Заваленные мусором и людьми, переполненные дешёвыми сувенирными лавочками и русскими магазинами, улицы похожи на тюремные лабиринты. Витрины магазином - решётки. Город мёртв. Мечети растут из грязи, упираясь в копотное небо.

В пять утра меня будят крики муэдзина. Все спят, у меня болит голова и кончились сигареты. Шум машин и людей снежной лавиной врывается в открытое окно. Я выхожу в лабиринт базаров, где воздух как патока, и кажется, что я не могу двинуться, лёгкие наполняются дымом, небо - чёрный саван Мухаммада.

Твои глаза

тают в тумане

карие

согревающие

они исчезают

в молчании

в молчаливом смехе

во мне во мне

Я не знаю, видел ли я в жизни что-либо настоящее: нет ни любви, ни дружбы, ни ненависти, ни предательства, ни смерти, всё иллюзия, притворство, театр жестокости. Жизнь это яростная машина, неостановимая мясорубка, лживая, глухая, слепая, кричащая. Среди всех я сейчас более одинок, чем когда-либо.

Если ты встретишь Аллаха, Убей Аллаха.

Убей, убей, убей!

Я так часто переписывал текст своей жизни, что не успел выучить роль. Я закрываю глаза и голос муэдзина проникает в меня, как сигаретный дым, как солнечные зайчики её глаз, как янтарь её улыбки. Островок розы в сумрачном море её волос. Муслим, бьющийся головой оземь. Лишь залив отделяет Азию от Европы.

Всё, что я чувствовал, было игрой, потому что я всегда мог найти любую метафору, а сейчас я путаю и забываю слова, они как рыба, выброшенная на берег, как чайка, застывшая в небе, неловкие, слабые, смешные и грустные - слова.

Я пишу так, чтобы соблазнить тебя. Отдай мне свои мечты, свои надежды, свою любовь, свою жизнь. Приди ко мне на другой берег ночи.

Я не могу писать, потому что я слишком счастлив сейчас. Рука в задумчивости и даже недоумении замирает над бумагой, робкие буквы дрожат и, переглядываясь, валяться друг на друга. Глаза как солнца и улыбка - радугой, запах, вкус, цвет поцелуев и неожиданных прикосновений, рябь и синь моря, ветер, дорога, счастье. Глаза сияют чёрным агатом, она - как глоток ледяной воды в безумную жару. Она должна была прийти, иначе я сошёл бы с ума.

Коридоры турецкой тюрьмы сменяются площадями, полями, круглыми холмами, где среди светящихся трав и маков пасутся грязные коровы. Я - словно Билл Берроуз в Танжере.

Мы часто готовы всё отдать за моменты счастья, за исполнение желаний, бьёмся и трепещем, а когда наши мечты сбываются, мы в растерянности и испуге отступаем или даже бросаемся бежать, и равнодушно отворачиваемся, чтобы родить новую мечту.

Скорлупа даёт

трещину

я вижу глаза

маленькой ящерки

сидящей внутри

это принцесса

да это она

Барьеры разрушены, границы пройдены, дорога приводит нас в Пергам. Капители, антаблемент, всё сливается в холодное, сотни лет назад погибшее каменное полотно, но разве это важно теперь?

После тринадцати месяцев

хрупкой тишины

ты доверяешь своё тело

моим неомрачённым мечтам

поющим волнам робким

тихим прикосновениям

коралловым рифам

поцелуев

Только бездвижные объятия в лазури вечернего света, земля и радость, ласки такие медленные и глубокие, только неизвестность и вопросы, ни ответов, ни смерти, ни Бога.

Я просыпаюсь ночью от воплей муэдзинов, теперь их - легионы. Белый голубь летит по чёрному небу в туманном свете фонаря, а на встречу ему - огни самолёта, и мне страшно, что они столкнуться и рухнут вниз. Объят огнём со всех сторон, ислам падает на наши склонённые головы. Душа, сбросив плоть, впервые читает книгу своего безумия в крови тела. A is for Allah.

