|
|
||
IV.Мне хотелось бы немного подробнее остановиться на обнаруженном нами феномене предвосхищения явлений художественной культуры ХХ века в тексте романа Пушкина "Капитанская дочка".
Я уже очень давно, с тех самых пор, когда начал впервые догадываться об истинных масштабах литературной деятельности Пушкина, - стал частенько вспоминать в этой связи знаменитый афоризм О.Бендера из романа Ильфа и Петрова "12 стульев": "Вас обманули, вам дали гораздо лучший мех!" Тем более, что афоризм этот - служит В БУКВАЛЬНОМ СМЫСЛЕ СЛОВА зеркальным отражением не менее знаменитого афоризма П.П.Курилкина из повести Пушкина "Гробовщик".
Там тоже идет речь - о подмене материала; в романе советских сатириков - о подмене меха, материала для изготовления меховых изделий, в повести Пушкина - о подмене... дерева, материала для изготовления... гробов. Правда, в реплике "великого комбинатора" говорится о "подмене" худшего материала на лучший (меха, кажется, рыси на мех неведомого читателю "шанхайского барса"), в повести Пушкина - наоборот: сосна выдается за дуб:
"Ты не узнал меня, Прохоров, - сказал скелет. - Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб, да еще сосновый за дубовый?"
Но, как мы знаем, в романе Ильфа и Петрова, в конечном счете, в реальности (а не на словах) происходит - то же самое: мех "рыси", который Бендер расхваливает в качестве меха тех самых "барсов", является в действительности не чем иным, как мехом обыкновенной кошки, который Эллочка-"людоедка" собственноручно раскрашивает, соревнуясь в роскоши с американской миллионершей Вандербильдт.
Да к тому же в романе - тоже присутствуют... гробовщики, явно ведущие свое литературное происхождение от заглавного героя пушкинской повести. Поэтому и соотношение, соотносимость двух этих афоризмов - явное. Но вот только ПРИРОДУ этого соотношения я до сих пор уяснить себе не мог; не мог ответить на вопрос, кто является ВИНОВНИКОМ, "автором" этой соотнесенности реплик двух столь различных, столь далеких, казалось бы, друг от друга персонажей?
* * *
И только в самое последнее время для меня - и что следует особенно подчеркнуть: в классических, общеизвестных пушкинских произведениях - стал проступать, обнаруживаться феномен, хорошо и обширно уже известный мне к настоящему времени по другим текстам и другим авторам: предвосхищающее цитирование произведений, которые будут написаны и через более, и через менее отдаленное время; отражение реалий, которым только еще предстоит появиться на свет в ходе исторического процесса.
Своими наблюдениями этого феномена в тексте стихотворения Пушкина "Сожженное письмо" я уже успел поделиться с читателями в другой своей работе; так же как еще в одной - о том же явлении в стихотворении "Румяный критик мой, насмешник толстопузый..."; в другом месте - в строфах романа "Евгений Онегин"; еще по другому случаю - в повести "Пиковая дама"; наконец... не где-нибудь еще, а - в известном отзыве Пушкина о Белинском!...
Можно сразу, с первого взгляда сказать, что постановка такого рода ПРЕДВОСХИЩАЮЩИХ РЕМИНИСЦЕНЦИЙ в тексте собственно пушкинских произведений резко отличается от иных наблюдаемых нами аналогичных манифестаций своим своеобразием. Именно эта их, "пушкинская", специфика и обуславливает, на мой взгляд, особую трудность их обнаружения, наблюдения в тексте пушкинских произведений; тот факт, что из всех источников, затронутых этим феноменом, произведения Пушкина предстают перед нами в этом их качестве - в самую последнюю очередь!
Теперь же - и вновь хочу подчеркнуть: совершенно неожиданно для себя, без какого-то специального намерения, обратившись к этому материалу совершенно по другому поводу - я обнаружил то же самое явление "предвосхищающих реминисценций" и в двух сценах повести "Капитанская дочка".
В то же самое время, повторю, слух мой - был изначально "настроен", подготовлен к восприятию такого рода реминисценций - вот именно из-за этого, пусть и остававшегося для меня загадочным по своей природе, совпадения, взаимного отражения реплик романа Ильфа и Петрова и повести "Гробовщик". Совпадение это имело для меня не столько документально-исторический, сколько парадигматический, воодушевляющий характер указания на открытую мной, наблюдаемую на все более и более широком спектре явлений природу пушкинского творчества.
И, как следствие, для меня, в ходе описанного в основной части этой работы исследования, нет-нет, да и звучали в пушкинском тексте, вот в этих заинтересовавших меня по совершенно определенному поводу сценах повести 1836 года, фразы, выражения, которые - можно было бы принять за нечто, напоминающее подобные своеобразные "реминисценции"; имеющие сходство с известными НАМ репликами, фразами БУДУЩИХ литературных и иных художественных произведений.
* * *
Но - мало ли сходных фраз произносится людьми, пусть и столь гениальными, что от них мы вправе ожидать - неповторимого своеобразия. Поэтому - я не склонен был придавать особого значения этим своим впечатлениям; еще раз скажу: специальной задачи выявлять феномены такого рода - я никогда перед собою не ставлю.
