Аннотация: Питерская сказка в жанре готического романа. Приквел "Из жизни единорогов", за два года до описанных событий.
Очередной "эротический роман" про альтернативную Публичку, на этот раз - в жанре готического романа, или если угодно, мистического детектива. И поскольку это приквел, то ни эротических сцен, ни выхода на крышу, там, разумеется, не будет. Весь фан-сервис (ибо какой же аниме-сериал без фан-сервиса?) представлен исключительно мастурбацией и чердаком. Так что я всех предупредил... Пока писал, безделица - вопреки всякой логике и здравому смыслу - приобрела политическую актуальность, ибо и "оскорбление", и "пропаганда" там, разумеется, наличествуют. Ну, дык, что делать, если я сам - и "оскорбление", и "пропаганда". Как сказал хороший человек Йомер: "Ну, вот. Теперь на меня окончательно нельзя смотреть лицам младше 18 лет." Кроме того я решился на эпиграф (без лицензии со стороны автора), который никак не мог сократить до традиционной длины. Ибо все там к месту. В результате наша со Штерном писанина выглядит как неловкая попытка примазаться к священному тексту со своим комментарием. Ну, пускай, так и выглядит... Ну, и поскольку, писал все-таки не Штерн, хотя это как бы и от его лица: (да-да, у него такая манера просто - писать о себе в третьем лице, и очень редко - во втором), то орфография, стилистика и прочее - все в авторской пунктуации, хотя персонаж мой мне бы такого издевательства над русским языком и не простил. Ну, да я его мнением не интересовался...
СВОЕНРАВНОЕ ОТРАЖЕНИЕ
Тело: бывает мое и твое. Мое--болезнь, твое--благодать. Мое--смятение, твое--красота. Вопрос и ответ. Твое--это мое снаружи, мое--твое изнутри.Тело--это то, что хочет. У человека их два: одно все чего-то хочет, другое хочет именно тебя, тебе, о тебе и для тебя. <...> Первое никто не любит, его морят голодом и холодом. Второе любят поэты и называют его душой.Тело нужно для любви. Один мой знакомый демиург сказал: "Господь сотворил человеку тело, чтобы его любить"<...>
Тень: в Зогаре тень--воплощение Целема, личного образа, который реально сопровождает человека всю его земную жизнь, наподобие ангела или одежды души.Вообще-то тень получается, когда тело заслоняет свет. Твоя тень--это твоя личная световая пустота, в которую ты не пускаешь даже себя самого.Наблюдая за тенью, можно постичь свои границы в пространстве, а если верить Зогару, и границы во времени: по контурам тени угадывали приближение смерти. Тень определяет отрицательно.Кроме границ, у человека с его тенью нет ничего общего, поэтому я больше доверяю отражению.
Тайна: главное, за границами, сильнее меня. Когда я была совсем маленькая, тайн было много, например, откуда берется вода, которая вытекает из крепостной стены в Нарве. Мне не было интересно, мне не хотелось выяснить, потому что я понимала: здесь тайна. Но хотелось смотреть на эту воду и думать об этой воде.
Тополь: самое любимое и мудрое дерево. Умеет делать снег летом. Тополя росли на другой стороне Канала, напротив окон, но их срубили три года назад.
Ты: 1.Ты меня так называешь.2. То, что делает меня собой.
Текст: желтое слово, с детства ассоциируется с вафлями. Вафли разламывают, крошки летят в разные стороны.... Говорят, что мир--это текст и даже Б-г--это текст. <...>
Лея. Шесть слов на букву "Т".
Осень. Начало века. Отечество упорно делает вид, что с ним все в порядке. В надвигающихся сумерках по набережной Мойки бежит закутанная в черный шерстяной платок девушка. Ветер бьет ее по лицу моросящим дождем, как будто оно недостаточно мокро от слез. Но у петербургского ветра, как всегда, свое мнение. У дворца великой княгини, выбившись из сил, она переходит на шаг. Не останавливаясь, продолжает быстро идти, глотая слезы, зажимая правой рукой у горла платок, и отчаянно размахивая на ходу левой. Она не видит и не слышит шумящих над ее головой тополей, которые, как и она, сражаются с ветром. Не замечает открывшуюся ее переполненным слезами глазам небесную арку в обрамлении темного гранита и голого кирпича. Не обращает внимания на ругань лодочников у спуска, на полосатую будку часового у здания городской тюрьмы и на звон проезжающей впереди через мост конки. Поравнявшись с первой угловой башней, она замедляет шаг. Что-то ей такое почудилось в окружающей ее темноте и мерзкой туманной мороси. Как будто померещился какой-то человек совсем рядом с ней. Она оглядывается, никого рядом нет. Но вперед идет уже не столь уверенно.
Низкое приземистое здание тюремного замка с пузатыми трехэтажными барабанами башен давит своей серой массой. Как будто мало в Петербурге серого. На другой стороне замка, невидимые отсюда, стоят на крыше два каменных ангела, поддерживающие тяжелый крест. Один из них, говорят, приходит к осужденным на казнь. Кому явился во сне, того непременно казнят. Другой приносит во сне вести от родных и друзей, усыпляет сторожей и выводит на свободу невинных. Ангелов двое, а является только один. Как разгадать, который перед тобой? Как узнать, который из двух?.. Оба красавцы, высокие и синеглазые оба... Этот, чье лицо померещилось ей в моросящем дожде, был как будто моложе и без усов. Ну да, ангелы, они ведь безусые... Одет он был во все черное. Разве ангел-спаситель может быть в черном?.. Что-то пытался сказать ей, от чего-то отговаривал, умолял не ходить...
* * *
Весна. Начало тысячелетия. Невзирая на прошедшие сто лет отечество по-прежнему делает вид, что с ним все в порядке. Один безродный космополит проснулся под писк пробудившихся на столе наручных часов и вот уже несколько минут лежит с закрытыми глазами и пытается вспомнить ночное видение. Сегодня ему приснилось темное пульсирующее пятно, одновременно похожее на внутренность розового бутона и на зубчатое отверстие ракушки каури. Понятно, что одними визуальными впечатлениями тут не обошлось, и те другие, невизуальные впечатления, также были весьма и весьма впечатляющими. И вот этот визионер уже несколько минут лежит в постели, как будто ему больше нечем заняться, и пытается представить, как же изобразить с помощью пера и туши явленный ему во сне образ и на какой полке книжного стеллажа следует разместить это сомнительное во всех смыслах творение.
- Вставайте, граф, нас ждут великие дела, - шепчет он, глядя в потолок. Но на Штерна-лежащего этот призыв не действует.
- А ну-ка, вставай, сволочь, - говорит этот поэт-шизофреник. - Кто вместо тебя за гонораром пойдет? Ведь не Александр же Сергеич...
Последний аргумент производит надлежащее впечатление. Вставать, и в правду, давно пора, ибо дел много: гимнастика, душ, отцовский "золинген"... приготовить завтрак, потребить завтрак... одеться, выгладить платок, повязать платок... почистить ботинки, зашнуровать ботинки... Ох, как тяжко жить по утрам!... Надо же еще найти паспорт... О, только не это... Шарпантье!... Срочно Шарпантье!.. Люлли слушаем завтра.
- Доброе утро, фройляйн, - говорит в ванной Штерн "золингену", доставая ремень с гоевской пастой. - Вам тоже не мешает сделать зарядку.
- По-моему, у нас с тобой уговор, - как бы между делом сообщает он своему отражению. - Я тебя всячески холю и лелею, забочусь о тебе, регулярно кормлю, брею тебе физиономию... А ты в обмен на это не мешаешь мне жить... Уж что-то, а смена простыни в мои сегодняшние планы точно не входила... Не говоря уж о том, что мы с тобой собирались как-то иначе потратить этот неизрасходованный ресурс. И кажется, даже сегодня вечером.
Поскольку произносит он это в процессе правки лезвия, лишь искоса поглядывая в зеркало, производимый его речами эффект только усиливается. И когда он, наконец, поднимает глаза, вид у его отражения уже почти испуганный. Тут не на шутку пугается и сам Штерн, потому что кто его знает: в руке бритва, а на чью сторону решит стать рука, еще неизвестно. Порезы ему сегодня точно не нужны.
