Обнаруженные нами в портрете поэта-конструктивиста и теоретика поэзии А.Н.Чичерина, сделанном В.Т.Шаламовым, явственные признаки целенаправленной мистификации заставляют по-иному взглянуть на его воспоминания "Двадцатые годы" в целом. Ведь и в других сообщаемых им сведениях может содержаться столь же интересная, столь же тщательно зашифрованная информация! И в первую очередь нас, конечно же, манит к себе то, что пишет Шаламов о Булгакове.

А пишет он о нем на удивление много, подробно. Проанализировать эти сведения целиком - особая задача. Но сразу бросается в глаза то, что Шаламов сообщает о связях Булгакова с тогдашней журналистикой. И вновь... сообщает он сведения невероятные, неправдоподобные!

На примере А.Н.Чичерина мы уже могли убедиться в том, что Шаламов был исключительно хорошо осведомлен о закулисной стороне литературной жизни 1920-х годов. Быть может, и в этом случае его "ошибочные" сведения о Булгакове отражают в действительности какие-то обстоятельства творческой жизни писателя, которые... до сих пор нам не известны - но которые составляют предмет уникальной осведомленности мемуариста. Оттого-то его попытка передать их нам и выглядит как "ошибка"!

В своих воспоминаниях В.Шаламов рассказывает о Булгакове дважды. В одном случае это - пространный рассказ, специально посвященный Булгакову. В другом - краткие замечания, сделанные в связи с руководимым В.Нарбутом издательством "Земля и Фабрика" ("ЗиФ") и выпускавшимися при нем журналами:

"Спрос на художественную литературу рос. Создано было новое акционерное общество, огромное издательство "Земля и фабрика". С маркой "ЗИФ" выходили книги русские и переводные. Альманахи. "Недра". Журнал "30 дней", переданный "ЗИФ"у "Гудком", вскоре занял свое особое место среди других журналов, энергично привлекая талантливую молодежь. Именно в "30 днях" начали печататься Ильф и Петров. После большого перерыва начал выступать там с очерками Михаил Булгаков. Лет пять после "Роковых яиц" он жил рассказиками для "Красного медработника" - профсоюзного "тонкого" журнала. Булгаков, врач по образованию, почти для каждого номера ежемесячника давал очерк или рассказ вроде "Случаев из практики".

Во главе издательства "Земля и фабрика" был поставлен человек очень большого организационного опыта, крупный русский поэт-акмеист Владимир Нарбут. Нарбут был редактором "30 дней", "Всемирного следопыта". Заведующим редакцией "30 дней" был работник "Синего журнала" Регинин. Заведующими редакцией тогда назывались нынешние ответственные секретари".

Вот эти скупые замечания и содержат в себе сведения, на первый взгляд фантастические, а в действительности - глубоко информативные, и именно - в отношении неизвестных страниц творческой деятельности Булгакова.

И вновь - эти кажущиеся "домыслы" нельзя приписать ошибкам памяти мемуариста! В случае с литературным портретом Чичерина это удостоверялось тем, что эти "ошибки" оказались историческими фактами, очень точно переданными в иносказательной форме. В теперешнем случае дело обстоит еще очевиднее: приведенный пастиш Шаламова... полностью противоречит его собственному повествованию о Булгакове, в котором ошибки памяти (уже, видимо, настоящие) присутствуют - но в степени, не идущей ни в какое сравнение с параллельным рассказом.

И в том, и в другом месте утверждается... будто бы Булгаков печатался в журнале "30 дней", выходившем первоначально в приложении к его "родному" "Гудку", а потом переданном тому самому "ЗиФ".

В пространном рассказе это сообщение можно понять так, что оно относится к середине 20-х годов, когда журнал принадлежал газете "Гудок":

"Булгаков выступает с фантастической повестью "Роковые яйца", со сборником рассказов "Дьяволиада"...

Булгаков работает в "Гудке", пишет очерки для "30 дней", рассказы для "Красного медработника". Он переделал в пьесу свой роман "Белая гвардия".

И наше исследование, произведенное независимо от этих мемуарных данных, подтверждает... что в журнале "30 дней" этого времени, в некоторых печатавшихся там вещах, действительно можно обнаружить следы творчества Булгакова (вне зависимости от решения вопроса о том, как там эти следы оказались).



*    *    *


В кратких же заметках о Булгакове у Шаламова, как видим, говорится о конце этого десятилетия, даже именно - о 1930 годе, ставшем для издательства, прославившего этот журнал, последним годом существования.

Но самое главное - это то, что, согласно этому краткому сообщению Шаламова, Булгаков в промежутке между этими двумя временными границами, в течение 5 лет, был настолько отторгнут от культурной жизни Советской России, что "жил рассказиками для "Красного медработника". Имеются в виду рассказы из цикла "Записки юного врача", печатавшиеся в действительности лишь... в конце 1925 - начале 1927 гг.

Журнал же, в котором они появлялись, - назывался "Медицинский работник", и был он не "ежемесячником", а еженедельным журналом. В том виде, в каком его название приводится у Шаламова, оно образовано по образцу названий других советских журналов 1920-х годов, в которых тоже печатался Булгаков: "Красная нива" и "Красная панорама". И имеющих тот же формат, который для мнимого "Красного медработника" подчеркивает Шаламов: это были - именно "тонкие журналы", в отличие от таких "толстых" литературных ежемесячников, как "Красная новь" и "Новый мир".

"Искажение" названия одного "тонкого" журнала - может быть, таким образом, объяснено тем, что мемуарист приравнивает его - к двум другим, не называемым им прямо: в качестве периодических изданий, в которых печатался тогда Булгаков. Более того, контекст этого частичного переноса названия показывает, что ему было известно не только о том, что Булгаков там печатался - но и о том, что именно им там публиковалось!

Он называет повесть "Роковые яйца", после которой, по его мнению, надолго прервалась серьезная литературная деятельность писателя: сокращенный вариант этой повести публиковался именно в ленинградском журнале "Красная панорама". А полный его вариант - был напечатан тогда же, в начале 1925 года, в издании, которое - тоже упоминается в приведенном фрагменте.

Упоминается - на это раз уже открыто, но зато - в подчеркнуто эксцентричном, синтаксически искаженном виде. Это был ежегодный литературный альманах "Недра", и фраза, включающая его название, должна была бы звучать: "С маркой "ЗИФ" выходили книги русские и переводные, альманахи "Недра"..." Вместо этого (в тексте, опубликованном в 1985 году в парижском журнале "А - Я") мы имеем точно воспроизведенный нами вариант, в котором не только слово "альманахи" отделено от предыдущей фразы точкой, но и название его подвергнуто той же самой парцелляции: "С маркой "ЗИФ" выходили книги русские и переводные. Альманахи. "Недра"...."