Но в данном случае, при чтении, перечитывании сцены первого появления Гринева в Белогорской крепости - произошло событие, после которого игнорировать все эти случаи, в которых можно было бы подозревать предвосхищающие литературные реминисценции, - было уже не-во-мож-но; продолжать относиться к ним скептически и не уделить им специального рассмотрения - я уже посчитал себя невправе.
Я рассказал уже читателю об этом событии в основном тексте своей работы. Мы встретили фразу, которая тотчас же обратила на себя наше внимание тем, что в ней содержится... ФАМИЛИЯ ГЕРОЯ ПУШКИНСКОЙ ПОВЕСТИ 1830 ГОДА: Про-хо-ров. Я уверен, что до сих пор ни один читатель и ни один исследователь повести "Капитанская дочка" НЕ ОТДАВАЛ СЕБЕ ОТЧЕТА в том, что в этой фразе - повторяется фамилия заглавного героя "Гробовщика". И совершенно понятно, почему: факт такого повторения не имеет для этих читателей и исследователей ровным счетом никакого художественного смысла; иными словами - иррелевантен; а потому и - ненаблюдаем.
Но мы-то обратили внимание на это литературное имя, и вообще - сама эта фраза стала предметом самого пристального нашего изучения (и результаты такого изучения, как знает читатель основного текста нашей работы, не замедлили сказаться: мы увидели в этой фразе - программу... дальнейшего развития сюжета повести!) - только потому, что перед этим мы как раз и занимались тем, что рассматривали... автореминисценции повести "Гробовщик" в предшествующем тексте той же самой сцены, присутствие ее было вполне ощутимо и причины, которые сделали его неизбежным, - понятны.
И поэтому - не привлечь наше внимание, не сделаться предметом пристальнейшего рассмотрения появление этого имени в пушкинском повествовании - не могло. Точно так же, как и ДРУГОЕ ИМЯ, фигурирующее в этой же самой, оказавшейся - ключевой для нашего разбора фразе: Устинья НЕГУЛИНА.
* * *
Впрочем, к осмысленному восприятию этой фамилии я был подготовлен еще и по другой причине: те случаи предвосхищающих литературных реминисценций, которые по ходу дела начали мне "мерещиться" в изучаемом тексте, относились к тем произведениям первой половины ХХ века, которые позднее были экранизированы кинорежиссером Леонидом Гайдаем.
Это уже названный нами роман Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев", сакраментальная реплика О.Бендера из которого: "Вы в каком полку служили?" - прямо звучит... в тексте пушкинской повести, сопровождаясь вариацией того самого мотива взаимной подмены "лучшего" и "худшего"; и... пьеса М.А.Булгакова "Иван Васильевич", которую нам еще предстоит назвать.
И поэтому, когда я встречаю в тексте - ПУШКИНА! - фамилию персонажа, которая ПОЧТИ ничем не отличается от фамилии знаменитого киноактера и клоуна второй половины того же ХХ столетия Юрия НИКУЛИНА, - я воспринимаю этот неслыханный, этот вопиющий, этот фантастический факт... как нечто само собой разумеющееся. Ведь Юрий Никулин - как раз и прославился исполнением ролей в кинофильмах Леонида Гайдая.
А значит, в том, что мы заподозрили в пушкинском тексте в качестве предвосхищающих реминисценций, - обнаруживается СИСТЕМА; или, иными словами, - плод сознательной, целенаправленной ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. А значит, эта система, эти плоды, эта деятельность - могут стать предметом рационального научного изучения.
Вот эта руководящая методологическая идея - и направляла дальнейшее рассмотрение заинтересовавших меня случаев. Все эти случаи, обнаруженные мной в пушкинском тексте, какими бы сомнительными и экстравагантными они ни казались поначалу и разрозненно, при дальнейшем детальном своем изучении УКЛАДЫВАЛИСЬ В СИСТЕМУ, а это свидетельствовало о том, что они не являются результатом причудливой игры случая, но подобраны, скомпонованы в результате сознательного творческого усилия.
В основной части своей работы, поскольку я рассматривал эту группу феноменов лишь попутно, по ходу дела, - я лишь частично описал эту систему, в которую складываются предвосхищающие реминисценции в двух сценах пушкинской повести. Но уже сразу стало ясно, например, чем объясняется такая заинтересовавшая нас - совершенно независимо, по другому поводу - деталь, как кричащее, произвольное сочетание цветов, зеленого и синего, замещающее - и именно в облике того же военного мундира - гармоническое, исторически обусловленное сочетание красного и зеленого из финальной сцены повести "Гробовщик".
Первоначально мы сопоставили эту кричащую деталь - с последующим упоминанием лубочных картинок, раскраска которых носила столь же кричащий, дисгармоничный характер. Но потом, как только мы серьезно вслушались в фамилию НЕГУЛИНА, - к нам пришло другое слово: КЛОУН. Такое вызывающее сочетание цветов - характерно, в первую очередь, для - клоунского костюма.