- Впрочем, мне понравилось, - примирительно говорит он. - Спасибо за абстракцию. Так и быть куплю тебе сегодня очередную розочку.
Он старательно намыливает пену, стараясь не смотреть в глаза отражению. Потом, все также опустив ресницы, берет в руку "золинген". Если не смотреть в эту темно-серую в синеву бездну, то все получится...
На улице солнце и легкий ветер. В тени промозгло и холодно, а на освещенной стороне улицы хочется даже снять пальто. Птицы вопят в бесстыдно голых кустах сирени, пыль тучами носится над тротуарами. Вихри мусора и прошлогодней листвы взлетают то тут, то там и кружатся крошечными торнадо, вовлекая в безумный вальс скользящие по асфальту окурки. Солнце слепит глаза, рассыпаясь осколками мелких радуг на концах ресниц, отросшие за зиму волосы мешают обозревать архитектуру, и их все время приходится убирать со лба. В такое время самое главное - иметь на ногах удобные ботинки на высокой шнуровке, и что особенно важно - с тяжелой ребристой подошвой. Чтобы походка была легкой и стремительной, чтобы мостовая - хотя бы мысленно - прогибалась под твоими шагами. И чтобы невозможность взлететь объяснялась исключительно наличием на ногах тяжелых ботинок. А нежелание идти быстро - Мадди Уотерсом... Хвала Создателю за весну! За то, что иногда позволяет ее себе во граде Питере... За то, что на долю местных жителей выпадает порой такое солнце и такое небо... И отдельная хвала - за создателей аудио-плееров, особенно поддерживающих mp3-формат!.. Это ж сколько мучений было с кассетниками... Одно только перематывание пленки с помощью карандаша чего стоило...
Конкуренты все никак не могут выжить издательство из мансарды на Невском. Подниматься туда приходится по темной лестнице с высокими пропыленными окнами, ломаным чугуном перил и выщербленными ступенями. Только и думаешь, как бы не оскользнуться и ненароком не коснуться крашенных в отвратительный зеленый цвет стен, о которые вот уже целое десятилетие все только и делают, что гасят окурки. Внутри крошечной комнатки, заставленной допотопной оргтехникой и ломящимися от бумаг столами, тихо. Если не считать причитаний одной из надомных работниц за неплотно прикрытой дверью. Что-то там ее попросили набрать на компьютере, и сроки не особенно поджимают, и оплата высокая, а вот "не могу и все!" - чуть ли не со слезами в голосе.
- Погоди, тут "этот" пришел, - доносится до разлученного с блюзами уха. - Может, он возьмется? Историк все-таки...
Бывший историк, а теперь не знамо кто, Штерн стоит у окна и смотрит на скользящий внизу поток машин и прохожих. Среди толпы обывателей он замечает ангела. Легкая почти вприпрыжку походка, как у воробушка-слетка. Мятыми крылышками подрагивает за спиной скомканная куртка, засунутая под рюкзак, на голове - взъерошенный хохолок незнакомых с расческой волос. Опять одетый в какую-то гнусь, под которой - кто угадает? - скрывается тощее почти мальчишеское тело вечного ребенка. Наверняка, с торчащими ребрами. А этот излом запястий, а эти выпирающие ключицы... Помнишь?... На ногах - даже отсюда видно - какое-то старье вроде стоптанных в хлам "динамок". Небось, каждую трещину на мостовой чувствует сквозь подошву. Маленький принц и нищий в одном лице. Проспект покорно ложится под легкие ноги, но ощутимы ли для его асфальтовой кожи эти невесомые прикосновения?... Конечно, этот каменный червь должен их чувствовать. Если даже у стоящего на высоте четвертого этажа Штерна при одном только взгляде на эту походку вздрагивает сердце, эхом отзываясь на каждый шаг. Еще немного, и оно уже готово выпрыгнуть из груди и пуститься в пляс. Это уже никакой не Мадди Уотерс, это должны быть Dubliners, или даже Pogues... Да, разумеется, Pogues, причем именно Medley с "Каменистой дорогой в Дублин" в качестве проигрыша.
Очевидно, Штерн улыбается, иначе как объяснить этот непривычно теплый тон, с которым к нему обращается сотрудница издательства. Ногти у нее всегда такие длинные и такого глубокого карминового оттенка, что поневоле задумываешься о том, насколько сильно она ими царапается и сколько все-таки лет ее молодому любовнику. То, что любовник младше ее лет на пятнадцать, а то и двадцать, в этом можно не сомневаться. А вот сколько же лет ей самой?...
- Кого-то знакомого увидели?
- Да, ангела, - Штерн отворачивается от окна.
Хорошо все-таки жить в одном городе. Особенно в таком, где есть Невский проспект, на котором, как известно, кого-то только ни встретишь.
- Не женились еще?
- Мне без надобности. Скажите лучше, когда главный освободиться?
- Но хотя бы девушку завели?
- Марья Васильевна, - со вздохом говорит Штерн, изо всех сил стараясь не опускать взгляд ниже ее подбородка... Какого черта вообще ходить на службу в таком декольте, да еще с ожерельем из искусственного жемчуга на такой вызывающе плоской груди?.. - На этот вопрос я уже, кажется, отвечал вам. Позапрошлой осенью.
Молоденькая корректорша, за которой надо заново вычитывать рукопись, исправляя внесенные ею ошибки, хихикает. Нет, стариной Мадди дело тут не поправить. Хорошо, хоть диск Рамо с "Галантными Индиями" с собой есть... Видимо, суровый тон и последующее молчание Штерна все же возвращает сотрудниц к реальности. В голосе безбожно декольтированной сладкоголосой гарпии вновь появляются металлические нотки, и она нарочито небрежным тоном предлагает ему работу - ту самую, от которой отказалась плачущая за дверью дамочка. Надо бы, кстати, и на нее хотя б краем глаза взглянуть: судя по голосу, ничего интересного, но мало ли, бывают же в жизни чудеса...
Работа пустяшная - набрать для издания рукопись, какой-то интимный дневник начала века. Гарпия вынимает из папки с завязками и протягивает мечтателю Штерну длинную узкую книжицу. Остро отточенные ногти чиркают по кожаному корешку и по картонной обложке из мраморной бумаги. Ох, сударыня, лучше б вы ими в лицо прямо вцепились, чем заставлять ни в чем неповинного человека смотреть, как вы с рукописями обращаетесь... Изъяв манускрипт из наманикюренных пальцев, Штерн снова получает возможность отвернуться к окну. Почерк вполне читаемый, естественно всюду рассыпаны какие-то выражения на французском, немецком, латыни и итальянском, какие-то имена и названия произведений. Если человек не знает ни одного языка, кроме английского, да еще не привычен к старой орфографии, то какие-то трудности с набором, и в правду, могли возникнуть. Но не до плача же...
- Откуда вещь?
- Из частного собрания.
Любопытно... Никакого экслибриса, никакой владельческой записи... Явных архивных или библиотечных штампов - Штерн привычным движением пальцев быстро пролистывает страницы - нет. Сведенных штампов - смотрит первые и последние страницы на свет - вроде бы тоже нет. Отрезанных страниц, на которых они могли бы быть - Штерн еще раз пролистывает первые и последние страницы, подняв книгу к глазам и глядя вдоль корешка - как будто бы тоже не видно. Никаких следов реставрации, никаких более поздних записей. На форзаце в правом верхнем углу - посвящение, тем же почерком, что и остальной текст: "Моей душе". И что же такого можно было написать, обращаясь к собственной душе, что спустя век непременно следует предать огласке?... Привыкшего разговаривать с самим собой Штерна содержание откровенно разочаровывает. Он нетерпеливо пролистывает несколько страниц, потом еще несколько, потом открывает наугад ближе к концу - нет, везде одно и то же.
- Неинтересно.
Сотрудницы удивленно переглядываются.
