|
|
||
Как только мы обозрели картину публикаций "Н.П.Ш - г - ва" в "Литературной Газете" 1830 года во всей ее полноте и в ее взаимосвязях с другими публикациями этого издания, - стало ясно, что разрешение загадки "стихотворений Н.И.Шибаева" неразрывным образом связано с этим новым, являющимся самым настоящим его "двойником", псевдонимом. И остается только дивиться беспечности историков литературы, которые до сих пор не обнаружили наличия этого загадочного спутника у мифического поэта, так часто заставлявшего их обращать на себя внимание в связи с тем, что возникал вопрос о принадлежности его произведений Пушкину. И вследствие этого - фигура этого "двойника" никогда не подвергалась даже тому рассмотрению, которому подвергалась все-таки, в комментариях и биографических справках исследователей-пушкинистов, фигура "Шибаева".
У меня же, как только узор, образуемый линией публикацией "Шигаева", был извлечен из общей ткани номеров "Литературной Газеты" 1830 года, - сразу же возник вопрос, что же это за литератор такой, является ли он столь же призрачным фантомом, как и его почти-однофамилец, и можно ли найти какие-либо другие следы его существования в тогдашней литературе? Предварительные ответы на этот вопрос были получены с помощью двух старых, но остающихся непревзойденными в своей полезности для исследователя справочников: "Словаря псевднонимов" Масанова и "Русские литературные альманахи и сборники" Смирнова-Сокольского.
И тогда выявилось - самое неожиданное, то, что существенным образом изменило мое представление о корпусе произведений "Н.И.Шибаева" в целом и, кажется, наметило окончательное разрешение этой проблемы. Оказалось, что, помимо "Литературной Газеты" и самостоятельных, книжных публикаций, этот "Н.П.Шигаев" печатался... в изданиях М.А.Бестужева-Рюмина - альманахе "Сириус" 1826 года и журнале "Гирланда" (так!) 1831 года. И это сразу бросило новый свет и многое объяснило в тех странных подробностях, которые мы время от времени уже встречали по ходу нашего исследования публикаций стихотворений "Шибаева": и то, что публикация их в альманахе "Альциона" на 1832 год сопровождается намеком, указанием на историко-литературные взгляды Бестужева-Рюмина; и то, что первая публикация "Н.И.Шибаева" - стихотворение "Смуглянка" в "Литературной Газете" 1830 года становится предметом пристрастного обсуждения в газете того же Бестужева-Рюмина "Северный Меркурий"...
В этом теперь нет ничего удивительного, коль скоро мифический поэт "Шибаев" - является "двойником"... того самого прозаика-переводчика "Шигаева", который дебютировал и продолжал печататься у Бестужева-Рюмина, являлся в известном смысле его "креатурой". Со стороны последнего этот проявленный им пристрастный интерес - был не чем иным, как интересом... к сфере его собственных литературных связей; творчеству его знакомых, товарищей по литературе.
Более того, и сфера публикаций самого этого "Шибаева", которая, помимо "пушкинских" изданий - "Литературной Газеты" и альманаха "Северные Цветы", ограничивалась лишь альманахом барона Розена "Альциона", - сфера эта... также продиктована, очерчена литературными связями Бестужева-Рюмина! Ведь до того, как приступить к изданию трех последовательных годовых выпусков "Альционы", Розен издал альманах "Царское Село" - совместно с Н.М.Коншиным, который в первой половине 1820-х годов... был однополчанином Бестужева-Рюмина! И, добавим мы наконец, оправдывая основную тему настоящего нашего исследования, - Е.А.Баратынского, вокруг которого эти офицеры, в годы его военной службы в Финляндии, образовывали маленький литературный кружок.
Связи Бестужева-Рюмина с Баратынским были впервые исследованы в статье В.Э.Вацуро "Из литературных отношений Баратынского". Но даже в этой работе сохранилась общепринятая и продолжающая господствовать точка зрения, что всякие связи Бесутжева-Рюмина с пушкинским кругом поэтов были полностью прерваны в конце 1820-х годов, после решительных протестов, прозвучавших со стороны Дельвига, Плетнева и Пушкина против резкой критики в адрес этого круга, прозвучавшей в альманахе 1829 года "Северная Звезда" и самовольной публикации здесь же нескольких не напечатанных до этого времени пушкинских стихотворений (взаимоисключающие, во всяком случае - взаимопротиворечащие акции, не правда ли?).
Следовало бы задаться вопросом: почему в этот момент времени раздалась эта резкая критика и прозвучали эти решительные протесты? Мне лично это слишком уж напоминает... ин-сце-ни-ров-ку; намеренное разыгрывание литературного скандала с последующим "окончательным" разрывом; сознательное и планомерное гримирование и костюмирование М.А.Бестужева-Рюмина в качестве "литературного врага", то есть фигуры, которая, с полным на то основанием и правом, будет затем вести с кругом пушкинских писателей свою, посильную ему, полемику. А полемика - это двигатель литературной жизни, литературного развития, и возможность, цель ее возникновения, ее организации - служит исчерпывающим обоснованием для таких непонятных, необъяснимых эксцессов, как скандал, разыгравшийся вокруг публикаций альманаха "Северная Звезда"!
Об этом говорят и факты, добросовестно зарегистрированные тем же Вацуро, несмотря на то, что они противоречат общепринятому взгляду на ситуацию: несмотря на разрыв и последующие нападки, Бестужев-Рюмин хранил безупречную лояльность к одному из писателей того круга, против которого он так усердно сражался, - Баратынскому; и, несмотря на то, что одним из главных адресатов этих нападок был Дельвиг, - сразу же после его смерти от них не осталось ни следа, и памяти Дельвига Бестужев-Рюмин посвятил некролог, в котором говорил о нем прямо противоположное всему тому, что им было сказано ранее. Уже это одно свидетельствует о том, что нападки эти - не были выражением мнения, взглядов критика и журналиста, что, выступая с ними, - он исполнял отведенную, написанную для него заранее РОЛЬ.
Что же касается самого "Шибаева", стихотворение которого "Смуглянка" Бестужев-Рюмин как будто бы осуждает в качестве примера излишнего эротизма в 1830 году в своей газете "Северный Меркурий", - то год спустя, в журнале "Гирланда" (сугубо коммерческом предприятии - "журнале для дам", издававшемся Бестужевым-Рюминым с компанией своих литературных приятелей) - как мы еще это увидим, последнее из напечатанных стихотворений "Шибаева" (напечатанное именно - в розеновской "Альционе"), подробно разбиравшееся нами стихотворение "Ночь", получит, наоборот, восторженную оценку и будет даже... в качестве одной из лучших публикаций альманаха, перепечатано целиком (а оно - довольно-таки длинное)!
Название альманаха (из числа тех, которые заставляют библиографов ставить рядом с ними пометку: "[sic!]") - кстати говоря... са-мо-ра-зо-бла-ча-ю-ще-е. Срв. СОВРЕМЕННОЕ нам слэнговое слово ГИРЛА, от английского "girl", девушка, - запечатлевшееся в этом названии и, собственно говоря, и обусловившее необходимостью своего присутствия - странное звучание этого, в общем-то, привычного, "новогоднего" слова: "гирлянда".
Тут-то исследователь и получает полное право... вспомнить эпизоды всем известного фильма "Джентльмены удачи", В КОТОРОМ ОБЫГРЫВАЕТСЯ ЭТО СЛОВО. Дело-то в них происходит ЗИМОЙ, за городом, на даче "одного барыги"; на фоне... мороза, обилия белого-белого нетронутого снега (им, полуголые, обитатели этой конспиративной квартиры шумно растираются поутру) и - необычного, под стать персонажам фильма, ПРАЗДНОВАНИЯ НОВОГО ГОДА! Вот только что бестужевской "гирлянды" им не хватает (впрочем, в детском садике у их предводителя, псевдо-"Доцента", их - полным полно), ну, а... "рюмка" - является пределом их мечтаний. И - сразу же после новогодней ночи, непосредственно перед приездом "дочки этого барыги": жулики (по приказу неумолимого "Доцента"; "от сих до сих") изучают... английский язык. И звучит - бессмертное, вошедшее в пословицу: "Как будет по-английски "девушка?" - "Гирла!" - "Гё-ёрл!!" - "О, йес, гёрл!" - "Йес, йес - ОБЕХЕЭС!"