Вот тут-то мы и вспомнили, что почти-однофамилец пушкинской героини, помимо того, что был киноактером, исполнявшим роли в фильмах Л.Гайдая, - и даже в первую очередь, прославился именно в качестве КЛО-У-НА.
* * *
Вот тогда-то, когда фигура Юрия Никулина, невзирая на неслыханность, экстраординарность этого явления, со всей неумолимой очевидностью вдвинулась в текст пушкинской повести о восстании Емельяна Пугачева (историческом событии, надо сказать, ничуть не менее экстраординаном, скандальном), - я впервые и отнесся всерьез к другой реминисценции из романа "12 стульев", которая явственно слышится в пушкинской фразе, реплике его персонажа: отражению сакраментальной фразы Бендера "Вы в каком полку служили?" О чем и рассказал в основном тексте работы.
Вспомнил и о давно приходившей мне в голову в связи с творчеством Пушкина другой фразе того же романа, восклицании того же персонажа, обращенном к "людоедке"-Эллочке. И - обратил внимание на то, что фраза эта, ее смысл - замена одного на другое, худшего на лучшее (и - наоборот) - как нельзя лучше подходит к содержанию происходящего в этой пушкинской сцене диалога: обсуждаемой его участниками смене (вольной или невольной) гвардейского мундира на армейский.
В основной части работы я рассказал и о результатах предпринятого мной рассмотрения той самой ключевой фразы с именами капрала Прохорова и Устиньи Негулиной. Конечно же, главный вопрос, который мучал меня после того, как были раскрыты эти "псевдонимы", это: почему... Никулин? Почему Пушкина в 1836 году, когда он писал свою знаменитую повесть, привлекла фигура клоуна и киноактера Юрия Никулина?
Перспектива ответа на этот вопрос, вообще-то говоря, необъятна. Так, например, можно обратить внимание на то, что "CLOWN" - традиционная фигура трагедий Шекспира, творчество которого являлось для Пушкина эталонным; и именно... "клоунами" называются в тексте пьесы те самые знаменитые могильщики в "Гамлете", о которых - прямо говорит повествователь в повести "Гробовщик". Это служит одной из причин, по которым он заставляет своего героя в негодовании вспоминать аналогичную шутовскую фигуру: "Разве гробовщик ГАЭР святочный?"
Но меня интересовала функция этой предвосхищающей реминисценции лишь в пределах изучаемых фрагментов текста. Оказалось, что ответить на этот вопрос изолированно - было нельзя; понять смысл этого явления - можно было только после того, как был понят художественный смысл всей фразы в целом в составе пушкинской повести.
Тогда-то, переключившись на комплексное изучение этой фразы, я и понял каламбурный характер фигурирующего в ней слова "ШАЙКА" (каламбур, кстати, - также элемент клоунского искусства; срв. загадочный каламбур у тех же Ильфа и Петрова в главе о спектакле в театре Колумба: "верблюда" и "вер-блюдо"). В повести-то ведь речь идет не о чем ином, как о ШАЙКЕ бунтовщика Пугачева!
Отсюда - комическая, пародийная (опять же: кло-ун-ска-я!) проекция исторических событий, катаклизмов на бытовую, натуралистичсекую сцену "сражения"... в бане: проекция, составляющая суть пушкинского замысла в этой фразе.
* * *
Ну, а затем, когда стало ясно, что смысл этой фразы - сопоставление несоизмеримого, тогда-то мне и открылось, что второй фрагмент пушкинского произведения, вторая сцена повести, привлеченная мной к рассмотрению в связи с моим изначальным исследовательским замыслом, - сцена убийства Василисы Егоровны Пугачевым - является не чем иным... как трагическим повторением этой же самой фарсовой сценки!
Василиса Егоровна выступает в этой сцене в роли противника Пугачева; в сугубо мужской роли воительницы, солдата. Эта сцена поэтому - является кульминацией тех черт ее образа, которые проступали уже в первой сцене, сцене первого появления Гринева в доме капитана Миронова.
И тогда-то для меня и стало окончательно понятным - появление имени Юрия Никулина в этой именно пушкинской фразе. Имя его, в качестве главного героя кинофильма "Брильянтовая рука", в данном контексте - опосредует фигуру мужеподобной героини Ноны Мордюковой; грозного управдома, к тому же - представленного Гайдаем в обрамлении... карикатурных фигур властителей советского государства, Сталина и Хрущова, как бы - приравненного к ним, продолжающего их ряд.
Тот же самый принцип карикатуры, окарикатуренного представления больших исторических событий - положен и в основу таинственной пушкинской фразы!
Ну, а после этого - окончательно прояснилась закономерность присутствия в той же сцене - реминисценции из романа "12 стульев": автором экранизации этого романа был тот же Гайдай. Впрочем, не совсем еще окончательно прояснилась: потому что в тех же фрагментах пушкинского романа присутствуют реминисценции и еще из одного произведения советской литературы 1920-х - 1930-х годов.
