|
|
||
Г Л А В А П Е Р В А ЯЧитателю наших заметок о "Пароходе" уже известно, что в ходе наших исследований творчества Баратынского в поле нашего зрения не раз попадала фигура малозаметного литератора тех лет (и вместе с тем - видного государственного чиновника, начальника тайной полиции и контрразведки при Александре I) Якова Ивановича де Санглена. Вернее - литературные произведения, появлявшиеся за его подписью.
И когда нами была установлена принадлежность Баратынскому журнальной заметки о герое войны с Наполеоном генерал-лейтенанте С.Н.Ланском, павшем в одном из последних сражений 1814 года на территории Франции, - мы обратили внимание, что за той же подписью "Де Санглен" двумя годами ранее, в 1812 году, появилась... брошюрка на аналогичную тему. Она тоже была посвящена герою Отечественной войны 1812 года, начальнику русской артиллерии генерал-майору А.И.Кутайсову, погибшему в Бородинском сражении.
Если действительно существует какая-то устойчивая, хотя и не до конца понятная нам, связь между творчеством Баратынского и публикациями Де Санглена, - сразу подумалось нам, - то должна обнаружиться и связь дебютного выступления Баратынского с брошюрой 1812 года. Скорее всего, она должна была послужить ему образцом!
Поначалу нас ждало разочарование. Наша гипотеза, так логично вытекавшая из всех предшествовавших сопоставительных изучений этих двух авторов, казалось бы, не подтвердилась. И только потом, когда предполагаемая генетическая связь была нами все-таки обнаружена, мы поняли, в чем тут дело. Заметка "О Ланском" и брошюра Де Санглена связаны концептуально. В них обеих развивается одна и та же художественная концепция "присутствия духа", которая выявилась первоначально в результате нашего анализа заметки 1814 года. Но в брошюре 1812 года концепция, о которой мы говорим, воплощена с такой изощренной оригинальностью, что сходство их поначалу совершенно неузнаваемо.
И тем не менее, уже по мере того, как она постепенно проступала сквозь явные, "читаемые" с первого взгляда строки этого текста, ее родство с концепцией, воплощенной в маленьком сочинении начинающего автора, становилось очевидным. И - вплоть до совпадения мельчайших деталей.
О концепции "присутствия духа" в брошюре о Кутайсове сигнализирует, прежде всего, наличие соответствующей лексики. Пять раз - ни больше, ни меньше - повторяются в ее тексте слова этого корня: "душам", "единодушно", "душе", "душевной", "дух", - и каждый раз появление их связано со случаем манифестации какой-то из смысловых граней этой концепции.
И все же наиболее явного, выразительного проявления своего - концепция эта достигает в пассаже, где лексика эта - отсутствует. Об оригинальности применения этой художественной идеи свидетельствует сама ее постановка в этом фрагменте. Это не тот оборот этой концепции, когда речь идет о "присутствии духа" в буквальном, обыденном значении этого выражения, о сохранении самообладания человеком. Именно в этом обыкновенном смысле эта идея, этот образ и варьируется, хотя и чрезвычайно изобретательно, в заметке Баратынского (а также, добавим, в кульминационной сцене повести Пушкина "Гробовщик" 1830 года). Не тот аспект ее, в котором тело человека, по слову апостола Павла, уподобляется храму, где обитает Дух (1-е послание коринфянам, гл.3, ст.16-17 и гл.6, ст.19), - но тот диаметрально противоположный случай ее применения, восходящий к тому же учению ап. Павла (гл.6, ст.15; гл.12), когда отдельные люди, их тела - уподобляются частям, членам единого Тела Христова.. . .
И, соответственно этой метафоре, полководец становится подобен Духу, присутствующему везде, проницающему все (там же, гл.2, ст.10), - и объединяет в один военный организм людей, составляющих войско:
"В 1812 году, в Июне месяце Император Французский без объявления какого-либо войны, против всех прав народных, ворвался с сильною Армиею в границы Российские. Повелено было войскам нашим соединиться, поставить оплот покушениям врагов, и каждый Руский сделался солдатом. Граф Кутайсов в эту кампанию командовал всею Артиллериею. Везде видели его на поле брани там, где требовалось присутствие начальника. Он не довольствовался быть единственно в главных сражениях; Витебск, Смоленск, деревня Пнева, всio свидетели прекрасных его распоряжений, храбрых его подвигов; но и в делах Авангардов, везде, где только он думать мог, что присутствие его небесполезно, везде был он и оживлял своих".
Мы видели аналогичный образ людей, составляющих единую целую "Машину", когда анализировали приписываемую тому же Санглену статью "О воинском искусстве древних и новых времен..." из его журнала 1806 "Аврора". Там этот образ дается в его абстрактной схеме и, во-вторых, со стороны элементов, составных частей, образующих единство:
"Войско есть Машина, управляемая Полководцем; части сей Машины суть Люди... Рассматривая сию Машину в отношении к ее строению, находим, что она составлена из многих частей, которые все различным образом должны действовать для общей цели..."
В приведенном описании из брошюры 1812 года тот же образ - поначалу неузнаваем, поскольку он предстает нам лишь со стороны объединяющего эти элементы начала, "Полководца". И к тому же - воплощенным в конкретном жизненном материале, описании действий определенного военачальника, генерала Кутайсова, в определенную военную кампанию. Здесь поэтому ничего не говорится о том, что войско есть единый организм, "машина", по отношению к которой составляющие ее люди как бы... перестают быть самостоятельными существами ("...пружины ее: мужество, строгая покорность, решимость, твердость духа..." - развивает свое сравнение автор статьи 1806 года).
И в то же время - это представление присутствует, подразумевается здесь: Кутайсов - "оживлял своих". Следовательно, "свои" - подчиненные ему солдаты тоже мыслятся в качестве некоего единого "организма", оживляемого присутствующим в нем духом. И полководец, "оживляющий" их, наделяется поэтому свойствами духа, его... вездесущностью: "Везде видели его на поле брани там, где требовалось присутствие начальника... везде, где только он думать мог, что присутствие его небесполезно, везде был он..." И, как зримый результат развития этого незримого образа, - в приведенных фразах неоднократно повторяется слово, входящее в состав ключевого выражения, обозначающего соответствующую художественную концепцию: "присутствие".
Более того, и второе из слов, образующих это выражение, "дух"... тоже незримо присутствует в тексте этого фрагмента! О нем напоминает... приводимое в числе мест, где совершались подвиги Кутайсова, название деревни Пнева. Слово это напоминает по звучанию греческое слово "πνῆυμα", дух...
Мы обратили сейчас внимание на то, что обладающее символическим измерением описание из брошюры 1812 года и рассуждение о военной "машине" в статье из журнала "Аврора" - находятся в отношениях дополнительности. Они соотносятся как абстрактный принцип - и его жизненное воплощение. С аналогичным аналитическим расчленением, и произведенным в отношении подобного же образа-символа, мы уже однажды встречались - но на совершенно ином литературном материале, анализируя в наших работах два "автобиографических" стихотворения Баратынского начала 1830-х годов.
Тот же образ, уподобляющий полководца некоей духовной скрепляющей силе, не дающей рассыпаться составным частям военного "организма", проявился в воспоминаниях С.Г.Волконского о Ланском, которые мы приводили в нашей заметке, посвященной атрибуции Баратынскому биографического очерка 1814 года.. . .
Но приведенное место из очерка о Кутайсове - кульминация, наиболее явственное проявление этого образа, правда... не настолько броское, чтобы, как мы уже говорили, нам удалось обратить на него внимание сразу, без раздумий. Без пристального вглядывания в текст этого произведения. Но вот зато - чтó нам бросилось в глаза сразу же, при первом чтении, чтó задело слух резкой нотой - так это стилистическая формула, или "складка" текста, привлекающая к себе внимание потому, что служит реминисценцией известнейшему произведению русской литературы.
Мы признались, что поначалу текст этой брошюры огорчил нас своим полным, казалось бы, несходством с заметкой "О Ланском", генетическая связь с которой нами исходно предполагалась, была, так сказать, теоретически предсказано. Сходство представлялось неполным, за исключением... этого именно места. Это - стилистическая формула оконченного перечисления, к которому затем возникает необходимость еще что-то прибавить; она будет обыграна впоследствии в повести Гоголя "Нос", в знаменитой надписи на вывеске цирюльника Ивана Яковлевича, где -
"...изображен господин с намыленною щекою и надписью: "и кровь отворяют".
