Наталья Петровна подняла к лицу растопыренную пятерню кленового листа - красиво, однако. Он был немного влажным и ничем не пах, стерильным был, как перед операцией. В ожидании дочери женщина сидела на парковой скамейке и от нечего делать рассматривала грубую фактуру древней древесной звезды. Ощущалось её истовая доисторическая материальность. Да, красиво и жутковато. Лист казался маленьким шедевром, но, рассматривая его изнанку, Наталья Петровна мысленно находилась не здесь. В смежных астральных областях находилась Наталья Петровна, которые тесно граничили с Киевской.
Конечно, она думала о дочери. Можно сказать, классическая история: отцы и дети, конфликт поколений, грузные взрослые и лёгкая на подъём молодёжь. Может даже слишком лёгкая. Ничего принципиально нового и всё же кое-какие нюансы имелись, не бывает, чтобы совсем как под копирку. Вот и у них не под копирку, с нюансиками, и это изводило душу Натальи Петровны больше всего: нехорошо получилось, со злом, не по-человечески как-то. Само собой, отец тоже хорош, но он ведь любя. Всё-таки любимая "доця", родная кровинушка и вдруг такое.
Теперь Наталья Петровна тревожилась гораздо больше чем поначалу. Два года назад это не выглядело так катастрофически. Ну ищет себя девочка, ну бунтует, но жахнула дверью, мало ли. В её возрасте кто не бунтует, не жахает? Тогда это было понятно и всё более-менее естественно; в поступке этом чувствовалась своя логика, пусть и дурацкая, но логика, и на эту логику можно было опереться, как-то ей противостоять, почерпнуть надежду на будущее, мол ничего страшного, перебеситься девочка, месяцок-другой хлебнёт пересоленой житухи и вернётся обратно, как миленькая. Ан нет, не вернулась, уже больше двух лет хлебает, и что-то подсказывает Наталье Петровне (что-что, сердце, наверное), что добром это не кончиться: будет хлебать пока не захлебнётся.
Наталья Петровна была томима дурными предчувствиями. Что-то недоброе должно было грянуть обязательно. Что именно она не имела понятия, но её сердце упорно не находило себе места - нестабильное сердце матери. А тут ещё эти слухи о дурной компании, о тяжёлых наркотиках, о тоталитарной секте.
А началось всё, когда Ксане стукнуло пятнадцать: переходной возраст, бурление гормонов, нонконформизм без цели и оглядки. Ей тогда приспичило в панки. Как ни странно, но ирокез ей шёл, его она носила среди сверстников, как корону испанского королевства. Ксана не боялась выделяться и не боялась жить против шерсти, чем сильно огорчала своих единокровных родителей, они-то были нормальными и не собирались покидать свою насиженную нишу. К их сожалению, Ксана рано повзрослела и не испытывала страха перед жизнью. С четырнадцати у неё появились первые мальчики, с которыми она конкретно мутила, в пятнадцать она совратила сорокалетнего учителя биологии, в шестнадцать с ней приключился первый аборт, о котором родители узнали гораздо позже. Будучи панком, Ксана научилась плевать сквозь циничные зубы и невозмутимо поступать наоборот. Но панк - это первая ласточка, дальше в её жизни были другие птички, не менее экстремальные и не менее экзотичные. Она росла девочкой не по возрасту умной, едкой, с характером, могла поставить на место любого зарвавшегося альфа-самца, старшие пацаны её побаивались, хотя и пускали слюни, но для большинства она была явно не по зубам. У Ксаны невозможно было выпросить, бесполезно, она давала далеко не всем, даже если ты воплощение крутизны, пиздец какой мачо, весь такой на понтах и преисполнен несказанной борзости, тебе всё равно хрен обломится, несмотря на всю твою незабвенную крутизну и борзость. Но когда она давала, то давала от души, мало не покажеться, это всегда превращалось в испытание на разрыв и редко кому удавалось выйти из него с честью. Большинство ныло и мямлило: лучше бы не давала.
Четырежды Ксана бежала из дому, бежала по разным поводам и в разные места. Один раз уже после оккупации к партизанам, где в свои семнадцать примкнула к движению сопротивления. Ходили слухи, что ей доверили несколько опасных дел, которые она с блеском провернула. Её холоднокровию могли позавидовать самые храбрые из старшего поколения. Ксане было всё по колена и это не на шутку пугало, ведь дело-то касалось жизни и смерти, с такими вещами не шутят. Но Ксана шутила, играла с огнём самым сумасбродным образом, лезла на рожон без всякой крайней необходимости, чем приводила активистов сопротивления в отчаянье; они уважали Ксану, но и сторонились тоже, некоторые даже крутили пальцем у виска, видя в ней угрозу для всего движения, "рано или поздно, это вылезет нам боком" - малодушно и очень рассудительно уверяли они. А оно как на зло всё не вылазило и не вылазило, Ксане неоднократно удавалось обмануть судьбу и пройти по самому краю, так что многие поверили в её удачу и называли Ксану "Прухой". Этот позывной так и приклеился к её естеству. Пёрло Ксане конкретно, но, к сожалению, не долго: однажды что-то произошло и это "что-то" изменило Ксану бесповоротно.
Наталья Петровна увидела свою дочь безучастно бредущей по осеннему парку. Необыкновенно грустная двадцатилетняя девушка с рюкзачком на детской спине. Ксана бросалась в глаза: коротко стриженная, рыжая, небольшого росточка, худенькая. Даже не худенькая, а тощая. Была она одета в свои любимые, размочаленные в хлам джинсы, по всей видимости, пережившие с ней уже не один Апокалипсис. Ксана вообще одевалась, как босячка, с нонконформистским апломбом, да и вела себя соответственно, когда нужно - брила на ходу, такой палец в рот сунуть ну его на фиг. Но сейчас, сейчас Ксана выглядела потерянно, в пику всей своей стильной молодёжной рвани. Потерянность эта сильно дисгармонировала с ей продвинутым бунтарским видом, с острыми кончиками козьих сосков выпирающими сквозь ткань куцей маечки, с дикарским пирсингом на левой брови, с художественно татуированной шеей.
Увидев Ксану такой худющей и скорбной, сердце Натальи Петровны неистово заныло. И без того худенькая Ксана, наверное, сбросила ещё килограмм пять, она катастрофически теряла вес, казалось, теперь её можно переломать, как спичку - двумя пальцами.
Ушедшая в мысли Ксана не сразу узнала собственную мать. Мать словно выросла из-под земли - вечно озабоченное, суетливое растение.
- Мама? - удивилась Ксана. - Ты что здесь делаешь?
- Пришла на тебя посмотреть. Какая ты бледная. Ты случайно не заболела?
- Прекрати, ты же знаешь я не люблю этого.
- Но я за тебя волнуюсь, Ксаночка.
- Со мной всё в порядке. Ради этого не стоило приезжать.
- Я бы позвонила, но у меня нет твоего нового номера. Ты же знаешь, я не хотела делать тебе неприятно.
- Знаю. Мы об этом говорили уже, наверное, раз миллион. И всё равно делаешь. Зачем опять всё сначала.
- Может ты и удивишься, но мы действительно за тебя волнуемся, и я, и твой отец, потому что мы твои родители и нам не всё равно.
- Опять двадцать пять, мама. Ну волнуетесь вы за меня и что? Волнуйтесь себе на здоровье, только немного поскромнее, не так напоказ. Зачем делать из этого жизнь? И я тоже за вас волнуюсь, но я же за вами повсюду не бегаю, не наступаю вам на пятки. Я не нуждаюсь в вашей опеке. Мне уже двадцать, мама. Я сыта по горло вашими заботами, отстаньте от меня.
Наталья Петровна тут же, не отходя от кассы, потекла, прохудилась, у неё на глазах красиво и трогательно завибрировали слёзы, они, как всегда, очень некстати просочились наружу. Или наоборот, очень даже кстати, как на это посмотреть. Наталья Петровна имела такую слабость: чуть что сразу пускать влагу. Наталья Петровна была воистину тонкослёзкой. Но слабость ли это была, вот в чём вопрос. Вполне простительным для заботливой матери качеством этим она крутила как хотела. Очень часто невольно создавалось впечатление, что это была не слабость вовсе, а маленькая боевая хитрость, уловка для простаков. С этой точки зрения, слёзы случались не просто так, а вследствие изощрённой сугубо женской политики, намерения на кого-то таким образом повлиять, точечно задействовать мягкую материнскую силу. То есть не тонкость душевной организации тому виной, а её несомненная бабская хитрость. Вот и сейчас, увидев мягкие слёзы матери, Ксана нехорошо скривилась, ведь её-то не проведёшь, она на этих материнских слезах уже не одну собаку съела и знала что по чём. Общение с матерью в очередной раз влетело в старую, вдавленную по пояс, зубодробительную колею. Ксана, кажется, начинала злиться. От прежней печальной девушки не осталось и следа. На свет божий вдруг вынырнуло непослушное дитя, вредина и злюка, которое выбешивало всех с четырнадцати лет.