О них в основной части работы - я вообще ничего не сказал. Теперь же остается дополнить систему предвосхищающих реминисценций у Пушкина этим ее составным элементом.
* * *
Тем более, что с остальными ее объединяет фигура того же кинорежиссера-комедиографа: это - фильм "Иван Васильевич меняет профессию" по пьесе М.А.Булгакова.
"Унять старую ведьму!" - сказал Пугачев",
- словами этими выносится смертный приговор ополчившейся на "беглого каторжника" супруге только что повешенного, казненного им коменданта Миронова.
Докучающую женщину - клеймят словом "ведьма"; произносит это ругательство - пусть и самозванный, но - царь. Как только я вообразил себе, сопоставил эти обстоятельства, передо мной сразу же возникла сцена... из комедии Булгакова "Иван Васильевич", из гадаевской постановки этой пьесы: дородная женщина в исполнении Наталии Крачковской, супруга - не коменданта, но... управдома! - докучает... царю, Иоанну Грозному, благодаря чудесам техники попавшему в Москву 20-х (у Гайдая: 70-х) годов.
Не находящий себе места властелин, в исполнении Юрия Яковлева, поначалу вяло отмахивается от нее ("Уйди, старушка, я в печали!" - между прочим, Василиса Егоровна с тексте пушкинской повести, в том числе и в сцене с Пугачевым, называется именно... "старушкой"!). Тут-то она (полностью уверенная в том, что разговаривает с изрядно наклюкавшимся собственным мужем) и проявляет свой характер вполне.
Но... вместо покладистого мужа-управдома, подкаблучника, на этот раз ей довелось иметь дело... с царем и великим князем всея Руси. "Да ты ведьма!" - слышим мы, как буквально взревел славящийся своей крайней несдержанностью царь-тиран; замахивается на нее своим царским посохом и - начинается клоунада, снятая рапидом погоня по лестницам московской многоэтажки.
* * *
Причем сцена эта - повторяется, дублируется у Булгакова... с другим участником, и звучит в ней на этот раз - другое слово, фигурирующее в той же самой пушкинской реплике Пугачева. Точно так же царю - псевдо-управдому докучает "обокраденный Шпак", сует ему список вещей, изъятых из его квартиры Жоржем Милосавским; точно так же отмахивается от него Иоанн Грозный; точно так же - срывается, не выдерживает, орет на него: "Э, да ты НЕ УЙМЕШЬСЯ, я вижу..."
Вот эти две реплики Булгакова/Гайдая - берутся Пушкиным, соединяются, и - образуется реплика персонажа его повести "Капитанская дочка", которую мы только что процитировали.
Повторяю: система, о которой мы говорим, намечается уже тем, что обе реминисценции, и в той и в другой пушкинской сцене, и в сцене суда-расправы Петра-Пугачева над Василисой Егоровной, и в сцене с судом-расправой Василисы Егоровны над Прохоровым и НЕгулиной, - из произведений, экранизированных одним и тем же режиссером.
Но, тем не менее, - мне до сих пор одного этого обстоятельства казалось недостаточным для того, чтобы говорить о факте предвосхищающего реминисцирования и в этом втором, только что описанном нами случае. Поэтому - я и не стал останавливаться на нем в основном тексте работы.
И только сейчас, когда я рассмотрел эти случаи внимательнее, вдумался в них подробнее, - мне стало ясно и другое, что объединяет их между собой - и, главное, с самим замыслом, с самим историческим материалом пушкинской повести. Уже само их описание, сделанное только что нами, - подсказывает это; мы только никак не можем обратить внимание на эту произнесенную нашими собственными устами подсказку.
ВМЕСТО руководителей советского государства в фильме Гайдая - карикатуры на них. ВМЕСТО одного меха в сцене из романа Ильфа и Петрова - другой. Но ведь именно это же самое - и происходит в повести Пушкина! Повесть "Капитанская дочка" - это повесть... о СА-МО-ЗВАН-ЦЕ. Вместо Петра III - Емельян Пугачев.
* * *
Именно по этому принципу - и подбираются Пушкиным реминисцируемые фрагменты из романа Ильфа и Петрова и пьесы Булгакова. В булгаковской пьесе царь Иоанн Васильевич - оказывается, ощущает себя оказавшимся... на месте Емельяна Пугачева. За ним - охотится милиция; ему "шьют дело"; его - допрашивают о совершенных им разбоях и кражах (путается, совмещается: кража, захват чужого имущества, совершенный советским уголовником, и военные захваты, совершавшиеся царем всея Руси).
И с другой стороны, в пьесе Булгакова - те же самые САМОЗВАНЦЫ: настоящий управдом Иван Васильевич и вор Жорж Милославский - оказавшиеся на месте русского царя и его приближенного ("Царь-то - не настоящий!" - восклицают взбунтовавшиеся стрельцы). Булгаков - как бы... опережает историю; проецирует на эпоху Ивана Грозного - феномен самозванства последующих столетий, XVII и XVIII (впрочем, Иван Грозный, как известно, сам провоцировал такой анахронизм: своими спектаклями, своими разыгранными уходами с трона и помещением на него подставного, "ненастоящего" царя).