Эта формула - и бросилась нам в глаза в тексте очерка 1812 года:
"...Везде во всю сию кампанию [1807 года], и при селении Ломитене, и под Фридландом, изъявлял он [А.И.Кутайсов] опыты своих познаний и своей храбрости; за первое дело получил он крест Св. Владимира 3 степени, а за последнее золотую шпагу с надписью: за храбрость, и украшенную алмазами".
И это была - именно та формула, которая будет использована впоследствии, и неоднократно, в заметке Баратынского о генерале Ланском! Например:
"...спас отряд свой от неизбежной гибели, которой он был подвержен не чрез оплошность, или ошибку Ланскаго, но чрез посторонние обстоятельства и кои от него вовсе не зависели".
Конечно, одной этой точки соприкосновения было недостаточно для того, чтобы оправдать наше предположение о родстве двух этих произведений. Но это было именно то, попавшее, повторю, в поле нашего зрения при первом же чтении зерно, из которого затем развернулась полная картина системы текстовых соответствий между ними.. . .
Когда это произошло, нам стали понятны и причины появления этой предвосхищающей реминисценции, причем в этом именно месте. Еще анализируя очерк "О Ланском", мы догадались, почему предметом реминисцирования у Баратынского была выбрана именно повесть Гоголя "Нос": самый заглавный мотив ее - связывает эту реминисценцию с мотивом "дыхания", "духа", а далее - и с той мировоззренческой концепцией, которая развертывается в этой заметке.
Обратим внимание, что тот же самый заглавный мотив гоголевской повести обыгрывается... в одновременном и тесно связанном с заметкой 1814 года очерке Свиньина "Рыбная ловля на отмели Новой земли", который в то время, для книжного издания его, редактировал Баратынский. Там ведется заочный спор "автора" и "редактора" очерка о... "носе", "ноздрях" - системе дыхания у китов; о знаменитых китовых фонтанах, которые они выбрасывают из ноздрей, расположенных у них... на голове, и которые представляют собой смесь выдыхаемого воздуха с паром, водяным конденсатом, образующимся из-за чрезвычайного напора воздушной струи...
То же самое, что в заметке "О Ланском", мы видим и в брошюре 1812 года. Сразу вслед за "гоголевской" реминисценцией - в повествовании возникает параллель с центральным эпизодом новозаветного повествования, касающегося Св. Духа, сценой схождения Св. Духа на апостолов. Иначе говоря, мотивом "глоссолалии" - дара владения чужими языками. Этот же мотив, в соответствии с той же художественной логикой, как мы имели возможность наблюдать, сопровождает развитие концепции "присутствия духа" и в заметке Баратынского.
У Баратынского этот мотив проводится фактически, в самом его повествовании приходят в столкновение друг с другом разные языки: и греческий, и французский, и церковнославянский... В брошюре 1814 года он же - подан тематически; говорится о путешествии героя, после окончания этой военной кампании 1807 года, по "чужим краям", по Европе. Срв. у Гоголя: Нос, в конце-концов - тоже... сбегает, хочет сбежать в Европу! Кутайсов же, словно бы в противоположность этому, в изображении автора брошюры, показывает себя - истинным патриотом:
"По окончании сей кампании, где Граф украсил жизнь свою прекрасными подвигами, пожелал он видеть чужие краи. Целый год смотрел он на обычаи, нравы, чуждых для нас народов. Объехав знаменитейшие места Европы, обозрев все, и не найдя нигде и отпечатка того блаженства, которое ощущал в недрах любезного Отечества; возвратился с сугубою к нему любовию, с сугубым желанием быть ему полезным, отплатить хотя в малейшей мере и за его попечение и любовь к сынам своим".
Гоголевский сюжет, таким образом, служит в брошюре 1812 года своего рода предисловием к началу фактического развертывания в ней концепции "присутствия духа". Этот же мотив иноязычных народов, нашествия их под предводительством Наполеона на Россию - повторяется в самом первом из приведенных нами пассажей А сразу за ним следует текст - где уже открыто появляется слово, слова, служащие показателем развития этой концепции:
"...Витебск, Смоленск, деревня Пнева, всio свидетели прекрасных его распоряжений, храбрых его подвигов; но и в делах Авангардов, везде, где только он думать мог, что присутствие его небесполезно, везде был он и оживлял своих. На одном из последних дел был он легко ранен в правую ногу; при сем известии какой-то ужас объял всех, и единодушно советовали ему для пользы общественной, не слишком подвергать жизнь свою опасности. Могла ли такая предосторожность иметь место в душе рождающегося Героя?..."
Написание местоимения "всio" ("всё") в 1812 году было демонстративно архаичным, напоминало об орфографии XVIII века (срв. название одного из сатирических журналов екатерининского царствования: "И то, и сio"). Тогда, еще при Екатерине II, начинал свою литературную деятельность номинальный автор брошюры - Я.И. де Санглен. Напоминало это написание - и о Карамзине: именно он, специально для таких случаев, предложил ввести в русский алфавит новую букву - "ё". А далее - о неразрывно связанной с его именем реформе русского языка в целом, проблеме рецепции отечественным языком - материала "чужих языков".
О том же столкновении языков, напомню читателю, говорило и приютившееся по соседству название деревни Пнева. Оно тоже содержало в себе потенцию иноязычия: по созвучию приводило на память греческое слово "πνῆυμα", "дух".... . .
Таким образом, предвосхищающая реминисценция из Гоголя дирижировала целым "оркестром" литературных мотивов, разыгрывавших в очерке новозаветные сюжеты, учение о Св. Духе. И завершается эта оркестровка в том же пассаже - другим мотивом, связанным с евангельским событием сошествия Святого Духа: участники этого события не только обрели способность говорить на чужих языках, но и стали пророчествовать. И автор повествования о Кутайсове - тоже заставляет своих героев... пророчествовать!
Рана героя, полученная в одном из сражений при отступлении русской армии, заставляет сослуживцев (по словам автора) - предчувствовать его близкую участь, его героическую смерть на поле Бородинского сражения:
"...при сем известии какой-то ужас объял всех, и единодушно советовали ему для пользы общественной, не слишком подвергать жизнь свою опасности. Могла ли такая предосторожность иметь место в душе рождающегося Героя? - Не было ли это с нашей стороны предчувствием того нещастия, которое ему и нам в будущем угрожало?"
Любопытно, что этот мотив "предчувствия" появляется в брошюре "Де Санглена" сразу же по следам описываемых событий, в 1812 году. Гораздо позднее об аналогичном предсказании гибели Кутайсова будет рассказано... в воспоминаниях Д.В.Давыдова, но - в совершенно иной ситуации, и не как о предчувствии, чувстве "какого-то ужаса", осознанном в своем качестве предсказания будущего - уже post factum, но... в качестве действительного предсказания, изреченного будто бы самому Кутайсову, и буквально накануне Бородинского сражения!
Приведем рассказ современного нам историка (А.А.Смирнова) о том, чтó, по словам очевидцев (разноречащих, впрочем, как сейчас увидим, между собою), происходило в ночь перед сражением:
"Ночь с 25 на 26 августа Кутайсов провел в крестьянской избе с Ермоловым и П.А.Кикиным. Правда, тогдашний начальник канцелярии главнокомандующего 1-й армией полковник А.А.Закревский утверждал в своих воспоминаниях, что Кутайсов ночевал с ним и Барклаем де Толли. Как бы то ни было, но сон долго не приходил, и беседа шла о предстоящей битве. "Уверяют, - писал историк Отечественной войны 1812 года генерал-лейтенант М.И.Богданович, - что ввечеру, накануне Бородинского сражения, он [Кутайсов], беседуя с несколькими избранными друзьями... сказал: "Желал бы я знать, кто-то из нас завтра останется в живых?" (Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 г. по достоверным источникам. Т. II. СПб., 1859. С. 199.)
Ответ на этот вопрос мы находим в записках Д.В.Давыдова: "...Он [Кутайсов] был поражен словами Ермолова, случайно сказавшего ему: "Мне кажется, что завтра тебя убьют". Будучи чрезвычайно впечатлителен от природы, ему в этих словах неизвестно почему послышался голос судьбы". (Давыдов Д.В. Сочинения. М., 1962. С. 528-529.) Возможно Давыдов записал это со слов самого Ермолова, но ответ Ермолова оказался пророческим".
