ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
в которой происходит отождествление
антагонистов, а В.Г.Белинский, спустя восемь лет,
снисходит до разговора с одним из
своих "спутников"



Слово "феникс", характер употребления которого в статье "Литературная новость" является знаковым, характерным, программным для языкового поведения Вяземского, - в то же самое время является программным - и для самой этой статьи: это гвоздь, на котором висит вся картина, нарисованная в ней, адресованная В.Г.Белинскому. А именно - его квази-историзму, или "историцизму", как можно было бы сказать, пользуясь современным нам термином.

Не существует исторических эпох, в каком бы временном масштабе мы их ни брали, безвозвратно ушедших в прошлое; каждой исторической эпохе суждено свое возрождение; более того, она дремлет, продолжает функционировать внутри других исторических эпох даже тогда, когда ее присутствие остается незаметным на поверхности. Каждое историческое явление, если воспользоваться другим термином современной нам историософии, существует в "большом времени", то есть - СОВРЕМЕННО любому другому. Белинский - НАШ СОВРЕМЕННИК, так же как Пушкин и Карамзин.

Таким образом, на другой "стороне", на другой поверхности этой статьи 1834 года, обращенной уже к Булгарину и его "приятелям", этого понятия, этого представления, выражаемого словом "феникс", - нет. Поэтому-то, с одной стороны, слово это, взятое изолированно, вне его соотнесенности с недавними событиями литературной эпохи второй половины 1820-х годов (которая в этой статье, казалось бы, вовсе и не является предметом обсуждения), и кажется лишенным смысла.

Точно также обладает внутренней, латентной, оправдывающей его появление концептуальностью один случай словесной игры, который мы встречаем в тексте той же статьи и который с первого взгляда кажется искусственным, манерным. Это каламбур, возникающий, когда автор отмечает одну, с его точки зрения, стилистическую ошибку рецензента "Северной Пчелы".

Случай этот - выражает идею УМИРАНИЯ литературного явления, которая присутствует уже в самом образе возрождающегося из собственного пепла "феникса", и именно в соотнесении с этим понятием-образом эта словесная игра обретает свою глубину и занимает законное место в концепции этой статьи:

"За сим вкратце излагается содержание романа: он "начинается в царствование Екатерины и кончается при Александре". Не сказано только, когда скончается!"

Автор, видимо, хочет сказать, что, с точки зрения его представлений о стилистической норме, в данном случае следовало бы употребить приставочную форму глагола: "заканчивается". В бесприставочной форме - этот глагол может быть отнесен только к СМЕРТИ, "концу" человека, так что ему должна соответствовать форма совершенного вида "скончаться".

Эти мелочные стилистические придики, которые мы пару раз можем услышать в адрес оппонента в статье 1834 года, - напоминают мелочные придирки к поэме Гоголя "Мертвые души" со стороны... рецензента той же "Северной Пчелы" Н.И.Греча, решительно отвергаемые автором заметки в "Отечественных Записках" 1842 года, - так напоминают их, что ранняя эта статья может показаться зеркальным отражением - поздней, а авторы их, в этом плане, предстают в полном смысле слова антагонистами в их отношениях к вопросам стилистики!

Однако обратим внимание на то, что в статье 1834 года, в отличие от разбираемой в заметке 1842 года рецензии Греча, эти стилистические замечания - вовсе не имеют самоценного смысла. Они имеют свою ХУДОЖЕСТВЕННУЮ глубину; свой второй, тайный, символический план. Наделены функцией - нести на себе, реализовывать подспудную концепцию этой критической работы, ту ее, невидимую поначалу поверхность, которая обращена не к будущему рецензенту поэмы Гоголя - но... к его антагонисту, оппоненту Белинскому.

Поэтому точки зрения на стилистическую критику, ее задачи, у автора статьи 1834 года и у автора заметки 1842 года, кажущиеся столь противоположными, при ближайшем рассмотрении... совпадают. Стилистические замечания в статье "Литературная новость", как оказалось, функционируют не в собственном своем смысле, а значит - служат предметом не-серьезного, иронического отношения к себе ее автора. Потенциально - предметом такого же неприятия, отвержения, как и аналогичные стилистические замечания Греча для автора заметки "Отечественных записок".

Но в той решительности, с какой эти стилистические придирки отметаются в заметке 1842 года, звучит еще один обертон, не позволяющий сказать, что мы имеем дело здесь с той же самой позицией автора, что и в статье 1834 года, - только выраженной, преподанной в другом ракурсе, не ироническом, но полемическом. Это позиция - за эти восемь прошедших лет ЧУТЬ-ЧУТЬ, почти совсем незаметно ИЗМЕНИВШАЯСЯ; а именно: прошедшая стадию своего оспаривания, диалогического отражения той ее манифестации, которую она имела в статье журнала "Молва".

Мы - знаем этот промежуточный полученный ответ, и зная его, можно теперь, в споре, который ведется в 1842 году с рецензией Греча, расслышать и спор с этой промежуточный репликой, которой был встречен... проанализированный нами каламбур из статьи "Литературная новость".



*    *    *


Мы с этим ответом уже сталкивались и - отчасти уже разбирали его в нашем предшествующем исследовании. Это - тот пассаж из полемического выступления Ф.В.Булгарина, который приводится в "Журнальной заметке" Белинского 1838 года, еще из журнала "Московский Наблюдатель".

