. Надо просить, чтобы эту ссылку отменили, или хотя бы отложили, или, на худой конец, дали Ребе возможность добираться до островов за свой счет, а не в арестантском вагоне. Состояние его здоровья таково, что любая из этих поблажек жизненно необходима...
   Пешкова обещает, что будет бороться до конца, до полного освобождения. И она тут же начинает действовать, добиваясь встречи с новым начальником ГПУ Менжинским. Но в Ленинграде об этом не знают, и когда проходит слух, что сегодня партию заключенных отправляют на Соловки, то семья Ребе, его хасиды и просто евреи - очень большая толпа - собираются около Шпалерной тюрьмы, чтобы, пока его будут вести к арестантской карете, успеть обменяться взглядом, крикнуть ему что-то...
   Дальше ход событий, как река в дельте, расходится на несколько потоков...
   Часть хасидов бросается на вокзал: может, Ребе вывезли раньше, другим путем, и теперь остался последний шанс увидеть его у вагона.
   Пешкова в Москве встречается с Менжинским, и тот соглашается отменить десять лет, отменить Соловки. Ребе выводят из камеры и ведут по тюремным коридорам на отправку по этапу. В помещении канцелярии он сталкивается с одним из своих секретарей, Хаимом Либерманом. Тот тоже арестован. Увидев Ребе, Либерман вскричал:
   - Вы живы?!
   И потерял сознание. Очевидно, ему сообщили нечто другое...
   Ссылка - это еще не свобода, но все же есть возможность покинуть эти стены. Однако Шпалерка продолжает множить свои жертвы. Вот что пишет Ребе в своих записках:
   "Всю группу заключенных выстроили в шеренгу.
   - Зачем вы нас выстраиваете? - спросил кто-то.
   - Хотим пристрелить на месте, - ответил конвойный.
   Услышав это, молодой человек (еврей из Витебска) упал без сознания и, не приходя в себя, скончался. Подошел охранник, толкнул несчастного ногой, послушал сердце и сказал: "Умер".
   Тюремщики вычеркнули из своих книг выбывший арестантский номер и, посмеиваясь, сделали издевательскую пометку: "Вышел в расход добровольно..."
   "Наконец, меня подозвали к столу. Среди вороха бумаг вижу свое "дело". Папка раскрыта, на первой странице несколько зачеркнутых резолюций...
   Первая строка перечеркнута. Следующая строка: "Десять лет каторги на Соловецких островах", - тоже зачеркнута, а сбоку написано: "Нет". Читаю последнюю резолюцию: "Выслать на три года в г. Кострому".
   Евреи и русские, которые стерегут и допрашивают Ребе, ведут себя очень по-разному. Русские отличаются замогильным юмором и медвежьим равнодушием к судьбе арестанта. Евреям же важно - хотя бы на словах - решить спор с раввином-фанатиком в свою пользу. Потому что если этот цадик покинет Шпалерку, не склонивши голову ни разу, тогда, выходит, он прав, и он чистый, а они по горло в грязи.
   Если взглянуть на дело с другой стороны, Ребе тоже хочет, чтобы они это поняли...
   Первая попытка.
   По их сценарию, Ребе должен стоя выслушать сообщение об отмене смертного приговора и, может быть, прослезиться, прошептать слова благодарности, а еще лучше, чтобы колени у фанатика подкосились...
   Вот что мы читаем в записках Ребе:
   "Их было несколько человек, они пришли утром, после молитвы, то есть в одиннадцатом часу. Кто-то из них приказал мне подняться и напомнил тюремное правило: заключенный обязан встать при появлении в камере тюремного начальства и стоя слушать любое сообщение. Но я твердо решил ни в чем не повиноваться этим слугам дьявола и не обращать на них внимания, как если бы их вообще не существовало.
   - Не встану, - сказал я, как обычно, на идише.
   Он предупредил, что меня изобьют. Тогда я вообще замолчал.
   Они стащили меня с нар, избили и ушли.
   Некоторое время спустя появился необычайно вежливый Лулов.
   - Ребе, - начал уговаривать он меня, - почему вы не подчиняетесь приказам?.. Ведь вам хотели объявить о смягчении приговора, а вы упрямитесь по-пустому. Встаньте, когда они войдут, по-хорошему прошу, ведь вас снова будут бить, сурово накажут...
   Это был намек на карцер, на подвал, где крысы, болото и черви.
   Я ничего не ответил.
   Они вернулись, но я опять отказался стоять перед ними. Тогда один из следователей, еврей по фамилии Ковалев внезапно ударил меня ниже подбородка с такой силой, что я чувствовал боль от удара еще долгое время спустя. Выходя из камеры, он прошипел по-русски:
   - Мы тебя еще научим!
   Не сдержавшись, я ответил на идише:
   - Не знаю, кто кого...
   Вторая попытка.
   Лулов пытается уговорить арестанта поддержать созыв конференции еврейских общин в Ленинграде, против которой Ребе в свое время протестовал столь решительно, считая ее ловушкой евсекции. Косвенно Лулов подтверждает это, проявляя к конференции интерес чересчур живой, замешанный на шантаже. Он убеждает:
   - Кострома - это тоже ссылка, и тяжелая ссылка. Вы испытаете там много мучений. Но их можно избежать, если вы согласитесь участвовать в конференции, которую раньше хотели сорвать. Подумайте! Если публично откажетесь от прежнего мнения, мы вас тут же выпустим на свободу... Ответ Ребе: решительное "нет".
   Третья попытка.
   Чекисты собираются отправить Ребе в ссылку поездом, который приходит в Кострому в субботу. Здесь у работников ГПУ есть все шансы на успех: Ребе арестант, человек подневольный, и обязан - даже по еврейскому закону - покориться. Но он-то знает, что сейчас время шмад - массового отхода от веры. В такое время, опять же согласно Галахе, нужно соблюдать законы Торы до последней точки, до последнего уголка у самой маленькой буквы йюд...
   Лулов слышит:
   - В субботу не поеду ни в коем случае!..
   Это последний для Лулова шанс. Он размахивает в воздухе какой-то бумажкой:
   - Если согласитесь поехать в субботу, вот вам пропуск и вас сейчас же отпустят домой!
   Ребе говорит:
   - Я буду сидеть здесь сколько угодно, но в субботу не поеду!
   И опять задействована неизменная Пешкова. По ее просьбе глава правительства Рыков звонит Менжинскому, а Менжинский - в ленинградское ГПУ. Поездку перенесли на другой день.
   Ребе вспоминает:
   "Благодарение Всевышнему, Который избавил меня от поездки в субботу, и я провел ее в тюрьме... Хочу отметить, что в последние дни, с четверга по воскресенье, хотя в тюремном распорядке ничего не изменилось, я чувствовал себя совершенно свободным..."
   Это было в камере размером два на два.
   Ребе считал, что со злом не занимаются игрой в поддавки. Его отметают. Старые хасиды говорят, что после освобождения Ребе советская власть дала трещину, поползла к своему концу.
