"Победоносный Суворов вступил в Варшаву, и заря спокойствия блеснула на мрачном горизонте страны, опустошенном войною. Пламя внутренних мятежей начинало погасать; сердца мало по малу становились покойнее, лица веселее, и роскошные Поляки вскоре предались удовольствиям, коими любили наслаждаться под сению мира.

Особенно в Кракове было тогда весело. Туда съехалось множество Русских Офицеров; а где Русские, там (спросите у целой Европы) никогда не скучно; бал за балом, пирушка за пирушкой, и жители не знали, как угостить дорогих посетителей. Но никто не жил так пышно, ни у кого не бывало таких блистательных собраний, как у богатой графини Дубровской (Имя вымышленное.); и быть приняту в ее доме значило быть человеком хорошего тона. Она пользовалась общим уважением, сколько по богатству своему, столько и по причине лестного покровительства, которое во всяком случае оказывал ей Австрийский двор; ибо покойный супруг ея, посвятив себя службе Императора, принес на одном сражении самую жизнь свою в дар избранному им новому отечеству. Графиня имела много причин оплакивать потерю такого мужа; но она сокрушалась всего более о том, что он, оставив ей знатное имение и славное имя, не оставил наследника. Единственным утешением ее в этой горести была дочь, первый и последний плод супружества, прекрасная как Майское утро, предмет удивления целой провинции, которая хотя и не могла восстановить пресекшийся фамилии, по крайней мере могла сколько-нибудь поддержать ее выгодным замужством. Таким образом тщеславие матери еще питалось некоторою надеждою. В сей-то приятной мысли старалась она дать ей самое блестящее воспитание; с сею-то целию жила так пышно, открыто. Для нея не было лучшего удовольствия как видеть около несравненной своей Аделаиды толпу знатных молодых людей, которые или восхищались редким искусством ее в танцах, или приходили в восторг, слушая очаровательное ее пение, внимая волшебным звукам ее арфы. Одним словом, удачное замужство дочери было единственным предметом всех помышлений Графини. Притом она беспрестанно твердила ей о древности своего рода, перещитывала знатнейших женихов, и почти каждый день высказывала ей генеалогию известных дворянских фамилий в Королевстве. Но такие наставления не производили желаемого действия над Аделаидою; она слушала их, дивилась материнской суетности, и чем усерднее старалась та внушить ей свой образ мыслей, тем более он ей не нравился. Должно ли дивиться такому несходству нравов после того, как дети порочнейших людей, самых злодеев, ближайшие свидетели их преступлений, бывают часто людьми достойными?

Если величественный, легкий стан, черные пламенные глаза, свежий румянец, по нежному белому лицу, каштановые волосы делали Аделаиду красавицей: то непритворная чувствительность, милое добродушие, одушевляющие прелестные черты ея, характер благородный, ум образованный, любезность приводили всех в очарование. Мущины смотрели на нее можно сказать с некоторым благоговением; каждый ласковый взор, малейший знак приветливости ценили они выше всего, и хотя всякой из них обыкновенно толковал то в свою пользу; однако ж ни один еще не смел льститься надеждою быть ею любимым или намекнуть ей о своих чувствах. Так она умела вести себя.

У Графини каждое воскресенье давались балы, которых лучшим украшением была Аделаида, а душою Руские Офицеры. Они наперерыв старались понравиться красавице и прошумели о ней уши товарищам своим, которые не ездили в дом Графини. В числе сих последних находился Капитан... (назовем его обветшалым именем Модеста, что делать, если нет лучшего?) Офицер храбрый, человек отличных достоинств; но бедный и почти безобразный: жестокая оспа испортила правильные черты лица его. Любопытство видеть прославляемую красавицу заставило Модеста искать знакомства Графини. Он представлен и по праву иностранца, который пользуясь в подобных случаях всегда большими выгодами, принимается обыкновенно с меньшим разбором чинов и состояний, вступил в число ее знакомых.

Неосторожный рыцарь! или не знал ты своего сердца, которое хотя билось в груди геройской; но было нежно, чувствительно? Куда влечет тебя твое любопытство? Посмотрите, как он смешался при первом взоре, брошенном на него Аделаидою; заметьте, как он пылает, поглядывая издали на ловкие, пленительные скачки ея в мазурке; как он задумался, слушая очаровательные звуки ея арфы. Вы не ошибетесь, сказав, что он уже влюбился.

Модест не пропускал ни одного воскресенья. Он верно всякой раз танцовал с Аделаидою? - Ни разу. - Неустрашимый на войне, смелый в опасностях, он боялся, не зная сам чего, подойти к ней. И не удивительно: истинная любовь робка обыкновенно. Лучшими минутами на этих балах была для него та, когда прекрасная, по приказанию матери, садилась за арфу. Тогда, из толпы ее окружавшей, не думая, как другие, обратить на себя ее внимание, он мог спокойно рассматривать ее, и, так сказать, упиваться ее прелестями. По окончании музыки все обыкновенно подходили к Аделаиде, осыпали ее похвалами. Один Модест не трогался с места; досадовал на свою неловкость; но будучи застенчив, чувствуя недостатки своей наружности, опасаясь чтобы приветствие его не сочли смешным или странным, он печально отходил в сторону и скрывался между своими товарищами. Однако ж как он ошибался. Несмотря на мнимую холодность его к дарованиям Аделаиды, взоры ея скоро заметили молчаливого, всякой раз искали и находили его в толпе слушателей. Одно уже это равнодушие обращало на него все ее внимание, а общий лестный отзыв, кого о нем ни спрашивала, производили в уме ея самое выгодное заключение о его характере. - "Для чего бы ему не подойти ко мне? говорила она сама с собою; мне очень бы хотелось поговорить с ним, узнать его короче". - Какими иногда чудными и тайными путями любовь вкрадывается в наше сердце?