Мы рассматривали этот пассаж как свидетельство того, что Булгарин обращает против... Белинского те намеки в несамостоятельности литературного творчества, которые звучали в адрес его самого и в статье Феофилакта Косичкина, и в публикациях "Молвы" 1834 года, и в свидетельстве, идущем от Н.А.Мельгунова. Теперь нам становится немного яснее характер этой "несамостоятельности" и расстановки литературных поизиций вокруг Белинского в период его формирования как литературного критика.

Но, говоря о свидетельстве Мельгунова, мы сказали, что у нас есть основания думать, что, сообщая о плагиате Булгарина, он имел в виду не столько статьи Ф.Косичкина, сколько ту анти-булгаринскую кампанию, которая велась на страницах журнала "Молва". И теперь мы можем привести эти основания нашего мнения и сказать, что Булгарин и сам рассматривал московские публикации 1834 года как основной источник направленных в его адрес инсинуаций. Потому что, обращая против Белинского этот сакраментальный, повторяющийся "латинский" намек, который стал символом его предполагаемого плагиата, - он вспоминает именно текст статьи "Литературная новость", одной из первых, в которых этот намек прозвучал.

И именно - тот самый каламбур, основанный на неточном словоупотреблении оппонента, который мы только что разбирали. Булгарин отвечает на этот каламбур - каламбуром, говоря о беспрестанных нападках на него со стороны "Московского наблюдателя":

"Если б нас похвалили в "Московском наблюдателе", тогда мы сокрушили бы перо свое, и, произнося с сокрушенным сердцем: mea culpa [...] навеки бы замолчали".

Как видим, этот каламбур - находится в прямой тематической соотнесенности с каламбуром из статьи 1834 года: там говорится о "конце", смерти литературного явления - романа Греча "Черная женщина", то есть о предполагаемом, предсказываемом автором статьи забвении его публикой; здесь говорится о "сокрушении пера" писателя с "сокрушенным сердцем" - то есть об окончании его литературной деятельности вообще, авторской "смерти". Тем самым, во-первых, намекается на то, что пассаж этот - МЕСТЬ за намеки 1834 года, которые сыпались на Булгарина со стороны журналистов "Молвы".

А, во-вторых, с исключительной точностью указывая на источник, послуживший причиной этой литературной "мести", Булгарин намекает, что ему в какой-то, большей или меньшей, степени известно о ситуации, имевшей место в тот момент в редакциии этого журнала, и что этот "латинский" намек, с его точки зрения, мог бы в равной степени быть обращен - теперешнему его оппоненту, Белинскому.

Мы говорим об исключительной точности указания, не оставляющей сомнения в том, ЧТО является предметом булгаринских намеков, потому что воспроизведение каламбура и игры с латинскими цитатами сопровождается в этом пассаже и еще одной аллюзией на полемический выпад, прозвучавший в статье "Литературная новость". Булгарин говорит о фантастической ситуации - похвале в свой адрес со стороны его злейших врагов, журналистов "Московского Наблюдателя" (почему он и не страшится дать зарок "сокрушить свое перо", зная, что этого никогда не произойдет).

В статье 1834 года - также разбирается фантастическая, воображаемая литературная ситуация, но только - зеркально противоположная той, которую в 1838 году нарисует Булгарин. Один из "приятелей" Булгарина и Греча, журналист, написавший хвалебную рецензию на роман "Черная женщина" находит в нем... один-единственный недостаток и, говоря в шутку, видит себя вынужденным стать журналистом "Телескопа", перейти в стан врагов своих литературных приятелей - для того чтобы написать и опубликовать статью, посвященную разбору этого недостатка:

"Беру перо, хочу уже писать статью, послать в "Телескоп"..."

В одном случае, таким образом, воображаемая похвала раздается - из стана врагов; в другом воображаемая, ненаписнная разносная статья - происходит из стана друзей. В одном случае - "перо", но только "сокрушенное", приведенное в негодность; и в другом случае - "перо", но только - взятое в руки, приведенное в боевую готовность.

Но только то, что для журналистов круга "Северной Пчелы", для их мировоззрения, идейного горизонта, являлось фантастической, могущей быть лишь комически, в шутку преподнесенной, заведомо невозможной ситуацией, - для авторов рассматриваемых нами публикаций было осуществленной реальностью.



*    *    *


Вот эту эскападу Булгарина в 1838 году имел в виду автор ответа на рецензию Греча в 1842-м. Булгарин не увидел в пародируемом пассаже из его статьи (говорим "его", потому что уже почти уверились в тождестве авторства этой статьи и заметки 1842 года) "Литературная новость" ничего, КРОМЕ каламбура, игры СЛОВ. И он ответил на него - таким же ПУСТЫМ каламбуром, единственное предназначение которого было указать на то, что он имеет в виду именно эту статью и всю ситуацию в целом, с которой она была связана.

Но мы убедились собственными глазами, что неуклюжий каламбурчик этот в статье 1834 года - приобретает совершенно иное звучание, если рассматривать его - как означающее, как фрагмент целой историко-литературной концепции, развиваемой подспудно автором этой статьи. Стремясь проникнуть на закулисную сторону литературной жизни, подсмотреть секреты ее механизма - Булгарин этого не заметил, а это-то - и является в ней главным, составляет ее жизненый нерв.

Поэтому, отвечая на это проявление слепоты, ослепленности своих оппонентов резким отвержением стилистических замечаний Греча, - автор заметки 1842 года имеет в виду эту выхолощенность представлений о языке и Булгарина, и Греча, проявившуюся в процитированном Белинским пассаже 1838 года, в акте рецепции идейно-символического построения из статьи 1834 года, которое ПРОГЛЯДЕЛ Булгарин.