   ПРИКЛЮЧЕНИЯ ШОЙХЕТА
   Эта история приключилась больше чем за сто лет до ареста Ребе и прямо не связана с ней. И все же стоит рассказать ее именно теперь. Как-то раз, во времена Ребе Цемаха-Цедека из Любавичей, сидели в его доме хасиды и при свете небольшой свечи учили хасидут, а также рассказывали истории о разных праведниках. Вдруг открылась дверь, ведущая в кабинет Ребе, он вышел и спросил, о каком праведнике они сейчас толкуют. И когда назвали имя - рабби Менахем-Мендл из местечка Городок, сказал Ребе:
   - Когда говорят о цадике из Городка, нужно зажечь много свечей, потому что он был истинный праведник и принес в наш мир истинный свет...
   Тут же принесли много свечей, и вся комната наполнилась светом. Тогда Ребе сел среди своих хасидов и повел такой рассказ...
   Был у рабби Менахема-Мендла в местечке один ученый хасид, который работал шойхетом. Однажды предупредили его от имени рабби, чтобы он очень берегся, потому что нечистая сторона этого мира охотится за ним, чтобы заполучить его душу в свои руки. Не обратил наш шойхет должного внимания на слова рабби, и когда тот почувствовал это, то предупредил его еще раз, и еще...
   Наш шойхет был также моэлем, то есть делал детям обрезание. Прислали за ним однажды телегу, чтобы он "ввел в завет Авраама" ребенка какого-то еврея, жившего на отшибе, в одной из деревень. Что ж, собрал он инструменты, сел в телегу, кучер щелкнул кнутом...
   Когда выехали они из местечка, то свернула вдруг телега с дороги в лес и помчалась среди кустов и деревьев. Встревожился шойхет и спросил у кучера, не заблудились ли они. На что тот отвечал: "Ничего, сейчас доедем..."
   Заметил шбйхет, что телега несется, почти не касаясь колесами земли, вскакивая на горы, перелетая через овраги. Вот тут-то он вспомнил о предупреждении святого рабби и подумал, что не уберегся...
   Подлетела телега к дому, стоявшему посреди дремучего леса. С большим почетом и уважением провели шойхета в дом, чтобы, как водится, осмотрел он ребенка. Случилось так, что остался он наедине с матерью новорожденного, и тут начала она плакать и жаловаться, что попала она в сети главы чертей, стала его женой и родила от него сына. Захотелось ей, чтобы он был обрезан, как всякий ребенок, рожденный от еврейской матери, кем бы отец его ни был - запорожцем, гайдамаком, чертом... Глава нечистых ей в этом не препятствовал, желая, может быть, заполучить в плен еще одну драгоценную еврейскую душу...
   - Как же мне выбраться отсюда?! - перебил ее шойхет.
   - Есть только один путь: не пробуй ни одного куска из тех блюд, которые будут тебе предлагать. Тогда, может, есть надежда...
   Тут стали заворачивать во двор тысячи телег, в которых сидели бородатые мужчины и женщины в платках, до чрезвычайности похожие на евреев. Может, это и были евреи, вернее - их животные души, которые заблудились в чаще жизни, порвав ту золотую нить, которая соединяет нас с Небесами...
   Так или иначе, но еда, которую они привезли, пахла почти как угощения в райском саду. Невероятно трудно было шойхету отказаться от тех блюд, которые наперебой предлагали ему, но, помня, что это его единственный шанс, он держался и крепился. Кое-как переночевал он в избе, а поутру сделал ребенку обрезание и, не съев ни крошки на праздничном обеде, попросил, чтобы отвезли его обратно. Что ж, черти тоже знают правила приличия: раз не соблазнился, значит, пока ты еще не наш... Посадили его в телегу и, летя через горы и овраги, вмиг домчали в еврейское местечко Городок.
   Надо ли говорить, что шойхет тут же поспешил к рабби Менахему-Мендлу просить прощения за небрежение к его словам и совета, как быть дальше. Но цадик не вышел к нему, а через прислужника велел передать:
   - Ты нечист и отойди прочь...
   Тогда бросился шойхет ко всем своим знакомым и друзьям, людям почтенным, очень уважаемым, чтобы они просили за него перед рабби Менахемом-Мендлом. Наконец цадик разрешил ему прийти и сказал:
   - Сколько раз я предупреждал тебя, а ты не обращал на мои слова внимания! Очень горько было мне узнать, что ты оказался у них... Очень много мне пришлось молиться, чтобы не пропала душа твоя. Знай же, что по-прежнему ты в опасности, и не оставили они мысли заполучить тебя... Только один совет я могу тебе дать: если они снова приедут за тобой, не отказывайся, поезжай прямо в их логово. А когда поедешь, скажи их атаману с полной верой: "Ты - ничто!" И то же будешь говорить всем остальным. Это твой единственный путь к спасению. Большие испытания ожидают тебя там, но если ты скрепишься и будешь помнить обо мне, то найдутся у тебя силы все преодолеть. Словом, если удастся тебе доказать им, что они - ничто, тогда ты спасен... Прошло какое-то время, и знакомый кучер вновь остановил лошадок у дома шойхета, чтобы пригласить его на очередной брис. Тут же пошел наш шойхет к рабби Менахему-Мендлу, и благословил его цадик, чтобы светила ему удача и чтобы он вернулся с миром домой. Тут почувствовал шойхет, что в душе его больше задора, чем страха, и что он готов пройти все до конца.
   Что ж, снова скачка по лесу без дорог и тропинок, и опять знакомый дом на опушке леса. Как только увидел шойхет атамана чертей, тут же крикнул ему очень невежливо:
   - Ты - ничто! Все вы - ничто! Одна видимость!... Захохотали еврейские черти - да мы тебя прихлопнем одним пальцем, такую козявку... А шойхет свое:
   - Вы - ничто! Совершенное ничто!..
   Приказал тут атаман, чтобы завели наглого шойхета в дом, и сказал: "Посмотрим, что сейчас будет". Свистнул атаман, и все гости выкатили огненные языки изо ртов, и покатились они к ногам нашего гостя. Он, понятно, перепугался, но твердит свое:
   - Вас нет! Никого и ничего!
   Пугали они его по-всякому и по-разному, только что душа не вышла из тела. Но заметил, однако, шойхет, что "друзья и гости" потихоньку, без лишнего шума покидают дом... И атаман это заметил. Воскликнул он со всей серьезностью:
   - Как же не стыдно тебе говорить нам такие обидные и позорные вещи? Да знай, что я могу забросить тебя в срамное место этого мира, в самую глубину, и не выберешься ты оттуда никогда и нипочем!..
   Ответил ему шойхет, дрожа от страха, но сильно и звонко:
   - Знай, что не своею силой стою я тут против вас всех, но силой моего Ребе, святого Менахема-Мендла из Городка! Сказал тогда атаман вдумчиво и спокойно:
   - Эй, а ну-ка принесите мне книги, где записаны все раввины-зазнайки и фальшивые праведники! И знай, что если я найду там имя твоего учителя, то тогда ты пропал, тогда ты наш... А если нет - отвезем тебя с миром домой, к твоему Ребе...
   Принесли прислужники книги. Немало их было, и такие толстые! Все ошибки еврейских мудрецов были обозначены там, все обиды, которые причинили они кому-либо вольно или невольно. Долго копался атаман в этих книгах, а потом сказал со вздохом:
   - Рабби Менахем-Мендл из Городка у меня не значится... Твоя взяла!