В том, что здесь имеет место литературный прием, а не случайная ошибка писателя или переписчика, убеждают два обстоятельства. Во-первых, множественное число слова "альманахи", которое заставляет читателя, не знающего, о чем идет речь, полагать, что здесь имеются в виду какие-то непоименованные "альманахи" вообще, выходившие в этом издательстве. И только зная, что альманах "Недра" - был ежегодником, что множественное число имени нарицательного обозначает здесь - периодичность, многотомность этого издания, поставленные точки и заглавная буква - начинают восприниматься как ошибка, которую следует исправить.

В противном же случае, название "Недра" - начинает звучать... то ли как название издания неизвестного типа (тоже альманах? журнал? газета?), то ли... вообще как обозначение какого-то неизвестного, таинственного типа издания, наряду со всеми нам привычными! И фантастическая осведомленность мемуариста, написавшего этот "недостоверный" фрагмент, доходит до того, что в этой словесной игре - с ювелирной точностью воспроизводится та игра с названием этого издания, которая происходила при параллельной журнальной публикации булгаковской повести!!



*    *    *


Эту публикацию сопровождало редакторское примечание:

"Большая (!) и интересная повесть Мих. Булгакова "Роковые яйца" полностью напечатана в альманахе "Недра" и дана в "Кр. Пан." лишь в наиболее, хотя и несколько искажающих основную нить авторского замысла, характерных отрывках".

Но все дело в том, что это примечание - появилось... лишь в последнем из шести номеров, на протяжении которых публиковались эти "характерные отрывки". С самого же начала всей публикации читатель журнала об этом предупрежден не был - и, таким образом, пребывал в уверенности, что знакомится - с произведением целиком.

В первом из этих номеров к заглавию произведения было сделано скупое, до полной загадочности, примечание:

"Недра, книга шестая".

Что это: название громадного, шеститомного, по крайней мере, романа... эпопеи: наподобие печатавшейся в те же годы по частям горьковской "Жизни Клима Самгина"? Пародия - вполне вероятная! Или же - это какие-то таинственные "недра"... современной литературы (срв. позднейшее, подвергавшееся неоднократному сатирическому переосмыслению официозное выражение: "закрома Родины") - из которых журналистами, как шахтерами из забоя, извлекаются произведения для публикации на страницах журналов?! Читателю журнала, не практикующему регулярных занятий библиографией, догадаться об этом было мудрено.

И вот, мы теперь видим, что эту игру с названием альманаха, происходившую в 1925 году при публикации булгаковской повести в ленинградском издании, - с фотографической точностью воспроизводит мемуарист 1962 года.

Отражается здесь и еще одна особенность той ленинградской публикации. "Большой перерыв" в литературной деятельности Булгакова, по указанию мемуариста, наступил - именно после появления в печати повести "Роковые яйца": выстраиваемую им хронологическую последовательность можно понять как причинно-следственную цепочку и истолковать так, что эта повесть Булгакова носила настолько крамольный характер, что именно она - и обусловила эту многолетнюю паузу.

Именно это впечатление крамольности, нецензурности повести - и была призвана создать, или подчеркнуть, публикация в "Красной панораме"! И дело не только в том, что произведение было напечатано с большими сокращениями: на четвертом номере ее обещанное продолжение - вообще прерывалось, так чтобы создать у читателя эффект несбывшихся ожиданий и подозрение в том, что прекращение печатания было вызвано именно крамольностью, недопустимостью, с точки зрения предержащих властей, для обнародования этой вещи.

Возвращаясь же к синтаксическому разбору интересующего нас фрагмента, мы должны сказать, во-вторых, что та же двусмысленность, которую мы обнаружили в рассмотренных его фразах, диктуется - и следующей за ними. Это фраза, которая поначалу может восприниматься как продолжение перечисления, и следовательно - подверженнаая той же порче, ошибке написания, что и в предыдущем случае: "С маркой "ЗИФ" выходили книги русские и переводные, альманахи "Недра", журнал "30 дней"..."

И лишь потом, дочитав эту фразу до конца, мы понимаем, что оно представляет собой - самостоятельное синтаксическое целое: "Журнал "30 дней", переданный "ЗИФ"у "Гудком", вскоре занял свое особое место среди других журналов..."

Таким образом, автор, написавший этот "искаженный" текст, - не только "неправильно" расставил знаки препинания и заглавные буквы, но еще и предварительно - создал именно такой смысловой и лексический контекст, в котором бы - возможно было бы появление всей этой головоломной (и, повторим, требующей для своего разрешения от читателя самостоятельных историко-литературных знаний) путаницы.

В результате же - весь этот разбираемый нами фрагмент начинает проявлять... прямо противоположные друг другу, взаимоисключающие свойства: с одной стороны, он, кажется, сообщает о Булгакове самые фантастические сведения, такие как ежемесячные публикации на протяжении пяти-шести лет в "профсоюзном" журнале или "возвращение" его в литературу на рубеже 20-х - 30-х годов в качестве постоянного автора "30 дней", - с другой же... обнаруживает безупречно точную осведомленность написавшего его мемуариста о булгаковской библиографии и обстоятельствах его литературнй жизни!

Это столкновение неразрешимых противоречий - как бы подсказывает нам, что не нужно видеть в сообщениях, которые кажутся совершенно фантастическими, одну лишь нелепость, ошибки памяти; за этими грубыми, вопиющими "ляпсусами" - может скрываться такая же точная и достоверная информация о писателе, какую мемуарист тут же предъявляет нам в других случаях.

А самое главное, вся эта тонкая вязь недоразумений, пронизывающая данный фрагмент мемуаров Шаламова, концентрируется вокруг одного предмета, одного лица: тем самым показывая нам, что весь этот фрагмент в целом - и написан ради того, чтобы донести до читателя хранящиеся в памяти мемуариста сведения о Булгакове; именно он - и является здесь главной фигурой, ради него он написан. А значит... любое сведение, приведенное в этом фрагменте, любая информация, которую из него можно извлечь, - также может относиться к Булгакову; тем или иным способом - доносить до нас сведения о его творческой биографии!



*    *    *


Мемуарист, как видим, в этом фрагменте создал у нас впечатление о том, что Булгаков во второй половине 1920-х годов - практически исчез из литературной жизни! И это при том, что в своем пространном рассказе о Булгакове Шаламов подробно рассказывает о его театральной карьере, которая пришлась, как известно, именно на этот временной промежуток, годы, ставшие самым счастливым периодом его творческой биографии...

Очень важно отметить, что об этих "рассказиках для "Красного медработника" Шаламов говорит, что Булгаков давал их (в течение этих пяти лет!) почти ежемесячно (в действительности в "Медицинском работнике" напечатано на протяжении полутора лет всего восемь рассказов). Но это неправдоподобное свидетельство, тем не менее, находит себе интересную параллель в плане историко-литературных связей. В своих записях о чичеринском докладе "Каждый человек" я подробно говорю о все более и более проясняющихся связях творчества Булгакова и Пильняка (кстати: действительно автора журнала "30 дней"!). По-видимому, о существовании этих связей было прекрасно известно и фантастически информированному автору мемуаров - Варламу Шаламову!