Этот своеобразный эксперимент, наглядно выявивший узость языкового кругозора Булгарина, и стоит, видимо, за тем обоснованием, которым сопровождается отвод грамматической критике рецензента "Мертвых душ"; он и образует концептуальное содержание соответствующего пассажа:

"Действительно, язык у Гоголя не отличается мертвенной правильностью, и на него легко нападать грамотеям и корректорам, которые считают язык и слог за одно и то же, не подозревая, что между языком и слогом такое же неизмеримое расстояние, как и между мертвою, механическою правильностью рисунка бездарного маляра-академика и живым оригинальным стилем гениального живописца".

Теперь мы хотели бы сказать, что эта языковая теория, вкратце изложенная в заметке 1842 года, - также является одним из ОБЩИХ мест между нею и статьей 1834 года "Литературная новость", указывая, что эти публикации - преемственно связаны между собой и что за ними обеими стоит один и тот же автор; и так же... служит указанием на этого автора, в трудах которого - и можно обнаружить разработку этой концепции; застать ее там - на стадии ее создания.

Поэтому мы для начала укажем на те пассажи статьи 1834 года, которые являются параллелью к этому пассажу из процитированной нами заметки и в которых отражается та же самая языковая концепция. Параллельные места эти - не полностью перекрывают друг друга, поэтому их сопоставление дает еще больше материала для идентификации этой концепции, а кроме того - в ранней статье она, концепция эта, отражена в значительно более узнаваемом виде, чуть ли не текстуально, по сравнению с более поздней заметкой.



*    *    *


Знакомясь со статьей 1834 года, мы с самого первого взгляда обратили внимание на то, какая именно хвалебная характеристика Греча рецензентом его романа привлекла особое внимание автора статьи "Литературная новость" и вызвала его усиленно эмоциональную реакцию:

"...Рецензент удивляется, когда успевает писать г. Греч, преследующий форсированным маршем современность, политику, новости литературы, театра, музыки? "Преследующий форсированным маршем!" словцо разительное, свидетельствующее об энтузиазме рецензента; оно возводит г. Греча некоторым образом на степень литературного Суворова..."

А привлекла эта характеристика внимание автора статьи потому, что в ней БУКВАЛЬНО повторяется метафора французского публициста времен наполеоновских войн Доменика де Прадта: "ум человеческий [находится] НА ПОХОДЕ". Недаром же в связи с процитированной фразой рецензента автору статьи сразу же вспоминается фигура другого полководца, Суворова (ведь преследовать противника форсированным маршем - может и рядовой солдат, находящийся в строю!), причем того, который успешно сражался с Наполеоном в начале той эпохи, которой принадлежит творчество Прадта.

Впрочем, здесь повторяется тот же полемический прием, что и в разобранном нами уже случае с романом моряка Трелони: автор статьи реагирует на вторичность, заимствованность - теперь не персонажной линии в романе Греча, но выражения, словечка из статьи его рецензента.

Однако главная причина такой острой реакции на заимствование заключается в том, что этот афоризм Прадта - и является идейным стержнем языковой концепции, сформулированной в ряде статей П.А.Вяземского первой половины 1820-х годов. Мы сейчас не будем разбирать тонкости этой концепции, а также особенности процесса ее формирования, отразившиеся в разных статьях Вяземского. Мы это сделаем в отдельных наших заметках, специально посвященных рабору этих статей.

Здесь же заметим, что, в отличие от статьи рецензента "Северной Пчелы", афоризм Прадта цитируется Вяземским с неизменным указанием его автора, и афоризм этот столь излюблен им, потому что выражает суть его отношения к языковой позиции "архаистов", в полемике с которыми и создавалась эта концепция. Человеческий ум, умственная культура человечества - так толкует Вяземский афоризм Прадта - имеет свои собственные законы развития, автономные от законов развития языка.

А потому любой национальный язык не может замкнуться в собственной сфере, как мыслили это себе "архаисты", он должен именно что "преследовать форсированным маршем" развитие ума, потому что оно является интернациональным, и разные языки - вынуждены заимствовать друг у друга средства для выражения новых достижений ума (который, в представлениях Вяземского, конечно же, включает в себя не только понятийную сферу, но и ее порождения в сфере материальной культуры). Прослеживая историю слов - мы можем проследить историю человеческого ума, в аспекте ее выражения.

Воспоминание об этой десятилетней давности языковой концепции - и породило такой эмоциональный всплеск у автора статьи "Литературная новость" при встрече с ее забавным, карикатурным отражением в рецензии на роман Греча. И поэтому далее, после выражения этой эмоциональной реакции, автор статьи продолжает тот же абзац - провокационным вопросом, дать правильный ответ на который - нельзя лишь заучив и механически перефразировав афоризм Прадта, а можно только - проникнуть в самую суть знаменуемой этим афоризмом языковой концепции, изложенной в статьях Вяземского:

"...Нам желательно было бы, чтобы г. В.В.В. указал на те политические статьи, коими, по его мнению, г. Греч отличился; уж не рассуждая ли о глаголах и наречиях нашел он способ придраться к политике!"

Но, повторим, именно это и имеет в виду языковая концепция Вяземского: именно, "рассуждая о глаголах и наречиях", то есть о словах, - и можно, согласно этой концепции, рассуждать о "политике". Так, например, если взяться проследить во всех деталях историю слова "пароход" в русском языке - можно ТЕМ САМЫМ написать обзор политической истории Западной Европы и России первой половины XIX века, и автор настоящих строк - в другой своей работе, действительно, отчасти это проделал!