Мы бы сказали, что пассаж в брошюре 1812 года - служит... пародией этого, скорее всего фантастического, домысла мемуариста!.... . .
Как я признался читателю, далеко не сразу, не с первого взгляда искомая художественная концепция обнаружилась, была узнана мной в тексте биографического очерка о А.И.Кутайсове. Так часто бывает, когда берешь произведение с заведомой целью что-то там обнаружить, а не читаешь его просто, непредубежденными глазами, позволяя обнаружиться тому, что в нем действительно есть.
А так, представление о том, что там должно быть, - долгое время не позволяло увидеть вообще ничего.
Но все же что-то сквозь пустоту этого поставленного самим читателем заслона просачивалось, какие-то лучики света сквозь него, по случайности, проникали. Так, царапнул слух и запал в память стилистический оборот из гоголевского "Носа". Забавно вспомнить, что при таком тематическом направлении поиска почти не привлекли к себе внимания те случаи пронизывающей текст знаковой для искомой художественной концепции лексики, о которых мы говорили. Слова "единодушно", "в душе", конечно прочитанные мною, самым непостижимым образом никак не ассоциировались с концепцией... "присутствия духа"! О названии деревни Пнева я уж и не говорю...
Но когда в описании сцены гибели героя появилось не просто однокоренное для наименовании концепции слово, а - оно само в чистом виде, тут уж появление его не могло пройти незамеченным, не могло не озадачить. Не удивить своей очевидной наглядностью - на фоне отсутствия каких-либо иных признаков искомой концепции в тексте очерка вообще!
Это и был центральный случай появления знаковой для развития художественной концепции очерка о Кутайсове лексики:
"...Говорят, что пуля, ударив в висок, разорвала ему череп. Он жил несколько минут, и испустил дух на руках одного Офицера, который о сих подробностях рассказывал в главной квартире; куда перенесены были и знаки отличия, кресты Св: Георгия и Св: Владимира 3 степени".
С этого все и началось, с этого места и пошел кумулятивный, нарастающий, как снежный ком, процесс развертывания подспудного, символического пласта повествования. Я сразу вспомнил, что этот образ, символ креста встречался мне раньше: "...за первое дело получил он крест Св. Владимира 3 степени..." (заметим, что при сообщении о получении другого упоминаемого теперь креста - св. Георгия - это слово в тексте отсутствует: "...за таковой подвиг Граф украшен был Орденом Св. Георгия 3 степени..."; и этот текстовый повтор, конечно, - не мог быть просто случайностью).
Вспомнил и о том, что в предыдущем случае символ этот сопровождался... образом потопа ("Подобно волнам морским, которые с яростию разливаясь, поглощают все им встречающееся, устремились Французы с берегов Рейна на Области Прусские..."; далее приводились слова из реляции главнокомандующего о "...таком сильном напоре неприятеля, который многочисленными своими колоннами продолжал теснить в сем пункте войска наши, и заставлял уступать ему место..."), - изобразительным мотивом, заставляющем вспомнить... о символике будущего пушкинского "Медного всадника". Я увидел теперь, что он сопровождается иным мотивом той же поэмы - и при этом повторном своем появлении (и вскоре мне предстоит рассказать об этом читателю)...
А самое выразительное в этой художественной конструкции то, что этот образ креста Св. Владимира - вновь, как и стилистическая формула из повести "Нос", напоминает... о творчестве Гоголя!. . .
В данном случае - о его неосуществленном замысле комедии "Владимир III степени". Сюжет ее дошел до нас через третьих лиц: воспоминание о нем, со слов М.С.Щепкина и П.В.Анненкова, слышавших отрывки комедии в чтении самого Гоголя, сохранили мемуаристы. Согласно их свидетельству, "героем ее был человек, поставивший себе целью жизни получить крест Св. Владимира 3-й степени".
В конце герой сходит с ума и воображает себя... этим орденом, тем самым, который он на всем протяжении действия тщетно хотел получить:
"В последней сцене сумасшедший, воображая себя крестом, становится перед зеркалом, подымает (растопыривает) руки, так что делает из себя подобие креста, и не насмотрится на изображение" (цит. по: Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9 томах / Коммент. В.А.Воропаева и И.А.Виноградова. Т.7. М., 1994. С.537-538).
Таким образом, зрительно представив себе финал этой пьесы, можно понять, в чем состояло существо гоголевского замысла. Речь у него шла - о "распятии" героя, о его "крестной муке"!
Заметим здесь, что достоверность сообщения мемуаристов подтверждается анекдотом, рассказанным персонажем одной из повестей В.Ф.Одоевского - "Привидение". Комедия Гоголя начала им сочиняться в 1832 году, после выхода в свет "Вечеров на хуторе близь Диканьки". Повесть Одоевского впервые напечатана в журнале "Литературные прибавления к "Русскому Инвалиду" в 1838 году.
Этот анекдот рассказан неким чиновником, начальником отделения, в ходе общей беседы спутников, собравшихся в дилижансе, которая обрамляет повествование основного рассказчика, Иринея Модестовича Гомозейки. В нем тоже говорилось о чиновнике, сошедшем от непосильных трудов с ума, с которым произошло почти такое же фантастическое преображение, какое должно было произойти с гоголевским персонажем. Тот воображает себя орденом, крестом, этот... книгой, сшитыми в тетрадь деловыми бумагами:
" - ...Я пошел в ту комнату, где он занимался, - нет его; смотрю: он забрался на самую высокую полку, присел там на корточки между кипами и держит в руках нумер.
"Что с вами? - закричал я ему, - сойдите сюда". - Как вы думаете, что он мне отвечал? "Не могу, Иван Григорьевич, никак не могу: я решенное дело!" - И начальник отделения захохотал; у Иринея Модестовича навернулись слезы.
- Ваша история, - проговорил он, - печальнее моей" (цит. по: Нечаянная свадьба: Русская новелла конца XVIII - начала XIX века / Сост. Е.Дмитриевой, С.Сапожкова. С.228-229).
Впервые отрывок из ненаписанной комедии - сцена "Утро делового человека" был опубликован в 1836 году в пушкинском "Современнике". В 1838 году, когда Одоевский публиковал в журнале свою новеллу, Гоголь в письме М.П.Погодину писал об этой комедии уже как об "истребленной" (Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в 14 томах. Т.5. М.-Л., 1949. С.477, 480, 484).
Обе истории, та, которая не удалась Гоголю, и та, которую пять лет спустя, когда писатель окончательно отказался от своего замысла, вкратце изложил Одоевский, таким образом, - восходят, вероятно, к одному источнику, одной художественной идее, зерну литературного замысла. Мы обратили внимание на хронологическую связь драматургического замысла Гоголя со временем выхода двух шедевров отечественной беллетристики - "Вечеров на хуторе близь Диканьки" и "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина" (вскоре выйдут и "Пестрые сказки" Одоевского, тоже сборник новелл, в котором появляется его будущий рассказчик Гомозейка).
В центральной повести пушкинского цикла, "Гробовщике", появляется кульминационная сцена, которую должен был буквально повторять финальный эпизод в комедии Гоголя. Персонаж был бы представлен у него перед зеркалом, должен был бы видеть свое отражение, своего "двойника". И точно так же пушкинский гробовщик Адриан Прохоров в сцене его ночного кошмара видит... своего ужасного двойника, приближающийся к нему с распростертыми объятиями скелет некогда погребенного им отставного сержанта Петра Петровича Курилкина.... . .
И неслучайно, видимо, обнародован был этот замысел Одоевским - именно в 1838 году. Об источнике его, о котором заставляет догадываться пушкинский "Гробовщик", - может свидетельствовать... другой известный литературный анекдот, на этот раз - о реальном лице. Известный рассказ о последних днях самого Пушкина, в предсмертном бреду воображавшего себя... карабкающимся по полкам книжного шкафа!
По воспоминаниям К.К.Данзаса, перед смертью
"потухающим взором обвел умирающий поэт шкапы своей библиотеки, чуть внятно прошептал: "Прощайте, прощайте!", - и тихо уснул навсегда".
Этот мотив предсмертных минут Пушкина подробнее развит в воспоминаниях В.И.Даля:
"Бодрый дух все еще сохранял могущество свое; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий несколько раз подавал мне руку, сжимал и говорил: "Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем". Опамятовавшись, сказал он мне: "Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко - и голова закружилась" (Последний год жизни Пушкина: Переписка. Воспоминания. Дневники / Сост. В.В.Кунин. М., 1988. С.494, 498).