Слова слова слова

вода вода вода

слова пусты как вода

пустота пустота

девять дней ты грозила

а на десятый

поцеловала лезвием

языка пронзив мне

сердце сердце сердце

слова вечны потому что

они пепел

пепел пепел

Может ли разорванная жертва любить окровавленные челюсти, перемалывающие её мясо и кости? Можно ли любить скалящегося зверя, таящегося внутри? Можно любить нож гильотины, бесшумно летящий вниз? Можно ли любить огонь в зеркале, в котором - хмурые, прохладные, омрачённые, шальные, неуловимые глаза, губы, лёгкие, летящие брови, сладкие скулы. Я увлеку тебя своим сердцем в тюрьму, в мечеть, в отель, кишащий тараканами, где на завтрак чёрствый хлеб и кислый джем, в крепость, на дно Босфора, в себя, где у меня так мало сил, чтобы жить, но я ещё жив, и я открою твои глаза за бархатным пологом этих волшебных ресниц, ведь эту роль мы играем вместе.

Огонь в твоих глазах

когда ты

смотришь на солнце

я никогда не видел

чёрной ночи

облака на небе

всегда белые

можно даже

схватить рукой месяц

Душа, выбирайся из клетки. Зачем ты сидишь там, забившись в угол, склонившись над своей миской? Душа, нам больше не нужны слова, нам уже некуда спешить, теперь мы совершенно свободны. Нам нужно лишь прыгнуть вниз, закрыв глаза и взявшись за руки, но, душа, не боишься ли ты утонуть?

Начинающийся дождь загоняет всех под крышу базара; слоняясь между прилавков, люди невольно достают кошельки, только бы не выходить на улицу, где дождь как пыль прибьёт их к обочине. В семь, когда базар закрывается, я перебегаю улицу и сажусь в такси. Приезжаю в отель, где мне предлагают горячий чай, заказываю коньяк и кофе в номер. Поднимаюсь к себе, снимаю мокрую рубашку, закуриваю, пью. За окном - внутренний дворик: мусор, приглушённое мяуканье и возня, старуха-уборщица, сидящая на ящике, дым её сигареты, ночь.

Он выходит из номера, закрывает дверь, долго стоит перед ней в задумчивости, и вдруг оказывается на улице, далеко от отеля, видит себя идущим к морю, он останавливается на краю грязного шаткого пирса, далеко вдающегося в накатывающие друг на друга волны, мерцающие в темноте, он вглядывается вдаль, желая увидеть огни Самоса, он тихо смеётся и курит. Её руки оплетают его талию и поднимаются вверх, к груди; он чувствует её прерывистое, возбуждённо-импуганное дыхание, поворачивается к ней, обнимает, прижимает к себе, их ноги сплетаются и подкашиваются, он глубоко целует её в губы, когда они падают в чёрную массу моря, которая расступается, чтобы принять их, и снова смыкается.

Стамбул - Бурса - Памуккале - Кушадасы - Измир - Чанаккале, май 2002 года.

Америка.

Летние холода, серый дождь, поражение в чемпионате мира по футболу, пробки на дорогах, долгие гудки в трубке и бесконечные поиски зубной щётки за три часа до самолёта - всё это я оставляю в Москве.

С высоты двенадцати километров облака похожи на пенку в чашке капуччино. Самолёт - это шприц, нацеленный в вену облаков. Впереди сидят какие-то пакистанцы, все толстые, с холёной кожей, словно Будды из романов Курейши.

- Ты действительно изменился к лучшему, но одна черта в тебе всё же осталась, и знаешь, что это? Мне трудно подобрать слово, но это похоже на скрытность. Ты почти никогда не говоришь о себе, о том, что ты чувствуешь, только какие-то общие слова и шуточки. Нет, я не говорю, что это плохо, или что это выглядит очень уж неестественно, нет, ты - это ты... Пожалуйста, убери руку, или я не знаю, чем это закончится, а нам обоим на самом деле... не хочется этого...