- Там одни любовные стенания.
- Но...
- Что "но"? В девятнадцатом веке про любую чушь писали красиво. Потому что язык другой был. Это не значит, что все это нужно публиковать.
- Это издается на деньги владельца.
Будто это что-то объясняет.
- И что? Кто это читать будет?
- Но это же Л.! - не выдерживает корректорша.
- Не знаю такого.
- Как? Вы не знаете Л.? Это же известный русский философ, мыслитель, писатель, общественный деятель, совесть нации... - внезапно она осекается.
Гарпия строго смотрит на свою подчиненную. Штерн перехватывает взглядом едва заметный кивок в свою сторону.
- Да вы договаривайте, не стесняйтесь. Что там еще? "Союз русского народа" или "Михаила Архангела"?
Обе молчат. Кажется, угадал.
- Что-то еще планируется к изданию? Или только этот любовный бред?
Восхитительно плоскогрудая сирена подходит к столу и вытаскивает из той же папки несколько ксероксов с титульными листами.
- Нет, предполагается сделать переиздание кое-каких философских и художественных произведений. Дневник пойдет в качестве приложения. Возможно, подберут кое-что из неопубликованных писем.
- Подготовка текста, вступительная статья, комментарий... Кто это будет делать?
Делая вид, что роется в памяти, сирена хлопает накладными ресницами. Понятно... Думали быстро сварганить репринт, рукопись и письма набрать своими силами и издать все "как есть" с маленьким предисловием "от издателя".
- А кто конечный адресат этих шизофренических излияний? О ней что-нибудь известно?
На этот раз гарпия даже не делает вид, что там что-то есть, а честно мотает головой. Какой бардак!... И эти люди издают книги...
- Хорошо. Я за это возьмусь. Но только после того, как со мной будет подписан контракт.
Корреторша что-то мямлет. Марья Васильевна смотрит на нее, потом на Штерна, потом еще раз на нее, потом косится на дверь, за которой, наконец-то прекратились всхлипы, потом еще раз останавливает глаза на Штерне.
- Может быть, вы сначала начнете? А потом контракт? А то мало ли что, знаете... Вдруг не пойдет.
- Я же сказал: сначала - контракт.
Дамы явно не знают, что на это сказать. Видимо, что-то нечисто с этими поденными записками, если даже простой набор вызывает столько сложностей.
- Главный после шести будет? Вот и зайду к нему вечером. Тогда и рукопись заберу, если на нормальное издание с комментарием согласится. А вы уж постарайтесь его уломать. Или ищите себе другого наборщика.
Гарпии вручается рукопись, корректорше с мрачной интимностью в голосе сообщается:
- В библиотеку схожу, про совесть вашей нации почитаю.
А вот теперь точно Рамо!..
После посещения ЦСБ с персонажем становится все более-менее ясно. Идеалы христианского братства, критика толстовцев, полемика с Соловьевым, Розановым и Мережковским, бичевание социалистов, нападки на инородцев и близость с крайне правыми монархистами. Названия трудов и докладов, прочитанных на заседаниях различных обществ, говорят сами за себя. Даже слишком красноречиво. Что же касается биографии, она оказалась довольно занятной. Яркий взлет: к нему начали присматриваться и прислушиваться, когда Л. еще не кончил гимназии. Потом несколько лет триумфа, когда он каждый год выпускал по десятку самостоятельных трудов, не считая мелких заметок - в основном, в "Московских ведомостях" и изданиях Русского собрания. Потом - не менее яркое и впечатляющее падение.
Неожиданно у проповедовавшего чистоту и воздержание Л. вдруг оказалось трое внебрачных детей от трех разных женщин, и одновременно ему было предъявлено некое обвинение уголовного характера в связи с трагической гибелью кого-то из его родственников - не то кузена, не то брата. К этому добавились обвинения политического характера - уже в прессе, в связи с разжиганием розни среди населения. Суд присяжных оправдал его после произнесенной им речи, но его общественная репутация, во многом державшаяся на личном обаянии и на впечатлении искренности его убеждений, была безвозвратно испорчена. Дальше следовали годы скитаний: из опасения дальнейших преследований, Л. покинул столицу, несколько лет - почти до самой войны - путешествовал по русской провинции; после Февральской вернулся в Петербург, где-то преподавал, что-то переводил; в начале 20-х уехал в эмиграцию, там сблизился с евразийцами, жил в основном переводами, за несколько лет до смерти женился, произвел на свет еще одного ребенка и умер, так и не увидев в действии механизм окончательного решения еврейского вопроса.
Выходило, что 19.. год разделил жизнь этого человека на "до" и "после". Причем в дело была замешана любовь, да еще какая! Тайная страсть, судя по тому, что вычитал Штерн из цитированных в одной энциклопедической статье мемуаров, связала Л. с тремя близкими подругами. Которые не перестали общаться даже после того, как обнаружили, что все трое являются любовницами одного человека. И только одна из них странным образом погибла уже после рождения сына. Уж не к этим ли роковым событиям относятся страстные описания дневника?... Или поденные записки - лишь эпизод в череде увлечений любвеобильного философа?.. Надо исследовать...
В Соцэке предстоит встреча с многоголовой зубастой Сциллой в лице библиотечной группы и с тянущей в пучину Харибдой в сопровождении пары дельфинов-библиографов. Библиотекарей в зале четыре: Красивая, Очаровательная, Прекраснейшая и Трогательная. Последняя наименее опасна, но она начальница и редко стоит за стойкой. При входе в зал на одиссея-Штерна обрушивается Красивая - самая злейшая из его врагов. Улегшись на барьер грудью, о предполагаемой белизне которой лучше сразу забыть, почти перевесившись в проход необъятной копной своих рыжих кудряшек, эта Елена Прекрасная еще издали шипит в сторону одинокого путника:
- Господин читатель, пальто не хотите в гардеробе оставить?
Натуралист Штерн мысленно подсчитывает в голове дни со времени своего последнего визита. Первая неделя цикла, удовлетворенно кивает он. Можно со спокойной душой игнорировать. Где-то там в середине у них, правда, бывает еще овуляция... Но вот к концу месяца в зале лучше вовсе не появляться... Rammstein!... Не важно что, важно как можно скорее! Но, увы, дисковые аудио-плееры проносить с собою нельзя, так что придется терпеть до выхода. Когда же, наконец, появится в свободной продаже что-то, с чем можно будет ходить в библиотеку?..
Библиографов, душевных сродственников Штерна, двое: Геннадий и Александр. Оба писаные красавцы, особенно если отмыть, приодеть, причесать. Первый не в меру остроумный, второй не в меру тихий. С обоими пока что удается сохранять человеческие отношения, но и это, чувствуется, ненадолго. Сегодня в этот час дежурит Геннадий - высокий, сутулый, с длинными, забранными в хвост медно-рыжими волосами и очень красивым серьезным лицом, до такой степени покрытым веснушками, что невозможно сказать, какого цвета у него кожа. Впрочем, веснушками у него покрыто не только лицо. При одной мысли об этом, Штерн с трудом сдерживает улыбку, но вовремя вспомнив, сколько еще предстоит сегодня сделать, молча вручает Геннадию листок с именем-отчеством и фамилией персонажа.
- Мне бы, по-хорошему, попасть в ГАК. Посмотреть, что авторства этого господина вообще есть в этих стенах.
Долгий осмотр. Не листка, а самого Штерна.
- Да наверняка, что-то есть. А с какой целью?
Штерн сообщает название издательства. Они, как выясняется, тут уже были, но их удовлетворила краткая библиографическая справка.
- У Риты опять проблемы в личной жизни? - глядя в сторону, шепотом интересуется Штерн.
С мрачным видом Геннадий кивает. Как хорошо, что есть такие стихии, от которых зависит жизнь не только читателей, но и сотрудников. Эта отсылка к их общим невзгодам, в очередной раз позволяет напомнить библиографу, что у них со Штерном гораздо больше общего, чем порой можно подумать, и в конечном счете, именно этот аргумент решает дело.
