- 24 -

 

Сперма капала на дощатый пол гулкими, тяжелыми каплями, звучавшими в затененной тишине дома как взрывы, и, казалось, сотрясали ее до основания. Юная идеальная попка, только что находившаяся в миллиметре от его крайней плоти, куда-то двинулась в темноте, оставив его в недоумении  и растерянности. Прелесть того, что произошло до сих пор, неожиданность и спелая романтичность осторожного задыхающегося движения - пока они оба ни забились в сладостных, замирающе-слаженных содроганьях - загипнотизировали его, погрузив в вязкое облако заторможенности. В состоянии того размякшего расслабленного покоя он не успел ни зажать краник, ни подставить ладонь. И тут же был застигнут в своей растерянности горячим и вертким язычком, принявшимся слизывать эти капли. Его ладонь непроизвольно легла на ее потрясающе шелковистые волосы, как будто слившиеся своей эманацией с лукавой дерзостью этого юного существа.

 

Ее престарелые дядя с тетей, почивавшие через помещение на громоздкой никелированной кровати с затейливыми бронзовыми навершиями в форме кедровых шишек, в четвертой из анфилады комнат крепкого полуторавекового "дворянского гнезда", могли слышать эти удары ни на что не похожих тяжелых капель, эту россыпь налитых формулой жизни перезрелых зерен. Загадочно и настороженно темнел провал неплотно прикрытой двери, и назавтра Валентину уже казалось, что он темнел с укоризной. Какая-то определенная догадка вплывала из этого непроницаемого провала в его память, в его воспоминания о себе, и колола под кожу тупой швейной иглой, и ему в очередной раз мерещилось:  т а м знали обо всем. Ее дядя был профессором философии, преподавал гуманитарные предметы в военной академии и в консерватории; это он пригласил Валентина на лекцию с поездкой на поезде и с ночевкой в бывшем полузапущенном поместье.  

 

Сладковатое чувство раздвоенности движения, одновременного присутствия двух версий реальности, подозрений о том, что за той пустотой сумрака и догадывались о том, что произошло, и - нет: клеймом проклятия легли на всю его дальнейшую жизнь, на его душу; и это клеймо обретало категорийную множественность по мере того, как множились его подвиги, в перевернутом виде становившиеся преступлениями, и преступления, в виде тузового бубна превращавшиеся в подвиги.  

 

Все, что произошло в том старом доме, в других домах, несших на себе окантованную печать времени, разъедает кожу, щиплет глаза, смывает его с ослепительно-глянцевой обложки жизни. Представившаяся ему во время той прогулки по Невскому льдина все-таки отплывает, дистанция до спасительного берега увеличивается, и с этим нельзя ничего поделать. Это болезнь. Она вызвана размыванием реальности. Дезинтеграцией самого фундамента - материальных вещей.

 

Неужели есть еще хоть кто-то, кто сохранил эту связь с основой тех незаменимых, неделимых, несокрушимых частиц? Кто-то из людей, успевших спрыгнуть на берег? Или все до единого - все гуманоиды - уносятся той льдиной?

 

Все меньше связей с реальностью. Они обрываются, как пуповина после рождения, как пуговицы на старом кафтане; они остаются только в памяти, в руках, в ощущениях, но сами уходят.

 

Еще пятьдесят лет назад в предметах была вещественная, осязательная вескость, которой теперь уже больше нет. Эта вескость происходила из человеческих глаз, не умевших разглядеть предметы иначе. Они были трех- и четырехмерными, объемными, осязаемыми. Вес ложки, табакерки, портсигара эстетически соответствовал виду, фактура поверхности - размерам, расцветка - объему.

 

В былые времена существовали  вещи, одинаково совершенные как на ощупь, так и на вид. Антикварные предметы, какими Розен обладал: костяной набалдашник затейливой трости, трубка для курения, подсвечник: намеренно изготовленные создателями так, чтобы радовать не только глаз, но и доставлять ни с чем не сравнимые дактильные ощущения, Когда эти предметы держишь в руках, когда прикасаешься к ним пальцами, ладонями, своими рецепторными щитками - мир наполняется новым смыслом, мерой неповторимости и единственности. Мастера тех поколений могли найти утерянное сегодня соответствие между видом предметов - и осязанием их. Невозможно забыть ту особую, ни на что не похожую, гладкость старинных шахматных фигур, покалывающую пальцы теплоту, исходящую изнутри каждой из них, а не забирающую ее у тела, их эстетически совершенную форму, обретающую дополнительное совершенство на ощупь. Это расширение предметов за счет приобретения ими новых качеств в момент прикасания к ним открывало дверь в некое нелинеарное пространство, замкнутое на хитроумный замочек. Столовый нож, необыкновенно, элегантно лежащий в руке, со смещенным в сторону ручки центром тяжести, удивительно гармонирующим с его укороченным лезвием. Серебряная сахарница, всей своей поверхностью подчеркивающая объем, вес и фактуру. И эти осязательные ощущения. Тот же нож сообщал своим прикасанием ладони и пальцам легко читаемый код бороздок, пупырышек, завитушек, вместе складывающихся в сенсацию узнавания их соответствия чарующей игре со смещением силы тяжести, зрительным эстетическим формам, блеску безукоризненного лезвия, пропорциям и размерам.

 

Розен думал об этом, сервируя стол вместе с Наташей, раскладывая на нем столовое серебро. Старинные предметы начала собирать еще "московская" бабушка, не продавшая ничего из своей коллекции даже ради полушки хлеба, когда немцы стояли на подступах к Москве и небо рассекали белые лезвия прожекторов куцей добровольческой обороны. Видимо, знала в них толк - понимала и умом, и сердцем, и руками их неповторимую, индивидуальную сущность. Она дожила до преклонного возраста, и умерла, не сделав никаких распоряжений. Странно было видеть горы столового серебра, позолоченные чайные ложечки и щипчики для сахара, сахарницы и сольнички, дорогой фарфор, наборы хрустальных стаканов и ваз в ее уставленной антиквариатом, но с виду скромной комнате. Непостижимо, как она смогла сохранить все это в обычной сретенской коммуналке. Ее соседями были не доктора наук, не представители старой интеллигенции, а обычные слесари, шофера и работники общепита, которые в ней души не чаяли. Дядя Коля, весь в наколках, не вылезавший из Бутырки, который свою собственную мать порешил бы, не моргнув ни одним глазом, "московскую" бабушку называл по имени-отчеству Марьей Никитишной, и уважительно уступал ей дорогу из коридора на кухню. Всегда пьяная Прасковья с глазами маньячки, работница столовой на шарикоподшипниковом заводе, водившая мужиков в свою угловую комнату, заботливо подогревала бабушке чай, когда та недомогала или страдала бессонницей. Однажды какой-то из ее хахалей чем-то задел соседку. В один прыжок Прасковья настигла его - нож к горлу - и закричала диким голосом "слышь, ты мою бабушку не трожь!". Иосиф Ройтман, снабженец и вор - мог три месяца подряд беспробудно пить, пропивая все свое имущество, а следующие три месяца красть, восстанавливая утраченное, дважды оказывавшийся в "участке" за клептоманию, - на бабушкино добро не зарился. Когда пропала одна из бабушкиных изящных вещиц, какую та держала на кухне, ходил сам не свой, чувствуя, что его подозревают, и через три дня вернул пропажу, добавив-буркнув: "Вот, это Яшка стибрил."

 

Брат моментально отказался от своей доли. "Не нужны мне эти буржуазные пережитки. Без них жили и без них проживем". Тем самым поставил Валентина в положение должника, по-военному просто и без обсуждения. Через братину жену, чернявую красавицу, падкую на модные и престижные вещи, наверняка укорявшую мужа за его "благородный" поступок, Валентин подкармливал "старшого" такими суммами, какие в состоянии раздавать не каждый падишах, но тот все равно держал его на дистанции, как на длинном поводке, умело педалируя разными козырями, в том числе и своим отказом от доли в бабушкином наследстве.

 

К этой "заначке" Розен постепенно добавлял восхитительные вещицы, привозимые из российской глубинки, из одиноких литовских хуторов, из белорусского Полесья, из полтавских сел. То, что не удавалось обнаружить на просторах великой и могучей, продавали ему обедневшие австрийские и сицилийские дворяне, потомки чешских графов и венгерских князей, польских Радзивиллов и Потоцких. 

 

Розену удалось раздобыть совершенно невероятные предметы, ценные своей старинностью и красотой. Ткани: покрывала с вышивкой гладью и стеклярусом, гобелены, накидки с сочетанием бархата, батиста, шелка, золотной нити, синели и ситца, потрясающие вышивки по черному шелку - картины, ализариновый ситец, шерстяные, шелковые, хлопчатобумажные, ситцевые и другие платки, разнообразные шали, декоративное ручное ткачество по шерсти - удивительные картины, жаккардовое ткачество. Старинное оружие: античный щит, русская рында, украшенная затейливой резьбой по дереву и металлу, кинжалы и самострел. русский шестопер и булава двенадцатого века. Ручное (туалетное) зеркальце и коробочки, шкатулка и ящичек из мамонтовой кости со сквозной резьбой и позолотой, два квасных деревянных набора, покрытых лаком и хохломской росписью, изделия из яшмы и металла с зернью, коробки и ларцы из папье-маше, с росписью с

применением темперы, изделия из бересты с прорезью, старинные матрешки и глиняные свистульки, серебряные кубки из простого и золоченого серебра, с навершиями и без, с чеканкой, бронзовой, золотой и серебряной скульптурой, с литьем и драгоценными камнями, старинные часы на цепочках, с искусными миниатюрами по металлу. Стекло: наборы из сульфидного, цветного и бесцветного стекла, хрусталя, сульфидной и цветной крошки, изящные комбинированные произведения из Гуся Хрустального, с позолотой и вставками из металла. Русские художественные лаки: расписные ларчики, шкатулки, коробки, подносы. Художественные эмали: серебряные братины и чарки, чайники, молочники и сливочники, ларцы, наборы для вина с эмалью по литью, миниатюры на кулонах, нашейных украшениях, портреты на металлических пластинах и на серебре.

 

Однажды утром Розен проснулся - и понял, что превратился в Коллекционера. Нет, у него не выросли рога, но осознание мутации было вполне очевидным. Он чувствовал себя омерзительно, как если бы его без спросу записали в число дарителей донорских органов или добровольцев, готовых на себе испробовать действие новых лекарств. Он понял, что страсть к собиранию постепенно поглощает его, и он уже не свободен более. Его квартира тоже не была безразмерной, и навезенное, накопленное им уже почти съело ее ресурсы. Он еще не весь растворился в своей очередной пассии, и все-таки коллекционирование не сразу разжало свои когти. Только лишь для того, чтобы уступить постепенное абсорбирование его другой страсти. Или - другим страстям. Так даже лучше. Даже верней.

 

 

 

               - 25 -

 

 - Сколько лет ты собирал это? - спрашивает Наташа.

 -  Это измерялось не годами, а всасыванием отравы коллекционирования.

 - Правда? А я думала, что когда у тебя есть деньги - и ты можешь покупать все, что тебе заблагорассудиться... ну, допустим, не все, но почти все... то приобретения - это приятное и радостное занятие.

 - Ты помнишь, как твой кузен собирал книги? Как они выжили его из его собственной спальни - и он стал спать на коридоре? Как они лежали у него везде - на тумбочках, на полу - в стопках, на столах, на кресле, на стульях? Как он пропускал работу, чтобы раньше, чем кто-то другой, перехватить или выменять ценную книгу? Они абсорбировали его, и он не только не успел бы прочесть все это до конца своих дней, но даже не знал, сколько их у него, не имел полных списков, не классифицировал их, перестал расставлять на полках. А ведь сначала он все это делал. Значит, страсть эта поглотила его без остатка. И - кто знает, что стало бы с ним, если бы он не втюрился тогда в эту литовскую блондинку и не загорелся желанием купить машину. Книги - за машину, машину - за женщину: это говорит о многом. Вы, твоя семья - вы все такие.

 - Это хорошо или плохо?

 - Это то, чего я, возможно, недостоин.

 - Мою мать ты недолюбливаешь.

 - Я ее боюсь. -

 

    Наташа погрозила ему пальчиком.

 

 - Но у вас не одна только сила характера. В вас есть изюминка-безуминка, которую я обожаю. На твоей работе, в твоем окружении полагают, что ты волевая, инициативная, само-дисциплинированная и требовательная бой-баба. А я вижу, что, помимо всего этого, ты еще и тихо-помешанная, ненормальная - как я сам.

 - Конечно, ненормальная, Валентин, Валечка. Разве нормальная женщина стала бы с тобой жить и регулярно трахаться - несмотря на все твои миллионы? Разве нормальная стала бы с тобой рожать детей?

 - Нет. За это я тебя и люблю. Хотя - наверное, я сам не знаю, за что. Может быть, за то, чего нету в других. Ты для меня самодостаточна. Ты, моя квартира, мой город... 

 - Твой.... Твоя.... Ты неисправимый эгоист, Валя. Город хотя бы чуточку мой.

 - Ну, тут ты срезаешь декор, милая, как говаривал незабываемый Петр Иванович. Я описываю МОИ ощущения. Если хочешь, давай опишу и твои. Там будет ТВОЙ город.

 - И все другое - мое. Вместо сперматозоидов - стволовые клетки. Знаем мы твои описания.

 - Дай мне закончить абзац.

 - Ты - что говоришь - что пишешь....

 - Это уже камень в мой заповедный огород, правда? Не умею писать диалоги? Мои герои в диалогах - деперсонализированы. Не ты ли сказала давеча?     

 - Ладно, валяй, Валя, дописывай свой абзац.

 - Самодостаточность - это категорийность. Остаются только самодостаточные категории. Все остальное исчезает.

 - Ты хочешь сказать, что ты самый счастливый человек на свете? Да?

 - За какие такие грехи мне досталась умная жена? Не успеешь сварить варенье, а она уже снимает самую пенку.

 - Все. Больше не буду. Честное пионерское. Твоей мысли - весь простор моего внимания.

 - Это как в анекдоте? Ту-ту-у-у-у! Дорогу мне, дорогу!

 - Ты о чем? О "Горе от ума"?

 - А вообще это мысль. Написать академическую работу под названием "Русская классическая литература в преломлении "ся" в русском анекдоте". Ломкая, хрупкая, тонкая литература в объятиях, в заскорузлых, в кургузых пальцах грубого папаши-анекдота. Он хватает ее бесцеремонно, жмет, давит, входит в нее... 

 - Ты что разыгрываешь здесь аллегорию! Как в екатерининские времена. Отпусти мои хрупкие плечи. Прекрати расстегивать замок на спине. Ах, ты, хулиган, папаша. Я ж сказала - "плечи", а не "плечики (платья)", и не "опусти", а "отпусти". Ась? У Вас что-то не так со слухом? Прекрати, Розен! Мы не закончили сервировать стол. Нам еще рано трахаться.

 

Эта ломкая ломота. Искристые итальянские вина. Серебряные ложки на белой с тиснением скатерти. Тонкие пальцы балерины, обжимающие хрустальный бокал. Изысканные кушанья, доставленные прямо (ну, с запятой - ох уж эти розеновские выкрутасы) из дорогого ресторана. Кубки, серебряные кубки, которым место в музее. Царские блюдца и тарелки, расписанные диковинными цветами по фарфору. Ритуал поглощения пищи. Приглушенные постукивания золоченых ложек об изящное дно. Эстетичность вилок, ножей, рук, составляющих с ними одно целое. Цветастые тени из большого окна на скатерти. Дневные полутени солнечного осеннего дня, уже почти зимнего, с его уютом за стеклом - внутри и снаружи. Медленные, тяжеловесные минуты ничем не потревоженного покоя, спелого, как тугие женские косы, как налитые жизнью колосья. Откинувшись на спинку великолепного стула. Созерцая окно в двух его проявлениях - с двух концов уставленного яствами стола. Сквозные мысли, как подожженные петарды, искрами в недремлющем сознании. Остроты слетают с двух языков, владеющих целым ворохом языков в ином смысле. Утренние газеты на ломберном столике. Умиротворенные растения в двух напольных китайских вазах. Ломоносовский фарфор, такой же дорогой, как изделия Фаберже. Трапеза Дюма. Трапеза Рабле. Трапеза Пушкина. Лермонтовская трапеза "на водах". Трапеза Веронезе.  Искрометные ассоциации. Цитата из "12-ти стульев". Выдох.

 

Распрямившиеся пряди. Скатерть, чуть съехавшая по поверхности стола. Загоревшаяся хрустальная люстра. Мягкий джаз, типа "Art Pepper", льющийся из непревзойденного источника. Снова наполняются бокалы. Вдох.

 

Замирание сердца. Чуть слышные шорохи за окном. Вскрики одиноких клаксонов в широком пространстве. Всхлипы то ли далеких трамваев, то ли воды под мостом. Чисто-петербургская комбинация звуков. Забытый телевизор, в полутемной комнате генерирующий светомузыку вспышек и миганий, какофонию жилищного шарма - символа уюта для людей этого века: как костер в пещере людей века каменного. Как огромный камин - для людей романского стиля. Глубокий вздох.

 

Так почти всегда, когда "фонтанка входит в мойку". Как в первый раз. Как выражение вневременности, неиссякаемости этих мгновений. Как иной мир, шагающий из параллельного пространства в этот, соразмерный ему, совмещающийся с квартирой и остающийся в ней, слитый с ней, невидимый, но ощутимо-реальный.

 

 

То же чувство, то же удивление наполняло обоих, когда утренний молочный свет в очередной раз пробился - и сочился сквозь шторы. Электрообогреватель в зале - в дополнение к батареям - делал воздух шелковистым, нежным, обволакивающим несмотря на приоткрытые окна. Наташа, свернувшаяся в глубоком кресле калачиком, в розеновском тулупе на голое тело, с лицом, загоревшимся от тепла. Это смакование изнеженности, переполняемости, умиротворенного "завтра", наступившего без снов и без угрызений совести. Простого "завтра", воплотившегося в этой квартире, в этом реальном мире, в городе за окном. И оно - такое - никуда не уходит, когда сброшен тулуп - и Наташа завернулась в вязаный длиннополый жакет из мягкой шерсти. Редкие минуты ее присутствия по утрам в этой квартире, а не у себя, на Мойке, редкое несовпадение с заведенной чей-то тяжелой рукой классической логикой. Если в дверь ворвутся налетчики в черных масках, или какой-нибудь лужковский Остап Бендер придет трясти подпольного миллионера нашего века, или с лестницы зазвучит мелодичный голос Галатенко, явившегося с нарядом милиции и с понятыми, пьяными от любопытства: присутствие здесь Наташи будет совсем не кстати. И петербургская "Вечерка" станет смаковать пикантные подробности, и злорадствовать будут враги Розена, и телефонный звонок в условное время, в условном месте, проверещит осиротело и одиноко, оседающий в пустоту, бесцельно и безнадежно.

 

Подумали об этом одновременно, и как будто две печальные тени пересекли два безоблачных чела. Не толстые старые стены их защищают, а картонный камуфляж; не квартира это вовсе, а коробка, деревянная клетка, в которой сидят испуганные робкие птички. А Зевс, в любой момент готовый шагнуть со своего недосягаемого Олимпа покарать строптивого раба, своими несовершенными пальцами-мыслями вмешивающегося в небесную механику! Что ему женская красота. Он в любой момент, когда захочет, слепит другую. Раздавит своими гранитными шагами - и не заметит. Все одно - что Наташа, что донна Анна. И ночь без снов, как мгновение, промелькнувшая для двоих: этот бесплатный подарок - уже не защищает их больше. Неприветливый ветреный день, как лицо дворника Яшки из дома "московской бабушки", всегда пьяного и смурного, внезапно встречает их на выходе из подъезда. Порывистый ветер, вздымающий пепельные волны Фонтанки, свинцовые волны Невы. Моряки в черных бушлатах, шагающие навстречу. Что-то более важное в самом воздухе, в самом запахе влаги и ветра, что-то более серьезное, чем вся их бренная жизнь. Запахи парикмахерской, запахи дешевой столовой. Дух кислых русских щей, этого кельтского блюда. Интерьер чей-то убогой квартирки в распахнутом настежь окне. Голые, давно не освежаемые стены. Уличная афиша, прилепленная над столом. Нагая лампочка без абажура. Осиротелая внутренность комнаты, подставленной разрушающему давлению наружного холода, влаги и ветра. Комнатки, наверняка пропахшей въевшимся на десятилетия сигаретным дымом, нищеты и торопливых, остервенелых соитий.