Во всяком случае, говоря об оглушительной славе Пильняка в эти же годы, он употребляет почти ту же самую формулировку, что и в отношении погрузившегося тогда в глухую неизвестность Булгакова-прозаика:

"Имя Пильняка было самым крупным писательским именем двадцатых годов... Писал Пильняк много. Книги путевых очерков, романы выходили один за другим. Чуть не в каждом номере "Нового мира", например, еще в 1928 году был новый рассказ Пильняка".

Срв.: "Булгаков... почти для каждого номера ежемесячника давал очерк или рассказ вроде "Случаев из практики". Булгаков тем самым - как бы... отождествляется в тексте мемуариста с Пильняком; предстает вместе с ним... одним и тем же писателем! Для полноты сходства, вероятно, и понадобилось отмеченное нами превращение медицинского еженедельника - в ежемесячный журнал, такой же как упоминаемый в связи с Пильняком "Новый мир".

И полностью противоположным образом обстоит дело в краткой заметке Шаламова с периодом конца 20-х годов. Именно тогда, в 1929 году, как известно, настает самая отчаянная полоса в жизни Булгакова. Его не только продолжают не печатать, но и наглухо закрывают ему доступ на театральную сцену как драматургу.

И именно об этом времени Шаламов утверждает, что Булгаков "после большого перерыва начал выступать с очерками" в журнале "30 дней"!

А что, если... это действительно так?! Или, может быть, в действительности все обстояло... даже еще невероятнее, чем это хочет сказать Шаламов?... Ведь мы имели уже возможность убедиться в том, что рассказ мемуариста безукоризненно правдив, несмотря на его показную "хлестаковщину"!

Если только это на минуту допустить, то перед булгаковедением, перед историей русской литературы маячит (как это ни одиозно звучит) задача гигантских размеров: выяснить, что на самом деле происходило с Булгаковым в эти трагические годы; что на самом деле происходило тогда с русской литературой...

Из сказанного выше можно, между прочим, видеть, что гипотетическое пока что для нас участие Булгакова в "зифовском" издании исподволь связывается Шаламовым с театральной деятельностью писателя, его драматургией. Булгаков "возвращается" будто бы в литературу - тогда, когда в действительности ему в это время был закрыт доступ в театр... Театр, театральная деятельность Булгакова - как бы переносится, продлевается в жизнь, в жизнь литературы. Смысл этой "обратной" зависимости из самих мемуаров, конечно, неясен, но, тем не менее, он существует.

Помимо "30 дней", Шаламовым в этом коротеньком пассаже упоминается еще один журнал, выпускавшийся издательством "Земля и Фабрика", - "Всемирный следопыт". И появление этого невинного, казалось бы, замечания рядом с именем Булгакова также приобретает характер интригующего намека, и намек этот становится еще более интригующим - также в том случае, если к этому замечательному изданию для юношества подойти, не ограничиваясь сообщением мемуариста, с другой стороны. Попросту говоря - если довелось столкнуться с содержанием журнала указанного отрезка времени в ходе исследования проблем творческой биографии Булгакова.



*    *    *


А в ходе этого исследования, в частности, выяснилось: Булгаков в 20-е годы интересуется проблемами космологии, теориями Эйнштейна, и далее - фигурой основателя отечественной космонавтики К.Э.Циолковского. Я говорил уже о причастности Булгакова к журналу "Корабль", издававшемуся в Калуге - городе, где жил в это время Циолковский, - и об отражении на его страницах самой фигуры ученого - отражении, балансирующем на грани пародии, карикатуры.

Это происходило в "коллективном романе" "Воздушный караван", в котором действует изобретатель с прозрачной фамилией Фиалков (между прочим: однофамилец... будущей исследовательницы творчества Булгакова!). Сохранилось семейное предание об авторстве этого произведения, о чем сообщил автор биографии Циолковского в серии "Жизнь замечательных людей":

"С.С.Щербаков, сын друга Циолковского С.В.Щербакова, сообщил мне, что автором "Воздушного каравана" был писатель Н.Г.Смирнов". (Арлазоров М.С. Циолковский. М., 1963.)

Н.Г.Смирнов - детский писатель, автор знаменитой повести "Джек Восьмёркин американец" (1930), а в те годы, когда выходил журнал "Корабль", - заметный участник культурной жизни Калуги:

"После Октябрьской революции был директором театра революционной сатиры в Калуге, где ставил по большей части собственные пьесы, отличавшиеся буффонной комедийностью и элементами фантастики". ("Википедия".)

Как видим, эстетические интересы Смирнова - театрального деятеля и драматурга: "буфонная комедийность и элементы фантастики" - совпадают со стилистикой печатавшегося в журнале романа, о которой мы кратко упомянули читателю. Однако о его занятиях собственно беллетристикой, повествовательной прозой, в те годы ничего не известно, и та же "Википедия" сообщает, что книги для детей он начинает создавать только с 1924 года, то есть тогда, когда калужское издание уже год как прекратило свое существование.

И сам автор биографии Циолковского, сообщив свои сведения о причастности Смирнова к возникновению "Воздушного каравана", отмечает противоречие, возникающее при предположении его единоличного авторства:

"...В журнале же указано, что роман написан коллективом авторов, не пожелавших опубликовать свои имена".

В действительности же, в журнале ничего не говорится о том, что "коллектив" авторов, сочинивших этот "роман", "не пожелал опубликовать свои имена". Это заявление о "нежелании" публичной известности можно было бы счесть за простое предположение биографа, основанное на том, что эти имена под публикацией - отсутствуют, не сообщаются. Однако при этом возникает интересное противопоставление, заставляющее взглянуть на эту проблему по-иному и предположить, что автор биографии Циолковского тем самым - выражает некую имеющуюся у него информацию, передать которую прямыми словами он не может или не хочет.

Н.Г.Смирнов при этом оказывается автором, причастным к написанию романа, - имя которого... стало известным, обрело публичность: хотя бы благодаря дошедшему до нас семейному преданию, а не публикации его имени под текстом романа в самом журнале. Он - как бы берет на себя ответственность за существование этого романа; эта ответственность, путем такого изустного предания - на него возлагается.

И при этом - он... противопоставляется авторам, или скорее - автору, который, как об этом и пишет биограф, "не пожелал" предать свое имя, факт своего участия в создании этого произведения - публичной огласке. Такое предположение о ходе мысли, стоящем за приведенной формулировкой, представляется нам тем более правдоподобным, что возникает оно - на фоне специально отмечаемой исследователем "коллективности" написания романа: входящей в противоречие с приписанием семейным преданием единоличного авторства Смирному.

Такое предположение - и служило бы разрешением этого противоречия; объясняло бы "коллективность" процесса создания романа, заявленную в тексте самой публикации, и одновременно - дошедшее до нас мнение о... единоличности его создания. Такой взгляд - придавал бы новое понимание самому понятию "коллективности" в данном случае: как совместном участии в создании романа автора, который не придавал особого значения своей анонимности, и - другого автора, того самого, который пожелал остаться при этом неизвестным для своих современников.