Если герой повести Пушкина "Гробовщик" видит себя в ситуации, в которой должен был оказаться герой комедии Гоголя, - то сам Пушкин, умирая, воображает себя в положении, в котором на следующий год после его смерти окажется герой анекдота из повести Одоевского...
Этот образ из предсмертного видения Пушкина, словно бы представитель теснящихся в его воображении реализованных и нереализованных твореских замыслов, с которыми поэт прощается в последние часы своей жизни, - в свою очередь, завершая круг, повторится... в предсмертном бреду Гоголя, окончательно проясняя смысл всех этих видений. Врач А.Т.Тарасенков у его постели слышал, как он -
"по временам бормотал что-то невнятное, как бы во сне, или повторял несколько раз: "Давай, давай! Ну, что же!" Часу в одиннадцатом он закричал громко: "Лестницу, поскорее давай лестницу!" (Вересаев В.В. Гоголь в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников. М., 1990. С.566).
Полки книжного шкафа у Пушкина и Одоевского - это ведь тоже своего рода "лестница", ступени ведущей куда-то лестницы!... Другой мемуарист, М.П.Погодин, расслышал в предсмертном бреду Гоголя слова, делающие еще более явственными образы, которые присутствовали в его сознании в последние часы жизни: он
"изредка бредил, восклицая: "Поднимите, заложите, на мельницу, ну же, подайте!" (там же. С.568).
Крестообразно расположенные лопасти мельницы, мельничные "крылья" напоминают о... кресте св. Владимира, о Распятии, которым должна была заканчиваться его ненаписанная комедия.. . .
И крест, превратившимся в который, распятым на котором должен был воображать себя ее герой, - это ведь также... фрагмент лестницы, ведущей на небеса; ступенька такой воображаемой лестницы, намек, раскрывающий духовный смысл Распятия... Точно так же, как раскрывается его смысл на рисунке в пушкинской рукописи "Гробовщика". Настенное Распятие изображено здесь - чуть-чуть наклоненным вперед, так что начинает напоминать... парящую птицу с распростертыми крыльями; а еще более того - современную нам фигуру... дельтапланериста!
Этот художественный замысел, этот символический образ Распятия, препарированный в целях его дальнейшего сюжетно-литературного воплощения и известный нам, таким образом, в нескольких своих, и вымышленно-литературных, и реально-биографических вариациях, появившихся в последующие десятилетия, - проявляется и в упоминании Владимирского креста в сцене гибели героя брошюры 1814 года.
Проявляется - благодаря композиции мотивов. Мотив присутствия духа - сопрягается здесь с мотивом Распятия. Их сопряжение является необходимым в плане евангельского повествования; именно "присутствие Духа" помогает перенести, преодолеть крестную муку...
Любопытно, что эта идея изображается здесь также и графически, с помощью знака сокращения слова. Если раньше в тексте в названии орденов слово "Святой", "Св." сокращалось привычным нам способом, при помощи одной поставленной после сокращенного слова точки, то в этом случае - это делается архаическим способом, как было принято ранее, в текстах XVIII - начала XIX века, при помощи двоеточия. Теперь, разобравшись в символическом значении этого мотива, мы можем понять, для чего это делается. Две поставленные одна над другой точки - как бы изображают... ступени лестницы, такой же - как перекладины Креста, или полки книжного шкафа...
Г Л А В А В Т О Р А Я
Рассматриваемая нами художественная концепция "присутствия духа" выявилась в заметке "О Ланском" тоже соотносительно, композиционно. Мы начинали с того, что рассматривали систему лексических мотивов, с помощью которых в тексте ее зашифровано имя ее автора - Евгения Баратынского. А личное имя поэта содержит в себе греческое слово со значением "род", "рождение". Отсюда в тексте заметки - появление аллюзий на... евангельское событие Рождества.
И рядом с этим событием закономерно, по контрасту, предполагается противоположное событие евангельской истории - Распятие, смерть. Оно и представлено в заметке у Баратынского - последовавшим в дальнейшем развитием мотивов "присутствия духа". Этот лейтмотив представляет невидимую взору, триумфальную сторону крестной муки. В очерке же 1812 года совершается как бы обратное, и в иных масштабах, укрупненно, развитие художественного смысла: от этих триумфальных, победных мотивов "присутствия духа" - к образу Распятия, смерти...
Здесь же, в приведенном нами фрагменте из описания сцены гибели героя, как мы сказали, - намечается и один из будущих мотивов поэмы Пушкина "Медный всадник": мотив простреленного воинского шлема, и следовательно... пробитого черепа. Здесь лексическое выражение концепции "присутствия духа" достигает своего кульминационного развития, и опережающая пушкинская реминисценция, оказавшаяся по соседству, окрашена ее обертонами. Герой "испустил дух", утрачено начало, придающее единство индивидуальной ли человеческой жизни, жизни ли общественного, воинского "организма" - и эта духовная идея выражается в зримом, физическом образе распадения на части: "пуля, ударив в висок, разорвала ему череп".
Этот образ затем в неузнаваемо бравурном виде перейдет в строки вступления к будущей пушкинской поэме, когда поэт признается в своей любви к Петрограду, в описание военного парада на Марсовом поле:
...Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою...
Признаться, сейчас, перепечатывая эти строки, я не поверил собственным глазам: откуда у Пушкина мог появиться такой возмутительный плеоназм - "в стройно зыблемом... строю", или, может быть это у меня в издании опечатка?! Конечно, по смыслу, здесь вовсе никакой не повтор, а, наоборот, противопоставление: "зыблемость", колыхание - это то, что противоположно "строю", его нарушение. Пушкинская идея заключается в том, что в военной выправке русских войск на параде и само это "нарушение" - стройное!
Но, тем не менее, лексически, формально - это самый очевидный, демонстративный повтор. Как будто Пушкин хотел рассердить читающую публику. Но мы сердиться не можем: нам по опыту уже хорошо известно, что подобные режущие глаз и ухо "погрешности" у великих поэтов имеют совсем другую, очень серьезную функцию (нарушения "строя" у них... тоже "стройные"!). Это - привлечение внимания к тем местам текста, в которых открывается новое измерение создаваемой ими художественной реальности.
Так и в данном случае. Конечно, подавляющее большинство читателей "Медного всадника" просто не имеют возможности догадаться, в чем тут дело. Но мы уже наизусть знаем тексты двух очерково-биографических произведений о героях Отечественной войны 1812 года и относящихся сюда материалов, и, запнувшись на этом неровном месте, можем видеть, что... оба они получают отзвук в этих строках пушкинской поэмы.
Воинские шлемы не просто пробиты пулей у Пушкина - рядом с ними говорится о разорванных в клочья полковых знаменах: точно так же, как был разорван, а не просто прострелен череп у погибшего героя заметки 1812 года. А в воспоминаниях о герое другого биографического очерка, генерале Ланском, которые мы находим у его сослуживца С.Г.Волконского, присутствует и пушкинский мотив зыблемого воинского строя. Мы приводили этот фрагмент воспоминаний в нашем предыдущем разборе:
"...Белорусский гусарский полк, стоявший в позиции под огнем пушечным французским, стал колыхаться, как это говорят в подобных случаях. Ланской скомандовал: "слезай", и этим удержал полк от последствий колыханий..."
- то есть от распадения строя; бегства.
И вновь: возможность понять смысл этой неожиданной предвосхищающей реминисценции в очерке 1812 года, как и в случае с Владимирским крестом, когда его упоминание рядом с обыденным выражением "испустить дух" обнажало в этом выражении его религиозно-символическое измерение, - возможность понять появление в этом очерке мотива из вступления к поэме "Медный всадник" - дает композиция мотивов.
Ведь образ креста, как мы сказали, появляется, репродуцируется в другом своем виде, в повествовании и раньше. И именно - в начале описания той военной кампании, в результате которой герой очерка заслужил Георгиевский и Владимирский крест:
"...Новое открывается дарованиям его и обширнейшее поле. Подобно волнам морским, которые с яростию разливаясь, поглощают все им встречающееся, устремились Французы с берегов Рейна на Области Прусские. Россия, восприемля меч и весы, решилась положить преграду неистовству врагов Европы. Воспоследовал поход 1807 года".