В ГАКе под бдительным взглядом Геннадия Штерн роется в каталоге, с каждой карточкой сатанея чем дальше, тем больше. Сначала он поставил себе целью выписывать только наиболее одиозные опусы, но потом стало ясно, что из них тоже надо выбирать. Ибо писал г-н Л. невообразимо много и издавался необычайно часто. А ведь были еще журнальные и газетные публикации! И какие-нибудь брошюрки наверняка выходили анонимно!..
- Создатель!.. Он еще и стихи писал!.. И пьесы!.. Да, пьеску какую-нибудь тоже надо обязательно заказать...
Геннадий, не смотря на то, что служит в Соцэке, занимается исследованием творчества обэриутов и пишет о них довольно неплохие статьи. Но даже его привычка к абсурду на этот раз дает сбой:
- Послушайте, а зачем вам эта антисемитская мразь?
- Буду его издавать. С комментарием. Сами знаете, что важен не столько текст, сколько контекст... Я этому поборнику русской идеи такой контекст устрою...
- Нет, ну вы точно сумасшедший... - по тому, с какой интонацией это говорится, понятно, что это плод многолетних наблюдений за деятельностью Штерна.
- А вот на это, - выпрямляется Штерн, сам в одном лице читатель, писатель и персонаж. - На это я вам отвечу цитатой из вашего любимого автора: "Иногда у современников не совпадают сознания. И уже одно это не дает вам права считать меня сумасшедшим".
- Во-первых, Константин Вагинов не относится к числу моих любимых авторов, - с деланной ленцой в голосе произносит Геннадий. - А во-вторых, вы как всегда переврали цитату. Если соберетесь... когда, наконец, соберетесь... ухаживать за Ритой или Лялей, не читайте им по памяти Бродского. А то опять будете нести отсебятину, а они этого терпеть не могут.
- Ну, надо же! Какой у вас, оказывается, богатый жизненный опыт...
Какое-то время они стоят друг против друга над вытащенным каталожным ящиком и напряженно смотрят друг другу в глаза. Две сине-серые бездны против двух чайно-зеленых. Впрочем, цвет не имеет значения: в каталоге темно, а гудящее освещение трубок "дневного света", включенных на время в отсеке, искажает все, что только можно. У Геннадия даже веснушек не видно.
- Я никогда не перевираю цитаты, - опустив глаза, сдается Геннадий. - Особенно, если речь идет о поэзии.
- А я не ведусь на женские провокации. И особенно - в отношении поэзии. Могли бы уже заметить.
- Комментарий публиковать под своей фамилией будете? - уже мирным тоном интересуется товарищ по несчастью.
- Разумеется! Не решил еще, правда, под первой или под второй.
- Лучше под первой, - усмехается Геннадий.
- Если они вообще решатся...
В читальном зале на подаче требований в основной фонд Красивую сменила Прекраснейшая. Она одного роста со Штерном, у нее зеленые миндалевидной формы глаза и закрашенная в рыжеватый цвет седина. Что же до прочих форм, Штерн все никак не может решить для себя, похожа она на юношу-трансвестита или нет. В самое первое мгновение, встречаясь со Штерном глазами, она тоже как будто каждый раз заново пытается для себя понять, чего же ей хочется больше - поцеловать его или врезать ему по шее. Сомнение длится лишь одну долю секунды, и она всегда склоняется в пользу второго. Штерн каждый раз жмурится от удовольствия, пытаясь представить себе эту затрещину. У Прекраснейшей, как у всякой богини праведного гнева, должна быть очень крепкая рука.
- Раздеться не хотите? - говорит она страстным тоном, принимая у него требования.
- Даже ради вас.
- Через час, - сообщает она ему таинственным шепотом, как будто речь идет о свидании.
В лучах ее ненависти, честно и без разбора адресованной целой половине человечества, всегда так спокойно и хорошо. Но при этом, когда она улыбается, Штерну все время кажется, что о ее клыки можно порезать язык. И он отчаянно пытается представить себе ту, которая с этой женщиной целуется. И каждый раз у него ничего не выходит.
В подсобном фонде он заказывает несколько книг по истории русской философии и отечественного консерватизма. Похожая на маленькую фею Очаровательная принимает у него заявки, при этом смотрит на него так, как будто он уже читает ей Бродского, причем с авторскими интонациями... Нет, до такого извращения он точно никогда не опустится... Внутренне ужаснувшись, Штерн отворачивается. Но тут что отворачивайся, что не отворачивайся: присутствие красивой женщины в тридцати сантиметрах от твоего тела (именно такова ширина барьера), менее ощутимым от этого не становится. Впрочем, это применимо ко всем четырем сотрудницам библиотечной группы, а не только к Очаровательной и Красивой. На них можно смотреть в упор, можно мельком, можно лишь краем глаза, можно сквозь ресницы, можно не смотреть на них вовсе. Все едино. Находясь рядом, ты просто не можешь не замечать, насколько они красивы - даже если вообще не будешь поднимать на них головы. С Очаровательной ситуация осложняется еще и тем, что она почти всегда улыбается. Вот-вот... Вот именно так и улыбается, как сейчас. При этом она пользуется такой ароматной помадой, что просто невозможно не думать о том, какого же вкуса у нее слюна - как персиковый джем или как вишневое варенье?... Ох, где ж ты, спасительный Рамо?.. Грустно лежишь ты на дне сумки в камере хранения... Когда ты так нужен в эту минуту осаждаемому девичьими улыбками Штерну... Только на эти несносные железяки и остается надеяться... Конечно, это должен быть персиковый джем!..
- Чудные брекеты, - улыбаясь внутренней улыбкой, выдыхает Штерн, забирая со стойки книги.
Судя по обнаруженным Штерном упоминаниям в общих и специальных трудах, посвященных общественной мысли, даже для своего времени Л. был весьма примечательной фигурой. Широкий круг интересов, явный литературный талант и дар ораторского убеждения, неординарная манера излагать свою точку зрения и репутация аскета заставляли прислушиваться к нему людей самых различных убеждений и разного общественного положения. За каких-нибудь семь-восемь лет, на которые пришлись годы учебы в Университете, он опубликовал несколько десятков работ - в основном историко-культурологические очерки, так или иначе связанные с историей литературы, философии и религии, - параллельно пописывая всякого рода язвительные статейки, так сказать на злобу дня, даром что первые годы минувшего века давали к этому немало поводов.
Популярность Л. во многом была связана с его личными качествами. Как явствовало из воспоминаний современников, он не делал разницы между ближними и дальними, вознесенными судьбой и прозябающими в низах. Каждого судил исходя из того, что тот сам говорил или делал. И суждения эти зачастую отличала резкая прямота и бескомпромиссность. Он обладал великолепной памятью и способностью к анализу. Мог за пару ночей осилить серьезный философский трактат и потом с блеском поразить в споре тех, кто потратил несколько лет на его изучение. Говорил он при этом всегда негромким голосом, с робкой детской улыбкой и с легкой насмешкой в глазах, как бы придавая своим словам оттенок необязательности, но при этом используя самые неожиданные метафоры и обильно уснащая свою речь цитатами. Действие, которое он производил таким образом на собеседника, по общему мнению, было почти магнетическим. Среди людей, которые в разное время подпали под влияние Л., или хотя бы водили с ним знакомство, Штерн обнаружил несколько весьма достойных и симпатичных ему писателей, поэтов и художников. Ни в каком обществе, братстве или союзе, Л., как выяснилось, не состоял, хотя со многими одиозными личностями тоже был близок, да и его взгляды по целому ряду вопросу можно было охарактеризовать как крайне правые.
Выбранные для первого знакомства с творческим наследием произведения самого Л.. несмотря на зубодробительные названия, оказались небезынтересным чтением. Откровенно зевая на страницах, посвященных церковному устройству, Штерн почти с удовольствием ознакомился с очерками о Бакунине и Достоевском. Весьма занятно писал Л. и о современных ему тенденциях в изобразительном искусстве. Но как только речь заходила о судьбах отечества, о его особом историческом пути, о величии его культуры и, особенно, о героизме русского народа-богоносца (с которым у самого Л., как и у всякого представителя русской интеллигенции, было весьма мало общего), тут же неизменно всплывал убогий националистический дискурс с объяснением всех традиционных российских бед, от отсутствия дорог до всеобщей неграмотности и коррупции, происками иноземцев - внешних и внутренних врагов Империи.