   И - уговор дороже денег - привезли нашего шойхета домой. Пошел он к своему Ребе и был принят сердечно и ласково. Цадик сказал ему:
   - Ты выдержал испытание, и больше они не привяжутся к тебе... Отныне главным свойством твоим будет мир, и в доме твоем будет мир, мир во всем...
   Когда Ребе Цемах-Цедек закончил свой рассказ, то он спросил: "Теперь вы понимаете, почему я приказал зажечь побольше свечей?"
   СО ВСЕЙ СИЛОЙ ЕВРЕЙСКОГО УПРЯМСТВА
   В поведении Ребе не было ни капли бравады. Бравада мудреца - такое сочетание просто невозможно. Но был поединок, очень серьезный, двух реальностей, внутренней и внешней. Ребе знал, что ядро еврейства - это не фамилия, и не язык, и не борьба с антисемитами, и даже не свое государство. Ядро еврейства - это связь с Творцом и соблюдение Торы, которую Он дал нам.
   Взбесившаяся клипа - внешняя оболочка вещей и душ - буянила особо крепко в 20 веке, требуя, чтобы люди поклонялись электричеству, мавзолею, лакированному боку автомобиля.
   Реальность Торы не существует без еврея, который этой реальностью живет. Был в Карпатах городок, где жило много евреев и в том числе плотогоны. В силу занятия своего - гонять плоты по горным рекам - эти люди были отважны и чрезвычайно сильны. На Симхат Тора они крепко напивались и, бережно держа невесомый в их ручищах Свиток Торы, разбредались по городку. К каждому плотогону был приставлен другой еврей, потрезвее, который объяснял прохожим, что лучше им сейчас расступиться, потому что в случае чего этот еврейский дядя может пришибить. И гуцулы, словаки, венгры с уважением смотрели на Свиток, который думал, двигался, дышал. Плотогоны его оживляли. Собою.
   И в данном случае речь тоже шла о жизни Торы. Поэтому больной и страдающий человек не спешил покинуть Шпалерку. В субботнем сюртуке молился в тесной камере.
   В его ссылке было нечто от королевского выезда. Ребе еще пил тюремный кипяток, а его хасид реб Михоэль Дворкин уже приехал в Кострому, отремонтировал микву, переговорил с евреями, которых там было сто семей, и открыл подпольный хедер.
   В первый день новой недели Ребе вышел из тюрьмы и на шесть часов был отпущен домой собрать вещи и попрощаться. Перед этим он подписал инструкцию, где говорилось, что:
   - в восемь вечера он должен явиться на вокзал и выехать по месту ссылки;
   - в случае опоздания на поезд он обязан вернуться в тюрьму, иначе его приведут туда силой;
   - в Кострому он должен следовать без задержек в пути и прибыть туда в понедельник вечером;
   - во вторник утром он должен явиться в местное ГПУ, в чьем ведении будет находиться в течение трех лет.
   Весть о том, что Ребе на свободе, быстро разнеслась по городу. Как писал он в своих воспоминаниях, "в квартире стало тесно от пришедших поздравить меня". Вместе с Ребе в Кострому ехали его зять Шмарьяу Гурарий, средняя дочка Хая-Муся и хасид, друг семьи, реб Элияу-Хаим Альтгойз.
   На вокзале - толпа евреев. А также (не хочется писать это "а также") наряд солдат, милиционеры и несколько в штатском из следственного отдела ГПУ.
   До отхода поезда - несколько минут. Ребе обращается к провожающим с таким словом:
   - Мы просим Всевышнего: пусть будет Он, Б-г наш, с нами, так же, как был Он с нашими отцами, и пусть не оставит и не оттолкнет нас... Не по своей воле оставили мы Эрец-Исраэль и не в силах наших по простому желанию вернуться обратно. Отец и Творец наш, Благословен Он, отправил нас в галут. Он же нас и выведет из него, соберет со всех четырех сторон света и поведет гордо во главе с Машиахом в нашу землю - чтобы это случилось очень скоро, сейчас! Но должны знать все народы, что лишь тела наши находятся в галуте, под властью чужих царей, но души наши не отданы в галут и царям неподвластны! Мы должны объявить открыто, перед всеми, что никто не смеет ограничивать евреев, а тем более принуждать - во всем, что связано с нашей верой, Торой, заповедями и обычаями. Надо вспомнить слова Б-га и заявить со всей силой еврейского упрямства, со всем самопожертвованием, проявлявшимся на протяжении тысячелетий: "Не трогайте Моего помазанника, не делайте зла Моим пророкам!"
   К сожалению, у нас не хватает смелости и сил, чтобы дать отпор нескольким сотням молодых еврейских хулиганов, которые, будучи пустыми внутри, издеваются над евреями и над еврейством... Всем известно, что закон этой страны с определенными ограничениями разрешает изучать Тору и выполнять заповеди. И лишь благодаря доносчикам и хулиганам приходится за это садиться в тюрьму или идти на принудительные работы!
   Мы просим, чтобы Всевышний не оставил и не оттолкнул нас, чтобы Он дал нам силы не отступать перед страданиями тела, а наоборот, принимать их с радостью. И пусть любое наказание, которое мы, не дай Б-г, будем получать за организацию хедеров или соблюдение заповедей, лишь прибавит нам стойкости в сохранении и укреплении еврейства!..
   Надо помнить, что тюрьма и принудительные работы - это страдания временные, а Тора и заповеди вечны!
   Мир вам всем! Будьте здоровыми и стойкими и телесно, и духовно. Надеюсь я на Всевышнего, Благословен Он, что мое временное заключение только прибавит всем сил в укреплении еврейства, которое вечно. И пусть исполнится, чтобы Всевышний был с нами так же, как с нашими отцами, чтобы не оставил и не оттолкнул нас... И пусть у всех евреев будет свет!
   Раздался свисток, поезд тронулся.
   Было немало людей, которых эти слова Ребе грели потом всю нелегкую советскую жизнь и еще хватило для детей и внуков.

Город человека

   ОТДАТЬ ВСЕ СЕРДЦЕ
   Каждый еврей, который жертвует собой ради Торы и ее заповедей, спасает этим весь мир.
   Что такое месирут нефеш - самопожертвование? Это самоотдача, когда все желания и вся страсть направлены на служение Б-гу, только на это... Еврей и его дети учат и выполняют Тору, причем и учеба, и соблюдение основаны.на простой и чистой вере, без требований, чтобы тебе объяснили все от начала до конца, без желания попробовать, а нельзя ли по-другому... И не надо обращать внимания на тех, кто над тобой смеется, и нужно беречь себя и своих близких от соблазнителей, которые хотят столкнуть нас с прямой дороги. И нужно отдать все сердце и весь разум, чтобы научить сыновей и дочерей своих идти по дороге Торы и ее заповедей.
   Необходимо говорить им всю правду и показывать очарование, которое есть в наших заповедях, чтобы это стало близко их сердцу. Сказанное относится не только к своим детям, но и к детям товарищей. Следует пробудить у них страх перед Небом и доброту сердца. Это - цель, это то, о чем сказали наши мудрецы: "Главное не толкование, а действие..."