"Меч", подобие креста по своему внешнему облику, имеет к тому же в этом пассаже эмблематическое значение; как и упоминаемые наряду с ним, крестообразные же "весы". И рядом с ними, вновь, как и в описании сцены гибели героя, - возникает образ пушкинской "поэмы о петербургском потопе"; на этот раз не эпизодический образ из вступления, а лейтмотив всего произведения, основа всего его сюжета. Он тоже приобретает в этом контексте символико-аллегорический характер.
Причина настойчивого обращения автора брошюры 1812 года к будущей поэме - в родстве их символики, в общности их художественно-мировоззренческой основы. Ведь в "Медном всаднике" Пушкина действует та же изобразительно-символическая концепция "присутствия духа"! (Вот почему, заметим мимоходом, предвосхищающие реминисценции из нее пронизывают также пушкинскую повесть "Гробовщик" - что уже неоднократно отмечалось исследователями, отмечалось и в наших собственных работах. В кульминационной сцене повести концепция эта представлена и наглядно-зрительно, и получает свое прямое лексическое выражение.). . .
И это обстоятельство, концептуальное родство очерка о Кутайсове и будущей поэмы Пушкина - снимает кажущуюся неравноценность двух поэмных реминисценций в биографическом очерке 1812 года, фундаментальной и представляющейся, с первого взгляда, "проходной". Ведь мотив "простреленной головы" во вступлении - это тоже всего лишь начальный момент развития этой концепции, происходящего на всем протяжении поэмы. В заключительных эпизодах ее, в финале это развитие разрешается проблематичным мотивом духовного преображения главного персонажа, петербургского чиновника Евгения.
Пушкин уводит это, кардинальное событие своего произведения, как бы "за кулисы" поэмы, оставляет читателя в полном неведении о том, произошло ли это преображение героя в результате пережитой катастрофы, или он остался таким же, как был, упрямо отстаивающим свое маленькое чиновническое "я". Но о том, что эта духовная метаморфоза стучится в двери его сердца, поэт все же дает намеки читателю, по которым он об этом, если захочет (но что-то до сих пор мало, кто захотел, всех больше почему-то интересует "романтика" противостояния с политической властью...), может догадаться.
Этот закулисный, но единственно существенный во всей поэме, сюжет сближает пушкинского Евгения - с переживающими аналогичную метаморфозу ветхозаветными пророками, с героем собственного стихотворения Пушкина "Пророк". Лично я начал догадываться об этом существе дела, когда задумался о строках, описывающих его жизнь после "встречи" с "медным всадником", статуей петербургского "кумира":
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела.
Здесь уже прямо воспроизводится название библейского сборника, включившего в себя пророческие книги; книги пророков: "Ветхого Завета"! На Евгении как бы рвется ветхая "одежда" всей его предшествующей жизни... И лишь потом, когда этот магистральный сюжет во всех подробностях утвердился в моем восприятии поэмы, я обратил внимание на строки, следующие непосредственно вслед за приведенными; строки, в которых реминисцируется классический мотив этих пророческих книг - побивание пророка камнями! -
Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Причем, должен признаться, что даже тогда я самостоятельно не обратил бы внимание на символический смысл этого места, на заключенную в нем библейскую реминисценцию. Произошло это "с подачи" В.Н.Турбина. Когда я работал над подготовкой к изданию первоначального варианта его книги "Пушкин, Гоголь, Лермонтов", я обратил внимание на одно замечание исследователя о герое повести Гоголя "Шинель", и оно глубоко врезалось мне в память.
Это то странное место в описании героя, где говорится, что сослуживцы сыпали на его голову бумажки и говорили, что идет снег. К тому времени мне уже хорошо была известна идея Турбина о том, что в истории Акакая Акакиевича Башмачкина отразилось... житие святого Акакия. И этот эпизод с бутафорским снегом - принадлежит к числу ключевых для разгадки гоголевского замысла: святой Акакий со своими единоверцами принял мученическую смерть... на морозе, замороженный в озере. Вот почему в гоголевской повести, написанной на основе этого жития, центральная роль принадлежит петербургской стуже; вот почему сюжет ее строится вокруг необходимого для каждого петербургского жителя предмета верхней одежды, шинели...
Но в книге "Пушкин, Гоголь, Лермонтов" Турбин эту свою разгадку этого эпизода... утаил. Утаил - и вместе с тем, дал намек, который позволил бы любознательному читателю к ней приблизиться. Поэтому он и остановился на этом эпизоде с бумажками, но интерпретировал его по-иному. И вот именно в этом исследовательском пассаже, этюде я и получил представление о том, как писатели пушкинской школы работали с библейскими реминисценциями: в этой комической сцене, говорит Турбин, отразился характерный ветхозаветный мотив, побивание пророка камнями (Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов: Опыт жанрового анализа. М., 1998. С.121)...
У Пушкина реминисценция - еще очевиднее, просто дословная. Но каково же было мое удивление, когда я узнал, что в истории интерпретации "Медного всадника" эта сцена, с ее библейскими аллюзиями, была сближена с эпизодом гоголевской повести, символический смысл которого вскрывает Турбин. Не знаю уж, вольно или невольно, но А.Н.Бенуа, иллюстрируя пушкинскую поэму, представил этот эпизод "побивания пророка камнями" - именно в гоголевской интерпретации.
Художник признается, что всегда был очень жалостливым, чувствительным человеком ко всякого рода калекам и убогим людям. И поэтому, когда он иллюстрировал эпизод со злыми мальчишками, у него рука не поднялась нарисовать камни, летящие в спину герою. Он изобразил дело происходящим зимой, и вместо камней, нарисовал мальчишек, бросающими в Евгения... снежками (Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. "Печальну повесть сохранить...": Об авторе и читателях "Медного всадника". Изд. 2-е. М., 1987. С.275)! Вполне возможно, что его воображение в этот момент подсказывало ему гоголевскую сцену с чиновниками, сыплющими бумажки на голову Акакию Акакиевичу и говорящими, что идет снег.
Во всяком случае, два этих эпизода, благодаря творческой догадке Бенуа, оказались сближены, и мы думаем, что главное основание, почему оказалось возможным такое сближение, - это единство их символической основы, их библейского замысла.... . .
Мы сказали, что мотив простреленных воинских шлемов во вступлении к поэме является изобразительным элементом развиваемой в ней Пушкиным художественно-религиозной концепции "присутствия духа", и тем, вероятно, поставили в тупик читателя. И действительно, это наше наблюдение над текстом поэмы нуждается в дальнейших разъяснениях, и если мы не сделали этого до сих пор, то потому, что сочли более выгодным для нашего изложения показать сначала, какими средствами Пушкин придает своему персонажу черты ветхозаветного пророка.
Этот мотив, мелькнувший во вступлении, - мотив головы повторяется затем в центральном эпизоде поэмы, когда Евгений ищет и не находит исчезнувший домик Параши. Здесь он и приобретает форму, облегчающую понимание его функционального смысла; сопровождается жестом - как бы воспроизводящим, дублирующим удар пули, пробивающей насквозь череп, медную каску солдата:
Что ж это?..
Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит... идет... еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты -
Снесло их, видно. Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою -
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
Пушкин указывает на связь этого эпизода с описанием парада во вступлении опосредованно, благодаря присутствию в нем автореминисценции из вступления же к своей первой поэме, "Руслан и Людмила" (написанного, правда, для ее второго издания, в 1828 году), - и именно в ее, этой автореминисценции, пределы и помещает интересующий нас жест. И делает это с тем большей примечательностью, оригинальностью, что там, в исходном источнике этой мизансцены, такого - человеческого! - жеста... быть не мог-ло.
Потому что персонаж, в ней в том случае участвовавший, вовсе даже и... не человек:
...И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом...
И тем не менее: сходство простирается до того, что "ученый кот" у него (в другом месте мы показываем, что Пушкиным здесь все же подразумевается... человек: поэт и историограф Н.М.Карамзин!)... тоже "толкует громко сам с собой", как сходящий с ума Евгений:
...Идет направо - песнь заводит,
Налево - сказку говорит...
Подчеркнутое реминисценцией, круговое движение героя последней пушкинской поэмы напомнит о словах умирающего Пушкина, сказанных фольклористу Далю: "Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко - и голова закружилась". Только что мы говорили, что Евгений в поэме - тоже как бы взбирается по некоей невидимой духовной "лестнице", кружится, возносясь вверх по спирали.... . .