Доставалось от Л. практически всем: и неблагодарным финнам, и постоянно склонным к предательству полякам, и коварным азиатам, и необразованным татарам, и поднявшим голову малороссам, и даже заносчивым остзейцам. Последнее обстоятельство особенно умиляло, учитывая тот факт, что фамилия автора явно указывала на его немецкое происхождение. Но особую любовь питал Л. к евреям - смесь восхищения и дикой ненависти. И добро бы еще, если б это были всего лишь политические претензии к бундистам. Нет, речь шла об изначально искаженной природе каждого, кто был рожден от еврейки. Искаженной настолько, что даже очистительные воды крещения далеко не во всех случаях могли исправить это бедственное положение, ибо, как известно, евреи зачастую крестятся лицемерно, из корыстных побуждений, на деле сохраняя преданность своей вековой скверне, избегая употреблять свинину и прикидываясь больными в субботу. Ну, и само собой, это весьма сомнительное с богословской точки зрения утверждение подкреплялось разного рода экскурсами в историю, призванными доказать, что неприязнь цивилизованных народов к иудеям во все времена была оправдана их национальным характером, особенностями их религии, нравами, обычаями, внешним обликом, ну и так далее, и тому подобное.
Как это мракобесие могло уживаться с безусловными дарованиями автора и его многочисленными познаниями, взять в толк было невозможно. И самое обидное, что и в этом откровенном мракобесии Л. как автор был и логичен, и метафоричен, и не упускал случая блеснуть образованностью... И вот "коварный инородец", по совместительству - носитель "великой русской культуры" Штерн читает, проглядывает, пролистывает труды другого носителя той же культуры, а сам чувствует, как дикая разъедающая душу досада все сильнее и сильнее вскипает в его сердце. С чего он так распереживался, непонятно. Будто он сам не знает толковых, симпатичных, безусловно умных и образованных людей, не стесняющихся высказываться в адрес бывших сограждан, едущих на заработки из брошенных на произвол судьбы бывших российских колоний в бывшую метрополию. Но вот поди ж ты...
И все не дает ему покоя одна мысль, связанная с рукописным дневником, предложенным ему для набора. Из тех отрывков, что он успел просмотреть в издательстве, выходило, что адресатом любовных переживаний было лицо мужского пола, а предметом тех же переживаний (или поводом?) - лицо пола женского. Сколько было действительных участников в этом "треугольнике" - двое или трое, для Штерна пока оставалось неясным. Ввиду того, что сам дневник был посвящен автором "моей душе", кто-то этих двоих - адресат или предмет страсти - понимался автором в качестве своего потенциального альтер-эго. И если с женственным предметом все было более-менее ясно, то судя по тому, что запомнил Штерн, в отношении неженственного адресата страсти тоже кипели нешуточные. Как-то это все не очень вязалось с правыми взглядами Л.
Хотя, строго говоря, никакого противоречия тут не было. Кто только не поддавался в свое время из романтических побуждений очарованию "простых истин" о святости рода, крови и почвы. Взять хоть того же возлюбленного Штерном Кузмина или чарующего своей сказочностью Эверса. Сейчас смешно и подумать, но им, похоже, и в голову не приходило, что неприятие чужой инаковости не имеет логического предела. Как "левый" дискурс, так и "правый", на практике оборачивается тем, что людская ненависть не может насытиться даже после полного истребления тех, на кого она изначально направлена. Ей постоянно требуется подпитка в череде чисток внутри самих "чистильщиков", для чего изобретаются все новые и новые критерии, покуда хватает энергии...
Нет, дело было вовсе не в любовной амбивалентности дневника, не вязавшейся с образом автора, каким тот рисовался по впечатлениям от публичной стороны своего творчества. Человека, чьей рукой водила неутоленная страсть, было искренне жалко, сердце сжималось от тоски даже от нескольких бегло просмотренных страниц его печальной повести о незамысловатых, в сущности, переживаниях. От сочинений же Л. в бессильной ярости сжимались челюсти и кулаки. Настолько хотелось немедленно возразить автору, чуть ли не до хрипоты спорить с ним, доказывать, убеждать - одновременно тем самым выказывая ему свое восхищение по другим вопросам.
В одной из пьесок, написанной настолько остроумно, что, пролистывая ее, Штерн несколько раз откровенно не мог сдержать улыбки, был выведен некий поэт-нигилист с неочевидной фамилией. Персонаж был настолько трепетно выписан, что в него хотелось влюбиться, с ним хотелось себя идентифицировать, а самое главное, он очень напоминал самого Л. по манере вести полемику, уснащая свою речь метафорами и цитатами. Пьеса была с моралью: в конце самый симпатичный персонаж оказывался главным негодяем. И не только потому что был революционер и террорист. Сдал товарища, можно сказать ближайшего своего друга, охранке, соблазнил невинную девушку, прикинувшись девственником... а когда дело дошло до раскрытия его революционного кредо, где главной целью было уничтожение великой империи, "тюрьмы народов", все сразу стало с ним ясно... про порвавшуюся на последнем свидании цепочку с могендовидом можно было бы даже и не упоминать. А так все хорошо начиналось!...
"А ведь это почти что чистосердечное признание", - думает Штерн, сообразуясь, правда, со своим, принципиально иным пониманием империи и, соответственно, другим видением того, каким именно образом она уничтожается. И к его неприязни по отношению к Л. начинает примешиваться патриотическая ревность. И он уже не знает, какой стороной своей души ненавидит его сильнее - русской или еврейской.
В одной из брошюрок с переизданием нескольких докладов Л., на обороте титула оказывается его фотография в молодом возрасте, еще без бороды, с одними только усами. Штерн, у которого уже скулы начало сводить от обилия националистических лозунгов в статье о росписях Владимирского собора в Киеве, неожиданно для себя застывает с раскрытой книжкой в руке и долго всматривается в портрет автора.
- А вот этого я тебе точно так не оставлю, - шепотом говорит он, обращаясь к книжной странице.
Но кому именно говорит он эти слова - не способному ему ответить Л. или другому, более привычному для него собеседнику - этого он и сам, пожалуй, сказать не в состоянии. Пару минут он раздумывает, не сделать ли ему с этой страницы ксерокс. Потом понимает, что, выписывая разрешение на копирование, Очаровательная обязательно попросит его показать, какие именно страницы он собирается воспроизводить. А посвящать своих недоброжелателей в свои внутренние разборки он не намерен.
И еще один вопрос волнует в этой связи читателя Штерна. Он опять мысленно обращается к тем немногим пассажам, что успел запомнить из рукописного дневника, сравнивает их с тем, что только что прочитал у самого Л., и в голове его зарождаются некоторые сомнения.
Мучимый нехорошими подозрениями, Штерн идет в святая святых - в Отдел рукописей. По счастливой случайности там оказывается пара писем Л. к одному из членов Общества любителей древней письменности. Но тут же выясняется, что читателю Штерну требуется новое отношение - в качестве ежегодного доказательства его профпригодности. Как будто за неполные три месяца с декабря прошлого года он разучился читать, утратил ученую степень и растерял навыки работы с рукописными памятниками. Он выразительно смотрит на молоденькую сотрудницу читального зала, похожую на дзеффиреллиевскую Джульетту. Гладкие волосы двумя ладонями цвета вороньих крыльев охватывают с двух сторон белое лицо, которое, под каким углом ни смотри, отовсюду будет прекрасно. С таких фрески рисовать, а не цербером нанимать работать.
- А если еще раз придете в пальто, никаких рукописей вам не выдам, - говорит она звонким голосом с дружелюбной улыбкой. Улыбка и в самом деле дружелюбная. В этом отделе другие стандарты нормы, и тем читателям, к которым можно иногда обратиться за справкой, готовы простить практически любую странность.