 

Розен сотни раз хотел завести себе такую, лишенную всех атрибутов привлекательности, комнатку, с одним только "станком" у стены или окна, в которую он водил бы баб - и трахал бы их, и трахал, и трахал. Но он достаточно умен, чтобы понять: настоящую печать нищеты, ее печаль, ее въевшуюся в "кожу жилища" копоть - подделать невозможно. Это - абсолютно другая вселенная, пережитая, выстраданная, перемолотая чувствами и стенаньями. Бессловесное отчаянье, с огрызком сигареты в зубах, над пустой тарелкой и с запылившейся рюмкой под правой рукой - итогом разбитой любви из-за нищеты и безвестности. Холодная пустая постель, как шевелящийся гроб в пустой затхлой квартире. В этом болезненно-выжатом помещении, где нашла мимолетный приют провинциальная девочка или не поладившая с родителями "надцатилетка". Дешевые кинотеатры, дешевые столовые, куда ходили вдвоем. Еще не охладевшие начисто бульвары с голубями, где на приласканной и отмеченной птичьим пометом скамейке еще можно было нежится, прижавшись друг к дружке. Долгие, растянутые в шеренги, минуты над черной водой, с ленивым перемигиванием, с гранитными плитами под ногами, на которых стояли, опершись на твердь парапета. Хрупкая девичья ладонь в его заскорузлой, но не рабочей (задубевшей от труда и мозолей) руке, и не руке хозяина мира земного, с ее обманчивой мягкостью и вальяжностью. Он отогревает эти узкие, дорогие ладошки за пазухой, клянется быть с нею навеки, до скончания дней, целует ее влажное от счастья лицо, трогает губами ее немигающие ресницы. Вокруг них - ничего. Кроме них двоих. И эта немая река, и город, грандиозный своей отстраненной немотой: все это не более как дополнение к их неизбывному счастью. К их ни на что на свете не обмениваемой привилегии быть вдвоем. И торопливые раздевания в полумраке квартирки, при еле различимой худосочной луне, нежные поцелуи, объятия, прижимания к сердцу, и этот робкий секс, из опасения оскорбить что-то в себе, огрубить - перенесенный в область почти платоническую, субтильную. И засыпание в обнимку, прижавшись друг к другу на узкой кровати, с ногой, оплетенной другой ногой, с рукой под головой у любимого или любимой. И гордая с червоточинкой робости презентация узкому кругу знакомых, таких же недоедавших все лето поэтов, ни один из которых не способен (так кажется) предать, соблазнить, увести девушку от тебя. И тонкая самокрутка марихуаны, передаваемая по кругу, из рук в руки четырех сидящих на полу, прислонившись к стене, юных созданий.

 

Все это, как молния, проскакивает в сознании несчастного, когда он лихорадочно пытается вспомнить: где, когда, с кем, как это стало возможно? Неужели тогда, когда проходили мимо престижной дискотеки, и она сказала, что ей нужно в туалет: "Не волнуйся, никто меня там не украдет, дурачок". А он все-таки ходил взад и вперед, как заведенный, пока она не показалась из двери. Или, может быть, тогда, когда она вырезала газетные объявления о работе, о переводах, о конкурсах поэзии - для него. Вечером вышла в магазин за черствой безвкусной булкой - и позвонила из углового телефона-автомата. Договорилась - и через несколько дней ушла. Или это случилось в другом месте, в другое время, в другом конце города, при других обстоятельствах, а ведь могло и не произойти! Где та тонкая грань, что отделяет свершившееся от еще несвершившегося? То, на что ты обречен - от того, что не суждено? Все эти петербургские улицы, длинные грязные осенние проспекты: как они различают, кто из людей, бредущих по ним, будет счастлив, удачлив, и станет жить в ярком, цветном и уютном театре, а кто - в огромном и пустом прозябании. Почему одному - все, а другому - нет даже маленького, даже мизерного счастья?

 

А вот идет по улице человек (он, Розен), которому известны ответы на эти вопросы. И он знает, что нищий поэт или художник, прозябающий в той жалкой, убогой квартирке, обладает тем, что ему, Розену, ни за какие на свете шиши не купить. Е г о беда - в том, что он слишком рано ушел оттуда, не пройдя испытания нищетой. Он не стал и не станет великим русским писателем - потому, что он не пал ниже Аллочки, ниже шелудивого Бориса Бругеля, живущего под крышей на полпути из Политехнического в один новый район. ББ (не путать с БГ!) всего лишь несчастный бедняк, отягощенный долгами и обязательствами. Только тот, кто смог бы ради литературы шагнуть голышом наружу, в тридцатиградусный мороз, в обжигающую деклассированность, в потерю всех и всяческих статусов - только тот получает нимб литературного великана.

 

Только тот, чье сердце постоянно сжимает синяя рука недоедания, железная хватка отчаянья или косматая рука ностальгии:

 

Как вздрогнул мозг, как сердце сжалось.

Весь день без слов, вся ночь без сна!

Сегодня в руки мне попалась

Коробка спичек Лапшина...

 

Ах, сердце - раб былых привычек!

И перед ним виденьем, вдруг,

Из маленькой коробки спичек

Встал весь гигантский Петербург:

 

Исакий, Петр, Нева, Крестовский,

Стозвонно-плещущий Пассаж,

И плавный Каменноостровский,

И баснословный Эрмитаж,

 

И первой радости зарницы,

И грусти первая слеза,

И чьи-то длинные ресницы,

И чьи-то cеpыe глаза. . .

 

Поймете ль вы, чужие страны,

Меня в безумии моем?..

Ведь это Юность из тумана

Мне машет белым рукавом!..

 

Последним шепотом привита,

От Петербурга лишь одна

Осталась мне - всего лишь эта

Коробка спичек Лапшина..

 

 

Наташа в мягком черном манто - и Розен в черном деловом плаще, в туфлях и костюме. Двое, идущие молча рядом. Ни одного пророненного слова. Только медленные шаги, завывания ветра, нависшее над домами свинцово-черное небо, и это переступание - движение в никуда.

 

И вдруг - навстречу им - подвыпивший Галатенко: откуда? из какого двора? Испуганно взлетели встревоженные ресницы. Заметил - не заметил? Наташа почувствовала. Кто это? Друг детства. Милиционер? НАШ милиционер. А-а-а.... Сразу что-то новое вошло в этот мир. Какая-то свежая краска. Тонирующая фактура мелков. Зарделись поблекшие щеки. Даже придуманная угроза помогает на свете жить. Без неприятностей мозг разлагается от безделья. Смердит. Пахнет вяленой рыбой - и пукает беззвучно сероводородными мыслями. И жизненно-энергичное прощание у подъезда. Объятия. Поцелуй. Моя... Мой... И не им придумана спираль.

 

 

 

               - 26 -

 

Вечерело. Сонные мысли собирались под потолком - под черепной крышкой. Эта улица, куда он редко забредал, с наждачными фундаментами сталинского классицизма. Капли дождя на прозрачных дверях: как многочисленные крошечные глаза, поворачивающиеся от ветра. Н е  е г о  жизнь. Врасплох застигшего ее мгновенье: она его поражает. Предзимняя слякоть, как хроническая сопливость покрытых ее отхаркиваниями черных тротуаров. Каменные заборы с почерневшим цементом пломб. Голые ветви деревьев, блестящих, как круп лошади, в уличном свете. Тусклые лампочки в окнах, торчащие из дешевеньких абажуров. Заплеванные подножки подъездов. Вид старых деревянных лестниц, обоев с цветами. Кучкующиеся в дверях неприкаянные подростки. Заплесневелые водосточные трубы - там, куда вода меньше всего попадает. Фигура одинокой старухи в окне - с торчащими из-под халата худыми плечами. Плавающие в лужах чаинки света; многоцветное месиво, замешанное на грязи. Бездумные светофоры, переключающие цвета "ни для кого", и отзвуки этих цветов на мокрой земле под ногами. Плащ одинокого встречного в пятнадцати сантиметрах от лица; угасающие следы крема "после бритья", французской туалетной воды и фиксатора для волос. Еще один перекресток. Троллейбусные провода, как пучки омертвевших жил гипотетического животного, раскачиваемые очередным шквалом с дождем. Тот же шквал рвет разметавшиеся волосы. Размашистые движенья тени на стенах. Стоит поднять голову под сразу удаляющимся фонарем, как видны сотни летящих из какого-то центра светящихся дождевых стрел. Переход улицы - переплывая реку. Одинокое такси взвизгнуло тормозами на пустой улице. Крошечная звуковая поэма ночного города. Каменные глыбы центра гасят камерность ощущений. Приближается  е г о  Петербург, слегка помпезный, лапидарный, с триумфально-торжественной поступью властелина народов. Отличный от только что виденного пяточка. И это соседство, это неожиданное пение дуэтом что-то поворачивает в душе - как ветер только что подсмотренные капельные глаза. Уже широкие теперь улицы и проспекты, вся эта готовая к прыжку мощь - феноменом каких-то природных сил, их катаклизмом висит над землей. Обусловленным заранее, за тысячи, за миллионы лет. И висит - как все сущее, как безмозглые светофоры: "пока", "ни для кого", просто потому, пока существует. И эта струна, так вдруг оборвавшаяся в душе: ни от чего, просто так; но ощущение катастрофы уже следует ледяной волной по жилам, и холодный пот на лбу, и чувство обреченности нарастает. Ведь ничего не произошло. Ничегошеньки! Такие же мокрые улицы, те же слякотные тротуары. И перепевы ручьев в водосточных трубах. И все же что-то не так. Не по-прежнему. Он идет теперь как будто с отрезанной головой. Неужели спина интуитивно почувствовала взгляд из окна: там могли собраться картежники из крутой братвы, и поставили на него, на одинокого путника. "Проиграют" его - и выстрелят в спину прям из окна. Но выстрела нет. И за угол завернул спокойно, и выстрела не последовало. Или на него налетит мотоцикл, упадет столб, обрушится балкон? Или в том доме, где, как ему было известно, устраивают свои сходки оперативники, именно сейчас собрался весь цвет петербургской милиции - мечта террориста (как острил покойный Коля - царство ему небесное), и черед секунду прозвучит взрыв. Или, допустим.... А, может быть, он заболел? Но нет: ничего не болит, голова не горячая, под одеждой - упругие, налитые силой мускулы. И родной подъезд, родная лестница не прячут под полой никаких сюрпризов-неожиданностей.

 

Прямо в одежде, не снимая плаща, не зажигая света, Розен сел, закурил перед окном. Сквозь заоконный туман, уплотнявшийся с каждой минутой, просвечивали окна дома напротив. Змеисто ползло намерение: подслушать Галатенко, поставить в его рабочий телефон "жучок", узнать про его разговоры. Странная, редкая вялость навалилась на Розена. Не хотелось спать, но эта "запасная" апатия подменила сон, сковала оковами по рукам и ногам. Как вообще такое оказалось возможно? Ударяет машина на перекрестке, волна в море, оглушает взрывной волной - но не бывает такого, чтобы мгновенно оглушало волной депрессии. Это инфаркт с инсультом поражают мгновенно: чистишь зубы, глядя на себя в зеркало, и все - как обычно; на мгновение отвернулся, а, когда снова уставился в нежную попку Алисы - там уже не ты, а какой-то монстр с перекошенной рожей. Да и не от чего лопаться сосудам в его голове. Ни повышенного холестерина в крови, ни давления. Пока. Все пока. Клочковатый туман, как в страшилках Гофмана, Гоголя и Хичкока, нарастал за окном, и "глазелки" дома напротив почти скрылись за его пеленой. Но что это? В одном из них, освещенном темно-желтым, но ярким светом, как будто точеная фигурка Наташи. Что за вздор! Швейцарский бинокль с двадцатипятикратным приближением почти под рукой. Нет, лучше тогда видеокамера. Если глюки - то бинокль потом не скажет, тут или там. А тут еще - как металлической плеткой по нервам - звонок телефона. Так и есть! Похитили - сейчас будут требовать выкуп. Вот к чему это предчувствие! Дрожащей рукой Розен поднес трубку к уху. "Это я, Валентин. Ты что какой-то не такой? Как будто сам не свой?" Голос Наташи звучит как всегда насмешливо-оптимистично. Ему остается только что-то буркнуть в трубку.

  - Так ты накурился до чертиков - или случилось что?.. Послушай, тут одна бабка меня затянула к себе. На такси. И поставила перед фактом: я остаюсь в ее квартире цепным псом. Ничего не желала слушать. Укатила, предварительно хлопнув дверью и велев запереться на цепочку. Обещала "заплатить". Это одна из спонсорш. Ты не составишь мне компанию?

  - Но я ведь не Джеймс Бонд. А ты не принцесса Ксения. Если бабку придут чистить серьезные люди, то в ее квартире назавтра найдут два трупа. А, впрочем, все равно. Мне какое ружье захватить? С двумя, с тремя звездочками? Нарезное или пробковое? Французское или грузинское?

  - Ты же знаешь, что я люблю бургундское. Только ничего не неси. Тут своего полно.

  - А письменное разрешение на использование казенного инвентаря у тебя есть? Или вы с этой молоденькой бабулей - сестры Катулла?

  - Валентин! Что-то определенно произошло. Обычно ты не хамишь.

  - Ладно, диктуй адрес, я уже лечу на крыльях любви.

  - Знаю я твое "диктуй". Тренируешь память. Обещай, что запишешь - ну хотя бы в часы. А то не найдешь, и начнешь по улицам шататься до утра - как не впавший в спячку медведь. Потом скажешь, что я с любовником ночь провела.

  - Да хоть с двумя. Главное, чтобы я после них тебе показался богатырем.

  - Розен! Ведь что-то определенно произошло. Хошь, угадаю? Колю, соседа твоего, поминали.... Ум-м-м-м.... Ты поскользнулся на тушке раздавленной автомобилем кошки - испортив свой выходной плащ?... Нет?!! Ум-м-м-м... Крысы перегрызли электропроводку - и ты сейчас сидишь без света.... Один-ноль? В мою? Нет, я серьезно. Не пьян, не накурился, Миллера, Генриха, не начитался? Сдаюсь.

  - Уже бегу. Цедую. - И Розен звучно чмокнул трубку. 

 

 

 

               - 27 -

 

Наташа уже нервно ждала его внизу, в накинутом на плечи "ангоровом" платке - явно бабкином. Просторный, ярко освещенный вестибюль. Отделанные мрамором стены. Тут явно жили люди, которым незачем скрывать свои миллионы. Массивная дубовая дверь, за которой скрывалась вторая, по всей видимости, металлическая внутри, коридор со старинными полуколоннами и маленькими изящными бра, и другой коридор, полукругом огибающий большое внутреннее помещение. Туда, в эту "святая святых", вели четыре ступени - вниз, где на паркетном полу темнели несколько потрясающе красивых ковров. В овальном зале (как про себя окрестил его Розен) пахло жасмином, кадмином и тяжелыми кроваво-красными шторами. Они свисали с потолка в четырех местах комнаты - по обе стороны входа, по обе стороны окна напротив, по обе стороны двух громоздких картин, справа и слева от двух каминов, один из которых был настоящий, а другой - имитация первого. Одна картина - кисти Томаса Гейнсборо, другая - Делакруа, Розен ни секунды не сомневался - подлинники. Редкой красоты обои на стенах, антикварные кушетки, диваны и кресла, изящные этажерки, шифоньетки, ломберные столики, секретеры на гнутых ножках. Посреди зала - старинный рояль каштанового цвета с канделябрами над крышкой клавиатуры. Справа от овального зала находилось другое помещение, "нормальной" формы, со светлыми обоями, с большим незадрапированным окном, из которого открывался вид на - должно быть, потрясающие при свете дня - петербургские красоты. Тут стоял еще один клавишный инструмент - только маленький, еще более старинный, не позднее восемнадцатого столетия: изящный инкрустированный клавесин. В этой просторной комнате почти не было мебели, отчего она сразу же пленяла простотой, свободой и расположительностью. От всех предметов веяло классицизмом XVIII века, уютом и теплом. Но соседство со сгущенным и тяжеловесным овальным залом налагало на нее оттенок какой-то еле ощущаемой нецелесообразности, незавершенности и контраста. Более романтический антураж, чем эта квартира, в этой части Петербурга трудно было себе представить.  

 

Наташа заговорщически улыбнулась Розену - и скрылась за маленькой дверью, ничего не сказав. "Розен, как по твоему, может корень женьшеня вылечить от импотенции? - донесся издалека ее приглушенный стенами голос. - "Может, только привязывайте его покрепче, - ответил тот. -

- Можно подумать, что я имею в виду себя....

- Так у тебя, выходит, появился любовник-импотент?

- Да ну тебя, Розен. Никогда не можешь ответить, не кривляясь.

- А это и был ответ.

- Значит, не может.

- Может быть, в той кладовке, куда ты скрылась, целые залежи анти-импотентного женьшеня?

 

Внезапно Наташа появляется из "кладовки", заставив мужа испытать легкий шок. Тот на секунду остолбеневает. На ней - странное воздушное платье белого цвета, похожее на подвенечное. На голове - странная диадема. "Ты не в балет ли собралась? - почти слетает с его языка, но что-то удерживает эту фразу на самом кончике оного.

 

Наташа устанавливает в комнате большой "серебряный" таз, в который наливает воду из кувшина. Она достает откуда-то несколько искусно сработанных бумажных корабликов с маленькими свечками. "Венецианское гадание" - догадался Розен. "Смотри только, чужую квартиру не спали" - вслух. Наташа гасит свет. В покоях сразу становится жутковато. Это соседство того необычного зала все-таки давит на нервы. Туман за окном моментально прилипает к стеклам. Любопытный.... Где-то они оба уже видели эту комнату, этот обряд, огоньки корабликов, отражающиеся в воде. Этот вид гадания был популярен в высших аристократических кругах северной столицы. Говорят, в конце XVIII века. Оба напряженно вспоминают: иллюстрации, книги .... стоп! Вспомнили одновременно. Этот сон - трехнедельной давности. Как же они могли его позабыть? Все совпадает. Та комната... Сейчас должен раздаться гудок машины с улицы и чей-то крик "что вам - воздуха мало?" Немедленно за окном слышится взвизгливая сирена клаксона. "Что вам, воздуха мало? - орет кто-то задиристым баритоном.

- Туши огни. Пора уходить, - говорит Розен.

- А что я своей бабке скажу.

- Что-нибудь придумаем. В крайнем случае позвоню знакомому адвокату. Скажем, к примеру, что посреди ночи отключилось электричество, и ты боялась оставаться в темноте. -

Наташа щелкает выключателем. Света нет. И придумывать ничего не надо.

 

Чтобы выйти из квартиры, надо открыть одну из дверей ключом. Валентин завладевает им, достает из-за пазухи какую-то жидкость в пузырьке - и брызгает на ключ.

- Это зачем? - спрашивает Наташа. -

- Сам не знаю. Дурь какая-то. -

Они проникают из квартиры на лестницу - как заговорщики или умалишенные. Наташа первым делом бросается на лестницу, но Розен увлекает ее к лифту. Не успевают двери лифта закрыться, как свет моментально гаснет, ни одна из кнопок не отзывается на нажатие. В лучших традициях "дома ужаса" ("hunted house"). В этот момент их две пары глаз различают за металлической и проволочной сетками старого лифта фигуру в накинутом на голову капюшоне, поднимающуюся снизу по лестнице к  т о й  ж е  двери. Незнакомец вставляет ключ в замок, с намерением, конечно, войти, а не опробовать свойства ключа. Намерение это, однако, так и остается неосуществленным. Откуда-то вылетает сноп искр, разбрызгиваемых по всей площадке. Вор - или кем бы он ни был - отброшен от двери на пол. Отброшенный, остается там в полной неподвижности. Проходит несколько долгих секунд. С помощью нехитрого ухищрения Розен открывает дверцы лифта - и бросается к лежащему. Стараясь не глядеть ему в лицо, дотрагивается до шеи. Мертв. "Черт!" - Розен не в состоянии скрыть своих эмоций. Он примеряется к ногам свежего покойника, словно собираясь его перетаскивать. Наташу трясет нервная дрожь. Ее взгляд отмечает пятна и полосы гари на полу, обугленный замок и следы копоти на стене. Не в силах вымолвить ни слова, она показывает рукой на все это безобразие. Нет, это не убрать ни за что. Убитого током, пусть даже найденного на другом этаже, на чердаке или в подвале, или где-нибудь возле дома, неизбежно свяжут с этой квартирой. А там - Наташины пальчики везде, обещание "покараулить" квартиру, приход Розена. Счастье, что хоть он ни до чего не дотрагивался (клянется). Даже до двери. То ли какой-то инстинкт, то ли случайность, то ли врожденная осторожность. А видеокамера в холле? А охранник? "Какой охранник? Когда я входил - никакого охранника не видел". Наверное, отлучился. Так, это уже лучше. На одного свидетеля меньше.

 

Когда они опускаются на внезапно ожившем лифте на этаж минус один (в старом доме в центре Питера? бывает и такое?), там обнаруживается лестница наверх. Из полутемной ниши возле ее второй площадки им виден весь холл, где охранник уже занял свой наблюдательный пост. Камера висела над его головой, ничем не замаскированная, направленная на дверь. За перегородкой из прозрачного пластика, отделявшей рабочее место охранника от посторонних, не было видно ни монитора, ни столика, ни бюро. Это внушало надежду: во-первых, на то, что на этажах не установлены скрытые видеокамеры, и, во-вторых, что снимаемое единственной камерой записывается на носитель, спрятанный где-то на "уровне минус один" - или в подвале. К счастью, Розен быстро отыскивает эту комнату, к тому же ухитряясь в нее проникнуть. Наташа "стоит "на шухаре" - впервые в своей жизни. Все происходит за какие-то считанные минуты. В комнате стоит обыкновенный видик, записывающий сигнал с камеры на долгоиграющую кассету. Казалось бы, это самый лучший вариант, о каком можно только мечтать: достаточно найти на кассете соответствующее место, вырезать кусочек пленки, "склеить концы - и дело с концом". Правда, все это следовало проделать быстро и ловко, и не оставляя отпечатков пальцев. Но это уже, как говорится, детали. Однако - как объяснил Розен - не все так просто. Для начала: в комнате, где видик, не было телевизора. Уже одно только это лишало всякой надежды. Кроме того, видик и подключенная к нему камера работали в таком режиме, чтобы на пленке непрерывно показывалось время. Бегущие секунды соответствовали изображению, так что любая экспертиза отсутствующий кусок моментально обнаружит, и тут же определит точное время. Тогда опрос свидетелей будет вестись со знанием дела. Лягавые будут знать, где и кого опрашивать. Это ниточка, за какую потянуть - и.... Что же делать? Наташа в ужасе.

 

Вторая плохая новость: к видику подключены не одна, а две камеры, через черную коробочку, попеременно переключающую сигналы. Очевидно, вторая камера установлена где-то возле черного хода - пожарного выхода.