Жест персонажа, сопровождающий центральную сцену, оказался связанным с самой историей создания поэмы. В апокрифических "Записках А.О.Смирновой", наполненных бесценной историко-литературной информацией, сообщенной каким-то неизвестным лицом под видом рассказов самой Смирновой, знакомой Пушкина и других известных русских литераторов (или, как потом стали считать исследователи, - подложных рассказов, сочинявшихся ее дочерью), можно найти сообщение о чтении Пушкиным отрывков из только что написанной поэмы:
"Когда я высказала Пушкину восхищение, он улыбнулся и грустно спросил: "Вы, значит, находите, что в моей гадкой голове есть еще что-нибудь?"
Поразительным фактом истории восприятия книги Смирновой является то, что современные исследователи, цитирующие приведенные слова в книге о "Медном всаднике", называют их...
"безвкусно-кокетливого характера репликой, произнесенной якобы Пушкиным" (Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. "Печальну повесть сохранить..." Об авторе и читателях "Медного всадника". Изд. 2-е. М., 1987. С.330, прим.3)!
Ладно уж, они не заметили соотношения этих "безвкусных" слов с... лейтмотивом самой поэмы. Его содержательно-мировоззренческий смысл, который позволил бы соотнести его с биографически засвидетельствованным жестом самого Пушкина, - там, если оставаться в границах одной этой поэмы, неочевиден.
Но чтобы пушкинисты назвали "безвкусно-кокетливыми" слова, почти совпадающие со словами... написанными собственной рукой Пушкина!!...
Приведенная реплика из апокрифической беседы Пушкина со Смирновой-Россет служит прямым отражением последнего авторского примечания к элегии 1825 года "Андрей Шенье", повествующей о последнем дне поэта, приговоренного к казни французскими революционерами:
"На месте казни он ударил себя в голову и сказал: "Всё же у меня там кое-что было".
Что ж, обвинение современных ценителей в безвкусице и кокетстве Пушкин разделяет со знаменитым французским поэтом-элегиком! Любопытно отметить, что само это стихотворение в целом, узнав о смерти императора Александра I в Таганроге, Пушкин назвал пророческим (письмо П.А.Плетневу в первых числах декабря 1825 года). По нашей догадке, он имел в виду, что, если в надвигающихся событиях победят заговорщики-"декабристы", то его рано или поздно будет ждать участь Андрея Шенье.... . .
Но и сам этот жест героя стихотворения, который восемь лет спустя повторится в поэме, имеет самое непосредственное отношение к художественно-изобразительной репрезентации в поэзии Пушкина библейской темы пророчества и концепции "присутствия духа". По форме процитированное примечание служит пояснением к последнему полустишию пушкинского стихотворения. Но по существу - это, наоборот, стих объясняет, расшифровывает тот мировоззренческий смысл, который придавался Пушкиным этому жесту, упомянутому... в комментарии и который по видимости должен был пояснять этот стих:
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует...
Для понимания этого полустиха нужно иметь в виду значение, которое имел термин "слава" в западноевропейской архитектурной живописи: плафон купола церкви, изображающий разверзающиеся небеса (см., например, стихотворение Ж.-Б.Мольера "Слава купола Валь-де-Грас"). Таким образом, Пушкин, заканчивая свое стихотворение, - как бы определяет загробную судьбу его героя; указывает на Небеса, открывающиеся, чтобы его принять.
Отметим традиционный параллелизм архитектурного купола и - головы, черепа человека ("кумпол" - просторечное название этой части тела; "ударить по кумполу" - ударить по голове). Таким образом, в этом живописном мотиве, на который намекает окончание пушкинского стихотворения 1825 года, "разверзающиеся небеса" (небеса, как бы... пробитые, "простреленные насквозь"!), - уже содержится мотив пробитой, разорванной выстрелом, ударом пули головы, который затем появится в качестве лейтмотива в его поэме "Медный всадник", и который мы обнаружили еще в брошюре 1812 года о гибели генерала Кутайсова.
Сюжет церковной архитектуры и живописи, обнаружившийся неожиданно, благодаря сопоставлению с художественным замыслом будущей пушкинской поэмы, в стихотворении "Андрей Шенье", - обращает внимание и на сходство, параллелизм финала этой элегии с финалом... второй части трагедии Гете "Фауст", который будет создан в ближайшие годы!
Там ведь у Гете - детально, в массе подробностей изображаются... те же самые "разверстые небеса", которые предельно лаконично, одним словом обозначены в концовке стихотворения Пушкина и в которые - также возносится, проникает ее, трагедии Гете, заглавный герой, несмотря на кажущуюся очевидной его загробную участь и прямое противодействие враждебных ему сил, в лице его прижизненного спутника, Мефистофеля.
Четыре года спустя, этот сюжет, эта коллизия - воплотится в другом пушкинском стихотворении: "Легенда" ("Жил на свете рыцарь бедный..."), которая - тоже вкратце, но уже все-таки детально, детализированно, а не обобщенно-слитно, воспроизводит всю проблемно-изобразительную схему финала трагедии Гете: к этому времени, в 1829 году, уже созданного, воплощенного немецким поэтом. Эти сопоставления, таким образом, просто-таки наглядно показывают, что Пушкин - дирижирует, руководит созданием Гете второй части его бессмертной трагедии. Суфлирует ему, поставляет ему материал для художественных решений.
И этот опыт сотрудничества, со-авторства с Гете - отразится, уже после смерти автора "Фауста", как бы в качестве дани памяти ему, - в поэме 1834 года "Медный всадник". Воспроизведение в ней того образного мотива, которым возникновение замысла финала трагедии, как видим, ознаменовано, - имеет своим следствием проникновение в пушкинскую поэму и ее художественной проблематики, черт ее творческого генезиса. Исследователи (А.Е.Тархов) отмечают присутствие в последней поэме Пушкина мотивов библейской Книги Иова ("Повесть о петербургском Иове" - так, помнится, и называлась его статья о "Медном всаднике", опубликованная в 1970-е годы в журнале "Наука и жизнь") - с подражания этой ветхозаветной книге, воспроизведения соответствующих мотивов ее ("Пролог на Небесах") - трагедия Гете, ее первая часть - и начиналась.. . .
О том, как еще представлял себе Пушкин эту "славу", об обладании которой утверждают у него поэты - и Андрей Шенье, и он сам в разговоре со слушательницей поэмы, - какая концепция связывается у него с этим понятием, говорит также более подробное описание ее в анонимно напечатанном при жизни Пушкина стихотворении 1830 года "Герой". Здесь она имеет... ту же самую анатомическую репрезентацию, связывается с тем же самым мотивом головы:
Да, слава в прихотях вольна.
Как огненный язык, она
По избранным главам летает,
С одной сегодня исчезает
И на другой уже видна...
В этом описании поэтической и исторической "славы" (в последнем случае речь идет о славе исторического "героя" - Наполеона) читателям и исследователям стихотворения удается без труда узнать реминисценцию сцены сошествия Святого Духа на апостолов: "И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них" (Деяния св. Апостолов, гл.2, ст.3).
Оба эти стихотворения связаны тематически: одно посвящено поэту, казненному в дни Французской революции; другое - наследнику Французской революции, императору Наполеону... Особенно примечательно, что оба - проецируются на современные отечественные события. Элегия "Андрей Шенье" вскоре после ее написания распространялась в списках под названием "На 14 декабря", как... агитационное сочинение! Так что Пушкину в 1828 году пришлось давать отчет в тайной полиции, что такого "революционного" применения не было у него в замыслах.
Стихотворение же "Герой" он попросил М.П.Погодина без указания имени автора напечатать в газете "Московские ведомости" - так как хотел отдать дань уважения императору Николаю I за его поведение во время эпидемии холеры в Москве осенью 1830 года...
Можно заметить, что и раскрытие смысла интересующей нас изобразительной детали в стихотворении "Герой" внутренне полемично к предшествующему случаю ее появления - в элегии "Андрей Шенье". В своих примечаниях к тексту стихотворения Пушкин цитирует предисловие А. де Латуша к изданию "Сочинений" А.Шенье 1819 года (см.: Шенье А. Сочинения. 1819. / Прим. Е.П.Гречаной. М., 1995. С.14). Но последнее из них, приведенные слова поэта, сказанные на эшафоте, не сопровождаются у него, в отличие от других цитат, указанием на этот источник.
