|
|
||
Рыба и тело
ГЛАВА 1
| Он продавал рыбу. Не в смысле "был рыбным торговцем" - это звучало бы слишком официально, как должность в налоговой, - а в том смысле, что стоял у прилавка с тухлой мерлузой и скумбрией, глазами выцветшими, как небо после дождя, и глядел сквозь прохожих, будто знал что-то о них, чего не знал никто. Звали его Рамиро. Но это имя не имело веса. Оно прилипло к нему, как пыль к коже, и он не отзывался, когда его называли. Она была монашкой. Молодой. Слишком молодой для своих серых одежд, которые не скрывали, а подчёркивали: бедро, линию шеи, движение дыхания. Всё, что должно было быть подавлено, лишь тлело под сутаной, как недотушенная сигарета в пепельнице. Имя её - Сестра Исидора. Но это была не женщина, а маска. Натянутая, дрожащая. Внутри - кто-то другой, жгучий, живой. Встретились они у рынка "Пескадо Вьехо". Был третий день жары, и город плавился, как пластиковый пакет на огне. Воздух был густым, сладковато-рыбным, им дышали как супом. Вот это пространство - между 15:00 и 15:17, когда тень от многоэтажки наползает на лоток с кальмарами, - кажется единственным временем, когда возможна мысль. Не мысль-действие, не мысль-решение, а мысль как наблюдение за тем, как запах разложения становится "всем". Запах мёртвой рыбы - это не просто запах; ты стоишь, и молекулы мёртвой плоти втекают в тебя, через нос, кровь, лёгкие, как тайное вторжение. Ты становишься частью этого процесса. Ты вдыхаешь смерть. Она входит в тебя и дышит вместе с тобой. Самое интимное причастие. И вот она подходит. Серая фигура на фоне раскалённого асфальта. Её глаза - не глаза, а дыры в каком-то ином пространстве. Она не смотрит на рыбу. Она смотрит на лёд. На то, как лёд тает, смешивается с кровью и слизью, и стекает вниз по бортику. Её губы двигаются. То ли молитва. То ли тик. Она не покупает, она свидетельствует, - промелькивает у меня. И в этот момент я понимаю, что мы оба - элементы одной ошибки бытия. Она - душа, пытающаяся игнорировать тело. Я - тело, пытающееся игнорировать душу. А между нами - рыба, которая уже ни то, ни другое. - Hermano, ты её продаёшь или отпеваешь? - спрашивает она. Голос сухой, с хрипотцой, не монашеский. Смотрю на неё. Руки в царапинах. Ботинки грязные, как после поля. - Отпевать дороже, - говорю. - Продавать дешевле. Она не улыбается. Тянет руку, трогает жабры мерлузы. Палец уходит в слизь. Не отдёргивает. - Он ещё пахнет морем, - говорит. - Он пахнет смертью, hermana. Море давно ушло. - Он пахнет смертью, сестра. Море давно смыло. Она облизывает палец. Серьёзно. Прямо с этой рыбьей дрянью. - Соль. И немного металла. Я хочу сказать что-то умное. Типа: "Это железо гемоглобина распадается". Но вместо этого: - Хочешь "Патрисию"? Она кивает. Мы пьём в подсобке. Пиво - тёплое, как моча. Пот по спине. Пахнет льдом и тухлой тиной. Она снимает клобук. Волосы короткие, как у новобранца. Лицо - не лицо, а чистая пластинка боли. - Я сбежала из монастыря, - говорит. - Не вынесла. Silencio. - Тишина - это пиздец, - соглашаюсь. - Нет. Тишина - это когда ты слышишь, как твои внутренности работают. Как пищат нервы. Как соки перетекают. Это громко. Это невыносимо. Она отпивает. Смотрит на меня. - А у тебя тут шумно. Воняет. Жизнь. - Жизнь уже сдохла, сестра. Это воняет смерть. - Одно и то же, - говорит она и целует меня. Не по-монашески. По-человечески. Долго. С языком. Пахнет пивом, рыбой и чем-то ещё, чему нет названия. ГЛАВА 2 Её комната в общежитии при монастыре (позже она скажет, что это бывшая прачечная) была пуста. Кровать, стул и икона в углу - вот и всё. Но в этой пустоте было больше крика, чем в порту в полдень. Пятно на потолке - карта неоткрытого континента. Трещина в стене - график тревоги. Икона - не ликом святого, а зеркалом: в нём она видела своё лицо, искажённое и напряжённое, как мускул перед спазмом. Мы лежали рядом. Два