 

Розен буквально за мгновение отрезает часть пленки с уже отснятым и, при помощи двух карандашей, стержня из мотка туалетной бумаги и мотора видика, сматывает ее. Он не забывает глядеть на секундную стрелку часов, и записывает показания.

 

Без особого труда находят пожарную лестницу. Так оно и есть. С безопасной дистанции и угла они рассматривают вторую камеру. Та прикреплена к стене в коротком "тамбуре"-коридорчике между двумя дверями, и направлена от выхода на улицу прямо на первую - стеклянную - дверь. Никакого шанса выскользнуть незамеченными. Тогда они поднимаются назад, к первому же окну. Высота его над землей совсем незначительна. Рядом с окном к тому же проходит пожарная лестница. Отыскивается способ открыть оконную раму, и вот они уже спрыгивают на тонкий тающий снег - Розен подхватывает Наташу.

 

Теперь все зависит от розеновских компьютерных программ и его навыков редактирования видеофильмов.

 

 

 

               - 28 -

 

Когда-то Валентин купил приставку фирмы "Сони" для перевода аналогового видеосигнала в цифровой практически без потери качества и цветовой гаммы первоисточника. Эту приставку он почти не использовал, и все гадал, зачем он ее приобрел. И вот теперь представился случай ее опробовать. Другая - уникальнейшая - приставка позволяла производить видеозахват (capture) в режиме открытой перемотки, а совмещенный с ней софт - переводить изображение в нормальный формат. С помощью Наташи, выполнявшей его короткие приказы, он приступил к редактированию кассеты. Пленка была перемотана на другой носитель-бабину и просмотрена на видике с исключительно быстрым лентопротяжным механизмом. Вздох облегчения вырвался одновременно у обоих. На одной и той же пленке было видно, как Наташа входит в подъезд, и - через некоторое время - она же, открыв дверь на улицу, поджидает Розена. Совершенно четкое изображение их обоих в холле, на пути к лифту. Четыре компьютерных видеоредактора за какие-то сорок минут убрали всякие следы их пребывания на магнитной ленте, откорректировали бегущее в нижней части экрана время (используя наложение записи в альфа-канале), ссинхронизировав его с изображением, так, чтобы ни одна секунда времени не была потеряна, и - вдобавок - растянули заснятое еще на триста секунд: ровно на столько, сколько потребовалось на уже проделанную работу в комнате мониторинга с остановкой видика, плюс - на предстоящую (похожую) операцию при возвращении назад. Одна только мысль о том, что он вынужден вернулся в тот страшный дом, заставляла Наташу почувствовать змеиный холодок всей площадью спины. Но Розен был непреклонен.

 

С готовой подделкой, с крошечным телевизором-игрушкой, на случай, если потребуется просмотреть пленку прямо на месте, с разными инструментами и приспособлениями, брошенными в "военную" сумку, он отправился "на операцию". Наташа взглянула на часы. Натикало полчетвертого утра.

 

Потянулись долгие минуты ожидания. Они вытягивались в омерзительные чудовища непрошеных мыслей и дурных предчувствий. И все-таки достаточно скорое возвращение окрыленного успехом Розена, насвистывавшего знакомую мелодию, застало ее врасплох. "Слава Богу, - выдохнула она.

 

- Мы должны быть совершенно больными людьми, - говорила она десять минут спустя. - Вопросительно поднятая бровь встречает ее вместо ответа. - Задумать такое бредовое мероприятие - это еще куда ни шло.... Но осуществить его! Мы построили замок на песке. Провернули всю эту сложную операцию - и наверняка забыли какую-нибудь мелочь. Какой во всем этом толк, если допросят свидетелей - и окажется, что нас кто-то видел. А мои отпечатки пальцев? Куда они-то денутся? А ключ, который мне дала бабуся? Ключ ее покойного мужа. Ведь она наверняка скажет, что попросила меня поночевать в квартире, дала мне ключ...

- Наташа, ты знаешь, что во мне клокочет неутолимая и неосуществленная жажда несостоявшегося романиста. Она требует выхода. То, что мы провернули - вполне здоровая реакция на абсолютно бредовые события. Это росчерк воображения. Убогого или не очень: тебе решать. Представь себе, что я вернулся в квартиру вопреки напрочь обезжизненному замку: его надо теперь вырезать автогеном (или взрывать дверь), - и стер твои пальчики. Пойдут допросы, опросы подозреваемых и свидетелей, кандидатом номер один в кои станет твоя бабуся; просмотрят видеокассеты за последние пару месяцев - и некая балерина по имени Наталья, владелица недешевого мерса, окажется в центре внимания. Как ты объяснишь в милиции, что ни одного отпечатка твоих прелестных пальчиков - после стольких визитов - в квартире не нашлось? И потом - какое это имеет значение, если факт твоей дружбы с бабусей и посещения тобой квартиры: факт, считай, установленный. Главное, что тебя там не было в  э т у  ночь. Железное алиби я тебе обещаю. Если кто-то тебя опознает... - что ж, все мы живые люди. Могли ошибиться. Или приходил кто-то, на тебя очень похожий. -

- Но...

- ... и никаких "но". Я не верю в реальность ре-альности. Любое интеллектуальное или физическое противостояние в этом человеческом мире является противостоянием воображений и представлений об "альности". В конечном итоге - даже не это определяет, какая сторона победит. Определяет победителя сама "альность", она - полновластная хозяйка в своем доме. Как бы фантастично ни выглядел тот или иной поворот событий, тот или иной выверт действительности, наше сознание с ним вынуждено смириться. Потому что оно - часть этой "альности". Все, что найдет даже придирчивая экспертиза - это микроскопический шов, место склеивания пленки, само по себе ничего не объясняющее. Подумаешь, пленка порвалась. Кто-то ее склеил. Ну и что? Да и склеено настолько искусно, что вряд ли они это обнаружат. Все, что они сделают: могут сверить длину пленки со стандартом, по счетчику видика, бегущее время - с изображением. Никому не придет в голову, что сам фильм - смонтирован. Но я вижу в этой операции нечто большее, нежели стирание изображения на пленке. Это был некий ритуал, волевой универсальный акт, сложность и трудновыполнимость которого гарантируют универсальное стирание информации.

- Что ты имеешь в виду?

- Универсальность его заключается в том, что информация стирается не только с магнитной эмульсии, но и из человеческой психики, из памяти возможных свидетелей. Ты думаешь, почему все эти серийные убийцы - в России, Англии, США - орудовали в двух шагах от копов-ментов, и никто их не видел, не слышал и не мог опознать? Десятки убитых женщин: и никаких свидетелей, никаких улик, никаких зацепок. Как будто преступники действовали на Луне. Это и есть своего рода гипноз, подсознательная или сознательная работа с пространством-временем, интуитивное либо осознанное знание о его настоящих законах.

- Розен, мне с тобой страшно. То, что ты говоришь - дикая несуразица, которую можно  воспринимать, как забавные фантазии, если бы не твои устрашающие практические навыки. Где ты всему этому научился?

- Как - где? В ЦРУ, в КГБ и Моссаде. Я - представитель шпионской братии, один из авторитетов уголовного мира, я - убийца, террорист и мастер по карате и всем существующим видам боевых единоборств сразу... Дорогая, ну неужели ты могла хоть на секунду усомниться в том, что я больше ничего от тебя не скрываю. Поверь мне: как подпольный миллионер я действую абсолютно автономно; я работаю в одиночку. Конечно, в Питере есть два-три человека, могущих догадываться о размерах моего состояния. Конечно, эти люди связаны с уголовным миром. Конечно, свой начальный капитал я имел неосторожность сколотить на некоторых нелегальных и полулегальных торговых операциях, на консультативной деятельности в связи с помощью группы людей квази-легальной миграции драгоценностей и произведений искусства из страны в страну. Надеюсь, что изъясняюсь довольно прозрачно. Моя официальная работа, моя должность - предполагала доступ к информации и навыки для такого рода активности. Но я действовал на самой верхушке всей пирамиды, не соприкасаясь ни с какой уголовщиной, и на разовой, а не долгосрочной основе. Мои бывшие партнеры - это своего рода элита, связанная, скорее, с государственными, правительственными, чем с криминальными кругами. Даже если кто-то из них - с уголовным прошлым, оно было именно прошлым, насколько это возможно. Имена этих людей тебе знать совершенно необязательно, и, наверное, даже опасно. Это персоналии с определенным кодексом чести, своего рода благородные рыцари, каждый из которых занимался этим из тех или иных "высоких" побуждений. Они чертовски умны, и - как правило - не попадают за решетку. С момента нашего знакомства пуля не оборвала жизни ни одного из них. И даже они ничего не знают о природе и размахе моих теперешних коммерческих предприятий. Если бы кто-то из них попросил, я без колебаний отдал бы половину своего богатства, чтобы выручить из беды. Если  м н е  понадобится помощь - я ее получу. Но делиться своими маленькими секретами ни с кем не намерен. Зачем? За пределами крайне узкого круга никто и не подозревает о моем существовании. Я в этом абсолютно уверен. Иначе последствия проявили бы себя незамедлительно. Если я раньше нигде не засветился, то теперь имеется еще меньше шансов на то, что меня когда-либо станут рассматривать под лупой. И потому я так ценю свое инкогнито, свою свободу. 

- Подожди, подожди, всего этого итак слишком много для сознания хрупкой женщины. Дай мне все переварить. Но скажи, как ты научился всем этим методам, всем этим трюкам. Как будто прошел хорошую шпионскую школу.

- Ты просто еще не до конца осознала, что такое действительно много денег - и при этом уйма свободного времени. Когда имеешь то и другое, кто помешает тебе приобретать образцы новейших шпионских технологий, "разбирать их по косточкам", изучать методику их применения. За деньги тебя обучат технике рукопашного боя. Пусть ты не станешь чемпионом (на это надо угрохать массу времени и сил) - но, имея некоторые способности, в глазах "хрупкой женщины" будешь выглядеть героем и богатырем. Чуть ли не суперменом.   

- В одном деле ты и правда чемпион. Тут меня разубедить не удастся. А в остальном... Наверное, ты прав... действительно на уровне моего понимания. Хотя ты склонен себя недооценивать. А это плохая черта. И все же... твое объяснение выглядит как-то неполно.

- Ты забыла о моих хакерских возможностях.

- Чего-чего?.. Ах, да... правда, забыла... ты мне совсем недавно рассказывал.

- В Интернете полно цэ-эр-ушных методик, руководств, электронных тренажеров, эмуляторов, компьютерных игр для тренировки шпионов. Я способен "хакнуть" доступ к любой секретной информации, забраться в архив любой разведки мира, стянуть у них лучшего виртуального учителя по выработке целого ряда умений. Вот, смотри, хотя бы эта игрушка. Не профессиональная шпионская - из тех, что разрабатывает ЦРУ, - а маргинальная, но вполне серьезная электронная тренерша, ставящая перед тобой конкретные задания, и обучает она конкретным вещам. Смотри, "настоящий" дом - наподобие того, в котором только что мы оказались и где созерцали материализацию жмурика. А это - ты или я, то есть - игрок. Наш герой должен пробраться вот сюда, сфотографировать секретные документы и уйти невредимым... Эта игра выдвигает препятствия и трудности, с какими легко столкнуться в реальной ситуации. Как открыть сейф, как увидеть ультракрасные лучи, как подобрать код к двери, на которой установлен электронный замок: все это для нее - пройденный этап. Она обучает гораздо более профессиональным навыкам. К ней идут полнометражные инструкции и руководства. А вот игра, которая обучает вождению всех видов транспорта, от трактора и снегомобиля - до паровоза и танка. В нее даже включены 16 конструкций подъемных кранов. Еще четыре игры - видишь эти четыре иконки? - разработаны в ЦРУ для обучения агентов. Это почти что топ-секреты американской государственной безопасности. Как проникнуть практически в любое здание, как загримироваться и одеться так, чтобы тебя принимали за человека совершенно определенной социальной группы, статуса и профессии (это называется "социальная инженерия"), как угнать автомобиль, как отключить сигнализацию, как взобраться по отвесной стене, как выбраться из дремучего леса, как бесплатно говорить по телефону в разных странах мира (включая международные разговоры), как за две-три минуты изготовить самодельную бомбу из самых обыденных и совершенно невероятных подручных средств, как устроить тайник. Эти и тысячи других "как" не просто объясняются в этих играх, но отрабатываются на практических моделях-тренажерах, с бесчисленными вариантами ситуаций, объектов и деталей. Еще одна игра - видишь красную с желтым иконку? - рассказывает о разновидностях механизма дверных замков, об их типах, устройстве, функциях, секретах, о том, каким способом можно, не имея ключа, открыть тот или иной из них. Когда у тебя достаточно денег - ничто не мешает покупать каждую неделю по замку, и набивать руку в использовании разного рода отмычек.

- Ты опасный человек, Розен. С тобой опасно не только жить, но просто находиться под одной крышей.

- Зато интересно.

- Ты неисправимый бунтарь.

- Я не бунтарь, а помешанный. Я помешан на свободе. Мне не дает покоя то, что в мире существуют еще несколько ограничений моей свободы узнать то-то и то-то, "пойти" туда-то и туда-то, или сделать. Если добровольно остановиться на допущении, что я не воспользуюсь ей в эгоистических или мелочных целях, что меня не интересует противоборство с бандитами, государством, террористами, разведкой, не привлекает власть над людьми и свобода нарушать их права и гарантии, ты можешь представить себе, что является объектом моих основных интересов.   

- Тогда - если оно не плод твоей больной фантазии, - нет ничего удивительного в том, что оно тебя преследует, Розен. 

 

 

 

               - 26 -

 

Ни Валентин, ни Наташа не предполагали, что действительность окажется неожиданней их самых смелых предположений. Ни назавтра, ни в ближайшие дни никаких сообщений в газетах не появилось. Ни один телеканал не поведал об убийце-замке. Задействованные Розеном почти идеальные средства добывания информации выявили, что в дом номер 22 милиция не наведывалась. Не было допросов свидетелей. Затеяв - под видом случайного собеседника - разговор с одной жительницей дома, пятидесяти пятилетней Дарьей Никитишной, "случайно" оказавшейся рядом с ним на стуле в дорогой гостинице, возле эксклюзивной парикмахерской, Розен сумел выпытать-выяснить, что в  т о т  день, в 10 или 11 часов утра, спускаясь по лестнице (она не пользовалась лифтом), Дарья Никитишна не заметила на "бабкиной" площадке ничего особенного. Выходит, что - как бы невероятно это ни выглядело - все было прибрано и малейшие следы копоти уничтожены. 

 

Была просмотрена вся электронная переписка семнадцати жителей дома за пять текущих дней: и ничего, что могло бы навести хотя бы на слабый след, не выявилось. Еще через неделю выяснилось, что в  т у  самую ночь, в поезде Петербург - Москва была убита некая Пантелеева Наталья Филимоновна, семидесяти четырех лет.

 

Все эти сведения вместе, и - особенно - самое последнее - заставили сердце Наташи похолодеть.      

 

- Тебе не кажется, что мне впору подумать: зачем я связалась с тобой, Розен?

- Ты вырвала меня из самых дверей преисподней, и теперь черти не могут тебе этого простить. Но объясни мне, почему и к смерти твоей покойной спонсорши я имею какое-то отношение?

- Не знаю. У меня голова кругом идет. В ней все перемешалось. Такого не было со мной никогда в жизни.

- Видишь, все дело в трудности сориентироваться - и определить классификацию каждого очередного ряда событий. Если мы могли бы все разложить по полочкам, если бы знали, какие из всех этих весьма...

- ... ВЕСЬМА - передразнивает Наташа... -

- ... странных происшествий связаны, сцеплены друг с другом - и какие относятся к другому ряду, и каким образом соотносятся и влияют друг на друга эти ряды: то у нас не было бы так муторно на душе. Происшествие в ресторане: оно как-то связано с другими событиями по бытовой линии - или его следует отнести к тому же разряду, что и наши странные сны? И тогда выстраивается совершенно иная цепочка. Гибель Натальи Филимоновны - и смерть неизвестного у двери ее квартиры: как и почему они связаны - или не связаны вовсе? Все это в любом случае - фрагменты какого-то хаотического движения, какой-то загадочной пляски случайностей, поменявшей отчего-то свой алгоритм. Поинтересоваться результатами расследования убийства гражданки Пантелеевой я, пожалуй, могу: даже если не будет никаких результатов. 

- Для тебя это просто цепочка того или иного ряда. А для меня это моя жизнь, МОЯ - что дается лишь однажды. И я чувствую, как она утопает в чем-то вязком и липком. Да, мы ходим с тобой в рестораны, мы катаемся на катере по каналам, по Неве, нанимаем экипажи, ездим за кордон.... Но это не моя жизнь, Розен. Моя жизнь: это наши спонсоры, это Мария Ильинишна, Софья Сергевна, покойная Наталья Филимоновна, это мои подруги-балерины, мое маленькое балетное предприятие - мое, а не твои миллионы, Розен. Моя жизнь - это моя дочь, с какой я не каждую неделю в состоянии видеться: и все благодаря тебе. Разве ты не замечаешь, что вокруг меня образуется пустота? Ты мне посоветовал собрать подруг и с ними махнуть в ресторан, дал денег. Но ты не понимаешь того, что мне надо как-то объяснить им, откуда у меня, скромной балерины, такие деньги. Но дело даже не в этом. Они больше не признают меня своей. Они чувствуют, как я изменилась, замечают мелкие детали, каких мне самой не дано замечать. Например, что я больше не крашусь огрызком помады и не торгуюсь с таксистами, они замечают, что я о чем-то все время думаю. Они видели тебя несколько раз, но не поняли, не раскусили, что ты такое. Между мной и целым светом - прозрачная пленка отчуждения. Я так не могу. У тебя дух захватывает от твоих приключений, а у меня сердце уходит в пятки. Из ТОЙ преисподней я смогла тебя вытащить - совершила, как ты любишь говорить, "благородный и смелый поступок". А из ЭТОЙ мне тебя не вытащить, Валентин.

- Ты закончила? Спасибо, что не вложила свой монолог в форму истерики или еще чего-либо в том же роде. Что ты хотела бы, чтобы я тебе ответил? Что мне, по твоему, делать? Ты бы хотела, чтобы я отказался от своих умеренных доходов и скромных сбережений? Хорошо, я готов сделать это ради тебя. Ты мне не веришь? Или хотела бы переехать в другой город? Хорошо, называй город, страну...

- Перестань трогать ТО, Розен. ОНО не оставит тебя в покое.

 

 

 

               - 27 -

 

Если бы Розен послушал совета Наташи! Может быть, если попросила бы Любка... Может быть... Но и тогда оставалось бы множество неизвестных.

 

Теперь к рабочему телефону Галатенко появился двойной интерес. Участковый мог что-нибудь знать или слышать. Азарт игры, вкус погони за дичью завладел Валентином задолго до осуществления задуманного. В таком состоянии духа ему не сиделось на месте. Улица моментально ударила ему в лицо колючими клочьями снега, перемешанного с дождем: мерзкая, нелицеприятная погода. Дома стояли в этой фантастичной среде со взвешенными частицами затонувшими кораблями, опустившимися на самое дно. Розен посидел в двух ресторанах, позвонил Наташе, заглянул в почти закрывавшуюся забегаловку, поиграл "на бильярде", встретил Проскурина, старого друга из литераторов, и с ним показался в литературном кафе. Там не было никого из близких знакомых. Монотонно шумели голоса - как вода из крана. Розен покрутился там - и ушел. Укрывшись в кабинке телефона-автомата, он достал сотовый - и набрал номер Вали. "Алллоу! - отозвался мелодичный полузабытый альт. "Хорошо, что не на мужа нарвался, - обрадовался звонивший. "Как ты, Валюша? Кто, кто... - неужели не узнала? Вспомни: метро, платформа, сумочка на полу, обаятельный брюнет, помогавший подобрать вещицы. Вспомнила? То-то же. Такие не забываются. Романтично?  Еще как. За тобой на чем? ... Ну не на метро же!.. Могу на такси. Ах, встретимся? Когда, где? Ладушки. Значит, завтра, в два. До скорого".

 

"Какой-то совсем дешевый скул получился, - подумал про себя Розен. Но сработало. Как всегда. Как будто все, что бы он ни говорил, не имело к предмету его интереса ровно никакого отношения. Словно был навечно заведен какой-то безотказный механизм, и все шло ровно, по плану. Как сотни иль тысячи раз. Предыдущих раз. Разом больше - разом меньше. Но жизнь куда-то летела, и пели птицы. И у чугунной ограды сквера появлялась она - очередное розенское увлечение. В этот раз появилась как замужняя женщина по имени Валя. Почему, собственно, в "пассив войс"? Правильнее было бы сказать "появится". Что, какой трюк приготовило сознание, поставив эту новую, очередную, но неповторимую встречу в разряд свершившихся дел? Опять загадка. Какой диссонанс! Почему - "дел"? Уже подходя к дому, вдыхая колючий морозный воздух, он представил себе, как он возьмет эту Валю...