Вот эта способность слов вбирать в себя историю человеческого ума, на которой основана языковая концепция Вяземского и на которую намекает в такой загадочной форме автор статьи "Литературная новость", - и подразумевается в противопоставлении между "мертвенной правильностью" грамматических представлений Греча и "живым, оригинальным слогом" гениального Гоголя в заметке 1842 года.



*    *    *


Нам остается закончить наш разбор и атрибуцию статьи "Литературная новость" рассуждением даже не столько о словах, сколько... о буквах; потому что в культуре пушкинского символизма буквы - тоже могли нести важную мировоззренческую нагрузку.

Как стало ясно, и заметка 1842 года из журнала "Отечественные Записки", и статья "Литературная новость" из журнала "Молва" - в действительности принадлежат одному и тому же лицу, неизменно вызывавшему идейную неприязнь у Белинского и в то же время - являвшемуся его заинтересованным собеседником, П.А.Вяземскому. Однако сделать этот вывод нам мешает одно обстоятельство, которое представляется непреодолимым.

Дело в том, что статья "Литературная новость" в майском номере журнала "Молва" подписана криптонимом "-нский". И непреодолимость этого факта заключается не столько в том, что сходный криптоним впоследствии будет объявлен подписью под принадлежащими ему статьями - самим Белинским. Какое, спрашивается, отношение это окончание фамилии имеет... к имени Петра Андреевича Вя-зем-ско-го?! И вот тут-то, в правильном решении этой проблемы, и должно сыграть решающую роль то обстоятельство, что буквы могли иметь МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ.

Я уже обращал внимание на то, что тексте полного собрания сочинений Белинского содержатся некоторые опечатки относительно оригинала статей в журнале "Молва". Поэтому я и стал разыскивать скан соответствующего тома "Телескопа" с приложением этого журнала, с единственной целью: проверить, а действительно ли под статьей "Литературная новость" стояла ЭТА ИМЕННО ПОДПИСЬ?

Вопрос этот у меня возник по очень простой причине: когда я только что вопрошал о наличии связи, которая могла бы существовать между фамилией Вяземского и той подписью, которая стоит под интересующей нас статьей, - я очень сильно кривил душой. В самом деле, связь эта - самая разительная: ведь различие между этой подписью и окончанием фамилии этого литератора СОСТАВЛЯЕТ ВСЕГО ОДНУ БУКВУ!

Теперь должно быть понятно, почему возник вопрос об ОПЕЧАТКЕ. А также: о том, что различие это... дает ровно в четыре раза меньше поводов, чтобы НЕ считать Вяземского автором этой статьи, чем поводов, которые дает СХОДСТВО - для того, чтобы подтвердить наше предположение о принадлежности этой публикации - именно ему!

Увидев оригинал, я долго еще не хотел верить своим глазам, что опечатки здесь - нет. Однако это пытливое разглядывание типографских знаков, в смешной надежде убедиться в том, нельзя ли прочитать букву "н" как "м", привело к совершенно неожиданному результату. Я понял - почему подпись "-нский" следует прочитать КАК ОКОНЧАНИЕ ФАМИЛИИ ВЯЗЕМСКОГО, и понял - что это чтение ПРОДИКТОВАНО НАМ САМИМ АВТОРОМ ЭТОЙ СТАТЬИ!



*    *    *


Я приводил уже тот пассаж из статьи "Литературная новость", в котором ее автор делает вид, что не знает, кто является рецензентом газеты "Северная Пчела", скрывшимся под криптонимом "В.В.В."

Не верьте этому глубокомысленному рассуждению! Автор статьи в журнале "Молва", конечно же, отлично знал, кто печатается в петербургской газете под этим трехбуквенным криптонимом, точно так же, как ему известно, вопреки продолжающему тот же самый пассаж утверждению, - что подпись "Феофилакт Косичкин" - вовсе не является открыто объявленным именем автора двух статей 1831 года в журнале "Телескоп", а служит такой же вымышленной подписью; что под ней точно так же скрывается реальный литератор, носящий совсем другое имя.

Он, конечно же, знал, что под той подписью в газете Булгарина и Греч публикует статьи В.М.Строев, и я давно уже заметил, что намек на знание этого обстоятельства - содержится в одном из финальных пассажей его статьи. Здесь он выступает со следующим обещанием:

"...Уповаем, если будем иметь время, дать верный отчет о более существенных качествах романа, в котором г. В.В.В. не нашел недостатков, и в таком случае не последуем примеру г. критика: не будем излишне СКРОМНЫ, а подпишемся под статьею полным именем, которого теперь довольствуемся поставить только окончательные буквы".

Дело в том, что брат рецензента, с которым полемизирует автор статьи, С.М.Строев, также выступал в петербургской печати, и также под псевдонимом: "Сергей СКРОМНЕНКО". Употребление ОДНОКОРЕННОГО слова в пассаже, где обсуждается криптоним одного из братьев, Владимира, - конечно же, служит указанием на псевдоним другого, Сергея; негласным признанием в том, что подлинные имена этих авторов - журналисту известны.

Заметил я затейливое раскрытие псевдонима уже давно - но столь же долгое время не мог понять, ЗАЧЕМ автору статьи пришлось намекать на реальное авторство публикаций под криптонимом "В.В.В." столь сложным, головоломным путем - через посредство указания... на криптоним его брата! Какое отношение, иными словами, к рецензии, написанной Владимиром Строевым, имеет - в представлении автора статьи - "Сергей Скромненко"?



*    *    *


И вот, ответ на это неразрешимое, казалось бы, недоумение, пришел как раз тогда, когда я бессмысленно (как мне в тот момент самому казалось) разглядывал подпись "-нский", неумолимо чернеющую на странице журнала "Молва".