тела. Не объекты желания, а две моторные лодки, забытые на одном причале. Я думал о коже. О том, как эта тонкая граница держит весь внутренний хаос - кишки, страхи, ток - внутри. Её рука на моей груди. Не прикосновение - вес. Давление. Напоминание: здесь кто-то есть. Не ты. Что происходит, когда сталкиваются два одиночества? Они не сливаются. Они шумят. Как моторы, работающие вхолостую, рядом друг с другом. Тепло, гул, вибрация - и никакого движения. - Перестань думать, - сказала она. - Я чувствую, как ты думаешь. У тебя грудь дрожит. - Это сердце бьётся. - Нет. Это мысли. Громкие, как дождь по жестяной крыше. Она перевернулась на меня. Села сверху. Серые одежды задрались. Ноги голые. Холодные. Кожа с мурашками, как у дельфина. - Ты знаешь, что в монастыре самое трудное? - спросила она. - Не воздержание. А то, что ты всегда на виду. У Бога. У игуменьи. У себя самой. Никуда не спрячешься. Она расстегнула мою рубаху. - А здесь... здесь можно. В поте. В пиве. В запахе рыбы. В тебе. Мы трахаемся. Не нежно. Не романтично. Как будто выжигаем из себя бесов. Она кусает меня в плечо. Я оставляю ногтями следы на её спине. В углу икона смотрит на нас пустыми глазами. Без укоров. Без благословения. Потом курим. Пепел падает на серую простыню. - Я вернусь, - говорит она. - В монастырь? - Нет. К тебе. За рыбой. ГЛАВА 3 После того дня между нами завёлся ритуал. Сестра Исидора приходила днём, покупала дохлую мерлузу или кальмара - формальность. А потом мы шли в подсобку. Пиво, пот, лёд, разговоры. Шум. Я начал видеть в ней не беглянку из монастыря, а что-то вроде аскета-наблюдателя. Учёного в теле женщины. Она не ушла к Богу - она пыталась найти ноль. Полный. Абсолютный. Где не осталось бы ни желания, ни шума, ни боли. Но там, в монастыре, она услышала: самый громкий шум - внутри. Молитва не помогла. Помогла вонь. Рыба. Мой ларёк. - Меня выгнали, - сказала. - Увидели, как я целовалась с парнем у бара. - Что будешь делать? - Не знаю. Может, утоплюсь. Как твоя рыба. - Рыба не тонет. Она уже мёртвая. - Счастливая сука, - сказала она и рухнула на ящик с льдом. Мы молча пили красное из пластика. Вино дешёвое, кислое. Я чувствовал, как оно зажигает воспаление где-то между горлом и желудком. Потом она накинулась на меня. Плакала и смеялась одновременно. Как будто что-то разорвало её внутри, и теперь это выливалось наружу - через смех, сопли, крик. - Я Бога никогда не видела, - сказала она, уже сидя на мне, расстёгивая пояс. - Но я видела, как мухи сходят с ума от запаха мяса. Это ближе. Я не сопротивлялся. Мы были как два куска плоти, забытые в солнечном дне. На льду. Воняющие. Нужные друг другу. ГЛАВА 4 Она исчезла. Не пришла на следующий день. Ни через день, ни через неделю. Я продолжал стоять у ларька. Рыба тухла. Запах стал привычным, почти незаметным. Но иногда, когда ветер тянул с Рамблы, от залива, я ловил себя на том, что вглядываюсь в толпу - ищу серую фигуру. Ткань. Клобук. Тень. Я понял, что наша связь была не про любовь или секс. Это была встреча двух видов одиночества: моё - горизонтальное, привязанное к земле, к гнили, к телу; её - вертикальное, устремлённое в небо, но наткнувшееся на потолок собственного черепа. Мы были двумя проводниками, по которым шёл один и тот же ток отчаяния. Вызванный трением. Временем. Жизнью. Через месяц я получил открытку. Без обратного адреса. На ней - вид на море. И всего одна фраза: "Теперь тишина ещё громче." Я выбросил открытку. Пошёл пить. Выпил много. Вернулся к ларьку. Лёг на прилавок, рядом с оставшейся рыбой. Задыхался от вони. Смотрел в ночное небо. Потом уснул. И мне приснилось, что я - рыба. Лежу на льду. А она - монашка. Стоит надо мной. Крестит меня. И говорит: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Теперь ты свободен." Проснулся от дождя. Вода смывала с меня рыбью слизь. Я был чист. И пуст.
| ||