Я прислушиваюсь к приглушённым голосам за стенкой, одному мужскому и двум женским, мягкими и прерывистым. На туалетном столике - сигареты и роман Канетти, за окном - Большой Город. Быть может, за стенкой никого нет, а голоса - жужжание мух или поскрипывание жалюзи - потому что я ни разу не слышал открывающейся двери. [Loves a game with too many rules. To win at love you must be willing to loose]. Даже если за стеной никого нет, мне безумно хочется, чтобы там кто-нибудь был, потому что в номере люкс на двадцать втором этаже бывает невыносимо одиноко - боишься упасть. Я представляю, как вечером они сидят на диване, пьют и курят, смотрят телевизор, болтают ни о чём, зная, что скоро займутся любовью, а потом - занимаются любовью.

Три часа утра. Улица скрыта в мареве, которое опускается на дома каждый раз, когда ночь уступает утру; коридор отеля ярко освещён. Я крадусь, прижимаясь к стене, с пистолетом в руке, к двери соседнего номера. Дверь не заперта [будь она заперта, мне не о чем было бы писать], она тихо скрипит, когда я медленно поворачиваю ручку и захожу. Внутри темно и душно, пахнет корицей. Я иду вперёд, спотыкаюсь обо что-то, с грохотом и лёгким вздохом падаю, ударившись головой, вскакиваю. Она просыпается, я слышу её немного испуганный зевок, она садится в постели и зажигает ночник, нехотя спускает на пол ноги и трёт глаза, одевает тапочки, поднимается со смятой и тёплой кровати и выходит в коридор - посмотреть, что случилось - у неё просто нет другого выхода, она ведь испугана, ей нужно убедиться, что всё в порядке, чтобы успокоиться и уснуть. Она в прозрачной шёлковой ночнушке, которая, подсвечена тусклым светом ночника, идущим из спальни, кажется ангельской мантией из света, под которой соски, упругие и торчащие от испуга и холода раннего утра, и густые волосы на лобке похожи на всполохи огня на покрытом гусиной кожей мягком, сладком, таком доступном, теле, и мне ничего не остаётся, как поднять пистолет и выстрелить, потому что она видела моё лицо. Я закрываю глаза, когда звучит выстрел, и не вижу, как она падает на пол. Когда я открываю их, она лежит на полу, в ночнушке, заляпанной кровью, с раздвинутыми и неестественно вывернутыми ногами, у неё тёмные вьющиеся волосы и губы, ещё тёплые, влажные, будто ждущие поцелуя; её глаза с длинными ресницами широко открыты - они смотрят на меня.

Пачки сигарет с фотографиями детей и надписями "dont poison us", завтрак с беконом и блинчиками в Dennys где-то между Лос-Анджелесом и неизвестностью, причёски, которые выдержат ураган, губы, которые не оставляют следов, стиральный порошок, уничтожающий любые пятна, презервативы, которые никогда не рвутся, куриные крылышки, которые стоят всего девяносто девять центов. Америка иссушена, Колорадо в огне, лесные пожары подбираются к городам; а Канада холодна и дождлива, как фригидная старуха. Иисус любит тебя, все остальные думают, что ты говно и мудак, потому что ты не знаешь что делаешь, стоишь в очередях за гамбургерами, смотришь CNN, мастурбируешь в туалете, ненавидишь гомосексуалистов, получаешь пособие по безработице и ходишь на выборы.

Вечеринка в каком-то ночном клубе. Стакан мартини, приглушённый свет, парочки за столиками, танцующие, целующиеся в тёмных уголках, джазовое трио на маленькой сцене. Ещё один стакан мартини, лёгкое головокружение, сигарета с ментолом, медленный танец, приглушённый разговор, многозначительные взгляды, томные улыбки, прикосновения. Вдвоём, рядом, близко, ещё ближе, внутри, трение, учащённое дыхание, конец. Дорога домой, сумеречный рассвет, туман, дорога как взлётная полоса.