Ну, и в сцене из романа "12 стульев", реминисценция из которого содержится в первой из рассматриваемых нами сцен пушкинского романа: не царь, но - "особа, приближенная к императору". Тоже: самозванцы, Остап Бендер и Киса Воробьянинов, объявляющие себя организаторами контрреволюционного подполья в Советской России...
* * *
В цитированном нами пассаже из сцены убийства Василисы Егоровны Мироновой нас сразу же остановила одна деталь:
"Тут молодой казак УДАРИЛ ЕЕ САБЛЕЮ ПО ГОЛОВЕ, и она упала мертвая на ступени крыльца".
Почему Пушкин выбрал именно такой способ казни? - недоумевал я. Конечно же, здесь можно видеть предвосхищение мотивов романа Достоевского "Преступление и наказание": казак - РАСКОЛОЛ голову женщине; у Достоевского - Раскольников убивает... другую "ведьму", старуху-процентщицу, аналогичным, сходным ударом - обухом топора по голове (предвосхищение той же сцены в другом произведении Пушкина, "Пиковой даме", в ночном визите Германна к старухе-графине - давно отмечалось исследователями).
Но все же мне это сопоставление представлялось слишком отдаленным, неясным; а потому содержащееся в нем объяснение - шатким. Но, как только мы узнаем присутствие в этом пассаже гайдаевского фильма, - все становится на свои места. Конфликт, столкновение Пугачева и вдовы капитана Миронова - повторяет конфликт, столкновение Иоанна Грозного и супруги управдома Бунши.
А в конце фильма - происходит... их примирение. И сопровождается, аккомпанируется оно почему-то... тоже мотивом ГОЛОВЫ. Царь Иоанн Грозный - в смирительной рубашке, со связанными за спиной руками. Рядом, в таком же положении, его двойник - управдом Иван Васильевич.
А между ними - супруга; не понимающая, что происходит, считающая, что она тоже - сходит с ума. Обращается к одному "мужу", к другому: "И тебя вылечат... И тебя вылечат... И - меня вылечат!" И - снимает с головы... парик, обнаруживая под ним - коротко, по-мужски стриженую голову.
Вот именно эта манипуляция с аксессуаром, с покрываемой им (париком - "самозванцем", предметом, имитирующим волосы!) головой - неожиданно в сцене гайдаевского фильма послужившая воспроизведением художественной идеи смены, смешения мужских и женских ролей, господствующей в сценах пушкинской повести, - видимо, и продиктовала повторение того же самого мотива в сцене казни; обусловила выбор Пушкиным способа, которым эта казнь совершается.V.Мы рассмотрели строфу державинского послания "Канисту", в которой содержатся в предельно сжатом виде художественные концепции будущих пушкинских произведений - строф романа "Евгений Онегин", повести "Гробовщик", романа "Капитанская дочка"...
Третий, уже процитированный нами фрагмент послания "Капнисту", в котором происходит обыгрывание фамилии Джона Кука, заканчивается, а с ним и все стихотворение в целом, - еще одной реминисценцией из будущих произведений Пушкина. Эти строки также послужили предметом одного из державинских "Объяснений...", в котором предпринята попытка загадочный смысл этих строк раскрыть.
Тем более, что загадочность эта в них особо подчеркнута какой-то скороговоркой, внезапно достигающей своего апогея невразумительностью самого прямого, лексического значения фразы. Ну, а мы с легкостью узнаем в этих строках - источник реминисценции:
...Умей презреть и ты златую,
Злословну, площадную чернь.
В 1828 году, одновременно со вступлением к новому изданию поэмы "Руслан и Людмила", Пушкин напишет стихотворение, которое так и будет называться: "Чернь". Потом оно получит другое заглавие, под которым сегодня преимущественно и известно нам: "Поэт и толпа". И, читая первые строки этого стихотворения, мы - буквально узнаём то самое нагромождение эпитетов, которым заканчивается "державинское" послание 1808 года:
...Он пел - а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.
И толковала чернь тупая...
У Державина "чернь" - "златая", "злословная" и "площадная". У Пушкина - "хладная", "надменная", "непосвященная", "бессмысленная" и "тупая".
То, что дальше "толкует" в стихотворении 1828 года эта "чернь", а также дальнейшая ее реплика, раздающаяся в этом стихотворении, - никоим образом не позволяет квалифицировать эту "толпу" в качестве простонародья (по крайней мере... русского, отечественного "простонародья"). Совершенно ясно (вернее: до сих пор читателям и исследователям этого стихотворения КАЖЕТСЯ ясным), что поэт у Пушкина ведет диалог с так называемыми "образованными сословиями", то есть сословиями - господствующими, правящими в тогдашней России.
И парадокс этого нагромождения в характеристике этой "черни" заключается в том, что, несмотря на содержание своих речей, она представлена Пушкиным в его авторской характеристике - именно как ПЛОЩАДНАЯ толпа; толпа, собравшаяся где-нибудь на рыночной площади, а ни в коем случае не в каком-нибудь зале "благородного собрания".