В сцене из кинофильма - подразумевается, прямо-таки во всеуслышание звучит - каламбур: "гирла" - "гирлянда". Этот каламбур, эстетику этого изумительного кинофильма - и вбирает, концентрирует в себе название журнала М.А.Бестужева-Рюмина со товарищи.
Поэтому нужно правильно понять строгий нравственный пуризм в изданиях Бестужева-Рюмина: он целиком и полностью определяется этим слэнговым, "блатным" словом, затесавшимся из отдаленного будущего в название "дамского" журнала. Это - зубоскальство и подначки ВОЕННОЙ И СТУДЕНЧЕСКОЙ МОЛОДЕЖИ, отношение которой к женскому полу во все времена драпируется в грубые жеребячьи выходки и насмешки; в том числе - и в подобные издевки над "нравственностью", скрытые под ее неуемным проповедничеством.
Мы дали ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ обоснование этой нашей интерпретации литературной коллизии, связанной с деятельностью Бестужева-Рюмина в конце 1820-х - начале 1830-х годов, - в нашем исследовании публикации стихотворений "Шибаева" в альманахе "Альциона" 1832 года. Такая критика, и со стороны такой именно фигуры, как М.А.Бестужев-Рюмин, сделали мы вывод, - была необходима, в первую очередь... именно ПУШКИНУ. Но, конечно же, свое подтверждение и полную экспликацию таким образом интерпретированная картина может найти лишь в результате исследования самого материала: того момента, когда произошел этот разыгранный и тщательно просчитанный "разрыв", то есть публикаций альманаха "Северная Звезда", и всей той полемики со стороны Бестужева-Рюмина, которая за ним последовала, то есть публикаций газеты "Северный Меркурий" и, отчасти, журнала "Гирланда".
И одной из черточек этой картины истинного положения дел, вырисовывающейся в ходе исследования этого материала, - и является обнаружение следов литературной деятельности "Н.П.Шигаева". Оказывается, что литератор, печатающийся (и, как станет видно в дальнейшем, окруженный почтением) в изданиях Бестужева-Рюмина, в самый разгар этого скандала, этой полемики, - одновременно... привечается и в издании, против которого она, главным образом, направлена - в "Литературной Газете" Дельвига - Пушкина! Фигура этого литератора - служит как бы посредующим звеном между двумя этими "сражающимися" сторонами; указанием, намеком на то, что в действительности они образуют ЕДИНСТВО - кружок, "кучку" единомышленников, сообща делающих одно литературное дело.* * *
"Шигаев"-прозаик - служит как бы оборотной стороной "Шибаева"-стихотворца. И поэтому, проследив путь первой из этих фигур до ее истоков, - мы сможем понять и те особенности литературной деятельности второй из них, которые выплыли перед нами в ходе нашего рассмотрения, а именно - подспудную политическую, "декабристскую" ориентированность этих стихотворений. Оказывается, черта эта была... наследственной; насколько мы можем судить по указанным справочникам, литературный дебют "Н.П.Шигаева" - состоялся именно в момент разгрома восстания декабристов, суда над ними и казни пятерых заговорщиков. И не где-нибудь еще, а в издании - которое и задает образец такого вот ПОДСПУДНОГО, аллюзивного обращения к этой острозлободневной политической теме, какое мы обнаружили в стихотворениях "Шибаева".
Разбор публикаций альманаха М.А.Бестужева-Рюмина "Сириус" с этой точки зрения был произведен в старой (1969 года) работе Н.Н.Альтварг, которую мы целиком воспроизводим. Нам поэтому нет необходимости заново проделывать всю эту работу и вскрывать все содержащиеся в публикациях этого альманаха 1826 года аллюзии на современную политическую ситуацию. Другое дело, что теперь встает вопрос - КТО был автором построения этого аллюзивного плана коллективного, составленного из произведений многих авторов издания?
Как мы уже заметили, единство стиля дает понять, что таким "автором" в 1826 году должен был явиться ТОТ ЖЕ САМЫЙ ПОЭТ, которому, уже в начале 1830-х годов, принадлежат стихотворения "Н.И.Шибаева"! Сочинение этих стихотворений, указанная, зафиксированная при их публикации их связь с изданиями Бестужева-Рюмина - с другой стороны, служат напоминанием об опыте аналогичного художественного построения в альманахе 1826 года. В этом смысле, конечно же, публикации альманаха "Сириус" (а также некоторых других, примыкающих к нему в этой стилистике глубоко затаенного политического намека изданий этого момента времени) нуждаются сегодня в том, чтобы быть самым пристальным образом рассмотренными - ЗАНОВО.
И вновь: литературный дебют, состоявшийся, насколько мы сегодня об этом можем судить, в 1826 году на страницах альманаха "Сириус", рождение на свет фигуры "переводчика Н.П.Шигаева", просуществовавшего, по крайней мере, до середины 1830-х годов, - является одной из черточек картины, которая должна будет возникнуть в результате такого пересмотра. И что характерно: ВНЕ такой, потенциальной, гипотетической пока что, картины - этой публикации... все равно что НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
Именно так, буквально, и отзывается о ней автор указанной статьи об альманахе "Сириус", глядя на его содержание СО СВОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ:
"Сириус" вовсе не был собранием образцовых произведений русской литературы",
- констатирует он, и такие произведения, как напечатанный за подписью "Н.Шигаев" документальный очерк "Разрушение деревень Бузингена, Голдау и Ловерца паденьем горы Росберга. (Из Гирцеля)", по его мнению, -
"без ущерба для русской литературы могли бы не существовать вовсе".
Однако с НАШЕЙ точки зрения, отсутствие этого переводного очерка, напечатанного в 1826 году, нанесло бы русской литературе - ущерб КА-ТА-СТРО-ФИ-ЧЕС-КИЙ. Вот подобно той самой ничтожной бабочке Рэя Бредбери, раздавленной в доисторические времена неосторожными путешественниками во времени.
Что касается меня, то я сразу же, прочитав НАЗВАНИЕ этого очерка в указателе Смирнова-Сокольского и посмотрев на дату его появления, - так и вздрогнул. Публикация, рассказывающая о катастрофическом природном событии, катаклизме - пагубно, гибельно отразившемся на жизни сразу трех швейцарских, альпийских деревень! И появляющаяся - в момент катастрофы исторической, социально-политической: да неужто же автор статьи, рассуждающей о потаенном плане изучаемого им альманаха, повествующем об этом самом событии, - не различил, не разглядел В САМОМ ФАКТЕ такой публикации (каково бы ни было ее литературное качество) жгучей актуальности, злободневности, обращенности к разговору с читателем о тех же самых событиях окружающей их, и читателя, и составителя альманаха, общественной жизни?!
В это невозможно поверить, неоднократно убедившись в незаурядной профессиональной проницательности историка литературы, написавшего эту статью. А следовательно - значение этого крохотного "документального очерка" в его глазах было... настолько велико, настолько превышало весь остальной литературный материал, подлежащий исследованию, предпринятому автором статьи его криптонимическому разбору, - что он не счел возможным даже заикнуться об этом его значении, в ряду остальных исследуемых им публикаций альманаха "Сириус". Показав тем самым, что очерк этот - заслуживает отдельного, самостоятельного разбора, предоставив нам - последующим поколениям историков литературы принять из его рук эстафету и продолжить исследование с того самого места, на котором он остановился.
И в самом деле: ЖЕСТ, стоящий за публикацией такого произведения, в такое время и в таком месте - таком, таким именно образом ориентированном по отношению к этому моменту исторического времени издании, - нам более чем хорошо знаком. Декабрьскому восстанию 1825 года, не где-то в экзотической Швейцарии, а на самом театре его действия, на стогнах Санкт-Петербурга, - предшествовало, как всем известно, другое катастрофическое природное событие - ноябрьское наводнение 1824 года. Аналогия, метафора - прямо-таки напрашивается, диктуется самим ходом событий, и - в ответ на этот вызов истории - Пушкин в поэме "Медный всадник": действительно - сводит, объединяет два этих мотива, два ряда действия - мотивы социально-политического бунта, обвинения за свои личные беды, бросаемого властям предержащим, и мотивы природного катаклизма, эти беды вызвавшего, причинившего.