- Ты такая тощая, Ксаночка... такая тощая... оставь его слышишь, он тебя в гроб загонит.
- Ах вот оно что, - Ксана судорожно передёрнула плечами, словно передёрнула свой внутренний помповый дробовик. - Так бы сразу и сказала. А то волнуется она, видите ли.
- Пойми, я тебе добра желаю.
- Ну разумеется, кто бы сомневался.
- Посмотри на себя, на кого ты стала похожа: одна кажа да кости. Он же замучает тебя, они по-другому не умеют, Ксаночка. С ним у тебя никакого будущего. Одумайся.
- Срать я хотела на ваше будущее, - вдруг рявкнула Ксана.
- Доченька, что ты такое говоришь?
- Говорю, срать я на него хотела, на ваше будущее. А у тебя он было - это будущее?
Наталья Петровна немного растерялась, она никак не ожидала от дочери такого напора озлобления. Одно дело, когда тебя клюнут из мелкокалиберки, а другое - захерячат из дробовика. Это ощутимо вышибает из канвы. Да, её "донечка" изменилась, раньше она подобного себе не позволяла. Глаза Натальи Петровны тут же просохли, слёзы закончились как по приказу.
- Мы с твоим отцом, между прочим, прожили хорошую жизнь...
- Ага, от звонка до звонка, как собаки Павлова. Это и есть ваше будущее? Хорошенькая перспектива, нечего сказать. Премного вам благодарна.
- Мы тебя вырастили, воспитали, поставили на ноги.
- Надеюсь, это всё?
- А разве этого мало?
- Нет, не мало, но явно недостаточно, тем более, что выбирать вам не приходилось. Попробовали вы меня не вырастить, что сказали бы соседи.
- При чём здесь соседи, Ксаночка?
- Да при том, что судьба у вас такая, быть как все и жить со всеми в ногу, а я не хочу такой судьбы. Не хочу. Не хочу, чтобы за меня выбирали. Ты меня не понимаешь, мама.
- Зато я тебя люблю.
- Люблю, люблю... что ты заладила. Не хочу я твоей любви, не желаю. Ты мне вот где со своей любовью. Меня тошнит от твоей чёртовой любви, я от неё задыхаюсь.
- Но как же, Ксаночка... как же это...
- Да прекрати ты давить слезу, сколько можно. Надоело. Хватит уже придуриваться любящей, это же чистый эгоизм. Чуть что, вы сразу начинаете тыкать мне в глаза своей любовью. Я нужна вам для оправдания, я - всё что у вас есть, всё на что вы сподобились в этой жизни. Без меня вы - ноль, вас как бы и не было вовсе без меня, вот и цепляетесь, как за соломинку. Да пропади она пропадом ваша любовь. А сейчас извини, вон подъезжает моя маршрутка. И пожалуйста, не ходи за мной больше, не лей свои слёзы, ни к чему это.
Наталья Петровна осталась стоять посреди осеннего парка. У неё опять красиво завибрировали слёзы, под стать осеннему парку, который тоже стоял красиво и тоже, в некотором смысле, взывал к душе человеческой. Наталья Петровна вытирала слёзы, но не просто, а украдкой, очень целомудренно вытирала, как бы всячески стараясь этого не афишировать. Кто знает, действительно ли она стыдилась своих слёз или,
притворяясь, что ей за них стыдно, она, таким образом, ещё более выпирала их наружу, делала более заметными, более рельефными и, тем самым, специально и бесповоротно загоняла себя в глухой угол жертвы, чтобы уж наверняка, чтобы ни у кого не возникло сомнений на чьей стороне тут правда. Мать, которая украдкой вытирает слёзы, разве правота может быть с кем-то ещё? Разве такая мать не является образчиком правоты в последней инстанции? В правоте такой матери никто не усомниться, она в априори не может быть неправой, потому что неправой не может быть никогда. И люди, проходя мимо, смотрели на Наталью Петровну с пониманием и благосклонно. Как же ещё на неё смотреть - на мать, которая украдкой вытирает слёзы. Они видели в ней только жертву и ничего другого, и признавали за ней это право - быть непогрешимой всегда. И Наталья Петровна это хорошо чувствовала и принимала это право, как должное, на этот счёт нюх её не подводил.
Она очень скупо и очень верно играла свою роль, безошибочным жестом протирала платочком глаза, сморкалась, вздыхала и всё это делала с безупречной скромностью и в то же время на публику, с тем учётом, чтобы ни единый грамм этой скромности не остался не замеченным и не пропал даром.
Краем сознания Наталья Петровна наблюдала за собой со стороны, как стоящая на сцене опытная актриса, сверяя свой образ с контурами вожделенного идеала. С одной стороны, она вытирала слёзы украдкой, а с другой - не так чтобы очень, с одной стороны, она как бы стыдилась их, но только как бы, потому что с другой - производила множество мелких и лишних движений, при помощи которых слёзы становились ещё заметней. Она украдкой их вытирала и одновременно неназойливо их же афишировала. Наталья Петровна была ещё той актрисой, докой по части тонких душевных манипуляций; она прекрасно знала своё непростое материнское ремесло, она на нём зубы съела и не позволит какой-то соплячке в рванных джинсах вытирать о себя ноги - дудки. Уж позвольте ей остаться в своём праве и окружающие люди были ей в подмогу, они составляли целый легион вольнонаёмных пособников, опираясь на который Наталья Петровна так профессионально вела свою партию, партию несправедливо обиженной матери.
Ксана ехала в полупустой маршрутке и тупо смотрела в окно. Она не на шутку разозлилась, сначала на мать, а потом, как следствие, и на себя. Это была старая семейная комедия и Ксана, не желая того, вновь отыграла в ней свою незавидную роль. Сколько раз они с матерью ставили это представление, сколько раз Ксана говорила себе, что всё, харэ, больше никогда, и сколько раз опять срывалась в эту набившую оскомину фамильную драматургию. "И какого чёрта я опять раздухдарилась" - говорила она себе, глядя в окно.
Ксана сожалела о том, что произошло, но сожалела не в сплошную, а выборочно и с нюансами. Она сожалела не о том, что сделала матери больно (что мать, она всё равно выкрутится, с неё, как с гуся вода), а о том, что опять начала свирепо метать бисер, позволила себе лишнее, поддалась на дешёвую провокацию. Сколько уже можно на одни и те же грабли.
Ксана смотрела в окно и почти ничего не видела. А за окном, невидимая Ксаной, проплывала знакомая и незнакомая страна. Страна эта была захвачена вампирами, уже четыре года как. Страна эта была порабощена и глубоко унижена; национальное унижение познала она, но до поры до времени старалась этого не замечать, не заострять внимания. Хорошо развитые СМИ позволяли большинству оставаться слепым и делать, вопреки очевидному, непонимающий вид. "Что вы, какое национальное унижение, вы о чём вообще". Страна тщательно обходила острые углы, с удовольствием предавалась самообману и продолжала существовать по инерции, как ни в чём не бывало. Страна эта называлась
Украина. Именно её захватила чёрная армия красавцев-кровопийц. Они низринулись свыше на стогны и пажити благословенной Неньки, подобно асам шикарных ночных небес. Когда-нибудь украинцы осознают всю глубину национального падения, но это, скорее всего, случиться не сегодня. А может быть и не завтра.
Вампиры появились как бы с ниоткуда - несомненные образчики сексуальной привлекательности, воплощённая мечта любого гомосексуалиста: высокие стройные красавцы, сплошь брюнеты, в великолепно сидящих военных формах с иголочки, очень сильно напоминавших эсэсовскую. Но не в эсесовской конечно - в другой, впрочем, стоило только посмотреть на хвалённую выправку и отменные повадки захватчиков, как сразу всё становилось на свои места: преемственность жадно бросалась в глаза наблюдателю. Все геи земного шара были в восторге и буквально пищали от предвкушения.
Страна, которую выбрали кровопийцы, была самой обыкновенной: никаких особых претензий и достопримечательностей. Рядовая дикая рыночная экономика, таковых по миру пруд пруди. Одна из многих хромых демократий: всё та же коррупция, всё та же бюрократия, всё те же подгнившие институты власти, так и не сумевшие стать на свои ватные ноги. Возможно, в силу такой обыкновенности вампиры её и выбрали. Если уж с чего-то начинать, то лучше с такой не подающей больших надежд, погрязшей в собственном бессилии стране, которую мировому сообществу будет не жалко: захватили, да и захватили, у нас ещё такие есть, не хуже. Скорее всего, кровопийцы на это и рассчитывали: международное сообщество не жадно - одной внебрачной экономикой больше, одной внебрачной экономикой меньше.