- Вот вы знаете, что такое фоксинги? - продолжает она. - Вы на меня с такой иронией смотрите, что сразу видно, не знаете. А между прочим, это такое разрушение бумаги, которое происходит из-за частиц тяжелых металлов, которые такие, как вы, приносят на своей верхней одежде с улицы.
Штерн смотрит на нее с еще большей иронией.
- Во-первых, таких, как я, больше нет. А во-вторых, тяжелые металлы у вас через форточку летят вместе с выхлопом. Причем в таком количестве, что когда зал проветривается, у окна задохнуться можно. А чтобы фоксингов не было, не надо документы на свету держать.
- Допустим. Но я свое слово сказала, - дружелюбным тоном сообщает ему веронская дева. - Еще раз явитесь в таком виде, рукописей не получите. Я понимаю, что вы таким образом боретесь с нашей администрацией, которая внятные правила составить не может. Но тем не менее. Я ведь тоже по идее, следуя правилам, не могу у вас заявки принимать, пока новое отношение не принесете и его не подпишут.
Зажав в руке требования, Штерн испытующе смотрит в эти прекрасные, невинные и такие синие-синие очи.
- По-моему, это называется шантаж.
- Ничего не шантаж. Обычная честная сделка. Оба ради дела поступимся своими принципами.
Штерн раздумывает. Можно, конечно, пойти обычным путем, но тогда письма Л. он увидит как минимум через неделю. Но уж больно хочется побыстрее разобраться с этой загадкой.
- Ладно, договорились, - протягивает он листки ожившей возрожденческой фреске. Или все-таки прерафаэлитской живописи?...
- Ну, вот видите, и совсем не страшно, - говорит она тоном воспитательницы детского сада, забирая заявки. - Только, главное, отношение не забудьте принести, когда в следующий раз за документами придете.
И тут же достает из ящика картонную карточку с его древней анкетой.
- Посмотрите, все ли тут соответствует.
- Слушайте, - не выдерживает Штерн. - Может, хватит уже глупостями заниматься? Ну, вот вы сами посмотрите и скажите, может тут после получения кандидатской степени что-нибудь измениться или нет.
Она внимательно, уже не первый год на памяти Штерна, перечитывает заполненные графы. В каждом отделе у сотрудниц с ним свои игры, вот и в Депо манускриптов тоже есть свое традиционное развлечение.
- Докторскую не написали?
Штерн выразительно молчит.
- Ну, работу могли бы, например, найти постоянную, - задумчиво произносит фреска.
- Нет, знаете, лучше уж жизнь ландскнехта, чем крепостного.
- Скучно с вами сегодня, - сдается настенная роспись, пряча анкету. - Документы будут завтра после трех.
И громко стукает штампом по контрольному листку. Штерн откланивается. Это вам не стервы Соцэка, тут надо быть вежливым.
В издательстве главный, как всегда, необъяснимым образом ироничен. Положив ногу на ногу, изображает из себя этакого снисходительного циника.
- Послушайте, Штерн! Еще утром вы даже имени Николая Андреича не знали. А сейчас собираетесь писать к его произведениям комментарий.
- А вы, конечно, думаете, раз у меня нос выразительнее вашего, так я каждую черносотенную гниду в лицо знать должен.
- Нет, - смущенно поправляется издатель. - Просто я удивлен тому, что вы внезапно решили за это взяться.
- Персонаж больно колоритный. И талантлив. К сожалению. Будет очень досадно, если произведения такого яркого и некогда популярного автора выйдут без должного сопровождения. Современный читатель как никогда нуждается в подробнейшем разъяснении, что в мировой культуре важно, почему важно и что ему, бедному, со всем этим делать. Думаю, что наследники Л. - или кто там вам это дело оплачивает - со мной согласятся.
- А если их не устроит ваш комментарий?
"Комментарий или фамилия?" - с внутренней улыбкой думает Штерн. Хотя нет, с главным-то они ведь согласились дело иметь, невзирая на имена.
- Значит, я пойду с этим комментарием к другому издателю. И творческое наследие г-на Л. увидит в этом году свет дважды. Тематика-то ведь все равно актуальная. Посмотрим, чей вариант будет лучше распродаваться.
Главный явно подсчитывает, как ему выбить из наследников дополнительные средства. Предложение Штерна может явиться к этому хорошим поводом. Но поскольку Штерн не должен знать суммы, причитающейся издательству, главный изображает на своем лице усиленную борьбу и, в конце концов, заявляет, что он готов пойти на риск и заплатит за комментарий и подготовку текста "из своего кармана". Набор рукописи будет оплачен отдельно. Если что-то удастся разузнать об обстоятельствах ее написания, в контракт можно будет внести уточнения относительно размеров оплаты. То есть работа в архивах - следует понимать Штерну - будет исключительно проявлением доброй воли со стороны автора комментария, если уж ему так неймется. Отношения в Рукописный отдел, Исторический архив и Городской архив на Псковской, тем не менее, тут же ему выдаются. И даже ксерокопии со страниц рукописи, воспользовавшись казенной оргтехникой, позволяют ему снять. Какое невиданное благородство! Копии с архивных материалов вроде как тоже готовы оплачивать, но только если будет доказана их настоятельная необходимость. Ну, с паршивой овцы... Впрочем, посмотрим еще, что там будет дальше...
Вечер ушел на то, чтобы перепроверить и кое-где исправить набор первых страниц рукописи, полученный на дискете. Манускрипт остался лежать на столе перед компьютером. Утром решено было никуда не ходить, чтобы поскорее разделаться с рутинной частью работы. Ужин. Шуберт. Некрепкий чай. Обыкновенный вечер одинокого человека... По крайней мере, так рассуждал сам одинокий человек, уже помывшись и лежа в своей одинокой постели. Роза стояла в бутылке. Надлежащие меры против непредсказуемых ночных впечатлений были надлежащим образом исполнены. И вот с чувством глубокого удовлетворения завершив еще один бесцельно прожитый день, Штерн уже готов был закрыть глаза и заснуть мирным сном праведника, как вдруг... в свете фарфорового китайского фонарика, в котором догорала плавающая свечка, он увидел сидящего к нему спиной человека...
Человек сидел за его, Штерна, столом, на его, Штерна, стуле, отодвинув его, Штерна, клавиатуру, и что-то сосредоточенно писал в рукописи металлическим пером, периодически макая его в неизвестно откуда появившуюся чернильницу... Те несколько минут (или все же секунд?), в течение которых, затаив дыхание и боясь шевельнуться, Штерн наблюдал за пишущим, показались ему вечностью. Сердце, казалось, и вовсе чуть было не остановилось, а перо все скрипело и скрипело. Глаза начали слезиться от напряжения, во рту, наоборот, пересохло. В какой-то момент Штерн все же не выдержал и сглотнул, на мгновение закрыв глаза.
Когда он их открыл, в комнате никого, кроме него, не было. Манускрипт лежал на столе там, где он его сам и оставил. Клавиатура стояла на привычном ей месте, чернильницы не было. Шумно вздохнув, он встал с кровати, надел халат. Прошелся по комнате, открыл настежь окно. Еще раз прошелся по комнате, зачем-то перекрестился. Поймав себя на этом, в сердцах плюнул, и, массируя сердце, подошел к столу. Манускрипт лежал на месте. Включив настольную лампу, Штерн сел за стол и принялся изучать рукопись. Но сколько бы он ни вглядывался в расползающиеся перед глазами строчки, сколько бы ни просматривал страницы на свет, он не заметил ни одной свежей записи. Тогда, не выключая света, он сходил на кухню сварить себе кофе и принялся читать дневник.
* * *
Утром - хотя какое же это было утро? - он влетел в издательство. Он, безусловно, как и положено, побрился, выгладил нашейный платок, надел чистую рубашку, причесался, но мешки под глазами от этого никуда не делись. И сейчас, нависая через стол прямо над декольте сладкоголосой сирены своей невыспавшейся физиономией, он отчетливо осознает, что вид у него для такого положения далеко не лучший.