Имена братьев: Сергей и Владимир - что-то есть в них, в их БУКВЕННОМ СОСТАВЕ (о котором, повторю, я только и мог в тот момент думать)... неуловимо общее.

И когда я эту общность попытался для себя сформулировать, то единственное, что мне пришло на ум, - это... ИНИЦИАЛЫ. Инициалы двух этих русских имен совпадают - С ЛАТИНСКИМИ БУКВАМИ: "В" ("бэ") и "С" ("цэ"). И вот, сначала почувствованная, а потом - найденная мной закономерность заключается в том, что буквы эти в латинском алфавите - СТОЯТ ОДНА ЗА ДРУГОЙ.

А теперь я объясню, почему я эту закономерность "почувствовал", а потом сумел - и сформулировать. Повторю: в тот момент у меня перед глазами стояло только одно: буквы М и Н. Русские буквы, которые - РАЗЛИЧАЮТ совпадающие во всем остальном окончания фамилий Вяземского и Белинского. Буквы, которые в русском алфавите следуют, точно так же как в латинском В и С, одна за другой.

Аналогия между двуям парами этих букв, таким образом, проступила. И в результате обнаружилась, была осознана... другая аналогия: аналогия уже не между парами букв, но - между действиями, операциями, производимыми автором статьи.

Расшифровывая, давая намек на расшифровку криптонима, которым подписана публикация его оппонента, автор статьи "Литературная новость" ПОД-СТАВ-ЛЯ-ЕТ; во-первых: одного брата - вместо другого. Одну псведонимную подпись - вместо другой. Одно, стало быть, реальное имя - вместо другого.

И, наконец, под-став-ля-ет: одну букву, которую можно прочитать как латинскую "С", вместо другой - которую можно прочитать как латинскую "В". И ДАЕТ ТЕМ САМЫМ ИНСТРУКЦИЮ ЧИТАТЕЛЮ: подставь одну букву - вместо другой. По какому принципу подставить? А по принципу смежности в алфавите; предыдущую букву - вместо следующей. И остается эту инструкцию, сформулированную, сформированную на одной паре имен, - только распространить... на другую.

Инструкция эта, заложенная в игре с именами братьев Строевых, как нам теперь становится кристально ясно, относится к подписи под статьей, поставленной ЧЕРЕЗ АБЗАЦ после пассажа, содержащего соответствующее рассуждение. Выполни эту инструкцию САМОГО АВТОРА СТАТЬИ - и получишь подпись, уже безо всяких оговорок указывающую на ее реального автора: Петра Андреевича Вязе-МСКОГО.



*    *    *


Публикуя в 1842 году заметку, вновь адресованную - подспудно - Белинскому, Вяземский... вновь проделал ТУ ЖЕ САМУЮ БУКВЕННУЮ МАНИПУЛЯЦИЮ, указывающую на его авторство, что и в статье 1834 года. Только проделал, конечно, ее на другом лексическом материале.

Мы помним, что журналист, скрывшийся за криптонимом "В.В.В." сообщил, что он нашел одну-единственную ошибку в расхваленном им вообще романе Греча. За этим в рецензии "Северной Пчелы" следует пассаж, которым потом воспользуется Булгарин в 1838 году, чтобы указать, что он имеет в виду содержащую разбор этой рецензии статью "Литературная новость".

И, вслед за Булгариным, - сообщение рецензента, вводящее этот пассаж, находит себе отражение... и в заметке 1842 года! Только вновь, как и у Булгарина, - зеркальное отражение, отражение наоборот.

Автор заметки говорит, что он нашел в разборе Греча одно-единственное грамматическое замечание в адрес гоголевской поэмы, с которым он готов согласиться. И самое главное для нас - то, КАКОЕ ИМЕННО из многочисленных замечаний Греча он выбрал:

"Из всех указанных им примеров "самого неправильного и варварского языка и слога" у Гоголя справедливо осуждено разве одно слово узрéт [то есть краткая форма причастия "узретый"] вместо ýзрен [от "узренный"]: действительно, великая ошибка со стороны Гоголя, и мы охотно верим, что строгий рецензент никогда бы не сделал подобной, так же, как никогда не написал бы "Мертвых душ".

Как видим, место, которое остановило наше внимание, так же как пассаж из статьи "Литературная новость", содержащий ключ к правильному прочтению подписи под этой статьей, - включает в себя постановку ВОПРОСА ОБ АВТОРСТВЕ, причем постановку - совершенно аналогичную вопросу об авторстве анонимного произведения.

И там, и там задается вопрос: кто бы мог написать данное литературное произведение? Применительно к настоящему случаю - в шутливой, ироничной форме: Гоголь или... Греч?

И вот в этом самом пассаже - рассматриваются две глагольные формы, которые - вновь, как и подписи под статьей "Литературная новость", актуальная и воображаемая, вводящая в заблуждениеи указывающая на истинного автора... различаются между собой (помимо постановки акцента) одной единственной буквой: "узрет" и "узрен"; "т" и "н".

Теперь прочитаем русскую букву "т" - как совпадающую, в том курсивном виде, в каком она напечатана на странице журнала, с ЛАТИНСКОЙ БУКВОЙ "m" ("эм"): такие же подстановки латинских букв вместо русских мы совершали и в том случае, когда сравнивали между собой имена братьев Строевых.

И получим... те же самые буквы "М" и "Н", которые различают окончания фамилий Белинского и Вяземского, буквы, которые нужно было подставить одна вместо другой, чтобы получить криптонимическую подпись истинного автора статьи "Литературная новость"!