 

Потом, на резиновой дорожке домашнего тренажера с вариантным переключением скоростей, он еще раз прокрутил в голове ее реплики. Обычная скучавшая баба. Его звонок вырвал из круга вяло текущей жизни. Ему бы забыться на часик от своих ужастиков. Ей - наоборот: развеяться, проветриться от скуки. Он утонет в ее мещанских телесах. Это эликсир, который его поведет дальше. Короткая заминка, передышка, пауза. Тайм-аут на ринге. Крак! - что-то переключится в голове. Крак! - он покатится дальше. В сетях размеренного, упорядоченного существования эти люди рвутся к чему-то недоступному, невероятному, неожиданному. Они иногда готовы все, что угодно, отдать за глоток свежего воздуха, настоянного на свободе. Он - замерзает на той самой свободе, обдуваемый всеми ветрами, на самой вершине тысячника, покрытого вечными льдами. На мгновение они поделят палатку, где встретятся порывистый горный ветер - и спертый воздух похожей на миллионы других комнаты, космический холод - и жалкое тепло узкой норы, где жмется к стенам боязливая самка. Уже лежа на спине, на другом тренажере, в двадцатый раз отжимая потяжелевшую штангу, он все еще что-то просчитывал и решал. Как будто мало других забот и расчетов. И без того раствор его жизни перенасыщен. Зачем ему нужна эта замужняя баба? Он представляет ее на объемном диване, лениво перечитывающей очередной незапоминающийся триллер Арининой или Речихиной. Рука ее с браслетом и золотой цепочкой расслабленно свешена на пол. В той же или в соседней комнате бормочет что-то рассеянно телевизор. С улицы, издалека, доносятся звуки дороги, ропот моторов и шин. Сколько у них детей? Ни одного? Где ее муж в этот пробирающий до костей вечер? Ее безвкусный желтый торшер с висячим выключателем, дежурная хрустальная люстра на потолке, включенная наполовину. Стандартные гардины и шторы, обои с цветами или квадратиками, с набившим оскомину золотистым орнаментом у потолка. Десяток-другой случайных книг на полированной полке. Назойливая подруга, надышавшая в ухо сквозь телефонную трубку. Внезапно налетевшая досада - от того, что прошитый халатик, свободно висевший на ней еще месяц назад, теперь предательски натянулся. Придется садится на диету. А она - любительница покушать. Вкусный "с плесенью" сыр в холодильнике на верхней полке. Джем, который она обожает. Морожено с орехами, какое способна всаживать в себя ложками, глядя в окно на кухне, созерцая другие многоэтажки микрорайона, тающий снег, машины внизу, на дорожке. Думая о чем-то своем, сокровенном, по имени "не знаю о чем", копошась пальцами в распущенных волосах... И вдруг этот звонок. Такой тревожный, пахнущий приключеньем. Не надо садиться на диету. Она итак похудеет. Ей станут дарить дорогие подарки. Она их припрячет - подальше от глаз мужа. Постарается ходить на свидания только ногами. Никаких там машин, такси, никаких экипажей. Они обязательно посетят Эрмитаж: там за день можно находить километры. Где они в первый раз поцелуются? В полутемном подъезде? В гостиничном номере? У него на квартире? Все эти вопросы, эти не отгаданные загадки с жирными крючками в конце. Как они интересны. Какой надеждой, какими несбывшимися до сих пор обещаниями веет от них. Как восхитительно заглядывать вглубь этих симпатичных животных - неоткрытых еще страниц ее первого в замужестве романа. Первого? Второго? Какое это имеет значение.

 

Розен не сомневался, что она именно так думает.

 

В безразмерном стенном шкафу у него имелась низенькая и продолговатая шкатулка, где он хранил два примечательных диска. В бороздках этих дисков притаилась, умевшая откликаться на зов одного только хозяина, верная собачка информации: сведений о том, как, где и у каких производителей приобрести лучшие подслушивающие устройства. Там же были собраны примеры образцов основных типов моделей. Диски были сравнительно новые: записанные около года назад. За этот год и российская милиция могла - чем черт не шутит - тихонько вооружиться противоядием от некоторых типов. Или ее отдельные доблестные представители. Тут и "смежники", так или иначе в одной упряжке. Не следовало сбрасывать со счетов интеллект бывшего однокашника, так неожиданно ставшего милиционером. Поэтому предстояло изучить годовые достижения противоподслушивающей техники, определенно имевшей свой рынок и своих почитателей.   

 

Занимаясь своими делами, он гадал, перезвонит или не перезвонит ему Валя. Как и предполагал - не перезвонила. Не вспугнуть так внезапно нахлынувшее приключение. Не поднимать муть со дна души расхожими подозрениями. Что будет - то будет. Так велико было ее желание разорвать круг осточертевшей обыденности, вырваться из клетки закоренелой скуки. Переключая каналы телевизора, Розен гадал, какой из них она могла смотреть в данную секунду. Или - как он - безмысленно нажимала на две стрелки: вверх - вниз, вниз - вверх. Бессознательная имитация совсем другого движения. Суррогат, замещавший "туда - и оттуда".

 

Когда забавлялся с компьютерной игрушкой, когда нежился в своей небольшой ванне-джакузи, он еще помнил о том, что на свете есть Валя. Но когда отчего-то захотел посмотреть на молодого Жана Габена, а заодно - увидеть два конкретных отрывка из фильмов Феллини, когда по непонятной причине остался один на один с Тарковским - он уже почти ничего не знал ни о женщине, с которой договорился на завтра, ни о самой встрече. Сидя перед сорока-инчевым экраном в глубоком кресле с наушниками в ушах, он начисто забыл про нее, и, если бы его теперь спросили, ему стоило бы немалых усилий вспомнить, кто она такая.

 

Поэтому, когда назавтра его оторвал от изучения биржевых сводок неожиданный телефонный звонок, он не сразу сообразил, какая ему звонит Валя. Ах, да, все правильно. Так и должно было быть. Они ведь договаривались, что она перезвонит сегодня. Если что-то изменится. Неужели переменилось? Нет, всего лишь уточняет, все ли по-прежнему. Надо брать инициативу в свои руки. Валин тип требовал неукоснительного соблюдения этих правил. Эффект ожидаемости. Истосковавшаяся по неожиданному, она, тем не менее, должна была отзываться именно на то, что предполагала, на ожидаемые ею реакцию, тип поведения, знаки внимания. Он переменил место встречи: не потому, что чугунные завитушки ограды являлись плохим фоном для этой встречи, а просто чтобы симулировать активность, энергию. К тому же, не вынуждая ее поджидать его на ветреном холоде, он имеет право чуть-чуть припоздать - и произвести необходимый эффект.

 

Он появился в зале недорогого кафе в консервативной тройке, как стародавний купец, с мефистофельской улыбкой на губах и с огромным букетом цветов. Его встретил предсказуемый шепот ресниц, их невесомое порханье, обдувающее недвижимым ветром. Как будто целая стая птиц вылетела из ее глаз и уселась у него на голове и плечах. Такая банальность реакций находилась в кричащем противоречии с редкой красотой этой женщины. Она еще (или уже - это вопрос) не осознала, что, обладая таким даром, легко могла повелевать: одним наклоном головы, поворотом корпуса, легким движением плеч. "Как Любка". В свое время она должна была безумно любить своего мужа, боготворить его, чтобы остаться на уровне такого зачаточного развития. "Здравствуй, Валя, - сказал Розен про себя, а вслух что-то другое. Он специально выбрал это кафе, где не бывал никто из его знакомых и не должно было оказаться никого из знавших ее. Странным образом, с двух-тридцати до трех кафе всегда закрывалось, и малочисленные клиенты, знавшие об этом, сами покидали зал. Неизвестно, задавалась ли Валя вопросом, почему их с Валентином не попросили уйти. Так как она ничего не сказала вслух, он сообразил, что она не хочет об этом думать, предпочитая не догадываться о том, что его здесь знают, и не только его самого, но и его щедрость. Очевидно, в ее сознании все происходящее складывалось в какой-то яркий романтический сон, и внезапно обезлюдевший зал кафе, где они - единственные - сидят возле пустых стульев, придавал всему дополнительную пикантность.

 

С ней было легко говорить. Фразы падали в нее с недосягаемой порывистой вязкостью. Мячик диалога скакал между ними не как в пинг-понговый тур, а свободно, прихотливо, с изящной непредсказуемой грацией. Кафе снова стало наполняться людьми, а они все еще сидели, смакуя эти новые для них ощущения, наслаждаясь им одним понятной игрой. И вдруг от неразличимой стайки входящих девиц отделилась одна, направилась прямо к ним. Упс! Вот так да! Неужели этот "навсегда" заведенный логарифм везения все-таки изменился? Не потому ли, что он сам предал его, слишком долго корча из себя монаха: из нежелания изменить Наташе?

- Валя! Вот так встреча! Какими судьбами? - Моментально смутившаяся Валюха совершенно стушевалась. - О, какой букет! Потрясно. Познакомь с кавалером. -

- А, это... это кто-то забыл, - находчиво подсовывает Розен, наблюдавший умоляющие Валины взгляды украдкой. - Вы любите цветы? Возьмите. Это Вам. -  

- Спасибо. Какая прелесть! - тогда как другая женщина захлебывается от ревности, зависти и обиды. "Разве можно было отдавать ей цветы, предназначенные мне? Неужели он способен на это? Неужели не понимает, что никакой ценой, что ни за что на свете, ни для какой конспирации... предатель..." - читается в ее взгляде. -

- Так вы случайно здесь оказались? -

- Это по работе, - сухо говорит Валя. - Валентин Матвеевич... -

- ... Ефимович - поправляет Розен. -

- ... референт Ивана Адамовича... -

- Не представляю, не знаю, не хочу знать, кто такой Иван Адамович и что вы все делаете на вашей работе. Для меня это ску-ко-ти-ща. Не выношу офисов и бюрократических дел. А Вы, значит, Валентин Ефимович. Ольга, - представляется она. -

- Сима, какая ты Ольга? - не без злорадства отыгрывается на ней Валентина. -

- Ой, ну и что? Хочу быть Ольгой. Кто мне запретит?

- Ольга - так Ольга, - по-деловому, через силу подавляя душивший его смех, вмешивается Валентин.

- с-с-с-... - неодобрительно-шумно выдыхает Валя.

- Ольга, - продолжает Розен. - Мы планируем посетить "Эрмитаж", - на этой фразе глаза другой женщины широко открываются; она потрясена и восхищена, что так быстро угадали ее желание, - обсудить там по ходу свои дела. Вы не хотели бы составить нам компанию? - На этом месте счастье Вали как будто подрезают бритвой. Она нелепо таращится на своего кавалера. Зачем? - транслирует теперь азбука морзе ее взгляда. -

 

В молчании, они все трое выходят.

- Нет-нет, не надо такси, - предупреждает жест Розена замужняя женщина. - Меня мутит в машине. -

- А ты случайно не того? - не унимается ее подруга. - Может, тебе не мешало бы сходить к врачу, провериться? Вообще тебе пора завести себе малыша. -

- Не выдумывай, Сима, - отвечает та с интонацией, в которой читается: не твое собачье дело. -

 

Розен понимает ее. С одной стороны, есть надежда, что назойливая подруга на пронизывающем ветру от них отвяжется и уберется восвояси. С другой стороны, пешочком она сбрасывает лишние килограммы.

 

Пройдя сквозь бутики Гостиного Двора, Розен накупил подругам кучу мелких сувениров, вместимых в женские сумочки. Так, огрызаясь на порывы ледяного ветра короткими репликами, они дошли до самого "Эрмитажа". Стоя в очереди рядом с Невой, катившей холодные волны, обе попутчицы еле дождались сухих и далеких от непогоды лестниц и внутренних помещений дворца. Первым делом Розен сводил их в буфет, а потом заметил как бы вскользь, что, если кто-то из них "потеряется" или отстанет, они встречаются у картины Матисса "Нимфа и Сатир" (La Nymphe et le Satyr) ровно через два часа. Взбалмошная Сима-Ольга то ли пропустила это замечание мимо ушей, то ли решила не подавать виду, а сама тем временем зорко следить за ними, не допуская побега. И все же не уследила. Розен с Валей быстро оказались снаружи, быстрее, чем Сима могла себе это представить. Тут Розен схватил первое же подвернувшееся такси, на сей раз не допуская никаких возражений. Квартира бабы Дуси находилась буквально рядом с "Эрмитажем", в двух шагах. У него не имелось постоянных ключей. Он просто успел незаметно позвонить. Таких баб дусь у него было шесть или семь в центре. Он любил приходить к ним иногда, глядеть в их окна и пить чай с вареньем. И, конечно, оставлял денежную пыль от своего огромного виртуального кошелька.

 

Он взял ее тут же, за дверью - растормошенную, запыхавшуюся, заждавшуюся и дрожавшую, - и кончил в нее на ее радостном от изнеможения стоне.

 

Ровно двадцать минут спустя он уже затолкал ее в такси - всю ушедшую - вслушивающуюся - в себя, и отправил ее к мужу в целости и сохранности: как дорогую посылку. "Чувствует ли муж Тани, когда барает ее, присутствие следов моего огромного члена в ее влагалище, - задавался вопросом Генри Миллер в своем "Тропике Рака". И сам себе отвечал: "Чувствует, чувствует, чувствует." Почует ли владелец этой женской особи, что в его владениях завелся браконьер - и не просто кто-нибудь, а Валентин Розен собственной персоной? - гадал сам виновник, направляясь на Невский Проспект. И вдруг вспомнил: у картины Пикассо "нас" ждет обделенная ольгастая Сима. ...Или не ждет. Но это уже не тема для размышлений. Из любопытства Розен поспешил к музею.   

 

Каково же было его удивление, когда он застал готовую зареветь Симу на том самом месте, где условились: сидящую на кушетке посреди зала, нога на ногу, глаза на дверь.

- Вы куда слиняли? - пошла она в наступление, не подавая виду. - В женский сортир или в мужской? Или на час арендовали спальню царицы с большой державной кроватью под балдахином? 

- Ну что ты. На это не хватило бы целиком моего скромного состояния. Весь этот час с хвостиком мы по всему музею искали Вашу Светлость.

- И как успехи? Нашли?

- Как видишь... - Розен развел руками. - Валя расстроилась и укатила в родные Пенаты.

- Так уж и расстроилась! Она меня терпеть не может. И это стало не сегодня.

- Да? А за что, если не тайна.

- За то, что у меня нет ее мужа, ее квартиры, машины и работы - а я, видите ли, не унываю.

- А ты обязана унывать? По определению, да?

- По определению.

- Какие планы на будущее, - поинтересовался Розен, когда они выдвинулись на улицу. - Насчет мужа, квартиры, машины и работы.

- Ты мне зубы не заговаривай. Ненавижу, когда врут. Чую, что спермой пахнет. - Розен знал, что никакой спермой пахнуть не может, разве что метафизически. Он вспомнил о том, что жены узнают о проделках мужей по обилию дамских волос на рукавах и воротниках пиджаков, рубашек и свитеров. Как-то Саканский напомнил ему о том, что мужчины возвращаются со свиданий все "в паутине волос". Ну, это легкое преувеличение. К сорока пяти годам его любовница слегка облысеет. Нет, Валины волосы были прочные, свежие, не посеченные. От них пахло дорогими шампунями. Правильно делает, моет голову несколькими за раз, подумал Розен. Валя не злоупотребляла косметикой, она знала, как, и умела мыться. Она была одной из тех женщин, что от природы никогда не воняют потом. "Нет, меня не возьмешь на понт, - мысленно произнес он, а вслух сказал: "А ты хоть знаешь, к а к  спермой пахнет?" И вдруг с силой притянул Симу-Ольгу к себе и крепко поцеловал в губы: при всем честнОм народе, на площади, где вершились судьбы российской державы и духовная история русского народа. Не на том ли месте, где к камням прикоснулись ступни Любкиных босых ног?

 

Сквозь ткань легкой Симкиной шубки Розен ощутил гибкость ее девичьего стана, эластичность ее горячего тела. Он захотел ее прямо сейчас, сию же минуту, тут, на заснеженной Дворцовой площади, у музея, набитого самыми яркими шедеврами человеческой духовности. Эта была наивная жажда ребенка, раскрывшего губки навстречу прозрачной струе воды, тянущегося ручонками к налитому жизнью яблоку. Молния или вспышка яркого света расслоила окружающее. В верхнем слое отделявшегося от нижнего образа все еще были площадные камни, неброские пятна мирно клевавших что-то голубей и геометрический рашпер пазов сквозь вуаль тонкого снежного покрывала, тогда как в просвечивающей сквозь него подложке остинатных коричневых пятен виднелся совершенно девственный горный пейзаж, летящий на них, как на киноэкране, словно собиравшийся поглотить их. Сима дико закричала от неожиданности и страха, но мгновенно - от того же страха - замолкла, так как вспышка повторилась, и при этом горный пейзаж расширялся и увеличивался в размерах, приближаясь к ним с ужасающей быстротой. Прозрачная пленка с видом площади замигала - то ярче, то бледней - с флуктуарной попеременностью, и вдруг пропала, оставив два человеческих существа в полной дезориентации, безопорности. Потеряв равновесие, они бы упали, если бы невообразимо гигантская твердь не изменила свой угол и не приблизилась еще на несколько метров, буквально подставив себя под их них. Так громадная ладонь великана должна подхватывать крошечного человечка, подставляясь под его еле различимые стопы.

 

Каменистая почва, валуны, скалы вокруг были абсолютно материальны. Влажный воздух, молочный туман и сдавленное пространство ущелья делали непонятным текущее время суток. Суровость ландшафта выглядела вблизи устрашающе. Но с каждой секундой ими все сильнее овладевало необъяснимо-странное безразличие к окружающему. Поверхность валунов, земля, сам воздух как будто выделяли некую завораживающую анестезию. Это не было оцепенение или ступор. Мелодичная капель невидимого ручья, безлюдная пустынность местности и легкие всхлипы ветра мягко успокоили их, словно проводя мягкой губкой по их напрягшимся спинам. Пористые камни между огромными глыбами, выщербы в скалах, мелькнувшая в разрывах тумана поверхность другой вертикальной стены будто потели и сочились похотью, и она проникала в каждую ниточку их одежды, в каждую клеточку их раздраженной неповторимым зудом кожи. Не чувствуя ни холода, ни стыда, они одновременно сбросили с себя укрывавшие их покровы. Представ друг перед другом в своем девственном виде - они как будто впервые увидели себя: и удивились собственной сладости. Их намокшие волосы и блестевшая пупырышками кожа издавали терпкое благовоние: словно невидимый магнетизм распространялся от них круг за кругом, как свет. Учащенное дыхание волнами вздымало его и ее грудь, и руки их сами собой коснулись одновременно изумительной кожи друг друга. Мгновенно их ударило что-то, как электрическим током, и неизвестная глубина неодолимо потянула их в свою жадную пасть. Они упали друг в друга, как выбрасываются от пожара в окно, как ныряют, очертя голову, в бездонный омут, как спрыгивают на полной скорости с подножки курьерского поезда.  Наслажденье и боль слились в одно невыразимое целое. Они задохнулись от этой волны, как будто нахлебались соленой воды в бушующем водовороте штормящего океана. Наслаждение, невиданное, никогда в жизни не ожидаемое, как удары кнута, секло плоть - и они все больше задыхались от его шокирующего экстаза. Потом в них как будто открылось второе дыхание. Своими расширенными зрачками они видели свое отраженье в глазах друг друга, и все еще неутоленное желание разрывало их на тысячу частей живыми клыкастыми взрывами. Ее женский орган, хищно заглотнувший его мужское достоинство, как будто сжимал своими влажными губками, своими нежными, но властными тисками его сердце, его внутренности, заставляя их испытывать крайние перегрузки, нагружая тяжестью и болью. Его меч уже не только сновал взад-вперед в этих природных ножнах, но пронзал ее насквозь - от промежности до макушки и от купола головы до промежности, - оставляя в ней незримые кровавые раны, заставляя все ее существо содрогаться от потрясения последнего мига жизни и несказанного блаженства. Они много раз меняли позицию своих мокрых тел, извиваясь друг на друге, друг под другом, ни на секунду не прерывая самого тесного контакта. Она перешла в сидячее положение, не чувствуя ни времени, ни твердости почвы, раздвинув ноги и расставив колени в стороны, и он снова вошел в нее, провалившись "до конца", сдавив ее за спиной своими мощными пальцами.

 

Чуть заметная деформация воздуха медленно отделилась от земли, и они обнаружили себя висящими в нескольких сантиметрах от земли, вжатыми во что-то мягкое и обволакивающее. В этом коконе прозрачного вещества они продолжали свою работу, не испытывая изнеможения и перестав задыхаться. Нижняя часть редких волосков и тело вокруг ее изящного лона стали влажными от внутренних выделений. В том же месте кожа чуть-чуть покраснела, и совершенные соски ее не очень больших, но крепких грудей набрякли, затвердели и нажимали на его мускулистую грудь. Их языки сплелись, проникнув в горячие раковины ртов, и кровь приливами разогревала их теперь пышущие паром тела. Все эти мельчайшие, субтильные, еле осознаваемые ощущения - и обжигающие потрясением другие: все они сливались в величайшую, неповторимую, невозможную в этой вселенной симфонию. Экстаз захлестнул их своей неожиданной магмой, словно все невероятное, что случилось с ними до сих пор, было только прелюдией. В безвременной, беспространственной среде они испытывали нескончаемый катарсис, эманация которого сочилась в безвоздушном континууме, не иссякая, как солнечный свет. Внезапно мягкая воздушная подстилка под ними отвердела, превратившись в прозрачное и темное стекло, и в спину ему впились десятки мелких осколков, жаля своими острыми жалами. Он задохнулся от боли, но она проступала отдельно от эманации блаженства, сквозь покрывало последней, гася одни - и тут же зажигая другие невозможно прекрасные цветы. Когда они, почти ничего не осознавая, поменялись местами, и она оказалась под ним, наступил ее черед задохнуться от боли. Он увидел, не веря собственным глазам, как ее спина оставляет на стекольной поверхности кровавые следы, и на острие нескольких отпавших от ее кожи стеклянных пиявок увидел громадные капли крови. Ее глаза затуманились какой-то неосязаемой пеленой, ее взор потускнел, и она прохрипела сквозь что-то, пугающе происходящее с ней: "Войди в меня... Глубже... Еще глубже..." Она привстала, на секунду явив отражение своей растерзанной спины, и тут же упала к нему на грудь почти без чувств - когда они снова поменялись местами. Ее тело - казалось - исчерпало все запасы своей прочности, и она теперь лежала на нем, как безвольная кукла, все еще продолжая дергаться от размеренных конвульсивных содроганий. И вдруг новая, неожиданная сила анимировала ее, отдельно от ее плоти, потрясая ей, заставив дрожать ее бескровную закушенную губу. Она теперь сидела на нем и подпрыгивала, заставляя его извиваться и ерзать, чтобы выдержать темп, нанизанная на его мощный фаллический столб и подчиненная овладевшей ей силе. Она теперь была ведьма на метле, летящая в истерике шабаша, над искрами обезумевшего костра, растворенная всеми своими женскими принадлежностями, всеми костями и мышцами, всем своем собственным "я" в чуждом и властном зове, лишающем всего человеческого и требующем ее безвозмездно. Он хотел теперь высвободиться, но это оказалось невозможно. Его фаллос как будто вырос до небес. Удвоенная или даже утроенная сила тяжести прижимала ее ягодицы к его животу, и, даже если бы он нечеловеческими усилиями поднял ее над собой на вытянутых руках - она так и осталась бы нанизанной на этот шомпол. Спонтанный, неожиданный крик потряс их обоих, и его орудие выстрелило в нее своим четырехсот или шестьсот-тысячным дальнобойным выстрелом.