Петербургские литераторы, сразу, по горячим следам (простите за невольный каламбур) откликнувшиеся на это событие - говорю сейчас о наводнении 1824 года, - словно бы заранее... давали ответ на те инвективы, которые будет бросать пушкинский Евгений основателю города Петру в поэме 1834 года: он виноват в гибели его невесты, в том, что безрассудно заложил город "под морем". И, читая материалы, посвященные наводнению десятилетием раньше, в 1824 году - мы видим приводимые их авторами длинные вереницы примеров... аналогичного расположения городов, людских поселений в мировой истории; находящихся под угрозой всевозможных природных катастроф - наводнений, землетрясений, извержений вулканов. И тем не менее - существовавших и продолжающих существовать на месте, выбранном, указанном исторической необходимостью.
Петербург, основанный Петром, - лишь один пример в ряду этих явлений, и беспечность и вина, вменяемая ему героем поэмы, - разделяется основателем Петербурга (если это действительно беспечность, и если в этом действительно заключается вина) со всем остальным человечеством.
Мы не будем сейчас касаться того, каким образом Пушкин полемизирует, и полемизирует ли вообще, с этой официальной, официозной точкой зрения, выразившейся в публикациях 1824 года, - мы хотим только обратить внимание на то, что в глазах современников то "разрушение деревень... падением горы Росберга", о котором повествует переводной очерк 1826 года, - стояло в одном ряду с невским наводнением, воспетым в поэме Пушкина.
И я признаюсь сразу: поначалу я смотрел на фигуру его переводчика "Н.Шигаева" - лишь как... на точку отталкивания для последующего, будущего СОЗДАНИЯ фигуры стихотворца "Н.Шибаева": мол, был в 1826 году, в момент расправы над декабристами, такой литератор "Шигаев" - и Пушкин, вспомнив о его существовании, когда создавал своего вымышленного стихотворца, в сочинения которого были вложены те же самые политические, декабристские мотивы, - использовал его в качестве ориентира, одной из моделей для создания имени своего сочинителя.
И поэтому я долгое время НЕ ХОТЕЛ ВЕРИТЬ, что очерк, опубликованный в 1826 году, может иметь какую-нибудь литературную ценность; никак не хотел его внимательно прочитать, тщательно изучить, заранее убедив себя в том, что в результате такого изучения - я ничего интересного не найду! И только после того, как в моем сознании, по частям, по кирпичикам, выстроилась вышеприведенная мной система аргументации, показывающая - какое место очерк на данную тему МОГ БЫ ИМЕТЬ в литературе того времени, начиная с печатных откликов на наводнение 1824 года и кончая рождением пушкинской поэмы десятилетие спустя, - отношение мое к этой публикации качественно изменилось.
Я буквально - почувствовал, как она, самый ее текст, ее повествование... стало для меня притягательным; как возникло само собой желание - вчитаться в этот текст, погрузиться в это повествование. И потом - оторвать меня от этого чтения было уже невозможно: заметив одну блеснувшую искру, сияние бессмертного литературного алмаза в этой повествовательной ткани, - я сразу же видел, как из густой тени, из провала небытия - появляется новый луч, обнажается новое сокровище ("литературный перл"!), - и так до конца, все целиком; вся ТОТАЛЬНОСТЬ этого текста предстала в истинном своем качестве - ЛИТЕРАТУРНОГО ШЕДЕВРА.
Поэтому сейчас, когда я захотел рассказать о своих наблюдениях читателю, я подумал, что знакомить его сразу со всем текстом - не имеет смысла: он окажется в том же положении, что и поначалу я, то есть во мраке неведения. А имеет смысл - представить, экспонировать ему этот текст в отдельных его частях, переходя от одной вспыхивающей искры к другой, и прослеживая связь, естественную последовательность, в которой они друг за другом перебегают, чтобы затем вспыхнуть общим, единым сиянием этого произведения.* * *
Собственно говоря, теперь, заглянув в свой конспект, я вижу, что знакомство С ТЕКСТОМ очерка 1826 года - началось для меня... с одного-единственного его слова; одно-единственное слово поначалу привлекло к нему мое внимание и заставило поверить, что я имею здесь дело не с простой ремесленнической поделкой переводчика, но с текстом, проникнутым, воодушевленным глубоким, всецело осознанным и лично затрагивающим его создателя ЗАМЫСЛОМ. Замыслом, настолько для него принципиальным, что он готов пробивать для него дорогу в новых и новых попытках, пользуясь каждым подходящим случаем и любым готовым послужить трибуной для его выступления изданием.
Иначе говоря, заставило на себя обратить внимание это СЛОВО из очерка альманаха "Сириус" и убедило в своей принципиальной значимости, концептуальности - потому, что именно в качестве такого, обладающего концептуальным значением словообраза, слово это - фигурирует еще в одном издании, относящемся к тому же моменту исторического времени, а главное - посвященном, и тоже - втайне, подспудно, тому же социально-политическому этого момента времени содержанию. И конечно же - в издании, связанном с альманахом "Сириус" не только благодаря этому повторяющемуся в обоих слову-концепции, но и - откровенно, при помощи прямых ссылок, средствами, которые не оставляют сомнения в существовании такой связи, а наоборот - выставляют ее напоказ, говорят о том, что издатели хотели эту связь - продемонстрировать, выставить на всеобщее обозрение.
В самом первом из альманахов Бестужева-Рюмина, "Майский листок" на 1824 год, было напечатано его послание "Б-му", с раскрытия, научного установления адресата которого - и началось изучение литературных отношений издателя этих альманахов с Е.А.Баратынским, предпринятое В.Э.Вацуро в указанной нами работе.
Однако с этим посланием произошла одна странная вещь. Издавая в 1826 году новый свой альманах, "Сириус", Бестужев-Рюмин не стал воспроизводить на его страницах этого послания ставшему к тому времени знаменитым поэту, и вместе с тем - своему близкому знакомому и сослуживцу. И это, кстати, идет вразрез с общепринятым видением его литературного и нравственного облика как прожженного литературного дельца, готового всеми правдами и неправдами публиковать на страницах своих изданий произведения таких знаменитых поэтов, как Пушкин, - лишь бы только привлечь к этим изданиям дополнительное внимание читательской аудитории (в альманахе 1826 года было напечатано другое послание Бестужева-Рюмина: "К Б-му, при посвящении поэмы: Умирающий Бейрон").
Именно такой взгляд был выражен в заметках о трех альманахах Бестужева-Рюмина - "Майском листке", "Сириусе" и "Северной Звезде" - в библиографическом указателе Смирнова-Сокольского; именно с этим взглядом внутренне и полемизирует статья Н.Н.Альтварг (она вышла в свет еще до того, как было опубликовано полное издание этого справочника, только после появления его препринта, на который и даются ссылки в тексте статьи).
Однако это послание к литературному наставнику издателя альманаха в 1826 году - все-таки было воспроизведено! И произошло это - несколько ранее запоздалого, после даты цензурного разрешения от 7 июля, состоявшегося выхода в свет альманаха "Сириус": а именно, во втором номере журнала "Благонамеренный". О причинах, заставивших издателя "Благонамеренного" - как бы "анонсировать" на своих страницах выход альманаха Бестужева-Рюмина, путем такой перепечатки одного из стихотворных опусов его издателя (стихотворения, адресованного, между прочим, поэту, активно печатавшемуся на страницах этого журнала первых лет его издания, то есть в конце 1810-х - начале 1820-х годов), - нужно говорить, размышлять, ломать себе голову отдельно.