И, когда мы говорим, что приведенное перечисление характеристик в стихотворении 1828 года - буквально воспроизводит концовку державинского послания, то мы имеем в виду, что парадокс, ярко и рельефно выраженный в будущем пушкинском стихотворении, в кратчайшей своей формуле - содержится уже... в заключительном двустишии послания "Капнисту".
* * *
Вот этот парадокс в стихотворении, надписанном его собственным именем, и стал камнем преткновения для... Г.Р.Державина, как то явствует и сделанного им к этим строкам собственноручного примечания:
"Златая и площадная чернь, разумеются низкие и подлые люди, и богатые и бедные".
Державин пытается рационально истолковать именно то, о чем мы сейчас сказали, сравнивая текст его послания и пушкинского поэтического диалога. Самое примечательное в приведенном его разборе этих строк то, что он - РАЗДЕЛЯЕТ, РАСЧЛЕНЯЕТ то хаотическое нагромождение эпитетов, которое в этом двустишии относится к "черни", а потом перейдет в характеристику "толпы" в пушкинском стихотворении.
Он пытается объяснить это бессмысленное нагромождение тем, что отдельные определения, его составляющие, относятся к разным категориям людей: одни - к "БОГАТЫМ", другие - к "БЕДНЫМ"; а соединение их в одно непрерывное перечисление объясняется тем, что те и другие, несмотря на противоположность своего социального статуса, характеризуются одними и теми же отрицательными НРАВСТВЕННЫМИ свойствами.
А между тем, в тексте самого стихотворения "чернь" является ОДНОВРЕМЕННО - и "златой", и "площадной": точно так же как у Пушкина та же самая "чернь", которая является "бессмысленной" и "тупой", - выступает с многозначительными сентенциями об "исправлении сердец собратий" - поэтом.
При этом поучительно наблюдать, какая поистине взрывная, "цепная реакция" происходит у автора в лексическом плане при попытке этого объяснения. Выражение "подлые люди" в языке державинской (да и пушкинской) эпохи обозначало не столько НРАВСТВЕННОЕ качество, сколько - именно принадлежность к "низкому" сословию (которое, по определению, и должно было характеризоваться "подлостью" в нравственном отношении, в отличии от "благородства" господствующих сословий).
Поэтому когда он прибавляет к этому: "и богатые и бедные" - неизвестно, в каком из значений это слово следует понимать. Неизвестно, о чем идет речь: об аристократии и простонародье? Или же - только о простонародье, но: о бедном и о богатом, то есть о зажиточном крестьянстве, купечестве?
К тому же, помимо эпитетов, выраженных прилагательными, в этом перечислении присутствует и еще один, выраженный именем существительным - и который уже нельзя никоим образом разделить, раздробить между противоположными полюсами: "чернь". Может ли этот эпитет мыслиться читателем державинской эпохи как относящийся к дворянству, аристократии?
Как видим, сами языковые средства, которыми пытается изъясниться автор примечания к строкам... собственного стихотворения, не позволяют ему внятно истолковать смысл ПУШКИНСКОГО парадокса, в них заключенного; парадоксального применения слов, являющихся терминами социальной дифференциации, - к выражению какого-то нового, ранее неизвестного и буквально на глазах номинального автора стихотворения, Державина, рождающегося значения.
* * *
В результате мотивировка употребления негативного определения "чернь" остается у Державина непонятой. Думается, что социологические характеристики в этом поэтическом перечислении - вторичны. А разгадка пушкинского парадокса, заключенного в них, состоит в том, что они начинают у него функционировать в культурологическом значении; в том, что "чернью" - Пушкин называет не правящее или эксплуатируемое, но ОБРАЗОВАННОЕ сословие; сословие, приобщившееся к ПРОСВЕЩЕНИЮ. В нем социальные полюса общества - стираются, нейтрализуются; аристократия приобретает "подлость" черни, а чернь - "надменность" аристократии.
Другое дело, почему "просвещенное" общество получает у Пушкина характеристику именно с помощью этого слова, "чернь"; слова, относящего - именно к ЧЕРНОМУ цвету? По-видимому, ответ содержится в самом этом намечающемся благодаря нашей догадке противопоставлении: "свет" и "тьма". Быть может, эта новая "чернь" - противопоставляется у Пушкина... новой "аристократии": аристократии духа? А то, что кажется "просвещением", светом, - на самом деле оказывается... "затемнением", тьмой.
В одной из своих работ мы делаем еще один шаг к истолкованию этого пушкинского словоупотребления. Но подробный, развернутый ответ на этот вопрос потребовал бы, конечно, отдельного исследования (быть может, пушкинское понятие "чернь" соответствует... понятию "das man", то есть "все", "люди", "толпа" в философии М.Хайдеггера?).
Однако характерно то, что пути к такому разрешению бессмыслицы, заключенной в финальном двустишии державинского послания, - открываются лишь в перспективе ПУШКИНСКОГО стихотворения 1828 года! И это - не единственная трудность, которую порождает попытка осмысленно прочесть концовку державинского стихотворения. Помимо хаотического нагромождения, содержащегося в этих строках, они - сами по себе, как целое, представляют... такое же нагромождение!