 

 

 

               - 28 -

 

В этот момент они оба проснулись в одноместном номере маленькой пригородной гостиницы. Никто из них не произнес ни слова. Она неловко прикрыла простыней свою наготу, как будто стыдилась того, что только что произошло в таком невероятно сюрреалистическом сне. Тела их были налиты какой-то непривычной усталостью, глаза - будто засыпаны песком. Розен поднялся с кровати, и, ничего не надев, даже плавок, - немедленно отправился в ванную. В казенном оцарапанном зеркале он увидел свою собственную спину со свежими рубцами. Под его взглядом эти рубцы стали быстро затягиваться, как будто их никогда не было. Вернулся в комнату. За шторами раскинулась глазастая фонарная полутьма: как десять, двадцать или все тридцать лет назад. Неприкрытая дверь из ванной выплеснула в комнату лохань бледно-желтого яркого света, и Сима на кровати вскрикнула. Она бессознательно приняла сидячее положение, в ужасе показывая рукой на постель. Скомканная простынь и пододеяльник были в крови. Краешек наволочки приклеился к ее разорванной плоти. Розен намочил кусок ткани - и освободил женскую кожу от последней мертвой пиявки. Схватил Симу за руку и потащил в ванную. Там глаза девушки машинально устремились в зеркало. Увидев свою спину, она снова вскрикнула. "Не отводи взгляд! - сквозь зубы прошипел Розен, и своей ладонью накрыл - удержал ее голову. Тут же рубцы стали рассеиваться, как исчезает под мягкой ваткой с раствором нарисованный у киношников грим. Сима тяжело дышала; все ее лицо покрывали мелкие бусинки пота. Полчаса спустя, когда она сидела в гостиничном кресле, накрытая всем, что только нашлось в комнате, ее все еще била мелкая дрожь, и зубы отстукивали непрерывный замысловатый ритм.

 

Они сразу не заметили своей одежды, и только потом обнаружили на полу, под самой батареей, за журнальным столиком, насквозь мокрый и спутанный одежный ком. Розен не без труда добыл из него свои костюмные брюки, потом изловчился зазвать "гарсона" в номер. Кошелек Валентина внутри оказался сухой. "Гарсон" вытаращился на то, что увидел, но деньги мгновенно смягчили его. Через какое-то время он принес из магазинов новенькую одежду, вплоть до мужского пальто и женской дубленки. Розен проверил, сможет ли Сима вернуться в город, в состоянии ли передвигаться. Она ходила нормально, правда, странной походкой: как женщина-космонавт, облаченная в соединенный со скафандром серебряный комбинезон, или как баба, проведшая трое суток в кровати с двумя-тремя мужиками.  

 

Они как раз успели на последнюю электричку. Слушая стук вагонных колес, чувствуя приближение станции, они - все так же молча - сидели, притихшие, охваченные меланхолией, робкие, как два школьника. Доставив Симу домой и вернувшись к себе, Розен все еще находился под впечатлением этого полуоцепенения. Он потянулся к телефону - набрать Наташин номер, потом передумал и прыгнул в кровать.

 

Утром, когда они с Наташей пили кофе в угловом, наполненном светом, кафе, она не медля сказала: "Розен, я видела твой последний сон. Это ужасно." Тот с секунду поразмыслил, не придается ли слову "сон" иронического оттенка. В тот же момент в мозгу у него что-то щелкнуло. "Постой, а ты не помнишь, когда мы с тобой вчера последний раз общались по телефону?" - "Ну, как же, в восемь вечера. Ты что, был пьян? Ты еще сказал, что тебе нужна электробритва новейшей конструкции, из тех, что есть пока только в Интернет-магазинах". - "Ах, да, - он потер лоб слегка дрожавшей рукой, - ...правда... запамятовал". Это означало, что, когда он с Симой находился в отдаленной заштатной гостинице или в горном ущелье под Дворцовой площадью, его двойник или второе "я", или бог весть что еще из "параллельной" (восемнадцатой? или миллиард-первой?) реальности вело задушевные беседы с его женой, предупредив ее подозрения, и освободив его от нелепого вранья и оправдываний. Все было разыграно, как по нотам. За этим виртуозно исполненным планом стояла чуждая, но, с другой стороны, очень человеческая логика. Ему стало не по себе. Эта "лояльность" запредельного отдавала каким-то подвохом, какой-то гибельной западней.

 

 

 

               - 29 -

 

Мало-помалу реальность (или то, что казалось ей) приближало завершение подготовки к прослушке Галатенко. Подслушивать ментов в их собственном логове было верхом безумия (...глупости). Розен решил не ставить жучок в телефон, а поместить миниатюрное устройство вблизи электропроводки на потолке. Крошечное самоликвидирующееся устройство, сгоравшее по дистанционному сигналу подчистую. Оно было настолько умным, что умело синхронизировать самовоспламенение с моментом включения лампочки на потолке; получалось короткое замыкание, сыпались искры, проводка подгорала - и все выглядело весьма натурально. Он провел предварительную разведку: проводка шла поверху потолка, даже не под штукатуркой. Лучших условий невозможно было придумать.

 

Вблизи логова ментов Розен планировал поместить ретранслятор, который должен был доставлять сигнал прямо к нему в квартиру. На всякий случай был предусмотрен глушитель и кодировщик сигнала, так, чтобы не произошло никаких неожиданностей. Он приобрел не один, а четыре одинаковых набора - и два из них опробовал в мокрых подвалах с неизменным успехом.

 

Все это время он трахал Валю ежедневно: в основном в ее полутора часовый обеденный перерыв. Он даже шутил, что навсегда поселился вблизи ее работы: на подставное имя арендовал офис с диваном, на двенадцатом этаже. "Фирма венков не вяжет, - как-то подумал он вслух при Вале, смакуя приобретение "подслушки". - "Что ты сказал? - поинтересовалась та. - "А, так, ничего, изучаю пословицы и поговорки". - "Это не о твоей ли фирме... - на двенадцатом этаже? - лукаво облизнулась она. - "А что? Очень даже подходит". -

 

В отсутствие Петушинского в мастерской последнего Розен дважды принимал оправившуюся от потрясения Симу. Когда поднимались на чердачный этаж, какой-то подвыпивший бородатый художник лез целоваться и знакомиться.

 - Я - Федор, - представился он Симе, растягивая слова. -

 - Вика, - ответила та. -

 

 - Ты кто: колдун, гипнотизер, экстрасенс? - спросила она, когда дверь за ними закрылась. -

 - Я падший ангел, - ответил он. -

 - Так я и знала, что ты черт. -

 

Что-то определенно пошло по другому пути. Он теперь спал спокойно, не видя снов. Наташино настроение улучшилось, и она ни о чем не спрашивала. До обеда они как правило бродили по городу, вечером пропадали в ресторанах и театрах, а позже - до двух - трех утра - занимались "спортом в постели". В этот период Розен почти ничего не писал. 

 

Тем временем зима набирала силу. Каналы полностью ощетинились панцирем ледовой корки. На окнах навсегда поселился ветвистый искристый узор, и, когда солнце золотило стекла своими первыми лучами, оттуда сыпался каскад брызг ледяных аметистов и алмазов. К букинистам на Невском стало ходить меньше народу, и теперь Розен мог спокойней рассматривать поступавшие к ним книги, листать старинные фолианты и разгребать еще неведомые тайники книжных сокровищниц. 

 

Однажды он наткнулся на ветхую книгу со странным названием "Повторения событий и их методичность". Судя по дате, она была издана в Германии в 1725-м году. Там подавались образцы рунических и, похожих на идиш, старонемецких текстов. Розен так ушел в нее с головой, что пропустил свидание с Валей - чего с ним никогда не бывало, - и очнулся, когда укороченный зимний день уже проложил за окном свои финальные сумеречные тени. Ему стало зябко и одиноко. Книга фактически предсказывала его собственную судьбу, уходя корнями своих расследований в одну из тайн мироздания.

 

Анонимный (по всей видимости) автор утверждал, что повторяемость событий, реакций и действий: это фильтры, которые очищают тот либо иной "материал", выделяя некую "чистую" субстанцию. Воин, который тренируется в фехтовании, делает не что иное, как фильтрование; он повторяет многократно одно и то же действие, до тех пор, пока оно не приобретет той чистоты качество, какой ему нужно. Он высказывал удивительную для того времени мысль: что любая последовательность событий определена изначально основными стартовыми параметрами, но в своем динамическом эволюционировании способна "пересекать" во времени собственную стартовую площадку, и тогда все предыдущее зачеркивается: все начинается сначала. Структура любого явления (секвенции) может быть включена в структуру другого или других, а может и не быть, и те явления тогда разворачиваются независимо-параллельно. Автор предлагал такой зрительный пример: в комнате без мебели и дверей, где пол, потолок и стены - одинакового бледно-белого цвета, множество людей выполняют странные действия, не обращая никакого внимания друг на друга. Один приседает, другой кружится на месте, третий стоит на одной ноге, четвертый отжимается от пола.... Все они одеты в одинаковые робы такого же цвета, как цвет потолка, пола и стен. На первый взгляд, поражали две вещи: бесцельность, беспредметность их действий и то, что они игнорируют друг друга. Но ведь и жизнь человека бесцельна. Никто не живет по выбору и по выбору не умирает. И продолжение рода бесцельно: оно диктуется инстинктами и социальными механизмами. И положение каждой вещи в пространстве, каждого предмета, каждого явления и процесса в природе - бесцельно, ибо детерминировано неким изначально определяемым (чем-то) импульсом, называемым нами законами. Но, замечал автор, и самих законов, так, как мы их понимаем - в смысле причинно-следственной связи - тоже нет. Только кажется, что, если мы построим бревенчатый сруб, мы могли бы его разобрать в том же порядке и последовательности. Если присмотреться, это окажется невозможным. Во-первых, это не те же самые бревна, а бревна, в которых видны сделанные строителями изменения. И восстановить, "как было", уже невозможно. Во-вторых, разбирая сруб, мы не положим каждое бревно на то же самое место, где оно до строительства лежало, не вернем все назад, не возродим дерева, из которого это бревно изготовлено, и т.д. Это значит, что в нашем континууме временной однонаправленности явления и законы необратимы во времени. Поэтому евклидова геометрия, архимедова механика и ньютонова физика - не менее умозрительны, чем представления о том, что Земля плоская и что все светила обращаются вокруг нее.  

 

Автор фолианта предсказывал, что пройдет еще совсем немного времени, и математики откроют, что уравнения движения на самом деле необратимы во времени. Иными словами, "порядок" - всего лишь частное значения хаоса. Это надо понимать так, что в человеческом мире явления не стоят в "последовательном" ряду, а скачут по пикам этих частных значений. Вот откуда несогласованность и бесцельность действий людей в приведенном зрительном примере. Источник мотивировки их действий лежит за пределами комнаты, в которой они находятся. Он скрывается в глубинах тех колоссальных, но невидимых гор, пики которых выстроены в цепочку, и по этой цепочке-дорожке проходит путь человеческого существования.

 

Тут была масса идей, подтверждавших розенскую "теорию прерывания". Догадок, предвосхитивших множество появившихся только сравнительно недавно теорий. Но самое неожиданное ждало Розена в двадцатой главе, где было написано, что среди людей находятся те, в ком на инстинктивном, до-логическом уровне заложено понимание алгорифмов океана случайностей, лежащего под видимой нами пленкой мира. Эта порода крайне редка, и встречается в количестве, не превышающем несколько десятков человек на каждую "среднюю" нацию. Пространство вокруг таких индивидуумов имеет несколько выходов, и потому их жизнь подвергается тщательной и многократной фильтрации силами, обладающими правом доступа к этим выходам. В их жизни события повторяются особенно часто; у них часты крутые перемены судьбы, когда их судьба каждый раз начинается как бы заново. Каждый из них - воин фантастического войска, которое сражается с силами, обретающимися в нескольких мирах одновременно. "Каждый из них... "

 

На этих словах чтение оборвалось. За его спиной вырос сухонький, с жиденькой бороденкой, в канареечной рубашке с галстуком, продавец, и сообщил, что магазин закрывается. Розен поспешил заверить, что намеревается обязательно купить эту книгу, и для усиления аффирматива даже не взглянул на цену. Однако, продавец сказал, что книга не продается. "Как?!" А вот как. Она дается бесплатно, но на определенных условиях. Гражданин, который сдал ее в магазин, не пожелал никаких за нее денег - наоборот, даже пожертвовал определенную сумму для того, чтобы книга попала исключительно в руки любого, кто подпадет под эти условия.

   - Какие это условия? - чувствуя сухость в горле, спросил Розен. 

   - Возьмите книгу. Возьмите, возьмите! Откройте ее. ... Так... - Он вынул открытую на определенном месте книгу прямо из рук Розена, не закрывая. Последнему итак все стало ясно. Книга открылась именно на двадцатой главе, на сто пятьдесят третьей странице, на слове Rosen в верхнем левом углу, при чем его палец, открывший страницу, попал на это именно слово. - Можете забирать. Она Ваша.

 

Хотя на улице было не холодно, его бил непонятный озноб. Серые сумерки и процеженный сквозь сито мелкого снега свет фонарей придавали окружающему зловеще-романтическую окраску. Совершенно реальные уличные сцены намекали на двойной смысл - в духе "Погребения в Орнани" Курбе. Спустившись в метро, Розен почувствовал, что бивший его озноб не проходит. Атмосфера в вагоне показалась ему какой-то сгущенной, напряженной. Суровые лица сидящих напоминали лица шотландских моряков из какого-то знакомого фильма. Он вспомнил, что такую атмосферу и похожее выражение лиц уже встречал: когда ездил в один рыболоведческий совхоз в Эстонии. Он заметил, что в вагоне находятся одни мужчины. В этот момент он услышал музыку. Она оказалась такой естественной и тихой, что он поначалу не обратил на нее никакого внимания. Только после небольшого замешательства он отметил, что слышит что-то настораживающее. Хоровое пение на "м..." - то есть, с закрытыми ртами - не могло транслироваться в поезде. Нонсенс. Ни у кого не было в руках приемника типа "Спидола" или "Грюндик". И эфирные сигналы не смогли бы пробиться сюда сквозь толщу земли. К тому же это пение было объемней, чем любая трансляция. Это пели сидящие в вагоне! Весь их слаженный мужской хор. Уставившись глазами в одну точку. Сидя неподвижно, и только покачиваясь от толчков вагона.

 

Ему сделалось жутковато.

 

Когда двери открылись на остановке, на ЕГО остановке, он все еще сидел неподвижно, словно загипнотизированный этим пением. Ему стоило больших усилий вырвать себя из этого оцепенения и броситься к выходу. Он успел выскочить на неподвижный пол в ту самую секунду, когда двери поезда захлопывались. И вдруг - какая досада! - книга будто бы сама вырвалась из рук и упала в щель между поездом и краем платформы. Поезд тут же тронулся. Розен отпрянул - иначе столкнулся бы с летящим составом. Когда последние колеса прогремели о рельсы, он заглянул в яму с платформы. Книги не было! Ни листка, ни обрывка - никаких следов. Невероятно.

 

Удрученный, он побрел туда и назад - вдоль всей станции - в надежде увидеть хоть что-то. Однако, ничего не показалось. Книга исчезла бесследно. Когда подошел следующий поезд, он обнаружил то, что и ожидал: никакой зазубрины, никакой щели, тем более, такой, куда могла провалиться книга, он не увидел. Может быть, весь поезд, на котором он ехал, был  о с о б ы й? Может быть, ему только показалось, что книга упала в щель; на самом деле она упала на пол вагона - с обратной от него стороны закрывавшихся дверей? Или ему все это померещилось: и никакой книги вообще не было? Тогда и книжного магазина, и того, что он прочел, и разговора с продавцом, и проверки, которой он подвергся прежде, чем получить книгу, не было. В этом измерении, в ЭТОМ пространстве причинно-следственных связей явления одного порядка выстраивались в ряд, который рушился, как карточный домик, если вытащить одно звено. И тут же на месте прежней цепочки выстраивалась новая.

 

Вернувшись домой, Розен немедленно бросился к компьютеру. Один из корреспондентов чудаковатого сына профессора Шульгина из дома покойной Натальи Филимомновны обещал связаться с последним через разработанную и используемую израильским МОССАДом (под видом бесплатной игрушки) для глобального сбора информации сеть "ай-си-кю". Розен уже выяснил логин и пароль обоих, и теперь надеялся, с известной осмотрительностью, подсмотреть весь их диалог. Эти двое должны были выйти на связь с минуты на минуту. Едва он успел наладить четыре специальные программы и включить программное устройство для видео-захвата экрана ("screen capture"), как на его экране немедленно пошел текст:

 

Сын профессора (Одиус):

Мои ожидания оказались не напрасны. Твое письмо порадовало глубоким проникновением в мою философскую концепцию.

 

Фиксус:

Спасибо, я очень рад твоей высокой оценке. И мне невероятно интересна наша дискуссия. Надо непременно изучить Пригожина, хотя бы для того, чтобы увидеть параллели с нашими размышлениями, которых в истории уж точно было немало - взять того же Шопенгауэра. Думал ли ты когда-нибудь сделаться профессиональным философом?

 

Одиус:

Уже поздновато. Как правило, ни один философ не создает гениальных трудов после 35-ти, если в этом возрасте повторно идет в школу. И потом - чтобы серьезно заняться философией, необходимо освободиться от постоянной работы. Это не так просто, ведь у меня имеются определенные обязательства. Повести свой корабль на штурм высот мироздания, как говаривал незабвенный Николай Антонович, не из-за высот невозможно, а потому как якоря мешают.

 

Фиксус:

Видимо, срабатывают эти чертовы законы Хаоса. Но я думаю, что и то, что уже тобой создано, хотя и пишешь ты в стол - это очень достойно. А то, что ты оригинален, для меня несомненно. Надеюсь, через какое-то время твои работы станут известны. Мне почему-то так кажется.

 

Одиус:

Я, конечно, рад твоим похвалам, но мне прекрасно видно, чего мне не хватает. Косноязычность - не самое лучшее достоинство любого пишущего человека. Мне кажется, я бы не смог все так элегантно и систематизировано сформулировать, как это сделал ты. 

 

Фиксус: Спасибо. На самом деле ты сам достаточно неплохо описал эти сложные вещи. Но несколько неполно. Я долго не мог понять, чего так "боится" Хаос, почему не дает познать себя. И тут постепенно на поверхность всплыла связка "ПОЗНАТЬ ==ИЗМЕНИТЬ".  