Причина, видимо, в том, что Латуш в данном месте приводит свидетельство другого автора. Он ссылается на рассказ об этой подробности казни Шенье, приводимый Ф.Шатобрианом в его знаменитом сочинении "Гений христианства". Шатобриан, передав эту биографическую подробность, поясняет ее, дает ей свое истолкование: "Это Муза открыла ему его талант в минуту смерти" (там же. С.482). Вот откуда "обратное" соотношение пояснения и поясняемого у Пушкина: рассказ Шатобриана, приведенный Латушем, он помещает в примечания к элегии, где находятся и другие цитаты из предисловия к изданию 1819 года. А слова Шатобриана, поясняющие смысл рассказа, - попадают в основной текст.
Автор "Гения христианства" толкует фразу, сказанную Шенье перед смертью... язычески; называет вдохновителем поэта - античное божество, "Музу". И это, наверное, было естественно в отношении Шенье, которого сам же Пушкин считал истинным представителем античного духа в современной поэзии.
Но что касается концепции художественного творчества вообще - тут Пушкин был с Шатобрианом категорически несогласен. И пять лет спустя, в стихотворении "Герой" он радикально переосмысляет то же понятие "славы" и, вместо "Музы, открывающей поэту его талант", сопровождает тот же мотив головы, который Шатобриан сопроводил своим поясняющим замечанием, - откровенной реминисценцией из Деяний апостольских, уподобляющей вдохновение поэтов - сошествию, присутствию Святого Духа...
Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я
И вот жест, засвидетельствованный биографами Андрея Шенье и воспроизведенный Пушкиным в примечаниях к элегии 1825 года, - повторяется в описании персонажа в кульминационной сцене поэмы 1833 года. А вместе с этим изобразительным элементом - повторяется в нем и та концепция "славы", или "присутствия духа", которая известна нам благодаря экспликации этого жеста и раскрытию происхождения его смысла в стихотворении "Герой".
В этом, как можно теперь полагать, причина того примечательного обстоятельства, о котором мы рассказывали в другой нашей работе, что коллизия пушкинской элегии 1825 года вспоминается гораздо позднее, спустя десятилетия, в связи с героем заметки 1814 года "О Ланском", в которой, так же как и в разбираемой нами брошюре 1812 года, развивается эта художественно-религиозная концепция "присутствия духа"...
А в очерке 1812 года, в том же рассказе о военной кампании 1807 года, который начинается предвосхищающей реминисценцией морского потопа из будущей поэмы Пушкина, - появляется затем эмблематическое клише, заставляющее вспоминать образ огненных языков, почивших на головах апостолов - или тех "избранных", о которых говорится в стихотворении 1830 года:
"...Первый представившийся ему случай к отличию был под Прейсиш-Эйлау, где увенчавший себя лаврами, Главнокомандующий Барон Бенингсен, следующим образом о нем изъясняется, в реляции о сем достопамятном дне..."
Как мы уже говорили, далее приводится относящаяся до Кутайсова выдержка из этой реляции - начинающаяся вариацией все того же мотива "потопа"; сравнения с потопом - наступающей армии.
Теперь, после того как мы так тщательно, со всеми подробностями экспонировали художественную концепцию, составляющую подлинное духовное содержание этого биографического очерка, читатель может легко понять, почему мы поначалу так долго не могли ее там обнаружить. Происходило это просто напросто потому, что ее, этой концепции... там и нет!
Иными словами, она присутствует и развивается в нем не как таковая, а с помощью таких своих побочных элементов, таких опосредующих звеньев, что необходимо проделать работу по реконструкции собственно ему, этому очерку не принадлежащих мыслительных содержаний, и даже содержания совершенно других литературных произведений, чтобы эта концепция реально возникла перед нашим внутренним взором.
А это, в свою очередь, значит, что еще должно было пройти длительное время историко-литературного развития, а потом еще - и истолкования, изучения этого развития, вскрытия художественного содержания произведений и Пушкина, и Гоголя, - чтобы мы получили возможность подступиться к осмысленному чтению и пониманию этого очерка...
Правда, концепция "присутствия духа" проступает после всего этого в тексте очерка - не во всей своей исчерпывающей полноте (а в такой полноте она и не может возникнуть, потому что свойство любой плодотворной художественной концепции и состоит в невозможности воспроизвести ее целиком, заключается в неисчерпаемости ее применений), - но зато предстает она в своих существенных, конститутивных чертах, вообразить которые и связать которые между собой и оказывается возможным благодаря этой системе опосредующих намеков.
Так что благодаря именно этому, благодаря направляющей схеме этих системообразующих связей, которую мы открываем в тексте очерка 1812 года, мы и можем говорить о присутствии в нем этой концепции, несмотря на это невероятное обстоятельство - на то, что ее там нет. Незримость одухотворяющего действия этой концепции становится в этом очерке сама как бы предметом художественной рефлексии, преднамеренного изображения...
Но сейчас мы хотим сказать не об этом, а о еще более невероятном факте. О том, что другая, дополнительная трудность, возникающая перед читателем этого очерка, состоит в том, что на протяжении всей доброй первой его половины, ее, этой концепции "присутствия духа", там... вообще нет. Ни даже в виде таких вот намеков, такой точечной схемы для реконструкции. Первоначально, когда мы ловим свое восприятие на этой особенности очерка, его построение озадачивает этой своей непропорциональностью.
Но затем, по размышлении над возможными причинами этого очевидного факта, мы понимаем... что именно так и должно быть. Что такое отсутствие входит в задание самой этой художественной концепции, и именно ее, а не какой-либо другой; составляет непременное условие ее развития. Потом, если мы захотим провести историко-литературные параллели, мы поймем, что эта обнаруженная нами непропорциональность концептуального развертывания - именно та композиционная схема, по которой будет построена... эпопея Л.Н.Толстого "Война и мир".. . .
Сюжет брошюры развивается к этим реконструированным нами образам соединения людей в одно надындивидуальное целое - от его, этого соединения... от-ри-ца-ни-я; утверждения - его отсутствия. Указанная нами в самом начале этих заметок центральная в очерке картина того соединяющего людей, одухотворяющего военный организм действия героя брошюры, которое уподобляет его фигуру, делает символическим изображением действий Св. Духа, - как раз и начинается фразой, прямо, лексически предваряющей возникновение перед глазами читателя этой картины "соединения":
"В 1812 году, в Июне месяце Император Французский без объявления какого-либо войны, против всех прав народных, ворвался с сильною Армиею в границы Российские. Повелено было войскам нашим соединиться, поставить оплот покушениям врагов, и каждый Руский сделался солдатом".
Но все дело в том, что фраза эта поистине... лукава; амбивалентна в своем оценочном плане; наполнена взрывной силой критической, разоблачающей ироничности по отношению к представляемой ею исторической действительности.
Ведь война наша с Наполеоном началась вовсе не с того, что "нашим войскам повелено было соединиться", а как раз... с прямо, буквально противоположного: с разделения наших войск на две армии, каждая из которых, по замыслу военных теоретиков, должна была выполнять свою стратегическую задачу, но в реальности, перед лицом этого именно противника и в этих именно обстоятельствах, - задачи эти были невыполнимы, разделение армий оказалось серьезной ошибкой, из-за которой наши войска оказались на грани разгрома и которая привела к длительному, кровопролитному отступлению (Анисимов Е.В. Генерал Багратион: Жизнь и война. М., 2011. С.454-456).
Автор брошюры словно бы говорит... о каком-то ином "приказе" к соединению, исходящем из какой-то иной инстанции, высшей даже чем верховное главнокомандование, вне и помимо распоряжений которого, каковы бы они ни были, это "соединение" произошло...
В этом же, отрицательном, проведении магистрального мотива очерка - состоит смысл и вводных фрагментов повествования, сообщающих читателю о ранних годах жизни героя. Признаюсь, что именно они, эти ироничные, сатирические обертоны, дающие нам увидеть трезвость авторского взгляда при общем обязательно-панегирическом стиле его брошюры, - поначалу только и привлекли наше внимание, позволили нам заподозрить в этом дежурно-хвалебном, на поверхностный взгляд, произведеньице какую-то литературную ценность.
Хотя, напомню, это читательское впечатление - и шло вразрез с первоначальными ожиданиями того, что я должен был, хотел там обнаружить (следы наличия концепции "присутствия духа", которые показали бы родство этого очерка с очерком 1814 года о Ланском). Так что, несмотря на этот вот прозвучавший призывный "звоночек", я, совсем уже было отчаявшись, собирался отказаться от своих надежд разглядеть в этом произведении что-то достойное внимания современного читателя...