- Я хочу знать, кто владелец рукописи.
- Что, сон плохой приснился? - со смущенным видом отодвигаясь к стене, не то шутит, не то всерьез интересуется гарпия.
- Мне не снятся сны, - еще ниже наклоняясь к ее лицу, шепотом сообщает ей Штерн.
Она какое-то время молча смотрит ему в глаза, потом начинает часто моргать. Двигая лопатками, выпрямляется на стуле, еще дальше отодвигаясь с ним к стене. Штерн наклоняется еще ниже.
- Вообще-то я не имею права этого делать...
- Марья Васильевна, - совсем тихим шепотом говорит Штерн. - Я хочу напомнить вам, что я подписал контракт. Я не брошу эту работу. В этом можете быть уверены. Но для того, чтобы ее завершить, мне жизненно... вы слышите?... жизненно необходимо переговорить с владельцем.
Она нервно оглядывается на приоткрытую дверь во вторую комнату. Потом одними глазами и легким движением подбородка подает знак согласия и лезет в ящик стола за записной книжкой.
- Это внук, - одними губами говорит она. - У меня нет его телефона, только адрес. Записывайте.
Внук... Интересно, который же это из бастардов произвел на свет столь заботливого потомка?..
- И контакты тех, кто работал с рукописью до меня.
- Нет, вот этого, знаете, я....
- Марья Васильевна... - опять тем же шепотом говорит Штерн. - Я ведь уже сказал, что это необходимо мне для работы.
Она опять внимательно смотрит на него.
- Ну, хорошо. Но я им сама позвоню и скажу, что вы хотите с ними переговорить. Если они не захотят с вами встречаться, то это их право.
- Нет, вы позвоните и скажете им, что я приду с каким-нибудь заданием от редакции. Причем сегодня же. Чтобы у них не было возможности отказаться от встречи. Придумайте что-нибудь.
Она смотрит на него с некоторым скептицизмом.
- Марья Васильевна, посмотрите еще раз внимательно мне в глаза и скажите: вы точно хотите знать, что именно я видел сегодня ночью?
Некоторое время она смотрит на него, потом решительно говорит:
- Нет, не хочу.
- Всегда знал, что вы трезвая, разумная женщина, - углом рта улыбается Штерн. - Согласитесь, что крепкий сон и гарантия выполнения работы с моей стороны в данном случае гораздо важнее?
Она еще раз окидывает его скептическим взглядом. И тут - только тут - в ноздри ему ударяет терпкий запах ее духов. Изящный поворот тела, уверенные движения пальцев - она лезет в сумочку и достает другую записную книжку. Карминовые когти скользят по страницам, сладкий голос морской певуньи диктует номера телефонов. А на столе лежит выпавшая из записной книжки фотография... Двадцать шесть!.. Двадцать шесть лет ее молодому любовнику!.. Потому что на фотографии изображен Валька Китаев, сокурсник и давний собутыльник Штерна... Выпрямившись, петербургский улисс строчит в своей книжке, а сам чувствует, как занозами впивается в позвоночник деревянная мачта, и веревки врезаются в ребра... и еще качка, и морские брызги в лицо, и... скорее на улицу залить уши спасительным воском Гуно... Сглатывая, Штерн, щелкает авторучкой, медленно убирает ее с книжкой во внутренний карман пальто. Поклон.
- Премного вам обязан.
На пороге он все же оборачивается.
- Валечке передайте мои самые теплые приветы.
Сирена спохватывается, быстрым движением запихивает фотографию обратно в книжку.
- Скажите, что от Жорки Крестовского, - добавляет Штерн, а сам поворачивается и медленно идет вниз, стараясь унять сердцебиение.
Не следовало все-таки так низко к ней наклоняться.
На Литейном есть одна букинистическая лавка, владелец которой не имеет привычки кичится своим здравомыслием. Поэтому персонажей вроде Штерна он охотно включает в число собеседников и, кажется, даже готов считать их людьми. Сам Штерн всегда заходит внутрь заведения с опаской. Почему-то каждый раз он морально настраивается на то, что висящее на стене чучело гигантской рыбы откроет рот и заговорит, у одного и постоянных покупателей высунутся из-под плаща дополнительные щупальца, а у самого хозяина, если тот сможет приподнять свое громоздкое тело и вылезти из-за кассы, не окажется вдруг спины.
Полистав ради приличия Indexlibrorumprohibitorum XVII в. и перебросившись парой слов с владельцем, Штерн просит разрешения сделать пару звонков. Чародей кивает, тряся седыми патлами расползшейся по груди бороды, и Штерн проходит за занавеску из деревянных бус в подсобное помещеньице. Жена владельца, которую с тем же успехом можно представить в роли его внучки или племянницы, сидит, перевив ноги, за крошечным раскладным столиком. На столе подле нее сидит желтоглазый кот серой масти, и по тому, как они синхронно оборачиваются на вошедшего, Штерн чувствует, что только что прервал их беседу. Откровенно смутившись, он извиняется за вторжение и, набирая один за другим три номера, старается быть как можно более лаконичным. Но по независящим от него причинам быстро освободить телефон у него не выходит.
Первую из наборщиц несколько минут не могут дозваться к телефону. Вторая долго не берет трубку, хотя Штерну доподлинно известно, что она должна быть дома. В доме третьей царит откровенный бедлам: играет радио, вопит ребенок, что-то не вовремя требует лежачая мама, куда-то не туда полезла без разрешения кошка, что-то подгорело... В результате она уже в третий раз интересуется у Штерна целью его визита, наконец, сама понимает, что если и запомнит, то тут же забудет, и просто просит его зайти сегодня после девяти, когда будет муж. Окончательно положив трубку, Штерн с облегчением вздыхает. Он еще раз извиняется, раскланивается с дочерью (или все-таки женой?) хозяина лавки, отдельно кланяется коту и, сопровождаемый сквозь занавеску их удивленными взглядами, выходит из магазина.
Итак, глухой угол в Песках, Шкиперская протока и дальнее-дальнее Купчино. Внука решено оставить до завтра, сначала стоит собрать коллекцию впечатлений, чтобы сравнить со своими.
По пути в сторону Синопской Штерн наполняет слух Гершвиным. Модерн чередуется с эклектикой, соревнуясь в высоте зданий, ветхости фасадов, нелепости и неожиданности декора. На сравнительно узких улицах жмутся друг к другу дома, которые гораздо интереснее смотрелись бы на открытой площади, и Штерну приходится задирать голову, чтобы рассмотреть ту или иную каменную физиономию, или проследить за изгибами оштукатуренной растительности. Пару раз он даже сетует на то, что поддавшись ночным волнениям, уходя из дому, забыл взять бинокль. И да, следует признать, что Гершвин тут весьма уместен...
Последняя из наборщиц без отчества и фамилии, судя по телефонному разговору, должна выглядеть совершенно чахлым растеньицем. Во вчерашних рыданиях и то витальности у нее было поболее. Учитывая, сколько времени Штерну пришлось ждать ее к телефону, и исходя из того, как истошно вопила, подзывая ее, соседка, можно было заключить, что живет она в гигантской коммуналке. Так что нельзя сказать, чтобы Штерн совсем уж был не готов к тому, что ему предстояло увидеть, когда глаза его понемногу привыкли к дневной темноте, царившей в подъезде. И тем не менее, непосредственное попадание внутрь человеческого термитника все равно производит на него впечатление. Буквально каждая дверь на лестнице топорщится разномастными дверными звонками с приделанными к ним самодельными табличками, сообщавшими кому сколько раз звонить и на какую при этом жать кнопку. В одном месте, поднимаясь на шестой этаж, Штерн насчитал целых двенадцать таких табличек, вставленных и не вставленных в металлические рамочки: на крошечных кусочках картона, фанеры, деревяшки, чуть ли даже не на простых клочках бумаги в клеточку, надписанных от руки шариковой ручкой. Лестничная клетка словно покрыта невидимой слизью вечной борьбы собственнического инстинкта с вынужденным общежитием. Что же царит внутри этих нерасселяемых коммуналок, Штерн, в общей сложности проживший четыре года своей жизни в подобном месте, даже боится представить.