История литературы знает два варианта такой коллективности: либо когда в работе признанного автора участвуют подмастерья (но в таком случае первый не скрывает своего имени, поскольку оно - и придает смысл и вес всей работе), либо - общепризнанный мэтр участвует в доработке произведения начинающего автора. По-видимому, с таким вариантом - мы и имеем дело в нашем случае, и тогда наше предположение о причастности Булгакова к возникновению этого "коллективного романа" - находит себе новое подтверждение в самом этом сообщении о дошедших до нас сведениях о принадлежности этого произведения... Н.Г.Смирнову.

А далее, естественно, - и ставит новую проблему: литературных отношений Булгакова с этим писателем в 1920-е годы.



*    *    *


Наша реконструкция "литературного сотрудничества" Булгакова и Н.Г.Смирнова - как раз и подтверждается... мемуарами Шаламова, потому что имя этого второго писателя - также предстает на их страницах. И происходит при этом - почти то же самое, что и в случае с упоминанием Пильняка; оба писателя - как бы отождествляются мемуаристом, на основании приписания им одного и того же, общего для них признака - но только теперь уже совершенно иного, и еще более выразительного, чем в случае с регулярностью журнальных публикаций Булгакова и Пильняка.

Шаламов рассказывает историю, связанную с выходом приключенческой книги Смирнова "Дневник шпиона" (1929), посвященной борьбе советской контрразведки с английскими шпионами в первые послереволюционные годы:

"В середине двадцатых годов выдвинулся молодой писатель H.H.Смирнов. Он выпустил увлекательную книгу, роман "Дневник шпиона". Знание дела, обнаруженное Смирновым, привело его неожиданно на Лубянку, где он в течение двух месяцев показывал - какими материалами он пользовался для своего "Дневника шпиона"; Смирнов владел английским языком, достал несколько мемуарных английских книг (в том числе воспоминания Сиднея Рейли, известного в Москве по заговору Локкарта), читал английские газеты. Когда все разъяснилось, Смирнова освободили.

"Дневник шпиона" пользовался шумным успехом, но больших художественных достоинств не имел. Впрочем, Смирнов был безусловно талантливее писателя Николая Шпанова".

Сохранились воспоминания ответственного секретаря газеты "Гудок" в 1920-е годы И.С.Овчинникова, в которых точно такую же историю рассказывает, уже о самом себе... М.А.Булгаков:

"Заходя в этот период [то есть в мае 1926 года. - А.П.] в "Гудок", Михаил Афанасьевич жаловался:

- Чуть не каждый день хожу на допросы. Интересуются, откуда я так хорошо знаю быт офицерства, с кого писал Турбиных, на какие средства существую. А что я могу сказать? Никаких тайных, преступных связей у меня нет. То, что пишу, можно прочитать..."

Шаламов - транспонирует на Смирнова рассказ Булгакова, приспосабливает его к содержанию творчества этого писателя, выбирая книгу, которая может быть истолкована как свидетельство столь же "предосудительных" связей, как и "Белая гвардия" Булгакова. Само построение текста этих фрагментов - демонстрирует их взаимную ориентацию: автор "Дневника шпиона" - "обнаруживает знание дела"; автор "Дней Турбиных" - "хорошо знает быт офицерства". И обоим это "знание" - инкриминируется тайной полицией: одного заставляет подозревать в "тайных, преступных связях", другого - и вовсе якобы... лишает свободы на целых два месяца!!

Развязка же этой коллизии в одном случае происходит благодаря тому, что автор романа доказывает, что почерпнул все свои знания - не на тайной, подпольной работе, а в открытых источниках; автор пьесы - наоборот, приводит в качестве довода в свою защиту то, что публикуется - в открытой печати.

И в данном случае такое отождествление - таит за собой свидетельство о существовании тесных литературных связей двух авторов. Если само по себе такое отождествление - могло бы показаться необъяснимым, или вообще быть незамеченным, то теперь "коллективный роман" в калужском журнале "Корабль" - может оказаться ниточкой, ведущей к открытию этих связей, о которых это сообщение мемуариста свидетельствует.



*    *    *


Тем более, что это свидетельство у Шаламова касается - именно этого, калужского литературного предприятии Булгакова и Смирнова. В этих строках мы встречаемся с очередным "искажением", допущенным мемуаристом: второй инициал Н.Г.Смирнова указан ощибочно, становится повторением первого. И, как только начинаешь прикидывать, не имеет ли, не может ли иметь эта замена какого-либо содержательного, смыслового характера, - сразу же обращаешь внимание на то, что образовавшийся повтор инициалов - имеет прецдент... в имени как раз того свидетеля, который сообщил биографу Циолковского семейное предание о принадлежности романа "Воздушный караван" - "Н.Н.Смирнову": С.С.Щербакова!

Искажение, трансофрмация при передачи имени мемуаристом - служит легчайшим, едва различимым, но вполне понятным теперь нам намеком на то, что его свидетельство - относится именно к этой странице, этому "осколку" литературной жизни 1920-х годов. ("Осколки двадцатых годов" - так именно называются мемуары Шаламова в парижской публикации, по которой мы их цитируем.)

Возможно, впрочем, что сам этот прием отождествления через посредство двух сходных анекдотов, рассказываемых в отношении двух разных писателей, - восходит... к Булгакову. Рассказ Овчинникова о допросах Булгакова в ГПУ по поводу "Дней Турбиных" имеет продолжение:

"В другой раз своей невеселый доклад он закончил шуткой:

- Понимаете, становлюсь психом. Начинаются зрительные галлюцинации. Недавно сижу дома за столом, пишу. Чуть в сторонке стоячее зеркальце. Глянул в него и обомлел: в зеркальце ясно виднеются три родные буковки ГПУ. Ущипнул себя правой рукой за левое ухо [намек на один из журнальных псевдонимов Булгакова: "Г.П.Ухов"; у Шаламова упоминается имя писателя ШПАНОВА - точно так же вступающее в каламбурную игру с названием книги "Дневник ШПИОНА". - А.П.] - больно. Значит, не сплю! В конце концов нашел-таки, откуда такое наваждение. Перед зеркалом лежит коробка папирос "ЛЮКС", то есть LUX/ГПУ. В зеркале - дьяволиада!..

Михаил Афанасьевич принес даже от машинисток зеркальце, достал из кармана коробку папирос и демонстрировал всем свою галлюцинацию в натуре, прикрыв пальцем хвостик последней буквы".

Таким образом, с этой коллизией рассказчиком - непосредственным ее участником связывается слово, означающее: СВЕТ. Возможно, этот мотив - и служит указанием на... Н.Г.Смирнова, на то, что аналогичная история будет повторяться по его адресу. В 1928 году выйдет его книга, посвященная путешественнику XVIII века Морицу Бенёвскому. Заглавие ее - будет содержать вариацию того же самого мотива: "Государство Солнца" (латинское слово, "увиденное" якобы в зеркальце Булгаковым, фигурирует в составе изречения: "ex oriente lux" - в котором оно означает свет именно Солнца, начинающего свой путь - "ex oriente", с Востока).