О, можно ли описать восторг его, как однажды по окончании музыки, пользуясь всеобщим движением и тусклым светом нагоревших люстр, он осмелился наконец изъявить Аделаиде удивление свое к ея таланту и был выслушан с знаками отличной благосклонности? - Между тем заиграли Польской, и Модест, ободренный ласковым взором Аделаиды, просит ее танцевать с собою.

Кто не знает, как выгоден Польской для объяснений всякого рода? Ловкой волокита с большой смелостию напевает под шумок танцующей с ним даме о страстной любви своей, постоянстве, верности, которые у него только на языке; робкие любовники могут свободно говорить тут о своих чувствах: их никто не примечает, всякой занят собою, или своею парою.

Аделаида радовалася случаю поговорить с Модестом, Модест и подавно. Но разговор их, как всякой легко догадаться может, не был и не мог быть объяснением. Они хотели только узнать взаимный образ мыслей друг друга. Модест был очарован, слушая с каким жаром знатная, в блестящем кругу воспитанная девица, описывала прелести уединения, выгоды умеренной жизни, как завидовала щастливому состоянию людей, которые удалены от всех принуждений, от всех этикетов большого света, которые чувствуют свободно, действуют единственно по влечению сердца. Аделаида с своей стороны не могла не отдать справедливости достоинствам Модеста. Она удивилась, что до сих пор не встречала еще человека, который бы судил обо всем так согласно с нею, и невольно задумалась при этой мысли. - Должность Историка налагает на меня обязанность примолвить, что рука Модеста почти во все продолжение танца трепетала в руке Аделаиды, и что она несколько раз принуждена была выпускать ее, чтобы дать ему время ободриться, чтобы не придти самой в смущение.

С этого дни Модест к неизъяснимому удовольствию приметил, что взоры Аделаиды начали с большею заботливостию искать его в толпе Руских Офицеров на балах, с большею нежностию обращаться на него из-за арфы, особенно в те минуты, когда струны ее выражали более чувства, более страсти. Тайный голос сердца и самолюбия шептал ему: она тебя любит; но робкая недоверчивость, всегдашняя спутница наша в подобных обстоятельствах, почти заглушала сии приятные внушения. Такое состояние мучительно. Модест сделался скучен, мрачен, провел в бессоннице несколько долгих ночей, и наконец положил, во что бы то ни стало, удостовериться в своих догадках, внимательнее примечать за Аделаидою. Но как? В шуму света, где люди всегда показываются иными при глазах посторонних, это трудно. Влюбленный перебрал в изобретательной голове своей множество средств, и выбрал одно, по важности лучшее:

Против дома Графини, и именно против окон Аделаиды, был лучший в городе трактир. Модест нанимает в нем две комнаты, платит за них почти все свои деньги, и в первое воскресенье, возвратившись домой, садится у окошка. Если она действительно любит меня и старается только скрывать это в присутствии других, думал он; то оставшись одна, без свидетелей, конечно будет так же как и я грустна, задумчива. - Огонь блеснул в комнате Аделаиды; она вошла и скоро отослала служанку. Модест угадал. Любезная его казалась очень расстроенною: она то ходила взад и вперед; то садилась, печально облокотившись на руку; брала книгу, в рассеянии перебирала листы, оставляла ее и снова погружалась в задумчивость; словом, все движения ее показывали сильное душевное волнение. Она тосковала, Модест теперь радовался: таково человеческое сердце!

Не надолго однакож успокоили его сии ежедневные наблюдения. - Страстная любовь редко бывает чем довольна: она беспрестанно требует новых, яснейших доказательств - однажды поутру, занятый единственным предметом всех своих помышлений, без цели, без плану, бродил он по берегу Вислы. Вдруг нечаянно увидел маленького арапа, любимца Аделаиды, которому так часто завидовал в ея ласках, и который играл на мосту с другим мальчиком. Он обрадовался, хотел подойти к нему, узнать что-нибудь о Госпоже его, как шалун, продолжая неосторожно резвиться, упал в воду. Место было глубокое: нещастной мог утонуть, но Модест, забывая собственную опасность, помня только о том, что погибает любимец Аделаиды, бросается в реку и мгновенно выносит его на берег. Потом бежит домой, переменяет платье и является с триумфом своим в дом Графини. Какой щастливой для любовника случай! Он возвращает любезной своей лучшее ее утешение, маленького ее воспитанника, которой без его помощи погиб бы наверно. Как трогательна в глазах Аделаиды сия услуга! Она оказана с пренебрежением собственной жизни человеком, которого почитала, которого уже любила, хотя и не хотела еще в том себе признаться. Модест приобрел теперь полное право на ее сердце: она видела еще на волосах его капли воды, читала в глазах его истинную причину столь отважного поступка, и в восторге, в жару благодарности не умела изъяснить оной: сердце ее было полно, речи отрывисты, невразумительны. Но при всем том Модест очень хорошо вслушался в последние слова ея: "ах! как я рада, что вам, а не другому кому обязана благодарностию!"

Да, он очень хорошо вслушался, понял смысл этих слов и, воспламенясь больше прежнего, решился непременно с нею объясниться. Но это трудно сделать. Где можно быть с нею наедине? Писать? В доме могут приметить посланного, а станется, что письмо возвратится и нераспечатанным; нельзя слишком быть уверену в чувствах девицы, с которой говорено не более пяти раз. Подлинно трудное дело! однако ж отчаиваться не должно: сама судьба часто благоприятствует в подобных случаях.

(На иллюстрации: картина неизвестного художника "Русская армия вступает в Париж 31 марта 1814 года".)



Окончание.