И точно, мир, словно сговорившись, без зазрения совести, принёс Украину в жертву. Принёс и даже не покраснел, а сколько до этого было разговоров о демократических ценностях, о свободе слова и правах человека. Человек имеет полное право быть ненадкушенным и ни с кем не делиться собственной кровью. И где теперь ваши хвалённые гуманистические ценности, дерьмом всё это обернулось, обыкновенным демократическим дерьмом. Пожертвовали страной и глазом не моргнули. И дело было даже не в Украине, страна как страна, а в международном сообществе, выказавшем ко всеобщему удивлению полнейшую импотенцию. Да и чему тут удивляться, импотенты они и в Африке импотенты, вот только с Украиной неудобно получилось, а впрочем - плевать. Если пенис телепается, уже ничего не поделаешь, плевать на всё и на чужую страну тоже.
Вампиры завоевали Украину без труда, хотя и не бескровно, собственно, бескровно они и не хотели. Целые дивизии стильных вурдалаков реяли по ночам над сёлами и городами Неньки. Мирная демократия под безучастным боком международного сообщества быстро прекратила своё существование. Да и как иначе, иначе никак: сталкиваясь с вампирами мирная демократия всегда прекращает своё существование. Либеральная система ценностей не предназначена для подобного рода противостояний, ну не её это.
Вышколенная армия кровопийц не без оснований считалась образцово-показательной во всех отношениях. Можно было подумать, что над сёлами и городами Неньки парили
нетленные офицеры Третьего Рейха. Даже внешне они напоминали визуально непревзойдённых представителей СС, впрочем, не только внешне. По сути эсэсовцами они и были, эффектными и эффективными. Днём упыри уползали к себе в фамильный антиквариат, прятались по дорогущим ретро-гробам, и с нетерпением ожидали ночного продолжения приятной войны. С закатом боевые действия возобновлялись с прежней силой. Судя по всему, вампирам война нравилась, скорее всего, они не чаяли в ней души, тащились, ведь лучшего источника свеженькой крови хрен придумаешь.
Спустя неделю-другую после нападения практически все институты власти в Украине оказались в чистых аристократических руках оккупантов. Украинцы, собственно и не рыпались, растерялись в большинстве своём украинцы и не удивительно: сражаться с теми, чьё существование ещё недавно находилось под вопросом, было крайне неожиданно и выглядело откровенным разводняком. Вот поэтому большинство жителей страны очень логично и очень последовательно не сражались. Страна тихо-мирно, без всякого недовольного "рыпа", пала к ногам блистательных победителей. Даже с каким-то сожалением упыри вынуждены были признать, что война закончилась, увы. Хотелось бы побольше сопротивления, противоборства, разных кровавых эксцессов, да где их взять. Мало, мало было пролито человеческой кровушки. Беда с этими либералами, только войдёшь в раж, примешь адреналина на грудь, а они уже лапки кверху.
Вся власть над людьми перешла к вампирам, но, к удивлению украинцев, ничего по сути не изменилось: одни кровопийцы элегантно заменили собой других, без шума и пыли. Госслужащие среднего звена продолжали ходить в личные кабинеты и исполнять свои недешёвые обязанности. Сменился только верхний эшелон, те же, кто был у корыта на низовом уровне, у корыта и остались. В самом деле, не заниматься же вампирам нудной дребеденью местного административного управления - не царское это дело. Словно ничего не случилось, мелкие бюрократы продолжали ходить в свои ведомства и с прежним усердием просиживали штаны. Либеральная экономика не рухнула, как предполагали некоторые умники, а стала просто менее либеральной. Большинство демократических институтов тоже осталось, чего нельзя сказать о демократии в целом, которая как-то незаметно и сама собой канула в небытие. Словно и не было демократии вовсе. И что характерно: никто за ней не заплакал, не заголосил. Ну нет, так нет.
Если бы какой-то украинец улетел, ну скажем, на Марс до нашествия вампиров, а вернулся уже после него, он бы ничего такого не заметил, страна как страна, что до, что после - никакой существенной разницы. На поверхности всё оставалось по-старому, и коррупция, и бюрократия, и беззаконие, но это только на поверхности, а копни такой "марсианин" поглубже, он тут же обнаружил бы разницу, упёрся бы в неё своим твёрдым горе-украинским лбом. А упёршись, наверное, моментально бы пожалел, что вернулся домой, ибо новые хозяева, те, что правили из тени, сразу было видно, не чета старым, эти пототалитарнее будут, им палец в рот лучше не надо, не клади. Вампиры это вам не какие-то гунявые либералы, у которых на уме одни барыши, нет. Именно вампиры дёргали теперь за крепкие невидимые ниточки, и народонаселение аккуратненько дёргалось в ответ.
Если вдуматься: упырей было немного, легион или около этого, граждан же страны числилось значительно больше; они, при желании, могли легко забросать упырей шапками. Но то ли шапки закончились, то ли - граждане страны. Скорее всего, не в головных уборах дело. В большинстве своём украинцы оставались благодушно деморализованными, за четыре года они так морально и не оправились, им было не до шапок. В большинстве своём, но далеко не все, ибо попадались среди граждан и экземпляры иного рода - оправившиеся и не деморализованные. Немного их пока имелось, но все они были, как известно, в тельняшках, да и шапки, в случае необходимости, для них не проблема: закидать не закидают, но нагадить могли знатно. Ужас схлынул и народонаселение начало мучительно приходить в себя. Многим стало стыдно, так позорно профукать свою Родину надо было уметь. То там, то сям поднимало тяжёлую похмельную голову движение национального сопротивления. Граждане страны начали потихоньку возбухать, то там кто-то рыпнеться, то там.
Ксана смотрела в окно маршрутки и почти ничего не видела. Почти. Разношерстная толпа тянулась за окном, мелькали протухшие жилые кварталы. Что-то случилось с этим городом, что-то с этим городом произошло, за эти несколько лет столицу как подменили. А ведь Ксана помнила Киев другим: свежим, лучистым, зелёным. Она ходила по этим улицам озлобленным панком, будучи в разладе со всем миром, а на душе всё равно было радостно. Быть панком в Киеве это не тоже, что быть панком в искривлённой Москве или в каком-то вертикальном Нью-Йорке - совсем другие ощущение, совсем другая панкуха получается. У них там в нью-йорках панк совсем не той системы будет, совсем другого принципа. То есть, концепция та же, но оттенки - оттенки иные. Местный воздух дышал соцветиями каштанов, благоухал от вожделения и старинных восторгов, и ты разрезаешь его пилой своего ирокеза не с отчаянием, а воодушевлением, как будто разрезаешь подарочную упаковку большой картонной коробки, которую жизнь посреди будней поставила тебе перед дверью. Да, да, совсем другие ощущения, совсем другое послевкусие. В этом городе жить панком и то было в радость. Нонконформизм, которым тогда щеголяла Ксана, был в общем-то весёлым нонконформизмом, вдохновенным, задиристым. И куда всё это делось? За эти несколько лет столицу реально как подменили. Теперь
что-то такое носилось по городу днём и ночью, что-то такое развевалось и реяло, подобно подхваченным ветром штандартам гитлеровской Германии. И началось всё это именно с приходом вампиров.
Пришествие в город вампиров Ксана помнила, словно это случилось вчера. Четыре года пролетело, а как будто вчера. В то время ей стукнуло незабвенных шестнадцать. Ксана тогда истово увлекалась нонконформизмом, жила против шерсти запаршивевшей цивилизации, и ясно помнила, как в её Киев, лучистый и переливчатый, входила загробная нечисть. Вампиры входили не так как обычно захватчики входят в попранный город. Никаких регулярных воинских частей, никаких пропахших порохом армейских соединений, всё было очень чинно, миленько, без суеты и лишних телодвижений, но
от этого не менее жутко. Казалось город незаметно набирался тёмной водой, он набирался ею, как брошенная в угол половая тряпка. Тёмная вода захватчиков незаметно заполняла все его поры, трещинки и щели. Она просачивалась в самые ничтожные капилляры столицы; столица набухала нечистой силой.