Это окончательно убеждает нас в том, что автором статьи 1834 года и заметки 1842 года - было одно и то же лицо, и автором этим - являлся не кто иной, как князь П.А.Вяземский.



*    *    *


И в той, и в другой публикации, разделенных между собой промежутком в 8 лет, за каждым из их финальных абзацев, содержащих ключ к расшифровке авторской подписи, - следует ЕЩЕ ОДИН АБЗАЦ. Можно заранее предположить, что эти позиционно тождественные абзацы двух публикаций также имеют какое-то концептуальное значение и соотнесены в этом отношении между собою.

Что касается последнего абзаца заметки 1842 года, то он для нас до сих пор представляет загадку. Дело в том, что автор в этом абзаце - словно бы начинает свой разбор рецензии Греча... вновь; во второй раз!

Мы уже отчасти цитировали этот абзац, и знаем, в чем тут дело. С самого начала в заметке было сказано, что рецензия эта "напоминает собою критики блаженной памяти "Вестника Европы" и что "рецензент, как заметно по тону и смыслу его статьи, человек ПРОШЛОГО ВЕКА и "содержание" смешивает с "сюжетом".

А теперь, в конце своей статьи, автор - вновь заводит разговор о том, что "впрочем, рецензент не все хулит, кое-что он и хвалит, исполняя таким образом обязанность истинной критики, как ее понимали назад тому ЛЕТ СОРОК..." А далее - и вовсе повторяет вкратце все пункты предшествующего разбора:

"...сказав вообще, что роман плох, он заметил неприличные выражения, потом грамматические неправильности, затем слегка кое-что похвалил, а в заключение выписал несколько хороших мест, тщательно им выбранных, чтобы тем лучше удружить автору. Понятия о содержании, идее, о творчестве и т.п. - самые старосветские и новому времени принадлежат только выражения, вроде следующих, которые не терпело старинное приличие..."

Такой повтор, такое наложение содержания последнего абзаца на содержание всей предшествующей статьи мы можем объяснить разве что тем, что этот последний абзац заметки 1842 года - дописан... другим автором, и скорее всего - ПРИНАДЛЕЖИТ САМОМУ БЕЛИНСКОМУ.

Дописав его к статье Вяземского и повторив вкратце в нем ее содержание - Белинский... как бы "завизировал" эту статью; выразил свое согласие на ее публикацию (в одном блоке - со своими собственными заметками!) и свое согласие с содержащимся в ней разбором рецензии Греча. А главное - показал, что услышал, разглядел ту сторону этой статьи, которая обращена - лично к нему, и признал правомерность выраженной в ней точки зрения ее автора.



*    *    *


Обратим внимание на то, что "принадлежащие новому времени выражения" в рецензии Греча, которые "не терпело старинное приличие", - это... ругательства, обращенные к произведению Гоголя. Именно это - соотносит абзац, написанный, по нашему предположению, Белинским, с последним абзацем - в статье 1834 года. Дает нам понять, что, завершая этой припиской статью, он удостоверяет и то, что им были восприняты содержащиеся в ней ссылки и аллюзии на ту давнюю публикацию журнала "Молва" и все связанные с ней публикации этого журнала столь памятного для него 1834 года; на всю тогдашнюю ситуацию в целом.

Ведь в последнем абзаце статьи "Литературная новость" - тоже шла речь... о ругательствах: о ругательствах, употреблявшихся в ссоре гоголевских же Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.

И Белинский - в 1842 году откликаясь на этот абзац, дает в своей приписке к новой статье Вяземского ссылку, аллюзию - на ДРУГУЮ ПОВЕСТЬ ГОГОЛЯ, из того же сборника "Мирогород": "Понятия о содержании, идее, о творчестве и т.п. - самые СТАРОСВЕТСКИЕ". "Старосветские помещики": повесть не о ссоре - но... об идиллии; об идиллических отношениях между супругами.

Любопытно также заметить, что в этом же абзаце-приписке присутствует заглавная лексика - и еще одного произведения Гоголя, только на момент публикации заметки - еще... НЕ НАПИСАННОГО: "...в заключение выписал несколько хороших МЕСТ, тщательно им ВЫБРАННЫХ, чтобы тем лучше УДРУЖИТЬ автору..." "Выбранные места из переписки с друзьями" - сборник публицистической прозы Гоголя, который будет опубликован в 1847 году и будет... выбранен, подвергнется самой сокрушительной критике со стороны Белинского.

Быть может, "совпадение" это - не случайно? Быть может, Гоголь, нарекая имя своей последней прижизненной книге, - специально ориентировался на приписку Белинского к адресованной не столько Гречу и Гоголю, сколько ему, Белинскому, заметке Вяземского 1842 года?

Этот выбор заглавия свидетельствовал бы в таком случае о том значении, какое придавалось этой публикации в кругу бывших соратников Пушкина; значении - своего рода статьи-манифеста.



*    *    *


Вяземским в его собственном тексте заметки 1842 года - тоже сделан намек на окончание старой его статьи. Там подразумевалось бранное слово "гусак" (кстати сказать, имеющее самое прямое отношение... к шуточной символике "Арзамаса"): именно его должен был означать выстроенный на виду у соседа "гусиный хлев".

Теперь же, перечисляя те самые найденные рецензентом "неприличные" слова в поэме Гоголя, о которых потом вновь суммарно упоминается в последнем абзаце, - Вяземский уделяет особое внимание одному, представляющему собой аналогичное, в том числе и по своей грамматической форме, ругательство:

"Особенное неблаговоление благовоспитанного рецензента навлекло на себя слово фетюк, употребленное Ноздревым, и при нем, в выноске, объяснение автора, что фетюк слово обидное для мужчины, происходит от буквы Ѳ [фита], почитаемою некоторыми неприличною".