 

Одиус:

Важно помнить - наш мир устроен так, что к нему нельзя ничего прибавить и ничего отнять. Он настолько сбалансирован и совершенен, что во многих отношениях находится в вечном состоянии покоя. Любое наше действие вызывает противодействие. Эта закономерность функционирует достаточно успешно и без специальных законов Хаоса: опираясь на психологические, (астро-) физические, социальные и прочие "натуральные" механизмы. Законы хаоса управляют этими второстепенными механизмам как бы на периферии общества, на периферии сознания, маскируясь под привычные нам явления. Однако, стоит появиться личности, с успехом избегающей "попадать в резонанс" привычных и наигранных закономерностей, как законы Хаоса тогда выдвигаются на первое место, сплетая собой ловушку для слишком истовых нарушителей. Этот мир существует и функционирует именно за счет разности его элементов, разнообразия и ролевой функциональности его "деталей". Главной из этих "деталей" является однонаправленное время. Уже в нем заложен изначально присущий нашему континууму дуализм: прошлое-будущее, начало-конец, рождение-смерть, исток-устье. Эта данность определяет все другие данности, как просто отражающие, так и символизирующие это изначальное движение: мужчина-женщина, добро-зло, война-мир, жизнь-смерть, черное-белое.... Все эти данности необходимы для движения, а, значит, без них жизнь не способна "осуществить свое существование" (они формируют ее "параметры", "габариты" в той среде, о которой мы не имеем никакого представления). Если допустить, что такое понятие, как "несправедливость", и тот круг представлений, какой оно символизирует, вдруг исчезло, то надо признать, что и понятие "справедливость" испарилось бы вместе с ним. Если бы не было "войны", то не было бы "мира". Без войн, революций, тираний, диктатур, голода, эпидемий, переворотов, катастроф, экономических спадов, крушения обществ и государств - человеческая история потеряла бы свою функциональность; иными словами, остановилась бы. Очевидно, Зло и катастрофические явления необходимы, чтобы поддерживать у человечества суррогат движения. Это один из наиболее важных параметров формообразующей структуры "майя". Его функция - ваяние контрастных элементов, которые "подгоняются" друг под друга. Не будет разности - не будет и функциональности. Это касается горизонтали, если под нею понимать "движение" человеческой  истории во временной плоскости. То же самое и с вертикалью. По вертикали существует множество подобным же образом соединенных разнородных элементов, которые подбираются с целью создать иллюзию объема. Это социальные функции разных уровней и назначений, все - находящиеся в крайне сложной взаимозависимости. Они организованы так, чтобы создавать максимально полную галлюцинацию движения, развития и недостаточности. Принцип недостаточности базируется на феномене социальной - и "прочей" - несправедливости. Нашему сознанию присуща определенная логико-структуральная закономерность. Оно опирается на некие стереотипы и отталкивается от совершенно определенных: поддерживается некой вспомогательной структурой. Слепок этой структуры отражен разными способами в любом человеческом сообществе, его законах, устройстве, установках и правилах. Таким образом, любые правила, законы и нормы - не более, чем структура, необходимая в качестве каркаса, и потому так легко нарушаются и так цинично попираются. Даже если бы каждый человек и не соответствовал от рождения одному из социальных типов, он все равно мог бы действовать в социуме не иначе как в рамках одного из них. Социальные типы - это более высокая и тонкая регуляция, чем  чисто-психологические. Последние регулируют человеческие отношения на уровне "чистого" сознания, на уровне  рефлекторно-поведенческих комплексов. Они задают игровые-ролевые реакции и стереотипы поведения. Социальные же типы - это элементы более сложной структуры, что определяет существование "майя" (химеры сущего, иллюзии  движения) в параллельной, более высокого уровня плоскости. Каждый из них "играет" свою сущность, свою роль, заданность которой - в как можно более ощутимом дисбалансе, но так, чтобы суммарный вектор этих дисбалансов укладывался в параметры самого полного и самого абсолютного баланса. Покоя. Любая слишком полная  классификация всех этих законов и закономерностей, любое слишком глубокое познание этой структуры вступает в конфликт с "майя" - с "жизнью", и потому останавливается стражами хаоса даже не в силу того, что Хаос сознательно пресекает попытки что-то изменить, а потому, что человек, накапливающий недопустимые знания, вступает в конфликт со своей собственной организацией.

 

Фиксус:

Потрясающе!  Разве  после  таких  разъяснений  стоит вообще говорить о твоем косноязычии?

 

Здесь у меня возникает сложный и объемный вопрос. Видишь ли, для меня сейчас важно понять те причины, которые вообще побудили тебя идти против описанных механизмов. Если я правильно понимаю, твой бунт изначально связан не с протестом ради самого протеста, а с тем, что механизмы, которые нами управляют, сами по себе порочны, то есть несут в себе те несчастья и ту несправедливость, что испытывает на себе огромная часть человечества (да и вообще все живое) - нет, даже не часть: все без исключения. То есть, несправедливость, ее порочный круг - вот условие жизни. А счастье, вообще говоря, заключается в неведении. При этом ты понимаешь, что, по большому  счету, не в силах ничего изменить. Вера в Бога, по моим впечатлениям, тобой не движет. Значит, эта некая борьба, вызванная какими-то весьма расплывчатыми  (для меня, по крайней мере) внутренними побуждениями. Возможно также, что ты предполагаешь в себе способность оказать некое влияние той или иной силы  (ведь нельзя же сказать, что ни одна личность вообще не влияла на ход нашего развития, нашей "истории"). Дело тут еще в том, что ты ведь все равно не оторван от "майя" - ведь твоя жизнь, если отбросить сильнейшее давление обстоятельств, строится вокруг тех же человеческих вещей - семьи, друзей, творчества, впечатлений. То есть - ты варишься в том же котле, и я не думаю, что хочешь из него вырваться (стать законченным отшельником). Для тебя как человека это вообще единственный способ вести эту борьбу. По-видимому, цели, по большому счету, здесь нет, это как бы твой способ существования, вызванный внутренними причинами, просто сопровождающийся поиском знания ради самого знания (плюс абстрактной гипотетической возможности изменить что-то).

Возможно также, что ты видишь абстрактный идеал человека в развитии гуманизма, свободе не репрессированного творчества. Но тут все опять упирается в движущую силу этого развития - разве не несправедливость толкает людей на это?

 

Твоя теория интересна, поскольку сейчас я вижу, что именно эти механизмы управляют всей жизнью, миром. И вижу, что даже умнейшие люди - не политики, а ученые, исследователи, академики - продолжают строить иллюзии, порой не замечая очевидных истин. Сейчас много мыслей на эту тему роится в моей  голове. В перспективе ты мог бы сделать более полную и структурированную работу по законам хаоса, генетической запрограммированности, типам личности - в той мере, в какой это будет возможно. То, как это изложено у тебя, вовсе не косноязычно - ты прекрасно пишешь, просто в данном случае очень неполно, фрагментарно.

 

Одиус:

Иногда мне кажется, что наиболее полно изложенные философские теории (учения) именно потому и устаревают в качестве революционного двигателя (отношений человек = Пространство), что не оставляют зазоров для домысливания. Фрагментарность - противоядие от устаревания.

 

Фиксус:

Сложно сказать. Многие ведь надеялись на это. Я не знаю, есть ли философы, чьи теории (именно в таких цельных и "классических" масштабах) не подвергались "старению". С другой стороны, во многих случаях все зависит от того, как их читать. И потом - даже если так, если  концепция будет "вечной", я совсем не уверен, что она так сильно изменит нашу историю, сама  внутри нее существуя. Мы ведь - кроме всего прочего - совершенно не знаем, как и в каких формах работает механизм дисбаланса по отношению к цикличным процессам в человеческом обществе. Если вообще имеется такая связь.

 

Одиус:

На мой взгляд, на стыках эпох и социально-исторических катаклизмов широта дисбаланса и несправедливости неизбежно расширяется (в силу выпадения отдельных функций и социальных элементов) до неприемлемого уровня. На отдельных людей ложится груз сразу нескольких типов и функций, который призван как бы заткнуть эту брешь, и тогда несправедливость по отношению к ним достигает обманчиво-апокалипсического размаха. В этих рамках, в этих отрезках функциональность "майя" словно пробуксовывает, и наступает ускоренное накопление "запретных", "запрещенных" знаний о мире. Накопление этих знаний не имеет ничего общего со способностью остальных людей их абсорбировать. Рудименты прежней устойчивой структуры выбиваются только в рамках сознания отдельных людей, которые оказались в зоне действия этих крайних феноменов. Хаос справляется с этим штормом в основном через заимствование лишь небольшой части обновленных атомов и внедрение этих замененных ячеек в сознание все более и более широкого круга людей не в качестве системы, а в виде эклектических звеньев или зерен.

 

Постепенно эти зерна снова превращаются в рудименты, и тогда полностью теряют свою революционно-разрушительную суть. Прижизненное признание того или иного таланта (гения) в основном связано с той или иной степенью слабости связей внутри его "вредного" феноменального мировоззрения. Первыми получают признание именно те, из творческих наработок которых можно выделить, исторгнуть эти отдельные элементы, демонтируя их. Тот, кто имеет слишком цельное мировоззрение (мироощущение), из какого нельзя демонтировать отдельные эклектические звенья, как правило не получают признания.

 

Фиксус:

Очень интересные мысли. Это, кстати, увы, подтверждает мою точку зрения по поводу перспектив любой теории.

 

Вообще, мне начинает казаться, что даже наши размышления, вроде бы идущие к самой сути, уже определены этими фундаментальными законами. Я не знаю, каким образом они могли бы влиять на развитие людей, даже будучи широко распространены. Просто мне не совсем понятно, как гностицизм, знание позволило бы преодолеть саму среду, в которой оно существует. Хотя тут я будто бы сам себе противоречу - своей связке "познать ---> изменить". Видишь, насколько все сложно.

 

Добавлю еще одну печальную мысль - если одни рудименты, зерна знаний, распадаясь и распыляясь по отдельным личностям, отмирают и существуют в виде оторванных от первоначальной цельности мертвых структур, то другие рудименты - "семена зла" - имеют способность, даже отрываясь от первоначальных структур, формировать новые - не менее страшные. Ведь если, скажем, "изъять" из истории Сталина - разве пошла бы Россия по более гуманному пути?

 

Одиус:

Этот последний риторический вопрос вряд ли в нашей беседе релевантный. Позволь мне возвратиться к нашей прошлой дискуссии. На мой взгляд, вопрос так не стоит, как ты его ставишь. Выбежать из времени и пространства, создать лучшую, альтернативную реальность гению мешает не то, что другие люди не способны достичь его уровня и "перешагнуть" через себя, а то, что в этом мире как бы нет свободного места. Чисто физически ни одному НАСТОЯЩЕМУ гению не удается полностью смонтировать свою творческую лабораторию, потому что и виртуальное, и физическое место как бы занято. Даже если это место никому не нужно, обязательно найдется зловредный, подлый, ничтожный человечек, который исключительно в силу своего ничтожества вмешается - и не позволит гению до конца воплотить свои замыслы. Для какого-то гениального кинорежиссера может не хватить "всего лишь" 4-6-ти миллионов, для писателя - каких-нибудь 20-ти тыс. долларов (чтобы не работать на заводе, а писать), для нищего композитора - куска хлеба...

 

Фиксус:

Видишь ли, мне не кажется, что тут мы так уж расходимся. Просто мы оба говорим о том, что гений не в состоянии перешагнуть через законы, которые властны и над ним, и над остальным человечеством. И мое "перешагивание через себя", и твой "кусок хлеба" - это ведь примерно одно и то же, просто мы описываем свои мысли под несколько разным углом зрения. Твоего "куска" лишает  композитора, в конечном итоге, тот самый Хаос. И мое "перешагивание" через себя, то есть, через Хаос, останавливают те же причины. Ты упоминаешь некие орудия, средства, а я говорю, пожалуй, более обще и, значит, расплывчато. 

 

Как бы ни строились иллюзии, правда, на мой взгляд (это верно подметили экзистенциалисты) в том, что комфорт и свобода взаимоисключающи в абсолютном смысле. И если шагнуть дальше - взаимоисключающи СВОБОДА и ВЛАСТЬ. Это метко разглядел Берроуз в своем эссе. Политики, бизнесмены, деятели официальной культуры - властны, но немощны, ибо разве они свободны? Ответ один - нет. Чем отверженнее, беднее человек - тем он свободнее, хотя он не обладает никакой властью. Любая власть порабощает - будь то власть над страной, транснациональной корпорацией или собственным ребенком.

 

Аналогично соотношение свободы и рабства - устойчивости, если говорить о смысле жизни. Образуя суррогат смысла, мы тем самым подчиняем себя ему. Идя к некой "цели", мы уже не свободны. Но устойчивы и обладаем комфортом - как духовным, так и материальным (социальным, психическим) - по крайней мере с гораздо большей вероятностью, и уж точно приобретая в одной из этих составляющих. Бессмысленность же жизни (то есть, ее правда) порождает неустойчивость, страх, постоянные метания и поиски. Зато ты не окружен панцирем, ношей, которой является тот самый комфорт, власть, уверенность, панцирем, который закрывает и заглушает ту сущность, что все равно существует. Твоя собственная сущность свободна, обнажена, не обременена. Другой вопрос в том, что она в данном случае подвергается открытому давлению репрессивных механизмов, и уже не защищена от них, не имея ни социальных, ни смысловых лазеек.

 

В этом, насколько я на данный момент понимаю, и состоит выбор. Вот только  кто его делает - "я" или "я-код"? Свободно принимающая решения личность или тот код, который уже "зашит" в ней? Вопрос.

 

Одиус:

Ответ на него не найден ни одним философом. Наверное, потому, что его не существует. Так же, как в компьютерной технологии основу составляют единички и нолики - так же в человеческое сознание встроен монадный принцип, феномен комплекса противоположностей.

 

Фиксус:

Пожалуй, ты прав. Все это очень относительно. В нас и не может быть этих знаний. Ведь если "я-код" принимает решения - зачем тогда воля? А если "я" - то мы выходим в область полной свободы и относительности. А Хаос хочет, чтобы мы болтались, как обычно, между двумя полюсами.

 

Одиус:

Вот это уж точно "зашито" в наш генетический код. Любая профессиональная адекватность -это уже несвобода, тюрьма и тот панцирь, о котором ты говоришь.

 

Еще ДО конфликта между толпой и гением - вопрос о свободе УЖЕ заведомо решен не в пользу последнего в силу того, что само врожденное видение мира гением крайне избирательно, и эта избирательность усиливается профессиональным тренингом.

 

Фиусус:

Погоди, а при чем тут избирательность? Просто я не очень понял, что ты имеешь в виду. Может, способность увидеть эти полюса, оценить себя в этой системе координат, а не слепо плавать в ней? И потом - видишь, это одно понимание свободы - ОТ Хаоса. А неведение,

приспособленность - это свобода ВНУТРИ Хаоса. То есть - опять двойственность!

 

Одиус:

Еще ДО того, как мы осознаем, что оказываемся пленниками социальных механизмов, мы уже пленники дуализма, несовершенства своего собственного сознания, устроенного таким, а не иным образом: для создания иллюзии движения, "майя". В нашем собственном сознании генерируется постоянное стремление в  две стороны и метания между плюсом и минусом, что сбрасывает нашу свободу в воронку бесконечного количества случайностей.

 

Фиксус:

"В две стороны" - в смысле вообще, в любом аспекте (которые ты описал выше, "добро-зло", "счастье-несчастье" и т.д.)?

 

Одиус:

Да-да. Совершенно верно.

 

Как нетрудно понять, мы оказываемся заложниками законов хаотического движения, и даже сама полнота счастья - не что иное, как графическое выражение полноты и девственности  Хаоса. Мистерия, заложенная в бесконечности пунктов между  двумя полюсами, завораживает нас, как удав кролика, и ощущение этой мистерии у большинства людей связывается с полнотой жизни, со СЧАСТЬЕМ.

 

Фиксус:

То есть счастье - это как бы балансирование между этими полюсами, плюс наличие бесконечности ходов между ними? Мне не совсем ясна твоя позиция. Насколько я понимаю, ты не против человеческого счастья. И - не исключено - недостижимостью его мотивирован в своем протесте. Может, ты говорил о полноте "подстройки" под Хаос?

 

Одиус:

В такой форме - в форме эмоционального стресса - "подстройка" неизбежно граничит с постижением. Ведь не случайно наиболее авторитетные философы не раз говорили, что причинные, смыслообразующие сферы сущего лежат за пределами наших гносеологических возможностей. Так, может быть, хоть что-то за тем пределом достижимо нами тогда, когда наши интеллектуальные щупальца не облечены в форму мысли? Может быть, недостижимое для инструментов, связанных "по рукам и ногам" статикой семантики и мнемоники, достижимо для других, отражающих бесконечные и свободно-прихотливые переливы наших ощущений: музыки, визуального искусства? Может быть, там - абсолютная истина не за семью замками? Философия, история и литература больше связаны со статикой, со стремлением остановить мгновение, заставить некие постулатные истины застыть во времени, то есть - вне его. Музыка или танец - это в большей степени искусство движения, как сама человеческая жизнь, как неухватные, уходящие мгновения - как само время. Овладеть истиной, овладеть физически - это как бы остановить время, заставить его застыть в замороженной, идеальной глыбе. Это и пытается сделать философия, история, отчасти литература. Это пытается сделать наука, в некоторых своих областях. В некоторых - таких, как математика, - можно узреть обе тенденции. В математике истина как бы "ухватна", но она ускользает, превращаясь в "отработанное" время.  

 

Все эти особенности бросают жидкий лучик света на генеральные стимуляторы. Последние являются умозрительными технологиями, к которым подключен наш "думающий аппарат" (мозг?). Вульгарное переложение идей Платона о не релевантности видимого и сущего показывает, что нет никакого доказательства того, что реальность реальна. Неискушенный в философии человек возразит: доказательством существования этого мира являются мои ощущения, то, что я могу увидеть, потрогать, попробовать на вкус, услышать... Но ведь ощущения всего лишь заурядные сигналы, идущие в мозг. Выходит, что реальность - это не что иное, как те же электрические сигналы, интерпретируемые мозгом. Декарт заметил, что некие "злые силы" намеренно вводят нас в чудовищное заблуждение о подлинной природе реальности, ибо согласно тому, что нам известно, мы должны быть "мозгами в пробирке", намертво соединенными с генераторами-стимуляторами. Последние генерируют все, что мы видим и ощущаем, заставляя нас полагать, что мы имеем тело и живем. Пусть это и схематичное объяснение, упрощающее неимоверно сложные вещи, но оно помогает увидеть основополагающие вопросы бытия в новом свете и придти к неожиданным выводам. Даже если теоретически предположить, что мы в состоянии вырваться из плена голографической иллюзии "реального мира", встает следующий вопрос: куда? Неужели мы смогли бы физически "выпрыгнуть из пробирки" своими пробирочными мозгами и поскакать по "земле"?      

 

Фиксус:

Кое-что прояснилось. Но твое объяснение все еще довольно туманно. Мне придется поразмыслить над твоими словами. Кроме того, разве не то же самое говорят авторы философских и околофилософских книг, которые ты критикуешь (я имею в виду наш с тобой предыдущий разговор и мое письмо от пятого ноября)?

 

Одиус:

Видишь ли, если исходить из тех шикарных терминологических изысков, в которые ты облек мои мысли, и Рэдфилд, и Кастанеда, и Коэло - они пытаются создать нишу новой иллюзии в рамках той "общепринятой" иллюзорности, у которой мы все в плену. Рэдфилд пошел дальше всех троих в этом направлении, утверждая, что возможно достичь перерождения мира через откровение. Ну, хорошо, даже если он был бы прав, и возможно тотально перепрограммировать человеческое сознание, так, что человечество будет связано с иллюзорностью с какой-то другой стороны, каким-то другим концом - что в сущности это меняет?

 

Фиксус:

Тут я задумался и вернулся к прошлым своим мыслям. Прав ли я в том, что ты видишь единственную возможность реального изменения человечества в познании надчеловеческого механизма?

 

И потом  - может ли эта новая иллюзия (Рэдфилда или еще кого-то) быть лучшей, чем та, в которой мы сейчас?

 

Одиус:

Тех же [позволь мне продолжить свою мысль], кто стремится отделить "ре" от "альности", постичь сам программный механизм, стоящий за движениями людей-марионеток: этих Хаос изолирует, потому что они угрожают подобрать секретный код его замка. Разгадать этот код - значит не только вырваться из тюрьмы, куда нас поместили так называемые "физические силы", но получить власть над Вселенной. Земные власти, их силовые структуры - всего лишь цепные псы несоизмеримо более зловещих структур. Поэтому их в какой-то степени возможно игнорировать, в какой-то степени "понять". Они - такие же подневольные рабы, как и мы с тобой.

 

Фиксус:

Да, но вот еще загадка - даже, теоретически, разгадав этот механизм - как можно воспользоваться им, какова форма той власти, которую ты получишь? И что ты можешь сделать? И зачем это, кому и что это даст? И тут снова проявляется то, о чем мы говорим - узнать КАК воспользоваться можно только познав то, ЧЕМ ты будешь пользоваться. И это -  еще одна заглушка. Мы не в состоянии сейчас даже представить себе этого. Это как четвертое измерение для наших трехмерных мыслительных глаз. А вопрос "зачем",  опять же, остается - и невозможно на нашем уровне представить себе, как избавиться от него.

 

Одиус:

Этот  вопрос - опять же - специфический вопрос именно нашего мира. Имеется каркас, удерживающий все, чтобы отдельные части (целого) не развалились, каркас, который удерживает нашу окружающую среду в состоянии баланса. Он диктует нам свои условия, условия законов тюрьмы, несвободы. В пределах пространственных схем этого каркаса вопрос "зачем" - одна из ипостасей его функциональности. За его пределами, возможно, существуют другие (законы) - которые нам предстоит (или нет) познать. Не исключено, что в рамках тех законов подобного вопроса не существует. Один  из основных постулатов сдерживающей творческое начало силы - это суррогат целесообразности. Все эти вопросы - "для чего",  "зачем",  и  т.п. - они все для того, чтобы ограничивать наше творчество и поддерживать мертвый каркас, чтобы наш разум не скатился к безумию.

 

Фиксус:

Занятно... Обрати внимание - все экстатические акты человеческой самореализации - вдохновение, секс - как раз снимают этот вопрос целесообразности. Человек инстинктивно стремится к этому как к более высокому состоянию, но "жизнь" вынуждает его вернуться к целеполаганию, "ставит на место".

 

Одиус:

Если допустить, что весь этот мир существует как колоссальный творческий  акт,  самодостаточный в своей абсолютной гениальности: тогда любая альтернативная гениальность, любая сверхчеловеческая (то есть супер - гениальная) квази-трансцендентальная творческая энергия - вызов ему, угроза ему, нарушение его монополии на время и пространство, конкурирующая воля, грозящая  нарушить этот нетронутый и девственный творческий замысел. Поэтому все люди связаны порочной обязанностью целевой направленности.

 

Фиксус:

То есть для полного раскрытия наших возможностей целеполагание должно быть отметено, но страх перед этим заложен в нас, т.к. последствия этой разблокировки неизвестны. Я правильно понимаю?