Странное это было явление: вступление в Киев вурдалаков. Они вступали в попранный город как будто возвращались в своё имение. Возвращались не спеша, с естественной аристократической ленцой и осознанием собственного права. Они не афишировали своей силы, наоборот, словно забавляясь, играли на её понижении, но именно в этой игре на понижение сквозило что-то настолько могущественное и неумолимое, что многие впечатлительные натуры, не выдержав, кончали с собой, а другие - мутно оседали на дне психушек.
... вампиры входили в захваченный город, как власть имущие, как те, кто бесспорно имеет полное право, кому на роду написано править и повелевать. Оспорить это право роду земному было явно не по зубам.
... вампиры входили в захваченный город, распространяя вокруг аромат какой-то древней парфюмерии. Странный это был запах, от него морочилось в голове и мысли начинали принимать какое-то болезненное направление. Иногда от подобных мыслей бросало в жар, иногда - тянуло блевать. Что это была за парфюмерия никто из смертных не знал, но точно не французская. Даже гурманистым французам, вечно держащим нос по ветру, было такого парфюма не сгенерировать. Был он гораздо примитивней, откровенней и гораздо более действенным, а может и не парфюм это был, а душок иного бытия, поветрие мира загробного.
... они входили в захваченный город как будто делали это уже не раз и не два. От многократного повторение вампиры перестали придавать этому значение, подумаешь. Для них входит в захваченную столицу - рутина, сколько уже можно, всё равно что заглянуть в холодильник. И куда бы они не пошли, тут же вступали в новенький захваченный город, это ж надо и шагу ступить невозможно, чтобы случайно не вляпаться ногой в очередной их Киев. Короче, попирали налево и направо.
Все статные, подтянутые, все как на подбор красавцы, в мифической форме каких-то потусторонних эсэсовцев, на вурдалаков было любо-дорого поглядеть. И все горожане, раззявив свои варежки, глядели полнейшими идиотами. И Ксана тоже глядела и тоже раззявив свой яростно размалёванный подростковый ротик. В то время она ходила остервенелым панком, но, как оказалось, и прожжённым панкам свойственно удивляться. Встречая проходящего мимо захватчика, Ксана терялась и обалдевала. От лица кровопийц веяло холодом, железной решимостью и бездушием. Так вот вы какие - истинные арийцы, а нас-то приучили думать, что вы - это немцы. Нет, не немцы и даже не люди. Уже тогда Ксана почувствовала: возникни у вампира такой каприз, он тут же свернул бы ей шею, не смущаясь и ни секунды не колеблясь. Для них не существовало слезинки ребёнка, с её дилеммой проливать-не проливать, а только кровь младенцев, до которой они были чрезмерно охочи.
Именно тогда по несокрушимому панк-мировоззрению Ксаны заструилась первая трещинка, монолит едва заметно зазмеился. Ксана ещё какое-то время панковала, вставала на дыбы, ерепенилась, но уже без прежнего энтузиазма; что-то хрустнуло внутри её, до селе цельной, костяной конструкции, что-то там надломилось. Через год она с панком окончательно завязала, ушла на вольные хлеба иного недовольства, но первая трещинка пошла именно тогда,
когда
вампиры входили в захваченный город, словно в мясо. Они вонзались в его мякоть, подобно хищникам, откусывающим от сочного масластого куска. И что-то такое неуловимое мрачное хтоническое носилось тогда по городу день и ночь, что-то такое развевалось и реяло, развевалось и реяло, развевалось и реяло. И каждый кто имел сокрытую в глубине его естества, маленькую полость пустоты вибрировал в ответ этому неповторимому колебанию эфирной среды.
Да, что-то такое тогда носилось в воздухе, что-то такое в воздухе реяло. Быть может, пришествие нового средневековья. Легчайших пух расфырканных одуванчиков веялся тогда над попранной столицей, веялся в астральном, разумеется, смысле, незримо - пух одуванчиков новейшего фашизма.
Чувствовала ли это Ксана? Что-то такое, конечно, чувствовала, что-то такое, конечно, осязала. Потому что ничто человеческое панку не чуждо, и панку свойственно осязать и вступать в резонанс с колебаниями надмирного эфира. Ксана глядела в лица вступающих в город вурдалаков, словно в бездну, и эта бездна ответно заглянула девушке в нутро, в самую серёдку. Но самое жуткое и самое непоправимое случилось чуть позже, потом....
- Девушка, вы такая грустная, вам так и хочеться помочь.
Ксана обернулась и увидела сидящего рядом с собой, соблазнительно улыбающегося паренька. Не по-гагарински он улыбался, ох не по-гагарински. Было в этой улыбке что-то сальное, пошловатое, развязное. Да уж, парнишка явно не претендовал на роль первого космонавта человечества, эта роль была ему не по улыбке:
- Нет, я серьёзно: могу ли я тебе чем-то помочь?
Мог бы, конечно, если бы был Гагариным, или хотя бы Гариным, последний даже лучше. Полоснуть бы этот мир из новенького гиперболоида, так чтобы мясо зашкварчало - неугомонное китайское мясо человечества. У Ксаны даже засвербело в ноздрях от предполагаемого запаха жаренных его представителей. Наверное, это называется адом.
- А что ты умеешь? - без обиняков спросила она. А что с ним таким негагаринским миндальничать. А с другой стороны - может что и умеет.
Паренёк заулыбался ещё отвратней, ещё откровенней; он улыбался с явным намерением получить что-то вкусненькое взамен. Старался человек, кочевряжился, вымучивал из себя заядлого плейбоя: Казанова, блин. "Ну вот, опять" - тоскливо подумала Ксана. И что со мной не так, и почему эти пикаперы ко мне липнут, им что Там, мёдом намазано? Неужели я так выгляжу - легкодоступно?
- Много чего, особенно если мне разрешат, - заученно интересничал парниша.
На вид ему было лет двадцать два-двадцать три не больше, ещё зелёный, аж кислый, из пикаперов самого последнего поколения. Ещё молоко на губах не обсохло, а туда же - клеить тёртых молодиц. Такого даже отшивать неинтересно, достаточно лёгкого щелбана. У Ксаны для подобных случаев было предусмотрено несколько вариантов развития событий, в зависимости от настроения, и она уже засомневалась какой выбирать из ассортимента подручных средств.
История её отношений с международным движением пикаперов была достаточно давняя и запутанная. Иногда она его, иногда - наоборот. Они (пикаперы) клеили её с пятнадцати лет, особенно в страстные взрывные годы панковского периода её жизни. Считай уже пять лет бурного противостояния. Само собой, пикаперы считали таких пятнадцатилетних, с ирокезом на голове, конченными дурочками, которых можно легко без особого напряга развести "на поебаться". Но не тут-то было, Ксана оказалась не из таких. Много пикаперов сломало об её прелести свои сексуальные зубы. Почему-то любой лубочный пошляк, у которого лобок успел покрыться первой шёрсткой, считал себя знатоком женской психологии; считал, что способен в два приёма положить всякую женщину на лопатки, пузом вверх. Все они были уверены, что знают как правильно наехать девушке на мозги, чтобы та распустила тугой узел своей морской промежности. Ксана так не считала, не раз доказывая им обратное, но иногда...
иногда попадались и не тупицы, то есть грубые, но в меру. Перед их носом можно было и покрутить хвостиком, пофлиртовать, а некоторым Ксана даже давала, но скорее из любопытства, чем под действием чар их профессиональной харизмы. Когда мужчина снимал штаны, если он, конечно, не истый афро-американец, то остатки его харизмы корова тут же слизывала языком (именно корова). Подобные потрахушки более разочаровывали, и Ксана опускалась к ним скорее из желания изведать чего-то новенького, из спортивного, так сказать, интереса, а почему бы и нет, чем ради удовольствия - свежачок как ни как. Из таких связей Ксана всегда выходила обделённой, и стоило ли тогда предаваться разврату, если гора всегда рождала мышь. А вот афро-американца в её жизни так и не случилось, почему-то чёрных пикаперов в Киеве кот наплакал. Пришлось ограничиться мудаками исключительно бледнокожего разлива.
Ксана ещё раз посмотрела на своего соседа: смазливенькое и нахальное личико из тех, что сразу и не запомнишь. Но зато как старается, как старается. В принципе, отшить можно было сразу, резко и в издевательской форме, но это было бы чересчур просто и совсем-совсем неинтересно, а допустить такого порядочная девушка никак не могла: околесицу этого горе-плейбоя Ксана приняла за личное оскорбление. Она жаждала кровищи, желала возмездия, которое, как известно, из острых блюд самое холодное.
- В принципе, я могу всё, ничего невозможного для меня нет, особенно для такой девушки, - старался, вылезал из кожи парниша; вылезал пока что, не вылизывал.
- Меня смущает выражение "в принципе". Я ведь тоже "в принципе" Мерли Монро.