Пока же добавим, что это послание - не единственное стихотворение Бестужева-Рюмина, помещенное в этом издании. В первом номере его вышло другое его послание и... под еще более сенсационным и столь же прозрачно завуалированным названием: "К П...ну"! И если первое из этих стихотворений, и в своем биографическом, и в своем идейно-художественном плане, послужило предметом серьезного разбора В.Э.Вацуро, то второе из них (во что почти невозможно поверить, учитывая его легко угадываемого адресата, одно имя которого, казалось бы, должно было заставить исследователей наброситься на это стихотворение и рассматривать его буквально под микроскопом) - до сих пор вообще никак не было затронуто историей литературы!
Вот с этим изданием в целом, и фигурирующим в нем ключевым для очерка 1826 года словом в частности, - и связывает альманах "Сириус" опубликование двух посланий его издателя, Бестужева-Рюмина. А почему связывает - то это, конечно, не только и не столько в целях литературной "рекламы", подготовки, "разогревания" аудитории перед выходом в свет альманаха печатаемого в журнале автора. Главная же сверх-задача такого гласного, прилюдного установления литературной (взаимо)связи состояла, на наш взгляд, в том, что два издания этих, периодическое, журнал, и непереодическое, альманах, - решили выступить тандемом, совместно, единым фронтом - в современной общественно-политической ситуации.
И вновь приходится признать, что замечательный исследователь альманаха "Сириус" - каким-то невероятным образом ухитрился пройти мимо этой манифестации, этого, изощренными литературными средствами, так чтобы было заметно лишь взгляду читателя-виртуоза (или - кропотливого ученого-исследователя далекого будущего), - но все же осуществленного акта открытого гражданского протеста против деспотизма самодержавия. Или же (повторю свои профессиональные подозрения вновь)... демонстративно, так чтобы это бросалось в глаза, сделал вид, что "прошел мимо"!
Но, как бы то ни было, он, вопреки очевидному, вопреки только что нами указанным фактам литературных контактов издателя "Благонамеренного" и издателя "Сириуса", - ставит журнал "Благонамеренный" в число изданий, на фоне которых альманах Бестужева-Рюмина выделяется своей реакцией на разгром восстания декабристов, выраженной в его публикациях, и, вследствие этой специфики реакции, - как бы оказывается в изоляции. Не находя соответствующей реакции в других изданиях, известных ранее, имевших сложившуюся репутацию, исследователь так и говорит:
"...Нет, не удавалось "Вестнику Европы" сохранить "и в подлости осанку благородства!" Не удавалось это и ставшему чересчур благонамеренным "Сыну Отечества", и исполненному излишней "сыновней почтительности" "Благонамеренному"..."
Но в том, что касается журнала "Благонамеренный", - это было не совсем так, и даже... совсем не так! На страницах его первых номеров 1826 года, тех самых, где напечатаны два послания Бестужева-Рюмина, анонсируется - не просто факт будущего выхода альманаха этого издателя, но - сама стилистика его, сама криптография, позволившая, согласно убедительным наблюдениям исследователя, отразить на его страницах и события, и настроения в современном русском обществе, последовавшие за разгромом восстания и следствием по делу его участников.
Ошеломляет уже - надпись на обложке самого первого номера журнала; она подобна надписи, высеченной на памятнике, имеющем быть воздвигнутым... в следующем веке, столетие спустя, к юбилейной дате знаменитого события. Или же - надписи на обложке некоего гипотетического журнала, который мог бы выйти тогда, в год столетнего юбилея: "14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА". Вы не можете в это поверить? Но уверяю вас, именно так, такой надписью была украшена обложка первого номера журнала "Благонамеренный", вышедшего в 1826 году! И говорите мне после этого об "излишней сыновней почтительности" этого "чересчур благонамеренного" журнала!...* * *
Как же это могло получиться? А дополнительное изумление к себе это вызывает еще и потому, что получилось это - вопреки тому, что... должно было получиться; появилась эта сакраментальная надпись - НА МЕСТЕ ТОЙ, которая здесь должна была быть!
В который раз повторю фундаментальную истину: журналы в пушкинскую эпоху выходили более или менее тоненькими НОМЕРАМИ, несколько таких номеров, исчерпывающих тот или иной промежуток времени (месяц, два месяца, квартал, полугодие...) собирались в ЧАСТЬ или ТОМ будущей годовой подшивки журнала, связанные единой сквозной нумерацией; как бы - в самостоятельную книгу, или СБОРНИК произведений разных авторов. Это и давало возможность тогдашним мастерам журнальной культуры - организовывать этот сборник РАЗНЫХ авторов как единую книгу, пронизанную единством художественно-литературного замысла.
Но сейчас мы хотим отметить другую выразительную возможность, которую давала эта структура. Каждый из этих томов имел собственный ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ, не совпадавший с обложкой (или титульным же листом) входящих в него номеров. И, как полагалось, - на обороте этого титульного лита проставлялась дата цензурного разрешения на публикацию данного издания. Однако эта дата - не была датой ОБЩЕГО цензурного разрешения входящих в том номеров, поскольку, согласно природе периодического издания, эти номера формировались не загодя, а в процессе издания журнала, так что для каждого нового номера, с его неизвестным заранее содержанием, - приходилось получать новое цензурное разрешение, непосредственно перед его выходом.
Таким образом, дата цензурного разрешения, стоящая на обороте титульного листа журнального ТОМА, - это, фактически, была дата разрешения на публикацию ПЕРВОГО из входящих в этот том номеров. Именно так, согласно принятому порядку, и обстояло дело с первой в 1826 году, тридцать третьей по счету, начиная с первого года издания, частью журнала "Благонамеренный". На обороте ее титульного листа стоит дата цензурного разрешения, имеющая вполне невинный характер: "11 декабря 1825 года". Смотрите, как бы говорили издатели журнала, мы подготовили и сдали в цензуру первый январский номер - еще ДО событий на Петровской площади, и вы можете быть уверенными в том, что никаких отголосков, откликов на восстание 14 декабря (ни потаенно-бунтарских, ни сервильно-официозных!) содержание этого номера в себе не несет.
Иными словами, пользуясь выражениями современного историка литературы, "чересчур благонамеренные" издатели журнала изо всех сил старались продемонстрировать свою "излишнюю сыновнюю почтительность" по отношению к царской власти. Однако на поверку, если внимательно приглядеться уже к самому оформлению первых страниц журнала за 1826 год в целом - то окажется, что эта "чрезмерная благонамеренность" и "излишняя почтительность" - не что иное... как утрированная поза, принятая издателями "Благонамеренного", фарсовая имитация, разыгранная ими.
Потому что мы переворачиваем титульную страницу первой (тридцать третьей) части - и встречаем то, что я уже продемонстрировал читателям в своем пересказе. На первой стороне бумажной обложки, обертки самого ПЕРВОГО НОМЕРА журнала за 1826 год - мы вновь видим... ДАТУ ЦЕНЗУРНОГО РАЗРЕШЕНИЯ. Но она уже - ВЫГЛЯДИТ НЕСКОЛЬКО ИНАЧЕ, чем непосредственно, физически соприкасающаяся с ней дата на обороте титульного листа; а самое главное - она, по изначальному смыслу своему - официальная, грозная, несущая в себе напоминание о железных рукавицах, в которых держит русскую словесность того времени власть предержащая, - носит прямо противоположный, заключающий в себе угрозу, потенцию ниспровержения этой власти характер. Это - полная дата восстания на Петровской (Исаакиевской, или, как позднейшие историки ее переименовали, Сенатской) площади, 14 декабря 1825 года. Дата цензурного разрешения - превратилась в дату только что вспыхнувшего и все еще продолжающего тайно полыхать в казематах Петропавловской крепости, в умах и сердцах современников восстания декабристов.
Всего лишь одна черточка отличает эту дату от даты, проставленной на обороте титульного листа. Их, двух этих журнальных страниц, физическое соприкосновение - имеет художественно-выразительный характер: буквы и цифры, напечатанные на одном листе бумаги, - как бы... пропечатались на другом, том, с которым он соприкасается: и, как и полагается по законам физического мира, - пропечатались В ЗЕРКАЛЬНОМ ОТОБРАЖЕНИИ; превратились - в СВОЮ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ. Дата ДО общественно-политической катастрофы, совершенно безразличная, равнодушная для общественного сознания, - превратилась в дату самого этого события, имеющую с тех пор на века угрожающе-символический характер, такой же как 14 июля 1789 года... 25 октября 1917-го... и т д. и т. д.