В этом же образце устной речи Булгакова происходит игра не только с псевдонимом писателя, но с названием и другого литературного произведения, его собственной повести: "Дьяволиада".



*    *    *


К сказанному ранее сейчас уместно добавить, что заглавный образ калужского журнала обыгрывается Булгаковым в "Театральном романе", где он возникает в рассказе повествователя о написании им романа "Черный снег" - аналоге булгаковской "Белой гвардии":

"Дом спал. Я глянул в окно. Ни одно в пяти этажах не светилось, я понял, что это не дом, а многоярусный корабль, который летит под неподвижным черным небом".

Возникает он и в конце 1920-х годов, в письме брату, Н.А.Булгакову в Париж, и именно в связи с катастрофой, постигшей писателя на театральном поприще:

"Я написал пьесу о Мольере... Если погибнет эта пьеса, средств спасения у меня нет. Совершенно трезво сознаю: корабль мой тонет, вода идет ко мне на мостик. Нужно мужественно тонуть..."

Дальше, как говорится, было дело техники: установив присутствие фигуры Циолковского на страницах журнала "Корабль" (являющееся, по-видимому, первым его отражением в художественной литературе!), оставалось только обратиться к библиографии, чтобы узнать, каковы были другие, самые ранние публикации, посвященные Циолковскому в 1920-е годы, какое место в их ряду занимает "Корабль". Таких публикаций оказалось сравнительно мало, и среди них - очерк в журнале "Всемирный следопыт", рассказывающий о Циолковском и его космических идеях.

Театральная карьера Булгакова в это время заканчивается запрещением к постановке пьесы "Бег" - повествующей о крымской кампании красного командарма М.В.Фрунзе, немного ранее, в начале 1926 года, изображенного в скандально знаменитой "Повести непогашенной луны" Пильняка. В том же журнале "Всемирный следопыт", и в тех же номерах, что и очерк о Циолковском, печатается рассказ... о тех же, что отражены в булгаковской пьесе, событиях взятия Перекопа.

И пусть бы себе печатался - но развивается в этом рассказе тот же лейтмотивный образ, который стал в итоге заглавным в булгаковской пьесе: "бег", "бегство"! Первоначально "Бег" назывался "Рыцари Серафимы": название, надо сказать, двусмысленное, если предположить, что второе слово в нем стоит... в именительном падеже, а не в генетиве, означающем героиню пьесы; а также "Изгои".

С первым из этих вариантов заглавия интересно сравнить выражение из очерка "Каждый человек", где говорится о людях, испытавших опыт так называемых "пограничных ситуаций", побывавших "на краю ямы": "РЫЦАРИ крестного Духа". Булгаковский заголовок - явно про-из-воден от этого выражения из "чичеринского" очерка, напечатанного в 1923 году в журнале "Корабль"; более того - находит себе в нем объяснение, раскрытие: персонажи булгаковской пьесы, и Хлудов, и Чарнота, и Голубков, которые могут быть объединены этим общим именованием "рыцари Серафимы", - это тоже "рыцари крестного Духа"; люди, побывавшие однажды "на краю ямы"!

Во внутренней фамилии одного из них - прямо содержится... образ ГО-ЛУ-БЯ: символ Духа Святого!

Соседство двух этих вещей, очерка о Циолковском и рассказе о взятии Перекопа, в номерах журнала усугубляется и сходством... в содержании этих произведений. В центре и того, и другого - один и тот же образ: ра-ке-та! Межпланетная ракета, изобретенная Циолковским. Сигнальная ракета, которой поднимается в атаку подразделение Красной армии, описываемое в рассказе...

Что и говорить: безразличное как будто бы в булгаковском контексте, упоминание у Шаламова журнала оказывается при ближайшем рассмотрении чрезвычайно серьезным историко-литературным намеком. И упомянутый им "зифовский" "Всемирный следопыт", и состоявшееся будто бы в конце 1920-х годов возвращение Булгакова в журналистику - все это сегодня насущные проблемы, ожидающие от булгаковедения своей разработки.



*    *    *


Назвав Нарбута - редактора не только издательства "ЗиФ", но и журналов "30 дней" и "Всемирный следопыт", Шаламов упоминает и "заведующего редакцией" первого из этих изданий - писателя-юмориста Василия Регинина. Упоминание это - ненавязчиво подчеркивается, дополнительно привлекает к себе внимание читателя дублированием тогдашнего названия его должности - современным, сегодняшним ("ответственный секретарь"). И благодаря этому лицу появляется в повествовании Шаламова название нового периодического издания, сотрудником которого был Регинин в предреволюционные, 1910-е годы: "Синий журнал"...

Коль скоро мы перешли к заметкам Шаламова о Булгакове - от его же фантастического портрета А.Н.Чичерина, небезынтересно будет обратить внимания на изоморфность хронологической структуры обоих этих пассажей. Там в современность описываемых мемуаристом событий "незаконно" вторгается литературный факт предшествующего десятилетия: Чичерин предстает автором, исполняющим поэму, написанную не только другим лицом, но еще - и десятилетием раньше. Точно такую же временную перспективу создает в заметке о Булгакове упоминание дореволюционного журнала...

Что касается Чичерина, то этот хронологический сдвиг, по-видимому, оправдан, хотя выяснилось это лишь несколько лет спустя после написания воспоминаний "Двадцатые годы" (датированы ноябрем 1962), когда вышел библиографический справочник А.К.Тарасенкова "Русские поэты ХХ века" (1966). А.Н.Чичерин (если это, конечно, был он, в чем, впрочем, нет оснований сомневаться) еще в 1914 году, то есть почти одновременно с "Поэмой конца" Василиска Гнедова, издал в Харькове свой первый поэтический сборник - "Шлепнувшиеся аэропланы". Но вот вопрос: имеет ли аналогичный исторический фон, создаваемый информацией о прошлом ответственного секретаря "30 дней", - какое-либо содержательное, принципиальное отношение к Булгакову?

С точки зрения сегодняшней истории литературы, на этот вопрос сразу же можно ответить: да. "Синий журнал" являлся, если можно так выразиться, не чем иным, как "дочерним предприятием" знаменитого "Сатирикона": тот же, в основном, состав авторов, демонстративная "бульварность" издания, балансирующая, однако, на грани тонкой пародии, наконец прямые ссылки на своего старшего собрата, говорящие о родстве этих изданий. Таким образом, упоминание "Синего журнала" в соседстве с именем Булгакова служит у Шаламова, в первую очередь, ссылкой на "сатириконовскую" традицию. А попытка проследить связи булгаковской сатиры с традициями "Сатирикона" в нашей научной литературе уже предпринималась.

Причем автор публикации, которую я имею в виду, М.Петровский (Смех под знаком Апокалипсиса // В его книге: Мастер и Город: Киевские контексты Михаила Булгакова. Спб., 2008), отмечает возможность прямого контакта Булгакова с этой журнальной традицией и ее авторами - и именно в пору его литературного становления. Оказывается, многие писатели-сатириконовцы сразу после революции оказались в Киеве - именно тогда, когда там еще оставался Булгаков, в 1918 - 1919 гг.