- Понял, не дурак. Никаких "в принципе", всё так всё.
Парень был явно доволен направлением разговора, очень хорошее, многообещащее направление-то. Должно быть, он уже считал, что дело в шляпе. Осталось только чуть-чуть дожать и можно смело распахивать ширинку: милости просим, не угодно ли. Лицо пикапера лоснилось от плохо скрываемой радости. Взглянув на него Ксана почувствовала лёгкую дурноту. Она, конечно, не целочка, кое-что в своей жизни понюхала, но в последнее время с ней такое случается: дурнота вдруг ни с того ни с сего подкатывала к горлу, так что приходилось подавлять несвоевременные рвотные спазмы. И главное: не беременная ведь, тогда отчего же вдруг? Лицо парня теперь напоминало ей варёную луковицу. Никто не любит варёный лук, вот и Ксана не любила.
- Как звать-то тебя?
- Дима, - с готовностью ответил пикапер и очень вероятно, что на радостях он вскрыл своё настоящее имя, не позывной, хотя пикапер со стажем такого дурака не свалял бы.
Ксана посмотрела на него с сожалением: Димон - Демон значит, тоже мне искуситель. Он был ей почти ровесник, может на несколько лет старше, но у Ксаны вдруг возникло ощущение, что их разделяют столетия. Рядом с Димоном она почувствовала насколько постарела душой, насколько износилась за эти несколько лет, как будто всю жизнь её только то и делали, что насиловали и дрючили, не переставая. Насиловали и дрючили, амортизируя её сущность до старушечьей. А этот ровесничек, всё порхает по жизни, как изукрашенный японскими иероглифами мотылёк, от одного цветка пизды до другого цветка пизды, и горя не знает. Может действительно, плюнуть на всё, взять и
отсосать ему, сделать голубчику приятное, пусть ещё попорхает по лугам жизни, поблагодушничает, зачем лишать его удовольствия, ведь, по сути, не так долго ему осталось порхать-то и нюхать кружевные трусики бытия. Скоро, скоро житуха повернётся к нему другой стороной - рыхлой бабскою сракой, и тогда уже не аромат цветочков он будет вкушать, а - злобного патриархального пердежа. Но пусть это случиться не сегодня, пусть сегодня ровесничку повезёт, пусть сегодня он отведает клубнички всласть.
Димон действительно считал, что Ксана уже готова к употреблению, что достаточно ещё маленько поулыбаться, похохмить и её можно брать голенькими руками, без всяких там пардонов и мерси - святая наивность. Собственно, Димон был уже не здесь. Здесь в маршрутке болталась его пустая оболочка, а остальное содержимое находилось уже далеко,
в каком-то полутёмном затхлом закутке, провонявшем кошачьей мочой и гнилыми тряпками, где он среди застарелых куч человеческого дерьма сношал Ксану со всей воспалённой пошлостью неофита. Его сознание уже трахалось, в то время как плотская униформа ещё тряслась на дермантиновом сидении маршрутки. И Ксана всё это понимала и прекрасно видела на его лице и это её злило, и забавляло одновременно. И вдруг на неё накатило опять. Время от времени с ней такой случается и тогда она, как бы назло себе и всему миру, принимала решения совершенно абсурдные, идущие перпендикулярно всей небесной системе и в корне невыгодные для себя. Только что она жаждала возмездия, желала хорошенько отмстить наглецу и вдруг...
со страшной силой её рвануло в обратную сторону и жгучее желание во чтобы то ни стало растоптать себя и унизить овладело ей с ног до головы. Да, да, она сделает это, она это заслужила. И картина искупления резко до боли в мозгу предстала перед внутренним взором Ксаны: они выходят из маршрутки, заходят в какой-то заброшенный дом или на новостройку и там на всех сквозняках мира она просто и без обиняков делает Димону глубокий минет, отсасывает по полной и глотает всю его сперму до последней жирной капельки. Пусть мальчик поторжествует. Главное, что Ксана сполна получит своё и это, конечно, не сперма, хотя и несколько чайных ложек эякулята тоже, ведь без этого её искупление будет не идеальным. Минуту назад она забавлялась этой возможностью в шутку, как кошка забавляется мышкой, но теперь её пробило на полном серьёзе. Она готова была это сделать срочно, не отходя от кассы, если нужно - прямо в маршрутке. Жажда немедленно всё искупить овладела ею также стремительно, как несколько минут назад - жажда немедленного отмщения. Ксана искала прощения за всё, за всё, что успела натворить и, если Димон того пожелает, она, как миленькая, станет перед ним раком и не откажется принять этого проходимца в свой плотненький, ещё не очерствевший анус. Чем хуже - тем лучше, она этого воистину заслужила.
- Ну что, Димон, а хата-то у тебя есть, или ты хочешь меня оприходовать в грязном подъезде? - Ксана рубила напрямик, ей было интересно посмотреть на ответную реакцию. Она почти решилась, почти, и поэтому надеялась, что ответная реакция заставит её окончательно определиться, толкнёт на что-то одно.
- Хата? Конечно. Хата, конечно, есть, - как-то не очень уверенно заговорил Димон. Он натужно пытался выглядеть бодрячком, но, кажется, начинал прозревать, что прицелился на кусок явно не по своим зубам.
- А впрочем, чёрт с тобой, я согласна и на подъезд, и на подвал, и на помойку. Но перед этим я обязана кое-что проверить, - и Ксана опытным движением фокусника расстегнула парню ширинку и сунула руку внутрь.
Пикапер от неожиданности пискнул, но тут же замолчал, чтобы не привлекать к себе внимания пассажиров. Всё то время пока Ксана елозила у него между ног, Димон послушно сидел на своём месте с каменным выражением морды. Рука Ксаны нырнула под его плавки; там было выбрито и мягко, быть может, даже проодеколонено - подготовился ровесничек. Какое-то время она хозяйничала в его паху, потом вынула руку и понюхала. Да, точняк, проодеколонил чертяка. Сразу видно неофита, так щепетильно относится к своему ремеслу могут только новобранцы. Димон украдкой застегнул ширинку, на нём не было лица.
- Извини, но должна же я знать на что подписываюсь, может там с гулькин нос. А ты деньги предлагать будешь, а то я жду-жду.
- Деньги?
- Ну да: мани-мани. Обычно в подобных случаях предлагают деньги, или ты намеревался меня даром шпокнуть? Так знай, я против. Хотя бы чисто символическая сума, но без денег никак - вопрос принципа. Если уж опускаться, так опускаться, на самое зловонное днище.
Димон не знал, что сказать, кой-какие купюры у него, по всей видимости, завалялись, но подобного поворота он явно не ожидал. Димону решительно недоставало опыта, он уже сожалел, что связался с этой полоумной: жертва оказалась не совсем жертвой. Тем более, что на них начали обращать внимания соседи: Ксана вела себя всё развязней и всё более повышала голос и без того достаточно грубый и прокуренный. Надо же, а ведь поначалу эта рыженькая показалась ему такой перспективной. Да уж, перспективной, даже чересчур.
- Ладно, выходим, - сказала Ксана, первой поднимаясь с кресла и выбираясь к проходу. - Здесь недалеко находится здание под снос, там всё и устроим. Срач, конечно, но я не брезгливая.
Оказавшись в проходе, девушка дёрнула за плечо своего пикапера:
- Ты что дрестанул что ли? Не боись, я в рот беру классно, никто не жаловался, конкретно охуеешь. Не тормози. Если хочешь, там в жопу. Как говорится, для хорошего человека и говна не жалко. В жопу я тоже люблю, так что не проблема.
Димон не шелохнулся, окружающие пассажиры начали на них подозрительно коситься, Ксана уже говорила, не убавляя громкости, на весь салон. Поправив зеркало, в салон заглянула усталая морда водителя.
- Так что, будешь меня трахать или как? Ты может переживаешь из-за денег, так я пошутила. На хрен мне твои копейки нужны. Пошли, я тебе бесплатно отсосу, за красивые глазки. А хочешь, можешь кончить мне в пизду, не будешь вынимать, я не против. Сегодня у меня отпускной день, делай со мной, что желаешь. Чего сидишь?
Со всех сторон нехорошо и громко зашептались, показывая взглядами в сторону Ксаны; стоящие в проходе люди посторонились, словно завидев вставшую на дыбы кобру. Димон, по всей видимости, хотел провалиться сквозь землю. А ведь хотелось простенько и со вкусом развести кого-то на безобидный секс, миленько вдуть по самые помидоры, и вдруг такое. Да, слабенький пикапер попался, просто скажем, никудышний, не то что во время оно. Тогда и панк-рок звучал отвязней и пикаперы не заискивали перед общественным мнением.