Нам хорошо известен еще один пример употребления ТОГО ЖЕ САМОГО ПРИЕМА наделения шрифтовых особенностей текста значительным художественным и общественно-политическим содержанием. И теперь, найдя раннее использование этого приема в издании 1826 года, мы можем с еще большей уверенностью утверждать, что и второй, более поздний случай его применения - исходит ИЗ ТОГО ЖЕ САМОГО ЛИТЕРАТУРНОГО КРУГА.
В 1843 году в Москве была напечатана брошюра, подписанная литерами "Я.С.", указывающими на литератора пушкинской эпохи Я.И. де Санглена, под названием "Полный разбор творений Фридриха Шиллера" (содержащая, согласно оценке сегодняшних историков литературы, серьезную ФИЛОСОФСКУЮ характеристику произведений немецкого поэта). Однако ранняя редакция этой работы - вышла... более чем тремя десятилетиями раньше, в 1805 году на страницах издаваемого Сангленом (совместно с профессором Московского университета Х.Е.Рейнгардом) журнала "Аврора". Именно этим запоздалым, архаичным, по моменту своего первоначального возникновения, характером исследования - мы и объяснили в свое время, обратившись к этой публикации в связи с исследованием творчества Баратынского, одну удивительную опечатку, которую читатель встречает... на титульном листе издания 1843 года.
Вместо "1843" - там было напечатано... "1813". Как видим, эта замена цифр - имеет осмысленный характер, она, если и не называет точный год публикации первого издания работы, то во всяком случае - указывает на эпоху, исторический момент ее появления: эпоху наполеоновских войн. И теперь мы видим, что этот библиографический, историко-литературный намек - бы выполнен в издании 1843 года С ПОМОЩЬЮ ТЕХ ЖЕ САМЫХ ЦИФР, с помощью которых осуществляется ПОЛИТИЧЕСКИЙ намек, указание на дату восстания декабристов в написании даты цензурного разрешения в журнале "Благонамеренный".
И именно ПОЛИТИЧЕСКИЙ характер шрифтового намека в 1826 году - позволяет нам понять, почему же он был повторен более чем полутора десятилетия спустя (когда, впрочем, еще были живы и действовали на литературной арене многие писатели былого "пушкинского круга": и Баратынский, и Вяземский...) - в издании, надписанном именем не какого-либо другого, а ИМЕННО ЭТОГО АВТОРА. Я. де Санглен, автор названного труда о творчестве Фридриха Шиллера, - по послужному списку своему, имеет самое близко-родственное отношение к коллизиям, связанным с бунтом и арестом заговорщиков: в ранние годы царствования императора Александра I он занимал должность... начальника ТАЙНОЙ ПОЛИЦИИ!
Вслед за этим АНОНСОМ, читатель открывает книжку журнала и - встречает в нем произведения, развивающие тем или иным способом заявленную на первой стороне ее обложки тему. Исследователь альманаха "Сириус" совершенно верно охарактеризовал метод криптографии, позволивший проводить злободневную политическую тему в этом издании Бестужева-Рюмина: издателем альманаха подбирались такие произведения, которые, будучи посвящены совершенно различным и самостоятельным предметам, в то же время - тем или иным образом НАПОМИНАЛИ читателю о ближайших происшедших и продолжающих происходить в столице событиях; обнаруживали - свое сходство, аналогии с ними.
Тот же самый метод мы видим действующим в первых номерах журнала "Благонамеренный". После сакраментальной даты на обложке, среди художественных произведений, опубликованных в первом номере журнала, мы видим напечатанную под инициалом "И." стихотворную "сказку" самого издателя журнала, А.Е.Измайлова, одну из самых его знаменитых: "Дура Пахомовна". Сюжет произведения - анекдотический: неграмотная старуха, чей сын занимается... изготовлением фальшивых ассигнаций, горячо уверяет усомнившегося в подлинности одной из них лавочника - мол, бумажка эта самого лучшего качества, сынок ее изготовил собственными руками!
После этого песенка фальшивомонетчика, как говорится, спета. Но самое главное - это то, чем завершается развитие этого анекдотического повествования: подробно, в бытовых деталях описанной и чуть ли не треть текста всего стихотворения занимающей сценой А-РЕС-ТА героя стихотворного повествования. Создается впечатление, что ради нее, ради изображения этой именно выразительной сцены - стихотворение вообще и было написано!
И в завершающей этой сцене - уже нет ничего смешного, а наоборот, на фоне СОВРЕМЕННЫХ СОБЫТИЙ она приобретает - зловещий характер. Благодаря вовремя напечатанной, к месту примененной легкомысленной вещице не очень значительного литератора - подписчики журнала "Благонамеренный" получают возможность прочитать самый настоящий РЕПОРТАЖ о только что, буквально какими-то двумя-тремя неделями назад произошедших в столице событиях; собственными глазами - подобно... нам, усевшимся перед своими телевизорами и включившими очередную новостную программу! - увидеть СЦЕНУ АРЕСТА БУНТОВЩИКОВ, ЗАГОВОРЩИКОВ; пережить ее вместе с ними, почувствовать себя в шкуре тех самых "ста человек прапорщиков", безуспешно попытавшихся изменить Россию. "Волшебная сила искусства" - иначе не скажешь!* * *
Это та самая сказка Измайлова, в которой фигурирует описание низшего полицейского чина - будочника, заимствованное затем, процитированное в повести Пушкина "Гробовщик", применительно к действующему в нем будочнику Юрко: "С секирою, в броне сермяжной". Обычно в комментариях к пушкинской повести так и говорится: что слова эти - заимствованы из сказки "Дура Пахомовна".
Но если мы посмотрим на текст этого произведения, то окажется... что строка эта выделена в нем курсивом - то есть... САМА оформлена как ЦИТАТА из другого произведения! И действительно, впервые у Измайлова описание это - появляется в сочиненной еще в 1816 году сказке "Пьяница": ее персонажа, пьяницу и дебошира, ведут под арестом два будочника - "С секирами, в броне сермяжной". В.В.Виноградов обращает внимание на то, что элементы этого описания по отдельности фигурируют также в куплетах Измайлова на петербургское наводнение 1824 года, распространявшихся устно и, ходили слухи, навлекших на себя неудовольствие вышестоящего начальства (так что сочинитель их, будто бы, был вызван для допроса к военному генерал-губернатору Петербурга графу Милорадовичу и даже... посажен в Петропавловскую крепость!). А следовательно, уже тогда, в 1824 году описание это - приобретало в глазах иных читателей - ПОЛИТИЧЕСКИЙ, фрондерский оттенок.
ЦИТАТНЫЙ характер этой строки в сказке "Дура Пахомовна" подчеркивается тем, что начинается эта сказка - еще одной цитатой, также выделенной курсивом, причем в этом случае - сопровождаемой прямым указанием на источник... басни "Ивана Андреевича Крылова". Таким образом, точно такое же оформление строки, заимствованной из собственной сказки Измайлова, - заставляет воспринимать ее тоже... как цитату из ЧУЖОГО произведения; произведения ДРУГОГО автора, по отношению к написавшему то произведение, в котором эта цитата фигурирует!
И в самом деле, цитатный слой сказки "Дура Пахомовна" не ограничивается двумя этими случаями, отмеченными специальным шрифтовым выделением. Так, из той же сказки "Пьяница", из которой заимствовано описание будочника, - в текст позднейшего произведения переносится и оригинально в нем применяется выражение "раз пять". В сказке 1816 года оно относится к ее заглавному герою, бегущему в трактир:
...Летит Пьянюшкин наш, отколь взялися ноги,
И чуть-чуть не упал РАЗ ПЯТЬ среди дороги!
И автор сказки "Дура Пахомовна" выражает ее зависимость от этого произведения, наличие пародийных отношений, которые их связывают, - в том числе, и заимствованием этого выражения. Тот самый будочник:
...Мгновенно учинил свое распоряженье,
Чтоб мастер с фабрики куда не ускользнул,
Пахомовну РАЗ ПЯТЬ ругнул,
А к надзирателю отправил доношенье.
