В своих обзорах конкурсных рассказов критики идут двумя истоптанными тропинками - либо хвалят разбираемый текст, либо указывают автору, что и где в рассказе по их мнению не так и не то. Мол, вот они, критики, имхо, знают, имхо, что в рассказе, имхо, не так, имхо, что и как надо переставить, имхо, что переделать, имхо, где, имхо, дожать, где, имхо, послабить.
Нет, я не пойду ни тем, ни другим путем.
Я не буду хвалить. Не буду и ругать.
Не буду я тыкать автора в ляпы и несуразности его текста.
Я не буду добавлять ложку своего ИМХО в бочку конкурсной критики. Я в эту бочку намереваюсь изрядно доплеснуть.
Я не буду разбирать авторский текст - я его просто переделаю. Переделаю от и до по своему мнению, улучшу то, что посчитаю нужным улучшить, дожму, расширю (или заужу), дуну, плюну, разотру и так оставлю.
По какому праву - возмутится автор - этот кто-то будет лезть в мой текст своими ручонками?
Да пожеланию - отвечу я. По желанию автора текста и только по нему.
Итак.
Кто из авторов желает, чтобы его текст был отрецензирован переписью самого текста, его правкой, его видоизменением вплоть до неузнаваемости - милости прошу в комментарии. Записывайтесь, и я взгляну на ваш рассказ.
Не обещаю взяться за каждую заявку.
Не обещаю быть объективным.
Ничего не обещаю, короче.
Лучший текст тот, в котором я не захочу менять ни слова, не запятой, ни точки.
Он привычным движением вставил обойму в пистолет и уткнул ствол себе в висок. На этот раз у него был пистолет, а значит, все получится проще, чем обычно. Он равнодушно досчитал до двух и спустил курок.
Тело дернулось и повалилось набок.
Он проснулся.
Вокруг, на сколько хватало глаз, тянулось сплошное белое поле, от горизонта до горизонта, гладкое, словно кусок целлофана. Над полем висел такой же целлофановый воздух - без запаха, без вкуса, без движения. Без звука.
Он оглянулся, злобно рассмеялся в бескрайнее целлофановое поле и высунул язык. На этот раз пистолета не было, но ничего. Мгновение он размышлял, а потом с силой сомкнул челюсти. В голове что-то хрустнуло. Упал откушенный язык, заляпывая белое бурым, в горле хлюпнуло, хрипнуло.
Тело дернулось и повалилось набок.
Он проснулся.
Жена вздрогнула от его крика, вскочила, заметалась по комнате, путаясь в рукавах халата. Запахло его сердечными каплями, потом ее кремом для лица, потом жареным хлебом с яичницей. Он встал с кровати, не веря, что весь тот ужас был лишь наваждением, механически оделся, съел завтрак, поцеловал жену и пошёл на работу.
Ослепительный снежный день плавал в морозном воздухе. Плавали дома, фонари и троллейбусы. Он с удовольствием вдохнул всей грудью, сделал шаг, поскользнулся и рухнул на тротуар, с глухим стуком врезавшись затылком о бордюр.
Яркая лампа слепила, и в первую минуту он ничего не мог рассмотреть. Крепко связанный ремнями, он сидел в кресле напротив человека в белом халате. Незнакомец наклонился ближе, сверкнул скальпелем и аккуратно разрезал ему кожу над глазами. Он не чувствовал боли, только холод умелого инструмента.
И опять белое поле, гладкое, словно лезвие скальпеля.
Закончилось? Неужели кошмар окончен? Ерунда. Ты снова в целлофановой пустыне. Интересно, сколько раз ты здесь уже бывал? Сколько лет здесь просидел? Или секунд?
Вот, снова пришла пора... Ну, как, просыпаемся?
Он очнулся в палатке. Ее брезентовые бока пахли дорогой и солнечным теплом. Он огляделся в поисках пистолета, или удавки, или ампулы с ядом, но палатка оказалась пустой. Он недобро хмыкнул, откинул полог и замер от неожиданности - прямо перед входом в палатку земля обрывалась, скатываясь отвесно вниз каменной пропастью, по дну которой свирепствовала с пеной на губах горная река. А на другой стороне пропасти, там, за рекой, шумел и призывно покачивал пышными верхушками деревьев лес, бескрайний, равнодушный и величественно прекрасный в своем равнодушии.
Он решил, что река и обрыв - это замечательно. Плохо, что не пистолет и не яд, но тоже подойдет. Если прыгнуть отсюда, с края, от палатки, вниз головой, то ему, конечно, не выжить. Он злобно рассмеялся, оглянулся назад и замер. Бесконечное белое поле, похожее на кусок целлофана, тянулось от палатки и до горизонта, пока не встречалось там, вдали, с таким же целлофановым небом. Он смотрел в целлофановую бесконечность, кожей чувствуя, как шумит и качается за спиной зеленое море леса.
Не торопливыми, экономными движениями он разобрал палатку, деловито осматривая колышки и шнуровку, сложил в вещмешок и завязал одним ловким узлом. Потоптался на краю обрыва, примериваясь, как удобнее, размахнулся и зашвырнул в реку мешок, чтобы подобрать после, если выживет. Потом он разбежался, и спустя мгновение он то мелькал, то пропадал, то выныривал снова, барахтаясь в свирепом водовороте пенных волн.