 

Одиус:

Да. Но позволь коротенький комментарий. Страх - да, но не только. Тут и социальные механизмы, вплоть до физического устранения бесстрашных: чтобы больше ничего не разблокировали. Тут и фатальные секвенции случайностей, уготованные носителям мятежного разума: от автомобильных аварий до падения с крыши. Тут и бунт собственного организма: внезапное и стремительное старение, болезни, образование злокачественных опухолей: как только приблизился к основополагающе-революционным открытиям. Наконец, это и разрушительность самой формы изложения запретных открытий, которая неизбежно тяготеет к резюме, к выражению через постулаты целесообразности, интраверсийности. Изложи свои открытия в виде доклада о их пользе для сельского хозяйства, для правящего режима, для борьбы с алкоголизмом или чесоточным клещом: и тебя будут слушать, но суть твоих открытий будет разбита. Изложи их без резюме и формулы целесообразности, и твои слова пропадут всуе. Отсутствие дидактики, коммерции, развлекательности, целесообразности, и т.п. навечно торпедирует самую возможность читаемости и признания. Если ты помнишь, в нашей дискуссии на сайте платон.ру Клерия, совсем не тупая баба, написала об этом. Она вопрошает, для чего, зачем эта теория о тенденции размывания границ, почему ничего не сказано о том, что люди должны предпринять, чтобы остановить эту тенденцию. Вывод, цель, намерение, мотив, - вот якорь, который нас держит на месте, не давая устремится на познание истины, вырваться из пут инфантильной стадии нашего интеллектуализма.

 

Фиксус:

Наверное, так оно и есть: в определенных границах.

 

Я, собственно, не имел в виду Редфилда как проповедника: я хотел узнать вообще твое мнение о том, насколько влияют на окружающее наши ожидания, может ли  наше молитвенное энергетическое поле оказывать влияние. В этом плане у меня нет никакого личного опыта.

 

Одиус:

Не сомневаюсь, что все зависит от того, во что ты веришь. Но тут возникает другой вопрос. Хорошо, допустим, что может - ну и что? Оно все равно будет оказывать влияние в рамках того, что уже предусмотрено ЗАМЫСЛОМ, именно тем замыслом, который препятствует нашему проникновению в истину. Я уверен в том, что для познания скрытого мира надо абстрагироваться от молитвенного экстаза. Тут нечто другое. С помощью молитвенного экстаза возможно порабощать и эксплуатировать сознание других людей, манипулировать им. Об этом мог много чего рассказать покойный Пантелеев, этот масон. 

 

Фиксус:

Да, но ведь тут не только вопрос истины - все мы, хотим того или нет, живем в этой псевдореальности, и любой человек так или иначе должен в ней "плавать". И потом - а какой вообще способ познания истины? Ведь то же оперирование пустыми философскими парадигмами заходит в тупик. И чем тогда, к примеру, наркотики отличаются от религии? Или христианство (та же доктрина спасения) - от буддизма?

 

Одиус:

По моим представлениям, эти функциональные комплексы находятся как бы в разных, пусть и параллельных, горизонтальных плоскостях. Семья - в одной плоскости, малая нация - в другой, громадная чудовищная империя (Древний Египет, Греция Александра Македонского, Рим, Германская империя, Священная Римская империя, Франция, Россия, Великобритания, Австро-Венгрия, 3-й Рейх, США, мировая  сионистская империя с центром в Израиле) - в третьей. Между ними имеется взаимозависимость, но она тоже как бы существует отдельно - в вертикальных плоскостях.

 

Фиксус:

Возможно. Над этим надо поразмыслить. Еще одна загадка.

 

Одиус:

Буддийская невозмутимость и выдержка - еще одна ловушка. Как европейский стоицизм. Это уловка именно того генерального творческого плана, в плену которого мы и  находимся.  Человеческое тело, наш организм - тоже такой вот колоссальный творческий план или замысел, сверх-гениальный и непостижимый. Мы тоже состоим из мириадов неисчислимых микроскопических существ, для которых наше тело - гигантская тюрьма, ловушка. Протяженность нашей человеческой жизни - для них вечность, наше тело - острог. Они - наши рабы, и мы об этом на подсознательном уровне помним. Они стремятся вырваться из своей тюрьмы на протяжении всей нашей жизни: от самого нашего рождения - до самой смерти. Каждую секунду, каждую тысячную или миллионную долю секунды. Добрый человек подсознательно испытывает к ним сострадание - и приближает время своей собственной кончины. Но стремление вырваться из своей тюрьмы - это одно, а накопление усталости - другое. В молодости, несмотря на бунт против Хозяина-организма, все его мельчайшие живые частички представляют собой как бы одно целое. Они предельно чувствуют друг друга, постигают глубину истины на своем уровне, и погружение в мистерию истины им приятно, и завораживает. Все это происходит в рамках всего организма и для них естественно. С годами энтропия нарастает. Накапливается усталость. Вот теперь сравни их с нами, людьми. Мы тоже - часть какого-то организма, и тоже стремимся вырваться на свободу. И мы тоже - вероятно - на воле непременно погибнем, как и живые существа, из которых состоит наш организм. Но стремление к свободе неодолимо, а усталость, накапливающаяся за тысячелетия - нестерпима.

 

Фиксус:

Еще  одна эзотерическая мысль. Мне пока даже нечего добавить. И она, тем не  менее, ставит все те же вопросы - о том, можем ли мы сами достичь перерождения.

 

Одиус:

В сущности, человечество должно проходить те же стадии. Развиваясь в единое целое, сейчас, превратившись в иллюзорный каркас, оно атомизировано, среди его  частичек-людей (по крайней мере, во многих "органах", в крупных странах, и т.д.) воцаряется отчуждение. Пустоту, образованную им, заполняет искусственная, механическая соединенность: тотальные контроль, слежка, учет, орвелианский террор чипов, отпечатков пальцев, сканирования глаз, ДНК-проб и видеокамер. Соединенные невидимыми электронными проводками друг с другом и с правительством, люди превратились в чудовищный организм, от них не зависимый и живущий по своим законам. Иммунная система человеческой расы смертельно повреждена. Болезнь, возникая почти в  любой точке, сразу передается остальным. Учитывая тупиковость развития во многих сферах жизни - не наступает ли "старость" на нашей планете? Ведь ИЛЛЮЗИЯ имеет еще одну задачу - увести на задний план сознание конечности, смертности и безысходности самого нашего конечного мира, его гипотетическое место в этой бренной вселенной как одного из мириад миров-атомов, что способны разрушаться, как нечаянно раздавленные насекомые, но в любом случае движутся  к своему распаду, расщеплению. Подобно тому, как сам наш мир в своем  масштабе состоит из атомов (а те  - из атомов в своем масштабе), глубину которых познать невозможно (ведь протон и электрон - отнюдь не неделимая абсолютная основа). Об этом известно еще из трудов Анаксагора. Но и до Анаксагора эту мысль высказывали греческие мыслители с Родоса. Несколько моих корреспондентов поддерживают идею саморазвития и мутации Хаоса. Для этого не надо быть профессиональным философом. Так же, как ты и они, я наткнулся на эту мысль на определенном этапе размышлений. Но об этом поговорим отдельно. Мое время истекает".

 

 

 

               - 30 -

 

Быстро отключившись от Интернета, Розен откинулся на спинку кресла и задумался. Тут было, как выражался Фиксус, над чем поразмыслить. Умная программа, закончившая записывать дорожку чата как видеоряд, теперь разбивала его на фреймы, и те автоматически записывались в виде графических файлов тиф формата. Другая программа распознает их и переведет в электронный текст.  

 

Во-первых, создавалось впечатление, что эти двое не переписывались в реальном времени. Некоторые выражения, например, "и тут я задумался над твоими словами", структуральность этой переписки вызывали двоякое отношение. Тут определенно была какая-то тайна, что-то весьма несуразное и беспокоящее. Конечно, можно было предположить, что с помощью команд *выделить, *копировать и *вставить дискутирующие использовали заранее приготовленные шаблоны и - возможно - отрывки из писем друг другу. Но тогда получалась какая-то нелепая, разветвленная, циклопическая структура, оперировать которой обычному человеческому сознанию было крайне неудобно.

 

Другая аномалия заключалась в необъяснимой схожести стиля двух разных людей. Розен чувствовал, что это два разных человека, а не один и тот же, по непонятной прихоти сам с собой переписывавшийся (с помощью, допустим, двух компьютеров) тип.

 

В конце восьмидесятых один кембриджский профессор выдвинул предположение, что с помощью графологических тестов можно устанавливать родство. Он собрал команду исследователей, которые, используя тогдашние достижения науки генетики и уравнений, заимствованных из квантовой физики, примерно в тысяча девяносто шестом году действительно разработали такую методику. Открытием заинтересовалась разведка, и работу засекретили, а на ее основе была создана мощная компьютерная программа. Конечно, ее не могло не оказаться у Розена.

 

В действенности этого софта он убедился благодаря чистой случайности - любопытному совпадению. Один из его тогдашних близких друзей, скульптор и резчик по дереву Валера Солодов, как-то поделился своими неприятностями. У него объявился сосед по загородному дому, молодой пацан, претендовавший на часть приусадебной территории. Он не только задумал судиться с Валерой, но и подбрасывал тому письма с угрозами. Розен попросил показать эти письма. Он вложил одно из них в сканнер - и прогнал на кембриджско-цэ-эр-ушной программе. Та ее часть, что проводила графико-визуальный тест, определила личность писавшего как устойчивую, не представлявшую опасности для общества, характеризовала его как человека с повышенным чувством справедливости, борца "за права". По какому-то наитию Розен взял образец "эпистолярного наследия" самого пострадавшего - и сравнил со стилем его врага при помощи второй части программы, проводившей графолого-стилистический тест. Его удивлению не было предела, когда она определила этих двух людей как родственников. Валера, бывший детдомовец, которому "дача" досталась от двоюродной тети, единственного близкого человека, был заинтригован. Он решил помириться с соседом, вплоть до удовлетворения требований последнего. Когда стали выяснять, оказалось, что фамилия соседа по матери была Солодов, и по архивным и другим данным установили, что он приходился Валере "троюродным племянником".

 

И вот эта программа сейчас сравнила стили двух "подслушанных" маргинальных философов - и выяснилось именно то, что Розен предполагал. Эти двое должны были находиться между собой в достаточно близком родстве. Что это могло бы дать, Розен пока не представлял, но еще важнее было то, что Одиус охарактеризовал покойного мужа убитой Пантелеевой как масона.

 

Все эти удивительные открытия стоили затраченного на шпионство и ступенчатые компьютерные операции времени. Гораздо меньше удивил Розена пересказ Одиусом его собственных философских идей, розенской теории социальных типов. Он знал, что в человеческом обществе, и не только, явления располагаются (распространяются) кластерами. Если в окне напротив завелась девка, обожающая обнажать соски перед балконной дверью, не задергивая штор, то в соседних окнах обязательно должна объявиться другая эксбиционистка. То, что в каком-то доме поблизости от него завелся мнимый плагиатор, вполне вписывалось в открытые им законы. Одиус вряд ли читал Розена. Это была несколько иная концепция, наверняка излагаемая ее подлинным автором.

 

Интеллектуализм, острый ум и отменная реакция - это врожденные качества: Розен был в том убежден. Среди блестящих мыслителей он знавал как людей более сообразительных и быстро схватывавших суть явлений, так и тех, кто ему уступал, но все-таки необходима была определенная изначальная интеллектуальная адекватность: как условие достижения адекватной интеллектуальной зрелости. Не стоило сомневаться в том, что Фиксус и Одиус - молодые люди до тридцати, доморощенные философы, - ясно понимали достаточно сложные вещи не в силу "самоотверженного труда" или невероятных усилий, а из-за своей природной одаренности.

 

Специфика реакции и отсутствие быстроты мышления приводили к множеству анекдотичных случаев. Валентин помнил сотни их, "больших" и "маленьких", грустных и смешных. Правда, тупость не всегда была тому виной. Иногда к одиозным реакциям приводила (как Розен это называл) "лень думать". Когда три дня назад Валя прибежала к нему на двенадцатый этаж, вся запыхавшаяся и нетерпеливая, выяснилось, что одна сторона раскладывающегося дивана поломана. "Валина" сторона, на которой он почти всегда ее барал (ее странная прихоть). Помешанная на своем весе, Валя была глубоко задета поведением дивана.

  - Почему моя сторона поломалась? - возмущалась она. - Разве я вешу больше тебя? -

  - Конечно, нет. -

  - Тогда почему?

  - Я тебе потом объясню. -

  - Ну все-таки.... - допытывалась Валя. -

  - Я толстую бабу приводил - и драл ее тут. -

  - Фу ты, противный. Не можешь просто сказать. Я с тобой не играю. -

 

В отсутствие дивана Розен использовал в качестве прикладного станка кресло с такой ловкостью, что Валя визжала от восторга.

 

Он пожалел о том, что не подумал приносить с собой в офис скрытую камеру, но его размышления прервал звонок на один из его телефонов. Валя была на проводе. Легка на помине. Задала ему взбучку за то, что его не оказалось сегодня на месте. И - мало того - даже не позвонил. 

  - Куда звонить-то? - поинтересовался Розен.

  - Вот вся твоя любовь. Бедная женщина всем пожертвовала... ради тебя. Своей репутацией, спокойной жизнью... обедами. А ты... Вместо того, чтобы купить для любимой сотовый телефон.... 

  - ...чтобы твой муж его нашел у тебя, - оборвал ее Розен. Он с наслаждением ждал, чтоб Валя принялась развивать свою версию методов конспирации. - ... и сразу после моего звонка дверь офиса падает, и в туче пыли появляется твой джигит с ножом в зубах.

 

Но Валя не порадовала его потугами скудного воображения. Она сегодня была какая-то рассеянная и грустная.

 

  - Знаешь, - сказала она.

  - ... знаю, - перебил ее Розен.

  - ...ну перестань. Моего мужа посылают в командировку в Киев. На целых пять месяцев. Организовать там филиал фирмы. Это, в общем-то, повышение. Потом питерское отделение - с моим мужем во главе - должно переехать в Москву.

  - И ты поедешь с мужем?

  - А что ты предлагаешь?

  - Поехать с тобой...

  - Ты это... серьезно?

  - А ты как хочешь?

  - Послушай, в ближайшие дни я на работу не выйду. Сегодня уже обо всем договорились. Мой улетает сегодня ночью. В час он уже будет на пути в Киев. Ты можешь приехать ко мне.

  - Это что - приглашение?

  - Нет, вызов.

  - Мне быть у тебя... во сколько?

  - К трем приезжай.

  - Я позвоню в дверь четыре раза. Два блинных и два сметанных. ПанялА? Если твой муж вдруг не уехал - н... 

  - Ты лучше... это... по телефону мне звякни. Я буду возле трубки ждать.

  - Да-да. Точно. Как же это я, дурак, не сообразил. Только... это... у вас там определителя номера случайно не имеется - такого, где определяемые номера не стираются. 

  - Имеется. Номера стираются. Да ты сам увидишь.    

  - Увидеть-то увижу, но поздно будет. Есть такая техника, что определяемые номера отсылает еще куда-нибудь - в компьютер или твоему мужу в офис, - и там хранит.

  - Не знаю. Я в таких тонкостях не разбираюсь.

  - Короче - звякну тебе из паблик фон.

  - Откуда-откуда?

  - Из телефона-автомата.

  - А... Так бы и сказал.

 

И вот Розен у ней в квартире. С порога в его глаза въезжает объемистый зеленый диван в зале, на котором она лениво перечитывает не запоминающиеся детективные романы. Типичная мещанская роскошь. Валюша подходит к нему, гладит его затылок. Рука ее с браслетом и золотой цепочкой расслабленно поглаживает его мягкие волосы. В соседней комнате бормочет что-то рассеянно телевизор. С улицы, издалека, доносятся звуки дороги, ропот моторов и шин. Безвкусный желтый торшер с висячим выключателем, дежурная хрустальная люстра на потолке. Стандартные гардины и шторы, обои с цветами или квадратиками, с набившим оскомину золотистым орнаментом у потолка. Десяток-другой случайных книг на полированной полке. "Ты проголодался, - спрашивает хозяйка. - Тут даже и спрашивать не надо. Мне всегда ночью хочется кушать". Они проходят в просторную кухню. Вкусный "с плесенью" сыр в холодильнике на верхней полке. Джем, который она обожает. Морожено с орехами, какое она способна всаживать в себя ложками, глядя в окно на кухне, созерцая другие многоэтажки микрорайона, тающий снег, машины внизу, на дорожке. Думая о чем-то своем, сокровенном, по имени "не знаю о чем", копошась пальцами в распущенных волосах...

 

Он подходит к ней, когда она в пятый раз встает к холодильнику. Проводит кончиками пальцев по ее позвоночнику. По этим слегка выпирающим косточкам в центре женской спины. Легко нащупываемым сквозь тонкий халат, прямоведущим, как стрела скоростного шоссе, не прерываемая перекрестками или мостами. На всем протяжении доступным: на Вале отсутствует лифчик. Эти нежные косточки - как дырочки флейты. Он играет на них с непревзойденной виртуозностью, одновременно выдувая трели в отверстие флейты: запечатав поцелуем Валин развитый чувственный рот. Его пальцы скользят дальше, к основанию позвоночника, дальше, через трепещущий перешеек восхитительной, гладкой кости, ниже, еще ниже - мимо бугристой точки и ложбинки, и еще дальше - через невыразимые пространства прелестей нежнейшей, совершеннейшей плоти, пока не упираются в другое отверстие флейты, влажное и горячее. Валя в его руках млеет; ее холеное тело обмякло; губы мягко раскрыты. Розен водружает ее на крепкий кухонный стол, задрав скатерть и отодвинув ее - вместе с посудой - к стене. Проводит ладонями по ее ногам вверх от коленок. Она широко раздвигает их, впуская Розена внутрь образованного ими треугольного поля. Он придвигается еще ближе и, не снимая ее тоненьких трусиков, входит в ее изумительно-совершенное лоно. Не имевшая этого опыта, она никогда не представляла, что сдвинутая в сторону тонкая полоска ткани может стать сильным дополнительным раздражителем, источником наслаждения. Все это пассионарное действо, весь этот спектакль для двоих Валя провела в каком-то полусознательном угаре-полузабытье, забыв обо всем, вслушиваясь исключительно в свои ощущения. Погруженная в запредельное блаженство, она - ослепшая и оглохшая - сливается с Розеном, летящая куда-то, проваливающаяся в безвестные воздушные ямы....

 

Ее ненасытность в эти двое суток застала видавшего виды Розена врасплох. При том Валя совсем не казалась расстроенной их предстоящей разлукой. Она лишь "вспоминала" иногда, что ей следует что-нибудь изрекать об этом  Ее ждали манящие, неизведанные горизонты, города, в которых сияли ей обещанием новых чудес целые россыпи еще "не распечатанных" приключений. Она принимала как должное подарок этих дней: восхитительную награду за расставание. Она еще не знала, что несмываемые следы в ее теле, в ее лоне на "генетическом" уровне навсегда останутся связью с Розеном , и что часы этого невидимого, неотторжимого плена только-только начали тикать.

 

В противоположность подруге, Сима демонстрировала свою готовность к самоотверженной преданности. Когда укатила изрядно поднадоевшая Розену Валя, и Сима лежала с ним в одной из больших старомодных кроватей, которыми изобиловали его "явочные" квартиры, она неожиданно сказала: "До сих пор не могу представить себе, кто ты. На обычного человека не похож, но и на колдуна тоже. И на нового русского не похож, и на бандита. Если ты черт - то черт благородный. Поэтому к тебе так и тянет. Мне кажется, что в общении, в реальной жизни ты - это ты: настоящий; таким ты родился. А внутри тебя сидит кто-то другой, хищный, маленький, подстерегающий свои жертвы. Ты не кровожаден, и - вообще - даже без "крово": я имею в виду вторую половину. Откуда у такого человека может быть столько денег?... я теряюсь в догадках. Помня о твоем немецком происхождении - не возражай и не говори, что ты еврей - я пытаюсь искать корни в немецкой культуре. Фауст был alter ego Гете, а Мефистофель - alter ego самого Фауста. Такая вот цепь математических превращений. Ты сам, твоя внешняя оболочка - это творческая сила, создатель, проявляющийся через контакты с внешним. Тот хищный и маленький нибелунг, сидящий в тебе - это alter ego Фауста твоего "я". Но где же источник проекции: Фауст - где он в тебе? Ты - самая большая в моей жизни загадка".    