   ОТВЕТ ВЕЛОСИПЕДИСТА
   Ребе Йосеф-Ицхак приехал в Кострому и поселился в доме тамошнего шойхета. В этом старом русском городе евреев было немного - потомки николаевских солдат, ремесленники. В синагогу они ходили не очень-то часто, но сейчас она оказалась набитой битком: всем хотелось посмотреть, как Любавичский Ребе будет молиться.
   Между тем борьба за его полное освобождение продолжалась, Екатерина Пешкова приехала на прием к Мессингу, уполномоченному ГПУ по Ленинграду. Он, в свое время главный инициатор ареста Ребе, нашел хороший повод для отказа: освобождение главы ХАБАДа вызовет вспышку антисемитизма в России. Ну как же, ведь в тюрьмах томятся попы, ксендзы, муллы, а раввин по протекции выходит на свободу... Мессинг еще добавил, и это поставило точку над "и":
   - Хочу вас заранее предупредить: даже если Москва выпустит Ребе, мы найдем повод снова упрятать его за решетку...
   Однако это лишь подстегнуло друзей Ребе. Они понимали, что железо надо ковать пока горячо, пока сотни писем и телеграмм, в том числе из-за границы, приходят на адрес советского правительства. Иначе, когда шум уляжется, ГПУ попытается отомстить...
   Была написана петиция на имя прокурора РСФСР Крыленко с просьбой о помиловании. Екатерина Пешкова, в свою очередь, сделала возможное и невозможное: прокурор согласился.
   12-го Тамуза, в день своего рождения, Ребе должен был явиться в костромское ГПУ, чтобы отметиться, как положено ссыльному. Он пошел туда вместе с реб Элияу-Хаимом Альтгойзом.
   Их нагнал человек на велосипеде, сделал круг и проехал мимо, резанув тяжелым взглядом. Это повторилось еще несколько раз. Когда подошли к ГПУ, часовой отказался их пропустить, объявив, что сегодня в конторе выходной.
   Евреи переглянулись. Это могло быть как правдой, так и чем угодно. С помощью такой уловки чекисты не раз и не два отправляли людей из ссылки в тюрьму. Тот, кто не расписался вовремя, считался в бегах. Поэтому реб Элияу-Хаим принялся скандалить, крича, что им назначено и, стало быть, их нужно пропустить. Часовой кричал в ответ, что не будет он впускать любого-всякого. Услышав шум, вышел на балкон серьезный один товарищ, в котором они узнали давешнего велосипедиста. Он спросил, в чем дело. Реб Элияу-Хаим отвечал, что они явились согласно предписанию, а часовой уперся. Как быть? Чекист сказал:
   - А как зовут того, кто должен расписаться? Шнеерсон? Так это уже ни к чему. Мы получили телеграмму из Москвы, что его нужно освободить...
   Тогда воскликнул реб Элияу-Хаим:
   - Вы шутите или говорите правду? Если правду, то я должен сейчас же купить водки... Чекист ответил:
   - Здесь у нас не шутят.
   Ребе и хасид повернулись и пошли обратно. По дороге Ребе Йосеф-Ицхак сказал:
   - Водку надо купить, ты прав.
   Он подошел к чистильщику обуви и велел надраить себе ботинки. Когда тот закончил, Ребе попросил сделать это еще раз. Потом Ребе объяснил, что после ответа велосипедиста у него страшно разболелись ноги. После первой чистки боль стала тише, но не прошла. А после второй прошла.
   Так он стал свободным человеком вопреки всему.
   Тот, кто по какой-то причине имел затяжной конфликт с властями, знает, какое это выматывающее чувство - постоянно ощущать за спиной злой следящий глаз. Как будто у тебя мания преследования, только вот беда, от таблеток она не проходит, и друзей арестовывают по-настоящему и выгоняют тебя с работы на самом деле. Я не знаю, в какой мере был подвластен страху Ребе Йосеф-Ицхак, но внешняя паутина слежки окружала его, как всех, больше, чем всех. В Ленинграде рядом с его подъездом прогуливались парни из евсекции. На ехидут время от времени приходили люди с прямым до бесстыдства взглядом, которым важно было получить совет Ребе, как лучше перейти советскую границу или, наоборот, переправить из-за кордона ценности. Он отвечал им определенно и коротко - можно примерно догадаться что...
   Но иногда...
   Но иногда ты видел, как рука Б-га простиралась над тобой, над друзьями, над синагогой, где ты молился, и откуда-то приходила уверенность, что советская власть задвинута далеко, и на свете только Б-г и евреи, и высокое небо над головой, и радость повсюду.
   Так было в тот день - день его свободы, день рождения. Реб Михоэль Дворкин с бутылкой водки танцевал вокруг дома, где остановился Ребе, а еврейский паренек, сын хозяина дома, выделывал на заборе акробатические фигуры. Кто-то пел, кто-то плакал, коммунистов нигде не было. Ребе выразил свою радость так, как выражает Ребе: сказал маамар.
   Назавтра он получил необходимые документы и вскоре в сопровождении почетного эскорта - двух представителей еврейской общины Костромы - выехал в Ленинград.
   Эти два дня, 12 и 13 Тамуза, стали для хасидов ХАБАДа, для всех евреев праздником.
   В свое время два брата - Яаков, праотец наш, и Эсав - поделили между собой весь мир. Разделу подлежали также месяцы года. Яаков взял осень и весну, а Эсав - зиму и лето. Тамуз был "месяцем Эсава", месяцем беды, когда евреи сделали золотого тельца, когда Моше-рабей-ну разбил скрижали... Ребе Йосеф-Ицхак отобрал этот месяц у Эсава. Он вышел из Шпалерки 3-го Тамуза, в день, когда Еошуа бин-Нун просил Всевышнего, чтобы солнце остановилось и чтобы, забыв о времени, бить врага. А освободился Ребе из ссылки 12-го Тамуза, в день своего рождения. По особым, доступным лишь праведникам каналам знания ему сообщили, что испытание Шпалеркой и евсекцией было нужно не только для него, а для всего еврейства. Он выдержал испытание, и в этом был залог, что евреи из страны большевиков выйдут на свободу и начнут вспоминать то, что их прадеды сумели забыть. Получается, что день освобождения Ребе был совсем недавно. Ведь мы только сейчас начали приходить в себя после долгого сна с кошмарами и бредом...

Город человека

   СОТВОРИЛ Я...
   Числовое значение ивритских слов "Сотворил Я" соответствует 613, что в свою очередь совпадает с числом заповедей Торы. В этом совпадении намек: мир сотворен для того, чтобы еврей соблюдал в нем заповеди Торы, мир зависит от того, как он их соблюдает.
   Если еврей гордится и старается возвыситься над своими братьями, если ощущение "Я ЕСТЬ" усиливается в нем непомерно, то вместе с этим возвышается нечистая сторона этого мира, начиная красть влияние у очень высоких ступеней Б-жественного света.
   Если еврей опускается, начиная любить запретное и вожделея к злу, то Б-жественный свет опускается вместе с ним, уменьшается, дробится - и в этом случае тоже становится добычей нечистоты.
   Поэтому обязан каждый еврей следовать совету наших мудрецов, напоминая себе постоянно: для меня сотворен этот мир...
   НО С БУТЫЛКОЙ НИКТО НЕ ПЛЯШЕТ...