Вернее сказать, заключают собой то словесно-смысловое нагромождение, которое представляет собой вся эта содержащая их последняя строфа:
А мне Петрополь населять
Когда велит судьба с Миленой:
К отраде дом дала и сад,
Сей жизни скучной, развлеченной,
И некую поэта тень,
Да правду возглашу святую...
Судьба, велевшая поэту жить в Петербурге, дает ему - компенсацию, "отраду" этой жизни - жизни, которая к тому же характеризуется - прямо противоположными, взаимоисключающими эпитетами: и "скучная", и... "развлеченная", то есть наполненная всяческой суетой, которая, казалось бы, - должна, наоборот, развеивать эту скуку; причем к числу этих "отрад" относится не только городской дом с садиком, но и - та самая загадочная, эзотерическая, маловразумительная "тень поэта", которая каким-то образом сопровождает автора стихотворения, говорит... за него, от его имени, и о которой - у нас шла речь в первых главах настоящих заметок.
* * *
К чему, спрашивается теперь, в концовке этого совершенно обескураживающего читателя нагромождения - появляется еще и мотив ЗЛОСЛОВИЯ, КЛЕВЕТЫ, имеющий своим следствием - квалификацию субъектов этой предосудительной деятельности в качестве ЧЕРНИ?!
Всем предшествующим ходом стихотворения - объяснить это невозможно. Причем автор послания обращается к своему адресату с призывом - не только "ПРЕЗРЕТЬ" эту "чернь", но и сделать это - ТОЖЕ: то есть - по его, автора, примеру. Но - нигде в предшествующих строках у него не было ни слова ни о "черни", ни об этом своем к ней "презрении", которое он мог бы поставить в пример и к которому он мог бы призвать присоединиться адресата!
Тогда к чему же относится этот присоединительный оборот: "И ТЫ"?...
Впрочем, мы уже однажды сталкивались в нашем разборе со случаем аналогичного нагромождения, а именно - в начале стихотворения. Ведь нагромождение заключается не только в том, что отдельные слова, фразы, их смысл - накладываются, наезжают одно на другое. Но и в том, что в результате такого наложения, избыточности - словесное выражение приобретает... противоположное качество: становится недосказанным; составляющие его единицы - не успевают быть произнесенными полностью.
Это мы и видели в первой строфе, когда отсутствующее дополнение к глаголу приходилось искать не в границах грамматически правильно построенной фразы, но - в другой сфере, сфере... поэтического воображения. Концовка же стихотворения - представляет собой как бы новый ВИТОК того же самого стилистического явления. Недостающего в этих строках следует искать уже вообще не в рамках самого этого произведения, на каком бы то ни было его "уровне", но - в другом, других стихотворениях; к тому же еще... и НЕ НАПИСАННЫХ.
И мы действительно обнаружили, что о том "презрении" самого поэта к "черни", на которое ссылается автор послания "Капнисту", призывая к такому презрению и своего адресата, - говорится в стихотворении Пушкина, которое будет написано двадцать лет спустя.
* * *
В стихотворении 1828 года, однако, "злословие", клевета, в отличие от концовки послания 1808 года, не выделяется в качестве преимущественной характеристики "черни" (хотя толпа в этом стихотворении и бичует саму себя, среди всего прочего, в качестве "клеветников"). Да к тому же еще в этом пушкинском произведении - нет того, что есть в державинском послании, на чем оно основано: нет разговора ПОЭТА С ПОЭТОМ; нет призыва, обращенного в равному и способному призыв этот понять.
Но зато отсутствующий этот мотив открывает перспективу - обратную; державинскую перспективу из самой поэзии Пушкина. Этот мотив КЛЕВЕТЫ - мотив концовки знаменитой "державинской" оды Пушкина "Exegi monumentum":
...Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Есть здесь и то же самое, что и в послании "Капнисту", обращение к равному, понимающему собеседнику, и тоже - Поэту; поэтам, обобщенным в имени "Музы", к которой автор этого заключительного четверостишия и обращается. Более того, если мы присмотримся к заключительному двустишию державинского послания, то мы обнаружим... что оно и в отношении стиховой формы - как бы мимикрирует, стремится принять форму державинской оды Пушкина.
Шестистопный ямб сменяется в оде Пушкина в последней строке каждой строфы -четырехстопным. А внутренняя рифма, содержащаяся в державинском двустишии, намечает аналогичную смену четырехстопного ямба - трехстопным:
Умей и ты презреть златую,
Злословну, площадную
Чернь.
И вновь: в концовке державинского послания, как это мы уже наблюдали по отношению к будущим прозаическим произведениям Пушкина, спрессовываются замыслы, зерна разных поэтических его произведений. И только теперь, благодаря этой контаминации, происходящей в державинском послании 1808 года, нам становится ясным очевидное, но до сих пор почему-то - в упор не замечаемое, не замечавшееся нами: концептуальное единство вот этих двух пушкинских стихотворений, реминисценции которых мы нашли в одном и том же двустишии из послания "Капнисту", "Поэт и толпа" и "Exegi monumentum".