 

Сима была нетребовательной. Она балдела от секса, но не ждала и не просила его. Казалось, она желала только видеться с Розеном. Без секса, без подарков, без постоянного места встреч. Обнаружив ее интерес к неожиданным интерьерам и местоположениям, он стал водить ее в разные экзотические квартиры, гостиницы и дома, выискивая возможность получить доступ в то или иное место на час, на два или на ночь. Если бы она вдруг оказалась стукачкой, то можно считать, что он выдал все свои "явки", все резервные укрытия, все свои находки и "приобретения", свои методы поисков постоянных и временных укрытий. Они огласили своими оргазмовыми стенаниями стены всех старых домов петербургского центра, где проживали розенские "бабки"; они побывали в разнообразных покоях самых экстравагантных петербургских гостиниц, выглядывали из окон квартир и комнат, сдаваемых подозрительными владельцами и маклерами на день - на два или на месяц, поднимались в десятках лифтов в жилища и офисы, в заброшенные конторы и переезжавшие учреждения, доступ в которые отыскивал розенский гений. Он доставал ей книги и альбомы, какие она никогда в жизни не надеялась увидеть. Он водил ее на модные спектакли и выставки, суммарное посещение которых могло разорить не только заурядного жителя 25-го или 38-го муниципального округа, добывающего свои скромные средства к существованию на 8-ми или 12-часовой ежедневной работе, но и какого-нибудь местного князька. Он катал ее на нескольких машинах класса люкс по берегам Невы и вдоль замерзших каналов, по "линиям" Васильевского, показывая свои любимые уголки, и к заиндевевшим паркам, где они, запарковав машину, бродили по безлюдным аллеям. В тот период Розен начал писать свой двадцать четвертый роман, второй из тех, что - по его мнению - стоило бы опубликовать. Правда, на свет появились пока всего шесть глав, и - что же выйдет в конце: это скрывалось в тумане. Его первый "достойный опубликования" так и остался незавершенным, с десятками переписанных версий, ни одна из которых не удовлетворяла. Какой-нибудь зависимый от материальных "результатов" своего словотворчества автор проигнорировал бы кризис, сумбурность в последних главах, несостыковку стилистики, провал драматургической логики - и добился бы издания этого замечательного во многих отношениях произведения: но не Розен. Он хотел сразу предстать перед читателями великим, непревзойденным (мечтать не вредно), автором, у которого нет слабых произведений. (Правда, для этого надо быть самим господом богом). Его состояние позволяло ему жить, не опасаясь того, что он упустит свой случай, тот единственный самый-самый. Неглупый человек, он не желал понимать, что такого не бывает. Примеры Амброза Бирса и Грибоедова предупреждают о двух путях, одинаково вредоносных для карьеры литератора. Великие писатели растут, как грибы, постепенно развиваясь, медленно показываясь на свет своими плавно закругляющимися гранями. Громадный гриб, свалившийся откуда-то с неба и раздавивший все эти нежные, постепенно вылезающие из мшистой земли создания, никому не нужен, нигде не кстати и никем не желаем. Розен гадал, читать ли Симе свой новый роман, несколько раз собирался - но так и не решил. Он с упоением сам перечитывал каждый свеженаписанный лист, а потом читал его вслух Наташе; та была в восторге. Лежа рядом с ним, положив голову на его грудь, она удивлялась мощи его образов, их выпуклости, изобретательности и сочности языка. С нетерпением ждала новой "сказки на ночь", и снова восторгалась литературными красотами или неожиданным поворотом сюжета, как будто сама принимала участие в творчестве, и ее непревзойденная красота светилась новыми красками.

 

Сима не была красавицей, как Валя или Наташа. Она обладала безупречной фигурой и симпатичным лицом, и все-таки в ней не хватало небольшого еле уловимого штриха, который сделал бы ее настоящей богиней. То ли манера одеваться, то ли что-то еще - притупляли эффектность ее существа, характерную яркую броскость, провоцирующую гордых самовлюбленных самцов. Но она полностью преображалась в постели. Она была одной из тех женщин, которые при соитии превращаются в кого угодно другого. Она становилась ведьмой, русалкой, неузнаваемой в момент слияния с телом мужчины. Ее неистовство до самозабвения, самоотверженность в стремлении доставить Розену максимум удовольствия, ее трогательная сентиментальность в самые неописуемые мгновенья - все это неожиданно прорывалось, как неудержимый, оглушительный водопад. Уже в самом начале их любовной игры ее тело становилось горячим, а "самое интимное" место - огненно-жарким, и она вся - ее полузакрытые глаза, ее аккуратные крепкие груди и полувыгнутая спина: вся она превращалась в один порыв, в одно неразделимое Наслаждение. Розен знал, что он у нее единственный. Ему было не то чтобы совсем все равно, что делают его женщины между сеансами соитий с ним, но в достаточной степени безразлично: за пределами уверенности в том, что почти все они чем-то отличались от других, от тех, которые легко могли бы оказаться там, где скверна, венерические болезни, пьяные оргии с отвратительными свирепыми уголовниками. Он знал, что ЕГО бабы никогда не опустятся до участия в такой дикой грязной групповухе: как животные; разве что - в порядке редкого исключения - с чистыми элитарными мальчиками, не имеющими садистских наклонностей и регулярно показывающимися урологу. У него не прыгало сердце и не сжимались кулаки от того, что он трахает Валю днем, а Валин муж - ночью. 

 

Есс-но, он не воспылал бы местью, если бы почуял, что у Симы завелся, кроме него, какой-нибудь аккуратный студентик из театрального или консы, регулярно посещающий ее квартирку на шестом этаже желтой оштукатуренной "хрущобы". Но он  з н а л, что у Симы никого нет. Не только ее настоящая супружеская верность, но вся ее безграничная преданность, легко читаемая в любом жесте и поступке, не на шутку испугали Розена. Вдохновленная неожиданно обрушившейся на нее связью, захлестнутая атмосферой  необыкновенной личности любовника, его тайн - она все-таки продолжала мужественно ходить на работу, следила за собой, почти не употребляла спиртного. Томившаяся ожиданием их очередной встречи (он не мог видеться с ней ежедневно без того, чтобы не вызвать подозрений в Наташе), до конца отдававшаяся ему в бурные минуты сладострастия, она сгорала изнутри, сжигаемая тем жаром, который издревле являлся симптомом этой неожиданной, страшной болезни. Она похудела в лице, ее глаза провалились, на щеках горел лихорадочный нервный румянец. Эта девочка, какая Розену в дочери годилась, была готова к любой, самой суровой жертве, не зная еще той истины, что сама готовность к ней в любви немедленно превращается в жертвоприношение. И все-таки она была необыкновенно умна, и мало-помалу начинала предчувствовать умом, пусть не знанием, эту трагичную истину.     

 

Однажды, в очередном экзотическом месте Города на Неве, она неожиданно стала читать Розену стихотворение Ахматовой, им полузабытое. 

 

   Как соломкой пьешь мою душу.

   Знаю, вкус ее горек и хмелен,

   Но я пытку мольбой не нарушу.

   О, покой мой многонеделен.

 

   Когда кончишь, скажи, не печально,

   Что души моей нет на свете.

   Я пойду дорогой недальней

   Посмотреть, как играют дети.

 

 - Не боись, я тебя еще пока всю не выпил. Разве не это тебя волнует? - заключил он.

 - Ты знаешь, я снова не могу тебя прочитать. И мои мозговые рецепторы нехотя чувствуют Фауста. Как-то на работе одна тридцатилетняя шлюшка поделилась с "Бригадиршей" своими похождениями с пожилым, богатым и ловким типом с внешностью Никиты Михалкова. По всему было видно, что этот второй "Михалков" всего лишь на короткое время отделился от братвы. Продолжая недавний женский разговор о том, что разгул бандитизма, беспредел - происки дьявола, "Бригадирша", начитанная баба, сказала: "А, так это тот, что в малиновом камзоле?" - "Ты имеешь в виду этих: в малиновых пиджаках, с цепями? - не врубилась шлюшка Марина. - Не знаю, мне кажется, он на них не похож". Видишь, к чему я? Каждый понимает слова другого на своем уровне. И отвечает соответственно. А твои ответы где-то между. Но ведь так не бывает. Так не бывает в нашем мире. Тут никто не может быть и тем, и тем одновременно.

 - Теперь я знаю, почему ты часто вспоминаешь Мефистофеля. Оказывается, на твоей работе этот товарищ пользуется особой популярностью, - игнорируя главный смысл ее слов, оживился Розен.

 - А на твоей работе?

 - На моей работе, детка, некогда думать о рогатых. Нет времени. Потому как деньги надо считать. 

 - А ты случайно не из конторы?

 - Конечно, оттуда. Вот трахаю тебя, пытаю своим немалым - скромно говоря - фаллосом: чтобы вырвать из тебя важную вражью тайну. Как только вырву ее, вытащу свой конторский парабеллум, и застрелю. Удовлетворена? Только табельное оружие еще не вручили. Может быть, завтра?

 - Да брось ты. А вдруг тебя интересует кто-то из моего окружения?

 - И я с минуты на минуту начну тебя вербовать....

 - Прости... Понимаю, что ни в какой конторе ты работать не можешь. Но кто ты? К кому тебя отнести?

 - Просто не надо никуда относить. Пусть тебе не натирает мозги эта мучительная мыслишка. Ну, можешь ты представить себе, что это за пределом твоего социального понимания? К примеру, сидит, тут, на Земле, астроном с телескопом. И видит что-то такое, что не вмещается ни в какие понятия. Значит, это находится за пределами его телескопа, или телескоп не в порядке: здесь, на Земле, а не что-то там, во Вселенной. Или.... Видишь, есть такие вещи, какие никак не вмещаются в рамки нашей классификации. Надеюсь, это тебя убедит и успокоит. И, пожалуйста, не влюбляйся в меня слишком рьяно. Я пожилой мужик. У меня жена и пятеро детей. Ну, хорошо, я сам в тебя втюрился, так пускай уж. А тебе зависимость ни к чему. Выйдешь замуж, обзаведешься семьей....

 - Не ври. Ни в кого ты не втюрился. Разве ты кого-нибудь любишь? Но я все равно боюсь за тебя.

 - Так уж и никого!...

 - Может быть, не совсем, но я где-то недалека от истины.

 - И потом - что мне угрожает? Или кто? 

 - Не знаю.

 - Это как-то связано с тем, что случилось.... у Зимнего Дворца? На Дворцовой площади?

 - И это тоже.

 - Но ведь я тебе уже объяснял, что не знаю, как и что там случилось. Бес попутал. Какая-то неодолимая похоть накатила - и я уже больше не соображал, что творю.

 - Ты делал все, как надо. Не в том дело. Твои сбивчивые догадки я уже слышала. Психический феномен и тому подобное. Даже если бы они стоили выеденного яйца - даже тогда разъясняется только сам процесс перемещения. Но то,  г д е  мы оказались и  ч т о  с нами было: это-то как объяснить?

 - А ты не объясняй. Мало ли что могло пригрезиться? Считай, что побывала на экскурсии внутри какого-то фильма.

 - Пригрезиться? А как мы могли галлюцинировать вдвоем, да еще так синхронно. Что это такое? Знаешь, что меня в тебе поражает? Другому хватило бы этих впечатлений на всю жизнь с гаком. У кого-то бы крыша поехала, другой бы "просветлел" после такого, третий упал бы в депрессию, четвертый стал бы колоться, пятый.... пятый объявил бы себя Христом.... А ты.... Так спокойненько. Уберите Ваши ноги с педали газа, закройте глаза, вдохните поглубже. Видите, Вам уже полегчало. Меня до сих пор трясет от страха. Как можно - пройти через такое вдвоем: и теперь "не влюбляйся в меня!"

 - Я уяснил твою точку зрения....

 - Уяснил! Нет, не уяснил! Я хочу сказать, что если идешь.... ну, не знаю.... на амбразуру: то все кончится очень плохо. Дыркой в груди. Если вступился за кого-то на улице - один против троих, то - самое легкое - без синяков не отделаешься. В жизни все очень серьезно. Все имеет свою цену. Выбор всегда ЧРЕВАТ. Любое достижение - выстрадано. Добыто в борьбе. Снизу доверху. Замахнулся на что-то большое - будь готов к риску. Имей мужество смотреть правде в глаза. Посягнул на устои, готов пострадать за веру и убеждения: так не мельтеши, не егозь на своем стуле, на стуле электрическом. У тебя куча денег, а ты ведешь себя как мальчишка. Не нанимаешь телохранителей. Шляешься по городу в любое время суток. По  т а к о м у  городу. Ты не играешь со смертью в рулетку. Ты  з н а е ш ь, что тебе ничего не будет. Ты замахнулся на что-то большое, на что-то такое, чего я не понимаю. На слона, для других невидимого. Подбежишь, ударишь - и малодушно отбегаешь прочь. Может быть, слон и не чувствует твоих ударов, а, может быть, внимательно следит за тобой, готовый раздавить в лепешку при следующем приближении.

  - В лепешку.... А что, если - этот слон: та самая носатка с косой, что давит каждого, кто приближается к определенному возрасту, болезни, ситуации?

 - Может быть. Не знаю. Но тогда это участь всего живого. За жизнь тоже надо платить. Смертью. Это естественно. Побыл живым - плати. Такой закон. А ты привык нарушать законы.

 - Какие законы? Это уже интересно.

 - А мне какое дело? какие? Меня не волнует, нарушаешь ли ты налоговые, корпоративные или даже уголовные. Каждый что-то нарушает. Разговор о другом. Вот взять хотя бы места, где мы с тобой побывали. Ситуации, которые назревали. Районы, кварталы, дома, некоторые квартиры, из тех, в какие ты меня водил.

 - Ну и что?

 - А то, что сердце мое чувствовало опасность. Я ее всегда остро чую нутром. И ничего не происходило. Абсолютно ничего.

 - Так это разве плохо?

 - Ты не понимаешь. По шкале моей интуиции, по логике вещей, по теории вероятности: должно было что-то случаться, хотя бы какая пара-тройка крошечных неприятностей. За все время, что я с тобой, ничего не происходит. Никаких конфликтов, ни малейших проблем. Не у меня самой. А когда мы вместе. Как будто время - и то стоит на месте. Неужели ты ничего не чувствуешь? 

 - Что я  д о л ж е н  чувствовать?  

 - Видишь ли.... Все мое существо бунтует против этой.... пустоты. В том, что тебя окружает, во всей атмосфере есть какая-то аномалия. Ты умный, шухарной, умеешь шутить.... Но что-то давит. Что-то нечеловеческое. Или ты настолько умен и предусмотрителен, что способен просчитать все ситуации до мелочей: как компьютер. И никогда не ошибиться. Или....

 - или....

 - .... ты действуешь на автомате. Включил автопилот. Не задаваясь вопросом, откуда он, кто или что за ним стоит. Какой-то строй мыслей и чувств, твой образ жизни, отношение к окружающему - попадают в резонанс с этим неведомым, и оно держит тебя в своем лимбе. В нем ты как младенец в утробе. Защищенный от всяких неожиданностей. Нашедший волшебную формулу удобного существования: когда живешь, не о чем не задумываясь, не заботясь и не имея почти никаких обязанностей. Или я не права? Скажи мне, отчего ты нас так не любишь?

 - Кого это - вас.

 - Нас - людей.

 - Что - я? не человек?

 - Ты человек, Валентин. Я в этом убедилась. Но хочешь избежать судьбы человеческой.

 - То есть - как это?

 - А вот так. Выпасть в какой-то осадок, в какую-то нишу, где-то затеряться. И там сидеть в уголке, спрятавшись, чтобы тебя никто и ничто не замечало. Хорошо, уйдешь ты от нас, оборвешь последние связи, забьешься в свой кусочек пространства. Может быть, тебе даже удастся невероятное, то, что противоречит всем законам и закономерностям нашим. И вот ты - один. И что? Как у Тарковского (перефразирую): Хорошо ли одному Там тебе в твоем дому? Валентин?

 - Сима! Что ты такое говоришь? Что за фальшь? Фантастики начиталась? Даже если выбросить из твоих слов всю чушь, и оставить одну мою голую характеристику. Ты выпустила петуха. Это кто-то другой, образ твоего воображения. Все, что я делаю: стараюсь быть ближе к людям, или - если ты полагаешь, что я от них отдалился - к ним вернуться. И я стараюсь изо всех своих сил, поверь мне.

 - Тогда.... значит, ты так устроен, - тихо, почти шепотом, сказала. - Что еще страшнее. Тогда, да, ты способен и на амбразуру... и на улице вступиться... не забывая о дырке в груди и о сломанной челюсти. Да, способен по-настоящему. И - в то же самое время - понарошку. Это сочетание чудовищно. В таком случае аномалия, как волна землетрясения или извержение вулкана, захватит не только тебя одного. И, может быть, уже захватила.

 - Ты опять о том же....

 - И о том тоже. Кто знает, что ты от меня скрываешь? Какую двойную или тройную жизнь ведешь?

 - Ну хорошо, я плохой. Бяка. Разбежимся. Развод. - И Розен подмигнул ей лукаво.

 - Постой, погоди. Ну подожди ты секунду.... Что твои близкие - ну, те, с кем ты ежедневно "на проводе", - ...когда ты вернулся из той нашей  п е р в о й  гостиницы?

 - Сказали, что все видели в телескоп Пулковской обсерватории.

 - Валентин, ну я прошу тебя, скажи.

 - Отметили незначительную разницу во времени.

 - Вот!..

 - Что, "вот"?

 - Ты существуешь сразу в двух (трех?) пространствах (реальностях). И туннели, которые эти реальности для тебя соединяют - это люди. Живые, реальные люди.

 - Ладно, хватит говорить. - И он закрыл ей рот поцелуем.

 

Когда они собрались выходить, и Розен поддерживал Симу, обняв сзади, пока она одевала свои элегантные сапожки, она сказала ему, не оборачиваясь: "Ты всю меня зарядил. Как я теперь буду работать? Мало того, что я в четыре ночи встала, чтобы сюда успеть, теперь все тело ноет... приятно." Валентин слегка дотронулся до кончиков ее грудей под мягкой шерстью тонкого свитера - и почувствовал ее набухшие соски. Сима не врала. Она вся лениво изогнулась, как кошка. "Послушай, Валентинушка. Только не бросай меня, хорошо? Я знаю, чего ты боишься. Моей преданности. Кто-то другой тебе предан так же. И это место никак не делится. Попробуй так. Возьми банное полотенце, подойди с ним в любой угол, но такой, что образует треугольник. Расправь полотенце на поднятых руках за спиной, если можешь. Закрой глаза и стань лицом прямо в угол. Авось получится."

 - Ну вот. Ты меня уже поставила в угол. Как провинившегося школьника.

 - Валентин, это полная импровизация. Совершенно спонтанная. Это от отчаянья.

 - По твоим бутончикам не скажешь об отчаяньи. - И он мягко обнял груди. 

 - В этом-то все и дело.

 - А-а-а....

 

 "Ну, прощай." И он поцеловал ее в губы. "Ты меня не проводишь?" - "Знаешь, ты меня так напугала, что я теперь стану дуть на воду. Перестану вести себя, как мальчишка. Надеюсь, ты не подумаешь, что это в наказание?". - "Не подумаю." - "Будь." -

 

 

 

               - 31 -

 

Розен поверил в то, что Симина выходка была импровизацией. И, несмотря на это, решил проверить эффективность предложенного ей фокуса. Когда он захотел ее, но свиданию мешал насыщенный график, Розен сделал именно так, как подсказали уста Симы. Он встал, сделал зарядку, принял душ, почистил зубы - и пошел с влажным банным полотенцем в угол. В его голове пронеслась мысль: все ли правильно он делает? может быть, следовало взять другое полотенце, сухое? Не испортил ли он все... тем самым.... навсегда? 

 

Отсутствие результата его разочаровало. Как будто можно было ожидать чего-то иного! Идиотизм! Неужели ему, дожившему (или еще не дожившему? - он осмотрел себя в зеркале) до седых волос ("да, пара седых волосков в усах; но они не в счет; сбрею усы завтра же"), все еще не надоело дурачится и "верить" в разную чушь. "Розен, тебе бы в артисты, - кивнул он зеркалу.

 

На кухне все еще царил полумрак. Тусклый день за окном только-только разгорался. Но почему показалось, что за окнами не рассвело, а стало еще серее? Отдаленный гул улицы совсем не нарастал, как обычно каждое утро, скорее, наоборот, слегка затухал, как после шести или семи. Тут его глаза невольно ухватили часы, вмонтированные в кухонный гарнитур. Их циферблат показывал семь-тридцать. Но он ведь проснулся в девять! Когда он подошел к большим часам, купленным в Швейцарии, показывавшим точное время (четырнадцать, двадцать один - ноль-ноль), число и месяц, он понял, в чем дело. Оказалось, что он "потерял" чуть ли не двое суток; иными словами - вместо утра начала недели очутился в субботнем вечере, который уже прошел.

 

Он немедленно набрал номер телефона Симы. "Только бы оказалась дома..."

 

 - Алло... - ее голос казался заспанным.

 - Сима, это я. Можно приехать?

 - Что за вопрос? Приезжай.

 

 - Что случилось? - спросила она, как только он вошел.

 - Почему ты спрашиваешь?

 - Не притворяйся, что не понимаешь. Ты никогда не был у меня дома - раз, - Сима загибала пальцы, - ты никогда не встречался со мной на ночь глядя, как и подобает женатому мужчине - два, ты никогда....

 - Кончай считать, - голосом младшего лейтенанта сказал Розен. - Али не рада, что пришел?

 - Рада, рада. Только все как-то неожиданно и странно. Что будешь пить?

 - У меня все с собой. - Он достал из объемного саквояжа и питье, и целую трапезу, которой хватило бы на четверых.

 

Сима зажгла свечи - и они остались в этой уютной полутьме совершенно вдвоем....

 

 - И все-таки - на кого ты оставил своих детей? - спросила она утром следующего дня. -

 - На няню-домработницу.

 - Такую же врунью, как и ты? А скажи, она молодая? 

 

Вместо ответа Розен хлопнул дверью.

 

 

Теперь предстояло всего лишь проскочить в будущее и наверстать потерянные тридцать восемь часов. Следовало ли для этого подвергнуть себя добровольному "наказанию" - в угол! - ? "Раньше думать надо было, Розен, - проворчал он про себя. - Но раньше, до того, я абсолютно не допускал мысли, что из этого что-то выйдет. - А ведь - даже воображая какую-нибудь дурь - ты должен был машинально все просчитать наперед. Ты же бизнесмен, Розен. - Стареем наверное, - мысленно ответил он "голосом" первого "собеседника".

 

В этот момент зазвонил телефон. С глазами, цепко фиксирующими большие швейцарские часы в зеркале, он поднял трубку. Это была Наташа. Не успели первые звуки ее голоса коснуться его слуха, как в ту же секунду цифры на часах волшебным образом заменились на другие. Значит, Сима была права. Его туннели перемещения во времени - это Сима и Наташа. Теперь он уже не сомневался.    

 

 

 

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ОТРЫВКА

ДАЛЬШЕ:

Главы 32-42