"Хиповали старик со старухой, отвязными были чуваками. Но однажды чего-то курнули, и старуху пробило на хавчик. Делать нечего: у бабки уж ломка - и пошел старый хрен на болото. Да с собой прихватил он авоську, чтоб поймать в нее гада какого. Тут он видит: корчится рыбка! И подумал: во ништяка привалило! Заныкал ее в авоську, да на хату поканал скорее..."

(Г. Череповец, областной развлекательный журнал "Нахаленок", Љ 4, 1999 г., стр. 13)

ОЗВЕЗДЕНИЕ РУСИ

Инфляция слова растет с феноменальной скоростью, опережая рублевую. Видимо, оба процесса неким образом взаимосвязаны. Однако грехопадение языка, отрывание его от неба и ввергание "великого и могучего" в непотребный хаос свершается нашими собственными усилиями и с нашего согласия - нас этой агонией уже всерьез развлекают, и мы с вами это вполне добровольно принимаем.

Однажды Творец - а вслед за ним и человек! - провозгласил самую непоколебимую основу любого языка и любой жизни, утвердив гордо : "Я есмь!" "Я" и "Быть", Имя и Бытие дошли до дня сегодняшнего из мифической древности, развившись за множество эпох до современной речи. Все же прочие тысячи и тысячи словесных разнообразий произошли из первых "Я" и "Быть". Думаю, что когда-нибудь мы сумеем выследить самую мистичную и торжественную тайну - происхождение слова, быть может, еще более загадочную, чем происхождение человека.

Похоже, мы забыли что-то весьма необходимое для нашего самоуважения. И поиск утерянного помог бы понять, с чем мы, пишущие, читающие и просто пользующиеся словом люди, имеем дело в действительности. Мы, быть может, поймем что-то в сути слова как такового и научимся не обращаться с ним, как вивисекторы, и вновь захотим ценить в речи кровеносную систему смысла, который невозможно изменять извне по любому произволу. То есть - само слово изменить, конечно, возможно, но весьма чревато перевоспитывать его смысл в исправительно-трудовой колонии в угоду собственническим интересам. Смысл - душа слова, и, как душа, он может вынужденно принять неродное и даже насильно сконструированное тело, он даже согласиться прожить в нем мученическую жизнь, но покинет тотчас же, как только в конструкции отпадет суетная необходимость, как это и произошло со множеством словесных пустот советского новояза.

В 1996 году, во время предыдущих выборов в Думу, моя подруга, а ныне столичная писательница, Фролова Виктория пыталась подработать на хлеб насущный сбором подписей во имя и здравие одного кандидата в депутаты. Мы обе тогда жили полуголодные в общежитии Литературного института, и подруга Фролова, уважая преподавателя и языковеда профессора Горшкова, мечтала ослепить мир открытием в языкознании. Однажды, после очередной охоты за подписями, она ворвалась в дверь с неприкрытым восторгом железного логика, напоровшегося наконец-то на восхитительно полновесный абсурд. Сияя очами, подруга Фролова рассказала, как пила чай в гостях у одной семидесятилетней столичной дамы, и даже взяла у дамы и всех совершеннолетних членов ее семьи подписи для кандидата и заработала тем самым на батон и на проезд в метро, но самое главное, что хозяйка лично ей, Фроловой, поведала, как ее, даму, в детстве... звездили.

Здраво рассудив, что даже в столицах не бывает детей, которых хотя бы однажды не звезданули, я вяло, - скорее всего, из-за подозрительно азартного блеска фроловских немилосердных очей - уточнила:

- Звездили?..

- Ну да, - бодро ответила подруга Фролова, - крестили же раньше, и теперь крестят, а в двадцатые - звездили.

- А!.. - якобы сообразила я и повторила исходный вопрос: - Звездили - это как?

- Очень просто - на комсомольском собрании ячейки. Из роддома - сразу в ячейку. С протоколом и приветственными выступлениями.

Мне наконец удалось представить перепеленутого тряпочкой младенца, вступившего из утробы прямо в коммунизм под политинформационную речь комсорга, и просветленно-взволнованный лик матери. И, совершенно, как мне кажется, логично, но некстати вспомнились когда-то читанные в списках отрывки из запрещенного Платонова, и я заподозревала, что Фролова где-то урвала Платонова больше, сплагиатничала и выдает за действительную жизнь.

- Чего ты? Тогда многих звездили, - авторитетно разъяснила подруга, разламывая заработанный батон напополам. - Мне эта дама так и сказала - звездили передовых младенцев за передовой взгляд на жизнь их матерей и за их успехи в строительстве коммунизма. Еще и заслужить следовало. До рождения. В предыдущей утробной жизни.

- С водой?

- С какой водой? - подозрительно спросила Фролова.

- С водой звездили или без?

- В корыте, - разъяснила Фролова. - И с отрезом.

- С чем? - испугалась я.

- С ситцем! Ну - отрез ситца - красного, понятно. Другого не подразумевалось. Два метра. Приданое от ячейки будущему строителю будущего. А перед речами - в изголовье младенца - красная звезда октябренка. Чтоб не сбился с пути. - И, выжидательно заглянув в мое застывшее лицо, предупредила: - Сюжет - мой, имей в виду. Роман напишу.

Я, с детства нормально крещеная родителями моего папы, и не претендую. Я только по праву свидетеля излагаю услышанное без всякого литературного самообольщения, потому что такая проза жизни не в состоянии соотнестись с моей внутренней прозой. Я только сожалею, что Платонов умер не вовремя, не дав своей правде окончательно вырасти - ведь романа про озвездение Руси моя подруга так и не написала.

* * *

Слово, к которому насильственно привязан, вернее - навязан - не его смысл, обретает качество мнимого числа, находящегося вне логики жизни, оно неминуемо воздействует на человека своей иррациональностью и сделает иррациональной его жизнь, как это и произошло в России, и не в семнадцатом даже году, а несколько позже, когда обездоленным людям как верховный закон был предъявлен к употреблению словарь чудовищно ложных псевдопонятий, перекосивший наше сознание до практически тотальной потери достоинства, а в дне сегодняшнем аукающийся повсеместным косноязычием и надругательством над Божественным усилием. И откуда же взяться достоинству, если оно выполото из языка?

Март 2000 года,

Вологда, Кувшиново.