Только теперь - ВПЕРВЫЕ! - становится ясным, кто (исходя именно из ЗАМЫСЛА ПУШКИНА, из круга его собственной поэтической мысли) является тем самым сакраментальным, вызывавшим недоумение многих исследователей и читателей пушкинского стихотворения, "ГЛУПЦОМ", "не оспоривать" которого призываются поэты в лице своей "Музы". Да ведь это же - тот самый оппонент, противник, спор с которым ведется и в пушкинском стихотворении 1828 года, и, добавим, во вступлении к позднейшей поэме "Езерский". В стихотворении "чернь" - прямо так и называется: "ТУПАЯ".
И точно так же: в "державинском" послании 1808 года, как и в пушкинской оде 1836 года, содержится ПРИЗЫВ: "презреть", то есть - также не вступать в спор, иг-но-ри-ро-вать эту "тупую" толпу.
Идеологическая программа этой "тупой черни", этого "глупца", содержание его "глупостей", с которыми Пушкин не рекомендует спорить своим последователям, - в развернутом, исчерпывающем виде и излагаются в этих произведениях поэта.
* * *
Почему эти реминисценции оказались в одном куске текста со спрятанным именем Кука? Каким образом концепция этих пушкинских стихотворений, "Поэт и толпа" и "Exegi monumentum", - сопрягается с замыслом знаменуемой этим именем повести Пушкина "Гробовщик"? - На эти вопросы можно получить ответ лишь после того, как мы тщательно рассмотрим стихотворение 1828 года и его источники; а значит - придется отложить ответ до более удобного случая.
Но остается вопрос, который необходимо прояснить здесь же. Это - не вопрос о том, почему встречается прозаическая повесть Пушкина с его стихотворением 1828 года "о поэте и поэзии", но вопрос - смежный с ним, близкий ему: почему встреча эта - происходит... на территории державинского послания 1808 года? Почему - именно здесь?
Вопрос этот, как мы сказали, нельзя оставить неотвеченным прямо сейчас по той простой причине, что ответить на него - очень легко. Знаменитый державинский "Памятник", ставший одним из ближаших предшественников пушкинской оды 1836 года, был написан и обнародован за год до появления оды "На возвращение графа Зубова из Персии", одновременно с первым из "персидских" стихотворений Державина, в 1796 году. Тогда он назывался "К Музе. Подражание Горацию".
Следующим, 1797 годом, как мы знаем, номинально датировано и послание "Капнисту". Мы теперь хорошо понимаем причину появления этой вводящей в заблуждение датировки: стихотворение это - тесно связано с написанной в этом году второй "персидской" одой Державина. Но вторая причина - ориентированность этого стихотворения, связь его с недавно написанным "Памятником".
Мы видели уже в первой строфе этого послания один харатерный мотив этой оды, сохраняющийся и у Державина, и у Пушкина: перечисление народов, среди которых прославится творчество поэта (или, как в послании "Капнисту", которые одинаково ищут "покоя").
Как замечают современные комментаторы стихотворения, в послании "Капнисту" - тоже "варьируются мотивы Горация", а именно шестнадцатой во второй книге его "Од". Именно по этой причине, благодаря общему "горацианскому" характеру этого стихотворения, думается, в нем и открывается перс(!)пектива на новое подражание оде Горация "К Мельпомене", которое будет написано Пушкиным в 1836 году.
* * *
Вызванный эпиграфом к повести Пушкина "Гробовщик" вопрос - вопрос, с которого мы начинали наше исследование: а почему все-таки... Державин? - в результате нашего разбора словно бы перевернулся вверх ногами; мог бы быть сформулирован решительно по-иному. Почему предвосхищающая реминисценция из повести "Гробовщик" - проникает... в стихотворение Державина; что автор этого стихотворения, которого, как мы установили, следует различать с самим Державиным, нашел общего с этой - будущей! - повестью в... державинских стихотворениях?
Только что мы добавили и другое: теперь, когда стала ясна связь стихотворения 1808 года не только с будущей повестью, повестями Пушкина, но и его стихотворениями, вопрос об эпиграфе к пушкинской повести вновь поворачивается иной своей гранью, переносится в иную плоскость: какое отношение имеет эта повесть к... стихотворению Пушкина же "Я памятник воздвиг нерукотворный..."?!
Вместо развернутого ответа на этот вопрос, укажу на результат моей расшифровки ее, этой повести, символического плана. Ее заглавный герой, гробовщик Адриан Прохоров - это неузнанный патриарх Андриан; отставной сержант гвардии Петр Петрович Курилкин - неузнанный император Петр Великий. Остается, видимо, построить нехитрое уравнение с одним "неизвестным": автор оды "Exegi monumentum" - это неузнанный... Кто?
Ну, а истинный автор "державинского" послания "Капнисту" - тоже до сих пор так и остается неузнан.
|