Да это, как нам теперь становится ясно, так и должно было быть.
Теперь же я, в полной уверенности, что у меня есть, чем похвастаться, могу обратиться к современному читателю с этим своим малопривлекательным, на первый взгляд, литературным материалом. Он, конечно, с высоты своей исторической дистанции, легко обнаружит, что начало этого повествования - задорно-полемично по отношению... к описанию начала службы героя повести Пушкина "Капитанская дочка".. . .
Завязка действия там, как мы помним, и состоит в том, что отец героя, рассердившись на успехи по службе своих старых товарищей, отсылает Петрушу Гринева, еще в младенчестве записанного сержантом в петербургский гвардейский Семеновский полк, служить - просто в армию, да еще и не в столицу, а в глушь, в Оренбургскую губернию. "Пускай его потужит!" - комментирует эту коллизию эпиграф к первой главе.
У Александра Ивановича Кутайсова (бывшего не кем иным, как сыном фаворита наследника престола, а затем императора Павла Петровича) все было утрированно наоборот. И автор - некрологического! - очерка не отказывает себе в удовольствии вволю покуражиться над этим обстоятельством, как будто он пишет самую настоящую сатиру на жизнь тогдашней аристократии. Судите сами. Биография героя начинается фразами:
"Он родился в С. Петербурге Августа 30 дня 1784 года. Первые лета юности посвящены были наукам..."
А потом, почти сразу же, сообщается:
"...Украсив ум свой нужными познаниями, образовав сердце, вступил Граф в действительную службу 1796 года Капитаном, в Великолуцкий полк, и был в штате Господина Генерал-Порутчика Голенищева-Кутузова".
Сравнив даты, читатель, не веря своим глазам, обнаружит, что все это "украшение ума и сердца", увенчавшееся вступлением в действительную службу произошло... к 12-му году жизни ребенка!
Да что там говорить: автор 1812 года словно бы... знает, как Пушкин двадцать лет спустя назовет свою повесть, и первым из чинов, полученных героем, указывает чин Капитана, тот самый, который будет фигурировать в ее знаменитом заглавии! Любопытно, что он при этом... еще и пропускает предыдущие ступени карьеры своего героя, о которых сообщает (уже цитировавшийся нами однажды) современный историк:
"По заведенной традиции, 6 января 1793 года, на 10-ом году жизни мальчик был записан вицевахмистром в лейб-гвардии Конный полк, а в декабре того же года произведен в вахмистры. Так именовались унтер-офицеры, т.е. сержанты в русской кавалерии. 1 января 1796 года Александра был "переписан" сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк... и в тот же день переведен в Великолуцкий пехотный полк с чином капитана армии".
По иронии судьбы, у Кутайсова формально все обстояло точно так же, как у героя пушкинской повести: из гвардии - его переводят в армейскую службу! Но какова при этом была разница по существу...
Общественное положение героя делает эту его традиционную заочную карьеру еще более головокружительной, более фантастической, чем у других. В четырнадцать лет, на втором году царствования императора Павла, он становится... подполковником (этому званию соответствовала полученная им должность генрал-провиантмейстера-лейтенанта, о которой упоминает автор брошюры), в пятнадцать - полковником и вновь переводится в гвардию. Шутки кончились, как бы говорит автор, и... вновь сообщает о вступлении героя в действительную военную службу:
"Теперь увенчано было успехом пламенное желание Графа быть в действительной военной службе, именно по той части, к которой влекла его природная склонность, и в таком чине, где круг действия обширнее..."
Общественное положение, с такой молниеносной быстротой получаемые чины - все это отделяет героя очерка от окружающих, от сослуживцев, которым их судьба не позволяет сделать такую головокружительную карьеру. В этом внутренний смысл такого конфликтного изображения начальных эпизодов его биографии по отношению ко всему последующему художественному построению очерка, которое мы улавливаем во всех этих не так чтобы особо броских, но все же притягивающих к себе внимание повествовательных обертонах.. . .
Повествование в очерке развивается через внутренний конфликт: герою приходится доказывать, что он действительно заслуживает то положение, которое досталось ему даром, по наследству, и автор - следует по его стопам, преподнося его усердие и успехи в учебе и службе не как голые, безразличные биографические факты, а на этом первоначальном негативном, сопротивляющемся панегиричности фоне, которым он предварительно загрунтовал свою картину. Если сначала высмеивается его заочное продвижение по службе, то потом ставятся под сомнения даже успехи, достигнутые его личными усилиями:
"По Артиллерийской части легко было Графу сделать большие, даже практические успехи; ибо в сие время находился он Инспекторским Адъютантом при Его Сиятельстве Графе Аракчееве".
И вновь, фраза - лукава. То ли речь идет о том, что Аракчеев был хорошим наставником, то ли внимание читателя обращается на то, что герой очерка получил себе в начальники влиятельное лицо, особу, приближенную сразу к двум, по очереди, императорам? При таком покровительстве, действительно, немудрено было достичь "практических успехов"!
И когда развитие этой "критической" линии достигает своего завершения и разрешения в противоположное - когда рассказ доводится до военной кампании 1807 года, где герою очерка впервые предоставляется возможность проявить себя настоящим героем на поле брани, - эти обиняки и обертоны, как бы изолирующие его, вытесняющие из окружающей среды, находят себе прямое, членораздельное выражение в нескольких фразах, как бы подтверждающих и подытоживающих все наши предыдущие догадки о намерениях автора:
"Воспоследовал поход 1807 года. Граф участвует в оном Генерал-Маиором; чин, в который он пожалован 1806 года Сентября 11 дня. Благородным душам свойственно быть всегда свыше наружных обстоятельств, какового бы они роду ни были, согреваемы ли лучами щастия, или находятся под созвездием нещастным. Граф пылал теперь доказать сотоварищам своим, что данный ему [не?] по старшинству чин едва ли соразмерен его ревности и усердию".
Выражение "по старшинству" (если это не опечатка), учитывая возраст героя - 24 года и полученный им генеральский чин, невозможно понимать в прямом смысле! "Старшинство" здесь явно имеется в виду как раз то, о котором потом будет говорить Л.Н.Толстой в романе "Война и мир", та негласная лестница чинов, которая дает аристократу, сыну вельможи превосходство над старшим его по званию офицером, но имеющем менее знатное положение в обществе.
Но наше внимание еще больше привлекает предыдущая фраза, которая поначалу кажется неуместной, нелепой, противоречащей самой себе по своему смыслу: "Благородным душам свойственно быть всегда свыше наружных обстоятельств..." В конце ее идет речь о тех, которые "...находятся под созвездием нещастным". И действительно, мы привыкли встречать это риторическое клише, когда рассказывается о благородных людях, с достоинством принимающих выпадающие на их долю испытания.
Но о свойстве героя брошюры быть "свыше наружных обстоятельств" - упоминается применительно... к периоду расцвета его успехов! Эти успехи, таким образом, согласно прямому смыслу клише, представляются автором брошюры читателю... как несчастье, постигшее эту "благородную душу"!
И если мы подумаем о том, чтó может быть несчастного в его положении, то окажется, что автор с помощью такого, поражающего своей странностью построения фразы, передает неуютное положение, в котором себя должен был чувствовать Кутайсов, ловя косые взгляды, бросаемые на его незаслуженные ничем, кроме сакраментального "старшинства", генеральские эполеты! Именно это и было теми "наружными обстоятельствами", оказаться "свыше" которых, можно лишь имея "благородную душу".
Реакцией на эти подразумеваемые фразой, но очерченные в ней с мастерской точностью переживания персонажа - и служит следующая фраза, в которой описывается рвение, с которым он преодолевал это изначальное и неизбежное в его положении отчуждение от товарищей.
И даже взятый сам по себе, вне этой парадоксальной повествовательной структуры, которую мы сейчас вскрыли, этот философический пассаж в брошюре, носящей на своем титульном листе имя "Де Санглена", имеет далеко не столь отвлеченный, присущий общему месту характер, как это может показаться с первого взгляда. Он, другой своей стороной, обладает, как раз наоборот, индивидуализирующей функцией, участвует в развитии образа автора и предваряет его размышления в опубликованной через год после того, в 1813 году (на этот раз - анонимно) брошюре "О истинном величии человека".
7 - 24 июля 2012 года
|