   Ребе Йосеф-Ицхак освободился из ссылки и приехал в Ленинград. Вскоре после этого против него появилась статья в газете "Дер Эмес", рупоре еврейских коммунистов. Автор статьи, не затрудняя себя полемикой, удивлялся, почему соответствующие органы не отправят раввина-мракобеса подальше, в Сибирь...
   Это был призыв к гою. В свое время к этому трюку прибегли иудеохристиане, даруя имя "Новый Израиль" любому народу или человеку, который поклонится их божеству. Из мелкой секты они стали мировой религией, правда, перестав быть евреями и пролив реки еврейской крови. Но это - к слову...
   По многим признакам чувствовалось, что ленинградское ГПУ "копает", ищет повод для нового ареста. Ребе покидает Ленинград и переезжает в Малаховку, небольшой поселок под Москвой. Там живет много евреев и есть синагога - невысокий бревенчатый дом в переулке за высоким забором.
   В это время из многих факторов, и открытых глазу, и более тайных, о которых мы еще скажем, складывается новая возможность: покинуть СССР. Начинаются хлопоты. Две еврейские общины, Франкфурта-на-Майне и Риги, предлагают Ребе контракты на должность раввина. Это повод для отъезда из России. Остановка за малым - чтобы выпустили.
   Два влиятельных и энергичных человека, очень непохожих друг на друга, начинают действовать в этом направлении. Один из них - депутат бундестага от социалистической партии доктор Оскар Каган, уже хлопотавший в свое время о спасении Ребе. Второй - Мордехай Дубин, богач, депутат латвийского сейма. Почти в одно и то же время они приезжают в столицу СССР и начинают просить за Ребе, за то, чтобы разрешили его отъезд.
   У Кагана вроде бы больше шансов на успех. В антирелигиозной России уже построен мавзолей, коммунисты и беспартийные длинной цепочкой идут на поклон мертвому телу. Культ Ленина расцветает, любая деталь в житии его обрастает святостью и таинственной глубиной. Оскар Каган "сподобился" в свое время - помог Ильичу освободиться в Германии из-под ареста. Теперь он идет в Наркоминдел к Чичерину, своему давнему знакомому, начинает разговор о Ребе и получает решительный отказ. Оскар Каган навещает Дубина и разводит руками: "Похоже, я больше ничего не могу сделать..."
   Мордехай Дубин начинает не с таких высоких инстанций. Он встречается с Доброницким, евреем по национальности, начальником отдела прибалтийских стран в Наркомате иностранных дел. Ответ тот же, сугубо отрицательный.
   Но у Дубина есть запасная карта. Россия очень заинтересована подписать с Латвией торговый договор. А Дубин - депутат сейма, у него великолепные связи в правящей партии. Когда уговоры не действуют, Доброницкий вдруг слышит от него:
   - Вы хотите, чтобы я и мои знакомые помогли провести в сейме торговый договор, а сами отказываете нам в такой незначительной просьбе... Я боюсь, что это не прибавит вам симпатий среди евреев Латвии и, соответственно, вопрос о подписании договора очень усложнится...
   В ту пору советский посол в Латвии приезжает в Москву и подтверждает: да, Дубин и вообще евреи пользуются в этой стране заметным влиянием.
   Доброницкий размышляет, советуется с начальством и предлагает замечательный план: Ребе пусть едет в Латвию, а его семья - мать, жена, дочери - остаются в России. Слово "заложники" он не произносит, но оно читается...
   Со стороны Ребе - решительный отказ.
   Мордехай Дубин, о котором в Латвии судачат, что он со своим талантом к ходатайствам может для своих, евреев то есть, добиться невозможного, продолжает регулярно навещать Наркоминдел. Екатерина Пешкова тоже хлопочет. Наконец, в правительственных сферах - или в небесных, точнее сказать, - поворачивается какое-то колесо. 28 сентября 1927 года особое совещание Наркомата иностранных дел СССР подписывает разрешение на выезд "раввину Шнеерсону и его семье, в сопровождении шести ближайших к нему лиц".
   То есть шесть его хасидов могут выехать вместе с ним. Один из них, жених его дочери Хаи-Муси (и будущий преемник!) Менахем-Мендл Шнеерсон. Кто-то из советских чиновников пожал плечами:
   - Зачем он вам? Там, за границей, найдете дочери другого жениха. Ребе ответил кратко:
   - Такого, как он, я не найду нигде.
   Это освобождение - полное - от советской власти, от ненавистной евсекции. Но с бутылкой водки никто не пляшет. Ребе предстоит надолго покинуть тысячи своих хасидов и сотни тысяч евреев, которые ждут его слова, ждут, что он встанет за них.
   Говорят, Ребе услышал тайную весть - его ждет новый этап. Всевышний захотел провести Ребе по всему миру, от Америки до Эрец-Исраэль. Всюду, где есть евреи.
   ЕВРЕЙ, "КОТОРЫЙ В ПОРЯДКЕ"
   Мордехай Дубин... Фигура почти легендарная, хотя внешне -обычный представитель сословия людей, "которые в порядке". Лидер партии "Агудат Исраэль" в Латвии, председатель еврейской общины в Риге, депутат латвийского сейма. Коммерсант, человек очень состоятельный. Но прославился он совсем не этим, а тем,
   что был обладателем необычайной, деятельной доброты. Старался помочь любому еврею, да и вообще всякому, кто обращался к нему в час беды.
   В этом было его призвание. Умел помогать, хотел помогать и помогал, совершая порой вещи абсолютно невозможные. Один из его подвигов - ходатайство перед советским правительством о том, чтобы Ребе Йосефу-Ицхаку разрешили покинуть СССР. Оно, как и многие другие его дела, закончилось успешно.
   В 20 веке, во всяком случае в первой, фашистской его половине, доброта служила часто объектом насмешки. Для латвийских антисемитов и еврейских коммунистов Дубин был гнилой буржуазией, вечным просителем и обивателем порогов, который даже к премьеру Ульманису нашел ход, чтобы уговорить его смягчить антиеврейское законодательство.
   Вот карикатура на Дубина из советской газеты на идише "Кампф" -"Борьба". Мускулистый рабочий везет на помойку микву, в которой сидит Дубин, еще несколько еврейских мракобесов и почему-то пьяный айзсарг - член латышских националистических отрядов. Наверное, он нужен, чтобы подтвердить мысль о сговоре реакционных сил. Подпись такая:
   Сидит реб Мотя в микве, Как святая реликвия. Везет рабочий этих типов С улыбкой на губах!
   Тезис о солидарности рабочих не подтвердился. Когда Латвию захватили немцы, то латыши расстреливали и еврейских коммунистов, и их братьев в ермолках. Рядом, в одном рве.
   Тезис о гнилой буржуазии тоже не подтвердился. Дубин оказался человеком необычайно стойким. Во время Второй мировой войны он оказался на советской стороне. Из какой-то чудом сохранившейся части своего богатства он еще умудрялся помогать еврейским беженцам. В 1948 году при выходе из Московской синагоги его арестовали, и он исчез. В 1956 году санитарка тульской психиатрической больницы пришла к евреям и сообщила:
   - У нас скончался один из ваших. Странный был человек - ел только мед и орехи...