Некоторые из них, застигнутые захватившими Киев большевиками, приняли участие в первом и единственном номере журнала, издание которого было предпринято весной 1919 года одним из лидеров левых эсеров С.Д.Мстиславским (наст. фамилия - Масловский). Журнал назывался "Зори".

Любопытно отметить, что такое же название носил двухтомный сборник, изданный в 1910 году учениками Пятой киевской гимназии, причем гимназия эта - она же Киево-Печерская, - надо сказать, уже не в первый раз возникает на горизонте нашего изучения творческой биографии Булгакова, несмотря на то, что будущий писатель в ней не учился. Зато учился в ней... некто Андрей Борисяк, сенсационное открытие которым в 1901 году новой звезды, вспыхнувшей в созвездии Персея, оказалось связанным на страницах петербургской прессы с псевдонимом "Ол-Райт", который два десятилетия с лишком спустя будет присвоен себе Булгаковым...

Этот псевдоним на страницах "Гудка" первой половины 1920-х годов, в его макароническом, англо-русском написании: "All-Райт" - мог принимать вид буквенного сокращения, аббревиатуры: "АИР"; то есть - сочетания заглавных букв составляющих это написание слов: "А и Р", где соединительный союз "и" передавался с помощью заглавной буквы (срв. знаменитую детскую загадку: "А и Б сидели на трубе..." - в разгадке которой тот же самый союз "и" оказывается точно такой же, как и две остальные, буквой алфавита, имеющей право на написание заглавной буквой: "А, И, Б...").

Мы хотим обратить внимание на то, что точно такой же передачи союза "и" заглавной буквой в названии издательства "Земля и Фабрика" ("ЗИФ") придерживается в тексте своих воспоминаний Шаламов.



*    *    *


Как обнаружил исследователь, упомянутый нами, рассказ одного писателя-сатириконовца, Е.Зозули, опубликованный впервые в журнале "Зори", оказал влияние на текст романа Булгакова "Белая гвардия", одного из его эпизодов. И это касается все того же заглавного мотива булгаковской пьесы, "бега", который мы отметили для рассказа из "Всемирного следопыта" конца 1920-х годов: но только теперь использованного Булгаковым для описания бегства не при взятии Красной армией Крыма, а при взятии - Киева.

В дальнейшей литературной биографии Булгакова можно встретить также точки соприкосновения с самим редактором киевского журнала, Мстиславским. К сожалению, до сих пор преимущественное внимание исследователей привлекала фигура другого вождя левых эсеров, имевшего ближайшее отношение к литературе, - Р.В.Иванова-Разумника. Фигура же Мстиславского оставалась в тени, хотя она имеет не меньшее, если не большее значение, и именно в плане историко-литературном.

Об этих едва-едва заметных случаях их с Булгаковым литературных контактов мне уже приходилось говорить прежде. Они относятся к раннему московскому периоду жизни Булгакова. В 1923 году в журнале "Дрезина", участию в недолгой жизни которой Булгакова посвящено отдельное наше исследование, - и именно в таком материале, который можно назвать "визитной карточкой" Булгакова, ее негласного сотрудника и вдохновителя! - каламбурно обыгрывается имя депутата английского парламента от коммунистов Ньюболда. Упоминание этого имени впоследствии, в 1924 году, можно встретить в книге Мстиславского "Рабочая Англия".

К этому времени, после мятежа левых эсеров, Мстиславский полностью отказался от политической деятельности и посвятил себя профсоюзной работе, а также... беллетристическому творчеству. Им-то и была написана романная трилогия о революции и гражданской войне ("На крови", 1928, "Союз тяжелой артиллерии", 1929, "Без себя", 1930), аналогичная той, замысел которой исследователи стремятся приписать Булгакову!..

Другой случай еще более показателен, здесь Булгаков уже выступает "последователем" организатора несостоявшегося киевского журнала. В мемуарах Мстиславского о Февральской революции в Петрограде "Пять дней. Начало и конец Февральской революции" (1922) встречаются описания уличных событий, которые имеют сходство с описанием уличных событий в Москве при похоронах Ленина в очерках у Булгакова (1924).

Не могу не отметить, что булгаковский псевдо-мемуарный рассказ на эту тему - "Воспоминание..." был опубликован в феврале (!) 1924 года в журнале "Железнодорожник" рядом с очерком, носившим название, сходное и с названием книжки Мстиславского, и - своим графическим оформлением, поставленным в конце многоточием - с названием рассказа Булгакова: "Шесть дней..." То есть шесть дней, которые длилось в Москве прощание с Лениным, так же как пять дней - были выбраны Мстиславским для изображения развития событий в Петрограде с февраля по октябрь 1917 года.

Этот параллелизм заглавий, между прочим, дает любопытный комментарий к оценке событий автором очерка. Смерть Ленина на этом фоне... тоже предстает общественно-политическим переворотом - каким она и явилась в действительности, покончив с большевистской утопией "всемирной революции" и открыв дорогу к установлению сталинского режима...

Кто же был автором этого интригующего очерка? Вы не поверите, но этот литератор носил фамилию, созвучную с названием киевского журнала Мстиславского: Заров!..



*    *    *


Фельетонов, подписанных этим именем в начале 1924 года в "Гудке", я не раз уже касался и в своем исследовании о "Загадке "АИР", и в записях, посвященных разбору эссе А.Н.Чичерина "Каждый человек". Я сразу же высказал предположение, что, в отличие от псевдонима "Олл-Райт", принадлежавшего исключительно Булгакову, эта подпись находилась, так сказать, в коллективном употреблении, ею пользовались разные журналисты, и среди них, конечно же, Булгаков.

По-видимому, я был недалек от истины, хотя в то время еще и не знал, что в 20-е годы существовал реальный человек - литератор, поэт, носивший имя... С.В.Заров. Но о частичной, по крайней мере, автономности от этого имени тех публикаций, которые меня интересовали, свидетельствуют, как минимум, два обстоятельства. Во-первых, эта подпись, даже в рамках одной и той же кампании в прессе по освещению похорон Ленина в январе 1924 года, могла употребляться в двух своих вариантах: и "Заров", причем во всех случаях - вообще без инициалов, и "А.Зоров". Да к тому же этот второй вариант - "А.Зоров" встречается в уже известном нам фельетоне "Обезьяны в сюртуках" в одесском альманахе "Силуэты" 1922 года (срв. известный палиндром: "А роза упала на лапу Азора"...).

Во-вторых, огромный интерес представляет то, каким именно поэтом был С.В.Заров, прозаические опусы за подписью которого отразились в очерке А.Н.Чичерина в "Корабле". Сохранились сведения, что начале 1920-х годов этот Заров выступал с чтением своих стихов в компании тех самых поэтов-экспрессионистов (Б.Земенков, И.Соколов и примкнувший к ним Р.Рок), с которыми наш вездесущий Чичерин будет тесно сотрудничать в самые ближайшие годы...