В этот момент маршрутка притормозила на остановке, завернулась дверь и началась движуха, многие выходили. К этому времени лицо Димона совсем протухло и потеряло свой первоначальный плотоядный энтузиазм. Парочка фраз вполне, впрочем, безобидных и горе-пикапер дал заднюю, попятился спиною наперёд. И как с такими ссыкунами, прикажите, работать. Желание втоптать себя в грязь исчезло также внезапно как и появилось, теперь Ксану переполняла брезгливость: даже выебать нормально не могут, что за люди. Ты ему всю себя на тарелочке с голубой каёмочкой, а он жидким обделался, обтекает. Она смотрела на Димона, как на крупного навозного жука.
- Чьмо ты, самое настоящее. Тебе хуи нюхать, а не девочек пердолить, - сказала она напоследок и, жадно протолкнувшись к выходу, выскочила из маршрутки.
Ксана чувствовала злость и обиду, злость и обида душили её. Обиду на то, что, как не крути, а получается, её вагиной-таки пренебрегли. Даже как следует унизиться не получилось, а получилось чёрт-те что. Хотелось в пику всему миру ударить лицом в говно, так чтобы заляпать окружающую обстановку, а тут такой облом иванович. Злилась же и на себя, и на того парня тоже. И на всё человечество в целом. Заколебало оно уже, почему это человечество постоянно её подставляет, почему ни разу не оправдало возложенных на него надежд. Казалось бы, что может быть проще: отсосать у первого попавшегося двуногого прямоходящего. Но и здесь человечество её продинамило, как будто специально: отсосать? - а хренушки тебе. Очередная западлянка от лица рода земного. И всё у неё не так как у всех, не по-людски, даже предаться нормальному разврату и то не получается.
Ксана остановилась и огляделась. Из-за этого тюфяка она выскочила из маршрутки на две остановки раньше, теперь придётся добираться пешком. Девушка повела плечами, чтобы почувствовать за своей спиной тяжесть школьного рюкзачка. За всеми этими перипетиями о нём-то она и забыла, но как? Как она могла о нём забыть, ведь это казалось совершенно невозможно, а оказывается - возможно и очень даже. Он по-прежнему висел у неё за плечами, маленький такой, цветастый, весёлый. В таком младшеклассники обычно носят свои учёные причандалы, буквари-тетрадки, но не буквари и не тетрадки в нём были теперь. Нет, не буквари и не тетрадки.
Выбрав нужное направление, Ксана заспешила по своим делам. Вокруг возвышались немолодые, потрёпанные эпохой киевские дома и ...
всё то же древнее неумолимое хтоническое носилось по городу, всё то же древнее неумолимое хтоническое развевалось и реяло вокруг, словно подхваченные ветром грандиозные штандарты Третьего Рейха: развевались и реяли, развевались и реяли. Только если раньше, в середине тридцатых двадцатого века, они действительно полоскались на ветру, развевались и реяли в реальности, то сейчас, почти столетие спустя, они развевались и реяли как бы, не в реальности вовсе, а в ощущениях людей, полоскались незримо, но от этого не менее внушительно и монументально.
И Ксана двигалась среди всего этого реянья, среди всего этого веянья шла, но, погружённая в свои мысли, видела что-то другое, не Киев, в котором астрально дымились великолепно строгие умозрительные штандарты гитлеровской Германии, а собственное, словно увиденное через увеличительную линзу, прошлое.
В то время она уже завязала с панкухой, считала панк безобидным в общем баловством, пустым гормональным выбросом, а просто выпустить пар ей уже было недостаточно, Ксане уже хотелось чего-то более веского, чего-то более увесистого: хотелось смысла и хотелось содержания. Да, с панкухой она уже завязала и с головой окунулась в адреналиновое движение сопротивления, требующее от женщин особенно твёрдых тестикул. Ксана увидела в нём не просто движуху ради движухи, а что-то, что в своём несогласии укоренялось в реальное положение вещей, давило каблуком на мошонку действительности. Что-то, что имело претензии эту действительность перешибить, а не просто фыркнуть ей в паршивую бульдожью физиономию.
Ксана уже исполнила несколько дерзких поручений и, кажется, текстикулы были при ней и твёрдости оным было не занимать. Она обратила на себя внимание старших товарищей по движению. Отчаянная, хлёсткая, бескомпромиссная, Ксана явно подавала большие надежды. Чёрт подери, а с этой девчонки будет толк. И только немногие понимали, что и её отчаянность, и её бескомпромиссность это всего лишь способ найти себя, о доверии в таком случае не могло быть и речи. Себя она искала тогда и только потом принимала участие в движении сопротивления. Принимая в нём участие, Ксана, прежде всего, надеялась обрести цельность и если для этого нужно было кого-то ненавидеть и считать заклятым врагом, то почему бы и нет: она с удовольствием его возненавидит, мало не покажется.
В то время она вампиров не любила, но не любила стандартной нелюбовью, что, конечно, не могло удовлетворить её взыскательную душу. Ненавидеть потому что ненавидели остальные, за компанию, нет, это было не для неё. Чего-то не хватало в такой ненависти, какой-то перчинки, чего-то действительно крайне важного, отчего ненависть получалась какой-то жиденькой, разбавленной, не полновесной. Туалетная вода, а не ненависть. Ксана эту перчинку алкала, нуждалась в ней, как в воздухе. Ненавидеть, потому что они захватчики, ей казалось мало, копейка цена таким штампованным чувствам, именно тогда Ксане и предложили принять участие в одном рискованном предприятии:
предполагалось поймать вампира на живца. Поймать и как следует поговорить по душам, с пристрастием. А если не получиться, то просто бесхитростно убить, приговорить и кокнуть, как оккупанта и существо крайне вредное, кровососущее.
Надо сказать, что для большинства украинцев, вампиры тогда казались тварями неуязвимыми, словно отлитыми из высококачественной стали. По негласным сведениям, во время захвата Украины их погибло всего ничего, а если точнее - четыре штуки оккупанта. Такова неофициальная статистика и многие украинцы в это верили. Четыре штуки на всю Украину, согласитесь, результат более чему неутешительный, а отсюда все эти слухи об неуязвимости и несокрушимости кровопийц. Поэтому убить хотя бы одного из них - дело нешуточное и достойное самого пристального внимания. У них каждый вампир на счету, вот мы им и подпортим их победоносную бухгалтерию, внесём конкретные коррективы.
Итак: поймать на живца - смело, смело. Разумеется, живцом должна была стать Ксана, никто иная. На её долю выпадала самая трудная и творческая часть задания: охмурить вампира - это вам не хухры-мухры. Ксане тогда ещё не стукнуло и восемнадцати, самое то, чтобы искусить упыря, и девушка сразу же на это подписалась, не колеблясь. Ксана ухватилась за это задание, как за возможность предать своей ненависти более острый и неформальный характер, наделить её вкусовым достоинством. Ухватилась за него обеими руками в надежде, что по ходу его исполнения заветная перчинка-то и обнаружится. Она хотела вдохнуть в свою ненависть жизнь и это задание показалось Ксане как раз из таких.
Вампиры любили юных девиц, особенно до двадцати. Такие прелестницы ими ценились особенно и не только за молоденькую и неиспорченную кровь, хотя, конечно, и за неё тоже. Кровь таких красоток шла за милую душу, но не кровью единой. Упыри не были лишены половых чувств, и теплокровные смертные крали оказались вполне уместными в данном контексте. С возрастом ценность прелестницы уменьшалась, для вампиров это было вопросом принципиальным, поэтому Ксану имело смысл не откладывать в долгий ящик, а использовать по назначению именно сейчас, когда её физиологические особенности находились в самом соку. Все в отряде считали, что живцом она будет преотменным, тут даже к бабке не ходи. Не на каждую восемнадцатку оккупанты клевали, раз на раз не приходилось, но на Ксану, по общему мнению, клюнут обязательно, на такую и клюнуть не грех. "А что, я бы, например, клюнул" - поговаривали между собой участники сопротивления. И точно клюнули бы, но к их несчастью Ксана берегла свой цветочек для целей более возвышенных и эксплуатировать его в процессе мелкого внутрикорпоративного секса не намеревалась. Этим цветком ей предстояло заарканить какого-то матёрого упыря, а не тратится по мелочовке.