   Как попал он из тюрьмы в психушку, нам неизвестно. Нам известно, что он держал кашрут до конца, остался верен Б-гу до конца. Прах этого "капиталиста" и цадика был недавно перевезен из Тулы на еврейское кладбище в Малаховке. Там и ждет он, пока Машиах прикажет встать.

Город человека

   ДВА ОТКРЫТИЯ
   Хасидут - это Аскала Элокит - Б-жественное исследование. Читая хасидские книги, еврей размышляет о сущности Творца и о своей связи с Ним. При этом еврей понимает, насколько он мал и, в то же время, насколько он может подняться...
   ВНУТРЕННЯЯ НИТЬ
   Он прощался. Это было в Ленинграде, в синагоге на празднике Симхат Тора. В очень большом зале нельзя было протолкнуться.
   Сначала Ребе обратился ко всем присутствующим. Один отрывок из его речи звучит загадочно, но очень значимо:
   - Я прошу известить всех, чтобы они не верили различным слухам, объясняющим причину моего отъезда из этой страны. Я уезжаю не потому, что нет другого выхода, а подчиняясь определенному плану в моей работе... И еще: моя поездка - это всего лишь перемена места жительства, но сам мир - он общий для всех... Мы должны увидеться, обязаны увидеться и, с Б-жьей помощью, сделаем это! Пусть поможет Всевышний, Благословен Он, чтобы за время нашей разлуки вы, с Его помощью, преуспели каждый на своей стезе: и те, кто занимается предпринимательством, и те, кто изучает Тору...
   Однако отъезд - это все-таки разлука... Поэтому наша связь должна постоянно обновляться и быть теперь особенно крепкой - на основе того, что меня с вами объединяет... Основу этой связи составляет изучение хасидута. Каждый должен учить его в соответствии со своими возможностями и условиями жизни. Кто сможет - каждый день по полчаса или хотя бы два раза в неделю. Смысл такой учебы не увеличение знаний, а изменение поступков, подъем в нашем еврейском служении. Не надо надеяться, что кто-то будет организовывать для вас уроки, каждый отвечает за себя... Тогда наша внутренняя душевная связь будет прочной и исполнится то, что я обещал: мы увидимся вскоре и в добром здравии!
   В ответ раздалось гулкое, многоголосое "Омейн!"
   Через несколько лет, за границей, во время праздника Суккот, Ребе Йосеф-Ицхак заговорил о том, как важно, когда Ребе вспоминает кого-то из своих хасидов, держать перед мысленным взором облик этого человека. Один из присутствующих осмелился спросить:
   - А какая от этого польза тому, кого вспоминают? Ребе ответил вопросом на вопрос:
   - Где ты был в прошлом году в это время?
   Выяснилось, что год назад этот человек справлял Суккот в России, в подполье, на грани ареста. Потом представилась вдруг возможность покинуть страну большевиков...
   А Ребе вспоминал следующего, и где нам взять мудрость, чтобы понять его цель, его расчет...
   Прощание продолжалось. Ребе Йосеф-Ицхак обратился к людям из более узкого круга - преподавателям ешивы "Томхей тмимим", отделения которой, переезжая, закрываясь и открываясь вновь, кочевали по всей России. Ребе сказал им:
   - Пусть поможет Всевышний, Благословен Он, чтобы были устранены все преграды, мешающие изучать Тору... Мой отец основал ешиву "Томхей тмимим" - а кто такой мой отец, знают все - и назначил меня ее директором. Эту должность и эту силу я не уступаю никому. Знайте, что я из потомства Йосефа-праведника, над которым не властвовал дурной глаз. И поэтому запрещаю вам бояться кого бы то ни было! Тот, кто удостоился быть среди тмимим - назначено ему быть счастливым, а тот, кто осмелится причинить вам зло, - горек будет его конец...
   Затем Ребе обратился к зенице ока своего, к ученикам "Томхей тмимим":
   - Вы должны строго следить за тем, чтобы соблюдался порядок учебы, будь то открытая часть Торы или хасидут. Надо беречь каждую минуту учебы, потому что каждая минута теперь стоит года. Это касается тех, кто учится в ешиве... А тому, кто учился в ней раньше и продолжает носить имя тмимим, я хочу сказать вот что: внешнее - хицониют - убивает внутреннее, убивает душу. Туда, где действуют внешние соображения или обстоятельства, пусть даже очень благопристойные, вам запрещено ступать. И еще: вокруг каждого из вас, пусть даже не очень способного, должен сложиться кружок друзей и учеников, пять-шесть человек. Нужно создавать окружение! Я не требую идти на верный риск, но я прошу о преданности делу и полной погруженности в него. Я всегда с вами вместе... Вы должны знать, что весь я сейчас - как душа в Ган Эден... Я не скован материей... Я вижу только добро...
   Тут голос Ребе прервался. Он говорил из глубины, где у мира другой вид и другая логика. Наблюдателям из евсекции было трудно эти слова понять. Но тмимим его поняли.
   Отцу было нестерпимо горько расставаться с сыновьями. Он дал им нить света - хасидут, с помощью которого можно пробраться в отчий дом через весь туман этого мира. Даже через споры с братьями.
   Тысячи людей провожали его на Финляндском вокзале. 20 октября 1927 года Ребе Иосеф-Ицхак навсегда покинул Россию.

Искры памяти

   ТЫСЯЧИ ЛЮДЕЙ ПРОРВАЛИСЬ
   Из воспоминаний Рефоэля Немойтина. "Я помню, как Ребе уезжал из России... Приехали проститься евреи со всей страны. Реб Шмуэль Кутаисер, реб Шмерл Батумер, реб Иче Матмид. И отец нынешнего Ребе, рабби Леви-Ицхак Шнеерсон. "Реб Левик" все его называли. И еще сотни, тысячи...
   Был фарбренген на Моховой. Реб Иче Матмид, о котором говорили, что он святой, напился и сидел на полу, обняв колени Ребе. Он кричал:
   - Ребе, на кого ты нас оставляешь?!
   Я был и на вокзале. Милиция перекрыла все платформы, но тысячи людей прорвались. В дверях вагона стоял проводник, за ним Ребе, сзади его дочери.
   Дали свисток. Поезд тронулся, люди побежали по платформе. Плакали."
   Примечание. Семь лет назад этого человека мало кто знал. Теперь десятки тысяч людей оказались связаны с ним неразрывно. Как становятся Ребе, какая перемена происходит вдруг?
   Этот вопрос, наверное, не требует ответа...
   МИЛЛИАРД ЗА СЕКУНДУ
   Поезд пришел в Ригу. Было много встречающих, много речей. Ребе спросили, что он чувствует после всего, что ему довелось пережить. Он ответил:
   - Если кто-нибудь предложит мне купить за миллиард секунду из моих будущих страданий - я не куплю. Если мне будут давать миллиард за секунду моих прошлых страданий - я не продам...
   Тот же мотив, но более подробно, из его записок:
   "Жизнь человека - это последовательность определенных вех: детство, отрочество, юность, молодость, зрелые годы и старость. Человек наделен способностями, порой средними, порой незаурядными. Люди отличаются характерами: у одних - застенчивый и склонный к грусти, у других, наоборот, общительный, жизнерадостный.
   Кроме всего этого, по воле Всевышнего, есть периоды в жизни человека, изменяющие его характер и поразительно раскрывающие его способности. Человек становится на более высокую ступень, начинает глубже всматриваться в смысл и цель своей жизни.