Вот причина, почему это имя могло использоваться в качестве подписи в числе интересующих нас материалов, - другой же, встречной причиной теперь можно считать созвучие этого имени с названием первого "советского" журнала, увидевшего свет в пору киевской молодости Булгакова. Созвучие это, надо думать, в свое время писателя позабавило, так же как, скажем, позабавило имя Александра Семеновича Рокка героя его повести, профессора Персикова...

Как бы то ни было, сейчас нас интересует другое: упоминание имени бывшего журналиста-"сатириконовца" Регинина в мемуарах Шаламова. Оказывается, оно тоже имеет отношение к творчеству Булгакова! И на этот раз уже нельзя сказать, как с журналами "30 дней" и "Всемирный следопыт", чтобы эта связь была тайной за семью печатями для булгаковедов, коль скоро связь Булгакова с сатирой "Сатирикона" - это линия исследования, уже наметившаяся в современной истории литературы.

Но, конечно, именно: наметившаяся. О понимании значения этого направления поиска во всей его полноте речи пока не идет. А между тем, оно имеет живейший интерес для разработки творческой биографии Булгакова и еще в одном отношении. Булгаков начал свою литературную деятельность поздно - настолько поздно, чтобы выглядеть "белой вороной" среди остальной массы писателей, и особенно - писателей-классиков, то есть гениев, людей, обладающих уровнем способностей, который проявляется в очень раннем возрасте, по известному утверждению Вольтера - еще в младенчестве, в колыбели...

Причем сразу же, если не считать драматургических шалостей, которые он позволял себе, находясь в диком Владикавказе, он явился в Москве зрелым, сложившимся мастером. Истории становления Булгакова - классика русской литературы сегодняшняя наша наука не знает. Это обстоятельство, кстати, тоже не преминул отметить проницательный В.Шаламов в своем пространном рассказе, специально посвященном писателю:

"Булгаков не знал неизвестности, непризнания".

Совершенно ясно, что картина, слагающаяся сегодня из находящихся в нашем распоряжении данных, неполна.

Вопрос заключается в том, как расширить этот круг данных творческой биографии Булгакова на ранних ее этапах, ее предыстории. Выступлению Булгакова как автора "Дьяволиады", "Роковых яиц", "Белой гвардии", "Багрового острова", "Записок на манжетах" и т.д. и т.д. - вплоть до самых рядовых газетных и журнальных фельетонов, литературная значимость которых лишь сегодня начинает приоткрываться во всей своей полноте, - необходимым образом должен был предшествовать длительный период литературного ученичества, становления профессионального мастерства, которое сегодня, повторю, самым фантастическим образом предстает нам родившимся сразу, во всем своем совершенстве, как Минерва из головы Зевса.

Об этой происходившей, вне всякого сомнения, работе нам сегодня неизвестно почти ни-че-го. Существуют лишь глухие воспоминания его родных о первых литературных опытах юноши-Булгакова. И, быть может, у Шаламова не случайно вырывается скупая фраза, констатирующая необычность положения дел. Быть может, его таинственные намеки, всю плодотворность которых мы уже ощутили, и способны послужить той ниточкой, которая приведет к постепенному разматыванию клубка булгаковской творческой предыстории!..

А намеки эти подсказывают нам, что следы и плоды ученической литературной работы Булгакова следует искать вовсе не в забытых рукописях писателя, истлевающих где-нибудь в подвалах и на чердаках (уж слишком настойчиво Булгаков стремился нас убедить в том, что они, рукописи, "не горят", - словно бы... стараясь навести нас на ложный след, подтолкнуть на заведомо тупиковый путь!), - а нужно искать их на страницах журнальной периодики первых двух десятилетий ХХ века! И в таком случае ясно, что поиски эти следует вести прежде всего в русле той самой "сатириконовской" традиции, родство с которой Булгакова уже сегодня для нас проявилось.

Коль скоро это так, то упоминания Шаламовым имени журналиста-сатириконовца Василия Регинина служит поистине "золотым ключиком" к этому многообещающему материалу. Доверимся Шаламову - и нам не нужно будет лихорадочно перерывать классические подшивки самого "Сатирикона", в надежде найти среди их страниц что-то относящееся к будущему автору "Мастера и Маргариты". Искать, согласно мемуаристу, нужно в другом месте. И упоминание ставшего притчей во языцех, стяжавшего себе славу откровенно бульварного издания "Синего журнала", в котором подвизался Регинин, может оказаться решением всех вопросов.

Вновь должен признаться: я не говорил бы столь решительно и восторженно о следе, предоставляемом нам воспоминаниями Шаламова (хотя, повторю, после всех наших разборов след этот заслуживает всяческого к себе доверия), - если бы извилистые пути моего собственного изучения булгаковской литературной биографии не привели к тому же самому материалу, на который намекнул нам Шаламов, и... этот материал не дал бы мне таких результатов, которые - лично мое любопытство удовлетворили вполне. А как ваше, уважаемый читатель, не знаю.



*    *    *


К "Синему журналу" меня привел замечательный справочник - летопись "Литературной жизни России 1920-х годов", начавший было издаваться Институтом мировой литературы (вышли только первые два полутома). Просмотрев по указателю все упоминания М.А.Булгакова, я обнаружил... что в периодике первой половины 1920-х годов содержится масса упоминаний о проекте того самого "коллективного романа", сочинявшегося будто бы таинственным "кружком 13-ти", сведения о котором впервые встретились мне в калужском "Корабле" и с которого начались наши записи об А.Н.Чичерине и его очерке "Каждый человек".

Среди них, в "нэпмановском" журнале "Эхо", за подписью известного критика тех лет Ю.Соболева, попалась даже целая статья, посвященная обзору истории самой этой литературной формы - "коллективного романа", то есть произведения, сочиняющегося по эстафете группой писателей. Тут-то и выяснилось, что наиболее значительной попыткой такого рода в русской литературе предшествующих десятилетий был "коллективный роман", печатавшийся в "Синем журнале". Состав объявленных авторов был внушительный, начиная от Куприна и Тэффи, и все они - одновременно являлись авторами "Сатирикона".

Ну, а теперь пусть читатель судит сам, что это может означать: если в знаменитых мемуарах Варлама Шаламова "Двадцатые годы", где мы нашли упоминание "Синего журнала", можно встретить - в другом месте и совершенно, казалось бы, независимо от него - также и... сообщение о некоем "коллективном романе", то может ли быть это "совпадением" и не иметь никакого отношения к Булгакову?

"Луначарский редактировал первый тонкий советский журнал "Красная Нива". Там печаталась сначала уэлльсовская "Пища богов", а потом - в стиле тех лет - коллективный роман тридцати писателей. Каждый из тридцати писал особую главу. Новшество было встречено с большим интересом, и писатели в этой игре принимали живое участие, но толку, разумеется, не вышло никакого. Роман этот был даже не закончен, оставлен.

В этом журнале была напечатана фотография "Красин в Париже". Красин был тогда послом. Он выходил из какого-то двор[ц]а с колоннами. На голове его был цилиндр, в руках - белые перчатки. Мы были потрясены, едва успокоились".