"Я люблю тебя". Или: "Я тебя люблю". Что это значит? Сколько раз я говорил это, чтобы соблазнить, зная, что от меня ждут именно этого, и сколько раз мне говорили это, и я знал, что это ложь? Эта девушка, с которой мы встречались так долго, я однажды спросил её: "Ты меня любишь?" И она ответила: "Нет". Она хоть была честной, эта сучка.

Я люблю тебя. Или: я тебя люблю. Или: люблю тебя я. Или: Тебя я люблю.

Кто будет плясать и петь,

Если завтра должен умереть?

Она постоянно хочет слышать слова любви. Ей может быть это приятно, но она постоянно боится, боится остаться одна, и ты повторяешь эти три слова, пока они окончательно не теряют смысл. Разве тебя никогда не тошнило от этого?

Когда девушка, которая действительно тебе нравится, которая притягивает к себе, словно пульсирующий и кровоточащий магнит, обнимает тебя за шею, целует в ухо и шепчет те самые слова, у тебя нет выбора, потому что она ждёт от тебя ответа, а ты не знаешь, что ответить, потому что не знаешь, любовь ли это, не знаешь, что такое любить, не знаешь, почему хочешь всё время быть с ней, и почему тебе иногда бывает очень больно.

Она считает, что инициатива должна быть у мужчины. Она ждёт от тебя нужных слов в нужное время. Почему ей всегда нужны слова, почему она не может просто чувствовать? Почему слова завладевают всем, ведь они не нужны, когда у нас есть глаза, губы, языки, руки, пальцы, волосы, наше прерывистое дыхание, когда у нас есть мы?

Любовь это

морская раковина

это ракушка со дна моря

где она

безраздельно правит

пожирая моллюсков

и мелкую рыбёшку

нежась в глубине

водорослей качаясь

на коралловых рифах

и никто не знает

есть ли внутри неё

жемчужина

Всю ночь я не мог уснуть, перекатывался с одной стороны кровати на другую, сминал и сбрасывал одеяло, и снова укрывался до подбородка, несмотря на жару. В груди у меня горел огонь, но он был ледяным. Я не мог даже плакать. Я вышел в ночь и закурил, отдав своё обнажённое тело комарам и ветру. Сигарета, моя хрупкая подруга, кочует по страницам моих рукописей: её дрожащий огонёк, её дым, то сладкий, то едкий и горький. Я выкинул окурок и вернулся в постель, попробовал почитать, но буквы расплывались, хотя глаза были сухими. Я отложил книгу, полежал без движения, взял её, полистал, не открывая глаз, и кинул на пол. Когда я почувствовал, что уже не могу открыть глаз и проваливаюсь в сон, то вдруг совершенно неожиданно разрыдался и плакал всю ночь, пока молодое солнце не высушило мои глаза.

Должно быть

мертвецу не нужны

ни аспирин

ни отчаяние

ни сигареты

ни телефон когда

каждый гудок

словно выстрел

может быть

дождь или же

место чтобы

сгореть .

За неделю - ни письма, ни звонка, ничего, будто она умерла.

Очень трудно писать правду и почти невозможно - правду о себе.

Правда прыгает на кровать

как текущая чёрная кошка

как кошка у которой течка

она сминает простыни

она скидывает одеяло

оставляя тебя

обнажённым и холодным

она ставит лапы

тебе на грудь она

лижет твоё лицо и глаза

она требует действий а ты

так хочешь спать она стаскивает тебя с постели

и ты остаёшься

лежать на полу

словно мёртвый

с упирающим ся в пол

членом

Мой фотоаппарат зажимает всё, что я вижу, всё, что я хотел бы описать, в тиски; он не оставляет мне слов; я хотел бы распотрошить, растоптать его, но не могу этого сделать, потому что он стоил мне много денег. Я уже не могу писать. НЕ здесь.

Вот что значит слово гэн.

Торонто - Монреаль - Малибу - Сан-Франциско - Сиэтл, июнь 2002 года.