Мы не будем обсуждать, насколько искренней была приписка Белинского, какие формы приняло и какие последствия имело его примирение с Вяземским, которое она, как нам кажется, собою знаменовала. Но мы видим, что, если в 1834 году на их отношения проецировался сюжет "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", то в 1842 году - ее сменил в этом качестве сюжет повести... "Старосветские помещики"!

Мы хотим лишь сказать о том, что в последнем абзаце статьи 1834 года, на который отвечал своей припиской Белинский и который тоже, как мы предположили, должен отвечать этой приписке своим концептуальным характером, - содержится пояснение, толкование того принципиального значения, которое имела буквенная игра в предыдущем пассаже. И в этом-то пояснении - и заключался его, этого заключительного абзаца статьи, концептуальный характер, и именно на него, в первую очередь, - и отвечал в 1842 году Белинский.

Мы признались читателю, что обратились к оригиналу публикации статьи "Литературная новость" в журнале "Молва", подозревая, что в ее перепечатке в 13-м томе "Полного собрания сочинений" в интересующем нас месте - содержится опечатка. Мы дали отчет о своих поисках и сообщили, что наши предположения не оправдались, и подпись под статьей в журнале - напечатана так же, как и 125 лет спустя в собрании сочинений.

И тем не менее, наши поиски были - не напрасны. И не только потому, что благодаря им, нам удалось все-таки разгадать тайну этого криптонима. Но еще и потому, что... ОПЕЧАТКА В ЭТОМ МЕСТЕ СТАТЬИ - ВСЕ-ТАКИ ЕСТЬ! И, сколь бы невероятным это ни могло бы показаться, - находится она именно в связи с подписью под статьей; в связи с обсуждением последующими исследователями проблемы принадлежности этой подписи.



*    *    *


Мы уже упомянули о том, что исследователями этой статьи с самого начала было отмечено, что, не взирая на эту подпись, "тон" этой статьи мало похож на тон статей самого Белинского. В связи с этим было сделано предположение, что статья эта - может принадлежать еще одному сотруднику, печатавшемуся тогда в журнале "Молва", окончание фамилии которого - полностью соответствует этой подписи: О.М.Бодянскому.

Но редактор 13-го тома полного собрания сочинений Белинского отводит это предположение, и вот какие основания он этому приводит:

"Допущение С.А.Венгерова, а вслед за ним и Ю.Г.Оксмана, что автором "Литературной новости" мог быть О.М.Бодянский, не выдерживает критики, так как, будучи украинцем по происхождению, Бодянский, конечно, не мог бы допустить той серьезной ошибки против украинского языка, которую мы находим в "Литературной новости", в словах "в прекрасной повести Рудого Паньки" и т.д. Указанная ошибка не является опечаткой, так как в ней отразилась тенденция склонять украинские имена на ко по типу русских уменьшительных имен, - тенденция, которой не был чужд и Белинский (ср., например... "повесть Грицьки Основьяненка"... "уверяем Грицьку Основьяненка"...)".

Эти пояснения комментатора, однако, не то что не выдерживают критики - а вызывают глубочайшее изумление у читателя. Во-первых, как мы видим, они находятся в вопиющем противоречии с языковой концепцией П.А.Вяземской, нашедшей отражение и в заметке 1842 года, и в данной статье из журнала "Молва". Почему отклонение от грамматической нормы следует считать именно ОШИБКОЙ? Ф.Я.Прийма в своем комментарии к статье Вяземского рассуждает точно так же, как Н.И.Греч в своей рецензии на "Мертвые души".

С точки зрения же самого автора статьи, реконструированной нами, такие "ошибки" находят себе оправдание потому, что они - служат выражением той или иной ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ. Так и в данном случае: правильно истолковать оригинальное написание имени гоголевского рассказчика - значит, не исправить "ошибку", но КОМПЕНСИРОВАТЬ ее - то есть определить авторскую концепцию, которая стоит за этим написанием.

Мы не будем уже особо останавливаться на том удивительном мнении комментатора, что второе имя гоголевского героя, которое он безо всяких на то оснований причисляет к "украинским именам на ко" - является ЛИЧНЫМ ИМЕНЕМ, таким же как имя "Грицько".

В действительности же "Панько" - является ФАМИЛИЕЙ, и следовательно - не подходит под то сформулированное комментатором правило, что украинские личные имена могут в текстах Белинского склоняться по типу русских уменьшительных имен (таких как "Гришка", "Витька" и т.п.). Как видим из самих приводимых автором комментария примеров, УКРАИНСКИЕ ФАМИЛИИ на "-ко" - Белинский склоняет по общему принятому тогда правилу, то есть так же, как русские слова с этим же окончанием ("лукошко", "окошко" и т.д.).

Кроме того, вовсе без оснований комментатор вообще причисляет это гоголевское литературное имя - к украинским личным именам на "-ко". Фигурирующая в гоголевском тексте падежная форма "Панька" в той же степени предполагает и исходную форму имени не "Панько", но "Панёк", которая также является украинской фамилией. Именно так толковали имя гоголевского рассказчика современники, в том числе украинцы, например А.Я.Стороженко.

С нашей же точки зрения, именование гоголевского персонажа - вообще не является ни личным именем, ни фамилией, но ПРОЗВИЩЕМ: "Рудый Панёк" - то есть "Рыжий Панёк", уменьшительная форма от слова "пан". Но дело не в этом, а в том, что предложенное комментатором объяснение своеобразного написания прозвища гоголевского рассказчика в статье 1834 года - НЕСОСТОЯТЕЛЬНО, а значит - до сих пор требует себе убедительной и правдоподобной замены.