Вживую Светик-Семицветик оказывается еще печальнее и посредственнее, чем можно было заключить по ее голосу. На таких несчастных почему-то сразу хочется жениться, лишь бы только не видеть этого затравленно-просительного выражения в девичьих глазах. Открывая ему дверь, она смотрит на него с затаенным ужасом. Но задание редакции есть задание редакции, и она ведет его по бесконечному коммунальному коридору в крошечную комнатенку, без книг почти голую, чего не может компенсировать ни чистота, ни порядок, ни отчаянные попытки придать этому нищенскому углу хоть какой-то уют. Обои в потеках раза в полтора старше самого Штерна, и уже трудно сказать, какого они изначально были цвета. Огромный дореволюционный комод, нижняя часть довоенного серванта и гигантский платяной шкаф - не-выносимый, не-обходимый и абсолютно бессмысленный, если в нем никого не прятать. Крошечная тахта в уголке за шкафом. Компьютер на несуразно большом круглом столе: он же обеденный стол, он же и рабочий. "Сдаются меблированные комнаты..."
- За сколько вы снимаете? - интересуется Штерн, ища, куда бы пристроить свой взгляд, лишь бы не видеть окружающего его со всех сторон убожества.
Едва живым голосом она называет цену, и он понимает, что даже в этом помочь ей не в состоянии, потому что сам, будучи отчасти рантье, сдает свою бывшую комнату за гораздо большие деньги и снизить плату настолько, чтобы вытащить девушку из этой дыры, позволить себе не может.
- Вы ведь из-за той рукописи пришли?.. Я правильно догадалась?... - срывающимся голосом шепчет она.
- Скорее из-за вас, чем из-за рукописи. С ней-то как раз все в порядке.
- В порядке?.. Правда?.. - еще не веря, но уже с робкой надеждой пытается улыбнуться она.
- Да с рукописью все хорошо. Великолепный набор, - беззастенчиво врет Штерн. - Минимум опечаток. Отличная работа.
- Правда?..
- Я пришел выяснить, какого рода вам снились плохие сны.
И не давая опомниться, потому что глаза ее тут же опять затуманиваются страхом, продолжает скороговоркой:
- Дело в том, что между страниц обнаружились споры плесневого грибка, а он плохо влияет на физическое состояние. Вплоть до появления галлюцинаций. Так вот для его устранения хотелось бы определить вид плесени, чтобы сразу подобрать единственно верное средство. А для этого необходимо установить характер видений. Так вот, не будете ли вы так добры, исключительно ради общей пользы...
- У меня не было галлюцинаций, - поспешно вставляет она.
Глупая маленькая рыбка. Проглотила и не даже задумалась...
- А что было?
- Просто... - опять глаза на мокром месте. - Просто снился один и тот же сон.
- Уже не снится?
- Н-нет...
- Ну, вот видите, значит, с вами все хорошо.
Она опять робко улыбается.
- Осталось только спасти рукопись. Так что вы видели?
- Я видела человека... Он писал в книге.
- Ага, homo scribens vulgaris... Уже какая-то определенность... Крупный мужчина огромного роста с клочкастой седой бородой, длинными волосами, сам в очках?... - так же скороговоркой описывает он по памяти книжного чародея с Литейного.
- Нет...
- А что, что-то другое?
Она хмурится, кусает губу, но страха, как будто бы уже нет.
- Кажется, это был молодой мужчина. Примерно вашего возраста, с темными волосами, с аккуратной стрижкой. С усами, - дальше она начинает описывать, во что он был одет, и никак не может вспомнить слова "сюртук".
Штерн прикидывает расстояние от стола до кушетки, смотрит, каким образом стоит у стола единственный стул. Значит, видела она его в темноте, в свете уличного фонаря сквозь выгоревшие старенькие шторы, уже лежа в постели (иначе с чего бы "сны"?) и, вероятнее всего, со спины в пол-оборота. В ином случае бы заметила еще сходство, кроме возраста.
- Понятно. Подвид vir astro similis... Ну, так это же замечательно! У реставраторов есть прекрасное немецкое средство... А самое главное, это совершенно незаразно и никаких последствий для здоровья!... Кстати, еще что-нибудь он делал?
- Нет, только сидел за столом и писал в рукописи.
- Чернильница была?
Девушка кивает. Спрашивать, почему оставляла манускрипт на столе, видимо, не имеет смысла, потому что куда-то убрать его в этой комнате вроде бы как и некуда.
- Спасибо, вы мне очень помогли, - спешит откланяться наш детектив.
- А... А я?.. Что же мне делать?...
На пороге комнаты Штерн оборачивается, изо всех сил стараясь сохранять непринужденность.
- Ну, как обычно в таких случаях... Больше бывать на свежем воздухе, меньше сидеть за компьютером, чаще проветривать комнату, обязательно - витамины с минеральным комплексом... А можно... можно просто сходить на танцы и познакомиться с симпатичным молодым человеком. Считайте, что это досадное недоразумение с рукописью, было своего рода знаком, и вам надо что-то поменять в вашей жизни.
Девушка Света стоит посреди комнаты, удивленно хлопая глазами.
- Телефон ваш у меня есть. Если что-то попадется для вас более существенное в плане заработка, позвоню.
Она кивает.
- А... Скажите... А почему все в издательстве считают вас ненормальным?
- Потому что мне так удобнее с ними работать, - моментально находится Штерн. - Сделайте одолжение, не развеивайте эту легенду. Не говорите никому, о чем мы с вами тут разговаривали...
Она еще раз кивает. И конечно же, проводив его до двери, кинется к телефону обзванивать подруг, тщетно пытаясь объяснить им причины его визита. В результате они окончательно уверят ее в его ненормальности, и за себя она будет абсолютно спокойна. Так история про страшные сны в скором времени превратиться в очередной анекдот про чудачества Штерна... Но все-таки какая тоска!.. Нет, никакого Гершвина... Apocalyptica, толькоApocalyptica...
В метро под "Козлиную песнь", зажатую подмышкой, финские каверы меняются на калифорнийский оригинал. Все-таки предстоит путешествие в страну безвозвратно ушедшей юности, где всегда ветер, всегда пыль и иногда - запах моря... И непрекращающаяся депрессия, словно впитавшаяся вместе с солоноватым ветром в серые - цвета неба - стены домов... Туда, где общага на Кораблях, где чего только не было, до тех пор, пока... пока не явился однажды ночью Жнец и не проскрипел из темноты о том, что колос срезан, а бесполезному синеглазому васильку расти дальше... такая вот Justiceforall...
Лия Самойловна - единственная из наборщиц рукописи, кого он до этого знал в лицо. Зная также ее манеру говорить "ты" всем тем, кого она считала младше себя по возрасту и времени нахождения в профессии. Соответственно, его в лицо она тоже знала, в связи с чем с нею у него были связаны определенные надежды. Когда он звонил ей из книжного магазина, она, судя по хрипоте и нескрываемому зевку, только что встала.
- Так и знала, что это дерьмо не кончилось... - даже не дослушав его объяснений, прервала она его прокуренным голосом. - Ну, приходи... Что с тобой делать...
Открывает она ему с сигаретой в зубах, сама - в поношенном фланелевом халате, который смотрится на ее крохотной фигурке как плащ-палатка. Темные пружины волос заколоты, но только для того, чтобы прядям было из чего выбиваться в разные стороны. Губы ярко и криво накрашены, но тоже такое впечатление, что только затем, чтобы было чем оставлять пятна на фильтре. Прежде чем впустить Штерна, она долго и основательно обшаривает его с ног до головы критическим взглядом.
- Ага... - заключает она этот обзор не менее критическим выводом. - Вот значит, на чьи мужественные плечи переложили мою головную боль...
Чтобы так четко выговаривать каждое слово, нужно быть потомственным филологом.
- Ну, моя голова пока на плечах. Ваша, гляжу, тоже. А головная боль не такая уж и сильная.