Уже самого по себе этого известия, кажется, достаточно было бы для того, чтобы булгаковеды толпами ринулись в библиотеки и, вырывая друг у друга подшивки "Красной нови", стали бы разыскивать там публикации глав "коллективного романа". Ведь могло бы статься, что это и есть тот самый "коллективный роман", сочиненный "кружком тринадцати" (примечательно: у Шаламова - "ТРИДЦАТИ"!), - о котором нам сообщил "Корабль" и в котором, следовательно... ДОЛЖНА ИМЕТЬСЯ ГЛАВА, НАПИСАННАЯ БУЛГАКОВЫМ. Но ничего подобного, как может уже догадаться читатель, не произошло.

Обратим внимание на тонкую игру, которую и здесь, как в ряде других проанализированных нами мест, ведет с читателем автор мемуаров: с одной стороны, он утверждает, что сочинение "коллективного романа" - было "в стиле тех лет". А потом сразу же... называет его "новшеством". Так что упоминание об обычности, типичности для времени касалось, очевидно, характера "коллективности" каких-либо занятий, а не самой этой романной формы, - и следовательно, нельзя рассчитывать на то, чтобы такие затеи можно было встретить во многих журналах. Тем больше вероятность, что во всех этих случаях - речь идет об одном и том же романе!

Подозреваю, что сверхзадача и этого, очередного пассажа из шаламовских мемуаров (как и в пассаже об изданиях "ЗиФ") была не в том, чтобы привести библиографическую справку о "Красной нови" и познакомить нас с ее содержанием. Главное в этом пассаже то, что он вновь, всеми составляющими его мотивами, указывает на Булгакова, хотя его имя на этот раз и вовсе не упомянуто.

Посмотрите, что Шаламов пишет о советском дипломате Красине, его заграничном наряде, воспроизведенном в журнале и реакции на эту фотографию современников. А потом сравните - что пишут о внешнем облике, одежде и аксессуарах Булгакова в середине 1920-х годов мемуаристы и исследователи. Вы сразу убедитесь, что обоих случаях достаточно простой замены имен!

Тем более что этот мотив - именно тот мотив кажущегося маскарадным костюма советских дипломатов, о котором пишет Шаламов, - мы встречаем обыгранным в пародийной форме в одном из сатирических изданий тех лет, о причастности к которому Булгакова надо вести длительный и подробный разговор, подобный нашему исследованию о "Дрезине".



*    *    *


Ту же самую тему Шаламов варьирует, развивает, и говоря о самом издателе журнала - Луначарском:

"Луначарский, правда, цилиндра в Москве не носил, но костюм его был всегда отглажен, рубашка свежа, ботинки старого покроя - с "резиночками"...

Нам нравилось, что носовой платок наркома всегда белоснежен, надушен, что костюм его безупречен. В двадцатые годы все носили шинели, кожаные куртки, кители. Моя соседка по аудитории ходила в мужской гимнастерке и на ремне носила браунинг. В Луначарском, в его внешнем виде была какая-то правда будущего нашей страны. Это был не протест против курток, а указание, что время курток проходит, что существует и заграница, целый мир, где куртка - костюм не вполне подходящий".

Так что, заметим в скобках, вызывающий облик Булгакова тех лет, согласно мемуаристу, был не чем иным, как наглядной пропагандой внутренней и внешней политики Советского государства, совершенно аналогичной той работе в "Окнах РОСТА", которую в это время вел его собрат по перу - В.В.Маяковский.

То же касается и упоминания печатавшегося в первых номерах "Красной нивы" перевода романа Г.Уэллса "Пища богов". О зависимости повести Булгакова "Роковые яйца" от романа Уэллса "Война миров" сразу же, даже еще до ее опубликования, заговорил В.Б.Шкловский, и Шаламову это вполне могло было быть известно.

Имелась в виду вся линия борьбы с расплодившимися монстрами в булгаковской повести, аналогичная борьбе с марсианами у английского романиста. Современные же исследователи к этой параллели как раз и прибавляют названную Шаламовым "Пищу богов": роман о таком же, как у Булгакова, чудесном снадобье, вызывающем усиленный рост живых организмов.

Перевод "Пищи богов" в "Красной нови" - давал повод наполнить заметку об этом журнале скрытыми аллюзиями на Булгакова. Что касается "коллективного романа" - то сказанное о постигшей его создателей неудаче (кстати: почему же Шаламов, хотя бы выборочно, их не называет?..) - относится в той же мере и к стародавнему "коллективному роману", печатавшемуся в "Синем журнале".

Сюжет, перепрыгивавший от одного автора к другому, зашел в тупик (тут можно сослаться на известную неорганизованность русского человека: аналогичный опыт детективного романа в английской литературе в 1930-е годы, в котором принимала участие, в частности, Агата Кристи, был благополучно доведен до конца) - и редакции журнала не оставалось ничего иного, как свернуть эту затею и сочинить от своего лица краткую концовку.

В "Красной ниве", которую так по-булгаковски характеризует Шаламов... Булгаков опубликовался в начале 1925 года с рассказом "Богема", примыкающим по материалу к первой части его "Записок на манжетах" (тех самых, игравших знаковую роль в его облике и роднивших его... с Луначарским и Красиным!). В дневнике Булгаков назвал эту публикацию своим "первым выходом в специфически-советской тонко-журнальной клоаке". Шаламов, мы помним, подчеркивает эту полиграфическую специфику, когда, переиначивая по той же модели название "Медицинского работника", отмечает, что он был - "тонким журналом".

Продолжение - последует весной этого же года, в "Красной панораме", с публикацией отрывков из повести "Роковые яйца". Вслед за тем, в августе, в этом же "тонком" журнале будет напечатан первый из цикла Булгакова "Рассказ юного врача" - "Стальное горло". Продолжение последует в журнале "Медицинский работник", под другим общим заглавием, "Записки юного врача". Перенося на этот журнал трафарет названия: "Красный медработник" - мемуарист как раз и подчеркивает эту преемственность, демонстрируя, повторю, безупречную осведомленность об истории булгаковских публикаций.

Дебют в "Красной ниве" Булгаков называет "ПЕРВЫМ выходом..." Первым, обратим внимание, - в "специфически-советской тонко-журнальной клоаке". Следовательно, в других, не-советских, до-советских "тонко-журнальных клоаках"... Булгаков уже ранее выходил?!!

"Синий журнал", стяжавший себе бессмертную славу своей вопиющей "бульварностью", и был типичным представителем (вновь повторю: вплоть до пародийности!) такой дореволюционной "тонко-журнальной клоаки", послужившей и предметом презрения, и вожделенным образцом для массовой советской журналистики...

Я думаю, что для читателя не будет большой неожиданностью, если я скажу, что вел публикацию "коллективного романа" в нем (как показывают подписи под вступительной заметкой и заключением) - не кто иной, как наш добрый знакомый по шаламовским воспоминаниям, ответственный секретарь журнала "30 дней" Василий Регинин.



29 ноября - 17 декабря 2009 года