   Наиболее плодотворное время в раскрытии характера и способностей - это время, наполненное страданиями, которые испытываешь во имя своих идеалов, особенно если речь идет о борьбе с теми, кто хочет лишить тебя Веры.
   Период, полный телесных и душевных мук, бывает насыщен сильнейшими впечатлениями и, в конечном счете, становится светлым воспоминанием.
   Все, что произошло со мной в тот период, не менее важно, чем то, что было потом. Даже арест и пребывание в тюрьме послужили для меня источником большого духовного подъема, и поэтому стоит особо отметить не только дни и ночи, но даже часы и минуты. Ибо каждый час и каждое мгновение боли и мук приносят такую необычайную пользу и порождают такую безграничную стойкость, что даже слабый становится героем..."
   Годы шли - долгие, труднопроживаемые. Евреи Ребе держались. Немного их было. И тем тверже надо было стоять.
   Очень не хочется ставить точку в рассказе об этом человеке, который спас души детей и их родителей, спас Тору, спас честь русского еврейства. Он создал движение НЕПОКОРИВШИХСЯ, потому что ВЕРЯЩИХ. Редкий дар, трудная работа.
   Ну а, собственно, почему же точка, еще многое нужно рассказать...
   СЛОВАРЬ
   Большинство слов и понятий, которые могут быть неясны читателю, объяснены внутри текста. Для удобства мы решили поместить наиболее важные из них отдельно.
   Акеда - "связывание", полное выражение - "акедат Ицхак"; история приношения Ицхака в жертву.
   Амалек - потомок Эсава, родного брата Яакова. Ярый ненавистник евреев.
   Аман - потомок Амалека. Злейший враг евреев.
   Аскала - "Просвещение"; еврейское общественное течение, возникшее во второй половине ХУШ века. Аскала ставила целью ассимиляцию евреев среди народов мира.
   Баалъ тшува - см. Тшува.
   Бар-мщва - мальчик, достигший возраста 13 лет, который обязан исполнять все религиозные заповеди.
   Бейт-дин - еврейский религиозный суд.
   Бен ехид - единственный сын в семье.
   Бима - возвышение в синагоге, где стоит стол, на котором разворачивают и читают Свиток Торы.
   Битулъ - "устранение", умаление своего "я" перед Волей Творца. Это постоянная духовная тренировка, иногда невыносимо тяжелая. Человек с битулем в душе отзывчив и прост в общении. Его невозможно переделать в духе места или времени. Он никогда не становится "советским", или "американским", или "израильским". Он всегда остается евреем.
   Бохрим (бахурим) - "парни"; так называли холостых учеников ешивы.
   Брака - благословение на пищу, на гром, на молнию, на новую луну - на все творения Всевышнего.
   Видуй - "исповедь"; молитва, в которой еврей обращается к Б-гу с признанием своих прегрешений и с просьбой о прощении.
   Галаха - "путь", "следование"; законы, регламентирующие религиозную, семейную и гражданскую жизнь евреев.
   Галут - "изгнание"; пребывание евреев вне Эрец-Исраэль со времени разрушения Храма.
   Ган-Эден - "сад Эден"; место, где обитают души евреев и праведников народов мира.
   Гаон - официальный титул главы ешивы в Вавилонии. Почетное звание знатока Торы.
   Гартл - черный вязаный пояс, которым перепоясываются хасиды во время молитвы.
   Гашмиют - "материальность"; материальная сторона этого мира,
   противоположная духовной.
   Гемара - см. Талмуд.
   Гет - разводное письмо, без которого еврейский брак не может быть расторгнут.
   Геула - "Избавление", связанное с приходом Машиаха.
   Гой - "народ"; обычно употребляется в значении "нееврей", "иноверец".
   Ехидут (идиш - ехидус) - встреча с Ребе с глазу на глаз, во время которой вдет речь о жизненно важных вещах - как воспитывать детей, как найти пропитание, как понять Волю Творца.
   Ецер а-ра - склонность души ко злу; страсти и желания нашего животного начала.
   Ецер а-тов - стремление души к добру, к Творцу, к своему внутреннему "я".
   Ешива - высшее религиозное учебное заведение, где в основном изучают Талмуд и Галаху.
   "Зоар" - "Сияние"; основополагающий труд по Кабале, написанный в форме комментариев к Пятикнижию. Автор - рабби Шимон бар Йохай (2 в. н.э.).
   Ингелэ (идиш) - мальчик, малыш.
   Итваадут - см. фарбренген.
   Кабала - внутренняя часть Торы, объясняющая устройство мироздания, структуру еврейской души, тайный смысл еврейских заповедей.
   Кадиш - молитва, которая прославляет святость имени Б-га и Его могущество.
   Какал (кагал) - еврейская община или ее руководство.
   Кашер (кашерный) - "пригодный"; ритуально дозволенные к употреблению пища и предметы, связанные с соблюдением заповедей.
   Кидуш - "освящение"; благодарственная молитва, в которой провозглашается святость субботы и праздников.
   Клипа (мн. ч. клипот) - "оболочка"; присутствие в этом мире качества, противоположного святости. Главное назначение клипы - препятствовать распространению Б-жественного света. Леках - еврейский медовый пирог.
   Лехаим - "за жизнь"; традиционный еврейский тост.
   Маамар - "высказывание"; философское рассуждение Ребе о Всевышнем и Его качествах, о порядке мироздания, о еврейской душе. Часто маамар - это экспромт, который рождается у Ребе на фарбренгене в кругу хасидов.
   Маарив - вечерняя молитва.
   Мозоль - "судьба", "везение".
   Макиф де-клипа - нечистая сторона этого мира; благодаря Б-жественному свету, попавшему к ней "в плен", получает возможность создавать видимость силы, не зависящей от Творца, приманку для многих чистых душ. (Аналог -советская власть, фашизм и т.д.). Ее противоположность - макиф де-кдуша.
   Маскилим - "просветители"; см. Аскала.
   Маца шмура - маца, приготовленная под особо строгим надзором.
   Машгиах - "наблюдающий"; старший преподаватель, ответственный за воспитание учеников ешивы.
   Меламед - учитель в хедере.
   Месирут нефеш - "самопожертвование"; преданность Всевышнему и Торе. Одно из основных качеств, которое воспитывают в себе хасиды ХАБАДа.
   Мидраш - "толкование"; общее название сборников комментариев к ТАНА-Ху периода Второго Храма.
   Микве (миква) - "скопление воды"; бассейн для омовения с целью духовного очищения от ритуальной нечистоты. Один из главных объектов ненависти борцов с религией.
   Минха - дневная молитва.
   Минъян - десять взрослых мужчин - кворум, необходимый для совершения публичного Б-гослужения и ряда религиозных церемоний.
   Мит а штурм (идиш) - "не таясь", "напролом"; одно из любимых выражений Любавичских Ребе.
   Митнагед - "противник"; оппонент хасидизма.
   Мицва - заповедь Торы, доброе дело.
   Мишна (мишнайот) - см. Талмуд.
   Моэль - человек, который делает обрезание, вводя новорожденного в союз с Б-гом.