По плану Ксана должна была посещать модные увеселительные заведения, которыми не брезговали и вампиры, чтобы "случайно" познакомиться и захомутать одного из них, желательно кого-то из высшего офицерского состава. Казалось бы, что может быть проще, тем более, что у Ксаны для этого имелись все необходимые данные, но не тут-то было. На практике пришлось продираться сквозь толпу галопирующих красоток, в основном, малолеток, обдолбанных до полнейшего морального релятивизма. Им, что вампиры, что гоблины - разницы никакой, лишь бы удачно раздвинуть ноги. Малолетки эти не отличались снобизмом и согласны были совокупляться с кем попало. В ночных клубах того времени творились Содом и Гоморра. Конкуренция была жёсткой, приходилось буквально выгрызать себе пятачок под солнцем беспорядочных половых отношений. Иной раз распоясавшиеся малолетки впадали в раж и, как ненормальные, лезли на рожон. Тогда приходилось, а куда ты денешься, распускать руки и на полном серьёзе ставить этих шлюшек на место. Драки случались беспощадные, на грани человеческой психики. Происходили случаи и совсем вопиющие, когда "мелкие" брали реванш и утирали нос тем, кто балансировал в районе двадцати, перезрелкам.
После такой потасовки (знатная получилась махалка) её и приметил один из захватчиков. Ксана стояла возле ночного клуба, тяжело дышала свежим воздухом и отхаркивала кровь из разбитой губы, когда ей на спину легла чужая чёрствая ладонь. Ладонь была узкой, словно выточенной из твёрдой породы дерева и не тепло от неё исходило, а хрупкость предмета искусства, обладающего немалой культурной ценностью. Вампир стоял сзади и благожелательно похлопывал Ксану по лопатке. От него пахло свежевырытой ямой. До этого Ксана никогда не разговаривала с оккупантами, чаще всего она наблюдала за ними с безопасного расстояния, и теперь, оказавшись с одним из них лицом к лицу, она растерялась и показала себя полнейшей дурой. Плюс к этому некрасиво разбитая губа и внушительная ссадина над левой бровью. Да уж, вид у неё был не товарный, однако вампир почему-то клюнул.
Странно, но Ксана не помнила, что он ей тогда говорил и говорил ли вообще, наверное, какие-то кавалерские глупости, но в этом месте её память снесло начисто. Помнила только, что всё решилось сразу и как бы само собой, самым спокойным и ненавязчивым образом, по обоюдному согласию заинтересованных сторон. Конечно, если бы Ксана была не на задании, а загуляла по собственной кошачьей воле, она бы, скорее всего, поступила по-другому:
сбросила бы с плеча антикварную тяжесть его руки и, заглянув своему неприятелю в бездну очей, очень коротко и некорректно послала бы того на хуй, как и полагается истинной патриотке, горевшей душой за правое дело. Но именно поэтому, как истинная патриотка, горевшая душой за правое дело, она ничего такого не сделала: не сбросила и не послала, а только горестно поёжилась от собственной никчемности и обречённости делать то, что ей повелят свыше. Наверное, что-то подобное чувствуют проститутки, они ведь не просто торгуют своим телом, нет не только, но и свободой воли тоже. Это всё равно, что продать свою душу. "Я - шлюха" - мелькнуло тогда у Ксаны в голове. Мысль эта настолько серьёзно резанула её по мозгам, что Ксане тут же захотелось взъерепениться и образцово-показательно встать на дыбы: хрен вам, а не мою душу. Хрен вам всем. Но не встала и не взъерепенилась, а обуздала импульс и, опять же, как истинная патриотка, болеющая душой за правое дело, молча согласилась со своей участью: шлюха так шлюха. В тот же вечер вампир легко увёл Ксану к себе домой, растерянную и растерзанную.
Вопрос на засыпку: где обитают вампиры? Вы, наверное, скажете в мрачных средневековых сооружениях, в каких-то заброшенных замках, в суровых готических помещениях со стрельчатыми окнами, выходящими на кладбище минувшей эпохи, и будете, конечно, правы, но только отчасти, потому что ответ на этот вопрос гораздо прозаичнее: вампиры обитают везде. Да-да, вы не ослышались: везде. Это только кажется, что они привередливые в выборе жилья, на самом деле упыри вездесущи, собственно, также как и люди. Хотя, конечно, также как и у людей у них есть некоторые предпочтения в данном вопросе. Вампиры любят, чтобы их окружала неприветливая и аристократическая обстановка, они заядлые поклонники стиля "садо-мазо", именно от этой печки весь их род и пляшет. Как известно антураж - дело наживное, в конце концов, его можно сотворить из того что есть под рукой, для этого подойдёт любое человеческое жильё, даже самое тривиальное, типа хрущёвки. Поэтому частенько бывает так: заходишь в какую-то вполне ординарную двушку, в квартиру, казалось бы, обычного смертного двуногого, а там тебя поджидает и бьёт обухом по голове средневековье времён Барбароссы, во всей своей прямоте и примитивной наглядности. Нежданчик.
Вот и с Ксаной случилось примерно то же. Жилище Молофоса (так звали уведшего её вампира) находилось в престижном районе Киева, на последнем этаже многоквартирного дома - сто восемьдесят квадратных метров. Жилище, надо сказать, нерядового киевлянина. А что: оккупант в оккупированной стране может себе позволить и не такое. Но это было не просто сто восемьдесят квадратных метров, это было сто восемьдесят квадратных метров истинного мрачняка. Более всего жилище Молофоса напоминало построенную с размахом камеру пыток.
Помещения дышали тёмными веками, правда, ненастоящими, а такими какими они представляются интеллигентной публике: слишком фольклорными, слишком лубочными, чересчур рафинированными. Это была стилизация и стилизация нарочито грубая, нарочито скотская, манерная, со смакованием разных анатомических непотребств. Интерьер квартиры Молофоса представлял из себя ярчайший пример средневекового китча. Для полного счастья не хватало только живописной кучи дерьма посреди прихожей, очень было бы кстати: так характерно и так аутентично - залюбуешься. Ну и конечно, куда же без садо-мазо - без садо-мазо никуда.
Повсюду на грубо оштукатуренных, очень фактурных стенах матово отсвечивали какие-то странные, чрезвычайно сложные на вид приспособления, напоминавшие собой дикие хирургические инструменты времён Столетней войны. Такими приспособлениями легко кромсать куски человечины, извлекая из глубин перепуганной жертвы инородные предметы и разнообразные признания в собственной вине. Посреди самой большой комнаты стоял, нет, возвышался
закрытий железный гроб, чрезвычайно примитивно сработанный, даже не гроб вовсе, а повидавший виды, местами сильно помятый, жестяной сундук, со следами ржавчины на боках. Данный предмет, скорее всего, был единственно аутентичным во всём этом крикливом опереточном антураже. Любому вошедшему сразу становилось понятно, этому склёпанному из листового железа саркофагу не одна тысяча лет или около этого.
Ещё в главном зале находилось что-то, что напоминало старую добрую дыбу. Конечно, это была она, но такая сложная и так замысловато исполненная, что невольно возникало впечатление, что это произведение современного искусства, а не заурядное орудие пыток. В том же помещении стояла парочка стульев - громоздких, схематичных, с прямыми высокими спинками. Стулья, судя по всему, были очень неудобными и неудобными нарочно. Полы в большом зале оказались холодными, неровными - полы какого-нибудь складского помещения, а не жилой комнаты. Очень твёрдые были полы, горбатые, точно в бутовых замках эпохи Вильгельма Завоевателя, на этом полу её впервые и изнасиловали, поимели с пристрастием.
В принципе, Ксана была не против, она и так дала бы, за тем, собственно, и пришла, это вполне входило в её планы, куда же в таких случаях без поёбки, но Молофос всё равно взял её насильно и грубо, с ожидаемым акцентом на физической боли и унижении. Он просто и по-звериному над Ксаной надругался, в этом, по общему мнению, и состояла их особенность: вампиры были садистами до мозга костей и всегда совокуплялись на грани фола. Для любой барышни половой акт с вампиром оборачивался сущей экзекуцией, и каждый раз, даже если она не сопротивлялась, её имели с особой жестокостью, драли в хвост и в гриву. С человеческой точки зрения, интимная близость с вампиром - явление глубоко адское по своей сути. По всей видимости, упыри не умели по другому, или не хотели, или, что гораздо вероятнее, по другому не могли. Ксана об этом слышала, но то что случилось на квартире Молофоса превзошло все её ожидания и стало для молодой женщины настоящим откровением, в чём-то даже религиозным. Вампир так сходу и так жестоко взял её в оборот, что шок, который при этом испытала Ксана, носил почти мистический характер.