*    *    *


Но я не захотел останавливаться на полемике с этим объяснением комментатора 1959 года потому, что в действительности в тексте журнала 1834 года - было напечатано ВОВСЕ НЕ ТО ИМЯ, которое значится в тексте статьи "Литературная новость" в издании полного собрания сочинений Белинского и к которому относится приведенное нами объяснение комментатора! Так что и спорить с ним - нечего, поскольку комментирует оно текстологическую фикцию.

Именно это мне и бросилось в глаза, когда я раскрыл страницу журнала с окончанием этой статьи и увидел, что под ней действительно, как и передает это указанное нами издание, стоит подпись "-нский". Но чуть выше, буквально двумя строками, черным по белому напечатано:

"...в прекрасной повести Рудного Паньки..."

Оказывается, деформации-то подверглась не только вторая часть прозвища гоголевского рассказчика, но и - ПЕРВАЯ. И в результате - появилось совершенно другое прозвище; с совершенно другим значением, соответствующим уже не замыслу цикла гоголевских повестей - но... замыслу автора этой статьи. И вот тогда-то - совершенно ясными стали причины этих деформаций, не являющихся в действительности ни "опечатками", ни "ошибками".

Первая часть прозвища в данном варианте его написания производна уже не от украинского слова "руда", то есть "кровь", и не является уже обозначением "кровавого", или "рыжего" цвета, но от слова РУДНИК, то есть - МЕСТА КАТОРЖНЫХ РАБОТ (срв. хрестоматийное обращение Пушкина к "декабристам": "Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье...").

И тогда, на фоне этого словопроизводства, начинает становиться понятным, проступает на поверхность текста слово, которое стоит за странным, необычным написанием второй части гоголевского имени; слово - образующее резкий, демонстративный контраст по отношению к первому: ПА-ИНЬ-КА!

В целом же получившееся сочетание слов представляет собой - оксюморон, может быть "переведено", истолковано как: КАТОРЖНЫЙ ПАИНЬКА; КАТОРЖНИК-ПАИНЬКА. В этом оксюмороне - и состоит смысл той деформации, которой подверглось гоголевское прозвище под пером Вяземского.

Оно - образует собой как бы параллель, комментарий к тому буквенному шифру, который открывает поставленную под статьей подпись. Там - два совершенно разных, находящихся друг с другом почти в антагонистических отношениях человека - слились в подписи, различающей их, напротив, одной-единственной буквой.

Тут - наоборот: в одном и том же прозвище, относящемся к одному и тому же лицу, - слились две диаметрально противоположные, несовместимые, казалось бы, (авто)характеристики: "каторжник" и "паинька"; бунтовщик, революционер, маргинал - и благонадежный, благонамеренный, верноподанный гражданин.

Вот это послание, сообщение о себе - и старался передать Белинскому в своих статьях, втайне обращенных к нему, П.А.Вяземский (получивший в последующей историографии характеристику, совершенно аналогичную его собственной: "декабрист без декабря"!). Вот почему он не обижался, не мог обижаться на его критику в свой адрес, сколь бы уничижительной, разгромной она ни была, и демонстрировал всегдашнюю свою готовность - вступить с ним в диалог. Как говорил по другому поводу Пушкин: "Ворон ворону глаз не выклюнет" (или же: "Свой своему поневоле брат")...

Да вот только "диалог" этот, чем дальше - тем больше, был, видимо, - не нужен Белинскому...



*    *    *


Круг незримой полемики в статье 1834 года "Литературная новость", таким образом, замкнулся; и замкнулся - словно бы в укор Белинскому! - по-гегелевски, ди-а-лек-ти-чес-ки!

Начав с языковых интересов карамзинизма, которые должны были вызывать презрительное отношение к себе со стороны ориентированного по преимуществу на общественно-преобразовательную деятельность Белинского, автор статьи указал на то, что интересы и приверженцев Карамзина, и тем более последующих писателей пушкинского круга (которых Белинский, в их публицистической деятельности, как мы знаем, считал так и не вышедшими за границы карамзинизма), отнюдь не органичивались языковыми полемиками.

И наконец, используя более чем подходящий для этого случая пассаж из статьи рецензента, автор статьи показал, какое преобразование претерпели в ходе предыдущих десятилетий сами эти "языковые интересы", вобравшие в себя историю человеческого ума, сделавшие возможным, обсуждая "слова" или оперируя, как будто бы, ТОЛЬКО словами, - обсуждать самые животрепещущие вопросы политической современности и общественной жизни. Вот эта культура внутренней глубины, или, как мы это называем, культура СИМВОЛИЗМА пушкинской эпохи - и была недоступна уровню пониманию Белинского.

Статьи же, сопровождавшие его дебют на страницах "Молвы" (так же как и позднейшая заметка в "Отечественных Записках" 1842 года) представляли собой - АПОЛОГИЮ этой культуры; попытку познакомить с ней будущего лидера русского литературного движения; передать ему опыт, этой культурой накопленный.

И нельзя, вне всяких сомнений, сказать, что это авторам этих статей СОВСЕМ не удалось. Безусловно, последующая журналистская деятельность Белинского, в результате этого уникального контакта (которого ЛИШЕНЫ были такие его последователи, как Чернышевский, Писарев и другие), впитала многое и многое из этой сокровищницы, и именно это "вступление в права наследства" обусловило ее, этой деятельности, неповторимо-уникальный характер.