Пародирование исходного произведения в данном случае, в данном фрагменте текста, производится скабрезным выражением, ПОДРАЗУМЕВАЕМЫМ, напрашивающимся и за этим оборотом, "раз пять", и за рифмующимся с этим выражением (а одновременно - и обозначающим сферу его нормированного применения!) следующим за этим оборотом в явном, цензурном тексте сказки глаголом.
Но в самом начале этого произведения, рядом с прямой цитатой из И.А.Крылова, мы можем обнаружить - и еще одну цитату, реминисценцию, - но только на этот раз... из стихотворного текста, еще, возможно, даже не написанного, а если и написанного - то, во всяком случае, не известного публике, и более того - специально предназначавшегося для того, чтобы долгое время публике - оставаться неизвестным. А именно: из шифрованных строф романа "Евгений Онегин".
В сказке "Дура Пахомовна":
Не дай Бог с дураком связаться -
Сказал Иван Андреевич Крылов.
А с дурою?... Могу признаться,
Что дура во сто раз опасней дураков,
И тем опасней, чем моложе...
А среди шифрованных строф романа "Евгений Онегин" есть одна, начинающаяся загадочно оборванной фразой:
И чем жирнее, тем тяжеле.
О русский глупый наш народ,
Скажи, зачем ты в самом деле...
К чему относятся эти строки - неизвестно. Исследователем шифрованных строф пушкинского романа В.А.Кожевниковым в шутку была высказана гипотеза, горячо поддержанная В.Н.Турбиным, что речь здесь идет - об... утках. Тех самых утках из строфы XXXV главы четвертой, которым, почитав после обеда свою трагедию к нему "забредшему соседу", - повествователь читает... свою поэму:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов...
Далее - цифрами обозначена ПРОПУЩЕННАЯ XXXVI строфа, которая вполне могла начинаться этими словами, относящимися... к тем же уткам:
...И чем жирнее, тем тяжеле.
Однако нас интересует то, что в соответствующей строке сказки "Дура Пахомовна" (написанной в том же самом 1824 году, в котором Пушкин приступает к сочинению собственной трагедии, "Борис Годунов", иронически преломившейся в строках стихотворного романа) - повторяется (в зеркально перевернутом виде) синтаксическое построение сакраментальной строки одной из "шифрованных строф". И не только синтаксическое построение - но и звуковое оформление: "тяжеле"... "моложе"... ("же" - "же", "еле" - "оло").
И наконец, эта строка - в сказке 1824 года оказывается в той же связи, монтируется с тем же мотивом, что и в романе у Пушкина. Его повествователь обращается к "русскому народу": "Скажи..." А повествователь в сказке обращается - к великому русскому баснописцу, выразившему в своих творениях миросозерцание русского народа (любившему, между прочим, хорошо покушать, в том числе, надо думать, - и тех самых "жирных уток"), обращается, апеллирует к нему - с тем же глаголом речи: "Сказал..." Реминисценция пассажа из пушкинского романа в сказке "Дура Пахомовна" - очевидная.
Но вернемся к тому, как эта сказка выглядит в контексте ее публикации в журнале "Благонамеренный" в январе 1826 года. Публикация сказки сопровождается специально ради этого случая сделанным примечанием от издателя, то есть того же Измайлова:
"Из Невского альманаха на 1826 год. - Свое перепечатывать можно".
Спрашивается, зачем же вообще понадобилось делать то, за что приходится - оправдываться перед читателем: перепечатывать собственное произведение, ТОЛЬКО ЧТО напечатанное в другом издании? Быть может, такой алогичный жест оправдывается его высшей целью; быть может, сделано было это - в экстренном порядке, задним числом, уже после получения цензурного разрешения (а такая практика личных соглашений издателей журнала со своими цензорами - существовала в то время) - именно для того, чтобы поместить на страницах ПЕРВОГО же журнального номера, выходящего в свет после декабрьской катастрофы - произведение, содержащее разительные аллюзии на это событие?... Произведение, которое в свете этих событий - будет прочитано ПО-НОВОМУ, как НОВОЕ!
Это примечание, представляющее собой как бы реплику, извлеченную из некоей пространной полемики, оставшейся за кулисами, прошедшей мимо читателя, на тему: можно или нельзя перепечатывать публикации из других периодических изданий, - примечание это ставит дополнительный акцент, заостряет внимание читателя на этом произведении, потому что ни одно другое из напечатанных в первых номерах журнала подобным примечанием, подобной полемикой - не сопровождается.
И наоборот: ОТСУТСТВИЕ подобной оговорки - ставит акцент на тех произведениях, которые также являются перепечаткой из "чужих" изданий, но подобного оправдания при себе не имеют. И это, в первую очередь, - опубликованные здесь стихотворения Бестужева-Рюмина. Эта тема "перепечатки", объявленная при публикации сказки Измайлова, но касающаяся не только ее, - объединяет, таким образом, ставит в один ряд - это обладающее латентной, подспудной злободневностью произведение - и стихотворения Бестужева-Рюмина. А следовательно, специально указывает на то, о чем мы догадались и сами, чему это указание может теперь служить подтверждением: на единство криптографической стилистики первых номеров "Благонамеренного" и имеющего выйти в свет несколькими месяцами позже альманаха "Сириус".
И далее: указывает - даже на то, что эта ситуативная криптография, обнаружившаяся при создавшихся исторических условиях в сказке Измайлова, - имеет самое непосредственное отношение к этим именно произведениям Бестужева-Рюмина, к тому литературному замыслу, который в них воплотился и который нам только еще предстоит разгадать.* * *
В письме Измайлова племяннику П.Л.Яковлеву от 4 января 1826 года, то есть написанном буквально за два дня до выхода первого номера журнала и наполненном сообщениями о происходящих в Петербурге сенсационных событиях, встречается фраза:
"Развертываю теперь свой ЖУРНАЛ и ПАМЯТНЫЕ КНИЖКИ".
Имеются в виду записные книжки корреспондента, пользуясь которыми, он восстанавливает в памяти происходившее в ближайшие дни. Но вот слово ЖУРНАЛ - оно... двусмысленно. Имеется ли в виду "дневник", который (наряду с "памятными книжками"?) вел Измайлов (срв. в "Герое нашего времени": "Журнал Печорина")? Архив писателя не сохранился, и о существовании такого дневника мы судить не можем. Или это... "журнал", периодическое издание, которое он издает вот уже на протяжении семи лет? Я лично думаю - что... И ТО, И ДРУГОЕ. В этих словах Измайлова - мы встречаем глухой намек на то, что его журнал, "Благонамеренный", - превратился в подобие... памятной книжки; хроники текущих событий. И, возможно... помимо воли самого его издателя!
Еще один любопытный намек, который можно отнести к тому же предмету, мы встречаем в письме Измайлова тому же адресату от 15 января (то есть - накануне того дня, в который читателям был обещан выход второго номера "Благонамеренного"). Имея в виду участников событий 14 декабря, впоследствии приговоренных к каторге трех братьев Бестужевых - Александра, Николая и Михаила и впоследствии казненного однофамильца издателя альманаха "Сириус" К.Н.Бестужева-Рюмина, Измайлов пишет:
"...Замечают, что во всех бывших в России мятежах ВСЕГДА И ВЕЗДЕ ЗАМЕШАНЫ БЫЛИ БЕСТУЖЕВЫ".
Нужно при этом иметь в виду, что всех, мало-мальски причастных к восстанию, Измайлов в этих письмах конца 1825 - начала 1826 годов именует не иначе, как... "скотами", и, чтобы не было никаких сомнений в его общественно-нравственной позиции, "скотами" называет даже тех, кто возмущается из-за того, что тела убитых 14 декабря... не были преданы погребению, а были сброшены в Финский залив. И вот, после этого мы видим, что один из этих "Бестужевых" - был "замешан"... в издание двух первых номеров его собственного журнала!