   Нигун - напев без слов, пришедший к Ребе Сверху в период углубленного размышления. От обычных мелодий отличается тем, что не запачкан грязными мыслями и плохими желаниями. Чист, как вода из родника, очищает душу...
   Олеллут ве-лейцанут - "озорство и насмешничество"; качества, противоположные душевной, бодрости и сердечному веселью.
   Оэль - "шатер"; место, где похоронен праведник и где всегда пребывает отсвет его души. Хасиды приходят сюда, чтобы помолиться Всевышнему и просить, чтобы душа праведника тоже присоединилась к их молитве.
   Парнаса - заработок.
   Пику ах. нефеш - "спасение души"; галахическое понятие, обозначающее обязанность спасения человеческой жизни.
   Пнимиют - "внутреннее"; умение слышать и понимать голос души.
   Пурим-катан - см. названия праздников.
   Рамбам - аббр. от Рабену Моше бен Маймон (1138-1204), крупнейший равви-нистический авторитет и кодификатор Галахи, философ, ученый и врач.
   Раши - аббр. от Раби Шломо Ицхаки (1040-1105), крупнейший средневековый комментатор Торы и Талмуда.
   Ребе - праведник, духовный лидер хасидской общины.
   Сидур - молитвенник.
   Смит - документ о получении звания раввина.
   Сота - "Неверная жена"; трактат Талмуда.
   Софер (идиш - сойфер) - переписчик Торы и других священных текстов.
   Сфирот (ед. ч. сфира) - одно из фундаментальных понятий Кабалы. Десять первичных качеств (Доброта, Строгость, Гармония и т.д.), с помощью которых Всевышний сотворил мир и управляет им.
   Талит (идиш - талес) - молитвенное облачение в виде покрывала, по четырем углам которого привязываются кисти - цицит.
   Талит-катан - четырехугольная накидка с вырезом для шеи и с цицит по углам, которую мужчины и мальчики носят под верхней одеждой.
   Талмид-хахам - "мудрый ученик"; почетный титул лиц, сведущих в еврейском Законе.
   Талмуд - "учение"; обширный свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма, охватывающий Мишну и Гемару. Завершен к 5 веку н.э. Талмуд - уникальное произведение, включающее дискуссии, которые велись на протяжении около восьми столетий законоучителями Эрец-Исраэль и Вавилонии и привели к фиксации Устного Закона. Мишна - основополагающая часть Талмуда. Гемара - свод дискуссий относительно текста Мишны.
   Там - "чистый"; цельный, простой душой. Очень редкое свойство души, которое хабадники стараются воспитать в себе. Тмимим - мн. число от слова там; так называют воспитанников и выпускников ешивы "Томхей тмимим" -"Опора чистых сердцем", которую создал Ребе Шолом-Довбер.
   ТАНАХ - слово составлено из начальных букв еврейских названий книг: Тора (Пятикнижие), Невиим (Пророки) и Ктувим (Писания).
   "Тания" - основополагающий труд по философии хасидизма первого главы хасидов ХАБАДа рабби Шнеура-Залмана из Ляд.
   Тнаим - "условия"; документ, который составляют перед свадьбой. В нем оговорено, какую помощь будут получать молодожены от родителей жениха и невесты, кто будет ставить хупу.
   Треф - в разговорной речи название любой некашерной пищи. См. Кашер.
   Тфила - молитва.
   Тфилин - две маленькие коробочки, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы, которые во время утренней молитвы накладьшают и укрепляют специальными ремешками на левой руке и на лбу. Евреи начинают накладывать тфилин с 13-ти лет.
   Тшува - "возвращение"; исправление поведения, являющееся условием Б-жественного прощения. Бааль тшува - еврей, вернувшийся к соблюдению заповедей Торы.
   Фарбренген (идиш) - собрание хасидов, во время которого говорят слова хасидута, поют хасидские песни и произносят лехаим.
   Хасидизм - движение, зародившееся среди евреев Подолии и Волыни и распространившееся впоследствии в разных странах мира. Основатель - рабби Исроэль бен Элиэзер Баал-Шем-Тов - Бешт (1698-1760)
   Хасидут - учение хасидизма. В большинстве случаев авторы книг по хасидуту - известные праведники. Их труды рекомендуют учить постоянно, не только с тем, чтобы расширить свои познания в Торе, но и для дисциплины души, для пробуждения сердца...
   Хеврута ( идиш - хевруса) - постоянный партнер в учебе, с которым изо дня в день учат Талмуд или другие святые книги.
   Хицониют - поверхностность как общий принцип жизни. Нежелание познать суть вещей, услышать голос своей еврейской души. Противоположное понятие - пнимиют. В среде хабадников хщон, внешний, - одно из самых обидных слов.
   Хумаш - Пятикнижие.
   Хупа - балдахин, под которым совершается еврейский свадебный обряд.
   Цадик - "праведник"; человек, навсегда победивший свое дурное начало.
   Цдака (цедек - "справедливость") - пожертвования, которые обязан делать еврей в пользу нуждающихся.
   Цицит - кисти из шерстяных нитей, прикрепляемые к углам талита и талит-катана.
   Шалиах - "посланник".
   Шалиах-цибур - человек, ведущий молитву.
   Шамес (идиш)- служитель в синагоге.
   Шахарит - утренняя молитва.
   Шидух - сватовство.
   Шойхет - "резник". Шхита - ритуальный убой кашерного животного.
   Шофар - рог, в который трубят во время молитвы Рош Ашана и Йом Кипур.
   Шхина - "пребывание"; Б-жественное присутствие, близость Б-га к человеку и Его вечное пребывание в среде народа Израиля.
   "Шульхан Арух" - "Накрытый стол"; кодекс галахических предписаний, составленный в 16 в. выдающимся мудрецом Иосефом Каро.
   Эпикорос - безбожник; еврей, сведущий в законах Торы и переставший их соблюдать.
   Еврейские праздники
   Рош Ашана - "начало года"; двухдневный праздник в начале месяца Тишри (сентябрь-октябрь), знаменующий начало нового еврейского года.
   Йом Кипур - "день искупления"; пост, который соблюдается на десятый день после Рош Ашана.
   Суккот - "шалаши"; в этот праздник в память о странствиях евреев по пустыне после исхода из Египта евреи строят шалаши - сукки. Празднуется с 15 по 21 Тишри (сентябрь - октябрь).
   Симхат Тора - "радость Торы"; праздник в честь завершения ежегодного цикла чтения Торы и начала нового чтения. Отмечается на следующий день после окончания праздника Суккот.
   Ханука - праздник, установленный в память об освящении Иерусалимского Храма. Отмечается восемь дней с 25 Кислева (декабрь - январь).
   Пурим - праздник в память о чудесном избавлении евреев Персидской империи от гибели, которую им готовил царский сановник Аман. Отмечается 14 Адара (февраль - март). Пурим-катан - "малый Пурим"; отмечается в високосный год - в первый из двух месяцев Адар.
   Песах - праздник освобождения из египетского рабства; отмечается с 15 по 21 Нисана (март-апрель).
   Шавуот - праздник дарования Торы на горе Синай. Отмечается 6 Сивана (май - июнь) - на пятидесятый день от начала праздника Песах.
   * Слова с ивритским корнем выделены курсивом только при первом употреблении. Их объяснение дается в конце книги
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"