Молофос даже не соизволил раздеться, он просто расстегнул ширинку офицерских галифе и удивил девушку своим увесистым конским членом. Началось всё со страшного горлового минета. Ксана ещё не успела сориентироваться,
как уже стояла на коленях и смаковала крупную кирзовую сливу вампирской залупы. У Молофоса был очень тёмный, словно негритянский, пенис размером немногим больше среднего. Его, точно каучуковая, головка едва помещалась у Ксаны во рту. Молофос безжалостно орудовал им в полости чужого рта, нисколько не обращая внимания на её хозяйку. Ксана задыхалась: вампир, глубоко и плотно насадив её на свой хуй, долго не давал женщине вздохнуть. Она апоплексически раскраснелась, стала почти пунцовой, пуская от удушья обильные коровьи слюни. Подобного бесчеловечного минета у Ксаны ещё не было. Она перепробовала, наверное, с дюжину мужских членов, если не больше, она, без сомнения, знала в минетах толк, но в тех случаях Ксана чувствовала себя первой скрипкой, вела свою партию как хотела, произвольно, на своё усмотрение, в случае же с Молофосом всё происходило наоборот: он жестоко и безапелляционно трахал её в гланды. Но это было только начало, дальше всё пошло, как по сценарию какого-то дешёвого ужастика.
Оральный секс естественным образом перешёл в вагинальный, а тот таким же естественным образом - в анальный, и всё это без малейшего стеснения, бескомпромиссно и по-скотски. Он трахал Ксану, как горец трахает обольстившую его козу, нисколько не заботясь о нуждах несчастного животного. В ход пошли и жуткие хирургические инструменты, без дела отсвечивавшие на деревенской штукатурке стен. Он больно кромсал ими нежнейшие участки женского тела, зная его самые потаённые сакральные закоулки, и всё более распаляясь от чужого страдания. Несколько раз Ксана теряла сознание, на некоторое время выпадая из шокирующей реальности. Потом она вновь приходила в себя и опять захлёбывалась криком, уже не понимая от чего кричит,
то ли от боли, то ли от нестерпимого наслаждения. Она запуталась в своих ощущениях, была уже не в состоянии отличить муку от блаженства, а половой акт всё продолжался и продолжался. Ксане казалось, что её ебали целую вечность, вампир кончал в неё несколько раз, без разбора - во влагалище, в задний проход, на лицо - и тут же, практически не вынимая, снова продолжал долбить с неиссякающим упорством кретина. Он драл Ксану во все дыры, ни в чём себе не отказывая; часами корпел над нею, словно решив затрахать до смерти, размочалить в лохмотья. Это было пекло, но сквозь это чудовищное и адское в сознание девушки вдруг прорезались какие-то феерические, неизвестно откуда бьющие молнии экстремального счастья, которые тут же гасли, погружая всё её содержимое в кромешный мрак, но забыть о которых было уже невозможно. Только с наступлением утра Молофос прекратил свой порнографический тест-драйв и, оставив вконец раздолбанную жертву в покое, снизошёл в семейный сундук своего герметичного гроба, возлёг на железное ложе.
Ксана была уничтожена на корню. Неужели всё это произошло именно с ней. Как в дурных порнографических фильмах. Она чувствовала себя грязной и раздавленной. Господи, неужели такое возможно? Но откуда ей было об это знать? О возможности подобного секса она, нюхнувшая уже не один мужской член, даже не подозревала. Всё что было до этого, было как бы не в серьёз, понарошку, а вот сегодня ночью секс её наконец-то настиг. Настиг и подавил, размазал по стеночке. Жить как прежде, как будто сегодняшнего траха не случилось, Ксана уже не смогла бы. Сегодняшний трах всё менял, он застрял, как кость, поперек горла всей её жизни. Однажды, ещё будучи отпетым панком, Ксана имела неосторожность согласиться на
гэнг-бэнг. Ну как имела неосторожность, неосторожность конечно, но ей было просто чертовски интересно, и она сама напросилась. В тот неувядаемый вечер её пользовали шестеро падких на свежачок, ражих мужиков; около трёх часов Ксана пищала под действием их крепких, регулярно меняющихся пенисов. Но даже это беспардонное и сугубо физиологическое действо не оставило в её душе такого следа как сегодняшняя ночка. Сегодняшняя ночка оказалась вне конкуренции, она перелопатила естество Ксаны до самого основания, до самых изнеженных залежей матки.
Ксана лежала ломтиком выжатого лимона. У неё дрожали руки, груди и бёдра темнели пятнами обширных синяков, ей было больно шевельнуть языком, а натёртый задний проход щемил невыносимо. Раздавленная и охреневшая, она валялась на холодном полу, подобно куче разбросанного мусора. Да, именно на этом полу всё и свершилось, именно на нём её впервые взяли силой и так отпердолили, что хрустнула ломкая девичья коробочка души. Какой-то гигант размазал её по поверхности пола подкованным каблуком своего армейского говнодава - от Ксаны не осталось и мокрого места.
С наступлением рассвета Молофос убрался восвояси. Он захлопнулся в жестяную шкатулку своего гробика, предоставив девушку самой себе. За весь вечер и за всю ночь он, наверное, не произнёс и дюжины фраз: немногословный, деловой, могущественный. Ксана ясно слышала с каким отвратительным скрежетом легла на прежнее место верхняя створка гробового моллюска. Как будто сработал запирающий механизм тысячелетней субмарины, собирающейся кануть в грузные архаичные воды небытия. Крышка захлопнулась и теперь...
теперь Ксана вольна была делать всё что угодно, её никто не удерживал. В замочной скважине двери торчал заветный ключик. Что могло быть проще: повернуть ключик, шаг за порог и снова сво-бо-да. Забыть об этом адском эпизоде, навсегда выскоблить его из коры головного мозга, а друзьям по сопротивлению сообщить, что так мол и так, не получилось, кишка мол тонка, оказывается, не всё по зубам её маленькой мускулистой вагине. Да, неприятный разговор, всё-таки не оправдала доверие, то-сё, но это лучше, чем устроенная упырём половая преисподняя. А ведь он не только насиловал её, но и по ходу сосал кровушку; припадал к её венам и с жадностью тянул в себя, словно опоражнивая ведро с водой. Потчевал себя любимым вампирским десертом.
Ксана вытерла лицо от крови: разбитая нижняя губа саднила, между ног сильно жгло, словно там всё тщательно промазали йодом. И вдруг она поймала себя на мысли, что сомневалась. Едри твою налево. Ксана не поверила себе: после того, что с ней сотворил Молофос, она СОМНЕВАЛАСЬ.
Краем мутного сознания Ксана видела себя со стороны: она поднимается, на заплетающихся ногах подходит к входной двери, отпирает её, распахивает и с выхлопом выпрастывается наружу; потоком нестерпимого света её выносило на волю. Ксана, кажется, даже плакала от радости, но, когда слёзы высыхали, она снова находила себя на прежнем месте, лежащей на холодном полу, на том самом полу, на котором от неё осталось разве что мокрое место. Кровь ли это, пот ли, или вагинальные выделения - не важно, мокрое место да и мокрое место, главное - от неё.
Хотя с другой стороны, очень даже важно, мокрое место мокрому месту рознь. Какое мокрое место осталось от Ксаны, она тогда и сама не понимала: может обоссалась, а может обкончалась - в голове её путалось, словно после обильной всенощной попойки. Не исключались оба варианта, но одно было ясно: крышка гроба задвинулась, а Ксана продолжала оставаться на холодном полу, хотя имела несомненную возможность сбежать, сделать ноги. Но нет не сделала, даже не шевельнулась, а почему?
Потом, задним числом, разговаривая с собой, Ксана тысячу раз оправдывалась в своём поступке. Она настойчиво себя уверяла, что осталась из-за чувства долга, что стыдилась, не солоно хлебавши, вернуться и взглянуть в глаза товарищам по сопротивлению, что в таких делах нужно идти до конца, иначе не имело смысла. Но чем больше она себя в том уверяла, тем больше сама сомневалась, уж больно всё казалось правильно, логично и напоказ, чересчур прямолинейно, а Ксана никогда не верила в подобную очевидную прямоту, не верила в логику; за неё можно было спрятаться, но принять за правду - никогда. Может причина в чём-то другом, может сокрыта она гораздо глубже, настолько глубоко, что Ксана не без оснований опасалась за ней опуститься, ибо в тех глубинах, как правило, водились причины очень сомнительного характера, о которых порой не расскажешь даже самому себе.
Как бы там ни было, Ксана так и не шевельнулась, не сделала долгожданные ноги. У неё мучительно ныли вагина и анус, кровоточили разбитые колени, на шее и бёдрах краснели запёкшиеся розочки от укусов, и всё же она не ушла. Её как будто посадили на цепь, приневолили, и теперь она лежала на твёрдом полу, охраняя ржавый саркофаг своего хозяина.