В этих обстоятельствах мы не можем не расслышать в приведенных нами словах - глухого неудовольствия, и не только по поводу проникновения этой НЕПРОШЕННОЙ, НЕЖЕЛАТЕЛЬНОЙ фигуры на страницы его журнала, но и - по поводу облика, который приняли первые номера журнала за 1826 год вообще. И одновременно... покорности силе столь могучей, что противостоять он ей не в состоянии, даже при всей своей ненависти к бунтовщикам, верноподданическом отношении к новому императору и, конечно же, страхе быть хоть сколько-нибудь заподозренным в симпатиях к заговорщикам.
Поэтому внезапное, неожиданное, непредсказуемое появление стихотворений М.А.Бестужева-Рюмина в журнале Измайлова (впервые случившееся в конце 1824 года, когда в "Благонамеренном" были напечатаны подряд три его стихотворных произведения, два из которых впоследствии вошли в альманах "Сириус") - не должно нас более удивлять: почти наверняка можно сказать, что... не Измайлов являлся тому виной, хотя, как видим, оформление публикации его собственной сказки - содержит намек, который его имя, его фигуру с ними связывает.
И наоборот, в одном из этих стихотворений Бестужева-Рюмина, опубликованных в первых номерах "Благонамеренного", а именно - в послании "К П...ну" (то есть в том из них, которое не было напечатано ранее и писалось, возможно, чуть ли не специально ради этой публикации в этом именно издании!), - находится указание на зависимость этого стихотворения от фигуры Измайлова, его сказок, а в перспективе - и на зависимость, производность всей криптографической стилистики альманаха "Сириус" в целом - от ее, этой стилистики, пробного образца, разработанного, предъявленного в двух первых номерах измайловского журнала "Благонамеренный".
И это указание - оформлено точно так же, как и текст сказки "Дура Пахомовна": представляет собой - цитату, реминисценцию из еще одной сказки Измайлова, "Приказные синонимы". В послании Бестужева-Рюмина говорится, в частности, о "ДОКЛАДЫ ЛЮБЯЩИХ СУДЬЯХ" - и здесь имеется в виду игра слов, на которой построена эта вторая сказка, значение соответствующего глагола "ДОЛОЖИТЬ": не в смысле сделать доклад в вышестоящую инстанцию, а... доложить, прибавить денег к сумме взятки, сделанной должностному лицу!
И эта реминисценция - сопровождается специальным примечанием, без которого содержащаяся в этой строке игра слов осталась бы непонятной, в котором прямо говорится, что словесная эта игра:
"Относится к известной Сказке А.Е.Измайлова Приказныя Синонимы".
Тут уж становится очевидным то, о чем аналогичная цитата заставляет догадываться в сказке "Дура Пахомовна": цитируется произведение ДРУГОГО автора; сама природа литературной цитаты, заимствования подразумевает, что автор этого заимствования - не совпадает с тем, кому принадлежит произведение, из которого заимствуется эта цитата.
Сказка, на которую ссылается автор послания, напечатанного в первом номере "Благонамеренного", примечательна тем, что в ее тексте, так же как и в тексте напечатанной рядом с этим посланием сказки "Дура Пахомовна", - также есть строки... находящие себе параллель в БУДУЩЕМ пушкинском произведении! Это строки - предвосхищающие знаменитый рефрен "Сказки о мертвой царевне и семи богатырях":
...Не знал, что делать, челобитчик;
Но сжалился над ним повытчик.
"Ну полно, не тужи"
Шепнул он так ему: "ВСЮ ПРАВДУ МНЕ СКАЖИ,
Что дал секретарю?"...
В сказке Пушкина - этому месту соответствуют слова злой царицы, с которыми она периодически на ее протяжении обращается к волшебному зеркальцу:
"Свет мой зеркальце, скажи
Да всю правду доложи..."
Как видим, в рифменном окончании у Пушкина в 1833 году оказывается тот же самый глагол, "ДОЛОЖИТЬ", - который... образует каламбур в сказке Измайлова!
Зависимость, связывающая эта параллельные места, имеет, однако, прямо противоположный характер, по сравнению с тем, что мы обнаружили в сказке "Дура Пахомовна" по отношению к шифрованным строфам романа "Евгений Онегин". Можно предположить, что этот пассаж из измайловской сказки - послужил Пушкину... образцом, точкой отталкивания, когда он сочинял повторяющиеся слова, вложенные им в уста своего персонажа. В этой реконструкции творческого процесса особенно убеждает - контекст, в котором у Измайлова фигурируют слова, почти буквально воспроизводимые в тексте пушкинской сказки.
Им предшествует РИФМА, связывающая термины - обозначения участников юридического процесса, причем - находящихся как бы "по разные стороны баррикад", являющихся, в условиях коррумпированности этого процесса, - антагонистами: "ПОВЫТЧИК" и "ЧЕЛОБИТЧИК". Таким образом, рядом с репликой, которую он перенесет в текст своей сказки, - Пушкин находил у Измайлова... и ПРООБРАЗ того предмета, аксессуара, к которому эта повторяющаяся реплика будет обращена: ЗЕР-КА-ЛА.
Все это позволяет утверждать, что в этом фрагменте сказки "Приказные синонимы" содержится как бы заготовка, строительный материал, который, в результате обработки, переработки его в творческом сознании Пушкина, - превратился в знаменитый, классический текст из "Сказки о мертвой царевне..."* * *
И наконец, благодаря примечанию к сказке "Дура Пахомовна" о перепечатке произведений, примечанию, которое объединяет, роднит эту публикацию с публикациями произведений Бестужева-Рюмина, - в журнал Измайлова вводится и начинает в нем художественно функционировать еще один прием злободневных политических намеков, который будет практиковаться в стилистике бестужевского альманаха. Взглянув на текст первого из этих стихотворений, опубликованного в том же номере журнала, что и "Дура Пахомовна", послания "К П...ну", мы видим в нем ПРОПУЩЕННЫЕ МЕСТА, обозначенные в первом случае двумя строками, а во втором - одной строкой точек. Эти графически отмеченные, означенные пропуски хорошо нам знакомы по тексту романа Пушкина "Евгений Онегин", где они получают целый спектр художественных функций.
И не последнее место занимает среди них - намек на ЦЕНЗУРНЫЕ ИЗЪЯТИЯ; автору даже приходится оправдываться перед читателями, объяснять, что поставленные им вереницы точек - вовсе не означают, что на этом месте у него было что-то запретное, не пропущенное цензором. И этими самыми оправданиями - лишь усугублять первоначальные подозрения!
Что же касается альманахов Бестужева-Рюмина - то там этот графический знак имел самым однозначным образом цензурный характер! Еще в альманахе 1824 года "Майский листок" Бестужев-Рюмин предпринял опыт публикации (в качестве... эпиграфа, или вступления, к своему собственному стихотворению) начального фрагмента знаменитого пушкинского стихотворения "Деревня", имевшего в составе своего содержания мотивы антикрепостнической направленности и в то время еще самим автором не опубликованного. Эта публикация - была повторена и в 1826 году в альманахе "Сириус". Неоднократно упоминавшийся нами исследователь совершенно справедливо рассматривает эту перепечатку в общем русле насыщения альманаха напоминаниями о декабристской и околодекабристской поэзии.
И соответственно, социально-политический характер произведения - приводит к тому, что некоторые его места публикатору - приходится опускать, заменяя их теми же самыми точками. То же самое касается и еще одного "декабристского" стихотворения Пушкина, строки из которого были впервые опубликованы в альманахе 1826 года (тоже - в составе одной из его публикаций, в виде цитаты в реплике одного из героев): это - послание "К Чаадаеву" ("Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман..."). Таким образом, в сфере "бестужевских" публикаций прием обозначения пропуска фрагментов стихотворного текста при помощи строк точек - был однозначно маркирован как цензурное изъятие недопустимого по политическим мотивам текста.
И вот теперь, благодаря публикации бестужевских стихотворений, прием этот, в этом своем значении, - переносится в первые номера журнала "Благонамеренный" и присоединяется к линии политических намеков, начатой "сказкой" Измайлова. Однако не будем забывать, что утрированная "благонамеренность" этих (по крайней мере) номеров журнала - является не более, чем игрой; точно так же предметом игры - становится и "неблагонадежность" журнала, запечатленная, засвидетельствованная на нем, как клеймом - на каторжнике, этими знаками цензурных изъятий.
Послание "К П...ну" полгода спустя было перепечатано в альманахе "Сириус". И, сравнив две эти публикации, мы с удивлением обнаруживаем, что... никаких обозначений пропущенных строк, никаких точек во второй из этих публикаций - нет! Вместо них - поставлены просто пробелы, которые, очевидно, должны обозначать логические паузы, промежутки между законченными частями стихотворения. Так что на фоне этой публикации начинает казаться, что строки точек в тексте "Благонамеренного" - были специально поставлены для того, чтобы создать ИЛЛЮЗИЮ пропуска текста!
Однако, приглядевшись внимательнее, мы понимаем, что иллюзией-то является - само изъятие знаков подобного пропуска! Сам ОСТАВШИЙСЯ ТЕКСТ стихотворения от этого - не становится ПОЛНЕЕ, не утрачивает своей очевидной оборванности, недостаточности, недоговоренности. Особенно ясно это в том случае, когда "повисает", не находит себе реализации рифма:
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .Пускай колдует чародейство,
Пускай Вралев наводит сон
Своими вялыми стихами!
Пускай все будет между нами...
Причем, как видим, первая рифма - очевидная, напрашивающаяся, и - словно бы нарочно - взывающая к ПОЛИТИЧЕСКОМУ, разоблачительному содержанию пропущенных строк: "чародейство"? Какой рифмы... ждет после этого читатель? - Ну, конечно же, "злодейство"! - "На, вот возьми ее скорей"! Вернее - она-то и будет перехвачена, вымарана, подвергнута цензурному запрету. Но столь же незавершенным выглядит и последнее четверостишие, после второго обозначения изъятия текста:
. . . . . . . . . . . . . .Но кое-как собравшись с силой,
Переменимся в добрый час!
Мы будем помнить, друг мой милой,
Что правда очень колет глаз!
Несмотря на его строфическую законченность, оно, синтаксически оформленное как противопоставление, - явно продолжает что-то, перед ним пропущенное. В четверостишии этом содержится призыв к терпимости - но ведь такими призывами наполнено все это стихотворение, из них оно состоит. Следовательно, противопоставление это - должно относиться к какой-то картине бунтарства - опущенной, изъятой из текста стихотворения.
И еще одно изменение, которому был подвергнут текст послания при публикации в альманахе "Сириус", ярко свидетельствует, служит комментарием - к природе этой публикации журнала "Благонамеренный". Точно так же, как Измайлов отворачивается от "Бестужевых", - издатель альманаха отворачивается... от Измайлова.
Более того, он отворачивается и от стихотворения, напечатанного в измайловском журнале и подписанного... его собственным именем: точно так же, как внутренне, молча, Измайлов "отворачивался" от того облика, какой приняли номера его собственного журнала! Он изымает из стихотворения ссылку на сказку "Приказные синонимы" и даже - строку самого стихотворного текста, которая этой ссылки потребовала:
...Бесславных мы не обесславим,
Глупцов не сделаем умней -
Порочных также не исправим,
Судей не сделаем честней!
И это - явно не возвращение к первоначальному тексту стихотворения (что говорило бы о наличии в нем специальной вставки, сделанной для публикации в измайловском журнале), но - ИСКАЖЕНИЕ исходного текста; искажение - в угоду представлениям и вкусам его нового публикатора (обратим внимание, что внешняя рифма, после изъятия строки, превращается во внутреннюю):
...Доклады ж*) любящих судей,
Поверь, не сделаем честней!
______________
*) Относится к известной Сказке А.Е.Измайлова: Приказныя Синонимы.
В результате сокращения - остается абсурдное, злостно-пропагандисткое утверждение, что ВСЕ судьи - бесчестны! Здесь-то, на скрещении мировоззрений, в поле тяготения которых попадает одно и то же произведение, - и выясняется ФУНКЦИЯ разбираемых нами журнальных публикаций начала 1826 года: они призваны СОЕДИНИТЬ разрозненные полюса тогдашней общественной жизни; "впрячь в одну телегу" ее фигуры - которые... "отворачиваются" друг от друга, не желают, так сказать, подавать друг другу руки; призвать их - к совместной работе... Одним словом: объединить, консолидировать общество, подвергшееся катастрофическому удару.
Таким образом, за особенностями оформления послания "К П...ну" в публикации "Благонамеренного" - стоит ИГРА - игра, которую можно назвать: "веришь - не веришь". Это - создание ИЛЛЮЗИИ цензурных преследований, которым, как можно подумать, подвергался журнал в эти первые недели после разгрома восстания. И одновременно, эта иллюзия - имеет серьезную сторону; она является, конечно же, МОДЕЛЬЮ конфронтации цензуры, цензурных запретов с вольнолюбивой мыслью, вольнолюбивой литературой вообще. ХУДОЖЕСТВЕННЫМ ЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЕМ; так что структура журнала, выявляемая нами, - оказывается не чем иным, как художественным произведением на современную, злободневную тему.
И одна из черт художественного произведения, которая дала знать о себе здесь, - это интенсивная разработка одного какого-нибудь мотива. В данном случае - мотива календарных дат, относящихся к судьбе самого журнала. Их количество в первом номере "Благонамеренного" - чрезмерно; помимо рассмотренных нами выразительных дат на первых его страницах - тот же самый мотив, и вновь - в своей выразительной, смыслообразующей функции, продолжается... и на последней стороне обложке этого номера! Здесь проставлена новая дата - не та дата, когда журнал был только разрешен к печати, но реальная дата, когда он вышел из типографии и попал в руки подписчикам: "7 Генваря".
А кроме того, рядом с ней - напечатана... и еще одна дата, дата-обещание, да еще и сопровождающаяся почему-то особой пометой, привлекающей к ней внимание читателя:
"N.B. Следующая книжка раздаваться будет 16 ч[исла] Генваря".
Это обещание (которое никогда ранее не делалось издателем "Благонамеренного" и которое не будет повторено затем ни в одном другом номере журнала) выглядит очень странно, учитывая, что журнал в этому году должен был выходить два раза в месяц, и, таким образом, 16 января для второго номера - это нормальная дата, о которой совсем не нужно было специально оповещать читателя, да еще и обращая его внимание на то, что эта информация - является "очень важной".
Если бы... если бы не та конкретно-историческая ситуация, в которой выходил журнал. Для этой ситуации "нормальным" - было совсем другое: ожидаемым был - не своевременный выход номеров периодического издания, а наоборот - задержка их; ожидаемое рассмотрение их под микроскопом идеологического надзора, а то и вовсе - приостановка издания журнала, вплоть до полного его запрещения: как подвергся запрету на выход в свет последний альманах арестованных уже Бестужева и Рылеева "Звездочка". Однако, с другой стороны, очерк брата одного из издателей, также заключенного и осужденного затем на каторжные работы Николая Бестужева, - сумел-таки незамеченным цензурой проникнуть в печать и был опубликован... в разгар следствия, в 1826 году, в сборнике образцовой русской прозы!
Издание это носило заглавие: "Собрание новых русских сочинений и переводов в прозе, вышедших в свет с 1823 по 1825 год. Часть 2". Теперь сравним с ним ПОЗАГОЛОВОК издания Бестужева-Рюмина: "Собрание сочинений и переводов в стихах и прозе... Книжка первая"! Трудно отделаться от мысли, что подзаголовок этот - сознательно был ориентирован на название издания с "крамольной" публикацией очерка его однофамильца. Второй "книжки", кстати, так и не вышло, и, быть может, упоминание о первой на титульном листе альманаха - было в действительности не чем иным, как указанием на двухчастный характер первого из этих изданий?...
Обо всем этом, об усиленных цензурных препонах, конечно, не говорилось вслух на печатных страницах, но это - подразумевалось, продумывалось, проговаривалось общественным сознанием. И вот это вот НЕЛЕГАЛЬНОЕ мышление современников было... ОЗВУЧЕНО на страницах журнала "Благонамеренный", благодаря этим хитроумным намекам, на внешний взгляд, не выходящим за рамки рутинной, дозволенной издательской процедуры.
|